Из штрафников в гвардейцы. Искупившие кровью

Глава вторая

Фузилер Бальк до середины октября пролежал в лазарете в небольшом городке на севере Германии. Госпиталь, приютивший их, искромсанных на Восточном фронте, был небольшим. Три палаты, каждая на двадцать человек. Все раненые — солдаты, от рядового до фельдфебеля. Все оттуда, где война оказалась особенно жестокой, и по отношению к ним, солдатам вермахта, и по отношению к противнику, и к гражданскому населению. Там, на Востоке, шла не просто война, там день и ночь длилась чудовищная бойня. И всем казалось, что оттуда невозможно вернуться живым, не искалеченным. Еще год назад Бальк с ужасом и сочувствием смотрел на вернувшихся из госпиталей. Потерять руку или ногу для него казалось немыслимым. А теперь… В их маленьком госпитале никто никогда не говорил о России. Многим не хотелось даже думать о бесконечных степях, угрюмых лесах и комариных болотах; о бездорожье и яростных атаках иванов, которые в последние месяцы совсем озверели.

Только однажды сосед по койке, шютце Нойман из подразделения горных стрелков, проснувшись среди ночи, вдруг сказал:

— Представляешь, они не берут пленных.

Он неподвижно смотрел в потолок. Его слышал не только Бальк. Ноймана привезли из-под Ленинграда. Он получил несколько пуль в обе ноги. Многим в эту ночь не спалось. Где-то на побережье хлопали зенитки и выли сирены воздушной тревоги. В любую минуту могли войти в палату дежурные санитары, включить свет и объявить о срочной эвакуации.

Бомбоубежище построили недавно. Военнопленные иваны из лагеря, расположенного неподалеку. Оно состояло из нескольких блоков, с вентиляцией и освещением, с деревянными лежаками, точь-в-точь такими, какими оборудовались на Востоке землянки и блиндажи.

Никто не ответил Нойману. Но все поняли, что он имел в виду. Их раны потихоньку заживали. После лазарета почти всех ждал отпуск на родину. А после снова Россия. Проклятая Россия. Проклятый Восточный фронт, хуже которого в этой войне, кажется, уже ничего нельзя было придумать.

Они, признаться, тоже неохотно брали пленных. Особенно в последнее время. Иваны не поднимали рук даже тогда, когда положение было уже абсолютно безнадежным. Конечно, были и перебежчики. Но если первые вызывали ярость, то вторые чувство брезгливости. Для того, чтобы спустить курок в ближайшем овраге, а значит, и не вести пленных далеко в тыл, в одинаковой мере подходило любое из этих чувств.

Через несколько дней после операции, во время которой хирург вытащил из тела фузилера Балька сплющенную пулю, по радио сообщили, что на Восточном фронте германские войска начали крупнейшую операцию. Лучшие танковые дивизии и корпуса групп армий «Юг» и «Центр» в эти минуты наносят сокрушительный удар по обороне русских на участке фронта от Орла до Белгорода, самолеты люфтваффе постоянно в воздухе. Среди выведенных из строя танков противника много Т-34 и КВ. Уже удалось сокрушить первые линии обороны русских. Трофеями ударных частей вермахта стали сотни русских танков, реактивных пусковых установок, тысячи орудий и минометов. Колонны пленных в настоящее время движутся в германский тыл. В них сотни и тысячи солдат и офицеров.

И Арним Бальк, и другие раненые, кто успел изодрать в окопах на Востоке не один мундир, слушали бодрые сообщения диктора и заявления фюрера внимательно, стараясь уловить подтекст. Нет ли в нем тревожных ноток. Они-то знали, что радио и газеты Третьего рейха существуют не для того, чтобы сообщать правду. Зачастую сводки Министерства пропаганды заходили в абсолютное противоречие с реальным положением дел.

— Наши «штуки», конечно же, разутюжат любую цель, — говорили в курилках те, кто уже не первый раз попадал в госпиталь. — Но если иванов бьют в колоннах, то одно из двух: либо они отходят, а значит, вот-вот займут новый рубеж обороны, либо подтягивают резервы, что еще хуже.

— Иванов всех не перебить! Они — как саранча!

— У фюрера тоже есть резервы!

— И где же они? Когда нас везли сюда в кровавых бинтах, я что-то не видел!

— Не отчаивайся, старина, резерв есть. Это — мы!

На такие шутки отвечали мрачным молчанием или злобным смешком.

— Еще одного Сталинграда наша армия не выдержит.

Слово «Сталинград» действовало магически. Кто произнес, они уже не могли вспомнить. Казалось, оно само прозвучало в плотно набитой солдатами тесной курилке.

— Уже подчищают тылы. Всех — под метлу! Разве вы не видели, кого прислали с последним пополнением? Больные очкарики и дети! Какие это солдаты?! С такими разве можно наступать?

— Ничего страшного. Все должны воевать. Долг перед родиной обязывает.

— Но дети…

— Выходит, русские сильнее нас?

— Русские не одни. Англичане, американцы, французы, югославы, греки, новозеландцы, канадцы, австралийцы! Все — против нас! Весь мир! Почему так?

— А я говорю, все дело в том, кто сидит в окопе. Там, на передовой. Нет уже тех парней, с которыми мы шли к Москве.

— Да, их уже нет. Ты прав, старина.

— Вот я и говорю: все началось там, на Востоке! Там мы нашли все наши несчастья. И они теперь, как чума, как тиф, перекинулись и на побережье, и в Африку, и на Балканы.

— Да, старина, везде туго.

— Россия — проклятое место. Это — заколдованная страна.

— Крестьяне живут там почти в нищете. Вы видели, какие у них жилища? Дети голодные. А ночью они уходят в лес, в партизанские отряды и жгут наше имущество, взрывают мосты, портят связь. Значит, им нравится так жить!

— Рабы. Россия — страна рабов. Они служат большевикам и жидам, что, по сути дела, одно и то же. И к этому привыкли.

— Те не отнимали у них последнего. Вот в чем причина.

— Просто — рабы. Примитивный народ.

— Вы болтаете о пустом. Россия — великая страна. И нашей армии она не по зубам. Вы говорите, примитивный народ, рабы? А кто же создал величайшую культуру? Их музыка, литература, живопись, архитектура на уровне европейской и даже выше.

— Помолчи, Курт. Мы не знаем, кто прибыл вчера и позавчера…

Иногда разговоры прерывал раздраженный голос какого-нибудь пожилого фельдфебеля, воевавшего еще в Первую мировую войну, который советовал им, соплякам, помолчать и готовиться к выписке прямой дорогой назад, на Русский фронт. Потому что все другие дороги им, побывавшим там, заказаны.

— Сталин дал своим иванам хорошее оружие, — снова начиналось все сначала. — Ты попадал под атаку «катюш»? А я попадал.

— Да, танкисты говорят, что в открытом бою с их новыми тяжелыми танками лучше не встречаться. Даже на Т-34 они установили новую, более мощную пушку.

— Наши «тигры» и «пантеры» значительно лучше!

— Посмотрим. Сейчас они дерутся там, в русской степи. Через день-другой все решится.

— Когда под Сталинградом рвали на части Шестую, до самого конца шли бодрые сообщения. И чем это кончилось? Правда оказалась ужасной.

— Да, этого не забыть.

Боли в груди еще донимали Балька. Доктор сказал, что, возможно, все осколки разрывной пули извлечь не удалось. Некоторые из них, величиной со спичечную головку и даже меньше, вросли в ткани, и лучше их не трогать. Другое дело, если они начнут беспокоить… Бальк все понял: доктор оставлял ему шанс в любой момент обратиться к врачу. Доктор был пожилым и добрым человеком. Он понимал все, возможно, многое, совсем не так, как понимали они. Пулю, деформированную от удара в плечевую кость, он подарил Бальку на память. Теперь она лежала в ящике тумбочки среди письменных принадлежностей. Однажды он показал ее Нойману. Тот повертел, взвесил на ладони и сказал:

— Калибр семь-девяносто два! Арним, ты что, попал под огонь своих?

— Нет. Мы отбивали атаку. Я стрелял из Schpandeu. Со мною рядом был ротный командир. По пулемету вел огонь снайпер. Он многих положил. Ребята потом рассказывали.

— Но пуля-то наша.

— Унтер-офицер Байзингхоф всегда таскал с собою русский ППШ.

— Ну да, хорошая штука. Ты хочешь сказать, что и в тебя иван пальнул из трофейной винтовки?

— Возможно. Но тогда тем более обидно.

— Иваны палят по нам из всего, что стреляет. — Нойман поправил вначале одну, а потом другую затекшую ногу. Они были упрятаны в гипсовые коконы, похожие на зимний камуфляж, надетый поверх бриджей. — Однажды мы стояли в небольшой деревушке на берегу Угры. Так называется их река. Дело было недалеко от Юхнова. Это — между Смоленском и Москвой. Мы уселись делить сухой паек. И вот, представь себе, сидящий вокруг горы консервных банок взвод. И вдруг в эту гору падает русская Ф-1 в чугунной оболочке. Четверых парней мы похоронили сразу. Восьмерых, раненых, отволокли в медпункт. Один тяжелый, вряд ли выжил. Во всяком случае, к нам в роту уже не вернулся. А меня даже не задело. И что оказалось? Гранату бросил мальчишка. Его тут же поймали. У него в кармане была еще одна граната. Он не успел вставить капсюль-воспламенитель. Он хотел, видимо, то ли себя взорвать, то ли еще одну во двор бросить.

— Откуда у них такой фанатизм?

— Они защищают родину. Семьи. Жилища. Землю.

— Ну, положим, земля им не принадлежит. Земля там колхозная. У русских крестьян во владении только один огород. Совсем маленький. У них нет понятия: моя земля. Того корневого чувства, которое в народе все скрепляет.

— Ты ошибаешься. Иначе бы они не сражались до последнего патрона.

— Так вот, потом мы узнали причину, почему тот мальчишка так поступил. Днем раньше какой-то ублюдок из нашего взвода изнасиловал его сестру. Вот он и отомстил. Мы потом узнали, кто это был. Командир роты приказал помалкивать, хотя сам ему потом спуску не давал. Поручал самую грязную работу. Во время взрыва гранаты его почти не задело. Отделался легкими царапинами. За него расплатились другие. Что и говорить, этого маленького русского ивана можно понять. Как бы ты сам поступил, если бы твою сестру или девушку…

— Жаль, — Бальк задумчиво покачал головой.

— Ты о чем? — Нойман снова, поморщившись, поправил ноги, стараясь лечь на бок.

— Жаль, что тот русский мальчик не успел бросить вторую гранату, — неожиданно сказал Бальк.

Они не разговаривали несколько суток.

В августе стали поступать тревожные сообщения. Оставлен Белгород, Орел, Хотынец… При упоминании Хотынца и Жиздры фузилер Бальк вздрогнул. Значит, позиции его полка прорваны и что с товарищами, защищавшимися на Вытебети, неизвестно.

— Ничего нельзя понять, — пожимали плечами раненые, сгрудившись у радиоприемника, стоявшего на столе рядом с портретом фюрера.

— Эти болтливые кретины из Министерства пропаганды…

— Наступаем мы или уже нет?

— Скоро узнаем.

И действительно, вскоре санитарные эшелоны, прибывающие с Востока, начали привозить тысячи раненых, искалеченных и умерших в дороге. Эшелоны прибывали из-под Харькова и Чернигова. Раненых сортировали и разбрасывали по госпиталям. Несколько человек привезли и к ним.

— Они постоянно бросают в бой свежие части! — рассказывали вновь прибывшие.

— Нашу Сто девяносто восьмую просто вышвырнули из Белгорода!

— «Восемь-восемь», которую мы прикрывали, подожгла пять русских танков! Шестой сровнял с землей все три пулемета и разбил первым же осколочным снарядом нашу противотанковую пушку. Русский тяжелый танк искромсал позицию осколочными снарядами, отутюжил гусеницами. Трупы артиллеристов невозможно было отделить от земли.

— Там был настоящий ад.

— Мы заняли траншею в полукилометре западнее и нам объявили, что если мы и здесь не удержимся, расстреляют каждого десятого. Просто построят и — каждого десятого…

— Придержи язык, парень, — сказал кто-то из раненых новоприбывшему.

— Да, за это можно загреметь.

— Самое худшее, что может с нами произойти, нас снова отправят на Восток.

— Так оно и будет, дружище. Наши дивизии стоят там.

— К тому же среди нас нет эсесманов или «цепных псов»[2]. Ведь нет? Их лечат в других госпиталях. Значит, никто не донесет.

— Я слышал, что говорили офицеры, — рассказывал другой раненый. — Мы дрались две недели. Ни дня отдыха. Даже ночью нас поднимали по тревоге. В тылу тоже не было покоя. Партизаны. Они нападали на наши обозы, в том числе на санитарные. Так вот через две недели боев в нашей Тридцать девятой дивизии оставалось всего триста штыков при шести офицерах. И я это слышал вечером, а утром нас пополнили шестнадцатью папашами из обоза и снова бросили в бой.

— Это был ад. Ад. Больше ни с чем это сравнить нельзя.

Вечером Нойман произнес первую фразу за неделю.

Она была адресована Арниму Бальку, и оказалась короткой, после нее снова долго можно было молчать.

— Арним, дружище, хорошо, что мы туда не попали. — Нойман произнес это тихо, одними губами, так что понять его мог только Бальк, лежавший на соседней кровати.

Раненые, прибывавшие в последующие дни, рисовали унылые картины отступления. Потом заговорили о «Линии Вотана». Появилась надежда, что русских остановят на линии рек Днепр и Десна. Бальк слушал и вспоминал. Однажды, когда воинский эшелон, который вез их к фронту, проезжал по мосту возле небольшого городка, он увидел крутой правый берег, возвышавшийся над округой. Какая великолепная позиция, подумал он тогда. Но кто ее теперь будет удерживать? Лучшие дивизии поглотила «Цитадель». Все так говорят, даже офицеры. Первоклассные и хорошо вооруженные дивизии. Такую мощь! Бальк вспомнил леса и перелески, заполненные бронетехникой и войсками. И они не смогли опрокинуть русских? Тогда какая же сила перла с Востока? И, судя по всему, она не исчерпала себя до конца, а значит, будет продолжать атаковать. Вырвавшиеся из этого ада подтверждают, что русские постоянно наращивают силу удара, вводят в дело новые и новые резервы. Оставалось надеяться, что наступление русских выдохнется. Так произошло под Москвой и под Сталинградом. Правда, тогда германским войскам пришлось дорого заплатить за то, чтобы иваны в конце концов остановились и начали закапываться для обороны.

Бог мой, думал Бальк, Нойман сказал правду. Но что будет с Германией? С нашими семьями? Неужели никто не думает об этом? Гитлер думает. И конечно же, не допустит катастрофы. Германия победит. Хотя остановиться надо было давно, еще пять лет назад, на присоединении Судетской области[3].

Рана уже затянулась, но еще гноилась. Запах гниющей плоти временами донимал Балька. Но это был свой запах. К нему он уже привык. Раненые быстро привыкают к своему состоянию. Особенно когда кругом такие же бедолаги, а то еще и похуже. Некоторым, конечно, досталось крепко. Бальку повезло. По крайней мере, все части тела целы.

Прошло еще две недели. Наступил сентябрь. И однажды Бальку сказали, что через несколько дней его выпишут.

И действительно, спустя два дня рядовой фузилерной роты Бальк, одетый уже не в больничную пижаму, а в полевую форму, стоял на площади, вымощенной серой брусчаткой. В нагрудном кармане кителя рядом с солдатской книжкой лежало отпускное свидетельство. Перед ним возвышалось здание железнодорожной станции. За плечами торчал ранец с кожаным верхом, в котором лежали солдатские принадлежности и несколько пакетов со свастикой. Пакеты Бальк получил сегодня утром после построения, когда их, выписанных из лазарета, кого обратно на фронт, а кого в двухнедельный отпуск на родину, торжественно поздравили с выздоровлением, напомнили о солдатском долге перед рейхом и фюрером. Когда речи утихли, красивые девушки, видимо, из штата госпитальной обслуги, вручили им всем подарки. Из пакетов приятно пахло. Позже Бальк внимательно изучил подарок от фюрера: в пакетах была колбаса, сыр, ветчина, несколько банок рыбных и мясных консервов. А еще — две пачки сигарет «Юно».

Возле сквера стоял наряд жандармов. Проходя мимо, Бальк отдал честь. Надменные дармоеды, тыловые крысы, подумал он. Но вступать в конфликт нельзя — все могло закончиться серьезной неприятностью. По дороге к вокзалу он наблюдал такую сцену. Двое отпускников, видимо хорошенько подвыпившие, фронтовики, потому что за их спинами торчали стволы карабинов K98k с потертыми прикладами, о чем-то спорили с жандармами. Те остановили солдат посреди дороги, проверяли документы, при этом задавали какие-то вопросы. И сами вопросы, и тот тон, каким они задавались, как видно, раздражали отпускников. Те все больше и больше распалялись. Дело явно шло к серьезному конфликту. Случись такое на передовой, где-нибудь в окопах на Десне или на Вытебети, уже давно вспыхнула бы драка. Но здесь, в тылу, эти проклятые шупо властвовали безраздельно. Жандармы громко спрашивали. Отпускники громко отвечали. Один из них с искаженным лицом вдруг начал выкрикивать оскорбления. И тогда старший патруля разорвал отпускное удостоверение и бросил под ноги кричавшего. Солдат мгновенно замолчал, побледнел, вытянулся, резко повернулся кругом и зашагал в сторону берега. Его товарищ, выхватив листок со своим удостоверением, которое, к счастью, уцелело, побежал следом. Видимо, они прибыли сюда на катере или пароме. Солдаты исчезли возле пирса и больше не возвращались.

Жандарм вдруг окликнул его, Балька, все это время с любопытством наблюдавшего эту сцену. Пришлось вытаскивать документы. Возвращая солдатскую книжку и лист с печатью, подтверждающий то, что он следует в двухнедельный отпуск в город Баденвайлер, где проживает его семья, и что срок отпуска заканчивается такого-то числа октября месяца 1943 года, он сказал:

— Вам следует постричься, шютце Бальк. Парикмахерская находится в двух шагах отсюда.

«Какая сволочь», — испуганно и растерянно думал Бальк Он шел в сторону вокзала и трясущимися руками запихивал в нагрудный карман френча документы. Сегодня на построении ему вручили долгожданный черный знак «За ранение»[4]. Быть может, именно он и помог благополучно разминуться с жандармами. Во всяком случае шупо, рассматривавший документы, несколько раз скользнул взглядом по черному знаку.

В парикмахерскую Бальк не пошел. Не позднее завтрашнего дня он будет дома. А там у него есть прекрасный мастер — мама. Она всегда стригла его, с возрастом меняя прическу, делая ее сложнее и изысканнее. Папу она стригла тоже. По этому поводу была семейная шутка: «Своих баранов буду стричь сама!» Да и денег у Балька на парикмахера не оставалось. Он рассчитал все. Маме решил купить хороший подарок. Вообще-то отпускники с Восточного фронта подарки домой не покупали в магазинах, их везли из России в изобилии. Россия для германских солдат вот уже третий год была огромным магазином, полевым складом, где можно было взять все, что пожелаешь, выбрать то, что больше тебе подходит или может понравиться родственникам или девушке. Но так сложилось, что домой из России он ехал через лазарет. Ему не поменяли даже мундир. Прачки выстирали китель и бриджи, а потом хорошенько заштопали.

На перроне стояли солдаты. Курили, весело переговаривались. Судя по поношенной, но тщательно приведенной в порядок одежде, фронтовики. Видимо, тоже отпускники, подумал Бальк и невольно оглянулся: жандармы стояли все там же и не обращали на ожидавших поезда никакого внимания. «Был бы здесь унтер-фельдфебель Штарфе, — подумал он, — черта с два бы вы посмели с нами так разговаривать». Но в следующее мгновение он вдруг представил, что жандармы точно так же, как тех двоих, сошедших на берегу с какой-то посудины и на радостях выпивших в первой же забегаловке, остановили бы и их со Штарфе. И что бы сделал против них пулеметный расчет МГ-34? Пожалуй, ничего. Точно так же, как тот несчастный, Штарфе обматерил бы их, сделал правильный поворот кругом и, убитый внезапным несчастьем, зашагал бы назад, к пристани. Пока не отчалила посудина, которая доставит его назад, в свой полк, в свою роту, в свой взвод, где к тебе относятся по-товарищески и где из-за пары стаканчиков шнапса не будут рвать документы. Да, с этими откормленными кабанами можно разговаривать только в развернутом строю. Но там, в окопах, их нет. Ни одной жандармской бляхи за все время пребывания на передовой он не видел. Это называется: каждый на войне выполняет свою работу. Что и говорить, непыльная она у этих парней. Вон какие загривки отъели. Здесь не заболеешь малярией, не покроешься фурункулами. Тебя не станут пожирать оравы вшей и блох.

На всякий случай он повернул в сторону улицы, где находилась парикмахерская. Но, зайдя за первый же дом, перешел на другую сторону и, немного выждав, пристроился к группе солдат и провожающих их женщин, вернулся на перрон.

Как хорошо, что он едет домой!

Бальк закурил, хотя врач и запретил ему. Потому что разрывной пулей оказалось задето легкое. А это серьезно. Правда, не так, как ночная атака русских, пусть даже и без артподготовки, и ограниченными силами, но все же — атака, и именно на том участке, где твой Schpandeu, как ни крути, главное действующее лицо. Так что можно и покурить. Ему подарили целых две пачки «Юно»! По фронтовым меркам — целое состояние. Все-таки фюрер Великой Германии заботится о своих доблестных солдатах.

Да, теперь, думал Бальк, когда я вернусь в свою роту, старик обрадуется. «Ты вернулся! — скажет он, глядя из-под кустистых бровей, как смотрит на солдат, которых особенно ценит. И тут же всучит обмотанный лентами тяжелый Schpandeu. — Он давно ждет тебя, сынок». И прикажет в течение двадцати четырех часов подобрать второго номера из нового пополнения. Ветеранов не даст. Да те и сами не пойдут. И вовсе не потому, что он слишком молод, чтобы заставлять солдата, воевавшего под Вязьмой и Калугой, без конца протирать затвор, набивать патронами ленты и следить, чтобы каждый сидел в ячейке правильно, чтобы в коробку не попал песок. Просто те, кто побывал в боях, хорошо знают, что такое пулемет. У него слишком много врагов: миномет, противотанковое орудие на прямой наводке, снайпер, крупнокалиберный пулемет противника. А в последнее время иваны наладились стрелять по пулеметным расчетам из противотанковых ружей. От такой пули со стальным сердечником невозможно укрыться даже за штабелем мешков, наполненных песком.

Бальк курил, прислушиваясь к реакции легких на табачный дым. Под горлом накапливался ком, он щекотал, но не беспокоил. Рядом стояла группа отпускников с нашивками мотопехотной дивизии «Великая Германия». Эти парни и здесь, на перроне, чувствовали особое положение. Разговаривали громко, оглушительно и нарочито заразительно смеялись своим шуткам. Вокруг были свалены целые горы чемоданов, чемоданчиков и разнокалиберных баулов. Как будто настоящие повозки выкатились на перрон и образовали затор, сгрудившись в беспорядке вокруг людей, стоявших в ожидании эшелона. Целые обозы! Что ж, хорошее настроение было логичным и понятным. Солдаты ехали с фронта. Они возвращались из России. «Великая Германия» дралась где-то на юге, под Харьковом, в районе Ахтырки. Почему их занесло сюда, на север? Видимо, здесь родина этих счастливчиков, догадался Бальк. Последняя пересадка перед домом.

Он пускал перед собой синие кольца дыма. Этому занятию его научил Штарфе. Удивительное дело, с унтер-фельдфебелем он воевал всего ничего, а вспоминает его чаще, чем кого бы то ни было. Обаяние личности? Бальк вспомнил эту фразу, суть которой когда-то заинтересовала настолько, что он проштудировал несколько книг и погрузился в философские трактаты, которые нашел в университетской библиотеке. Все, что он узнал и смог постичь, менее всего подходило к его бывшему первому номеру. Но тем не менее Бальк испытывал к погибшему товарищу и наставнику именно эти чувства. И тут ничего не поделаешь, в конце концов понял он. Все надо вначале пережить, потом придет осмысление. В том числе и всего того, что мы натворили на Востоке. И что еще натворим и с Европой, и с Германией.

Сине-сиреневые кольца-облака расплывались перед ним. И вдруг в самом центре очередного кольца Бальк увидел несколько точек. Они казались неподвижными, но увеличивались с каждым мгновением. Вот уже можно было разглядеть их боковые отростки. Он мгновенно понял, что это. И тут же, как неизбежное продолжение реальности, на берегу возле пирса захлопали зенитки.

— Воздух!

— Самолеты!

— В укрытие! Скорей! Скорей!

Все произошло так быстро, что даже он, не единожды переживший налеты русских пикирующих бомбардировщиков и три раза попадавший под штурмовку летающих танков Ил-2, не успел найти лучшего укрытия, чем лечь прямо у края платформы на заплеванную землю. Он уткнулся носом в спасительную благодать земли, чувствуя слева, откуда появились самолеты, высокий косяк бетонной плиты. Она-то его и спасла. Взрывная волна и осколки первых бомб скользнули по платформе и, сметая не успевших укрыться людей, их багаж, чугунные каркасы лавок, выкрашенные в черный цвет, и белые гипсовые вазоны с цветами, пронеслись над его затылком и зашлепали по деревьям примыкавшего к вокзалу сквера.

После первой волны самолетов показалась вторая. Бальк понял, что удар направлен на станцию. В тупике стояло много вагонов и несколько паровозов под парами. Все они были разбиты сразу же. Оттуда валил пар и черный дым мгновенно вспыхнувшего пожара. Загорелись вагоны и цистерны, и с каждой минутой они разгорались все сильнее и сильнее. На путях, среди разбросанных шпал и вывернутых, искореженных рельсов, метались какие-то люди. Видимо, охрана и машинисты разбитых паровозов. Бальк понял, что надо делать, чтобы уцелеть. Он вскочил на ноги, перемахнул через низкий парапет и метнулся через сквер в сторону пустыря. Там виднелись глубокие балки, похожие на противотанковые рвы, какие он видел в России. Отличие от русских было лишь в том, что эти заросли кустарником. Пустырь они вряд ли будут бомбить. Только бы успеть. В такие мгновения солдата спасает чутье, которое он приобретает за месяцы окопной жизни. Если пуля или осколок не находят его в первые дни на передовой. Включается некий неведомый доселе мотор, который направляет солдата туда, куда нужно. И, как правило, действует безупречно. Скорость — максимальная.

— Куда? — заорал жандарм, выскочивший откуда-то сбоку. Кажется, это был один из тех, кто остановил его час назад и приказал постричься. Бальк оттолкнул его руку, которой тот пытался ухватить за одежду, и метнулся в сторону от улицы, от домов и тротуаров. Жандарм не сидел в окопах под Вязьмой и Жиздрой. У него нет мотора выживания. Он и под бомбами думает о долге. Такие, если попадают на фронт, живут до первого боя.

Самолеты приближались стремительно. Теперь уже явственно захлопали зенитки на побережье. И тут же их стрельба потонула в грохоте бомбовых разрывов. Значит, бомбят и причал, и госпиталь, и концлагерь. Надо успеть добежать! Ноги несли так, как во время тренировок, когда старик бегал за ними с ореховой палкой, намереваясь огреть каждого, кто споткнется или окажется менее проворным, чем остальные солдаты роты. Вот и кусты. Они хлестали по лицу и рукам. Впереди бежал еще кто-то. Видимо, тоже обладал опытом выживания. Он мчался в теснину оврага, переходящего в ущелье. По дну тек ручей. Они не успели добежать до отвесной скалы, под которой можно было укрыться, как замелькали тени самолетов, позади и впереди загрохотало так, что земля содрогнулась, и сверху посыпались мелкие камни и земля, какой-то хворост и куски досок. Бежавший впереди упал. Бальк машинально, как не раз делал это в бою, подхватил его, поволок вперед.

— Скорее! Скорее! Туда!

Товарища нельзя бросать в трудную минуту. Потому что именно он спасет тебя, когда в переплет попадешь ты.

Они доковыляли до неглубокой пещеры и упали на сухой щебень. Взрывы, казалось, приближались. Сверху сыпались камни. По ущелью потянуло толовую гарь и черные струи дыма. Где-то неподалеку полыхал пожар. Одна из тяжелых бомб разорвалась в глубине ущелья. Их обожгло взрывной волной, которая пронеслась над ручьем как смерч, мгновенно выпарив всю воду. Они, оторванные от всего мира, обхватили друг друга руками и некоторое время сидели так, прижавшись к сырым камням пещеры, которая спасла их от взрывной волны и камней, продолжавших время от времени падать сверху.

Самолеты улетели. Кажется, они очнулись не сразу. Первым в себя пришел Бальк. Он огляделся и увидел, что на него испуганно смотрит девушка. Ну, конечно, мгновенно смекнул он, пахнет от нее не так, как пахнет от солдата. И как он сразу не сообразил?

— Нам повезло. — Он попытался улыбнуться.

Кажется, девушка еще никак не могла прийти в себя.

Зрачки были расширены. Бальк знал, что такое случается с контужеными.

— Все в порядке. Вставай. — Он подал ей руку.

Но девушка продолжала неподвижно сидеть, вжавшись в нишу, образовавшуюся в пещере.

— Наверх не стоит пока выходить. Я знаю, янки бросают бомбы с замедленными взрывателями. Они срабатывают через несколько минут, а иногда и часов. Очень коварные.

После боя Бальку всегда хотелось есть. Только унтер-фельдфебель Штарфе понимал его. «Это у тебя нервное, парень, — объяснил он ему однажды. — В таких случаях лучше выпить. Но ты не пьешь. Это плохо». Конечно, плохо, подумал Бальк, потому что вот сейчас он просто достал бы фляжку и сделал несколько глотков. Но он не пил. От спиртного его выворачивало. Как от вида и запаха трупов, когда он их увидел в первый раз. Тогда блевал весь шестой взвод. Все, кроме унтер-фельдфебеля Штарфе и еще троих ветеранов. Теперь Бальк не знал, как объяснить девушке, случайно оказавшейся рядом, что у него такая болезнь. Есть хотелось все сильнее и сильнее.

— Да, лучше побыть пока здесь, — сказал он. — Все равно состав не подадут, пока не расчистят пути и не восстановят стрелки.

Он снял ранец и начал расстегивать его. Из ранца вкусно пахло колбасой и свежим хлебом. Хлеб, казалось Бальку, пах еще приятнее, чем колбаса. Может, потому, что он напоминал ему родину. Батон был завернут в тонкую пергаментную бумагу, которая вся промокла от масла. Все это он хотел привезти домой нетронутым. Другого подарка для матери у него не было. Но голод есть голод. Да и девушку, с которой ему Бог послал пережить эту бомбежку, надо было хоть как-то поддержать.

— Хочешь? — Бальк вытащил хлеб. Он знал, что с продуктами сейчас в тылу гораздо хуже, чем на фронте. — Давай, садись, угощайся.

И только теперь Бальк увидел ссадину на ее ноге. Кровь залила разодранный чулок и уже засохла. Он знал, что кровь засыхает быстро. Только у мертвых она не засыхает долго. Он вытащил индивидуальную аптечку, разорвал упаковку бинта.

— Давай перевяжу.

— Не надо, — ответила она по-русски, отчего он едва не выронил из рук аптечку.

— Ты что, русская? — И тут он увидел нашивку на простеньком сером платье с буквами: «OST». — Бог мой!

— Я сейчас уйду. Я работаю здесь, рядом. — Она пыталась говорить по-немецки.

— Да-да, — кивал Бальк.

Теперь, когда он узнал, кто она… И что, остановил он себя, я должен тащить ее в полицейский участок? Сдать первому патрулю? Она ведь не сбежала. Просто прячется от бомбежки. Так же, как и он. Что тут такого? Но сейчас, когда янки наделали столько бед, в этих тонкостях, пожалуй, никто разбираться не станет. Могут, под горячую руку, и расстрелять, как разведчицу, подававшую сигналы самолетам. Сейчас набежит полиция, гестапо. Начнут разбираться, искать виновных, не принявших своевременных мер и прочее… И все свалить на эту беднягу.

Бальк вздохнул, посмотрел на девушку и принялся резать колбасу и хлеб. Сделал два хороших бутерброда. Один протянул русской. За другой торопливо принялся сам.

Девушка какое-то время послушно держала хлеб, на который Бальк положил несколько добрых ломтей колбасы, потом, сглотнув, медленно покачала головой и протянула бутерброд назад.

Такие, как эта, всегда нравились Бальку. Красивая девушка, подумал он. Но ведь она русская. Бальк знал, что ему, германскому солдату, грозит за связь с неарийкой. Если те же шупо застанут их здесь, в пещере, то могут приписать ему именно это.

«Да плевать я хотел», — в следующее мгновение подумал Бальк, и уже теплее взглянул на девушку.

— Ешь, ешь, — сказал он и улыбнулся. — Угощайся.

Она откусила краешек и начала неторопливо жевать.

И он увидел, какие красивые у нее руки. Таких он еще не видел ни у одной женщины. Он снова улыбнулся и отвернулся, чтобы не смущать ее и не волноваться самому. Он попытался целиком переключиться на бутерброд, но это оказалось не так-то просто.

Пуля неслась над землей, густо изрытой окопами и снарядными воронками. Она замечала, как копошатся внизу люди. Они стреляли друг в друга, таскали раненых и убитых, закапывали в ровики орудия, наводили переправы через речушки и болота, наступали, отступали. Но сейчас они не интересовали ее. Надо было сделать облет окрестностей и решить, что делать дальше.