Избранные письма разных лет

44. Р. Б. Гулю[474]

2 апреля 1956

Beau-Sejour

Нуeres

Дорогой

Роман Борисович,

Политический автор переводит свой отрывок [475] в гриппу и с температурой около 39. Он очень просит Вас, раз уж он так перестрадал, быть ангелом — прислать его для подправки. Но так, чтобы обратная отправка в подчищенном виде не обошлась бы в новый миллион почтовых расходов. Здесь рукопись не берут иначе как считая за письмо. Нельзя ли загодя прислать корректуру, т. е. гранки, чтобы спокойненько, в указанный заранее срок привести все в порядок. Очень обяжете. В набранном виде и виднее, что и как, и полетят они по дешевому тарифу, как papies d'affaires.[476]

Ледерплякс очень просим и срочно . <Дерните?>, пожалуйста, на всю сумму рецензии и par avion. Оба автора оченно в нем нуждаются. Я тоже — и повод имею. Но не буду втирать пока очки. Если сочиню, то и увидите. Этот великий замысел, «облеченный тайной», не статейка, о которой мы говорили. «Легенды и иллюзии»[477] напишу легко и быстро, но пока материалов нет. Не забудьте об обещании прислать барахло, «Грани», «Поколение», Гумилева[478]. Сообразно с получением их изготовлю и статейку. А м. б., раз Вы на ту же тему пишете (очень приветствую!), то нам как-нибудь координировать свои труды? Не знаю как. М. б., Вы придумаете. М. б., до получения книг, набросать, как ляжет, и посылать Вам, а добавки присылать потом? Ответьте. Только – пересылки кусаются – то да се, марки да бумага люкс – и на ледерплякс не останется.

Варшавский[479] меня боится напрасно — я ему скорее симпатизирую. «Молодой, 50 лет, Толстой без таланта» — и шпиговать или ловить я его не собираюсь. Хотя зачем это он, взяв патент на «предельную честность», мелко жулит, подлизываясь к власть имущим или денежным особам. Сужу по статейке в «Нов<ом> Журнале»[480]. «Прислушивается», т. е. поколение, к другим критикам: Вейдле, М. Цетлину [481]… Неприлично ставить рядом! Вейдле как-никак Вейдле. А Миша Цетлин, не обижая основателя Вашего журнала, Миша Цетлин — кто же к нему, о, Господи, «прислушивался». Еще — молодой философ Рейзини[482]… Ну, Вы сами знаете, какой он философии философ! На Моннарнасе действительно был «популярен». Но в роли шута, изображавшего удивительно ловко, как, сидя в тюрьме за воровство и насилие, он на скаку, подгоняемый надзирателями, раздевался, танцевал под душем, и на скаку же мокрый одевался. Теперь он, оказывается, «отошел от философии», к ущербу для русской поэзии. И еще, хоть бы сочинил, за него, Варшавский осмысленную фразу — а то какой-то «дух дышащий где хочет», сплошное идиотство. Сей философ с трибуны «Зеленой Лампы» бахнул, вместо гомункул гомолукулус и, кроме кафе Куполь и тюрьмы Санте[483], ничего «не кончал». С другой стороны, не будь его — не было бы и меценатки «Чисел» madame де Манциарли[484]. Эту дуру-психопатку он уговорил дать на «Числа» деньги обещанием «создать нечто равное по размаху большевизму». Ей-Богу. Но Оцуп, осведомившись, что есть такая дура и хочет меценатствовать, перебежал дорогу и хватил куш сам. Вот тут-то, несправедливо обиженному Рейзини и был отвален в награду «философский отдел» «Чисел».

Но вот о роли «Чисел» я поговорю — не в анекдотическом плане, а грустно — сериозно. Дутое было предприятие, между нами, и на «метафизически-жульнической подкладке». И «ничего особенно хорошего не было в том, что они „были"».

Я пожалел потом, послав Вам начало Почтамтской[485]. Вот почему: вспоминая начало Почтамтской, относительно невинное, я взял легкий тон вроде «где слог найду, чтоб описать прогулку»[486]. Между тем все дальнейшее неподдельный ужас . Совершенно верно: дружба наша с Ад<амовичем> лопнула раз и навсегда, когда я все узнал. Не мог ентого освоить. Какие там политические распри – курам на смех! Это уж мой контрагент, малость обидевшись на мою реакцию на его «дельце» (как он сам «это» игриво называет), стал в свою очередь ужасаться моему «фашизму» и вольно или невольно раздул его до абсурда. Но всего не перегоришь письменно. И наших с ним отношений я не буду касаться, по возможности, в продолжении. «Только факты, сэр». И факты эти, если бы, к примеру, я бы их нес на своей совести — задушили бы меня своей тяжестью задолго до возникновения и «поколения», и «Чисел», и фашизма с прочим. Откровенно скажу — будь я на месте А<дамовича> — не иначе как бы

бы еще в Штеттине или на крайность в Берлине весной 1924 г.[488] — но Ваш новый прославленный сотрудник, что и говорить, «железная личность». «Гвозди бы делать из этих людей, не было б в мире крепче гвоздей»[489]. Для опыта — когда получите от меня продолжение — прикиньте умственно все это к себе и решите — продолжали ли бы Вы потом «нормальный образ жизни» десятки лет с фельетончиками, деланием поэтических репутаций, посещением специальных бань и даже смиренно-самодовольным сознанием, что самое важное в его жизни — христианство (его убеждение). Или повесились бы в нужнике? Вот прикиньте, потом, на досуге.

Вы скажете — чего рассуждаешь — ты бы лучше сразу прислал это самое увлекательное «продолжение». Я пришлю, граф. Мне самому хочется — и даже «требуется». Но повторяю — не так начал писать и об этом жалею. Напишу и пришлю. И Вас прошу хранить и если, как надеюсь — меня переживете, составить после моей смерти соответственный меморандум для потомства. Спрячьте записочку Ад<амовича>. «Настоящим подтверждаю» — документ[490].

Чтобы перебить самого себя, а то от одних мыслей об этом самом начинает мутить — вспомнил о том же молодом философе — из-за чего он попал в тюрьму. Он, видите ли, стремился выгодно жениться и присмотрел подходящую невесту. Ну, ухаживал, на ухаживанье нужны денежки. Он тогда служил у Ашета[491] и стал там красть всякие дорогие книги: загонит парочку и сведет девицу в ресторан. Все уже было на мази и день свадьбы назначен и обстановочка на невестин счет куплена «сверху ампир, внизу модерн и все со стеклами». И вот незадача – невеста так увлеклась философом, что решила немедленно, не дожидаясь свадьбы, вкусить с ним блаженства. И ах – Варшавский это тоже знает – оказалось, что не то чтобы философ был импотент, ничуть. Но, как у Пушкина, в «Царе Салтане», у него «кой-чего недоставало»[492]. Или, как в «Бунте в Ватикане»,

Обнаружилось нечто такое крохотное, что влюбленная сперва не поверила — а потом, разрыдавшись на диване «вампир», выгнала жениха из квартиры модерн. А тут как раз Ашет стал проверять доверенное молодому философу имущество, и прямо с брачного дивана попал он, снимая на бегу, по регламенту Санте, подштанники — на недолгую (что-то 8 месяцев) отсидку.

Ну хорошо. Сами видите, я не в ударе, пишу чепуху и вяло. А вес письма угрожающе растет. А есть и дела. Дорогой граф — а как проект с изданием стихов Вашего протеже? Я недавно сделал жалкий жест — написал Терентьевой[494]: не издадите ли все-таки 150 страниц, уплатив полгонорара!

Если бы Вы и М. М. (Карпович. — А. А.) меня лично поддержали, внушили бы, что свинство. Ведь они продолжают издавать какое-то говно. М. б., Каган[495] с ними вошел бы в компанию или издали бы под маркой «Нов. Журнала» или как. Подумайте, сэр, постарайтесь — век буду благодарен. Этакие избранные стихи с Вашим вступлением. Ах, покрутите Вашей умной и дружеской головкой!

Политический автор задрожал, услышав о возможном раздевании каботинки[496]. Ой, разденьте. Чего-нибудь такого фру фру модного. Резину также очень бы был польщен получить, такую же, как когда-то Ольга Андреевна прислала в Монморанси. Этакую с подвязками из пластика. Но что ни пришлете – будет кстати. Рыжая шубка по сей день составляет ее гордость и блаженство. Я бы очень хотел такую же кофту, которую Вы сняли с своего графского плеча, из деликатности сделав на рукаве дырку. Только не снимайте опять со своего! Но м. б., найдется граф подходящего размера. Вашу я носил с мая до ноября — в нашем климате это лучше всякого костюма. И, увы, от стирок, совсем еще новенькая вещица слегка пожухла. Вот бы опять такую – просторно-тонно-прохладную. Но если кофты нет, а найдется пальто – все равно какое, непромокаемое либо драповое, то тоже буду очень польщен. Костюмы у меня, благодаря Вашей милости — шик, а пальто, ну никакою, т. е. есть одно, но уж больно гнусное. Не писал бы, если бы не Ваше любезное предложение — но раз счастье само лезет в руки, то намекаю, что более нужно.

Да, я «покраснел до ушей», представив, что Вы читаете Ольге Андреевне мои сочинения — а я там употребляю всякие слова на ж и на х! Надеюсь, Вы с тактом смягчаете. Буду впредь воздерживаться. Возвращаясь к Почтамтской — сяду Вам ее писать на досуге, но если желаете получить, то отвечайте на письма, а то буду складыв<ать> в ящик.

О моих новых стишках просил компетентно<го> мнения — ни гу-гу. Опасаюсь за опечатки — корректура была грязная, а я за 45 лет «деятельности» ни грамоте, ни умению читать корректуру не научился. Впрочем, наш мэтр Гумилев писал «список сотрудников» и «крух», т. е. круг. Своими глазами видел альбом институтский Хмары-Борщевской, барышни, в которую был безнадежно влюблен Анненский[497]. Знаете, были такие с печатными вопросами: мой любимый поэт, цветок, еда и пр. Все гимназисты отвечали: А. Пушкин (или Надсон), роза, мороженое. Четырнадцатилетний Гумилев написал: Бодлер, орхидея, канандер (камамбер). Факт. Этот канандер, привкус его, остался, по-моему, навсегда и в аполлонизме-акмеизме. Что же тогда осуждать молодого философа Рейзини. А в то же время, я ничуть не преувеличиваю, ставя так высоко Гумилева. Вот и пишите историю серебряного века.

Ну, буду ждать в ответ на мое бестолковое письмо обстоятельно-блистательного ответа. Целую ручки Ольги Андреевны. П<олитический> автор просто ее целует. Ваша Присманова par Гингер правильно оценил перенос моего «русского человека» на 1 место. Получилось вроде как все посвящено другу Вагнеру[498]. И очень хорошо, что так вышло. Обиду с «кенгуру» теперь забудем.

Очень Вас прошу — напишите как можно лестней политическому автору. Очень прошу — есть на это разные психологические причины: не так-то легко в общем жить в здешнем раю — где возят частенько хоронить соседей в братскую могилу. И вообще. Поддержите ее «мораль<но>»!