ГОРЕСТНЫЕ ПЕРЕМЕНЫ

Царь не огонь, а ходючи близ него опалишься.

Пословица

Еще в первые годы правления Ивана Грозного при молодом государе сформировался совет из узкого круга приближенных к нему людей — Избранная рада. В ее состав входили митрополит Макарий, Сильвестр, князь А. М. Курбский и некоторые другие. Во главе Избранной рады стоял Алексей Федорович Адашев. «Имея нежную и чистую душу, нравы благие, разум приятный, основательный и бескорыстную любовь к добру, он искал Иоанновой милости не для своих личных выгод, а для пользы отечества», — писал об А. Ф. Адашеве H. М. Карамзин.

Избранная рада имела сильное и благотворное влияние на царя, время ее существования историки считают самым светлым и блистательным периодом правления Ивана Грозного. Фактически Избранная рада стала неофициальным правительством государства.

Осенью 1552 года в царской семье произошло радостное событие: у Ивана Грозного родился долгожданный сын и наследник — царевич Дмитрий. Известие об этом царь получил, находясь в пути из Казани в Москву. Грозный царь залился радостными слезами, обнял и расцеловал вестника и тут же подарил ему одежду со своего плеча и коня из-под себя. Когда Дмитрию было около полугода, в начале марта царь неожиданно занедужил горячкой. Болезнь оказалась настолько тяжкой, что ни сам Иван Грозный, ни его приближенные не сомневались в скорой кончине государя. Иван Грозный написал завещание, объявив своим наследником — единственным и самовластным правителем России младенца Дмитрия. Но он не был уверен, что завещание его будет исполнено.

Иван Грозный знал, что многие бояре ненавидят родственников царицы — Захарьиных-Юрьевых, забравших при дворе большую силу, он помнил боярские смуты времен своего собственного малолетства и не сомневался, что они начнутся снова после его смерти. Существовал и реальный претендент на престол — князь Владимир Андреевич Старицкий, двоюродный брат Ивана Грозного, сын Андрея Старицкого, вероломно погубленного Еленой Глинской. Хотя со времен Дмитрия Донского Московский престол неизменно передавался по наследству от отца к сыну, многие помнили более древний порядок престолонаследия, согласно которому наследником становился старший по возрасту мужчина в роду. Таким образом, Владимира Старицкого вполне могли признать более законным государем, нежели Дмитрия, и в таком случае у Ивана Грозного были основания тревожиться не только за благополучие, но и за саму жизнь своих жены и сына.

Полный мрачных опасений, Иван Грозный собрал бояр для принесения присяги — крестного целования — Дмитрию. Опасения его тут же подтвердились — часть бояр присягнула, но многие отказались целовать крест царевичу-младенцу, или, как они его называли, «пеленочнику». Иван Грозный пытался их увещевать: «Или вы уже не помните, что я — единый ваш государь? Что клялись вы верно служить мне и детям моим? Сын мой Димитрий и в пеленках для вас законный государь!» Бояре смутились, но окольничий Федор Адашев, отец Алексея Адашева, откровенно ответил: «Государь! Тебе и сыну твоему мы — верные слуги. Но ведь сын твой пока мал и бессловесен, и владеть нами будут Захарьины. А им мы служить не желаем!» Иван Грозный был в отчаянии. Карамзин пишет: «Самодержец чувствовал себя простым, слабым смертным у могилы; его любили, оплакивали, но уже не слушались».

Меж тем многие бояре действительно начали выступать за Владимира Старицкого. И во дворце, и на площади громко звучали призывы: «Лучше служить старому, нежели малому, и покоряться Захарьиным!» Многие искренне верили, что Владимир Старицкий будет лучшим государем и его избрание на царство послужит ко всеобщему благу. Такой уверенности придерживался и Сильвестр, к тому же связанный с князем Старицким дружескими отношениями.

Царь призвал к себе самого князя Старицкого и потребовал, чтобы тот присягнул на верность Дмитрию. Владимир Старицкий отказался. На другой день Иван Грозный снова собрал у своего ложа бояр и обратился к тем из них, кто поклялся в верности Дмитрию: «Вы поклялись умереть за меня и сына моего, другие же не хотят его на государстве видеть. Если я по воле Божией отойду в мир иной, не забудьте же своей клятвы, не дайте злодеям извести сына моего, и, если придет крайность, бегите с ним в чужие земли, куда Бог укажет вам путь!» Эти слова напугали непокорных бояр. Одно дело — желание избежать смуты, совсем другое — обвинение в замысле убийства невинного младенца, государева сына, к тому же услышанное из уст умирающего государя. Непокорные были деморализованы — и присягнули Дмитрию. Владимир Старицкий особо поклялся не думать о царстве и в случае кончины царя повиноваться его сыну как законному государю.

Но Иван Грозный неожиданно выздоровел.

Многие со страхом ожидали, что царь подвергнет ослушников наказанию или хотя бы опале, но никаких гонений не последовало. Иван Грозный всячески подчеркивал свою родственную любовь к Владимиру Старицкому и расположение к его сторонникам. Однако злопамятный царь ничего не забыл, и с этого времени началось его охлаждение к Сильвестру и Адашеву и всей Избранной раде.

В благодарность за свое неожиданное исцеление царь решил отправиться на богомолье в далекий Кирилло-Белозерский монастырь вместе с царицей и сыном. Момент для отъезда царя из столицы был неудачным, неспокойствие в только что завоеванных Казанских землях требовало присутствия государя. Однако царь с семейством отправился в путь. По дороге он заехал в Троице-Сергиев монастырь и имел там беседу с Максимом Греком. Старец Максим попытался отговорить царя от путешествия: «Обеты безрассудные угодны ли Богу? Вездесущего не должно искать только в пустынях, весь мир исполнен Его». Ученый монах посоветовал царю лучше позаботиться о вдовах и сиротах воинов, погибших в Казанском походе, но царь продолжал упорствовать в своем намерении. Тогда Максим Грек высказал опасение, что путешествие может быть вредным для младенца Дмитрия. Это вполне здравое предупреждение впоследствии стало восприниматься как пророчество. К великому горю царя и царицы, царевич действительно скончался в дороге.

Во время «Кирилловского езда» Иван Грозный посетил Песношский монастырь на реке Яхроме, где обитал бывший епископ Коломенский Вассиан. Когда-то он был одним из ближайших советников Василия III, но во времена междуцарствия лишился епархии. Царь захотел посоветоваться с ним об управлении государством, и Вассиан подал царю недобрый совет: «Аще хочеши самодержцем быти, не держи себе советника ни единого мудрейшего себя, понеже сам еси всех лучше; тако будеши тверд на царстве и всех иметь будеши в руках своих». Иван Грозный усмотрел здесь намек на Сильвестра и Избранную раду, слова Вассиана оказались созвучными мыслям и самого Ивана Грозного. К концу 1550-х годов Иван Грозный начал выходить из-под влияния Сильвестра. Этому способствовало и то, что благовещенского попа не любили царица Анастасия и ее родичи Захарьины.

Летом 1560 года в июльскую жару в Москве вспыхнул пожар, который, по словам Карамзина, «стоил битвы». Загорелось на Арбате, затем ветер перебросил огонь на Кремль. Царица Анастасия была в то время больна и лежала в кремлевских палатах. Царь немедля отправил жену из пылающей Москвы в свое подмосковное имение Коломенское, но от пережитого испуга царица совсем разболелась и в начале августа умерла. Иван Грозный любил Анастасию. Она одна могла умерять его злобу, сдерживать приступы ярости, успокаивать болезненную подозрительность. Со смертью Анастасии грозный царь утратил те немногие добрые начала, которые были в его душе.

Захарьины пустили слух, что Сильвестр и Адашев извели царицу колдовством или отравой. Царь, может быть, в такой навет и не поверил, но воспользовался предлогом, чтобы избавиться от своих советников. Адашев был отправлен воеводой на границу с Ливонией, Сильвестр заключен в далекий Кирилло-Белозерский монастырь. Удалив Сильвестра и Адашева из Москвы, царь созвал Собор для суда над ними. Сильвестр и Адашев обратились к царю с просьбой дать им возможность встретиться с обвинителями лицом к лицу и оправдаться, но их послания были перехвачены Захарьиными и не дошли до царя. Митрополит Макарий тщетно пытался убедить царя, что такой заочный суд несправедлив, митрополита поддержали многие бояре, но все было тщетно. Собор осудил Сильвестра и Адашева как «ведомых злодеев» и «чаровников».

Адашев, находившийся в пограничном городе Юрьеве, был взят под стражу и вскоре умер, Сильвестр переведен в Соловецкий монастырь и приговорен к вечному заточению. Их сторонников заставили принести присягу прервать всякие сношения с недавно всесильными советниками царя.

* * *

Вечерело. Темно-багровая полоса заката тускло мерцала из-под косматых фиолетовых туч. Кремль высился темным силуэтом.

Иван Федоров с утра сказался больным, попросил дьячка заменить его сегодня в церкви и отправился бродить по подмосковным лугам, пытаясь успокоить мысли и чувства.

Великая несправедливость совершилась у него на глазах. Как мог государь, дарованный самим Богом, так жестоко покарать безвинных, не дав им даже оправдаться? Как мог в одночасье забыть все благое и полезное, что совершили Сильвестр и Адашев, и лишить отечество того, что они могли бы еще совершить?

Когда он последний раз видел Сильвестра в печатне, тот постоял возле печатного станка и сказал: «Я вот думаю, отец дьякон, без меня печатня будет работать или все пойдет прахом?» Но Иван Федоров был тогда увлечен работой — нужно было с филигранной точностью вложить в верстатку литеры перекрещенных строк, слушал вполуха и рассеянно спросил: «Как это без тебя?», а что ответил Сильвестр, и ответил ли что-нибудь — не расслышал.

А на другой день узнал, что Сильвестра увезли в Белозерск. Потом был суд, теперь Сильвестр в Соловках, и Бог весть, жив ли?

Иван Федоров корил себя, что ничем не помог своему другу и покровителю, хотя чем он мог помочь? Раз уж всесильному Макарию не удалось склонить царское сердце к милости и справедливости, где уж ему? Но он мог хотя бы проститься с Сильвестром, сказать ему спасибо, пообещать, что дело его не пойдет прахом! Хотя как можно это обещать? Кто знает, что теперь будет?

В полном смятении бродил он целый день, сам не зная где, и вот теперь возвращался домой.

Торг уже опустел. Последние торговцы запирали свои лавки и расходились по домам. Сторожевые собаки, перелаиваясь и гремя цепями, закрепленными на длинной проволоке, бегали вдоль рядов.

Пройдя Фроловскими воротами, Иван Федоров направился к своему дому.

Сумерки все больше сгущались, в окнах загорались желтые огоньки. Вот засветились окошки его избы, затем отворилась дверь, жена вышла на крыльцо и с тревогой стала вглядываться в наступающую темноту.

Иван Федоров ускорил шаги.

За ужином жена рассказывала ему последние новости. Благовещенским попом теперь вместо Сильвестра будет Леонтий, но дом Сильвестра пока остается за его сыном Анфимом.

Закончив ужин, Иван Федоров перекрестился на икону, поблагодарил жену и, отводя глаза, сказал:

— Я уйду ненадолго.

— Куда это ты собрался на ночь глядя? — вскинулась жена, но тут же осеклась: — Неужто к Анфиму?

— К нему.

— Ох, наживешь ты себе беды!

Иван Федоров развел руками:

— Может, и наживу, но как его не проведать? Ведь такая у парня беда.

Сильвестрова изба светилась всеми окнами. То ли Анфим пытался светом разогнать темные думы, то ли разбирал отцовские бумаги.

Иван Федоров поднялся на крыльцо и хотел постучать.

Вдруг кто-то его окликнул:

— Эй, отец дьякон!

Иван Федоров обернулся. К нему спешил тощий монах в обвисшей рясе. Иван Федоров хорошо его знал — это был дьяк Мисаил Сукин, который проводил следствие по делу Сильвестра.

К кому это ты, отец дьякон, в гости идешь? К сыну колдуна и отравителя?

— Сильвестра оболгали, — хмуро сказал Иван Федоров. — И кому как не тебе это знать. Ты против него на суде выступал, а отцу митрополиту не дал и слова сказать в его защиту.

— Я — человек маленький. Что мне велели говорить, то я и говорил.

— И зачем же ты теперь сюда пожаловал?

Дьяк усмехнулся.

— Сильвестру теперь ничего из его добра не нужно, а новому попу Леонтию, может, что из книг или утвари и пригодится. И я внакладе не останусь. Давай, отец дьякон, стучи в дверь. Вместе пойдем в гости к Анфиму Сильвестровичу.

Иван Федоров расправил плечи. Скинуть тощего дьяка с крыльца не составило бы труда, но он сдержался. Дьяк потом по судам затаскает.

Анфим, вероятно, услышав их голоса, подошел к двери и настороженно спросил:

— Кто там?

Мы с отцом дьяконом, — ответил Сукин. — Отворяй!

Загремели засовы. Верно, Анфим сидел, крепко запершись.

Иван Федоров заметил, как побледнел и осунулся сын Сильвестра. Увидев гостей, он растерялся. Странным и опасным показалось ему, что они пришли вместе.

— Мы только что встретились, — угадав его мысли, поспешил сказать Иван Федоров.

Анфим спохватился, пригласил гостей в горницу. Везде были видны следы поспешного отъезда. Хозяин и Иван Федоров присели на лавку, Сукин стал расхаживать по горнице, беря в руки и рассматривая то одну, то другую вещь.

Эй, что это ты здесь расхозяйничался! — укорил его Иван Федоров.

Анфим махнул рукой:

— Пусть его! Теперь все равно.

— А что будет с печатней?

— Не знаю. — Анфим тоскливо смотрел перед собой. — Ничего теперь не знаю.

Мисаил Сукин с довольным видом сунул за пазуху большую книгу.


Украденную книгу — среднешрифтное Четвероевангелие, отпечатанное в типографии Сильвестра, Мисаил Сукин — «прелукавый мних», «издавна преславный в злостях», как писал о нем современник, в 1561 году продал новому благовещенскому попу Леонтию Устинову. Эта книга с надписью «Лета 7070-го месяца сентября 1 купил сие Евангелие тетро благовещенский поп Леонтий Устинов сын устюжанин у старца у Мисаила у Сукина» — сохранилась до наших дней.

Загрузка...