Паскаль

Ну, коль скоро я заговорил о Паскале, то должен, конечно, отметить, что этот философ запомнился европейской культуре далеко не только своими методологическими сочинениями. Он запомнился, прежде всего, оригинальнейшей философией существования, которую он изложил в работе, опубликованной уже после его смерти; а, к сожалению, жизнь его была совсем недолгой: всего 39 лет прожил, это даже меньше, чем Спиноза, хотя уж куда… Родился он в 1623 году, умер в 1662. Так вот, это сочинение получило название «Мысли», и оно представляет из себя сборник афоризмов, размышлений — в общем, это незаконченный трактат… черновики, по большому счету, это не готовое к печати сочинение. И, тем не менее, ценность этих черновиков чрезвычайно велика, потому что в них сформулировано новое мировоззрение; что очень редко бывает. Паскалю это удалось. Жизнь Паскаля состоит из своих двух этапов, между которыми настолько резкая грань, что можно подумать, что речь идет о двух разных личностях. Первый Паскаль проявил себя как выдающийся ученый: физик и математик (крупнейший математик). Сформулировал немало решений, физических законов; воплощал свои проекты в жизнь, изобретал — вот, он, как я уже говорил, счетную машину, компьютер первый работоспособный сделал. Потом… некоторые говорят, что это было связано с личными событиями в его жизни, переживаниями, — он переродился в другого человека: религиозного, в каком‑то смысле, даже мистически настроенного…

В каком году перелом?… На каком году жизни?

Тут трудно провести резкие границы… Ну, где‑то в районе 50–го года. В действительности, это все происходило достаточно постепенно. И он приступил к другой деятельности, деятельности религиозного мыслителя и философа.

Когда он задал этот вопрос?

В районе 50–го. Вот в 57–м году уже появилось его религиознофилософское сочинение первое, «Письма к провинциалу», в котором он вступает в религиозную дискуссию.

Что же за философия была сформулирована им? Почему его называют первым экзистенциалистом? Первый его такой фундаментальный тезис состоит в том, что «человек находится меж двух бесконечностей». Вот это, как бы, он осознал. Там какой‑то случай был на мосту: он ехал в повозке, вдруг лошади рванули — и чуть не свалился он с моста в реку. И вот это был переломный момент, многие думают. Кстати, многие говорили, что он вообще с ума сошел. Многих поражало изменение, перемена, которая с ним произошла; и не укладывалась в обычные рамки представлений, и вот…

По — моему, у Гоголя похожая была ситуация…

Ну, да, тем более, что Гоголя тоже в сумасшествии обвиняли. Ну и., хотя если можно назвать это обвинением. Да, есть какие‑то параллели, хотя Гоголь не был все‑таки выдающимся физиком…

Но он тоже стал отказываться от всех своих…

…сочинений? Ну, Паскаль не отказывался.

(своих). светских, таких деяний, а мистицизм появился

Согласен. Ну, я не думаю, что у Паскаля был сильный мистицизм, все‑таки. Это оговорки. Во всяком случае, в его произведениях, даже в религиозно — философских, мистицизма не заметно. Трезвый ум заметен, а мистицизма нет. Другое дело, что он рассуждает в необычном, оригинальном аспекте, который, кстати, вот эти рассуждения, которые, я сейчас воспроизведу, — они никем не были раскрыты; их просто не понимали; не понимали, что он говорит. Звучит поэтому Паскаль очень современно. Какие- то пытались дать физиологические истолкования его идеям… даже самые провинциальные мыслители. Или попросту игнорировали. Или приписывали какому‑то меланхолическому складу характера, как это делал Вольтер. В общем, Паскалья частенько поругивали, особенно в XVIII веке.

Итак: человек между двумя бесконечностями. Ну и что? Какими, во- первых, бесконечностями? Бесконечностями Макромира и Микромира. Ну, это всем известно, можно сказать. Какая же тут тайна? А вот Паскаль впервые осознал, как это страшно — висеть между двумя бесконечностями… Если, — говорит он, — мы вдумаемся в эту ситуацию, что мы подвешены в пустоте между бесконечностями и не знаем ни ту, ни другую бесконечность, то мы ужас испытаем; особый какой‑то, метафизический ужас. Вот он вводит впервые это понятие страха и ужаса, не вызванное какими‑то конкретными вещами, а имеющее экзистенциальное происхождение; связанное с фундаментальными формами человеческого существования, а не с конкретными жизненными ситуациями; с конечностью человека, с ограниченностью его познаний. Мир чужд человеку; он в пропасти, в бездне находится — и ему страшно. Человек настолько ничтожен в этом мире, что можно даже, глядя на этот мир со стороны, себя вообще и не заметить в этом познании; песчинка. По — другому, — он сразу вводит этот образ, он сравнивает человека с тростником. «Человек», — говорит он, — «мыслящий тростник».

И вот тут содержится второй аспект проблемы: «мыслящий». Мысль — удивительное свойство человеческой души. Мысль позволяет объять бесконечность — пусть до конца не высветить ее, но, по крайней мере, охватить эту бесконечность; по крайней мере, понять, что мы находимся между двумя бесконечностями. То есть, с одной стороны, человек песчинка, с другой стороны — он бесконечность. Это дает какую‑то надежду — философия Паскаля, в принципе, оптимистична. Ну, до оптимизма мы пока еще не дошли. Пока мы в ужасе находимся собственного состояния. Этот ужас, этот страх, есть у каждого человека, — говорит Паскаль. — Но: большинство людей его заглушают! Они боятся познать себя, они боятся прислушаться к голосу собственного существования, они предчувствуют, что это будет очень страшно. И стараются этот мир укутать в привычные формы; сделать его тихим, уютным, спокойным, веселым. Все равно до конца это не удается. Тогда они стараются забыться, отвлечься, заняться какой‑то другой деятельностью. Паскаль был одним из первых, кто разработал теорию игры, вот такую, экзистенциальную. Он считал, что «лучший» способ («лучший» в кавычках) отвлечься — это играть в азартные игры и охотиться. Игра, ее привлекательность, именно в том, что она позволяет забыть о проблемах человеческого бытия, о коренных проблемах бытия. Отсюда популярность игр

— самых разных, не только азартных; вот футбол, например (конечно во времена Паскаля в футбол не играли, ну других — бильярд, например…) В футбол играют лет 150. А во Франции — это в Англии 150, — а во Франции не играли в футбол. В шахматы играли, а в футбол нет.

Ну, а в карты играли вообще всегда.

В карты играли. Самое обычное дело.

Так правильный ли это выход? Действительно ли человек должен забыться — или он должен иначе себя вести? — ставит Паскаль вопрос. И ответ дает: нет, человек не должен увлекать себя в сторону, не должен надевать какие‑то очки розовые. Он должен открыто признать, осознать свое трагическое, действительно, состояние; свою вброшенность в мир, чуждый ему, — еще одно важное понятие экзистенциализма отчетливо прослеживается у Паскаля, — и искать выход. Выход может быть только один: в уповании на Бога. Человек должен всей душой устремиться к Богу; верить в Бога, безотчетно, яростно как‑то. И только так он может сбежать от туманной и неясной бесконечности к истинной бесконечности; к бесконечности полноты, а не пустоты; не бездне, а наоборот, примкнуть к твердой основе.

Но тут Паскаль не был бы самим собой, не был бы великим математиком, если бы он вдруг не решил сменить тон своих рассуждений о Боге и не предложить доводы, которые — очень, такие, прагматичные, я бы сказал, доводы, — которые должны убедить людей верить в Бога. Эти доводы получили в истории философии название «пари Паскаля». Существует два варианта в изложении этого пари. Ну, сам Паскаль дал основание для этой какой‑то двойственности: короткий и неточный и более…

Как называется *** Паскаля?

Пари. Ну, знаете, «давайте заключим пари». Вот Паскаль со всеми предлагает заключить пари на веру в Бога; доказывает, что верить в Бога выгоднее, чем не верить — вот в чем смысл его пари. А если верить в Бога выгоднее, чем не верить, то тогда прагматический человек должен быть религиозным; потому что прагматический человек всегда преследует, ищет выгоду. Но почему ж верить‑то выгоднее? Неужели действительно выгоднее верить? Странно как‑то это звучит. Паскаль приводит весьма остроумные доводы. Вот представим, — говорит он, — что перед нами верующий и неверующий человек. И решим, на что выгоднее поставить: на «бытие Бога» или на «не — бытие». Ну, сначала, что вполне, очень даже естественно, поставим на не — бытие Бога, что Бога нет. И посмотрим, что в таком случае получится. Если Бога нет, то можно жить себе спокойно в свое удовольствие. Это «плюс», конечно. Можно вести нормальную человеческую жизнь. А после смерти — если Бога нет — ничего нам не будет. То есть все наши проделки останутся без компенсации соответствующей на сковородке адской

— потому что ясно: если нет Бога, то нет Ада; бояться нечего. Хорошо. То есть, в общем, если Бога нет, то для атеистов все не так уж плохо. Теперь представим, что Бог есть. Тогда очевидно, что атеисту придется туго. Имеем «минус». В той ситуации мы имели «плюс» и «ноль», ну или просто «ноль» имели, ничего не меняется, если Бога нет; если Бог есть, то мы имеем «минус» на стороне атеиста. Теперь как дело обстоит с верующим человеком. Если он верит в Бога, а Бога нет, то, очевидно, «ноль». «Нет» — «нет». А вот если он верит в Бога, и Бог существует, то, конечно, тогда его ожидают райские удовольствия. То есть «плюс». Теперь сравним. На стороне атеиста… Да, при этом предполагается, что мы не знаем, есть Бог или нет — просто взвешиваем варианты по теории вероятности (кстати, Паскаль ведь был одним из создателей теории вероятности, ее разработчиком — современной математической теории вероятности; так что нет вообще ничего удивительного, что он пользуется этими приемами здесь). Итак, в случае атеиста «минус» и «ноль» — т. е. «Минус», в случае теиста имеем «ноль» и «плюс» — «Плюс». Выгоднее, соответственно, верить в Бога, чем не верить. Правильно?

А здесь передергивание, по — моему, явное.

Какое?

Речь идет только о праведниках. Но ведь далеко не все верующие — праведники. Очень много верующих, которые сильно сомневаются, попадут ли они в рай, но в Бога верят. И вот для них было бы лучше не верить.

Спасение в вере, согласно каноническим представлениям христианской догматики.

Ну, Паскаль как раз, по — моему… был католиком. А для католика как раз спасение не вере, а в своих благих поступках…

Спор блаженного Августина с

Ну, блаженного Августина можно по — разному трактовать, и протестанты как раз считали, что спасение — только верой… А католики считали, что для спасения необходимы поступки и веришь ты, не веришь, — если ты нагрешил, ты попадешь в ад.

Ну, конечно, да. Все‑таки, как бы ни уважали Августина, а католическая церковь… иначе не было бы вообще раскола… потому что возмущало именно то, что за любые грехи можно было прийти, набросать денег и…

А Чистилище?

Ну, а что Чистилище?

Так ведь после Чистилища возможно возвращение в рай. Все равно плюс.

Да… Между прочим, да!

Нет, ну, Чистилище — это спорная концепция.

Католики‑то признают чистилище.

Да, они‑то признают…

Это православная церковь отвергает представление о Чистилище. Тут все дело в том, что — я согласен, что ощущение такой софистики остается здесь. Оно во многом оправданно; потому что я вам неверную версию изложил этого пари, по — видимому, упрощенную; она действительно неточна. А вот важно то, что даже с уточнениями, которые вы сейчас сделали, базируясь на рассуждениях Паскаля, — все равно плюс будет перевешивать.

Проблема в том, что ведь атеист не просто говорит, что Бога нет, но он еще и максимально использует выгоды своего неверия. И он ведет жизнь, полную удовольствий, радостей, наслаждений; стремится к как можно большему количеству…

Ну, тоже очень упрощенный взгляд на атеиста.

Но тем не менее. Но если мы последовательно рассуждаем вот так должно быть, хотя я согласен, что тут можно возразить… Но мы просто в рамках этой схемы рассуждаем.

А большинство людей были атеистами, да? Ну, они остаются и сейчас, просто церковь многим атеистам… Но если его спросить: «Ты живешь, как хочешь? Твоя жизнь полна наслаждений?» Он скажет: ««Да ты что! У нас же материальные законы действуют, мы марксисты, мы, там, рабочий класс, например, а рабочий класс — он угнетаем» и т. д. То есть он объяснит, почему его жизнь не полна удовольствий.

Это правильно. Но здесь речь идет об идеальных вариантах, идеализированная ситуация. В действительности мало, что изменится, если мы это скорректируем, сделаем поправку на обычную жизнь; те же самые принципы‑то будут действовать, но… уменьшится немножко в пропорциях, но останется то же самое.

Смысл того, что хочет сказать Паскаль — это то, что в случае с атеистом есть не только «минус» потенциальный, но и «плюс», потому что он живет и полной жизнью. Если он не верит в Бога, живет полной жизнью земной со всеми ее плюсами, минусами, тем не менее, и Бога нет, то эта полная жизнь выльется по итогам его существования в такой настоящий «плюс»! А религиозный человек? В том случае, если он верит в Бога, а Бога, не дай Бог, нет, как он считает, то тогда… ведь он ограничивал себя в своей жизни; он усмирял плоть, он скромничал, не использовал те возможности, которые перед ним открывались… То есть он подавлял свою жизненную энергию. И это, безусловно, «минус». Вы видите, что картина усложнилась: и на стороне атеиста есть «плюс» и «минус» («минус» в том случае, если Бог есть, «плюс» в том случае, если его нет), и на стороне верующего тоже есть «плюс» и «минус» («плюс» в том случае, если Бог есть, «минус», если его нет). Мы имеем равенство; можно было вскричать радостно: «Где же ваше хваленое преимущество веры?» А Паскаль на это нам отвечает, что перевес все равно остается на стороне верующего, потому что он получит в раю бесконечное удовольствие, говорит он. Этот «плюс» его бесконечен. А тот плюс, который есть у атеиста, в любом случае конечен. Во — первых, не всегда он и большой, вы правы; часто удовольствие сопровождают страдания. С другой стороны, и религиозный человек далеко не всегда обязан во всем себя ограничивать. Кто сказал? Нет. Так что плюсик‑то крошечный, а там — огромный. Да и «минус», между прочим, у атеиста бесконечен. А у верующего человека — конечен; потому что он в чем‑то лишь себя ограничивал, а в чем‑то, может, и не ограничивал, если это не мешало делам веры.

А если этот верующий неправильно верит? Вот, он — магометанин?

Ну, для Паскаля, хоть он в этом и не признавался, думаю, это большого значения не имеет. Правильно надо верить!

Вот он себя всю жизнь ограничивает, а потом все равно попадает в ад и там бесконечно страдает.

Ну, почему Вы так плохо думаете о Боге? Может быть, он учтет его ревностную веру и примет его к себе.

Так если Богу злой, то минус‑то все равно бесконечный…

А Бог злым не может быть. Он злым не бывает.

Нет, ну, наши церковники же говорят, что если ты неправильно веришь — ну, если ты не в той секте состоишь, то ты попадешь.

Ну, видите, они берутся рассуждать за Бога, — а это, знаете ли уже, по- моему, все пределы переходит допустимого. Во всяком случае, история философии нас учит этому. Что человек не должен ставить себя на место Бога; не должен пытаться решить, что правильно, что неправильно в таком глобальном, всемирном смысле.

Мы кого пересказываем: священников или богословов?

Нет, почему?..

А вот институт приходских священников? Ведь он же говорит тебе, правильно ты поступаешь или не правильно. Это правомерно с точки зрения теоретического богословия?

Даже через плохого священника может пройти хорошая благодать. Священник тут как бы ни при чем.

Ну, да, обычно так отвечают, что священник тут ни при чем. Ну, тоже неясно, с чего это взяли, что он ни при чем. Откуда такая уверенность, что он ни при чем? Опять‑таки, решают за Бога. Вот тоже так думают: «Ну, как же выкрутиться‑то здесь — «плохой священник». Ну, значит, надо сказать, что он тут ни при чем: вот он выполняет свой обряд, и все; все происходит».

А здесь опять «пари Паскаля»: если это не так, то большой минус, очень большой; а если так, то плюс; и ««пари Паскаля» опять работает.

Да, если только может вообще быть решен этот вопрос с помощью пари. Верно? Это тоже еще не ясно.

Дело‑то все в том, что Паскаль еще один компонент не учел. Вот как‑то он много учел компонентов, но один — не учел. Знаете, какой? И этот компонент сейчас окончательно все запутает; это тогда была бы уже третья редакция «пари Паскаля», которая, однако, не состоялась. Ведь удовольствие здешнего мира достоверно. Верно? А что там будет конкретно в запредельном мире — мы не знаем. И дело не только в том, есть ли Бог или нет.

Я думаю на этом уровне в принципе так вопрос ставить нельзя. Вот если человек почувствовал в себе божественные какие‑то энергии, и они для него стали интереснее, чем внешние, чем физические, то вот тогда он для себя сам решает вопрос в пользу религии. А когда он не почувствовал никаких внутренних энергий, то умом он не может стать религиозным.

Можно обратно трактовать: как будто‑то Бог подпустил его к себе, как у Декарта. Он не всех подпускает, он кому‑то открывает

Но это неправильный Бог. Это не философский Бог.

Да. Ну, кстати, здесь может же быть еще и подмена: вот он чувствует в себе какие‑то религиозный импульсы, а где доказательство, что не какое‑то вытеснение, какое‑то замещение? Может быть, другая у него потребность. Ну, как тут говорил Паскаль: ну, он гонит от себя эти ощущения; чувство защиты…

Вот когда есть сомнения, это, безусловно, проблема. А есть ситуации, когда нет сомнений.

Вот это самые плохие ситуации, когда нет сомнений.

Бывают ситуации, когда нет сомнений. Что за импульсы? Понятно

они не понятны, они самоочевидны. Как у Декарта самоочевидные вещи существуют, так есть такие внутренние состояния, они изредка бывают, когда…

А что сказал Паскаль о чувственной сфере, о чувствах?

Ну, вот, то, что в пари он излагает о чувственной сфере. В общем, он‑то сам вел весьма аскетичный образ жизни в последние годы. А так… в этом плане он мало, что оригинального говорил, о чувственности. Единственное, что — чувственные приманки могут отвлекать нас от подлинных проблем нашего существования, от трагизма нашего существования, и закрывать нам дорогу к божественной сущности. Самоочевидные сферы могут ли в такой области быть? Едва ли, потому что — продолжаю то, что Вы сказали, — здесь критерий самоочевидности не будет работать; потому что он явным образом лишен, вообще, общезначимости. А там… потому что ни один…

Тогда этот вопрос в принципе лишен общезначимости. Здесь каждая ситуация индивидуальна, можно говорить лишь о каком‑то приближенном соответствии; но вот это как раз область уникальности. Религиозный опыт — это область уникальности, прежде всего. Он делает каждого человека уникальным. Ощущение своей миссии и прочее…

А как возможна***?

Это некая компиляция; то есть как вообще некое суммирование делается…

Как вообще эта компиляция может состояться в христианской традиции?

Это смотря в каком ракурсе рассматривается: если в рамках, там, юнговского психоанализа, тогда так можно трактовать; если как‑то по- другому, Маркс, например, — по — своему рассматривал. Но, по — моему, церковь признает, что уникальный опыт ощущений у каждого свой.

Это понятно. Да, вообще говоря, вопрос об уникальности тут не стоит; тут все само собой предполагается; тут вообще все человеческие переживания уникальны. Хотя бы потому, что, как бы, бытие других людей нам вообще неизвестно. Мы знаем только собственное уникальное существование. А о бытии других людей, об их душевном устройстве мы заключаем по аналогии со своей собственной душой. Но она… через это заключение можно как раз и возразить: через это ощущение отрицается уникальность; мы как бы растиражируем себя в других людях; мы познаем других по себе; тем самым отрицаем уникальность. Иначе, если мы признаем уникальность, тогда мы никогда не способны вообще проникнуть в души других людей, даже сделать такую попытку; как только мы делаем ее, мы отрицаем нашу собственную уникальность. С другой стороны, поскольку нам известны только мы сами, мы обречены на уникальность. В любом случае, все другие люди для нас — это растиражированные мы сами. И в этом плане уникальность сохраняется: нет других, есть только мы. Каждый из нас — я. И нет пути проникновения.

Ну, если принять спинозовскую субстанцию… вот есть духовная субстанция, и мы имеем доступ и к другим душам, но они отличаются от нашей. Но доступ есть.

Да, я согласен. То есть я сейчас высказал позицию, исходя из установок… ну, феноменологических, что ли, установок, а не спинозовской. С точки зрения Спинозы — действительно возможно; ну, так были вообще философские системы, которые утверждали возможность прямого общения душ. Вспомнить достаточно Эммануэля Сведенборга — ученого, тоже, между прочим, похожего тоже на Паскаля своей судьбой, крупнейшего естествоиспытателя, ставшего религиозным философом; но далеко не столь высокого класса, как Паскаль, конечно; тем не менее, достаточно влиятельного; взбесившего Канта в свое время. Вот. Да, вы правы. Если мы стоим на позиции спинозизма или на философии этого типа, то мы можем доказать возможность других сознаний, других душ. И тогда сможем говорить об уникальности в строгом смысле слова. Но проблема‑то в том, что проблемная эта философия; много уж слишком в ней скрытых допущений. Ее, скорее, можно рассматривать как мировоззрение, чем как безупречно доказанную систему. А как мировоззрение мы можем, безусловно, рассматривать. Но тогда мы переходим сразу же из одной плоскости в другую. Там где есть мировоззрение, там мы вступаем в сферу гадательности, если хотите, мы строим разные модели мира, но надо отталкиваться от того, что мы можем доказать, и как мы действительно познаем, а не то, как могло бы это быть при каких‑то обстоятельствах.

Ну ладно, все на сегодня. На следующем занятии мы начнем с разговора о священнике, как бы продолжая тему, я скажу несколько слов о Мальбранше, одном из крупнейших учеников Декарта, ярком философе, создателе системы окказионализма. А потом перейдем к характеристике психологического картезианства, а именно философии Дж. Локка

Загрузка...