Из штрафников в гвардейцы. Искупившие кровью

Глава четырнадцатая

Когда в стороне станции все утихло, Бальк вывел русскую из ущелья. Теперь он знал, что ее зовут Анной. Его это несколько удивило, потому что точно так же звали его двоюродную сестру, которой было двенадцать. Она еще училась в школе и жила с семьей в соседнем городке. Старший брат Анхен Норберт Тепельман был призван еще в сорок первом и воевал на Южном фронте в одной из горно-стрелковых дивизий вермахта.

Русская хорошо понимала Балька. Он это понял сразу по ее глазам и реакции на его фразы. В Германии она жила около года и уже сносно говорила по-немецки. Бальк узнал, что прибыла она из-под Новгорода. Это в полосе действий группы армий «Север». Работает в порту. Живет в бараке рядом с бараком французов.

Анна сильно отличалась от тех девушек, которых Бальк видел в России, проходя маршем по деревням и небольшим городкам. Когда батальон останавливался на временный постой где-нибудь вблизи деревни или занимал оборону по берегу речушки или на опушке леса, им тут же зачитывали приказ: из расположения роты ни шагу, любые контакты с местными жителями будут караться как воинское преступление. Это останавливало самых рьяных, знавших толк и в сале, и в самогоне, и в русских женщинах. Даже фельдфебель Гейнце, самый неукротимый и самый опытный по этому виду трофеев, только издали поглядывал на серые, землистые кровли дальних или ближних домов и посмеивался. Конечно, он вскоре увиливал из расположения. Повод, как всегда, находился. И назад возвращался в полночь, не раньше. Бросал под голову узел, от которого вкусно пахло домашними припасами, и тут же засыпал сном праведника. Но такие вольности были позволены немногим. Даже не все ветераны отваживались нарушить приказ старика. Просто Гейнце было наплевать, вручат ему от имени фюрера очередной крест или отменят перед строем.

А теперь в один миг упали все преграды. Формально фузилер Бальк нарушил не просто один из запретов нацистов, но и законы Рейха, вступил в интимную связь или физическую близость с неарийкой, представительницей низшей расы. Он не знал, как это назовут в полицейских следственных документах и на судебном разбирательстве. Но если их поймают здесь, в этой пещере у ручья, им конец. Анну просто изобьют до смерти, уже потому, что она, возможно, приняла его семя. А его, в лучшем случае, после суда отправят назад, на Восточный фронт, в «отряд вознесения»[12].

— Анна, нам нужно уходить отсюда немедленно, — сказал он и начал быстро собирать ранец.

Кое-что из продуктов он сунул ей в руки. Она прижала это к груди и смущенно улыбнулась. Он мельком взглянул на нее: в улыбке Анны была благодарность.

Уже опускались сумерки. Он вылез на край оврага и осмотрелся.

На станции все еще растаскивали завалы. Возле вокзала стояли пожарные машины. Шланги лежали на брусчатке. Из здания через пустые оконные проемы, черные от смолистой копоти, все еще валил дым. Видимо, внутри что-то продолжало гореть. Да, подумал Бальк, американцы наделали дел. Самолеты у них не хуже, чем у русских. Все работы на станции велись с тщательным соблюдением светомаскировки. Только возле стрелки работала электросварка. Видимо, там особенно сильно пострадали рельсы, и их необходимо было срочно отремонтировать. Там уже стоял под парами исправный паровоз и солдаты, возможно, из числа уцелевших отпускников, вручную перекатывали вагоны, формируя новый состав.

— Анна, прощай, — сказал он, указывая ей в сторону станции. — Видишь, я должен ехать. Иначе я не попаду домой.

Она закивала и сказала:

— Я понимаю, Арним. Прощай. Я тебя буду помнить.

— Я тебя обязательно разыщу.

Они крепко обнялись, чувствуя, как тепло их тел проникает через одежду и сливается в единое тепло.

— Когда, Арним?

— Когда окончится война. Когда все это закончится, я тебя обязательно разыщу, Анна, — сказал он твердым голосом, как произносят клятвы.

Она закивала в ответ, едва сдерживая слезы.

— А когда она окончится? — спросила девушка, когда он уже шагнул в сторону станции.

Бальк обернулся:

— Еще не скоро. Но я тебя обязательно разыщу. Знай это.

Ближе к рассвету рабочие местного депо, строительная команда, русские и польские военнопленные и отпускники, основную часть которых составляли солдаты «Великой Германии», наконец, расчистили пути, отремонтировали рельсы, и к искореженному перрону подошел короткий состав из пяти пассажирских, двух грузовых вагонов и одной платформы с зенитной установкой.

«Разве это я мечтал увидеть на родине, — думал Арним Бальк, сидя у окна вагона. — Теперь уже и здесь падают бомбы и гибнут от пулеметного огня люди. И не только военные. А значит, и его родной Баденвайлер, возможно, подвержен не менее яростным атакам авиации союзников». К беспокойству за судьбу матери и родственников прибавлялось другое, такое же сильное. После встречи с русской… Бальк вдруг понял, что снова хочет видеть ее.

Он открыл глаза. В приглушенном свете плафона, скудно освещавшего проход, виднелись ноги лежавшего на полке соседа. На ногах драные носки, которые издавали крепкий мужской дух натруженных ног. Никого из находившихся рядом это обстоятельство не смущало. Там, на Русском фронте, они нанюхались не такого. Бальк почему-то вспомнил фельдфебеля Гейнце. Теперь, после гибели командира расчета Штарфе, самым надежным в их взводе остался только он, долгожитель Гейнце, которого не только в роте, но и во всем Третьем батальоне уважительно называли папаша Гейнце. И только с ним теперь можно было поговорить откровенно, а именно о том, в какое дерьмо они попали. Папаша Гейнце никогда не одергивал любителей поговорить вольно. На идеи наци ему было наплевать. Да и в то, что после победного окончания войны можно будет поживиться или выгодно устроить свои дела за счет побежденных, как о том толковали многие, он не верил. Папаша Гейнце, воевавший уже больше четырех лет, был реалист, и мечтал только об одном: вернуться домой, к семье, в собственной шкуре, чтобы проносить ее еще лет сорок. «С двумя руками, с двумя ногами. Но главное, Бальк, — любил повторять он, — не потерять голову. Потому что стоит ее потерять, руки и ноги отлетят сами, в первом же бою! Запомни это, сынок!»

Все они, кто старше тридцати, называли его так. И Бальк привык. Потому что «сынок» они произносили без какого-либо оттенка пренебрежения или презрения. Просто он был самым молодым солдатом в роте.

Ноги штабс-ефрейтора из «Великой Германии», однако, пахли очень сильно. Правда, они имели точно такой же дух, что и ноги какого-нибудь самого распоследнего шютце из простой пехотной дивизии. Трупы на Русском фронте пахнут куда как отвратительнее. Да и в госпитале были места, где лучше не вдыхать.

То ли потому, что Бальк слишком сконцентрировался на бледных пятках штабс-ефрейтора, выглядывавших из рваных дыр пробитых носков, то ли солдат «Великой Германии» был слишком впечатлительным и вечерний налет «москито» и «тандерболтов» оставил в его душе глубокий отпечаток, сосед зашевелился, судорожно дернулся и закричал:

— Летят! Летят! — В неестественно-торопливой интонации было столько ужаса, что у Балька сжалось все внутри, и на мгновение он почувствовал себя в крохотной ячейке на берегу Вытебети. Словно на их линию зашли русские «летающие танки» Ил-2 и начали основательно распахивать из бортовых пушек и крупнокалиберных пулеметов.

Бальк тоже готов был закричать нечто подобное, но в темном углу, за ширмой плащ-палатки шевельнулась угловатая фигура другого солдата «Великой Германии» и послышался грубый окрик.

— Заткните глотку этому недоноску! — После чего в вагоне снова установилась сонная тишина, нарушаемая только храпом спящих.

И вдруг Бальк разглядел в сумраке вагона лицо русской Анны, ее плечи и руки, ее ладони удивительно женственной и правильной формы. Такие ладони он видел на картинах Дюрера. Он расслышал ее голос, который звал: «Арним! Арним!» Нет, нет, он вовсе не сходил с ума. Он переживал нечто иное, о чем давно тосковал. Еще в университете он мечтал познакомиться с девушкой, которая бы ответила тем же глубоким и искренним чувством. Но все сокурсницы, на которых он обращал внимание, видели в нем лишь успешного однокашника, у которого можно было всегда переписать конспекты пропущенных лекций. Конечно, думал он, его возлюбленной будет немка, стопроцентная арийка. Ведь в Катехизисе Гиммлера «Пятнадцать правил Ваффен СС» о крови германца сказано очень верно. Бальк выучил эту главу наизусть. «Кровь. В нашей крови мы несем священное наследие отцов и пращуров. Мы не знаем их, бесконечной чередой уходящих во тьму ушедших веков. Но все они живут в нас, и благодаря нашей крови живут вместе с нами в наших сегодняшних делах. Именно поэтому наша кровь священна. Вместе с ней наши предки дают нам не только плоть, но и сознание. Отрицать свою кровь — значит, отрицать самого себя. Вы обязаны передавать свою кровь потомству, поскольку являетесь звеном в цепи, тянущейся с незапамятных времен в отдаленное будущее. Эта цепь никогда не должна прерваться. Если же в вашей крови есть нечто порочное, что сделает ваших детей несчастными и бременем для государства, то ваш героический долг в том, чтобы разорвать связь времен. Кровь — носитель жизни. Благодаря ей вы несете внутри себя тайну творения. Ваша кровь священна, ибо в ней живет божественная воля».

Эти слова не были похожи на идеологемы эсэсовцев и «коричневых». Бальк всегда критически относился к тому, что говорили фюреры, хотя помалкивал об этом, не признаваясь в своих сомнениях даже родителям. Но Катехизис производил сильное впечатление. Многие его положения и мысли очень точно, без каких-либо пропагандистских швов, накладывались на историю Германии, на то, что он, студент исторического факультета Дюссельдорфского университета Арним Бальк, чувствовал в себе как немец.

Но теперь ладони русской Анны, ее шепот превращали пламенные фразы Катехизиса в ничто. Философия Гиммлера не просто отступала на некий дальний план, она буквально рассыпалась. И этому внезапному разрушению, конечно же, способствовало то, что Бальк увидел и пережил на Востоке, в России. Даже глядя глазами солдата, он увидел многое. Может быть, потому, что он смотрел на окружающий мир, а точнее, на войну, на которую его призвали рядовым, глазами ветеранов роты Штарфе и Гейнце, а также своих университетских преподавателей. А они успели сказать ему многое.

И вот он, Арним Бальк, рядовой вермахта, встретив «остовку» и полюбив ее, прерывал ту священную цепь, тянущуюся с незапамятных времен в отдаленное будущее. Но порочна ли их связь? Что порочного в том, что они полюбили друг друга? Да, отношения их торопливы, сумбурны. В них много изъянов. Их отношения чисты и непорочны. В них нет корысти. В них взаимное влечение здоровых и красивых тел, насколько красива их юность. Война и разница положения — он солдат Германской армии, она ост-арбайтер из России, — конечно же, разделяет. Но лишь условно, с точки зрения идеологии нацистов. Фронт же показал другую правду. Окопы многим вправили мозги. И те разговоры, которые порой, выпив шнапса, вели унтер-фельдфебель Штарфе и папаша Гейнце, открывали глаза. Правда, очищенная от трескучих фраз Министерства пропаганды и ответственных за идеологическое обеспечение роты, которые время от времени появлялись в окопах, была более жестокой. От нее сильнее пахло потом и иными запахами войны, но в глубине она оставляла маленькую, едва заметную тропинку на родину, к семье, к жизни без бомбежек и смертей товарищей. К тому, что Арним Бальк пережил вчера, во время бомбежки английских и американских самолетов, в пещере на берегу ручья.

«Ваша кровь священна…» «Благодаря ей вы несете внутри себя тайну творения…» «Связь времен…»

Но столь же священна и кровь Анны, и она в той же мере несет внутри себя тайну творения и мощь своего рода!

Штабс-ефрейтор на верхней полке вновь застонал во сне.

К обеду следующего дня Арним Бальк стоял в прихожей своего дома по Domstrasse на окраине маленького городка у подножия Альп и обнимал мать, задыхавшуюся от слез радости.

— Мама, мама, ну что ты плачешь? Я же вернулся. Вот видишь, все хорошо. — И он снова обнимал ее теплые плечи и трогал гладко зачесанные волосы.

— Сынок… Сынок… Сынок… — Шептала в ответ госпожа Бальк, и язык ее не мог осилить следующей фразы.

И только когда он отстранил ее и огляделся, увидел, что на плечах матери лежит черная накидка, которую она надевала давно, когда умерли вначале бабушка Арнима, а потом дедушка, он догадался, о чем она напряженно и мучительно молчала.

— Мама? — И он пристально посмотрел в ее глаза. — Мне давно нет писем от отца. С ним что-нибудь случилось?

— Да, сынок. Да. Папы больше нет. Сталинград…

Фрау Бальк не договорила последней фразы. Арним почувствовал, как она тяжелеет в его объятиях, и подхватил мать на руки. Он положил ее на диван. И в это время из смежной комнаты вышла девушка в белом переднике, держа на старом серебряном подносе стакан с водой.

— Вот, возьмите, пожалуйста. Это поможет фрау Бальк, — сказала с едва заметным акцентом.

— Помогите мне. Быстро. Держите стакан. Вот так. Спасибо. — И он невольно взглянул на девушку.

Фрау Бальк вскоре открыла глаза и зарыдала. Арним отвел ее в спальню. Когда она уснула, он вышел в гостиную. Девушка в белом переднике по-прежнему стояла возле кушетки с подносом в руках. Похоже, она ждала распоряжений.

— Вы кто? — спросил Бальк.

Мать ему однажды написала о русских работницах на ферме, о том, что одну из них она держит при доме, чтобы содержать комнаты в чистоте и порядке. Возможно, эта девушка и есть та самая прислуга по дому.

— Меня зовут Александрой. Я из России. — Девушка говорила тихо, ровным голосом, не поднимая глаз.

Он кивнул и после небольшой паузы выдавил из себя:

— Арним Бальк.

Девушка стояла в прежней позе, не поднимая глаз, и, когда он назвал свое имя, поклонилась в знак благодарности и покорности.

Пуля летела по лесу. Цели нигде не было. Но полет ее никогда не оставался бесцельным. Гул и сполохи передовой остались где-то позади. Однажды она облетела поле, уставленное скирдами соломы, и наполовину сожженную деревню. Из печных труб струился дымок. И его запах, и сизоватый цвет не имели ничего общего с тем, что привыкла видеть она каждый день. Изменив полет, пуля еще раз пронеслась над десятком нетронутых огнем крыш. Война ушла из этой деревни, разбросав по окрестным полям и пригоркам груды искореженного металла. Железо уже успело покрыться ржавчиной и выглядело среди рыжих трав осени совсем не грозно, а скорее нелепо. Это была земля, территория, где она была уже чужой и ненужной. Пуля набрала высоту и нырнула в лес. Неужели она здесь не найдет достойной цели? Неужели здесь люди уже забыли войну?