Из жизни одноглавого

5

Надо сказать, сути того разговора, когда Милосадов стоял навытяжку, я, к своему огорчению, тоже совершенно не понял. Честно сказать, мне это уже стало надоедать: приходилось гнать от себя подозрения в собственной бестолковости. Ну что такое, в самом деле: слушаешь во все уши, ловишь каждое слово, все по отдельности вроде бы ясно как божий день, а станешь суммировать — загадка.

Но все же удалось уловить одну важную вещь.

Прежде у меня складывалось впечатление, что до библиотечных забот-хлопот и надобностей Милосадову дела нет никакого. Ему бы только собрания собирать, чтобы красочно высказаться: то насчет того, как высоко стоит среди других должность библиотекаря — он хранитель человеческих знаний и заботник разума и света, то о национальной идее, то на худой конец о борьбе с коррупцией: яростно призывал искоренить ее в библиотечной среде начисто, а впредь не позволять даже малых ростков.

Однако в этом разговоре речь зашла, в частности, о давным-давно назревшей необходимости ремонта, и это заставило меня взглянуть на Милосадова чуть иначе: выходит дело, он все же думал о наших насущных надобностях.

Ремонт и в самом деле был нужен библиотеке как воздух, и очень скоро жизнь доказала это еще раз и с невиданной прежде убедительностью.

Первой черную весть принесла та, что всегда сует нос куда ни попадя, а потому все знает лучше всех — Плотникова.

Ее послали набрать к обеду воды в чайник — с паршивой овцы хоть шерсти клок. Вернувшись, Плотникова брякнула посудину и недовольно сообщила, что из подвала снова потягивает. И чем именно потягивает, тоже сказала и сравнение привела, как из чего потягивает. И закончила брезгливо: «Просто хоть нос затыкай».

На все это Наталья Павловна, не успевшая, как иногда ей удавалось, перебить речь Плотниковой возмущенным восклицанием, только всплеснула руками.

— Господи, Валентина Федоровна, ну что же вы говорите такое! — плачуще сказала она. — Вы о носе своем беспокоитесь, а у меня уши вянут, честное слово! Неужели нельзя культурно выразиться?

— А что, я правду говорю, — невозмутимо отозвалась Плотникова. — И как тут культурно, если разит, как у негра из… — Она не довела до конца свое хоть и не вполне уместное (ведь обычно речь идет о темноте), но все же образное сравнение, а вместо того заметила: — Выходит дело, пора Джин-Толика звать.

— Ох! — сказала Калинина. — Что толку от вашего Джин-Толика? Когда уж нам ремонт сделают?

— Дождетесь вы ремонта, как же! — мрачно сказала Коган. Похоже, у нее на языке вертелось много выражений, способных составить серьезную конкуренцию тем, что только что употребила Плотникова, но я был уверен, что в силу врожденной интеллигентности она ни одного из них себе не позволит. — И слава богу. Потому что если начнут капитально ремонтировать, так уж потом не видать нам библиотеки как своих ушей. В Бутово выселят — там и кукарекай.

Про подвал тут же забыли, и разгорелся спор насчет ремонта.

Все аргументы «за» и «против» — в том числе как самые нелепые, так и вовсе не имевшие отношения к делу — я давно знал наизусть.

Действительно, ремонт был нужен. Дом строился незадолго до начала Первой мировой и даже входил в какие-то списки и перечни культурных ценностей. Древностью рода, мы, понятное дело, гордились, однако обшарпанные стены просили шпаклевки и краски. Просевший выщелканный паркет цепко хватал за каблуки, и как-то раз сама Махрушкина чуть не въехала носом в книжную полку. Тыщу раз горевшая проводка аспидно змеилась по облупленным потолкам, в туалет и залетать было страшно: а ну как ржавый бачок грохнется с верхотуры да и зашибет ненароком?

Но главная беда состояла в том, что помещение располагалось на первом этаже. В подвал под нами уходили канализационные стояки всего четырехэтажного дома: верхние этажи занимали квартиры, некоторые из которых еще оставались коммуналками. Примерно раз в квартал что-то где-то засорялось. В результате происходило именно то, о чем так красочно и образно поведала сейчас Плотникова: перло изо всех дыр и заливало всклянь.

Иных средств в арсенале не было, а потому звали Джин-Толика. Это был местный сантехник — коренастый седоватый крепыш в пузырчатых лоснящихся штанах (вероятно, когда-то они были праздничными), зеленой потрепанной рабочей куртке, с сальной бейсболкой на вихрастой голове и со школьным портфелем в руках. В силу своей облезлости последний вызывал пугающие мысли о неизлечимых кожных заболеваниях, но был усовершенствован с помощью обрывка брючного ремня, позволявшего вешать его на плечо.

Сделав дело, Джин-Толик получал из рук Калабарова положенную бутылку.

Редко, но все-таки время от времени он заглядывал к нам и по своей надобности. В такие разы бывал необыкновенно сумрачен. Пройдя в кабинет, принимал вежливое предложение Калабарова присесть, но от чаю решительно отказывался. Грустно кивая, принимался изливать наболевшее: по его словам, качество пакли оставляло желать много лучшего, бочата нынче никуда не годились, а уж о сгонах — с горечью говорил он — и толковать не приходится. В конце концов Калабаров, покряхтев, авансировал его двумястами граммов очищенной, и Джин-Толик уходил, сердечно благодаря и обещая ликвидировать следующее затопление в кратчайшие сроки и с отменным качеством.

Заглянул он и вскоре после похорон. Услышав, что случилось, стащил с головы бейсболку и пригорюнился. Потом спросил: «Это, что ли?» — и постучал кулаком по макушке. «Нет? Тогда это, что ли?» — и трижды ударил в левую сторону груди. Услышав ответ, насупился пуще и молча удалился…

Найти его подчас бывало трудновато, но Калабаров знал способы добыть сантехника, в каких бы высях он об ту пору ни обретался. Я сам пару раз наблюдал, как Юрий Петрович собственноручно приводил Джин-Толика, доставленного со двора какими-то ханыгами, в рабочее состояние. В ход шли крепкий чай, лимон, нашатырный спирт, а сразу после нашатырного и этиловый, отпускаемый в этом случае чайными ложками.

После обеда Калинина направилась известить начальство о нависшей над библиотекой опасности. Она не обладала столь образной и яркой речью, как Плотникова, однако даже ее скупое описание произвело на директора определенное впечатление.

— Что вы говорите! — ужаснулся он. — Прямо-таки через край?

— Ну да, — сказала Калинина. — Такое однажды уже было. Джин-Толик пропал, а никто другой не может. Хорошо, Калабаров тогда из отпуска вовремя вернулся и разыскал. А то уж подступало…

— Сколько же времени прошло, пока подступило?

— Дня три, что ли, — прикинула Калинина. — Недолго. А теперь мы уж второй день Джин-Толика ищем…

— Куда звонить? — всполошился Милосадов, хватаясь за телефон.

— Не знаю. Дома трубку никто не берет. В РЭУ вообще издевательство. Я говорю: так и так, пришлите Джин-Толика. Диспетчер в ответ: фамилию скажите! Ладно, говорю, любого сантехника, только трезвого. А она мне таким голосом! — Калинина скривилась и прогнусавила: — «Ну вы, женщина, ваще! Где ж я вам в одиннадцать часов трезвого сантехника возьму?!»

— Действительно, — хмыкнул Милосадов. — Ладно, дайте все-таки телефон этого вашего Джинна-Толика. Я его из бутылки-то вытащу.

Однако Джин-Толик нашелся только на исходе третьего дня, когда уже было понятно, что библиотека в самом прямом и непереносном смысле идет ко дну, и ничего доблестного в ее утонутии, в отличие, допустим, от «Варяга», отыскать невозможно.

Подвал заполнился. Теперь даже издалека было видно, как маслянисто качается зловонная жижа, время от времени пробулькивая еще более зловонными пузырями.

Персонал готовился к эвакуации. О шлюпках речи не было, поэтому оставалось только бестолково метаться, спрашивая друг у друга, что же делать. Милосадов время от времени пробегал по всем помещениям с грозным требованием прекратить панику. Я искренне радовался, что у него нет револьвера, а то бы он точно кого-нибудь пристрелил, как на «Титанике», — скорее всего, Плотникову, потому что она больше всех выла и причитала, заламывая руки. Я даже заподозрил, что где-то в стеллажах у нее запрятаны авоськи с наличностью.

Когда выдавалась более или менее спокойная минута, Милосадов в сотый или даже тысячный раз успокаивал женщин, разъясняя, что от подвала их отделяют еще две высокие ступени. Стихия может, конечно, захлестнуть туалет и подсобку, говорил он жестко. При этих словах таджикскую женщину Мехри, для которой именно подсобка была родным домом, всякий раз бросало в рыдания. Ее дружно утешали как «сколенники», так и «корточники». Я вообще стал примечать, что опасность сплотила коллектив и все стали друг к другу чуточку добрее. Мне довелось даже увидеть, как Катя Зонтикова плачет, уткнувшись в плечо Натальи Павловны, невнятно бормоча что-то о своей несправедливости, а та гладит ее по голове и сама всхлипывает.

Так вот, говорил Милосадов, совершенно очевидно, что всех нас спасут до того, как уровень опасности поднимется до края этих самых ступеней.

— Но надо же что-то делать! — восклицала Наталья Павловна, прикладывая ладони к вискам.

— Вот именно, — поддерживала ее Коган. — Что же мы тут как крысы на корабле!

— Руководство делает все, что может, — хмуро говорил Милосадов, имея в виду, вероятно, как себя, так и наибольшее начальство. — Даже в СМИ уже идет большая кампания по спасению библиотеки.

Я не собираюсь умалять его заслуги, он действительно много делал: когда не бегал туда-сюда в попытках навести порядок, то беспрестанно куда-то звонил и чего-то настойчиво требовал.

Что касается кампании в СМИ, то здесь его усилия, несомненно, приносили плоды: в этом можно было убедиться, подойдя к беспрестанно орущему в кабинете телевизору.

Каждые полчаса строгие дикторши собранно рассказывали о беде, постигшей библиотеку номер… (сам номер проговаривали невнятно — во всяком случае, я никогда не мог расслышать и убедиться, что речь идет именно о нашей). Следовал короткий репортаж о том, как доблестно сражается персонал библиотеки — мы то есть — с нахлынувшей угрозой. Страшно шумела вода, брызги заливали объектив, так что ни лиц, ни слов разобрать не удавалось — да это и понятно, поскольку никто с телевидения к нам не заглядывал.

Далее наступала очередь интервью со спасателями: давно не бритые мужественные люди в брезентовых робах устало утирали пот грязными, замасленными ладонями. Было очевидно, что корреспонденты на минуточку оторвали их от какой-то неотложной и жаркой работы. На втором плане при этом, как правило, маячили некие приземистые строения, зачастую почему-то окутанные дымом.

Картинка снова менялась. Торопливо-напряженный закадровый голос перечислял города, поселки городского типа, специализированные базы и даже полки, из которых на помощь нам спешно выступили мощные силы профильных подразделений. В подтверждение этому на экране бесконечной чередой ползли друг за другом нещадно ревевшие грузовики, оснащенные какими-то сложными механизмами, шлангами, вышками и дизелями.

Напор движения, клубы гари, окутывавшей колонны, суровые лица тех, кто гнал очередную их армаду в нашу, по словам дикторов, сторону, вселяли волнующую уверенность в том, что если стихия еще не побеждена окончательно, то остались считанные минуты до того, как она будет решительно повергнута в прах.

Не знаю, как на кого, а на меня действовало: горло сжималось, даже сердце стучало с перебоями. Досмотрев репортаж, я каждый раз летел к окну и выглядывал наружу. Однако, вопреки увиденному только что своими глазами, вокруг нашего здания было по-прежнему тихо: ни какого-либо движения, ни даже пары-другой единиц современной техники, если не считать «мерседеса» Милосадова…

В общем, не знаю, чем бы кончилось дело, если бы, как я уже сказал, на исходе третьего дня дверь не раскрылась, пропустив сначала Джин-Толика, а следом какого-то прыщавого юношу в синем комбинезоне. При этом сам Джин-Толик шагал руки в карманы и насвистывая, а ученик (ибо, как я догадался, это был ученик) нес на плече портфель с инструментами, сгибаясь под его тяжестью.

— Ну чо? — весело сказал Джин-Толик. — Опять говном подавились? Пошли, Витя.

Не задавая больше никаких вопросов, он протопал к подвалу. Где прежде были ступени, теперь тяжело колыхалась смрадная поверхность нерукотворного озера.

— Вот так, Витюша, — сказал Джин-Толик, оценив обстановку и разуваясь. — Стояки тут слабые. (Я несколько облагораживаю его речь). Совсем никуда стояки. Их менять надо — вот что я скажу. Давно пора. — Он аккуратно поставил брезентовые сапоги в угол, и они развесили голенища, как заяц уши. — Да ведь стояки менять — это какое дело? Это почитай что капитальный ремонт. А капитальный ремонт — это, Витюша, не прокладку вставить. Кроме того, скажу я тебе по-хорошему, здесь и перекрытия плохие. Деревянные перекрытия-то. Куда они годятся? Вот я и говорю: никуда не годятся эти перекрытия.

Продолжая беспрестанно бормотать что-то насчет стояков, перекрытий и фитинга, он так же аккуратно положил поверх сапог сложенные штаны, носки, рубашку и майку, оставшись в итоге в цветастых трусах, а бейсболку повесил на синюю лампу аварийного освещения.

— Раскрывай подсумок, Витюша! — скомандовал Джин-Толик, ежась и потирая ладонями покрывшуюся сизыми мурашками грудь. Подсумком он, как оказалось, называл портфель. — Буду говорить, так ты уж действуй не медля. А то ведь…

Не доведя мысль до конца, он опустил в жидкость правую ногу, поводил ею в надежде нащупать твердое… переступил, опустившись на одну ступеньку… А когда стало по пояс, зажал нос пальцами правой руки и без раздумий нырнул.

Я ахнул.

И все ахнули: оказалось, народу собралось прилично — стеснились у туалета.

Поверхность успокоилась было, как вдруг ее гладь расколола фыркающая голова Джин-Толика.

— На восемнадцать! — гаркнул он, хлопая руками и совершая круги.

Витюша, порывшись в разверстом портфеле, торопливо подал требуемый ключ.

Джин-Толик снова канул… и снова вынырнул.

— На двадцать два! — гулко и с хлюпаньем прозвучало следующее требование.

Витюша поспешно исполнил приказ, и Джин-Толик опять погрузился.

Теперь его долго не было. Я с тревогой взглянул на часы: дело пошло на третью минуту.

Пух!

— Тридцать шесть! — через силу выпалил Джин-Толик, жадно хватая вонючий воздух.

Ученик протянул ему огромной величины железяку, и она тут же утянула мастера на дно.

Гладь успокоилась. Время тикало мучительно медленно.

Вдруг я заметил, что уровень жижи стал понижаться.

Точно!

И как быстро!..

— Фр-р-р! Уф! Фр-р-р!

Джин-Толик вынырнул и встал на еще затопленные ступеньки.

— Уходит! Уходит! — щебетали собравшиеся. — Стекает!

Обернувшись и глядя на плоды своих рук, он устало отер лоб тыльной стороной ладони.

Поднялся выше, ступил на пол.

С него капало. Цветы на трусах то ли растворились, то ли окрасились вровень с прочей тканью.

Мастер по-собачьи встряхнулся, рассыпав веер брызг.

Ученик восхищенно смотрел на него, стараясь при этом держаться подальше.

Джин-Толик принялся прыгать на одной ноге, вытрясая из ушей.

— Дело-то простое, — бормотал он при этом. — Только знать надо, куда сунуться. А если не знаешь, вовек не починишь… В общем, учись, Витюша, учись. А то так и будешь, как в анекдоте, до пенсии ключи подавать.

На следующий день после того, как таджикская женщина Мехри закончила приводить в порядок подвальное помещение и дух, шедший оттуда, сменился с валящего наповал на умеренно гадкий, Милосадов провел новое собрание — как всегда, в малом зале.

Зонтикова, усаживаясь, ни с того ни с сего спросила с лукавой улыбкой:

— Виктор Сергеевич, а семинара сегодня не будет?

— А что? — настороженно поинтересовался Милосадов.

— Ах, просто вы сегодня такой поэтический, — сказала Зонтикова и прыснула.

Марина Торопова сунула подружке локтем в бок и прошептала на весь зал:

— Совсем сдурела, кошка драная?

После чего Зонтикова и вовсе закатилась, — но, правда, беззвучно.

Когда расселись и успокоились, Милосадов взял слово.

— Товарищи! — сказал он. — Наш небольшой коллектив стоит перед трудным выбором. С одной стороны, библиотека — это фактически последний рубеж, и сдавать его никак нельзя. Потому что, товарищи, велика Россия, а отступать некуда — позади все самое дорогое, что у нас осталось.

Хмурясь, Милосадов обвел взглядом женщин. Простодушная Плотникова всхлипнула.

— С другой стороны, товарищи, вы сами видите, какая сложилась ситуация. Фактически мы жмемся друг к другу в последней шлюпке, а волны вокруг все выше и выше. В этот раз мы снова побороли стихию, но если наш утлый челн даст неисправимую течь, все мы, безусловно, пойдем ко дну.

— Ужас! — прошептала Наталья Павловна и с тревогой посмотрела на Коган.

Милосадов поднял правую руку, требуя тишины.

— Нельзя, конечно, сбрасывать со счетов, какие усилия предпринимали соответствующие структуры, чтобы оказать нам помощь во время последнего катастрофического наводнения…

— Наводнения? — деланно удивилась Зонтикова и стала хлопать глазами, озираясь. — Разве нас водой заливало?

— Да, наводнения, будем называть это так, — повысил голос Милосадов. — Другого слова для случившегося в русском языке нет. Все вы это видели, все почувствовали на себе заботу… гм… правительства и профильных министерств. Все могли убедиться, что средства массовой информации по первому сигналу бедствия, по первому зову поднялись и встали плечом к плечу, чтобы содействовать нам в борьбе с жестокой стихией.

Плотникова захлюпала и сказала сдавленно:

— Господи, что ж так душу-то рвать!..

— Но нужно понимать и то, что, к сожалению, на просторах нашей бескрайней Родины не одним нам срочно требуется помощь. Включите телевизор, и вы увидите: тут горит, там взрывается. Справа рушится, слева сталкивается. То вдребезги, это в клочья… Понятно, что в такой ситуации у соответствующих органов руки наразрыв: им бы хоть самые жаркие дырки заткнуть. А от всех нас требуются мужество и стойкость!

После этих слов немного пошумели: кто одобрял действия властей, кто, напротив, осуждал. Я заметил, что незримая граница снова пролегла примерно между теми, кто прежде составлял основные группы «сколенников» и «корточников». Загорелся было спор, посыпались с обеих сторон жаркие аргументы, начали высказываться сомнения как в компетенции и здравомыслии, так и в наличии совести и чести. Все это грозило полыхнуть не на шутку и перерасти в повальную бучу.

Но Милосадов снова поднял правую руку и гаркнул почище любого попугая, высказав главное:

— Тише, женщины! Короче говоря, нам нужен капремонт с выселением.

Повисла тишина.

Потом замдиректора Екатерина Семеновна спросила растерянно:

— Вы на самом деле так думаете, Виктор Сергеевич?

— Ну конечно, — ответил он, посмеиваясь: дескать, что за странные вопросы. — Это самое разумное решение проблемы. Как говорится, на три счета. Раз! — библиотека на время выселяется. Два! — руки у строителей развязаны, пустое здание подвергается капитальному ремонту. Три! — библиотека вселяется заново. Только представьте себе: все новое. Перекрытия. Коммуникации. Что нужно — течет, а что не нужно — даже не капает. Плохо ли?

— Так нас обратно и пустили, — саркастически сказала Калинина. — Вы, Виктор Сергеевич, как маленький, честное слово. Знаете, сколько охотников на это место? — она фыркнула. — Даже смешно слушать.

— Во-первых, не смешно, — наставительно ответил Милосадов. — А если смешно, то вы, может быть, забыли: на такое дело есть суд! Он у нас, между прочим, один из самых справедливых в мире.

— Ой, уж не надо мне про суд! — саркастически бросила Калинина. — Калабаров там дневал и ночевал, в суде-то вашем. Много чего рассказывал. А если б не бился, как лев, за наше здание, нас уже давно бы отсюда пинком под зад.

— Попрошу без выражений, — холодно сказал Милосадов.

— Да, товарищи, — поддержала его Наталья Павловна. — Давайте уж без выражений. Но вы, Виктор Сергеевич, с другой стороны, и сами ведь знаете, какой у нас суд.

— Какой суд! — воскликнула Коган. — Позвоночно-коммерческий, какой же еще.

Потом еще много чего говорили, о многом спорили, Милосадов бил себя в грудь и твердил, что, если нужно будет, он ради родной ему библиотеки ляжет под танк, — и, когда собрание завершилось, у меня осталось ощущение, что коллектив хоть и нехотя, а все же склонился к его жарко отстаиваемой точке зрения.

Я и сам думал: ну и впрямь, что ж тут сидеть, коли ни стояки, ни перекрытия!.. надо же отремонтировать? Зато потом как хорошо будет!..

Вскоре случилось вот какое событие.

Милосадов явился на работу в замечательном расположении духа. Кроме всегдашней сумки-портфеля, в руках у него был рулон ватмана.

Насвистывая, он весело кивнул Кате Зонтиковой, сидевшей на «рысепшын», прошел к кабинету, щелкнул замком, бросил сумку в кресло и тут же принялся прилаживать развернутый лист на стену, что ему вскоре и удалось сделать с помощью нескольких кнопок.

Отступив и полюбовавшись на дело рук своих, он взглянул на часы, сел в кресло и, как обычно, принялся куда-то названивать.

А я подсел поближе, чтобы рассмотреть картину повнимательней.

Сначала у меня было ощущение, что Милосадов второпях ошибся, ватман висит либо вверх ногами, либо боком — как-то, короче говоря, сикось-накось и неправильно. Во всяком случае, никакого осмысленного рисунка — ну, скажем, цветка, дерева или в конце концов птицы, поющей на ветке — в переплетении линий я разглядеть не мог.

Однако вскоре я обратил внимание, что линии, во-первых, разной жирности и, во-вторых, проведены преимущественно по горизонтали и вертикали.

«Уж не чертеж ли это?» — задался я вопросом и, бросив взгляд в правый нижний угол, убедился, что так оно и было: там, как ей и было положено, нашлась основная надпись, в главной графе которой красивым рубленым шрифтом было выведено: «Многофункциональный торгово-развлекательный центр с подземной парковкой».

Честно сказать, я с трудом поборол желание вскрикнуть от изумления. Что общего могло быть между бойцом гуманитарного фронта Милосадовым и какими-то там развлекательными центрами?

В эту минуту в кабинет постучали.

— Валерий Семенович, я вас жду! — воскликнул Милосадов, поднимаясь. — Заходите.

Вошедший оказался тощим, сухолицым, тонкогубым и очень серьезным человеком лет шестидесяти. Одет он был по-деловому и несколько тяжеловато: как будто вся его одежда — черный костюм, светлая в клеточку рубашка, тугой бордовый галстук и черные туфли — приобретались с одним расчетом: век сносу не иметь.

Пока они с Милосадовым перекидывалась мало что значащими приветственными формулами, я понял, откуда взялась с первого взгляда мной отмеченная серьезность Валерия Семеновича: у него было совершенно неподвижное лицо, до такой степени оцепенелое, что ни один мускул на нем, казалось, вовсе не был способен дрогнуть. Кроме того, и серо-голубые глаза смотрели так, словно их залили жидким стеклом: мертво и без интереса. Конечно, когда он открывал рот, отвечая на вопросы или задавая свои, кое-что на физиономии начинало растягиваться, сжиматься и елозить туда-сюда. И все равно возникало чувство, что это не лицо живого человека проявляет присущие ему способности мимики, а какой-то кукольник-баловник тревожит пальцами мертвую рожу резиновой куклы.

Первые вопросы задавали друг другу вскользь, будто обнюхиваясь, и скоро это принесло свои плоды: перешли на «ты», и Милосадов поведал кое-какие детали своей прежней службы. Калабаров был прав: речь шла именно об Управлении по кадрам, и в отставку он вышел именно полковником.

Тогда и Валерий Семенович, мертвенно клацая новыми дорогими зубами, сообщил, что прежде, в нормальное время, служил в «пятерке», и в ту пору занимался тем, чем ныне занят Милосадов — библиотекой: то есть «библиотекой» как институцией, вообще всеми в стране библиотеками, вокруг которых вечно клубится всякая нечисть, прямо будто медом им там намазано. Потом его носило по разным Управлениям, пока не вышел в отставку, чтобы по приказу Родины заняться строительством.

— Да? — заинтересовался Милосадов его сообщением про библиотеки. — А не слышал о таком— Калабарове?

— Калабаров, Калабаров, — рассеянно повторил Валерий Семенович с лицом не более живым, чем у статуи Командора. — Что-то припоминается… Крутился такой умник. Он не в Ленинке подвизался? Лет на пять себе настругал, если не ошибаюсь… А что?

— Удивишься: на его месте я сижу. — Милосадов постучал кулаками по подлокотникам кресла. — Один в один.

— Зачем? — не выразив удивления, с покойницкой бесстрастностью поинтересовался Валерий Семенович. — Тебе тут сидеть — вроде не по Сеньке шапка. Какие здесь потоки?

— Вот насчет этого и поговорим, — и Милосадов приглашающе указал на ватман.

Валерий Семенович внимательно исследовал чертеж сверху донизу.

— Что ж, — бесстрастно сказал он затем. — Красиво размалевано.

— Скрипочка, а не проект, — возразил Милосадов.

— Проект как проект, — замороженно ответил Валерий Семенович. — Я тебе таких понаделаю — класть будет некуда. Копейка ему цена. Главное в нем — место. Если, конечно, на самом деле согласовано.

— Вот! — воспалился Милосадов. — Золотое место. Бриллиантовое! Что твои гипермаркеты! Ты до них доберись, когда за Кольцевой. А это — внутри Садового. Метро в шаговой доступности. А?

— Согласен, — деревянно кивнул Валерий Семенович.

— А раз согласен, тогда тебе, Валера, и карты в руки, — сказал Милосадов. — Я уверен…

И тут произошло вот что.

Милосадов начал фразу на чисто русском языке: выговорил это свое «я уверен» звучно, с хорошим московским прононсом. Но завершил совсем на ином, мне досель незнакомом, — и речь пролилась так обыденно и гладко, будто всю жизнь он только этим языком и пользовался.

— …чикалдыкнуть кусарики хрипанской мазы нет.

Вот что сказал он! И продолжил, усмехнувшись:

— Вблудь гроженцы косо глядят, а фраёк горячом до мошани прибит.

Валерий Семенович мерно покивал, вроде как соглашаясь.

— Настюку не в кучум кукуль горбатить, — безжизненно ответил он. — Скрепу нахарон, нехай Грабов с Трусоноговым разжулькает. Трусоногов грымом лузгу караванит, а навыворот угорь. Горбатить беленек горох кипишится. Курлы?

Такой жутью веяло от их разговора, что я буквально оцепенел от страха.

— Курлы-то курлы. Но беленек вдругарь раскипишится, коли Грабов накрепь бароны скроит. А прикусай скварлы трясет: два креста накипь, — произнес Милосадов.

Мне показалось, что фраза имеет предположительную модальность.

— Ага, дудок в мязге ломать за чавку, три креста накипь, — возразил Валерий Семенович. Как и прежде, ни одна мышца не дрогнула на его мертвой физиономии, внешне ничем не отличавшейся от серой глины. — А иначе горчавь матюшки попусту. Келдыш наварит тугой курдюк, бары кубачков даром не нахряпаешь. Келдыш маяком хрена ли рубить, сто рублей не вафли. Трусоногов куда охрястьями кречетал, туда и горку гонит. А поверху он не кум, поверху сам зырит.

— Прямо уж так и сам, — вроде как усомнился Милосадов.

— Хрипань за уркан, в натуре сам! — отрезал Валерий Семенович.

— Ну лады, кладень, — вздохнул Милосадов, будто в чем-то уступая, и тут же широко оскалил кипенно-белые с фиолетовым отливом зубы. — Хоры мостить — не урлу собачить. Ума роспись пузиком гречу приямит. Куколь хоть и прижух, а все равно на вороту грюндит..

Судя по всему, беседа только начиналась, и мне, пересиливающему крупную дрожь, еще много чего предстояло услышать.

Однако наши взгляды встретились, и Милосадов, оборвав себя на полуслове этого гадкого языка, воскликнул по-русски:

— Богданыч! Ты здесь!

Тут и Валерий Семенович повернул ко мне голову и, тяжело моргнув, медленно осклабился.

Его вурдалачья ухмылка оледенила меня ужасом. Воображение нарисовало пронзительную в своей очевидности и ясную во всех деталях картину: сейчас Милосадов прихлопнет дверцу клетки, куда я зачем-то сдуру полчаса назад залетел (водички попить приспичило: как оказалось, напоследок), просунет в нее руку и, морщась и щеря острые зубы, схватит за горло. Клянусь, я прочел его намерения в сощуренных и страшных серо-синих глазах!

Но, должно быть, возиться с моим трупом им было не с руки. Да и потом: что я мог понять из их мрачного толковища, какие тайны выдать?

Поэтому Милосадов распахнул дверь кабинета и сухо сказал:

— Богданыч, прошу! Дай поговорить с глазу на глаз.

Я, не будь дурак, тут же выпорхнул в коридор, и дверь закрылась.

Сердце стучало как бешеное.