История частной жизни. Том 4: от Великой французской революции до I Мировой войны

Вдали от «варваров»

Отношение господствующего класса к рабочим на протяжении всего XIX века оставалось презрительным. Этих «варваров» — так тогда принято было называть людей из народа — даже невозможно описать, до такой степени они были ужасны. «Представители третьего, и последнего, класса — пролетариата, — пишет во времена Луи—Филиппа доктор Таксиль, — за редким исключением, абсолютно невежественны, суеверны, имеют дурные привычки, нравы дикарей. Их пошлость, неотесанность, глупость, расточительность, склонность к грубым развлечениям и оргиям, столь вредным для их благополучия, не поддаются описанию»[203].

Можно было бы с легкостью составить целую антологию текстов такого рода. Для победившей буржуазии пролетарий — очень опасный дикарь, представитель низшей расы «Обеспеченные парижане, интересовавшиеся жизнью низов общества, более или менее сознательно ставили барьер между буржуазией и народом, и даже если они верили в необходимость социальной мобильности, совесть их была спокойна, потому что они рассматривали представителей народа как низших существ как в моральном плане, так и в социальном», — пишет Аделина Домар[204].

В этом новом обществе, где высшей ценностью считалось богатство, имущество, между собственниками и теми, кто на них работал, существовала пропасть. В диссертации Ф.–П. Кодаксьони приводятся количественные данные по Лиллю[205]. В 1891 году состояние промышленника в среднем составляло 1 396 823 франка, рабочий же располагал 68 франками, соотношение было 1 к 20 541. В 1908–1910 годах и те и другие стали богаче, но разница между ними все еще составляла 1 к 9075. Вообразимо ли, чтобы эти антиподы сосуществовали в одном здании?

Из всех французских городов понемногу стали исчезать столь распространенные до революции здания смешанного назначения. Это видно на рисунках, представляющих дома в разрезе. Художники в XIX веке часто используют этот сюжет[206], идя по следам демона Асмодея, персонажа романа Алена–Рене Лесажа «Хромой бес». На первых гравюрах мы видим, что чем выше этаж, тем беднее обстановка и скромнее комфорт, а на чердаке под самой крышей царит полная нищета. Жильцы этих домов не подозревают о существовании друг друга. Об этом пишут Бальзак[207] и другие. Жильцы благородного второго этажа вскоре переберутся в кварталы, построенные специально для них. В Париже этот процесс начался сразу после Реставрации — тогда в западной и северной частях города стали прокладываться новые улицы — и закончился градостроительной деятельностью Османа, переселившего всех представляющих опасность на периферию. Теперь изображение доходного дома в разрезе продемонстрирует социальную однородность жильцов. Постепенно в каждом более или менее крупном городе появятся кварталы для «приличной публики» и пролетарские гетто, где представители высших классов могут никогда не оказаться.

Дом в дорогом квартале

Во времена Второй республики, в дополнение к законодательным актам Старого порядка, касающимся высоты фасадов и ширины улиц, установлено следующее[208]:

— если ширина улицы меньше 7,80 метра, то фасады зданий не могут превышать 11,70 метра;

— если ширина улицы от 7,80 до 9,75 метра, то дома не могут быть выше 14,62 метра;

— если ширина улицы превышает 9,75 метра, то максимальная высота фасадов 17,55 метра.

В рамках работ, проводимых Османом, Наполеон III добавил еще одну категорию ограничений: на бульварах, ширина которых превышает 20 метров, карниз может находиться на высоте 20 метров, при условии что в доме не более шести этажей, включая антресоль (верхний полуэтаж). Во всех зданиях высота этажа не должна превышать 2,60 метра[209].

Осман запретил делать выступы в сторону улицы, и конструкторы будут вести долгую борьбу с этим постановлением, мешавшим воплощать в жизнь их помпезные замыслы. Их пыл умерит следующее ограничение[210]: на улицах шириной от 7,80 до 9,75 метра балконы могут выступать на 50 сантиметров на высоте не менее 5,75 метра от тротуара. Если ширина улицы от 9,75 метра — на 50 сантиметров на высоте не менее 4 метров и на 8о сантиметров — на высоте 5,75 метра и более. В начале XX века, хотя дома по–прежнему не должны быть выше 20 метров — для восьмиэтажного дома с учетом антресоли, — выступы могут достигать 1,20 метра, если ширина улицы 10 метров и более[211], благодаря чему начиная с 1890‑х годов стали появляться bow–windows — эркеры, застекленные «клетки» для освещения столовых комнат.

Это позволит архитекторам при строительстве главных фасадов зданий черпать идеи Школы изящных искусств, для которой «археологический хлам» на протяжении века имел огромную важность[212]. Этот период будет отмечен ожесточенной борьбой сторонников неоклассицизма и неоготики. Пристрастие к ордерам вызвало к жизни использование всего разнообразия пилястр и колонн, примыкающих к стенам или выступающих вперед, с обязательными фронтонами, с орнаментальными фризами и с обработкой камня на итальянский манер. Выполняя эту благородную задачу, стипендиаты Французской академии в Риме будут вне конкуренции, потому что они с карандашом в руке провели среди античных памятников много времени. Их противники, которые обретут мощную поддержку в лице Виолле–ле–Дюка, будут строить готические произведения, как Бальзак — писать свои «Озорные рассказы» на псевдостарофранцузском языке. Когда Жером Патюро решил заказать себе дом[213], он обратился к юному лохматому архитектору, который предложил ему на выбор дом в романском стиле, лучистую, пламенеющую готику или ломбардский стиль.

Будет много подражаний Ренессансу: фасады некоторых зданий выполнены в стиле XVI века. В начале XX века растительные мотивы в декоре ар–нуво привнесут новизну в эту античную и в то же время средневековую картину, но конструкции этого типа встречаются в наших городах редко, исключение составляет Нанси.

Войдем же в один из таких домов, квартиры в котором для простых смертных стоят баснословных денег. При Османе они приобретают классические черты. Сезар Дали в работе 1864 года «Частная архитектура в XIX веке» детально рассматривает их. По мнению очень влиятельного основателя журнала La Revue générate d’architecture, можно выделить три класса жилья для буржуазии того времени.

Во–первых, дома первого класса, предназначенные для очень богатых людей. Окна в них выходят на две стороны, во двор и на улицу. Над подвалами в таких домах не более пяти этажей, три из которых с высокими потолками. К квартирам на втором, третьем и четвертом этажах ведет каменная лестница, выше — деревянная. Конструкция из дерева говорит о снижении социального статуса жильцов. На последнем этаже живут семьи победнее или же дети и друзья жильцов трех «шикарных» этажей. Каждая квартира имеет выход и на служебную, «черную» лестницу. В зависимости от участка, на котором расположен дом, на эту лестницу можно попасть либо со двора, либо через потайную дверь из вестибюля. Служебная лестница всегда деревянная, она соединяет этажи со стороны кухни, по ней можно попасть на чердак, где живут слуги.

В домах такого типа отопление осуществляется при помощи калорифера, установленного в подвале; тепло распространяется по системе отдушин, расположенных в полу. Но выше третьего этажа эта система отопления не работает. Тепло в доме еще не является непременным условием; врачи настоятельно рекомендуют хорошо проветривать жилые помещения.

Далее следуют дома второго класса, предназначенные для публики, не обладающей значительным состоянием. Это уже шестиэтажные дома, на первом и втором этажах которых находятся магазины. Парадная лестница целиком деревянная; на каждой лестничной площадке по две квартиры. Служебная лестница в этих домах также есть.

Третья категория таких домов предназначена для наименее состоятельной части господствующего класса. Все этажи соединяет одна деревянная лестница. Здесь нет никаких дворов и двориков, иногда лишь узкие дворы–колодцы.

В этих домах обязательно присутствует консьерж; раньше их можно было встретить лишь в отелях: «Расшитый галунами праздный привратник Сен–Жерменского предместья играет на бирже; на Шоссе д’Антен привратник живет в достатке, в квартале Биржи почитывает газету, а в Монмартрском предместье представляет собой значительное лицо. Привратница в квартале проституции — бывшая проститутка; в Марэ — угрюмая, несговорчивая особа строгих нравов»[214].

Отныне с легкой руки Эжена Сю этот новый персонаж человеческой комедии будет называться «господином Пипле»[215]. Консьерж — очень важная фигура в жизни больших городов. Он станет излюбленным персонажем всех сатирических изданий — начиная от Charivari, публиковавшей карикатуры Домье, до иллюстрированного журнала L’Assiette au beurre, посвятившего консьержу специальный выпуск в 1900 году. Собственник дома, как правило, живет в другом месте, поэтому консьерж является его представителем: собирает с жильцов плату, дает объявления о сдающихся квартирах, следит за состоянием общих помещений зданий, а также за порядком. Он находится на границе частного и публичного, является своеобразным фильтром между улицей и квартирами. Злые языки приписывают ему также роль полицейского осведомителя: с точки зрения журнала L’Assiette au beurre он не менее вреден, чем приспешники Церкви и военных[216]. Некоторые обозреватели сообщили об отсутствии удобств в ложе консьержа, но бывали и исключения. В одном из романов Поля де Кока во времена Второй империи консьерж Дроген живет в такой же кокетливой квартирке, как и молодая супружеская пара — представители среднего класса.

Пройдя мимо консьержа, этого цербера, попадаем на лестницу. В буржуазных домах она широкая. Наш взгляд упирается в статую неаполитанки, на голове которой амфора с выходящими из нее тремя газовыми рожками — читаем у Золя[217], но это может быть и фигура ландскнехта, и мавританки, также используемая в качестве осветительного прибора. Такие скульптуры стоят иногда в домах до сих пор. Стены из искусственного мрамора — продукции некоторых предприятий; перила чугунные; ковер, красный или с восточным узором, удерживаемый на ступенях медными стержнями, смягчает шаги. Лифт, изобретенный в 1867 году инженером Леоном Эду (он же — автор французского слова ascenseur — лифт), войдет в широкое употребление лишь в начале XX века.

Рационально организованное пространство

Интерьер каждой квартиры весьма рационален, чего не было раньше. В обязательном порядке есть некое публичное пространство для визитов, интимное пространство для семейной жизни и хозяйственные помещения. Сразу за входной дверью — передняя, где оставляют верхнюю одежду; отсюда нельзя пройти дальше, если посетителя не пригласили. Это «поворотный круг» буржуазного жилища. В начале XIX века прихожая, если она достаточно просторная, иногда превращалась в столовую. Читаем у Бальзака: «Баронесса поместила дочь в столовой, наскоро превращенной в спальню… прихожая стала служить столовой, как и во многих других домах»[218].

Столовая, если она в полной мере выполняет свою функцию, становится самым важным местом в доме. Здесь семья демонстрирует себя гостям, выставляет напоказ свое столовое серебро, в особенности то, что произведено каким–нибудь известным ювелиром. Кстати, еда — тоже немаловажный момент в социальных отношениях: «Именно за столом делаются дела, проявляются амбиции, заключаются браки. Гастрономические горизонты расширяются: еда становится знаком престижа, превосходства и победы, инструментом могущества, залогом удачи и счастья»[219]. Существует великое множество картин, изображающих тщательнейшим образом приготовленные трапезы. Мы видим накрытые столы и все разнообразие блюд: некоторые хозяева без колебаний заказывают их сначала себе, а потом предлагают гостям.

Пространство для приема гостей, столовая — еще и место встречи членов семьи. Представляется, что в ходе XIX века она перестала быть интимным пространством. Это отмечает по крайней мере один автор[220]: «После обеда, убрав со стола скатерть и поставив лампу, жена брала вышивание, муж — книгу или газету, дети играли и весело болтали». Если верить Кардону, мать семейства проводила больше всего времени именно в столовой, потому что она была освещена лучше других комнат в доме. Он пишет, вероятно, о старинных особняках предместья Сен–Жермен и Марэ, превращенных в доходные дома. В большинстве домов, построенных в 1860–1880‑х годах, особенно в Париже, под столовую обычно выделялась комната, окна которой выходили в темный и тесный двор. Поэтому вне обеденного времени она пустовала, предпочтение отдавалось уютной маленькой гостиной, где так хорошо было почитать и позаниматься рукоделием.

Не во всех буржуазных домах была такая комната, зато все буржуа стремились иметь «большую гостиную». Ни одна квартира, принадлежавшая представителям имущих классов, не могла обойтись без этого театрального пространства, через которое осуществлялась связь нового общества со старым: буржуазия перенимала аристократические ритуалы — приемы в определенные дни недели. Беро или Тиссо, художники, изображавшие светскую жизнь конца XIX века, неустанно это прославляли.

Отметим, что в домах представителей самой мелкой буржуазии, где поддерживались почти исключительно семейные связи, гостиная представляла собой мертвую зону — мебель стояла, закрытая чехлами. В конце концов отдельные специалисты по обустройству домов начнут возмущаться существованием этой нежилой комнаты и объявят ее бесполезной. При этом они недооценивали ее символическое значение: наличие гостиной — признак общительности и светскости, что говорит о принадлежности хозяев квартиры к классу буржуазии.

Необходимость сохранять в тайне малейшие проявления сексуальности привела к обязательному выделению в квартире священного места — супружеской спальни, храма деторождения, а не сладострастия. Времена, когда можно было принимать посторонних в помещении, где стоит кровать, безвозвратно прошли. Отныне накладывается табу на все, что так или иначе связывается с понятием «спальня», как если бы проникновение туда без точной цели представляло ужасную опасность.

Нельзя не сказать, что ни в XIX веке, ни ранее в книгах по архитектуре не упоминаются пространства, предназначенные для детей, — это подтверждает и изучение кукольных домиков. Вплоть до 1914 года новорожденных детей отдавали кормилице, а с седьмого класса школы — в интернат, о чем вспоминают авторы многочисленных мемуаров[221].

Уютные и загроможденные помещения

Чем дальше в историю мы углубляемся, тем заметнее, что главным принципом организации внутреннего пространства буржуазных квартир было накопление. Они напоминали лавки древностей, в них смешивались все эпохи: ренессансная столовая соседствовала со спальней в стиле Людовика XVI, а бильярдная в марокканском стиле выходила на веранду, оформленную по–японски. Повсюду переизбыток тканей, ковров, шелка. Драпируется все, вплоть до ножек рояля. Это золотой век отделки всего галуном, позументом и тесьмой с шишечкой на конце. Французскому декору предстоит долгий процесс освобождения от подобного пристрастия.

Аделина Домар дала этому явлению следующее объяснение[222]. На протяжении всего XIX века буржуазия, в особенности парижская — а именно она задавала тон, — приходила в ужас при мысли о народных восстаниях, поэтому буржуазное жилище — sweet home, убежище: «Все пространство символически можно подразделить так: внутренний мир — семья — безопасность— с одной стороны, внешний мир — чужаки — опасность — с другой». Стремление закрыть коврами стены и полы и не оставлять их «голыми», как в домах бедняков, становится наваждением. Редактор L’lllustration — самого читаемого в буржуазных кругах журнала — 15 февраля 1851 года так описывает идеальное пространство буржуазного дома: «Все собираются в маленькой гостиной, скрытой от мира плотными двойными портьерами, щели в оконных рамах заделаны шелковым шнуром. <…> Повсюду — на окнах, на камине, на полу — огромное количество ткани. Сухое дерево, холодный мрамор скрыты под коврами и гобеленами».

Буквально теми же самыми словами в 1885 году Мопассан в «Милом друге» описывает квартиру журналиста Форестье: «Стены были обтянуты старинной бледно–лиловой материей, усеянной желтыми шелковыми цветочками величиною с муху. На дверях висели портьеры из серо–голубого солдатского сукна, на котором красным шелком были вышиты гвоздики. Расставленная как попало мебель разной формы и величины — шезлонги, огромные и совсем крошечные кресла, табуреты, пуфы — частью была обита шелковой материей в стиле Людовика XVI, частью — прекрасным утрехтским бархатом с гранатовыми разводами по желтоватому полю»[223].

Дурно пахнущие места

Буржуазная квартира, являясь вместилищем светской и семейной жизни, должна также обеспечивать функции переработки и выделения. Здесь готовят еду, поэтому надо куда–то выливать грязную воду, а также продукты жизнедеятельности человеческого организма. Казалось бы, здесь как ни в какой другой области нужна рационализация, однако этого не наблюдается. Мы видим здесь прямую связь с телом: известно, что порог чувствительности нового правящего класса по отношению ко всему «грязному» весьма низок[224]. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в XIX веке архитекторы, одновременно представляя свой класс и в то же время находясь в зависимости от него, изгнали кухню из своего поля деятельности[225]. Кухни задвинуты в дальние углы квартир: здесь полно дыма, чада, тяжелых запахов; плита занимает почти все пространство, от нее исходит жар — сюда посетители заходят не часто. Лишь в конце XIX века врачи–гигиенисты, последователи Пастера, объявят кухню источником мух, заразы и палочки Коха.

Столь же безразличное отношение наблюдалось и к уборным, заставленным кувшинами и тазами. В Париже вода начнет поступать на верхние этажи домов на правом берегу лишь в 1865 году, на левом — на десять лет позже. О местонахождении в квартире ванны — если она вообще была — думали мало, потому что ванной комнатой не пользовались ежедневно. Вода начнет высоко цениться лишь после научных открытий Пастера: мытье рук станет новой социальной обязанностью.

Больше всего презрение буржуазии к телесным потребностям наблюдалось в отношении к туалетам. Кое–какие модели гигиеничного туалета—с использованием воды — появились в XVIII веке, о чем свидетельствует знаменитый сборник гравюр Мариетта[226]. Такие туалеты вошли в употребление только в первой половине следующего века. Вера в то, что человеческие выделения представляют собой ценные удобрения, очень живуча, и парижские ассенизаторы продолжают по ночам выносить их на Монфокон[227]. Распространявшиеся оттуда зловонные испарения заражали воздух столицы. В отличие от Англии, где создание канализации было юридически закреплено в 1855 году, во Франции она представляла собой отвратительное месиво. На нее затрачивалось огромное количество воды, и сельское хозяйство несло значительные убытки.

В Париже более или менее соблюдался императорский закон от 1809 года об обязательном наличии выгребной ямы, но в провинции по–прежнему оставались в ходу средневековые традиции. В Лионе никого не удивляет спуск сточных вод в Рону; в Марселе из 32 653 домов, стоявших на учете в 1886 году, в 14 000 не было никакой системы эвакуации фекальных масс: на каждом этаже экскременты собирались в керамические емкости, откуда потом поступали в водостоки; в Бордо 12 000 плохо сконструированных выгребных ям отравляли грунтовые воды.

В это время в Великобритании наблюдалось стремительное развитие канализации. Начинается золотой век водопроводного дела, и вскоре вся Европа пойдет по пути Англии. Парижский предприниматель Пупар переведет капитальный труд Сэмюела Стивенса Хеллера и отправит своего сына на стажировку к мастеру. Теоретики архитектуры отныне будут уделять этому вопросу большое внимание. Эмиль Трела, основатель Специальной архитектурной школы, заявит на заседании Общественного медицинского общества в 1882 году: «Экскременты следует удалять из домов немедленно, они должны выводиться по герметичной системе под мощным потоком воды».

Столь резкий поворот в отношении к экскрементам вызван прогрессом в агрономии: появившиеся в 1850–1880‑х годах гуано из Перу, чилийские нитраты и, наконец, полный спектр минеральных удобрений, которые стали применяться в это время, завоевали симпатии крестьян. Кроме того, открытия Пастера сеют в общественном мнении страх перед микробами: «Его опыты привели к тому, что выгребные ямы стали рассматриваться как резервуары страшных вирусов, пугающих род человеческий». Автор этих строк, инженер Вазон[228], безапелляционно обвиняет стационарные выгребные ямы и поет дифирамбы канализации, что позволяет — по крайней мере, в Париже–создать огромную канализационную сеть: во времена Второй империи Белграном было проложено 140 километров в 1852 году, к 1869‑му сеть составляла 560 километров.

Надо сказать, что процесс шел не без принуждения: закон от 1894 года по оздоровлению Парижа и Сены встречен собственниками домов враждебно[229]. Архитекторы долго еще будут размещать туалеты где попало, вплоть до выгородки в кухне, потому что не пристало думать о «таких вещах».

Кто живет на последнем этаже?

Остается поговорить о последнем этаже домов, где теперь живут слуги. При Старом порядке прислуга была частью семьи и жила при хозяевах. С начала XIX века слугам больше не разрешается спать там же, где и хозяева, во избежание «случайных связей». Слуги, находящиеся в самом низу социальной пирамиды, имеют право только на то, чтобы хотя бы немного восстанавливать силы перед очередным днем Сизифова труда.

Им приходится довольствоваться маленькими комнатушками на последних этажах богатых домов. На бульваре Сен–Дени с 1828 года сохранился один такой дом, в котором «комнаты прислуги» выходят в длинный коридор. Свет в эти четырехметровые комнатушки без отопления проникает через слуховые окна, водопроводный кран и «турецкий» туалет[230] — на лестничной площадке. Так в целом выглядели все помещения для прислуги.

По этому поводу высказывались многие авторитетные персоны. Одним из первых был Жюль Симон, на страницах книги «Работница» он раскритиковал новую систему канализации, назвав ее такой же ужасной, как в Венеции. Профессор Буардель из Медицинской академии вспоминал о туберкулезе, спускавшемся с последнего этажа. Жюйера–изобретатель санузлов в парижских домах–опубликовал брошюру, в которой указал, при каких условиях комната прислуги может считаться пригодной для жилья. В 1906 году на выставке, посвященной проблеме туберкулеза, демонстрировались фотографии комнаты прислуги в VII округе Парижа, в квартале Елисейских Полей, самом шикарном начиная со времен Луи–Филиппа, и рядом с ней — фотография камеры тюрьмы Френе, которая, в отличие от комнаты прислуги, была вполне пригодна для жилья[231]. В этом вопросе ничего не изменится вплоть до окончания II Мировой войны: хозяева домов привыкли спускаться и подниматься на лифте, но им в голову не приходит обеспечить такими же удобствами жильцов последних этажей своих домов.

Буржуазные дома, окна которых выходят на оживленные улицы, — Париж и другие большие города продолжают застраиваться на протяжении всего XIX века, — несмотря на трехсотметровые квартиры, всего лишь фальшивый фасад, скрывающий темные дурно пахнущие дворы. В период между двумя мировыми войнами перед международной архитектурной общественностью — не забудем, впрочем, о смелых попытках Франсиса Журдена[232] в 1910‑х годах–встанет задача изменить положение и создать более успешные конструктивные проекты.

Ни двора, ни сада

При Старом порядке подъем по социальной лестнице завершался приобретением частного особняка. Многие представители знати жили в квартирах, но для главных семей королевства наиболее знаменитые архитекторы строили дворцы, и разбогатевшие простолюдины подражали им. Так начиная со Средневековья создавалось архитектурное наследие, каждый век был представлен своим стилем, выражавшим нужды и чаяния господствовавшего на тот момент класса.

В этом плане в XIX веке сложилась несколько иная ситуация: недавно разбогатевшие буржуа не знают никакой аристократической традиции, зато очень хотят выставить напоказ свое богатство. В результате они не могут устоять перед экстравагантностью архитекторов, выпускников парижской Школы изящных искусств, которые, впрочем, сами являются представителями правящего класса.

Некоторые эмигранты, вернувшись из–за границы, получили обратно свои особняки, а буржуазия поспешила заказать у архитекторов дворцы для себя. Начиная с эпохи Реставрации появляется новый тип особняка. Жилой корпус располагается в глубине двора, а в той части, что выходит на улицу, размещаются конторы и магазины: очень удачное с финансовой точки зрения решение. В квартале Новые Афины на севере Парижа архитектор Константен, много работавший с биржевым брокером Алексисом Доном, будущим зятем Адольфа Тьера, возведет дома в неоантичном стиле, стоящие в центре дворика–сада, а Феликс Дюбан для немецкого дипломата графа Пурталеса построит за церковью Мадлен особняк в итальян ском стиле с главным выходом на улицу.

Буржуазные сумасбродства

Причуды проявляются, например, так. В царствование Людовика XVIII был полностью разобран дом времен Франциска I (XVI век), находившийся в Море, и возведен заново в парке Кур–ла–Рен. Неподалеку от этого места, на авеню Монтеня, кузен императора принц Наполеон увлекся идеей воссоздания помпейского дома, что осуществил для него архитектор Альфред Норман, влюбленный в Античность. Он должен был соединить археологическую древность — о которой имел весьма слабое представление — с требованиями современного комфорта и парижского климата.

Это время расцвета парижских «шикарных кварталов», появления новых роскошных резиденций, где новые господа — с которыми старые не чураются породниться, чтобы позолотить потускневший герб, — могут устраивать пышные приемы. Это, например, особняк, построенный на площади Мальзерб для Эмиля Гайяра, банкира графа Шамбора, — шедевр в стиле Людовика XII, из кирпича и камня; необарочный особняк шоколадного короля Менье, фасад которого выходит в парк Монсо; братья Перейр получили десять из девятнадцати гектаров парка герцогов Орлеанских, конфискованного в 1848 году, и разбили эту территорию на роскошные участки. Это «Розовый дворец» Бони де Кастеллана[233], потомка одной из старейших семей Франции, который без колебаний женился на американской миллиардерше. Согласно воле хозяина, архитектор использовал модель Большого Трианона в Версале и имитировал версальскую парадную лестницу.

Провинция не отстает от столицы — это доказывает пример Лилля[234]: особняки здесь больше, чем в Париже. Фасады 15‑метрового здания иногда достигают 20–25 метров в длину, площадь каждого из четырех этажей 300 метров, подвальное помещение, где находится кухня и прочие служебные помещения, антресоль с двумя гостиными, столовой, кабинетом, бельэтаж (здесь размещались спальни), чердак. Сюда не входят бильярдная, библиотека, конюшни, жилые помещения для слуг. Фабриканты считают себя сеньорами и не скрывают своих амбиций. В Лилле незадолго до войны братья Девале, сыновья промышленника из Рубе, вообразили себя архитекторами. Профессионалы отступили перед их требованиями. Их творение с мраморными колоннами, увенчанное гигантскими гаргульями, напоминает ренессансные дворцы. Все комнаты выполнены в различных стилях, включая неизбежный мавританский. Как принц, вдохновленный астрологом, один из братьев хотел, чтобы его сон соответствовал фазам луны, поэтому его кровать вращалась при помощи швейцарского механизма.

Мыльный король Вессье пошел еще дальше. В 1890 году он поручил архитектору Дюпиру спроектировать замок, стоящий на четырех слонах. Архитектор отказался, но тем не менее нарисовал восточный дворец, увенчанный куполом с витражами: «Это мечта индийского раджи; это каприз, фантазия, буйство цвета, воплощенная в нашей туманной Фландрии».

В этом «архитектурном вагнерианстве» трудно было зайти дальше. Другие промышленники из той же местности, желающие пустить исторические корни, предпочтут для себя неоготические особняки во фламандском стиле с красивыми фасадами, в которых утвердится знаменитый ажурный конек, свойственный архитектуре северных стран. То же явление можно будет наблюдать и в Бретани, в частности в Ренне в эклектичной архитектуре проявятся региональные особенности[235].

В конце века возник новый тип резиденции крупной буржуазии. Эти дома можно было бы назвать особняками–виллами из–за их чрезвычайно живописного вида, заимствованного у курортной архитектуры. Вдали от центра городов, где еще можно приобрести большие участки земли, посреди английских садов появляются строения, описать которые гораздо сложнее, чем классический особняк. Здесь мы видим орнаментальные излишества, возможные благодаря триумфу полихромного кирпича и обработанной древесины. Этот феномен наблюдается в Лилле и Руане[236]: выступы, уступы, пузатые эркеры, витиеватые купола, выступающие балки, деревянные балконы. В этих «архитектурных бастардах», не подчиняющихся канонам неоклассики, иногда проявляются тенденции ар–нуво — изгибы линий, использование различных строительных материалов. Асимметрия форм, в которых архитектурные детали кажутся случайными, позже обнаружится в домах мелкой буржуазии на окраинах крупных городов.

Бильярдные и оранжереи

В частных особняках в XIX веке наблюдаются те же тенденции, что и в многоквартирных домах–например разделение пространства на публичное и частное. К этому добавляются элементы светской жизни и роскошь, которую богатые обитатели особняков могут себе позволить. Первое из этих новшеств — бильярдная. Бильярдные столы появились в Европе на исходе Средневековья, а в XIX веке поклонников этой игры стало больше, что запечатлено на литографиях Домье. Среди прочих–литография «Дождливый день», подпись к которой гласит: «Гость приговорен к шести часам игры через силу». Нет ни одного сколько–нибудь значимого особняка, в котором не было бы бильярдного стола, где, как в Версале во времена Людовика XIV, блистают знаменитые игроки[237].

Однако самый знаковый элемент богатого дома — это оранжерея или зимний сад. Золя в романе «Добыча» (1871) описывает оранжерею спекулянта Саккара: она приделана сбоку к дому и сообщается с гостиной. Это классическое расположение. Такие легкие конструкции начали появляться в первой половине XIX века, а при Второй империи количество их возросло[238]. Самый известный зимний сад принадлежал принцессе Матильде, внучке Наполеона I; ее оранжерея многократно запечатлена на картинах различных художников. Просторное помещение освещалось сверху и поддерживалось ионическими колоннами. Благодаря пальмам, плющу и декоративным растениям природа проникала в сердце парижской жизни.

Оранжерея, изображенная Луизой Аббема («Завтрак в оранжерее»), — гораздо более типична. Китчевый декор, столик с точеными ножками в стиле Людовика XIII, африканское оружие, мавританский поднос, пуфы — все утопает в драпировках и экзотических растениях. Это идеальный антураж для Сары Бернар, подруги художницы. Зимний сад придает изысканности гостиным прустовской эпохи, позволяет шикарной публике беседовать под пальмами, когда за окном идет снег. В отличие от веранд кафе и ресторанов, выходящих на улицу, оранжерея обращена в сторону частного пространства, во двор или в сад. В буржуазных гостиных встречается имитация великосветских оранжерей, часто это лоджия с витражами, выступающая над тротуаром.

Неоготические замки

Если представители крупной буржуазии предпочитают жить в городе, поближе к тому месту, где совершаются серьезные финансовые операции, то знать обратила взоры в сторону деревни, оставленной ею задолго до Революции. Дворяне стали возвращаться на свои земли еще до восшествия на трон Луи—Филиппа, который решительно отстранил их от политической жизни, и сделали попытку восстановить символику своего феодального владычества. Отсюда мода на готику в легитимистских кругах, в то время как буржуазия предпочитала искусство Возрождения, эпохи, отмеченной деятельностью выдающихся личностей, что согласуется с ее индивидуалистической философией.

Долгое время расцвет готики во Франции в годы Второй империи, когда были возведены сотни замков, приписывали влиянию Виолле–ле–Дюка. Так, выставка, организованная Национальным обществом исторических памятников, выявила провинциального мастера, который не является последователем реставраторов Пьерфона[239]. Дальнейшие исследования обнаружат и других. Рене Оде, архитектор из Анжу, построил в своем регионе четырнадцать замков, увеличил и отреставрировал десять дворянских усадеб. Он много работал для сохранивших верность легитимистской партии, среди прочих–для графа де фаллу, для графа де Ларошфуко, для графа де Катребарб. Его заказчики не выносили фривольного искусства философического

XVIII века. Хозяева, осознавая ценность своих земель, нередко демонстрировали научный подход к их использованию, стремились, часто не без успеха, вернуть под белые (королевские) знамена деревенское население.

Для них Оде проектировал замки мечты, с симметричными фасадами, имевшими все отличительные признаки феодального владения рыцарских времен: башни, бойницы, черепичную крышу, богато украшенные стрельчатые слуховые окна. Конечно, необходимо было переделать интерьер в соответствии с временем. В подвальном помещении располагались кухни. В бельэтаже по обеим сторонам от холла находились приемные, столовая, гостиная, бильярдная. По второму этажу проходил длинный коридор, соединявший спальни хозяев. На третьем этаже размещались комнаты для гостей и для высшего персонала, комнаты гувернанток, секретаря, детские. Туда можно было подняться по служебной или потайной лестнице, ведущей на площадку второго этажа. В отличие от прежних времен, замок XIX века стоял изолированно, хозяйственные постройки и фермы арендаторов находились на приличном расстоянии. В том же духе Оде перестроит дворянские усадьбы, снесет находящиеся поблизости фермы, что позволит пристроить башенки, и уберет перегородки, чтобы сделать просторнее столовую и гостиную.

Соседняя Вандея была еще сильнее преданна делу короля. Благодаря графу де Шамбору, которого уже считали королем Генрихом V[240], в XIX веке было построено две сотни замков[241]. Преобладает готика, но заметен также и ренессансный стиль, в котором в последнее десятилетие века появились «нормандские» черты, названные так в связи с обилием каркасных деревянных стен, настоящих или фальшивых. В этом регионе также не нуждаются в помощи парижских архитекторов. Уроженец Нанта Жозеф Либодьер, бывший ученик Паскаля, ассистент Шарля Гарнье при строительстве Парижской оперы, почти пятьдесят лет занимал пост главного архитектора Вандеи: по его проектам с 1880 по 1906 год будет построено четырнадцать церквей и большое количество замков в неоготическом стиле. На севере Франции, в Бондю, что рядом с Лиллем, Луи Кордонье, очарованный баварским замком Нойшванштайн, построит замок в том же стиле: дюжина фронтонов, фантастические трубы, примостившиеся на покатых крышах, донжон с бойницами, белые кирпичные стены…

В качестве антипода любителям сентиментальной монархистской готики выступает Виолле–ле–Дюк, решительный противник увлечения прошлым. Его концепция — решение функциональных задач. Для него Средневековье ассоциируется не с феодалами, а с общинами, в которых появились первые демократические институции. Помимо реставрации Пьерфона, начатой в 1858 году[242], — она не будет завершена при Второй империи, — Виолле–ле–Дюк построил пять замков[243] в разных регионах Франции. Все замки в неоготическом стиле, наиболее законченный из них — замок Роктайад в Жиронде, отреставрированный и оборудованный согласно пожеланиям хозяев, не скупившихся ради осуществления своей средневековой мечты[244]. В ярких интерьерах этих замков много растительного орнамента, огромные монументальные камины и мебель эпохи Средневековья, Ренессанса и XVII века.

Особняк Ротшильдов

Любовь к неоготике спровоцировала появление ужасных картин: к постройкам XVIII века пристраивались башни-донжоны, они ставились на крышу над слуховыми окнами. Однако некоторые миллиардеры не поддались этому неврозу. В 1829 году Джеймс Ротшильд купил у наследников Фуше замок Ферьер, небольшое здание на берегу пруда, и снес его. Потом обратился к Джозефу Пакстону, архитектору Хрустального дворца. Первый камень будет заложен в 1855 году, работы закончатся три года спустя. Пространство этого квадратного здания с четырьмя одинаковыми башенками по углам организовано вокруг одного большого зала со стеклянной крышей. Это огромный холл, конструкция такого же рода, как та, что принесла Пакстону признание в Лондоне во время проведения Всемирной выставки 1851 года. На первом этаже его окружают комнаты для приема посетителей, гостиные, столовая, бильярдная, игровой зал; на втором этаже размещаются спальни[245].

Если архитектура Ферьера отличается от того, что предлагалось в Школе изящных искусств Парижа, то его внутреннее убранство уступает натиску окружающего эклектизма. Холл напоминает лавку древностей: белая гостиная в стиле Людовика XVI и кожаная гостиная, скорее ренессансная. В гостевых комнатах, представляющих собой целую анфиладу, видна забота о комфорте: тамбур перед спальней, ванная комната, туалет. Кухни были обустроены в подземном помещении в ста метрах от особняка; они соединялись с кладовыми галереей.

Ротшильды приезжали в Ферьер в начале октября и возвращались в Париж в январе: в деревне они занимались охотой, в лучших традициях французской знати. Так же поступали и Аркуры, которые в июле покидали особняк на площади Инвалидов и отправлялись в замок Сент–Эзож, что в Гатине[246]. В данном случае речь шла о настоящей экспедиции: перевозилось не только столовое серебро, фарфор и стекло, но и детские игрушки, учебники, рояль и т. д. Здесь мы видим ту же структуру: гостиную, столовую, бильярдную, библиотеку на первом этаже; десяток хозяйских спален и комнат для гостей на втором этаже; на третьем — детские, слуги — под крышей. Вплоть до Рождества замок не пустеет.

«Нормандское шале»

В XIX веке представители старых дворянских фамилий и «парвеню» обратили взоры на курорты, которые стали во множестве появляться на всех французских побережьях[247]. Некоторые, как, например, Аркашон, возникли с легкой руки опытных бизнесменов, вроде братьев Перейр[248]. Их не очень заботила архитектура, и вскоре здания уже не представляли собой виллы с верандами в колониальном стиле, как это было в первое время. Каждый дом приобретет свой собственный вид, в результате чего сложится мозаика из неоготических строений, вилл в мавританском стиле или швейцарских шале, богато украшенных деревянной резьбой.

Шале, идея которого была позаимствована в конце XVIII века в швейцарских кантонах, любимое крестьянами горной местности, первоначально украсит все английские парки на континенте. В дальнейшем такой тип здания войдет в моду на модных курортах. Их будет много в Довиле, где, как и в Аркашоне, можно найти и противоположные им по стилю здания[249]: вилла принцессы Саган напоминает персидский дворец, а дом маркизы Монтебелло — замок Людовика XIII. Постепенно в конце XIX века в моду войдут фахверковые конструкции «нормандского шале», которое американский миллиардер Вандербильт, чьи потомки будут продолжать опустошать территорию Франции, выберет для своей «хижины».

Мода на деревню

Судя по многочисленным работам и газетным статьям[250], а также по успеху романов Бальзака и Жорж Санд[251], в эпоху Реставрации и Июльской монархии сельскохозяйственные вопросы живо интересовали просвещенную публику. Впрочем, их нравоучительные сюжеты могли лишь заморочить голову читателю, принимая во внимание предвзятость суждений. Для Бальзака крестьянин, этот неутомимый «грызун», денно и нощно дробящий на куски землю со времен Революции, — существо низшее и аморальное, которое непременно станет могильщиком буржуазии. Доверившись мифу о Дикаре, автор «Сельского врача» смотрел на французских крестьян, как Фенимор Купер на краснокожих и как Эвелина Ганская на своих мужиков, воздающих ей лицемерные почести. Что касается героев произведений Жорж Санд, они все как статуэтки севрского фарфора. Ее «честные труженики» и «молодые пастушки», всегда милые и хорошо одетые, живут в «прелестных хижинах», а на столе у них всегда свежий хлеб и жареная курица, которую они запивают легким местным вином.

Таким образом, бесполезно искать у этих двух авторов точное и правдивое описание реальных условий жизни в деревне — миф и поэзия не потерпели бы этого. В то же время многие архитекторы в послереволюционное время разрабатывали концепцию крестьянского дома, внедрение которой в жизнь могло существенно улучшить положение крестьянства. Среди них — таинственный Франсуа Куантро, создавший в 1790 году в Париже школу сельской архитектуры и переехавший потом в Лион. В своих трудах он развил идеи касательно глинобитных конструкций и крыш из негорючих материалов[252]. Его последователем окажется Ластери дю Сайан: в 1802 году он без колебаний переводит книгу, выпущенную в свет Лондонским сельскохозяйственным бюро, с прилагаемым к ней атласом строительных материалов[253]. Прежде чем во времена Второй империи появится фундаментальный труд Луи Бушара–Узара[254], будет много других работ, посвященных той же теме[255]. Их авторы настаивали на необходимости разделения жилья и надворных построек не из соображений престижа, но для удобства и соблюдения гигиены.

Халупы бедняков

Что представляли собой мелкие фермы, которых на территории Франции было большинство? В свойственной ему живой манере инженер Виктор Конфщеран, последователь Шарля Фурье, описал свои впечатления от путешествий по французским деревням[256]: «Следует увидеть Шампань и Пикардию, Лотарингию и Ниверне, Солонь, Лимузен, Бретань и т. д., и увидеть их с близкого расстояния. В домах одна комната, которая одновременно и кухня, и столовая, и общая спальня — для отца, матери, малышей… Эта же комната еще и подвал, и чердак, и амбар, и птичий двор. Свет проникает внутрь через узкие щели, все продувается насквозь, стекла почерневшие и разбитые, если они есть. Существуют целые провинции, в которых практически не используется оконное стекло. Помещение освещается чадящей масляной лампой. Пол земляной, неровный и сырой, кое–где встречаются лужи. Вы входите внутрь. По полу ползают маленькие дети. Говорю вам, я видел там уток, которые ищут корм!»

Возмущение Консидерана подтверждается объективными данными. Самое раннее обследование из тех, что нам удалось изучить, относится к первым годам Июльской монархии. Оно опубликовано в докладе департаментского совета по здравоохранению и содержит данные по деревне в окрестностях Труа[257]. Автор доклада заявляет, что в этой деревне, где проживают четыреста два человека, нет никакого понятия о гигиене. Все дома построены из земли и крыты соломой. В каждом из них всего одна комната, в которой проживает до десяти человек: «Именно здесь готовится их еда, здесь свалена в кучу пропитанная потом одежда, здесь созревают сыры, здесь подвешены засоленные туши, служащие им пищей».

Практически в тех же терминах в одной медицинской диссертации того же времени описываются дома городка Тарн[258]: «В одном и том же месте готовится пища для людей, свалены отбросы, идущие на корм животным, и мелкий сельскохозяйственный инвентарь; в одном углу стоит каменное корыто, в другом — кровати; с одной стороны висит одежда, с другой — засоленные туши; здесь же киснет молоко и поднимается тесто; здесь же едят и справляют свои физические нужды домашние животные; через короткую и широкую трубу входит ледяной воздух и выносится дым. Вот в какой обстановке живет земледелец и его семья».

Однажды доктор Виллерме оставил город, свою обычную территорию обследования, и обратил внимание на крестьян. Его оценка не слишком отличалась от оценок его предшественников: «Это надо видеть. Надо войти в жилище бедного бретонского крестьянина, в его убогую хижину, крыша которой почти срослась с полом, а стены почернели от дыма. В этой ужасной халупе, куда свет проникает лишь через открытую дверь и гаснет, когда она закрывается, живет его полураздетая семья, весь скарб которой состоит из колченогого стола, скамьи, котла и нескольких предметов домашней утвари из дерева или глины; в качестве кровати — какой–то ящик, вместо постельного белья и одеяла — охапка соломы; в другом углу этой конуры на куче навоза жует свою жвачку тощая корова (хорошо еще, если она есть), молоко которой кормит всю семью»[259]. По сведениям префектур, Виллерме насчитывает четыреста тысяч крестьянских домов в Бретани, в которых не больше трех оконных и дверных проемов. Похожее описание за пятьдесят лет до Виллерме дал Камбри, автор «Путешествия в Финистер»[260]: он говорит о хижинах, полных дыма, где пол не покрыт ни плитами, ни досками, где в ямах копошатся дети.

На закате Июльской монархии деревенский дворянин из Ниверне А. Де Бургуэн[261] публикует небольшую работу, в которой подхватывает тон Консидерана: «Жилище крестьянина тесное, сырое, темное; чаще всего в нем нет окон; свет и воздух проникают в него только через плохо закрывающуюся дверь; зимой сквозь нее в дом входит холод, й в любое время года — зловонные испарения навоза и нечистот, гниющих в лужах прямо перед домом».

Такая же ситуация — в соседней Верхней Вьенне; о том, что там творится, сообщает наблюдатель на заседании генерального совета[262]: «В наших деревнях нет и десятой части домов, в которых условия жизни можно было бы признать сносными с точки зрения гигиены, не говоря уже о морали. <…> Большинство фермерских домов — одноэтажные, в них не больше двух комнат общей площадью двадцать пять квадратных метров. Полы сырые, если они выложены плитами, то плиты эти плохо соединены. Высота потолка — не более 2,33 метра, низкая дверь, никаких стекол в окнах. В кухне — убогая мебель, какая–то домашняя утварь; в спальне кровати, одинаковые для всех, вне зависимости от пола и возраста. На сеновале, как правило, четыре, пять, шесть спальных мест».

Существует множество подобных примеров, которые нет нужды приводить здесь, настолько они однообразны и безрадостны[263]. Сельский пролетарий, живущий в одном помещении со своим скотом, находится в нездоровой обстановке, несмотря на «свежий воздух», о пользе которого ему ничего не известно и от которого он поэтому стремится спрятаться в своем убогом жилище. В результате консерватор Адольф Бланки согласился с утопистом Консидераном, написавшим в Journal des économistes следующие строки[264]: «Не увидев, невозможно представить себе все убожество одежды, мебели и пищи обитателей наших деревень. Есть целые кантоны, где одежда передается от отца к сыну; где вся домашняя утварь — это несколько деревянных ложек, а мебель — это скамья и шаткий стол. Сотнями тысяч исчисляются люди, которые никогда не знали, что такое постельное белье, никогда не носили обуви; миллионы людей не пьют ничего кроме воды, никогда или почти никогда не едят мяса и даже белого хлеба».

Не была ли нищета крестьян следствием их индивидуализма? 16 ноября 1936 года Эмиль де Жирарден описывал в газете La Presse одну коммуну из парижского предместья, где 1540 гектаров земли были «разделены на 38 826 клочков». Можно ли было интересоваться судьбой таких дикарей?

Места, где плодится инфекция

Несмотря на то что во Францию пришла эпоха Второй империи, в деревнях по–прежнему царит Старый порядок. Рассмотрение четырех медицинских диссертаций[265] показывает, что повсеместно люди живут вместе с животными, помещения не проветриваются, в печах отсутствует вытяжка, вся семья живет в одной комнате. Следствие такого положения вещей, как отмечает доктор Луи Карадек[266], — формирование среды, идеальной для распространения некоторых болезней: «Обстановка в этих низких, сырых, темных домишках, где люди и животные живут вместе, способствует появлению золотухи и туберкулеза и вызывает гнойную инфекцию. Появляются абсцессы, кариес, болезни суставов. В первую очередь непобедимость кожных болезней в деревнях связана с недостатками в строительстве, с антисанитарией, и уже потом — с плохим питанием и наследственностью».

В начале периода Третьей республики рабочий и крестьянин постепенно становятся инструментами политических партий. Бывший коммунар Артюр Ранк запрещает писателям рассказывать о рабочих, тогда как крестьянин принадлежит правым, которые пытаются сохранить легенду. Так, сразу после выхода из печати романа Эмиля Золя «Земля» (1887) автор был обвинен в клевете на французское крестьянство. Справедливости ради надо сказать, что горожанину не достаточно недельного пребывания в деревне, чтобы правильно описать сельскую жизнь, несмотря на всего его романтические иллюзии. Золя в своих описаниях фермы ограничивается дважды повторенной фразой: «Четырехугольный двор Бордери, ограниченный с трех сторон хлевами, овчарней и амбарами, был совершенно пуст». И несколькими страницами позже: «По трем сторонам большого квадратного двора тянулись длинные постройки: в глубине находилась овчарня, направо — амбары, налево — хлев, конюшня и жилой дом»[267].

Отметим, что на научном уровне сведений практически не было. Помимо того, что можно найти у Бодрийяра[268][269], существует всего одно общее исследование сельских поселений во Франции конца XIX века, опубликованное в 1894 году под руководством А. Де Фовиля и озаглавленное «Типовые дома». Оно включает в себя пятьдесят одну монографию, посвященную домам из разных регионов Франции, но не сообщает ничего нового об эпохе Наполеона III. Слишком общий план изложения и заключения, которые делают авторы на основании некоторых фактов, в один голос оплакиваемых в ту эпоху, оставляют это исследование на полях прогрессистского движения. Приведем два примера такого типичного пассеизма из романа некоего Рене Базена, вышедшего в свет в период между двумя мировыми войнами. Монография № 23, дом в альпийской долине Вальгодемар: «Как бы ни было прискорбно скопление всех членов семьи в одной тесной конуре, на морали это никак не сказывалось. Я жил там и никогда не слышал ни о каком скандале. Деятельная жизнь, благонравные привычки, строгие отец и мать — все это ни в коей мере не способствовало распущенности нравов». Монография № 46, типовой дом в Авранше: «Мораль совершенно не страдает от того, что все или почти все жители дома спят в одной комнате; наоборот, благодаря этому возможен взаимный контроль. Общая спальня предпочтительнее кельи. Это, конечно, не совсем прилично, но это меньшее зло, чем предполагают те, кто привык жить в своей собственной отдельной комнате».

Десятью годами ранее доктор Лайе в большой работе[270] приводил примеры, собранные по всей Франции, с самого начала века осуждающие крестьянский стиль жизни: «Мы считаем своим долгом, — писал он, — показать, как мало внимания уделяет крестьянин своему дому, в котором кроются все причины ухудшения здоровья проживающих. Непроходящая сырость, отсутствие свежего воздуха, теснота, зловонные испарения — таковы пагубные влияния нездоровой обстановки, которая сводит на нет всю пользу от дня, проведенного на солнце».

В таких условиях периодически возникают эпидемии дизентерии, брюшного тифа, холеры. В 1888 году в округе Лорьян от оспы умерло 782 человека; в 1890 году там же 232 ребенка умерли от кори. Доктор Ле Шевалье утверждает даже, что в Бретани встречалась проказа, что обсуждалось в Медицинской академии[271].

Во всех работах, касающихся медицинской топографии, столь распространенных в XIX веке, повторяется мысль о нездоровой обстановке в крестьянских домах. Конечно, встречались и положительные примеры, но их меньшинство, и их можно было обнаружить в хозяйских домах. Деревенский мир решится изменить условия повседневной жизни и принять городские гигиенические нормы лишь после II Мировой войны. Отметим особо, что эти изменения произойдут достаточно быстро потому, что будут результатом действий самих заинтересованных лиц, ведомых профсоюзными организациями.

Золотой век трущоб

Жилищные условия неимущих классов долгое время оставались без внимания специалистов по социальной истории, которые довольствовались упоминанием об их неэстетичности. Удивительно, но Анри Се — человек левых взглядов — упрекал Артура Юнга[272], путешествовавшего по Франции накануне Революции, в том, что он ругал грязные кривые улицы старых городов и не оценивал их «живописность»[273]. Подпись Луи Жирара к фотографии Марвиля, сделанной в годы Второй империи[274], — «Живописная интимность старого города» — может показаться очень странной в свете работ, появившихся в два последних десятилетия[275].

Теперь широко известно, что скандал с жильем простонародья в течение всего XIX века был вызван социальными реформаторами, стоявшими на самых разных позициях — от консерваторов до анархистов, настроенных против любой собственности. В Париже, на наиболее изученной территории, наблюдения велись с самого начала века. Все они говорят о тесноте и антисанитарии, царящих в домах рабочего класса, что подтвердит официальное расследование, проведенное в 1832 году в Париже после эпидемии холеры, унесшей 18 602 жизни[276]. В заключение доклада говорится: «Скученность бедняков в грязных тесных трущобах увеличила количество жертв эпидемии». На самых грязных и узких улицах смертность составила 33,87 на 1000, в других районах города—19,25 на 1000.

Барон Осман, перестраивавший город в годы Второй империи, занимался лишь богатыми кварталами и вытеснял пролетариев на периферию[277]. Несмотря на все его блестящие успехи, трущобы никуда не делись. В конце 1859 года Луи Лазар приводит в своем журнале Revue municipale следующие факты: «Бегло осмотрев Париж от центра до фортификационных укреплений, мы обнаружили 269 улочек, кварталов, дворов, пассажей или вилл, построенных в обход какого бы то ни было муниципального контроля. Большинство этих частных владений весьма уродливы, существуют незаконно и вызывают отвращение». В романе «Деньги» Золя изображает такого «незаконного содержателя», который следит за своими «жалкими постройками, сделанными из земли, старых досок и листов оцинкованного железа, похожими на груды развалин», сидя в доме, построенном из добротных камней и стоящем на красивой улице.

В последней четверти XIX века в социальном анализе начинают действовать количественные принципы. Теперь стали доступны цифры, придающие больший вес эмпирическим данным, отношение к которым по–прежнему остается весьма уважительным. Появляется все больше официальных документов, касающихся трущоб: описание кварталов Жанны д’Арк, Доре и Крумир стало классическим примером социальных исследований, проводимых многочисленными врачами и «филантропами»[278].

В бедных парижских округах — VI, XIII, XIX и XX — обнаруживаются кварталы, пассажи, тупики, где заправляет мафия главных квартиросъемщиков, которые, сняв территорию на длительный срок, застраивают ее одноэтажными хибарами частично из досок, частично из строительного мусора, и сдают эти так называемые квартиры на неделю. Также надо упомянуть поселенцев, живущих без всяких прав в зоне non aedificandi[279] в районе стены Тьера[280], которая показала всю свою бесполезность во время осады Парижа в 1870 году. Они присоединяются к прежним собственникам, владевшим территорией в момент возведения защитных сооружений, и не возятся с лишними бумажками. При помощи колышков и металлической проволоки эти смельчаки обозначают захваченные участки на территории «апашей», чтобы в дальнейшем сдавать их более простодушным беднякам[281].

Ничего удивительного в том, что в этой антисанитарной среде эпидемии наносят тяжелый удар. В 1873 году брюшной тиф в Париже унес 869 жизней; в 1882‑м количество жертв составило 3352. От холеры в 1884 году умерло 986 человек. Доктор Бюккуа, автор доклада по этому вопросу, констатировал, что болезнь никогда не проникала в благоустроенные дома, содержавшиеся в порядке, где владелец обеспечивал доступ жильцов к воде: «Мы обследовали все места, где эпидемия нанесла наиболее сильный удар; там, где соблюдаются элементарные правила гигиены, не было ни одного случая заболеваний»[282]. Последняя в XIX веке эпидемия холеры в департаменте Сена убила еще 1797 человек, 906 из них — в Париже. Самые пострадавшие округа — XI (104 жертвы), XVIII (116) и XIX (106)[283].

Релевантные данные опросов

Наиболее полно вопрос перенаселенности столичных домов будет освещен в работе доктора Жака Бертильона, руководителя службы статистики Парижа и брата изобретателя антропометрии[284]. Статистические данные собирались в ходе переписи населения 1891 года, был составлен специальный опросник. Результаты, полученные в пригородах Парижа, использовать было нельзя, так как большинство опрашиваемых не участвовали в опросе или отвечали неточно из опасений, что обследование приведет к появлению новых налогов.

В Париже, напротив, не ответило лишь 2%. В основном это были одинокие люди, проживавшие в неблагополучных кварталах. В результате в опросе приняло участие 884 345 семей. Доктор Бертильон, посетовав, что статистические данные по поводу жилищных условий населения во Франции отсутствуют, сделал следующий вывод: «Мы считаем жилплощадь перенаселенной, если количество членов семьи вдвое превышает число занимаемых комнат: например, если в трех комнатах проживает семь человек или в четырех комнатах — девять».

Чем более многочисленна семья столичных жителей, тем хуже ее жилищные условия: только 35% семей из двух человек, 27% семей из трех человек, 20% семей из четырех человек, 18% семей из пяти человек, 13% семей из шести человек располагают больше, чем одной комнатой на человека. Согласно Бертильону, 331 976 парижан, то есть 14%, живут в ужасающей тесноте. Демографы сопоставили такие показатели, как перенаселенность и смертность. Там, где в одной комнате проживало наименьшее количество лиц, в VIII и IX округах, смертность была ниже, и наоборот, в XIII, XIX и XX округах кривая смертности шла вверх.

Тем временем на протяжении всего XIX века цены на небольшие квартиры продолжали расти, как и заработная плата — с 1853 по 1891 год заработки выросли на 48%, — но удел неимущих классов — нестабильность положения: понижение заработков в период депрессии, сокращение рабочего времени, увольнение при снижении количества заказов; экономисты той эпохи называли это положение «нормальной» безработицей. Как же сверстать бюджет в таких условиях? Доктор дю Мениль продемонстрировал это множество раз: рабочий, который работает на постоянной основе в мастерской, может лишь приблизительно прикинуть свои доходы и расходы, потому что ему надо иметь в виду возможную болезнь и внезапную потерю работы. «Что же касается поденщиков и надомников, живущих одним днем и не имеющих никаких гарантий работы не то что на месяц или неделю, но и назавтра, — для них планирование бюджета невозможно».

В провинции ситуация была не лучше, чем в Париже — это подтверждает знаменитое обследование Виллерме, проведенное в годы Июльской монархии[285]. Тем не менее надо сказать, что добрейший доктор не занимался благотворительностью, как и Адольф Бланки — тот потребует специального законодательства по поводу жилья, «антисанитарное состояние которого является основной причиной преждевременной смертности и беспримерного имморализма, выкашивающего население некоторых наших крупных городов»[286]. Медицинские обследования, проведенные по всей Франции, и отчеты советов по здравоохранению полны описаний жилья, непригодного для проживания. Доступ к этим документам затруднен, но есть и другие тексты, доступные всем. «Работница в Европе» Жюля Симона, оппозиционера времен Второй империи, — одна из самых успешных книг второй половины XIX века[287]. Здесь можно найти подробнейшее описание городских трущоб. «Все промышленные города представляют собой одну и ту же картину», — заключает автор.

Жилой комплекс для рабочих «Наполеон»

Еще в начале века прозорливые умы поняли, что хорошее жилье — ключ к общественному согласию и лучшее средство борьбы с утопиями, а после 1848 года — с социализмом. В начале 1849 года в Париже было создано общество, которое предлагало строить в двенадцати столичных округах добротное жилье по ценам ниже, чем рабочие платят за свои грязные конуры. Эти квартиры состояли из кухни и одной–двух комнат. Принц–президент внес значительную сумму, так же как и несколько Друзей Порядка[288]. Сначала был построен жилой комплекс на улице Рошшуар, 58 (XI округ), который существует до сих пор. Это было первое социальное жилье.

Торжественно открытый 18 ноября 1851 года, комплекс получил императорское имя — «Наполеон» — и был полностью заселен к 1853 году. В этом жилом комплексе в двухстах квартирах проживало шестьсот человек. Самая большая квартира состояла из комнаты с печкой, большого светлого кабинета и маленькой кухни–прихожей. Санузлы размещались на каждом этаже и были общими. Во дворе находилась колонка–гидрант, где можно было брать воду. Консьерж поддерживал порядок на лестницах, жильцы имели доступ к прачечной и бане, маленьких детей при необходимости оставляли под присмотром в специальном помещении, по утрам можно было получить бесплатную медицинскую консультацию, а в случае надобности вызвать врача на дом[289]. Все эти удобства очень высоко оценивались жильцами.

Арман де Мелен и закон от 1850 года

В то время как строился «Наполеон», в палате депутатов состоялась серия дебатов, главной темой которых было жилье для народа. Инициатором выступил виконт Арман де Мелен, первый сторонник социального католицизма, которому удалось включить идеи благотворительности в законодательство[290].

В 1847 году он основал Благотворительное экономическое общество и в 1849 году был избран в Законодательное собрание, где сразу же внес законопроект, посвященный оздоровлению трущоб и запрету антисанитарного жилья.

Он заявил, что его предложения не являются уступками социалистам, он не выступает против права частной собственности: «Мой законопроект направлен против безжалостности, против несоблюдения божественных и человеческих законов, против злоупотреблений, не знающих границ, против алчности». Предлагаемые им меры были весьма осторожными, одновременно прогрессивными и консервативными. Каждому муниципальному совету поручалось создать комиссию из специалистов, которые будут выявлять антисанитарное жилье и запрещать его использование. Это отсутствие принуждения, в то время как во всех коммунальных советах преобладают собственники жилья и другие важные лица, сводило на нет закон от 13 апреля 1850 года, который почти никогда не применялся — лишь в Париже Осману удалось адаптировать его к своим замыслам.

Во времена Второй империи домовладельцы не пытались последовать примеру дома на улице Рошшуар. Тем не менее историк Жан—Пьер Баблон смог найти в Париже жилой комплекс под названием «Гобелен» — сегодня это дом номер 59–61 на авеню Гобеленов. Дом был построен в 1854 году господином Левеком. Это был «комплекс зданий, адаптированных к нуждам рабочего класса… лишенных известных неудобств, которые можно встретить в домах для рабочих». Так говорил застройщик, явно не желавший иметь ничего общего с фурьеризмом.

Все специалисты, изучавшие столичную благотворительность, не раз сообщали, что самые большие доходы собственники жилья получали из бедных парижских округов. Этот парадокс замечательно объяснила Аделина Домар: «В бедных кварталах квартплата по отношению к стоимости домов была выше, чем в богатых кварталах, не только в относительном выражении, но и в абсолютном, потому что расходы на содержание домов были сведены к минимуму, тогда как в богатых или коммерческих районах домовладельцы вынуждены были проводить дорогостоящие работы по ремонту и оснащению зданий, чтобы удовлетворить требования жильцов».

Перед лицом опасности социализма, вновь возникшей с возвращением из Новой Каледонии ссыльных коммунаров (Гед и Лафарг[291] создали рабочую партию, активизировались анархисты, для которых «честный человек — это не тот, кто исправно платит за квартиру»), у консерваторов появляется идея «индивидуальной инициативы».

Первые филантропические решения

филантропическому обществу, на протяжении целого столетия занимавшемуся благотворительностью и представленному громкими именами, в 1888 году было поручено совершенно новое дело — освоение средств фонда Гейне. В 1889 году был полностью заселен 35-квартирный дом № 45 по улице Жанны д’Арк в XIII округе (архитектор Шаброль). Квартплата в среднем составляла 227 франков в год для двухкомнатной «квартиры», общая площадь которой не превышала 29 квадратных метров. Это обстоятельство не помешало отдельным «филантропам» удивляться тому, что рождаемость в доме не повысилась. Почти одновременно по проекту того же Шаброля был построен еще один многоквартирный дом на бульваре Гренель в XV округе, в котором было сорок шесть квартир немного большей площади; средняя квартплата составляла 316 франков в год[292].

О чем еще стоит упомянуть? В 1890 году Железнодорожная компания «Париж — Орлеан» организовала Общество экономичного жилья. Вскоре с ней стала конкурировать железнодорожная компания «Париж — Лион — Средиземное море». По ее заказу были построены четыре дома: № 10 и 12 по улице Дюнуа и № 123 по улице Шевалере (XIII округ), № 54 по улице Кориолис (XII округ): в целом — сто тридцать три квартиры по 32 квадратных метра (вместе с домом на улице Жанны д’Арк) по 282 франка в год. Обеспечен минимальный комфорт: вода, туалет в каждой квартире, мусоропровод. Этим все и ограничилось в Париже. Настоящих друзей бедняков гораздо меньше в этом городе, хотя «проекты» насчитываются сотнями.

В провинции тоже приходится искать постройки, сделанные по частной просвещенной инициативе. С начала XIX века руанские трущобы были описаны многократно; в 1885–1886 годах некто Эдуард Лекёр, инженер–архитектор, в самом бедном районе города на деньги Анонимного общества владельцев маленьких квартир, состоящего из видных жителей города, построил комплекс «Эльзас–Лотарингия»: шесть пятиэтажных домов, три квартиры на лестничной площадке, две трехкомнатные, одна двухкомнатная, пятнадцать магазинчиков в первых этажах. Для рабочего жилья комфорт был просто неслыханным: газ, санузлы со сливным бачком, мусоропровод, канализация, прачечные, медпункт, даже пресс для сидра — очень редкий пример включения элементов сельской жизни в городскую среду[293].

Лион всегда был центром благотворительной инициативы, поэтому неудивительно, что в 1886 году банкир и политический деятель Эдуард Эйнар, а также строители железной дороги Феликс Манжини и Ж. Жилле основали Анонимное общество экономичного жилья с капиталом в 300 000 франков. 1 июля 1887 года были построены и заселены пять пятиэтажных домов на улицах Эсслинг и де ла Рез в III округе. Квартиры состояли из трех комнат, каждая от 11 до 16 квадратных метров. Низкая себестоимость была обеспечена использованием «шлакоблоков, которые со временем твердеют и становятся настоящим монолитом»[294]. Другие комплексы появятся на улицах Жабулэ и д’Анвер; некоторые из них недавно были перестроены.

В 1902 году, после смерти Манжини, Общество, которое он всеми силами поддерживал, стало самым крупным собственником недвижимости в Лионе, уступая только Hospices (университетской больнице Лиона). В полутора тысячах квартир ста тридцати домов, принадлежавших Обществу, проживало около восьми тысяч человек. Предрассудки о неплатежеспособности рабочих отступали перед цифрами: просрочки по квартплате в 1902 году составили 536,80 франка при суммарных выплатах в 389 818 франков.

Можно сделать следующие выводы. Были выполнены пилотные проекты. Застройщики иногда проявляли активность и разумность. Количественные результаты смехотворны, за исключением ситуации в Лионе, — слишком велика была потребность в дешевом жилье. Замкнутые в своей системе, тогдашние «либералы» не хотели понять, что сначала следовало резко поднять уровень жизни и уже потом искать решение проблемы. Они всегда презрительно относились к народу.

Еще один «необязательный» закон

Закон от 30 ноября 1894 года, первый французский закон, который открывал источники кредитования, позволяющие строить дешевое жилье, не принес результатов разработчикам, Жюлю Зигфриду и Жоржу Пико: они ожидали, что правящий класс отнесется к нему с должным вниманием. Ни Налоговая касса (la Caisse des dépôts), ни сберегательные кассы не захотели рисковать и вкладывать деньги, которые доверил им народ, в операции, целью которых тем не менее являлось именно народное благосостояние.

«В заключение, — уточнил Пико на заседании Французского общества дешевого жилья[295] в феврале 1905 года, — законы от 1894 и 1895 годов задолжали французским строительным компаниям более пяти с половиной миллионов, тогда как Сберегательная и пенсионная касса Бельгии выделила более пятидесяти миллионов на строительство в Бельгии. Маленькая страна с населением в шесть раз меньше нашего сделала дело в десять раз значительнее нашего!»

Таким образом, все остается на уровне благотворительности. В 1905 году, как и до 1894‑го, в судьбах миллионов семей не произошло никаких улучшений. «Рабочий живет так, как может, а не так, как хочет. Он не может выбирать между просторной квартирой и конурой; ему предоставляют одну или две комнаты, почти никогда — три; сколько бы детей у него ни было, ему приходится довольствоваться тем, что ему предлагают, и платить назначенную цену. В первую очередь полагается соблюдать требования собственника жилья». Этот вывод сделан на основании обследования жилья рабочих округа Люневиль в 1896 году, но то же самое можно сказать и обо всей Франции в целом.

Такая ситуация очень плохо сказывалась на семьях и морали. «Рабочий, тратящий на жилье 12–15% заработка и при этом живущий с женой и детьми в ужасающей тесноте, духоте, антисанитарии, пользуется любой возможностью уйти из дома. Недовольный собой, своим окружением, пребывая в плохом настроении, он влезает в долги и, случается, бросает работу. Не в силах победить нищету, он кочует из города в город, и его дети мечтают лишь о том моменте, когда они станут свободны и смогут вырваться из этой среды». Так писал автор работы о жилье рабочих в округе Маренн в 1898 году.

Общественная инициатива частных лиц в жилищном секторе потерпела неудачу. Социальное неблагополучие чувствовалось сильнее, чем когда–либо. Да и могло ли быть иначе в условиях соглашательства с властью? Промышленники и банкиры приняли Республику только на условиях ее полного невмешательства в дело накопления капиталов. Игра на бирже была гораздо более доходным делом, нежели строительство дешевого жилья, и правящие классы — и их клиенты–рантье — с жаром отдались ей[296]. По признанию Леона Сэя[297], одного из руководителей Третьей республики, «благотворительность имеет границы, а хорошее размещение капитала–нет».

Фаланстер инженера Консидерана

Концепция унитарного жилья, изобретение Шарля Фурье, вызвала к жизни — скрыто или явно — появление множества систем и конкретных опытов в области строительства жилья для народа, и так продолжается до наших дней: подсчет денег пророка Гармонии не прекращается. Проницательный наблюдатель реальности своей эпохи, он не мог игнорировать то, что бросалось в глаза: «Наши моралисты, противники совместного труда представителей разных полов, не видят ничего ужасного в том, что три десятка бедняков, мужчин и женщин, набиваются, как селедки в бочку, на чердаки, вперемешку с больными. Цивилизованный обычай это допускает»[298]. Фурье не понаслышке знал «грязные и уродливые города»[299] и деревни, «скопище отвратительных хижин»[300].

В его идеальном обществе люди будут жить не в «хаотически стоящих домишках, соревнующихся, который из них грязнее и уродливее», — семьи будут жить в «фаланстерах» или «общественных дворцах», вмещающих до трех с половиной тысяч человек. Фурье приводит схематический план своего фаланстера и дает краткое пояснение к нему. Мысль будет подхвачена Виктором Консидераном, одним из первых популяризаторов идей Фурье[301].

Здание, которое воображает Консидеран, повторяет прототип, придуманный учителем, однако, будучи инженером, он дополняет проект большим количеством технических подробностей и формул. Вот как Консидеран описывает структуру нового жилья: «В нем все предусмотрено, организовано и скомбинировано, и человек по–хозяйски управляет водой, воздухом и теплом». Горячая и холодная вода будет проведена в каждую квартиру, будет установлено центральное отопление: «Одного центрального калорифера будет достаточно, чтобы распространять тепло по всем частям здания: подавать его на галереи, в мастерские, — залы и квартиры. Тепло будет проводиться по системе труб, снабженных кранами, при помощи которых можно регулировать температуру в любой точке общественного дворца».

Предполагается, что фаланстер будет разделен на рассчитанные на любой кошелек квартиры с мебелью или без нее. Благодаря централизованйому снабжению цены на еду в местном ресторане будут приемлемыми. Все квартиры на каждом этаже будут выходить на застекленную галерею, открытую летом и отапливаемую зимой; галерея обеспечит единство общественного дворца: «Галерея, которая опоясывает здание, соединяет все его части в единое целое, обеспечивает контакт центра и периферии здания, является каналом, по которому циркулирует жизнь в большом теле фаланстера, артерией, по которой из сердца ко всем венам переносится кровь»[302].

Функциональное здание фаланстера не будет только лишь «машиной для проживания»: «Там надо будет гармонично соединить воду, огонь, свет, гранит и металлы; это будет творческий процесс!» «Этот идеал слишком красив, чтобы его невозможно было создать!» — патетически завершил Консидеран свой труд. «Если у вас есть жилье, то у других его нет! Многие люди страдают зимой от холода, летом от жары, вам это известно? Есть и такие, чьи соломенные тюфяки промокают, когда на улице дождь, чей пол превращается в грязь! Человек не создан для того, чтобы жить в берлоге. Человек — это не животное, он не может жить в норе. Это человек, он нуждается в жилье!»

Нет такой абсурдной проблемы, которую человечество не попыталось бы решить, и идея соединения законов гармоничной архитектуры с человеческим организмом встретила сопротивление. Военный инженер Консидеран знал, какие миллиарды ежегодно идут в Европе на нужды армии. Нельзя ли потратить часть этих денег более продуктивно и легко, инвестируя их не в военный корабль, а в строительство жилья? «Неужели проще отправить 1800 человек в открытый океан, чем построить жилье для крестьян где–нибудь в Шампани или в Босе?»

Депутат Учредительного собрания при Второй республике, Консидеран 14 июля 1849 года внес проект закона о государственном финансировании жилищных товариществ. Речь шла о том, чтобы поселить пятьсот человек на территории поблизости от Парижа. Государство должно было бы построить за свой счет дома, собственность на которые вернулась бы к нему в конце срока концессии. Собрание не стало обсуждать этот проект. Однако последователи Фурье не отказались от основной идеи фурьеризма. Они подхватили инициативу Консидерана, слегка видоизменив ее.

В первых рядах этих борцов мы видим романиста Эжена Сю, интерес к мнению которого в народной среде был весьма значителен. Без сомнения, этот писатель очень поспособствовал распространению идей Фурье. Промышленник Франсуа Арди, герой его романа «Вечный жид», увидевшего свет в 1844 году, практикует фурьеризм, сам того не зная. В пригороде Париже он возвел для своих рабочих «дом–коммуну», соответствующий канонам хозяина, с квартирами, состоящими из комнаты и уборной для одиноких жильцов, из трех комнат — для семей.

Каплан и его «семейный дворец»

Надо сказать, что ни один фаланстер еще не возник в социальном пространстве, когда архитектор Виктор Каллан[303] в 1850‑х годах возобновил проект Фурье, назвав его «семейным дворцом». Его вдохновила основная идея теории мэтра: «Семейный дворец — это план социального единства, основанный на личной свободе, адаптированный к домашним нуждам и выступающий в новой архитектурной форме, которую возможно реализовать повсюду. Собрать в одной точке как минимум сотню семей; разместить их в просторном гармоничном доме, чтобы каждый мог там существовать свободно; научить их с умом комбинировать свои силы и расходы и благодаря этому многократно увеличивать сумму; наконец, вывести людей из состояния изоляции и враждебности и сблизить их: такова фундаментальная задача этой концепции».

Несмотря на поддержку Мелена в деле социального примирения — Каллан был из фурьеристов–католиков и разработал план 84-квартирного жилого комплекса, — капиталисты не заинтересовались его идеей. Тем не менее «семейный дворец» войдет в историю народного жилья. Этим мы обязаны единственному последователю Фурье, чья деятельность была длительной и плодотворной, — промышленнику Жану—Батисту Андре Годену.

Существует множество исследований, посвященных основателю Фамилистера и его разнообразным опытам по соединению капитала и труда[304]. Мы ограничимся здесь описанием Фамилистера в Гизе как реального опыта фаланстера, его связей и духа.

Мечта Фурье, воплощенная Годеном

По словам Марии Море, Годен прочитал в 1842 году статью в местной газете Le Guetteur de Saint–Quentin и был очарован идеей Фурье. В результате в следующем году он вступил в контакт с его парижскими последователями и быстро стал одним из активных деятелей движения. Он изучает документы, вносит деньги, когда это необходимо, пишет в редакцию Démocratic pacifique, печатного органа секты, становится рьяным пропагандистом школы во всех городах, в которые поставляет свою продукцию. Его фабрика в Гизе, производящая кухонные плиты и сковородки, процветает, но состояние, которое он сколотил, является для него лишь средством осчастливить человечество.

Идея создания поселения для фабричных рабочих появилась у Годена в первые годы Второй империи, о чем свидетельствуют письма. 16 марта 1853 года он пишет члену фаланстера Кантагрелю следующие строки: «Я уже много раз задавал себе вопрос, не смогу ли я построить рядом с фабрикой рабочий городок и поселить людей в комфортабельных условиях, особенно по сравнению с теми, в которых они живут теперь».

В 1857 году ноябрьский номер Bulletin du mouvement sociétaire en Europe et en Amérique привлек внимание Годена к брошюре «Отмена платы за жилье благодаря возведению всех жильцов в ранг собственников», большие фрагменты из которой он приводил. Речь шла об одной брошюре Каллана, и Годен, прочитав ее, сразу же написал автору. Он посвятил его в свои планы создания жилья для рабочих и посетовал на то, что никто до сих пор не заинтересовался архитектурой фаланстеров: пока архитекторы были озабочены лишь расселением семей. В заключение он спросила Каллана, на каких условиях он согласился бы создать проект рабочего поселения.

Архитектор Ленуар, друг Каллана, отправился в Гизу и предложил Годену свой проект, но тем дело и кончилось. В 1858 году промышленник купил 18 гектаров земли и сам начертил план своего здания: фундамент был заложен в 1859‑м. Годен приводит полное описание Фамилистера — с чертежами и гравюрами — в «Социальных решениях», главной своей работе[305].

Впервые с тех пор, как Фурье обнародовал свою идею, рабочим семьям было предоставлено современное жилое здание. Убежденный в правильности теории Консидерана об управлении воздухом, водой и светом в фаланстере, Годен принялся внедрять ее на практике.

1. Воздух: система вентиляции в каждой квартире; печные трубы в стенах, стены с отверстиями для вытяжки от кухонных плит, сделанными заранее; застекленные хорошо проветриваемые дворы.

2. Вода: водопроводные краны на каждом этаже; прачечная в специальном здании, в котором есть центрифуга и сушильный шкаф; душевые кабины и крытый бассейн площадью 50 квадратных метров с заменяемым полом — для детей.

3. Освещение: окна каждой квартиры выходят на две стороны — на улицу и во двор; в ночные часы все помещения общего пользования освещаются газом.

Кроме того, Годен сделал изобретение, уникальное для своего времени, — большой мусоропровод для золы.

Желая заменить общественными заведениями те услуги, которые богатые получают от прислуги. Годен создал службу по уборке помещений общего пользования Фамилистера: дворы, лестницы, галереи, фонтаны, туалеты[306] и прочее убирались женщинами, получавшими за это заработную плату.

Как мануфактурщик Харди, герой «Вечного жида», Годен организовал медицинскую службу, основанную на принципах взаимопомощи. Каждый житель Фамилистера вносил в месяц от 1 до 2,5 франка и мог пользоваться услугами двух врачей и акушерки, которые присутствовали в медпункте Фамилистера ежедневно. Лекарства предоставлялись бесплатно, заболевшие рабочие получали пособие по нетрудоспособности. Больные могли изолироваться от своих семей в специальных помещениях, снабженных всем необходимым для этого.

Таковы были главные положения Фамилистера, направленные на благосостояние его жителей. Существовала и «кулинарная мастерская», где готовилась еда[307], и потребительский кооператив, где продавалось большое количество продуктов питания и предметов потребления по самым низким ценам. И здесь Годен оказался прозорлив. Он писал: «Коммерсанты закупают оптом то, что потом продают в розницу с выгодой для себя, но за счет потребителя. Потребитель получает за ту же сумму меньшее количество продуктов и предметов потребления, потому что каждый должен потратить некоторую сумму на посредника. Однако в связи с рассредоточением населения и разнообразием его интересов публика видит в большом количестве посредников лишь средство, облегчающее приобретение предметов первой необходимости поблизости от места жительства, хотя на самом деле здесь скрывается наиболее обременительный налог — налог на потребление»[308].

Таким образом, Годен осуществил утопию школы фурьеризма: «Не имея возможности превратить хижины и лачуги во дворцы, мы хотим переселить рабочих во дворец, которым Фамилистер и является: это социальный дворец будущего». Бедняки «приравнялись к богачам» следующими средствами: «Размещение бедных семей в комфортабельных квартирах; снабжение этих квартир всеми удобствами, которые есть в квартирах богатых людей; превращение квартиры в место покоя и отдыха; замена общественными заведениями тех услуг, которые богатые получают от прислуги».

Социальный дворец Годена, как и предсказывал Фурье, говоря о фаланстерах, стал знаменит в 1865 году, когда центральное здание было полностью заселено. Его посетило множество журналистов из разных стран; исследование А. Ойона, первая работа, посвященная Фамилистеру, представило его в наиболее выгодном свете.

Однако традиционные либералы не могли остаться равнодушными по отношению к опыту Годена, которому они противопоставили целую серию классических аргументов. Жюль Муро возмущался «иждивенчеством» обитателя Фаланстера: ему обеспечено жилье, он покупает продукты по безоговорочно низким ценам; детские ясли казались ему губительным изобретением, которое лишало жену рабочего самых сладостных материнских обязанностей. «Еще один шаг — и все почувствуют железную пяту коммунизма у себя на голове». Следовательно, подобные учреждения не должны существовать. «Это курьез, который ничего не дает для решения имеющейся проблемы».

Спустя полвека в докторской диссертации по юриспруденции Фернана Дюваля[309] высказывались те же оценки. Фамилистер — это казарма, «он отбирает у индивида большую часть его свободы и регламентирует каждый шаг, что парализуем его инициативу».

Золя и стеклянный дом

Золя, прочитавший несколько работ, в популярной форме рас сказывающих о фурьеризме[310], заинтересовался этими идеями и посетил Фамилистер. В заметках по поводу композиции романа «Труд» (1901), в котором коммуна превращается в ассоциацию, действующую согласно идеям Фурье, он не скрывал своего отношения к ним. Отклонение от них наблюдалось, лишь когда речь шла о жилье. Дворец Годена его не вдохновил: «Стеклянный дом. Недоверие к соседу. Невозможность остаться наедине с собой. Отсутствие свободы. <…> Порядок, регламент, комфорт — но где же приключения и риск? Нельзя всем жить одинаково».

Что такое «свободная жизнь, полная приключений» для французского рабочего XIX века? Трущобы, которыми полна вся территория Франции. Можно подумать, что читаешь о пионерах Дикого Запада. Золя разделял все заблуждения правящих классов своего времени о магической власти частной инициативы. В организаторе новой формы общественной жизни — не лишенной принуждения, потому что каждый обитатель Фамилистера обязан был носить в кармане маленькую красную книжечку, сборник статей, регламентирующих внутреннюю жизнь во дворце, — собственники разоблачили предателя, извращавшего либеральную мораль.

Как решали проблему жилья для рабочих хозяева предприятий

О «респектабельных» промышленниках, осознавших выгоды, которые можно извлечь из стабильности положения рабочих, до начала XX века информации не так много. Можно упомянуть семью Шаго, основателей Общества угольных шахт Бланзи, в Монсо–ле–Мин[311]. Надо сказать, что они никогда не скрывали своих целей: «Комфортабельное и недорогое жилье естественным образом входит в систему мер, направленных на постоянное участие в жизни рабочего: ребенок получает образование и защиту, а после тридцати лет добросовестного труда человеку полагается пенсия в 300 франков и квартира с отоплением. Таким образом, ему обеспечивается достойное существование до конца жизни, он получает справедливое вознаграждение за свой труд». Жилье, о котором идет речь, представляло собой домики на одну семью.

В Бриаре другой передовой промышленник, Ф. Баптерос, изобретатель–самоучка, нашел себя в керамике. Он опередит англичан в серийном производстве фарфоровых пуговиц и «жемчужин», которые наши исследователи будут распространять в Черной Африке. В 1865 году на его предприятии, выкупленном за двадцать лет до этого у конкурента, трудилось уже около тысячи рабочих, мужчин, женщин и детей. Он тоже практиковал полную заботу о людях, начиная с ясель и заканчивая приютом для престарелых: «Он знает и любит рабочих, они — его дети. Ему знакомы их страсти, их недостатки и проблемы; он руководит ими ловко и твердо, но по–доброму! Чтобы они жили в хороших условиях, он строит дешевые дома, целые рабочие городки, и хочет, чтобы они были благословлены церковью»[312]. Баптерос предпочитал не отдельные домики, а многоквартирные дома–коробки: в его городке было шесть таких зданий длиной по ю 8 метров, в каждом из которых проживало от 36 до 50 семей; они стояли между фабричными корпусами и домом для престарелых.

Тогда же Шнайдеры, задолго до Второй империи отказавшиеся от домов–казарм, сочли, что отдельно стоящие домики лучше всего отвечают морализаторству теоретиков социального патернализма, в число которых они входили. Они встретили согласие рабочих Крезо, тогда как в Кармо аналогичная попытка, предпринятая в 1865 году, потерпела неудачу. Спустя почти тридцать лет, в 1892 году, здесь будет проживать лишь двести один рабочий Угольной компании, то есть 6,9% от общего числа сотрудников.

Нуазьель, царство шоколада

Самый яркий пример частной инициативы в плане создания рабочего городка — это, без сомнения, поселок, основанный Эмилем Жюстеном Менье для тысячи семисот рабочих. Если Годен популяризировал печи и кухонные плиты, то Менье сделал доступным для широких народных масс шоколад: если в 1849 году во Франции производилось 350 тонн шоколада, то благодаря деятельности Менье, наладившему производство в Южной Америке, к 1889 году его производилось уже 15 000 тонн.

Как и Годен, Менье был увлечен социальными и экономическими вопросами. Он опубликовал множество работ, в которых восхвалял свободный обмен — в эпоху протекционизма—и предлагал реформу налогообложения. Депутат от левых в коммуне Мо (департамент Сена и Марна) в 1876 году, он голосовал за амнистию для депортированных коммунаров.

После окончания строительства завода, который был одним из первых в мире зданий с металлическими несущими конструкциями, Менье дополняет это удивительное новшество созданием в 1874 году городка Нуазьель, представляющего собой комплекс небольших зданий на площади в 20 гектаров. Это были двухквартирные кирпичные дома с подвалами. На первом этаже находилась кухня на два окна, с печью и раковиной для мытья посуды. На втором этаже — спальня родителей и детская комната, под крышей — чердак. В каждой комнате была печь, шкаф, на окнах — решетчатые ставни. В саду–туалет: в ассенизационных бочках, предварительно смазанных отходами производства какао, делалось замечательное удобрение, используемое всеми семьями. Водоснабжение осуществлялось за счет множества колонок. Домики, себестоимость которых не превышала 10 000 франков — 5000 за квартиру, — сдавались по цене 150 франков в год, или 12,5 франка в месяц. Благодаря разным премиям и компенсациям некоторые рабочие вообще не платили за квартиру.

По примеру Годена Менье открыл магазин, торгующий по очень низким ценам продуктами питания, напитками, тканями, одеждой, обувью, топливом; столовые для персонала, проживающего в соседних с Нуазьелем городках; две гостиницы–ресторана для холостяков; шестилетнюю школу с группой продленного дня; бесплатную аптеку (заболевшие рабочие–мужчины получали по два франка в день, рабочие- женщины — по одному)[313].

Фаланстер Фурье, этот новый райский сад, столь понравившийся Эжену Сю, будет прославлен Гектором Мало, одним из самых популярных писателей конца XIX века. Не разделяя всех идей утопического социализма, но все же склоняясь к нему, этот друг Валлеса был одним из немногих, кто помогал ему после поражения Парижской коммуны. В романе «В семье» (1893) владелец прядильной фабрики Пендавуан, попавший под влияние своей внучки Перрины, построил для рабочих и их семей больницу и ясли. Холостяки и незамужние женщины смогут проживать в двух гостиницах, в первых этажах которых размещаются рестораны, где за 0,70 франка можно получить неплохой обед: суп, рагу или жаркое, хлеб и сидр. Каждая семья будет жить в своем собственном домике, окруженном садом, плата за который составит всего 100 франков в год. Это же Нуазьель! Перрина отправила кого–то поближе познакомиться с его функционированием. Дома Менье понравились Гектору Мало — который сам владел небольшим домиком, — они были созвучны его духу индивидуализма.

Благодаря усилиям гигиенистов, ведших борьбу с туберкулезом, вспышки которого наблюдались в основном в народной среде, рабочие городки, созданные хозяевами предприятий, все больше приобретали вид городов–садов, где дома утопали в зелени. В коммуне Дурж в Па–де–Кале Общество шахт закрывает старые шахтерские поселения, чтобы создать «настоящий маленький санаторий», более пятисот живописных домиков, каждый с отдельным входом, прихожей и четырьмя комнатами[314]. Казалось, промышленникам–либералам удалось найти в коттедже тип идеального жилья для народа…

Приобщиться к Мюлузу!

Активная деятельность авторитетных сторонников достижения социального и даже нравственного благополучия через соб ственность началась во времена Второй империи в Эльзасе. Промышленное общество Мюлуза, основанное в начале XIX века, было признано общественно полезным в 1832 году. 24 сентября 1851 года один из его членов, текстильный магнат Жан Цубер–младший, представил коллегам свои заметки по поводу жилья для рабочих[315]. Он изложил на заседании бюро Общества план идеального дома, построенного в Великобритании, и попросил, чтобы этот вопрос включили в повестку дня.

Его призыв был услышан. На заседании 30 июня 1852 года доктор Пено представил результаты опроса владельцев жилья для рабочих, проведенного в департаменте Верхний Рейн. Он выделил два типа жилья — барак и индивидуальный домик. От первого следует отказаться по моральным соображениям: «Скопление в одном доме большого количества чужих друг другу семей редко способствует внутренней гармонии и может привести к серьезным конфликтам».

Из всех представленных проектов отдельных домиков наиболее подходящим был признан проект бумажной фабрики Цубера на острове Наполеона. Дома–павильоны состояли из погреба, двух комнат и кухни на первом этаже, двух комнат на втором и чердака; уборная во дворе. Впервые «социальные авторитеты» неявным образом признавали, что рабочие могут пользоваться таким же комфортом, что и их наниматели. В заключение своего выступления доктор Пено выразил пожелание, чтобы щедрые граждане сообща построили дома по проекту Цубера: «серьезные инвесторы» могли затем последовать их примеру.

Сразу после этого текстильный промышленник Жан Дольфюс заявил, что примет участие в эксперименте: в порядке опыта он заказал архитектору Мюллеру строительство четырех домов. 30 ноября 1853 года доктор Пено объявил, что 10 июня было официально создано Общество рабочих поселений Мюлуза. Капитал составил 300 000 франков, после дотации Наполеона III — 6000 000 франков. Далее капитал был разделен на 6о акций по 5000 франков[316], из которых 35 принадлежало Жану Дольфюсу. Оставшиеся акции были распределены между одиннадцатью текстильными промышленниками. Первая статья устава не оставляла никаких сомнений: «Целью Общества является строительство в Мюлузе и его окрестностях домов для рабочих. Каждый дом будет рассчитан на одну семью».

27 июня Дольфюс представил акционерам план; 20 июля началась стройка. Общество располагало участком в 8 гектаров, на котором возвели дома трех моделей: две пары домов, стоящих «спиной» друг к другу; блок из четырех домов в центре сада; между двором и садом.

Это были двухэтажные дома с погребом или кладовой; на первом этаже — кухня и большая комната, на втором — три спальни; также имелся чердак и санузел. Все они должны были быть проданы по цене от 1850 до 2800 франков согласно специальным условиям. После выплаты наличными суммы от 300 до 500 франков — в зависимости от выбранной категории дома — следовало ежемесячно вносить от 20 до 30 франков, с тем чтобы расходы на совершение платежа и выплата половины капитала с учетом соблюдения взаимных интересов в конце каждого года осуществлялись в течение пяти лет или даже раньше, если это было возможно. Что касается второй половины суммы, покупатель мог взять кредит под 5% годовых и выплачивать его в течение тридцати лет.

Менее чем через десять лет, в 1862 году, во время переписи было обнаружено, что из 560 домов 488 были проданы к 31 марта[317]. В этой старинной торговой республике присутствовали почти все преимущества фурьеристского фаланстера: дома с семнадцатью комнатами с мебелью для рабочих–холостяков, бесплатная медицинская помощь, прачечная с сушилкой–центрифугой, баня, пекарня, где хлеб продавался ниже себестоимости, недорогой ресторан, магазин, торгующий товарами первой необходимости по низким ценам.

Удачный опыт Мюлуза — в 1867 году в рабочем городке было 800 домов, в которых проживали 6000 человек[318], — переняли в других городах Верхнего Рейна: в Гебвиллере в 1854 году стал строить подобное промышленник Буркар, потом, с 1860‑го, — акционерное общество; в Бокуре, владении семьи Жапи, строительство началось в 1864 году; в Кольмаре — в 1866‑м. В этих трех случаях в точности копировался опыт Мюлуза: создавалось акционерное общество, которое управлялось четырьмя или пятью членами во главе с держателем контрольного пакета акций; в Мюлузе это был Дольфюс, в Бокуре — Жапи.

Во всех этих деяниях чувствовался дух консерватизма и патернализма. «Это благотворительность, — писал доктор Пено, — цель которой — приучение рабочих к экономии при стимулирующем соблазне обладания собственностью». В Мюлузе городом управлял человек, пользующийся доверием местных промышленников. Женатым рабочим очень не рекомендовалось пользоваться рестораном. «Жаровня с тушеным мясом, — претенциозно заявлял доктор Пено, — это, в конце концов, один из краеугольных камней семьи, и очень досадно видеть рабочих, которые отказываются от домашних трапез ради сомнительных развлечений за общим столом». Семьи должны были замыкаться на самих себе и отдавать приоритет обустройству своего дома; каждый год их посещала комиссия, присуждавшая денежную премию тем семьям, которые «отличаются порядком, чистотой и в целом хорошим поведением»[319].

В 1895 году строительство рабочего городка в Мюлузе было закончено; он насчитывал 1240 домов–до сих пор обитаемых, — в которых проживало около 10 000 человек, то есть более 10% населения города. Опрос, проведенный в 1874 году, показал, что он не превратился в гетто, потому что в нем жили представители восьмидесяти профессий. Однако исследование С. Жона продемонстрировало, что заработка главы семьи, занятого в промышленности, не хватало для внесения ежемесячной платы: нужно было, чтобы работал не только он, но и его жена и дети. Они шли на это ради получения собственности. Ловушка захлопывалась.

В ближнем парижском пригороде Клиши, на улице Кайу, 14, скопировали опыт Мюлуза: там появился городок Жуффруа–Рено, состоящий из сорока павильонов пяти различных моделей: в каждом от двух до четырех комнат плюс погреб, чердак, небольшой садик. Максимальная годовая плата за такое жилье составляла 380 франков. Через пятнадцать лет регулярных платежей, то есть после уплаты 5700 франков (что практически вдвое превышало цену Мюлуза), дом переходил в собственность.

В том же духе на закате Второй империи архитектор Дольфюс предлагал «порядочным, трудолюбивым и аккуратным» столичным рабочим домики с садом в предместье Сент–Антуан[320]. По утверждению застройщика, это было очень просторное жилье, вмещавшее до десяти человек; в подвале находились мастерская и кухня, на первом этаже — две комнаты, на втором — еще три. Наличествовали стенные шкафы, санузел. Квартплата составляла 1 франк в день; чтобы в дальнейшем выкупить дом, надо было доплачивать еще по 49 сантимов в день в течение пятнадцати лет. В целом стоимость дома превышала 8 000 франков. Неизвестно, был ли этот проект хотя бы начат. В любом случае понятно, что такие цены значительно превышали финансовые возможности рабочих того времени.

Парламентская деятельность Третьей республики началась с проведения малоизученного опроса о положении рабочего класса во Франции. Одним из докладчиков по этому поводу выступал Арман де Мелен[321]. Жилищный вопрос по–прежнему был приоритетным для вдохновителя закона от 1850 года; он сообщил, что в целом этот опрос был весьма полезен. Он оценил усилия, приложенные в годы Второй империи для обеспечения рабочих жильем. По его мнению, городки барачного типа не принесли хороших результатов: такой стиль жизни не соответствует характеру независимых французов. К тому же они представляли моральную и даже политическую угрозу, и за ними надлежало бдительно следить. А вот в городках, состоящих из индивидуальных домиков, такого не наблюдалось. Мелен воздал должное хозяевам предприятий, которые облегчили своим рабочим приобретение собственного дома; он говорил: «Собственность вырабатывает ценное качество: она делает своего обладателя более аккуратным, более трудолюбивым, не дает ему возможности предаваться сомнительным развлечениям, удерживает его дома, в семье, и дает возможность с пользой проводить досуг».

Подходящий выход из затруднительного положения

Так с официальной трибуны была открыта дискуссия по вопросу рабочего–собственника. Эта тема оказалась главной в конце века. В идеале рабочие должны были сами стремиться к собственности и осуществлять свою мечту самостоятельно, а не с помощью государства, как некоторые уже осмеливались утверждать; Мелен говорил: «Передавая государству, всесилие которого несколько переоценено, заботу о своей судьбе, народ как бы освобождается от необходимости действовать самостоятельно, что всегда достаточно тяжело и требует новой организации общества и проведения политики, зависящей от его воли; на самом деле все эти блага рабочие должны были бы получать, лишь упорно работая и честно выполняя свой долг».

Так же думал и Фредерик Ле Пле, основатель Общества социальной экономики (1856)[322]. Анализируя отсутствие порядка в либеральном обществе, он выступает теоретиком, успешно поспособствовавшим распространению идеи морализаторского характера обладания недвижимостью: «Нерушимая связь семьи с домом оказывает самое благотворное влияние на ее мораль и благополучие», — писал он[323]. Эта мысль развивалась в его главной работе — «Социальная реформа»[324]

В первом томе[325] Ле Пле заявляет, что одна из самых плодотворных традиций Европы — право собственности на жилье для каждой семьи. Во Франции этот обычай сохранился лишь в сельской местности. В городах и промышленных центрах преобладает проживание в съемном жилье. Последствием этого являются социальные потрясения: «Строгое применение принципа спроса и предложения дезорганизует общественные отношения как в жилищном вопросе, так и в отношении заработной платы».

Развитие промышленности изменило жизнь простого народа: рабочие снимались с родных мест и массово оказывались там, где не было никаких институтов, способных предотвратить порок и легкомыслие. Там не стоял вопрос об отдельном проживании семьи, которая является «одной из основ любой цивилизации». Семья должна была довольствоваться углом в бараке, что влекло за собой тяжелые последствия[326]: «Съемное жилье без какого бы то ни было комфорта говорит прежде всего о том, что семья потеряла чувство человеческого достоинства. Отца почти никогда нет дома, он либо занят на работе, либо предается грубым и эгоистичным удовольствиям. Мать нередко уходит из дома и занимается проституцией или, наоборот, честно выполняет тяжелую работу. Мальчики и девочки, с раннего возраста вынужденные трудиться, постепенно приобретают порочные привычки. Родители, преждевременно состарившиеся и ослабевшие вследствие лишений, умирают значительно раньше положенного природой срока».

Единственный выход из такого положения — покровительство правящих классов. Главной заботой руководителей промышленных предприятий должно стать побуждение рабочих к приобретению жилья в собственность; матери семейства всегда следует находиться дома. Поэтому надо строить предприятия в деревнях. Именно город вверг семьи в тесноту трущоб, что сильно навредило их нравственности; в деревне же жизнь народа будет идти стабильно и домашние очаги рабочих будут крепкими. Исчезнут, наконец, бараки, вызывавшие «удивление и проклятия» у иностранцев. Живя в отдельном доме, мы не будем больше «пускать по ветру частицы нашей личности».

Каждой семье — отдельный дом

Эта безумная идея волновала в то время умы всех буржуазных реформаторов: модель совместного проживания постоянно критиковалась на конгрессах гигиенистов, проходивших начиная с 1876 года. На брюссельском конгрессе[327] один из докладчиков заявил: «Проживание каждой семьи рабочих в благоустроенном и удобном отдельном доме, который в дальнейшем может перейти в собственность, обеспечивает материальное и моральное благополучие народа, здоровую обстановку и в конечном счете общественную безопасность».

Два года спустя, во время второго международного конгресса гигиенистов в Париже[328], Эмиль Трела, автор доклада «Рабочие городки — дома для рабочих», утверждал: «Идея улучшения жизни рабочих путем поселения их в бараки потерпела неудачу. Для рабочего отказ от экономических преимуществ, которые он получал от такого проживания, — дело чести и человеческого достоинства». И отважно заключал: «Отныне следует признать абсолютно недопустимым проживание рабочих в бараках».

Без дальнейших промедлений защитники индивидуального жилья приступили к беспрецедентному действию — размещению представителей рабочего класса в парижском округе, в который буржуазия инвестировала средства для дальнейшего использования исключительно в своих целях. В 1880 году сенатор Диет–Моннен (компаньон Жапи), Поль Леруа–Больё и еще несколько консерваторов основали Анонимное общество рабочего жилья в Пасси–Отейле[329] с капиталом в 2 000 000 франков (2000 акций по 100 франков). На участке, предоставленном Эмилем Каше, специалистом по строительству небольших жилых домов, предполагалось построить четырехкомнатные дома с водопроводом, газом и канализацией. Рассрочка предоставлялась на двадцать лет, первый взнос составлял 500 франков, дальнейшая годовая плата за дом — около 600 франков. В 1893 году было построено шестьдесят семь таких домов, в которых проживало более трехсот человек.

Плата за подобное жилье была достаточно высока, и позволить себе жить в таких домах могла только часть «трудолюбивых и аккуратных рабочих» — мастера, бригадиры и главным образом служащие, этот новый слой мелких бюрократов, в услугах которых с некоторых пор промышленники стали очень нуждаться. Какая честь — быть допущенным на территорию, где живут хозяева! Речь идет об окраинах XVI округа, улице Буало — здесь в начале XIX века квартплата в среднем составляла 600 франков в год. (Это самая низкая цена в самом дорогом округе Парижа: в Шайо — 2000 франков в год, в районе Порт–Дофин —1900 франков, в квартале Ла–Мюэт — 1100 франков.)

Какими бы серьезными ни были кандидаты, происхождение у них было весьма сомнительное, и Общество проявляло осторожность: если поведение «стажера» становилось «аморальным» (?), контракт сразу разрывался и кандидат изгонялся. В том же морализаторском духе любая субаренда запрещалась. Для городка Пасси–Отейль наступил час славы: он стал витриной либерализма, которую президент Республики торжественно открыл и которую видели иностранные гости.

Учредители ждали от своего предприятия важных результатов. Об этом свидетельствует отчет на первом общем собрании, сделанный инженером Эмилем Шейсоном, крупным общественным деятелем–консерватором, и появившийся на страницах L’Économiste français, еженедельника, издававшегося Полем Леруа–Больё: «Обладание домом полностью меняет рабочего. <…> С домиком и садиком он превращается в главу семьи, по–настоящему достойного этого звания, то есть высоконравственного и предусмотрительного, чувствующего свои корни и имеющего авторитет в семье. <…> Скорее, он сам принадлежит дому, который делает его лучше, привязывает к себе и преображает»[330].

Нельзя было лучше выразить мысли имущих классов. Как и Ле Пле, последователем и другом которого он являлся, Шейсон был инженером–политехником. Оказавшись изолированным в своем доме, рабочий отвернется от коллективной борьбы и профсоюзной деятельности. Архитекторам же специально поручалось проектировать отдельно стоящие домики так, чтобы общение их жителей друг с другом было затруднено. Свободное общение соседей приведет к «сексуальной распущенности» — эта мысль была настоящим наваждением в буржуазных кругах на протяжении всего XIX века — и к политическим волнениям, которые начнут представители «безответственного меньшинства».

В провинции то здесь, то там совершались попытки облегчить приобретение рабочими жилья в собственность. Эжен Ростан — отец поэта и дед естествоиспытателя — активно занимался этим вопросом в Марселе, где Сберегательная касса приняла экстраординарное решение: стала дотировать строительство социальных домов для неимущих слоев населения в неоклассическом стиле: эти дома напоминали особняки богачей. Таким образом, в Марселе в 1889 году была начата программа строительства индивидуальных домов, домов с трехкомнатными квартирами и жилья для холостяков[331].

Гаврское Общество рабочих поселков в 1889 году построило сорок домов, отдельно стоящих или сдвоенных[332]; в Бове по заказу промышленника Рюппа построены двадцать восемь домов[333]. В Лионе архитектор Руштон выполнил заказ «Коттеджа» — Лионского общества добротного недорогого жилья; общество было создано «для облегчения доступа к собственности благодаря труду и экономии». В каждой программе эта идея фигурирует в завуалированной форме…

В 1903 году все строительные газеты с энтузиазмом будут освещать Международную выставку жилья, строительной промышленности и общественных работ, которая пройдет в Большом дворце[334] с 30 июля по 15 ноября. В заключение своей статьи редактор La Construction lyonnaise[335] наивно радовался: «Не свидетельствует ли это о том, что философы, искатели идеала, художники, промышленники, коммерсанты, рабочие — одним словом, все работящие сыновья Франции — найдут в Большом дворце если не полностью, то хотя бы частично воплощение своей мечты?» Последователи Франсуа Энбика, изобретателя железобетона, воспользуются этой возможностью, чтобы прославлять свой излюбленный материал, «который должен бы заинтересовать строителей дешевого жилья своими замечательными качествами: надежностью, гигиеничностью, долговечностью, а также себестоимостью, которая вряд ли превышает себестоимость местных стройматериалов»[336].

В соответствии с точкой зрения властей на выставке продвигалась идея индивидуального дома: были представлены разные модели с мебелью; указывались цены. Развитие строительной отрасли во Франции в 1894–1904 годах на деле подтверждает важность жилых комплексов, состоящих из индивидуальных домов. В Дюнкерке — городок Розендаль; в Рубе — 96 домов в комплексе «Рюш Рубезьен» («Улей Рубе»); в Алансоне — 45 домов, построенных Сберегательной кассой; в Бордо — 74, в Монпелье —14 домов, построенных обществом «Домашний очаг на сбереженные деньги»; в Безье —18 домов для местной Сберегательной кассы, которая в Марселе начала строить 24 дома. Парижские пригороды станут стартовой площадкой для продвижения социальной недвижимости: вскоре появятся имитации Коттеджа Атис (Cottage d’Ahis) и Семейной Крыши (le Toit familial) в Аржантёе[337].

С согласия хозяина Медана

В это время описываемый тип жилья пользуется популярностью у литераторов: не его ли избрал Золя для утопического города Боклера из романа «Труд», одного из последних своих произведений, увидевшего свет в 1901 году? Никаких казарм типа Фамилистера в огромном саду, которым стала бывшая деревня, — только отдельно стоящие домики, «разбросанные тут и там [не по линейке, что Золя отмечает особо], для более мирной, здоровой и счастливой жизни». Вспоминать в райском хаосе Боклера о канализации или состоянии дорог–притом что жители уже передвигаются на двухместных электромобилях — все равно что подрезать крылья идеалу. Золя много говорит об электричестве, которое будет освещать каждый дом; возникает вопрос, не забыл ли автор о проводах, по которым оно должно поступать в дома.

Однако наш романист — «натуралист» противоречит сам себе: после того как он вообразил «флотилию белых домов», наводняющих Боклер, он описывает весьма далекие от этой чистоты здания, сложенные из керамического лома, который стал очень цениться после триумфа на выставке 1889 года: «Они были украшены песчаником и ярким фаянсом, черепицей, покрытой эмалью, коньками, рамами, панно, фризами, карнизами». Сегодня Золя испытал бы целую гамму эмоций, потому что этот материал сохранился — или же был реставрирован — и теперь присутствует на улицах некоторых парижских пригородов.

Золя показал свой идеал — идеал мелкобуржуазного собственника (роль, которую он играл в Медане)[338]. Тогда как французская буржуазия, сопротивляясь натиску социализма, ищет клиентуру в верхушке рабочего класса, купившей себе дома в кредит, ненавистный буржуазии писатель своим талантом создает «павильонный миф», который начинает захватывать весь французский средний класс.

На деле только он, средний класс, и имеет доступ к этим строениям из известняка или тесаного камня, упрощенным подобиям буржуазных вилл, постепенно заполонившим все парижские пригороды и окрестности других городов. Пятикомнатный дом с садом в парижском пригороде стоит в 1910‑х годах в среднем 12 000 франков. Средний годовой доход рабочей семьи составлял тогда 1700 франков, мелкие служащие получали в среднем 2200 франков. Дневной заработок парижских рабочих, занятых в строительстве, не превышал 5,5 франка, в целом по стране — 4,86 франка.

Выходцам из низов общества, желающим приобрести жилье в собственность, приходится довольствоваться минивариантом, который отдельные архитекторы, чувствуя тенденции рынка, поспешили ввести в употребление. Так, хитроумному Петипа — директору газеты Ма petite maison, основанной в 1905 году, — удается снизить цену двухкомнатного дома с кухней и туалетом до 1300 и даже 1200 франков[339]. Его собрат Бурникель[340] будет представлен издателем Гарнье, который в нескольких строках как нельзя более явно даст понять, что уроки Ле Пле и его конкурентов усвоены отлично: «Можно сказать, что тот, кто не имеет собственного дома, не живет в безопасности. <…> Глава семьи собирает всех своих у настоящего очага, дает им возможность избежать пугающей тесноты: от этого выигрывает достоинство, мораль, воспитание каждого члена семьи».

Тон задан, и Бурникель представляет все свои модели домов: от маленького домика для рабочей семьи он переходит к некому временному пристанищу коммерсанта и небольшому дому промышленника и заканчивая элегантной буржуазной виллой, с покатой крышей, увенчанной флюгером, и башенкой, добавляющей пейзажу средневековой утонченности. Самые скромные его произведения почти всегда имеют красивое крыльцо — фирменный знак такого рода построек. «Довольствуюсь малым», «Мне многого не надо», «Ничто не дается даром» и прочие высказывания такого рода свойственны французам, прячущимся от «богачей» и «чужаков»; в межвоенные годы начнется дробление участков на доли, мечта разобьется о грязный барак. Но какое это имеет значение, если обладание хотя бы какой–нибудь собственностью — основная идея современности? Газета, которая будет выходить на протяжении пятнадцати лет, получит простое название — Not’ cabane («Наш домишко»), что является дополнительным лингвистическим свидетельством того, что во Франции с нежностью относятся ко всему «маленькому»[341].

И тем не менее: откуда уверенность в том, что кокетливый домик обязательно принесет счастье? По крайней мере один писатель ополчился на этот миф. Эжен Даби, один из наших незаслуженно забытых пролетарских писателей, в 1932 году опубликовал роман «Вилла „Оазис", или Фальшивые буржуа», в котором рассказал историю приобретения виллы в парижском пригороде парой бывших содержателей гостиницы. Трехэтажный дом как символ успеха, в саду за высокой стеной, которая должна была помешать нежелательным отношениям с соседями, декоративный бассейн, гараж — потому что хозяева имеют автомобиль. Казалось бы, есть все, чтобы быть счастливым в этой идеальной модели жизни, растиражированной миллионами экземпляров. Однако судьба иногда бывает неблагодарной: дом убьет своих хозяев.

Частная инициатива выходит на передовые позиции

Разрушительный ветер социализма и социального искусства[342] в конце XIX века не пощадит и Школу изящных искусств: некоторые молодые дипломированные архитекторы, казалось, страдали из–за того, что их деятельность сильно отличалась от работ их предшественников, служителей немеркнущей Красоты. Появлялись печатные работы, авторами которых выступали инженеры или врачи[343]. Создавался новый рынок, и проницательные представители профессии очень быстро осознали это: «Раньше строительство недорогого жилья было простой благотворительностью, теперь же оно становится надежным размещением капиталов и делом просвещенного социализма. Нашим коллегам предстоит изучить этот вопрос с точки зрения техники». Таковы были мысли редактора издания La Semaine des constructeurs в 1890 году.

После голосования по вопросу о законе от 1894 года в Париже было реализовано несколько проектов. Благотворительное общество продолжило свои усилия: в 1897 году появились 54 квартиры в доме 19 по улице Отпуль (XIX округ), в 1898‑м — 38 квартир в доме 77 по улице Клиньянкур (XVIII округ). В этом последнем, к отчаянию Жоржа Пико, очень мало детей — менее одного на семью: что это? Последствия неомальтузианской пропаганды? Однако жильцы, как, впрочем, и в других домах, принадлежащих Обществу, регулярно вносят квартплату. Таким образом, на заре XX века Благотворительному обществу удалось вырвать 190 семей, то есть 622 человека, из кошмара парижских трущоб…

В 1902 году Шарль Гийон возвел для Гражданского общества домов для рабочих[344] — на самом деле, фонда сахаро–промышленников Лебоди — три корпуса на улице Жанны д’Арк, 5 (XIII округ). В них была 71 квартира и места общего пользования: библиотека, помещения для велосипедов и колясок, прачечная, сушилка, душевые кабины, внутренний двор. Для того же заказчика в 1905 году Лабюсьер построил жилой комплекс на 175 квартир на улице Эрнеста Лефевра, 5–7 (XX округ).

Отличилось Анонимное общество экономичного жилья, для которого уже упоминавшийся Шарль Гийон построил в ближайшем парижском пригороде Сен–Дени в 1902 году одиннадцать домов на 342 квартиры и двадцать один индивидуальный дом.

Подумали даже об одинокой женщине — предмете постоянной заботы Жоржа Пико: он не побоялся выступить в 1900 году в La Réforme sociale, журнале Ле Пле, с заявлением о том, что «в меблированных домах нет места для женщины, желающей вести в Париже трудовую жизнь». Какой–то полицейский начальник ответил ему: «Я убедился в том, что девяносто пять проституток из ста оказались на панели только из–за проблем с жильем»[345]. В разных домах создано около тысячи мест для одиноких женщин, а согласно переписи населения, проведенной в 1891 году, в Париже живут 339 344 работающих женщины, из них 165 774 — в возрасте от двадцати до тридцати девяти лет.

Благотворители не игнорируют эту важнейшую моральную проблему. Благодаря дару в 500 000 франков баронессы Гирш в 1902 году Благотворительное общество открывает в 1902 году отель для дам и девиц в доме 37 по улице Гран–Карьер (XVIII округ): 20 комнат по 1 франку за ночь, 36 комнаток — по 6о сантимов. В комнатах нет умывальника, но существует ванная комната (20 сантимов) и душ (10 сантимов). В 22 часа сторож закрывает дверь. Не разрешаются никакие встречи в комнатах, принимать посетителей можно только в общей гостиной с 17 до 18:30, а визиты мужчин проходят только в кабинете директрисы. Вскоре правительство сделало большой подарок женщинам–служащим. В 1906 году в VII округе, в доме 41 по улице Лилль, в самом центре буржуазного квартала и за Налоговой кассой, был открыт Дом для дам — служащих Почтового ведомства. Это великолепное здание в стиле ар–нуво существует до сих пор. В нем было 111 комнат, предлагалось коллективное обслуживание.

Надо, однако, сказать и о сопротивлении и обиде со стороны общества «Свободных друзей Парфенона», которое располагалось напротив Лувра, рядом с Французским институтом — в храме, предназначенном исключительно для искусства Греции и Рима, как в 1863 году заявил Энгр, когда Наполеон III решил реформировать Школу. Об этом свидетельствует L’Architecte (1906–1935), официальный орган Государственного общества дипломированных архитекторов. Это общество представляло собой большую силу: в него входили почти все дипломированные архитекторы и большинство лауреатов Римской премии. Так, с момента своего появления и до войны, в период, когда были сделаны значительные усилия для реализации программы по строительству дешевого жилья (НВМ), L’Architecte уделит им всего восемь статей и покажет лишь один проект, многоквартирный дом, — в 1913 году.

НВМ никогда не получит Римской премии

Об этом проговаривается в том же году другой важный журнал — L’Architecture, орган Центрального общества архитекторов. Его редакторы не игнорируют вопрос о жилье для рабочих (ему посвящено много статей), но стараются сохранять дистанцию. О направлении проектов на выставки архитектор Анри Саладен писал: «Я вижу дома для рабочих, НВМ, экономичное жилье и снова НВМ. Мне не хотелось бы прослыть капризным критиком, но так ли ценно НВМ с художественной точки зрения, чтобы присылать нам проекты в таком количестве? Оно не должно, за исключением каких–то особенных заслуг, фигурировать в Салоне (на выставке). Это отличные работы архитекторов и в то же время это не произведения искусства»[346]. Таким образом, жилье для рабочих никогда не достигнет того высшего достоинства, которое позволяет претендовать на Римскую премию. Эти милые молодые люди предпочтут, чтобы их имена связывались с резиденцией какого–нибудь посла или с базиликой для паломничества. К счастью, отдельные смельчаки, иногда без дипломов, смогут уйти от формализма и шаблонов и найти решения, подходящие для нужд рабочих. Мы опишем некоторые из них.

Анри Соваж в XVIII округе

В июне 1904 года министр торговли Жорж Труйо, антиклерикально настроенный радикал, открыл в XVIII округе Парижа, на улице Третень, 7, первый многоквартирный дом, построенный Обществом недорогого гигиеничного жилья, во главе которого стоял Франц Журден, один из пионеров архитектуры из металла и решительный противник неоклассицизма.

Анри Соваж, тридцатилетний автор этого шестиэтажного здания с бетонными несущими конструкциями, наполнением из кирпича и предельно четким планом, уже был известен. Ученик мастерской Паскаля в Школе изящных искусств, не получивший диплома, как и Огюст Перре, он стал одним из виднейших архитекторов ар–нуво, уровня Гимара, своего друга, после того как в 1898 году построил в Нанси виллу для мебельщика Мажореля[347]. На улице Третень находим все приспособления и удобства, которых требовали утописты и гигиенисты для рабочего жилья: баню и душ, магазин кооперативного потребительского общества «Пролетарский», ресторан, народный университет и даже ныне не существующий висячий сад для принятия солнечных ванн, которые считались средством профилактики туберкулеза. Здесь Соваж отказался от неоготического или растительного декора ар–нуво — лишь в отдельных деталях можно найти его следы. Ансамбль позиционируется как шедевр аскетичности — от которой отказался Перре, покрыв керамическими украшениями весь фасад знания на улице Франклина. В этом разница между XVI и XVIII округами…

На сцену выходят престижные банки

Соваж построит и другие дома для народа в том же духе, в том числе в 1922 году собор на улице Адмиралов (XVIII округ). Кто отныне осмелился бы говорить о дешевой архитектуре? Конечно, не эти «Господа Братья», столь чувствительные ко всему Прекрасному…

В январе 1905 года Фонд Ротшильда[348] объявляет «конкурс на строительство нескольких домов с экономичными благоустроенными квартирами» на треугольном участке площадью 5629 квадратных метров в XII округе, недалеко от Лионского вокзала (улицы Пражская, Шарля Бодлера и Теофиля Русселя). Точные параметры не задавались. Это должны были быть дома из нескольких этажей со служебными помещениями, с рентабельностью 3–4%. Конкурс должен был проходить в два этапа, гарантии осуществления победившего проекта не давалось. 31 марта 1905 года 127 анонимных конкурентов представили свои работы, обозначенные девизами, в ратушу, где они были выставлены в актовом зале. В жюри входили шесть архитекторов и шесть членов Фонда, в числе которых были Шейсон, Пико и Зигфрид.

Сначала отобрали 25 проектов, потом число свели до 7. Триумфатором оказался аутсайдер, Адольф–Огюстен Рей, девиз «Все для народа», премия 10 000 франков. Следом шел Анри Провансаль, девиз «Utile dulci»[349], премия 9000 франков. Оба были учениками Школы изящных искусств и получили диплом государственного образца; Провансаль поддерживал тесные дружеские связи с Соважем. Анатоль де Бодо, по проекту которого была построена церковь Сен–Жан де Монмартр, сошел с дистанции в первом туре; Тони Гарнье, знаменитый благодаря созданию Индустриального городка в Риме, дошел до второго; его проект, напоминавший санаторий, отвечал чаяниям гигиенистов: полное отсутствие дворов и двориков, расположение домов зигзагами для максимального использования естественного освещения, просторные квартиры с ванными комнатами — новшество, которое было еще не во всех буржуазных квартирах.

Участники второго этапа конкурса были единодушны в отношении принципа открытых дворов. Рей выделился тотальным характером своего проекта: вентиляция по лестницам в форме вертикальных улиц; небывалое оснащение кухонь — мусоропровод, ящик для белья, стенные шкафы, поддон для душа, кладовые с фильтрами для воздуха; полный набор коллективных услуг — душевые кабины, прачечная, сушилка, помещение для велосипедов, ресторан, комната для собраний, комнаты для холостяков, терраса для приема солнечных ванн. Как и Соваж, Рей выбрал в качестве строительного материала бетон («серьезные» архитекторы его тогда презирали), добавив несколько живописных деталей в духе времени — выступающие крыши и маркизы.

Ни один проект не обошел вниманием вопросы, обсуждаемые гигиенистами на протяжении почти тридцати лет: жилье, пропорциональное размеру семьи, изолированные комнаты, осознанный подход к потребностям. Конкуренты сомневались: следовало ли предоставлять рабочим все желаемые услуги, рискуя при этом покуситься на неприкосновенность частной инициативы? Не будет ли обустроенный конференц–зал или библиотека социалистической пропагандой? Не введут ли ясли матерей в соблазн бросить детей? Эти вопросы обсуждались правыми реформаторами с самого начала XIX века.

Конкурс Ротшильда вызвал всеобщий интерес к профессии, и вся специализированная пресса посвятила ему благожелательные статьи. Тем не менее был один пункт, который воспринимался враждебно: фонд заявил о своем намерении создать архитектурное агентство, и верхушка различных группировок усмотрела в этом посягательство на либеральные ценности. Впрочем, эти «Господа Братья» подняли не слишком большой шум: агентство работало эффективно, как одна команда. На мраморной доске, висевшей у входа в каждый дом, построенный фондом, значились фамилии всех, кто был занят в его строительстве, вплоть до контролера.

В первом возведенном доме, находившемся в XI округе, на улице Маршала Попенкура, 1, было 76 квартир. Торжественное открытие состоялось в 1907 году. Далее появились дома по следующим адресам: улица Бельвиль, 117 (XIX округ), — 102 квартиры (1908 год); Пражская улица, 10 (XII округ), — 321 квартира (1909 год); улица Барг, и (XV округ), — 206 квартир (1912 год); улица Маркаде, 256 (XVIII округ), — 420 квартир (1913–1919).

В этом впечатляющем списке особое место принадлежит ансамблю на Пражской улице. Его прозвали «Лувром для народа», потому что он был nec plus ultra, пределом мечтаний самых смелых утопистов, иногда частично реализованных, как, например, в Фамилистере в Гизе: прачечная с самой современной техникой, включая сушилку, использующую горячий воздух, ванные комнаты и душевые кабины, профилактические диспансеры, детский сад, группа продленного дня, в которой дети могли оставаться по окончании уроков, а по четвергам[350] — весь день, школа домашнего хозяйства, кухня, предлагающая горячие блюда два раза в день в целях популяризации здорового и рационального питания.

На этот раз инициатива группы лиц, осведомленных о проблеме и располагающих мощными финансовыми средствами, сыграла свою роль, и последствия этого будут весьма значительными. Оба лауреата конкурса, в особенности занявший первое место Рей, смогут по–настоящему открыть сами себя. Из архитектора, первоначально специализировавшегося на строительстве религиозных сооружений, Огюстен Рей превратится в проповедника НВМ, будет присутствовать на всех конгрессах и опубликует книги и брошюры, в которых выступит чуть ли не сторонником перевода земель в муниципальную собственность. В 1907 году он заменит в Высшем совете НВМ Трела. Шнайдер, генеральный секретарь фонда Ротшильда, присоединится к нему в этом органе в 1912 году, а Аттон тогда же войдет в фонд Лебоди. Эти два человека будут представлять элиту частной инициативы.

Париж объявляет конкурс

В августе 1912 года был объявлен первый городской конкурс на строительство дешевого жилья. Организаторов вдохновил конкурс 1904 года[351], его ждал такой же успех у прессы и публики. Были представлены ш проектов, 58 — для участка на авеню Эмиля Золя в XV округе, 53— для участка на улице Анри Бека в XIII округе. В первом случае надо было спроектировать дом из нескольких этажей с пятью разными типами квартир: от четырехкомнатных плюс кухня–столовая, общей площадью 55 квадратных метров, до небольших студий для холостяков — комната с кухонным уголком, площадь которых все же не могла быть меньше 18 квадратных метров.

На улице Анри Бека предполагалось построить нечто гораздо менее комфортное. В данном случае мы видим презрение к беднякам: им отказывают в праве на элементарные удобства и достаточное для жизни пространство, несмотря на указания, данные кандидатам, что их проекты не должны базироваться на «идее барака, рабочего поселка или приюта». Как минимум квартира должна была состоять из общей комнаты и еще одной, разделенной низкой перегородкой. Общая площадь должна была превышать 30 квадратных метров. Интересно было бы узнать, что за «авторитетное лицо» указало на отсутствие необходимости обустроить в квартирах санузлы и водопровод. «Господа Братья» продемонстрировали гораздо большее уважение к парижскому пролетариату…

Первую премию в 15 000 франков получит Пере–Дортай за проект 143-квартирного здания на авеню Эмиля Золя, похожего на дом Ротшильда на улице Бельвиль: по бокам два хозяйственных двора, куда возможен въезд транспорта, в центре — сквер. Альбанк и Гонно будут награждены за проекты для улицы Анри Бека. Была ли отмечена их забота об экономичности? В пику всем гигиеническим требованиям они спроектировали всего один санузел на две или даже три квартиры. Это было начало карьеры троих упомянутых архитекторов на ниве строительства социального жилья: после I Мировой войны они окажутся в группе Анри Селье, председателя Агентства НВМ Парижа и департамента Сена и застройщика бульваров Маршалов[352], на месте стены Тьера.

Через несколько месяцев после этого похвального усилия Парижа Анри Шерон, министр труда и социальной защиты, почтил своим присутствием окончание строительства коттеджного поселка, к которому общество, вдохновленное радикализмом, испытывало большой интерес. Общество семейного жилья построило сорок коттеджей вокруг сада на улице Давьель, 4 (XIII округ), для семей, в которых было не менее шестерых детей. В них было по три двадцатцметровых комнаты — такого просторного жилья у рабочих еще не было.

Тридцатилетний архитектор, построивший этот жилой комплекс, происходил из далекой провинции, где царили строгие нравы, — Монбельяра[353]. Сын промышленника–протестанта, выходца из Эльзаса, Жан Вальтер — позже всемирно известный под именем Вальтер де Зеллиджа — уже зарекомендовал себя на востоке Франции. Там он строил дома по неслыханно низким ценам — например, трехкомнатный дом с кухней, погребом и чердаком стоил в Монбельяре 2400 франков. Собратья по творческому цеху не принимали также его предложений по индустриализации отдельных элементов строительства и рационализации стройки.

На пути к «машине для проживания»

Именно по этому пути следует двигаться тем, кто хочет сдавать коттеджи людям, которым скромность доходов не позволяет стать собственниками жилья. Появилось множество смельчаков, отважившихся на поиски технических решений, которые сделают возможным массовое строительство. В издании L’Immeuble et la Construction dans l’Est[354] читаем: «Жилье для многодетных семей следует производить промышленным способом, изобрести новые материалы и строить из них: производить каркасы из дерева, металла, шлакоблоков, из армированного бетона и т. д.; перекрытия, несущие конструкции и лестницы делать одного и того же размера, так же как и двери и оконные рамы; скобяные изделия, сантехника, различные приборы также должны быть унифицированы. Идентичность материалов и изделий из них, простота их использования позволили бы экономить значительные суммы, в то же время допуская определенные внешние различия, что, конечно же, было бы для наших архитекторов лишь игрой». Низкие потолки нисколько не смущали жрецов Прекрасного, несмотря на образование, полученное в школе на улице Бонапарта, где постоянно поминали императорские форумы…

Тем не менее государство очень интересуется этими тривиальными проблемами — такой вывод можно сделать из сообщений в профессиональных газетах в том же 1913 году: министерство труда в 1915 году будет награждать медалями разные общества, занимающиеся строительством дешевого жилья, а также архитекторов, которые найдут лучшие методы производства строительных материалов и изделий и экономично адаптируют их к использованию при строительстве жилья для населения с низкими доходами.

Если бы эта церемония состоялась, можно было бы не сомневаться, что пальму первенства получил бы родившийся в 1853 году ветеран Жорж Кристи, бывший вице–президентом Национального общества архитекторов Франции накануне войны. Редактор профессиональных изданий, занимавшихся популяризацией идеи экономичного жилья, может претендовать на место в истории благодаря понятию «машина для проживания». Раньше Ле Корбюзье, который удивительным образом тоже пользовался этим термином, никогда не отдавая должного его изобретателю, Кристи представил проект «виллы домино»[355], одноэтажного коттеджа, состоящего из четырех комнат. Он писал: «Решение проблемы дешевого жилья может быть найдено только в использовании приемов экономичного строительства из определенных материалов, в том, что я называю промышленным подходом к строительству домов».

Отныне мы будем добавлять эту цитату к тем, что содержатся в антологиях «Современного движения» (Mouvement moderne), прилагая к ним несколько фотографий ансамбля с улицы Саида (XV округ), 60 четырехкомнатных квартир для Группы домов для рабочих: Лабюсьер не без успеха попробовал строить из бетона Энбика. Накануне войны строительство этих аскетичных домов стало лебединой песней частных фондов.

Закон, принятый в 1912 году, принес наконец кое–какие результаты. В мае 1914 года создание Агентства НВМ Парижа и департамента Сена, которому вменялось в обязанности изучение проблем народного жилья и управление домами, построенными на заем в 200 миллионов франков. Публичное не будет пренебрегать компетентностью частного: Шнайдер из Фонда Ротшильда и Лабюсьер из Фонда Лебоди входят в совет директоров агентства, в котором с жаром начинают организовывать ту же структуру, что и у «Господ Братьев». Провансаль и Беснар — лауреаты конкурса 1905 года–туда тоже приглашены, как и Местрас, будущий создатель города–сада в Сюрене.

Однако не будем обольщаться. Интерпретация результатов Публичных архитектурных конкурсов[356] могла заставить поверить в успешную реализацию социальных проектов, но профессионалам известно, что на самом деле рынок выглядит иначе. С начала XX века появилась тенденция к роскоши, что подчеркивают все наблюдатели[357].

В предвоенные годы жизнь подорожала и квартплата тоже возросла, что вызвало негативную реакцию народа, и отдельные политические деятели поспешили этим воспользоваться. 6 января 1910 года по инициативе Констана был создан Профсоюз рабочих квартиросъемщиков[358]. Время анархистского насилия прошло — Бонно со своей бандой сгинул в уголовном мире, — и профсоюзные ячейки возникли во всех парижских округах и более чем двадцати коммунах предместий Парижа. Все они публикуют программу, которую должны были поддержать левые политические партии: неприкосновенность движимого имущества рабочих, отмена «божьего денье»[359] и обязательных подарков консьержу, возможность задержки платежей, установление твердых расценок на жилье, ответственность собственника квартир за их санитарное состояние.

Жорж Когион и «Полька квартиросъемщиков»

В начале 1911 года генеральным секретарем профсоюза квартиросъемщиков был избран Жорж Кошон, парижский рабочий, активный деятель профсоюзного движения, наделенный уникальным чувством юмора и даром публичности. Проводимые им мероприятия были весьма зрелищными, число их умножится после того как в 1913 году он будет смещен со своего поста и организует Национальную и международную федерацию арендаторов жилья — в Париже и провинции.

Казалось, вернулись прекрасные времена Антисобственнической лиги, знаменитой в 1890‑х годах внезапными переездами без предупреждения собственников жилья. Снова появились народные песни, восхваляющие парижского Робин Гуда[360], имя которого — редкая находка для авторов текстов этих песен. «Кошонетка» и «Полька квартиросъемщиков» зазвучат во всех бедных парижских кварталах, а свидетели действия Кошона будут подхватывать хором припев Монтегю[361]:

Или:

Или:

В июле 1913 года Кошон совершил один из самых дерзких своих подвигов: граф Антуан де Ларошфуко предоставил ему особняк на бульваре Ланн, из которого только что съехал, но плата за который была внесена вперед на полтора года. Кошон заселил туда восемь семей, в которых в общей сложности было тридцать пять детей. На стене этого нового бастиона Шаброль повесил плакат кошоновской Федерации, нарисо ванный Стейнленом[362].

В борьбе, вызванной жилищными проблемами, появляются новые действующие лица: они лучше образованы и менее требовательны, но их не могут игнорировать власти. Речь идет о защитниках французской семьи. В 1896 году уже упоминавшийся доктор Ж. Бертильон[363] основал заслуживающий всяческого уважения Национальный союз за рост численности населения Франции, членом которого среди прочих был Шейсон. Мы здесь лишь скромно упомянем реформу налога на недвижимость. Многодетные семьи среднего класса, принужденные занимать большие квартиры, должны были платить больше. Завышенная ставка налога на недвижимость не говорила о благосостоянии семьи. Конечно, не стоило ждать от Бертильона и его друзей фронтального наступления на собственность, но Народная лига отцов и матерей многодетных семей, созданная в 1908 году капитаном Мэром, отцом десяти детей, будет вести себя куда резче: некоторые ее члены примут участие в антисобственнических демонстрациях левых[364].

Геройство Кошона нашло отражение в прессе: журналисты обратили внимание на скандальную ситуацию с бездомными. В 1912 году Le Matin — одна из четырех главных ежедневных французских газет, издававшаяся тиражом 600 000 экземпляров, оказывавшая поддержку Бриану и специализировавшаяся на национальных делах, — основала комитет в поддержку дешевого жилья, в который вошли два лауреата Римской премии—Нено, архитектор–советник Фонда Ротшильда и Бернье, автор Опера—Комик. Но практически ничего не строится; строительная отрасль не хочет заниматься массовым жильем. Тем не менее 2 августа 1914 года народ всколыхнется[365], встанет под знамена вчерашних антимилитаристов, хотя ему будет нечего защищать…