Избранные произведения писателей Дальнего Востока

Сэнгийн Эрдэнэ — известный писатель, журналист, публицист, признанный мастер психологической прозы малого жанра. Родился в 1929 году в семье арата (сомон Биндэр Хэнтэйского аймака), в 1954 году окончил медицинский факультет Монгольского государственного университета. Печатается с 1949 года. В начале творческого пути выступил как поэт. Первая книга стихов «Когда едешь по степи» вышла в 1949 году, вторая — «Весенняя лирика» — в 1956 году. В дальнейшем писатель обратился к прозе. Один за другим вышли несколько сборников его новелл: «Когда приходит весна» (1959), «Год спустя» (1959), «Хонгор зул» (1961), «У самого горизонта» (1962), «Пыль из-под копыт» (1964), «Рассказы» (1966), «Дневная звезда» (1969). В 1965 году писатель был удостоен Государственной премии. Известны повести писателя «Салхитинцы» (русский перевод — 1961), «Жена охотника», «Богатый оазис», «Год синей мыши» (1970; русский перевод — 1974) и другие.

Значительна и актуальна публицистика С. Эрдэнэ. В произведениях этого жанра, как в рассказах и повестях, автора занимает внутренний мир человека, становление его личности и характера, логика поступков, строй мыслей и чувств. В очерке «Город и человек» (русский перевод — 1973) С. Эрдэнэ пишет, что «последние годы читатели более всего интересуются интеллектуально-психологической прозой. Это и понятно: эстетические потребности современного образованного человека, вникающего в проблемы науки, техники и политики, не может удовлетворить традиционно-описательная литература. Современная городская цивилизация мало что оставляет от психологических установок арата-скотовода. Быстрое крушение старых привычек, неудержимое проникновение интернациональных влияний меняют и обогащают духовный облик людей».

Это постоянное наблюдение писателя за процессом обогащения духовного облика людей запечатлено, в частности, в его повести «Дневная звезда». Дочь бедной аратки, не дождавшись любимого, погибшего от тяжелых ранений в боях у реки Халхин-Гол, одна, с ребенком, уезжает в город. Ее собственная стойкость, активное сочувствие чутких людей, движимых высокими нравственными идеалами нового времени, помогают молодой женщине пережить потерю, возродиться для новой жизни.

Г. Ярославцев

ДНЕВНАЯ ЗВЕЗДА

В то лето, накануне халхин-гольских событий, Цаганху призвали в армию. Словно по волшебству, из мальчишки-увальня он сразу превратился во взрослого мужчину. Цаганху исполнилось двадцать лет, но его никто не принимал всерьез из-за того, что он избегал общества девушек и молодых женщин. И хотя он изо всех сил старался изобразить из себя мужчину, у него это не получалось — уж очень он был неловок. Паренек никак не мог преодолеть скованность и застенчивость и постоянно завидовал более удачливым молодым людям. Лишь одно обстоятельство несколько утешало его: он хорошо знал грамоту. Приятно, когда к тебе то и дело обращаются с просьбами написать письмо или составить заявление.

Выжженная солнцем, безмолвно раскинулась обширная долина между реками Онон и Керулен. Во всем ощущалась тревога, казалось, даже воздух был насыщен ею: ходили слухи о неизбежной войне.

В один из знойных дней Цаганху возвращался домой с пастбища. Его отец, старый Юмжир, едва узнав о призыве молодежи в армию, послал сына за хорошим скакуном.

Юноша отыскал табун с большим трудом — лошади укрылись от жары за гребнем горы, на опушке леса. Он выбрал серого жеребца, а изнуренного долгой дорогой своего коня оставил в табуне.

Возвращаясь домой, Цаганху думал о предстоящей службе.

Куда, в какие края забросит его судьба? Что нового он увидит и услышит? Если верить слухам, скоро начнется война, значит, и его пошлют на фронт... Впрочем, последнее обстоятельство его особенно не тревожило. Впереди новая интересная жизнь. И это главное.

Цаганху скакал по выжженной солнцем степи. Был еще только июль, а трава уже пожелтела и поникла. Окрестные горы казались сонными.

К северу от реки Хялганатын на деревянной кровле монастыря одиноко торчал ганжир[60]. Казалось, он остался там потому, что в последний момент люди поленились лезть так высоко, чтобы его снять. Ламы, жившие еще недавно в монастыре, разбежались — кто обзавелся хозяйством, кто переехал в аймак[61] или сомон[62] и поступил на службу. Два года назад к монастырю стекались толпы верующих. Тогда храм выглядел иначе — величественно и сурово. Даже среди сверстников Цаганху кое-кто ронял слезу умиления при виде храма. Теперь же пустой и заброшенный храм свидетельствовал о неукротимом беге времени, о тех изменениях, которые совершались в жизни.

Когда Цаганху переезжал почти пересохшую реку Хялганатын, он увидел всадницу. Он сразу узнал младшую дочь старушки Пагмы — Цэрэндулам. Они жили по соседству. Девушке шел всего семнадцатый год. Но парни уже засматривались на нее. Нравилась она и Цаганху. «Я же в армию иду, времени совсем мало...» — подумал он и погнал коня навстречу девушке. Куда только девалась его робость и застенчивость.

Как чудесно колышется в седле стан девушки! Как сияют ее синие глаза! Серый стремя в стремя остановился рядом с ее буланым.

— Да ты меня едва не опрокинул, — сказала Цэрэндулам.

— Далеко ездила?

— На вершину Овота, просить у неба дождичка, — насмешливо ответила она.

— И что обещало небо?

— Обещало послать дождь.

— Когда же?

— После твоего ухода в армию.

— Вот оно что! Послушай, Цэрэндулам, давай зайдем в монастырь, храм посмотрим.

— Эка невидаль — пустой храм! — ответила девушка. — Скажи-ка лучше, когда ты уходишь в армию?

— Совсем скоро.

— Хорошо бы, засуха кончилась до твоего отъезда.

— Да. — Он подхватил поводья ее коня и соскочил на землю возле храма.

Девушка вздохнула — пришлось ей все-таки покориться.

— Ну ладно уж, — сказала она строго, — раз мы пришли помолиться в пустом храме, войдем!

Они привязали лошадей и вошли в храм. Сердца их забились: здесь их отцы и матери на протяжении всей своей жизни возносили молитвы к небу. Теперь храм был пуст. На окнах и потолке птицы свили гнезда. В храме стоял удушливый запах гнилого дерева и мышиного помета.

— Вот на этой скамье слева сидел гавжи[63] Соном, — нарушил молчание Цаганху. — Отец очень уважал его... Гавжи был знаменитым лекарем. Может, и ты его помнишь? Я в этом монастыре провел целую зиму. Мне тогда было семь лет. Здесь я научился грамоте. Хорошо помню этого лекаря. Хитрый был человек — принося богу жертвы, он и себя не забывал. Перед бурханом[64] ставил крошечную серебряную чашечку, а себе наливал огромную чашу. И лицо у него было всегда красное.

Внезапно юноша привлек к себе девушку и поцеловал ее.

— Пойдем отсюда скорее, — упавшим голосом сказала Цэрэндулам — куда только делась вся ее храбрость. — А то еще заметит кто-нибудь, что мы здесь одни, стыдно будет.

Они выбежали из храма, вскочили на коней и разъехались в разные стороны.

Вечером зажигали костры, и над аилом[65] стояло густое облако дыма. Иначе невозможно было доить коров — не было от комаров спасенья.

Хозяйство у Юмжира было богатое — молоко рекой лилось. Из года в год приезжали из аймака мясники и торговцы молочными продуктами, покупали мясо, масло, заключали новые договоры.

...Цаганху был занят починкой сбруи, когда с улицы в дом ворвался разъяренный отец. Схватив с крючка ремень, он остановился перед сыном.

— А ну говори правду! Что ты делал с дочкой оборванки Пагмы в пустом храме? — заорал он.

— О чем вы, отец? — спросил Цаганху.

Своим вопросом он окончательно вывел Юмжира из себя. Удары ремня посыпались на голову и плечи парня.

— Скажешь теперь, собака?

— Нет! Не скажу!

От криков и ругательств Юмжира дрожали стены. Глаза у него налились кровью.

— Ну, щенок, натворил ты дел! Черт бы тебя побрал! Тебе в армию идти! Вот о чем думать надо, а не шашни с девками заводить. Я еще с той мерзавкой поговорю по-своему, не погляжу, что мать старуха, свяжу, да и...

Цаганху вдруг вскочил и сжал кулаки.

— Что вы городите? — заорал он в ответ и бросился из дому.

— Куда ты, паршивец? — крикнул отец ему вдогонку.

Но сына уже и след простыл. Он ускакал верхом на коне, успев, однако, крикнуть, что пожалуется на самоуправство отца сомонным властям[66]. Это слышали все соседи, доярки и дети.

В ту ночь Южмир не мог уснуть. И не столько из-за того, что сын согрешил с девчонкой в пустом храме, сколько из-за себя самого. Тяжелый был он человек. Некоторые считали его добрым и отзывчивым. Но в действительности он не был таким, его интересовала только собственная выгода. В трудную минуту, не задумавшись, он мог столкнуть в воду ближнего. Бедняков ненавидел — с тех пор, как победила в стране революция и закон стал на их сторону. А теперь вот его родной сын пошел на сближение с девчонкой из неимущей семьи. Этого он не мог перенести. Ну и времена! Все кувырком идет! Мало этого, вместо того чтобы внять отцовскому поучению, сын грозится на него жалобу подать! Ну, ничего, в армии его обломают, научат старшим повиноваться...

Так думал Юмжир, беспокойно ворочаясь с боку на бок.

...Когда погасли вечерние сумерки, Цаганху спешился возле юрты старой Пагмы. Рядом стояла еще одна юрта — там жила старшая сестра Цэрэндулам с мужем и двумя сыновьями.

Юноша, стараясь не шуметь, привязал коня к коновязи. Старуха, кажется, уже похрапывает. Цаганху тихонько кашлянул. В ответ раздался скрип кровати. Цаганху зашептал в щель:

— Цэрэндулам, выйди ко мне. Это я.

Бесшумно ступая босыми ногами, девушка подошла к двери. Она была так близко от Цаганху, что он почувствовал ее дыхание.

— Я сейчас, — прошептала девушка.

Под навесом, куда прокрался Цаганху, остро пахло свежевыделанными шкурами. Через минуту открылась дверь юрты и появилась Цэрэндулам. Цаганху взял ее за руку.

— Послушай, я только что едва не подрался с отцом.

— Догадываюсь, — весело сказала девушка.

— Я не стерпел его нападок, сказал, что еду жаловаться, а сам — к вам. Подумать только, как быстро всем стало известно, что мы с тобой вдвоем были в пустом храме. Да мне казалось, нас никто и не видел. Интересно, кто это мог насплетничать про нас?

— Я, — засмеялась в ответ девушка.

— Не говори ерунду!

— Так оно и есть! Когда мы с тобой расстались, я по дороге встретилась с тетушкой Чанцал. Она спросила, куда я ездила. Я ответила: в храм вместе с Цаганху. «Что вы там делали?» — спрашивает. «Как что? Молились бурханам». — «Это в пустом-то храме?» — «Но когда-то он не был таким. Неужто человеку перед уходом в армию и помолиться нельзя?» — пошутила я. Вот тебе и тетушка Чанцал! Чем тебе не телеграф!

Цаганху ничего не ответил. Подняв девушку на руки, он крепко прижал ее к себе. Цэрэндулам обхватила его за шею.

...Среди ночи вдруг поднялся сильный ветер, засверкали далекие молнии. Почувствовав приближение ливня, Цаганху сказал:

— Смотри-ка, Цэрэндулам, выходит, ты дождь выпросила. Кончается засуха!

Потоки воды хлынули на иссохшую землю. Оглушительно гремел гром. Природа ликовала. И это ликование сливалось с бурной радостью двух влюбленных.

Казалось, все произошло, как по волшебству, и они были счастливы. Они были вместе. Теперь у них все будет общее: тревоги и волнения, радость и невзгоды. Отныне они навсегда принадлежали друг другу.

— Похоже, это мы с тобой покончили с засухой, — сказала девушка, лаская Цаганху. — Уткнувшись ему в плечо, она вдруг расплакалась. — Тебе пора возвращаться домой, любимый. Скажи своей матушке, что ее заказ готов, шкурки выделаны. Она, верно, хочет сшить тебе из них новый теплый дэл[67].

Когда Цаганху вернулся домой, отец уже встал и теперь сидел за чаем. Он строго взглянул на сына.

— Ты что, ливень в лесу пережидал? Сомонные власти тебя, надо думать, похвалили: хорош, мол, сынок, на отца жалуется! Однако хватит шутить. Тебе повестка! Только что привезли. Через двое суток велено прибыть в сомонный центр. Понял?

— Понял, отец, — ответил Цаганху, вешая уздечку.

В долине реки Хялганатын царило оживление — провожали в армию парней. Засуха кончилась, и природа ожила. Засинело небо. Поднялись травы. Даже не верилось, что всего несколько дней назад стояла засуха.

Призывники собрались на подворье Юмжира. Цаганху, одетый в новый шелковый дэл, подпоясанный зеленым поясом, сидел молча, изредка отирая пот с лица. Улучив минуту, когда стих шум, Юмжир поднял серебряную чашу с водкой и, прикрыв глаза, начал молиться. Губы его при этом чуть заметно шевелились. Окончив молитву, он окунул безымянный палец правой руки в водку и благословил все четыре стороны света.

— Ну, дети, — сказал Юмжир, — настал ваш черед служить государству. Служите хорошо. Будьте смелыми и храбрыми. Не посрамите чести своих родителей. В тревожное время покидаете вы родные края. Да, как говорится, добрый конь о камень не споткнется. Я желаю всем вам вернуться домой живыми и здоровыми!

Ушедшая из дома рано утром Цэрэндулам вернулась после полудня и принесла с собой маленькое деревянное ведерко.

— Что это у тебя? — спросила мать.

— Молочная водка, — ответила Цэрэндулам.

Старушка подумала, что дочь шутит, и засмеялась беззубым ртом.

— Правда, мама. Помнишь, тетушка Ням обещала дать нам осенью теленка за работу? Вместо него я теперь взяла водку.

— Зачем нам водка?

— Ты слышала, что наши парни в армию идут?

— Ну, слышала.

— Сейчас они у Юмжира. Потом поедут по аилам. Может, они не поглядят, что наш аил бедный, и к нам заедут. Нехорошо, если у нас не окажется, чем их угостить.

— Твоя правда, доченька.

Цэрэндулам, несмотря на свои приготовления, в душе все же сомневалась, заедут ли к ним гости. Самым большим ее желанием было повидать Цаганху. И почему только она сама его не пригласила?

Наблюдая за дочерью, всегда веселой и радостной, мать дивилась теперь ее тихому поведению. Цэрэндулам сделалась молчаливой и все время о чем-то думала, но о чем, старушка не осмеливалась спрашивать. В конце концов девушка не вытерпела — собрала овечьи шкурки, выделанные по заказу Юмжира, и решила поехать к ним. Сестра Цэрэндулам пыталась ее удержать:

— У них там пир горой, а тебе приспичило являться...

Но ничто уже не могло удержать девушку.

В доме Юмжира готовились к торжеству — слышались высокие и низкие мужские голоса, смех. Мать Цаганху, крупная пожилая женщина, громким пронзительным голосом отдавала распоряжения девушкам, хлопотавшим на кухне. Она придирчиво ощупала принесенные шкурки и, не найдя изъянов, сказала:

— Ладно, хорошо работаешь! Можно подумать, у тебя не две руки, а четыре. Ближе к осени мы дадим вам овечку. Жалею я твою мать. Она старается, бедняга, чтобы из тебя человек вышел.

Слова эти задели девушку, но она и вида не подала, что обиделась. Однако в ответе ее прозвучал вызов:

— Не беспокойтесь о плате, тетушка Дулам. Все знают, как вы любите помогать людям.

— Тоже мне богачка выискалась, лучше бы о матери побольше думала, — ответила супруга Юмжира, делая вид, что не уловила иронии в словах Цэрэндулам.

Девушка не уходила — она надеялась повидаться с Цаганху.

Наконец дверь отворилась, она увидела любимого.

— Я принесла шкурки для твоей матери, Цаганху. Ты заезжай к нам, не смотри, что мы бедные.

Он ответил ей любящим взглядом.

— Приеду, обязательно приеду.

Услышав слова сына, Дулам-авгай[68] сердито загремела ведром:

— Приедет, приедет, он в любое жилье готов заехать. Были бы двери открыты...

Дома Цэрэндулам, не чуя под собой ног от радости, вместе с матерью и сестрой готовила праздничный стол. Для Пагмы, которой довелось испытать много горя в жизни, младшая дочь была отрадой, и она, глядя на ее оживленное личико, тоже радовалась.

Мужа старшей дочери, давно вышедшего из призывного возраста, уже месяц не было дома. Он подрядился отвезти груз в Эрэнцав.

В тот вечер старая Пагма особенно внимательно приглядывалась к своим дочерям. Очень уж они были разные. А ведь одной матерью рождены! На глаза ее то и дело набегали слезы.

Цаганху вместе с четырьмя товарищами — остальные разъехались по домам — появился поздно. Он достал из-за пазухи новенький голубой хадак[69] и преподнес его старушке:

— Желаю вам дождаться нашего возвращения и быть здоровой. Не скажете ли благопожелание в честь нашего отъезда?

Смахивая слезы тыльной стороной ладони, старая женщина сказала:

— Желаю вам жить долго-долго и счастливо-пресчастливо!

Цаганху заметил, как тщательно причесана Цэрэндулам и что на ней ее единственный шелковый тэрлик[70], и ему вдруг стало не по себе. «Они не увидятся несколько лет! Лучше бы все это случилось в другое время. Как он теперь расстанется с Цэрэндулам?» До сих пор ему не приходилось испытывать горечь разлуки. От одной только мысли о ней у Цаганху больно сжималось сердце.

Наутро все двадцать призывников отправлялись на службу. Никто не бежал за ними босиком. Никто не плакал в голос. Провожая близких в дальний путь, люди соблюдали старинный обычай, повелевающий сдерживать свои чувства. Вместе со всеми провожала парней в армию Цэрэндулам. Девушка кропила им вслед молоком[71], а слезы катились у нее по щекам.

Зима в тот год стояла теплая. У старой Пагмы в хозяйстве скота было немного, и беспокоиться за него не было нужды. Хватало подножного корма. Кроме того, еще с осени Цэрэндулам заготовила сена. И вообще эта зима была самой хорошей в жизни девушки и ее матери. Они рано перекочевали на зимник, заранее утеплили маленькую серую юрту, починили сарай для скота, заготовили мяса, прирезав теленка, полученного в уплату за выделывание шкурок. Теперь старуха пряла шерсть и вязала чулки. Цэрэндулам шила.

Зимой Цэрэндулам ощутила, как шевелится в ее чреве дитя. Мать и дочь до последней возможности скрывали, что в их семействе ожидается прибавление. Да только как ни скрывай, разве такое скроешь? Цэрэндулам сама сперва ни о чем не догадывалась и, только когда к концу осени заметила, как раздалась ее талия, решила обо всем рассказать матери. Теперь она частенько плакала, глядя на далекие горы. Мать и сестра сообразили, от кого будет у Цэрэндулам ребенок, но помалкивали — такова уж женская доля. Больше всего их тревожила людская молва. Злой язык, как червь, может источить человеческую душу. Недоброе слово приносит горе. Оно лишает человека душевного равновесия и лишает его надежды на лучшее.

Цэрэндулам еще в начале зимы стала посещать кружок грамоты. Она быстро усвоила алфавит, научилась из букв составлять слова. Это было удивительным событием в ее жизни. Занятия в холодной юрте под красным флажком, за столом, грубо сколоченным из необструганных досок, вдруг как-то преобразили ее жизнь и породили страстное желание жить по-новому. При одном только виде карандашей и тетрадей в ней крепло чувство, что жизнь ее должна измениться к лучшему.

Вскоре знание грамоты принесло и первые плоды. Юноши с берегов реки Хялганатын несли службу в части, расквартированной в Баинтумэни. Примерно через месяц от Цаганху пришло письмо. Цэрэндулам, не умевшая тогда читать, прижимала к сердцу маленький треугольничек и страшно горевала, что не может узнать, о чем пишет любимый. Но просить чужих людей прочитать ей письмо было стыдно. Да и осторожней стала теперь Цэрэндулам. Тогда-то и созрело у нее решение самой научиться грамоте. Разыскала одного грамотного старичка, упросила его показать буквы. А когда в начале зимы организовался кружок по ликвидации неграмотности, она записалась в него одной из первых. Если учитель хвалил Цэрэндулам, радости ее не было предела, словно сбывалось то, о чем она мечтала всю жизнь.

Но не только духовно окрепла Цэрэндулам. В вечно смешливых глазах появилось что-то мягкое, взгляд ее сделался спокойнее. Интересно, какой станет она через несколько месяцев, через год? Окружающий мир день ото дня казался ей все удивительней и прекрасней. Все, казалось, было знакомо и привычно с самого детства — плывущий с речки белый туман, собственная маленькая юрта, телеги с сеном на дороге, темные тропки на белом снегу. Но теперь все это словно ожило вновь, обрело новое звучание, новые краски.

Однажды она, как обычно, возвращалась домой, мысленно повторяя все, что они проходили в тот день на занятиях кружка, а когда пришла, оказалось, что у них гость — дарга[72] Данзан. Мать вышла. И тогда Данзан, огладив бороду и поблескивая глазками, сказал:

— Тетушке Пагме пришла разнарядка на перевозку грузов. Как ты себя чувствуешь, Цэрэндулам? Я решил навестить семью солдата. Для него семья — прочный тыл.

— Значит, я стала прочным тылом? — спросила Цэрэндулам, заливаясь краской.

Данзан засмеялся.

— Меня, девушка, стесняться нечего. Знать, что происходит в аилах, — моя прямая обязанность. Да и нет на тебе никакой вины. Ты в том возрасте, когда женщине самое время стать матерью. Правда, есть еще и такие — наплодят детей, а что с ними делать, не знают. Но ты не чета им. Скрываешь имя отца будущего ребенка? Ну что ж, это твоя воля.

С Цэрэндулам впервые говорили так прямо о самом для нее сокровенном. Она была смущена и ничего не могла ответить. Такая бесцеремонность казалась ей оскорбительной. Данзан же не унимался:

— А я и не знал, что ты стала взрослой. Давно ли бегала по аилу с другими ребятишками, а теперь посмотрите на нее — готовится стать матерью.

Цэрэндулам помрачнела. Не поднимая глаз, сидела она перед печкой и бесцельно помешивала золу, лишь бы не встретиться с его пронзительным взглядом.

— Вообще-то женщины быстро старятся. Быстрее мужчин. Посмотри-ка на меня, разве я старый? — засмеялся Данзан. — Ну ладно, шутки в сторону. Мы должны послать в аймак сорок повозок. Вы тоже должны внести свою лепту. Зная ваше положение, я прежде освобождал вас от этой повинности. А сейчас не могу. Людям это не нравится.

— Но у нас всего одна лошадь, — возразила Цэрэндулам.

— Знаю, поэтому и требую с вас всего самую малость. Но в этот раз лошадь вам все-таки придется послать.

— Трудно нам остаться без лошади.

— Ну ладно, не горюйте. Что-нибудь придумаем. — Он поднялся с места и, закинув за плечо сумку, с которой никогда не расставался, направился к выходу. Неожиданно он остановился. Провел рукой по спине девушки.

— Ладно, вдвоем с тобой мы что-нибудь придумаем... От его прикосновения внутри у Цэрэндулам словно погас огонек.

Она знала этого хитрого и льстивого человека с детства. Лицемерный и переменчивый — таков был Данзан. Его маленькие бегающие глазки так и шныряли вокруг. Никогда Данзан на входил первым в двери, всегда пропускал других впереди себя. Часто он смеялся над тем, что вовсе не было смешным. Он мог и зло подшутить над человеком, и напустить на себя высокомерие...

Цэрэндулам родила сына в самый разгар весны. Голосок у малыша оказался звонкий, тельце хорошего сложения, кожа белая.

...Минул месяц, как она отправила Цаганху письмо, написанное собственной рукой. Цэрэндулам с нетерпением ожидала ответа. Вот обрадуется Цаганху, узнав, что у них родился сын и что она научилась писать! И сейчас еще перед глазами у нее стоял голубенький конверт, на котором она старательно вывела: «Солдату Юмжирийн Цаганху, Баинтумэнь, воинская часть номер...»

Самым важным в ее письме был вопрос: какое имя дать сыну. Она и прежде была уверена, что у нее родится сын, — уж очень он энергично толкал ее под самое сердце...

Опытные женщины советовали ей накануне родов не отлучаться далеко от дома. Но Цэрэндулам не могла усидеть на месте. Несмотря на запреты матери и сестры, она продолжала гонять коров и телят на водопой. Каждый раз обещала, что впредь это не повторится. Вот и в тот день, когда родился ее первенец, она, как обычно, пригнала коров, а потом, сказав, что хочет немного подышать свежим воздухом, села на лошадь и уехала в степь. Не успела она вернуться домой, как начались схватки. Молодая женщина рожала в жестоких муках. Был даже момент, когда она потеряла сознание, и это вызвало большой переполох среди находившихся поблизости женщин. Но все обошлось благополучно. И когда к Цэрэндулам вернулось сознание, она увидела крошечное красное личико сына.

Для Цэрэндулам началась новая жизнь. Словно желая вознаградить мать за все страдания, которые он причинил ей при рождении, ребенок вел себя очень спокойно: ел да спал. Она с удовольствием показывала новорожденного соседским женщинам и девушкам. Люди говорили, что в будущем сын принесет счастье своим родителям. Но не обошлось и без слов, слышать которые было горько. Говорили, что, мол, дочь старой Пагмы не пара сыну Юмжира, что невестка в хозяйстве Юмжира станет просто батрачкой.

Накануне отъезда на летник пришло от Цаганху письмо. О том, как назвать сына, писал Цаганху, он думал несколько дней и даже с друзьями советовался. Получалось, что нет лучше имени для сына, чем Борху. Кроме того, он сообщал, что просил родителей позаботиться о ней и ребенке.

Цэрэндулам, читая письмо, смеялась и плакала. И слезы падали на круглое личико малыша, который теперь уже имел и свое имя — Борху.

В жаркий июльский день 1939 года Цэрэндулам обрабатывала бычью шкуру, а старая Пагма, разостлав в тени юрты войлочный коврик, играла с внуком. Глаза у малыша были как у матери, а грудь — в отца, квадратная. Пагма дала ему поиграть свои четки — вещь, которую никогда прежде из своих рук не выпускала. Но то ведь было прежде... Теперь же в юрте старой женщины поселилась неиссякаемая радость. И причиной ее было появление на свет Борху. Она нянчила внука и думала о том, что нет той меры, которой женщина могла бы измерить свое счастье. Вот в свое время она рожала детей, многие из них умерли, и она каждый раз тяжело переживала утрату. А теперь опять появился ребенок, который в ней нуждается, и это приносит ей счастье.

Все вокруг дышало покоем и миром. Ласточки высиживали в гнездах птенцов. В лощинах, поросших седой полынью, и на берегах озер паслись табуны. Однако мир и покой были обманчивы. Далекие раскаты войны доносились и в эти края. Особенно тревожно было в семьях, которые проводили в армию своих близких. Можно ли было оставаться спокойным, когда все знали, что на Халхин-Голе шли жестокие сражения. Фронт был далеко от этих мест, но веяние его ощущалось и здесь. По мобилизации забирали лошадей и подводы. Приходилось больше работать...

Кончив дубить кожу, Цэрэндулам снова намотала ее на кожемялку. Сколько раз, вращая тяжелое колесо, она думала, что вся ее жизнь движется по такому же замкнутому кругу! И вот теперь это движение изменилось. Изменилась и она — выровнялась, пополнела. Высокой груди было тесно в стареньком выцветшем дэле. Походка ее сделалась упругой и плавной. Умно и спокойно смотрели прежде такие озорные глаза. Она превратилась во взрослую женщину.

Но забот и тревог у нее значительно прибавилось. Глядя на сына, прыгающего на коленях у бабушки, она думала о любимом, ушедшем на фронт.

Однажды, оторвавшись от работы, Цэрэндулам подняла голову и увидела направлявшуюся к ним небольшую четырехколесную телегу, запряженную белой лошадью. На телеге сидели двое, и она тотчас же узнала седоков. Это были Юмжир-бавай[73] и Дулам-авгай.

— Это же родители Цаганху! — воскликнула Цэрэндулам.

Пагма всполошилась:

— Ступай, доченька, в юрту, переоденься и выходи навстречу гостям. А я чай приготовлю. — Подхватив ребенка, она поспешила в юрту.

Первым побуждением Цэрэндулам было последовать совету матери, но в ней вдруг заговорило упрямство — не станет она переодеваться. Пусть родители Цаганху видят, что сын их выбрал бедную девушку. И она ограничилась тем, что стряхнула с дэла клочки шерсти и сунула ноги в старые гутулы[74].

Повязав пестрый платок, она вышла встречать гостей. Приветливо поздоровалась со стариками, привязала их лошадь. Юмжир молодцевато соскочил с телеги. Но когда ноги его коснулись земли, он по-стариковски поморщился. В телеге лежала связанная овца.

— Это вам подарок от нашего сына, — сказала супруга Юмжира. — Мы просим принять его.

Подхватив узел, Дулам направилась вслед за мужем прямо в юрту.

— Много приходится кож выделывать? — спросила она у молодой женщины. — У меня для тебя тоже работа найдется...

Между тем Юмжир достал из-за пазухи хадак, положил его перед бурханами и вознес молитву. Поинтересовавшись здоровьем Пагмы, гости сказали, что хотели повидать сына своего сына — они не называли его своим внуком, — но, занятые работой, все не могли выкроить времени. Дулам развязала узел, достала отрез пестрой ткани и, положив сверху горсть кускового сахара, поднесла Пагме.

— Примите наше скромное подношение.

Немногословная от природы, старая Пагма смутилась.

Не зная, что сказать, она вдруг объявила:

— Не надо мне, зачем все это?..

Пока мать с дочерью накрывали на стол, проснулся Борху. Он потянулся и зевнул, совсем как взрослый. Вообще это был очень спокойный ребенок. Он словно понимал, что родился в бедном аиле и привлекать к себе излишнее внимание ни к чему.

— А ну, дайте мне подержать этого серьезного человека! — сказал Юмжир.

Цэрэндулам взяла ребенка и положила его старику на колени. Борху нисколько не испугался — ему было все равно, на чьих коленях лежать. От неловкого прикосновения больших шершавых рук ему, видно, стало щекотно, и он засмеялся.

— Смотрите, радуется! Узнал, поди, родственников. А как на отца похож! Цаганху в его возрасте тоже был таким же упитанным. Говорят, сын и должен быть в отца, а дочь — в мать

— Невестку одарим позднее. Кто знал про такое дело, — строго продолжал старик. — Нынче дети женятся — у родителей не спрашивают. Старики для детей теперь ничего не значат. Это в прежние времена с ними во всем советовались, устраивали сперва сговор, осведомлялись о происхождении жениха и невесты, все, вплоть до родинки на теле, в расчет бралось.

А теперь вот у наших молодых уже и ребенок появился! Вырастет, ничего! Только вернется ли его отец живым? Неизвестно. Вы, Пагма-гуай, хорошенько помолитесь за нашего сына. Вернется он живым, и вашей дочери хорошо будет...

Когда родители Цаганху уезжали, Цэрэндулам почувствовала разочарование. Принимаясь вновь за кожемялку, она услышала, как заблеяла привезенная в подарок овца. «Пощадили тебя в честь рождения внука, не зарезали», — подумала она и отвязала овцу.

Осенью возвращаются в теплые края перелетные птицы. После тревожного военного лета наступила не менее тревожная осень. С нетерпением ожидали люди возвращения своих близких с фронта. Только увидев их собственными глазами, убедятся они, что живы их сыновья, мужья и братья.

В окрестностях Хялганатын прошел слух, что все парни, ушедшие оттуда в армию, живы и невредимы. Вот было радости в доме Юмжира! Но после этого минул уже месяц, а от Цаганху не получили ни одного письма. И вот кто-то сообщил, что Цаганху тяжело ранен и находится в госпитале. Юмжир съездил в сомонный центр, но ничего толком не узнал. Тогда он поспешил к Цэрэндулам, но и той ничего не было известно.

Весть о ранении Цаганху ошеломила молодую женщину. А что, если случится самое худшее... Нет, не страх за себя мучил ее, и не за ребенка — его она вырастит и одна. Больше всего на свете она боялась потерять любовь. Прижав к груди сына, она часами думала о своем любимом. Случалось, что по нескольку дней она не выходила из юрты. Мать и сестра пытались ее успокоить, но все было напрасно.

Однажды зять Цэрэндулам где-то услышал, что на побывку приехал Жамбал — один из тех, с кем служил Цаганху. Узнав об этом, Цэрэндулам спешно оседлала коня. Стояла поздняя осень, день был пасмурный, шел мокрый снег. В поисках места для посадки кружили в небе лебеди, и крики их, похожие на людские стоны, разносились далеко вокруг.

Возле юрты Жамбала Цэрэндулам поискала глазами у коновязи лошадь Юмжира. Не найдя ее, она с опаской вошла в юрту. Там было много людей — каждый хотел послушать, что расскажет человек, побывавший на войне. Сам Жамбал сидел на ярком пестром ковре, нарядный — в синем шелковом дэле, с орденами и медалями на груди, в новеньких хромовых сапогах. Цэрэндулам поздоровалась со всеми и уселась возле печки среди девушек. От ее внимания не укрылось, что ее появление вызвало заминку в разговоре. Жамбал сделал большой глоток из чашки, и это словно придало ему решимости:

— Как поживает тетушка Пагма? А твой сын, верно, совсем большой стал? О его рождении мы там узнали еще весной.

— А как Цаганху? — спросила Цэрэндулам, с ужасом отметив про себя, что руки у жены Жамбала, протягивающие ей пиалу с чаем, дрожат.

Жамбал опять взял со столика чашку и сделал еще один большой глоток.

— Накануне окончания войны Цаганху был ранен... его отправили в госпиталь... Врачи говорят — выживет... — с запинкой сказал он.

Цэрэндулам так и замерла, не донеся до губ пиалу с чаем.

— Я хорошо помню то утро, — продолжал Жамбал, — когда Цаганху сообщил нам, что у него родился сын. Помню, как он и все мы вместе с ним радовались. Все вместе мы выбирали имя вашему сыну. Мы назвали его Борху. И ваша радость была нашей радостью. Но что поделаешь, война есть война. Не все возвращаются с нее. Мужайся, Цэрэндулам. Твое горе есть и наше горе. Мы во всем будем помогать тебе.

Все женщины в юрте заплакали. Цэрэндулам молча поднялась, поставила чашку и вышла из юрты. Она машинально отвязала коня и, только когда аил остался далеко позади, дала волю своему горю. Ее горький плач слился со звуком стонущих птиц. Он несся над покрытыми желтыми осенними цветами горами, над степью. «Цаганху, Цаганху!» — кричало ее сердце, все ее существо.

Если у дерева, выдернутого из земли жестокой бурей, остается в земле хотя бы один-единственный корень, хотя бы одна живая веточка, можно быть уверенным, что наступит день, когда это дерево снова оживет. Так и человек. Проходит время, и даже самая глубокая рана заживает. Но чтобы рана зарубцевалась и зажила, человеку тоже необходим хотя бы один корень, связывающий его с жизнью. У Цэрэндулам оставался сын. Безгранично горе матери осиротевшего ребенка, но для нее еще не все потеряно. Сын приносил Цэрэндулам радость, он стал для нее тем звеном, которое прочно связывало ее с жизнью. Сияющей дневной звездой в солнечном небе пронеслась ее любовь, и, как ни тяжело было свыкнуться с мыслью, что Цаганху больше нет на свете, Цэрэндулам постепенно приходила в себя — надо было думать о сыне, заботиться о доме, о себе.

Месяца через три Цэрэндулам ожила. Конечно, она больше не шутила и не смеялась, как бывало прежде, но краски лица ожили, страдание в глазах смягчилось, походке вернулась былая бодрость.

Глядя на нее, мать и сестра радовались. Казалось, нельзя пережить такое горе! А она ничего, оправилась, ходит чистенькая и аккуратная, как в юности, и, если бы не перемена в характере, ее, пожалуй, не отличить бы от прежней, веселой Цэрэндулам. Вероятно, она убедила себя, что не создана для счастья, а раз так, надо было взять себя в руки. Может быть, сознание этого тоже помогло молодой женщине вернуться к жизни.

...Зима стояла теплая, но снегу нападало много, и животным трудно приходилось добывать подножный корм. Кто-то за выделку шкур дал Цэрэндулам стог сена. Однажды она нагружала этим сеном телегу, устала и присела немного отдохнуть. Тут появился Данзан. И как он ее только нашел! Он проворно соскочил на землю.

— А я к вам заезжал. Мне сказали — за сеном уехала. Дай, думаю, помогу.

Он схватил вилы, подобрал полы дэла, чтобы не мешали, и, подцепив охапку сена, кинул ее на телегу. Но то ли черт ему подножку подставил, то ли сил у Данзана было куда меньше, чем ему хотелось бы, только сена на вилах оказалось совсем немного. Цэрэндулам расхохоталась.

— Несерьезная ты, Цэрэндулам, — укорил ее Данзан. — Я хотел тебе помощь оказать. Знаю, человек такое горе перенес, а ты зубы скалишь. Разве ты не хочешь, чтобы твой бедный Данзан разделил твое горе?

Цэрэндулам прикусила язык, ей стало неловко. Только почему он сказал «твой бедный Данзан»? А тот продолжал:

— Что бы ни случилось, жить-то надо. И нечего себя мучить. Ты у нас грамотейка, единственная на всю округу среди женщин. Я тоже азбуке обучен, расписываться умею, печати ставить. И думаю, хорошо было бы нам жить с тобой вместе. Перебрались бы в сомонный центр, там меня ставят директором кооперативной лавки. Хорошая, скажу я тебе, должность. — Данзан бросил вилы и уселся рядом с молодой женщиной.

Его предложение глубоко оскорбило ее.

— Что же ты молчишь, Цэрэндулам? Скажи что-нибудь!

— Да ничего не скажу! Нечего говорить-то!

— Все еще своего Цаганху вспоминаешь или как?

— Вспоминаю.

— Вот незадача-то! — сокрушенно сказал Данзан. — Послушай, Цэрэндулам, — вдруг оживился он, — мы с тобой люди взрослые, кругом ни души...

Задыхаясь, он сжал ее в своих объятиях. Цэрэндулам вскочила на ноги.

— Убирайся вон! Негодяй! — закричала она, закрывая лицо руками.

— Смотри, Цэрэндулам, я обид не прощаю. Погоди, придет время, я отомщу тебе!

Стиснув зубы, он ускакал.

Через несколько дней Данзан привел в исполнение свою угрозу. Он приехал к Цэрэндулам и заявил:

— Твоя очередь служить истопником на сомонной уртонной станции[75]. Я много раз тебя прикрывал, больше такой возможности нет. И ребенок у тебя подрос, твои домашние за ним присмотрят.

Это был приказ.

Нет, она ни за что не будет ему кланяться, решила Цэрэндулам и, оставив мать и сына на попечение сестры и зятя, уехала в сомонный центр на работу.

Сомонная уртонная станция состояла из старенького деревянного домика, большой юрты, где останавливались приезжие, навеса для дров да двора с разбитыми воротами. В доме было две комнаты. В одной из них находилась контора начальника станции Намжил-гуая, в другой жили два посыльных, совсем еще подростки. Изба эта много лет топилась по-черному, и поэтому стены в комнатах были черные. На узких окошках лежала грязь в палец толщиной. Цэрэндулам много дней потратила на то, чтобы хоть немного привести в порядок дом. Подмазала глиной и побелила печку. Оклеила стены газетами. Вымыла окна и пол горячей водой. В доме сразу стало светлее. Словно туда внезапно заглянуло солнце. Потом она раздобыла узкие койки, предназначавшиеся прежде для школьного интерната. Принесла со склада сукно, отстирала его и сделала покрывала. Постепенно ее стараниями в доме появились колченогий стол и стулья, умывальник, посуда. Словом, станция приобрела обжитой вид бедного, но чистенького аила.

От постояльцев не было отбоя. Они появлялись на станции в любое время суток. Иногда за ночь приходилось подниматься по нескольку раз. У Цэрэндулам минуты свободной не было: она пилила и колола дрова, носила воду, чистила и убирала в доме и юрте, готовила еду, мыла посуду. Тысячи обязанностей занимали все ее время. Иногда ей некогда было как следует косы заплести.

Подростки-посыльные скоро привязались к Цэрэндулам и полюбили, как старшую сестру. И хотя это были всего-навсего мальчишки, но на их помощь она смело могла рассчитывать. Начальник станции Намжил тоже был неплохим человеком, но не без изъяна — любил приложиться к чарке. Поэтому на станции он появлялся редко — пощелкает в своей комнате на счетах, сделает записи в книгах, и был таков.

Проезжий люд попадался разный — разговорчивые и замкнутые, простые в обращении и высокомерные — словом, Цэрэндулам насмотрелась всего. Невольно думалось — как беспокойна государственная служба, как вообще беспокойна вся жизнь. По ночам под свист и завывание пурги она вспоминала сына, и сон отлетал прочь. Иногда воспоминания казались ей сном. О будущем она тоже думала, но решить что-нибудь определенное не могла. Порой ей казалось, что лучше всего покинуть места, где она пережила большое горе, и, когда кончится срок ее службы на станции, уехать в аймачный центр.

Жизнь словно поманила ее сперва всеми своими красотами, а потом так жестоко обманула. И Цэрэндулам казалось бессмысленным оставаться на старом месте. Но, строя самые разные планы насчет будущего, она то и дело возвращалась мыслями к сыну. Если взять его с собой в город, что она будет делать там с ним одна? Оставить дома? Невозможно. Нельзя же бросить ребенка на старую мать, та и сама едва ходит. От проезжих она наслышалась, какие возможности открываются в городе для человека, умеющего дубить кожи. Говорили, что можно легко найти работу на промкомбинате или в артели. Кроме того, можно выучиться печатать на машинке или стать санитаркой в больнице.

Правда, попадались и такие, кто считал, что в городе девушки только сбиваются с правильного пути.

Так тянулись дни, пока не пришло из дома известие, чрезвычайно встревожившее Цэрэндулам. Семья Юмжира повадилась забирать к себе Борху. А как-то раз Юмжир заявил:

— Пусть привыкает, а когда совсем привыкнет, навсегда у нас и останется.

О такой опасности Цэрэндулам и прежде предостерегали знакомые женщины. После гибели сына старики признали внука и раззвонили на всю округу, что в бедном аиле своей матери мальчик не получит никакого воспитания. Поэтому, мол, ребенок должен расти в семье отца. А мать внука — женщина совсем молодая — снова выйдет замуж и нарожает еще кучу детей. Вспоминая об этих разговорах, Цэрэндулам не находила себе места. Теперь же, после письма из дому, ничего не оставалось, как поехать домой и на месте самой во всем разобраться. Приняв такое решение, она упросила начальника станции дать ей трехдневный отпуск.

Дома она застала всех в большой тревоге — вот уже несколько дней, как Юмжир забрал к себе Борху и, похоже, не думает привозить его назад. Последний раз старик явился с подарками — Пагме преподнес материю на платье, зятю и его детям — годовалого теленка. Очевидно, Юмжир решил совсем мальчика забрать. Сказал: «Пусть дитя у нас побудет, может, сердце отойдет после гибели сына». Еще говорил, что, мол, бедную мать мальчика они тоже не оставят и что все накопленное годами добро завещают внуку.

В тот же день, не теряя времени, Цэрэндулам отправилась к Юмжиру за сыном. Весь неблизкий путь она размышляла над тем, что скажет. На зимнике отца Цаганху она была очень давно — лет пять назад. Тогда она не рассмотрела его как следует. Теперь увидела: три коровника, с двух сторон каждого из них было наметано много сена; специальный двор, где животным задавали корм. В просторном хашане[76], поблескивая гладкой шерстью, огромные волы подбирали остатки сена. Из их крупных ноздрей поднимался пар. Под бревенчатым навесом стояла большая белая юрта. Своего сына Цэрэндулам застала играющим в северной части юрты. Чистенько одетый, он сидел в окружении множества игрушек. Но эта картина вовсе не привела ее в умиление. Она поздоровалась с хозяевами, взяла сына на руки, расцеловала его. Мальчик сразу узнал мать — принялся ручонками гладить ей щеки, таращил глазенки. Дулам-авгай закатила целый пир, словно для самого дорогого гостя. Однако Юмжир как уселся на кровать, укрывшись рваным дэлом из выдры, так и сидел, словно изваяние. Стиснув кулаками дэл и поглядывая на кончик своей бороды, он читал про себя молитву. Иногда белки его глаз сверкали — это Юмжир бросал взгляд на бурханов, перед которыми горела лампада и были поставлены жертвоприношения. Хозяйка расспрашивала гостью — тяжело ли ей работать на станции, что нового в сомонном центре, какие люди проезжают через станцию, какие товары в кооперативной лавке. Наконец она сказала:

— А твой малыш прижился у нас. Цаганху в детстве был таким же бутузом. Борху к нам очень привязался. Дети в таком возрасте легко привыкают.

У Цэрэндулам словно все оборвалось внутри.

— Я не могу остаться без сына. Днем и ночью только о нем и думаю. Вот взяла отпуск, чтобы его повидать, — грустно сказала она.

— Твоя правда. Но ведь ты сама еще ребенок, и то, что кажется тебе необходимым сегодня, завтра совсем забудется. Через несколько лет снова обзаведешься ребятишками, и будет их у тебя так много, что о Борху и думать забудешь. — С этими словами Дулам громко засмеялась.

— Пока Борху не вырастет, я замуж не пойду, — решительно сказала Цэрэндулам.

— Одна жить хочешь? Ну, это у тебя не получится. Лучше подумай о своем будущем.

Тут в разговор вступил молчавший до того времени Юмжир. Откашлявшись, он сказал:

— Мы решили сделать из внука — родного сына нашего единственного сына — человека. Видно, не судьба вам с Цаганху было зажить своим очагом на этом свете. Что теперь говорить! Ты молодая. Ты еще найдешь себе хорошего человека и будешь счастлива. Мы с женой уже старимся, как говорят, уже начали спуск со своего холма. Уже миновали перевал. Но думаем, успеем поставить на ноги этого мальчика...

И тут он начал читать молитвы, словно лама[77], вымаливающий спасенье. Цэрэндулам все стало ясно — так просто они ей сына не отдадут.

— Ладно, — сказала она. — На два денька возьму с собой сына, пусть напоследок поспит у меня на руках.

Волей-неволей пришлось старикам согласиться. Дулам раскрыла сундук и достала оттуда отрез китайского шелка синего цвета с драконами. Цэрэндулам отказывалась от подарка. Но ей его все-таки вручили.

По пути из Ундурхана до Улан-Батора почтовая машина, на которой ехала Цэрэндулам с сыном, простояла двое суток — из-за поломки. Но наконец все было налажено, и на третий день после обеда вдали замаячила гора Богдо-Ула[78]. Значит, скоро будем на месте, обрадовались пассажиры. Гора, о которой Цэрэндулам слышала и раньше, действительно оказалась величественной. Склоны ее утопали в синих и зеленых весенних красках, пронизанных солнечными лучами. Ближе к вершине там и сям белели островки нерастаявшего снега. Впервые молодая женщина увидела и поезд, бегущий у подножия Богдо-Улы — длинную цепочку вагонов с паровозом впереди. Вообще ее интересовало все. Она ведь впервые отправилась в такую дальнюю поездку! За время пути они проезжали столько интересных мест, встречались со многими людьми — для нее это было равно открытию другого мира. Ее удивляло, как велик этот мир — как бескрайни гобийские степи с их миражами, как просторны долины Керулена. Чем ближе к столице, тем больше дорог уходило в степь. Иногда они пролегали по самым крутым горным склонам. А по дорогам сновали машины, словно соревнуясь в скорости. Степенно вышагивали верблюжьи караваны, и странно было вдруг видеть в этом потоке одинокого всадника. Иногда Цэрэндулам казалось, что она попала в сказочную страну. Но чаще окружающее пугало ее, и тогда молодая женщина ощущала себя всего лишь маленькой песчинкой в безбрежном океане жизни.

Цэрэндулам бежала с сыном из родных краев. Она думала только об одном: сохранить при себе сына. Бояться ей нечего, размышляла она, ведь едут они с сыном не куда-нибудь в чужую страну, а в монгольский же город. В конце концов пора начать самостоятельную жизнь! Она будет стоять насмерть, но сына, эту живую память о своей первой любви, не отдаст никому. Она сама избрала свой путь, и никакие силы не заставят ее свернуть с него.

Когда она сообщила близким о своем намерении, они отнеслись к ней с пониманием. Мать приняла известие об отъезде дочери сравнительно спокойно. Старая женщина сказала, что навестит ее в городе и будет молиться за нее в Гандане. Цэрэндулам обещала года через два забрать мать к себе в город.

С помощью Намжила, начальника уртонной станции, она выправила все необходимые бумаги. Ранней весной пуститься в дальнюю дорогу с маленьким ребенком на руках было рискованным предприятием. Тем более что до аймачного центра предстояло добираться на попутной подводе целых десять дней. В аймачном центре они пересели на почтовую машину. Цэрэндулам знала по рассказам, как выглядит город, но сама увидела его впервые. За тот один день, что она пробыла в Ундурхане, она побывала в кооперативной лавке и на рынке и убедилась, как легко уплывают тугрики[79]. Но она не устояла перед соблазном и купила сыну костюмчик, а себе новенькие кожаные гутулы — нельзя же явиться в столицу оборванкой. О таких шевровых гутулах на белой подметке она мечтала с детства. Прогуливаясь в обновке по аймачным улицам, она то и дело поглядывала на свои ноги, опасаясь, как бы люди не догадались, что женщина впервые надела кожаные сапожки.

Прежде Цэрэндулам всегда думала о себе как о человеке, не способном перебраться через перевал, если он чуть выше конского седла. А тут она вдруг расхрабрилась. Зашла в китайскую харчевню и заказала столько крупных — с кулак — пельменей, что ей стало неловко перед другими посетителями.

Ее попутчики оказались людьми доброжелательными. Несколько стариков ехали лечиться. Несколько демобилизованных солдат возвращались домой. Две молоденькие девушки решили навестить родственников в городе, и все они проявляли трогательную заботу о молодой матери — уступили ей самое удобное место, помогали садиться в машину и выходить. Одни нянчили ребенка, другие приносили ему на остановках молоко и простоквашу. А когда в пути случалась вынужденная задержка, собирали аргал[80] и жгли костры, чтобы ребенок не мерз, предлагали теплые вещи, чтобы укрыть малыша. Особенно заботливым попутчиком оказался один демобилизованный парень — он возвращался в город из западного аймака, где гостил у родных. Его сперва даже приняли за мужа Цэрэндулам. Поверх старенькой гимнастерки и галифе он носил темный плащ. На голове у него была офицерская фуражка. Знакомство началось с того, что он уступил ей в Ундурхане свое место — самое удобное в кузове, у кабины. А через два дня они так подружились, словно были знакомы всю жизнь. Люди не удивлялись, что парня, столько лет бывшего в армии, тянуло к молодой интересной женщине. Цэрэндулам сперва смущалась, но быстро освоилась. Так бывает в дороге.

Звали парня Жамсаран. Был он уроженцем Убурхангайского аймака, с берегов реки Орхон. Он рассказал ей, что у него есть родители, братья и сестры. Воевал на Халхин-Голе, а в конце войны его перевели в тыл. В столице у него жила замужняя сестра, у которой он и собирался провести несколько дней. В свою очередь, она откровенно рассказала, что отец ее сына погиб — умер от тяжелого ранения.

Рассказывая о своей жизни, она отнюдь не стремилась разжалобить своего попутчика. Просто ей хотелось облегчить душу.

Когда машина обогнула восточный склон Богдо-Улы, пассажиры оживились:

— Улан-Батор, впереди Улан-Батор!

У Цэрэндулам больно сжалось сердце — что-то ждет ее в этом большом незнакомом городе?

Как часто она мечтала о поездке в столицу! И вот теперь, когда мечта ее исполнилась, молодую женщину охватила растерянность. В самые трудные минуты жизни она не расставалась с мыслью, что когда-нибудь побывает в столице. Почему же так сильно бьется теперь ее сердце?

Вдоль берегов реки Толы выстроились высокие каменные дома. Стоял шум и грохот от непрерывно движущегося потока машин. Жамсаран, которому до призыва в армию довелось уже однажды побывать здесь, охотно давал пояснения своей попутчице. Квартал с глинобитными домами, смахивающий на гудящее пчелиное гнездо, называется Найма — китайские торговые ряды. А вот те кирпичные красные дома со сверкающими на солнце окнами — Красные казармы. Там живут солдаты. К западу от казарм находится центр города. А на самом берегу Толы раскинулся промкомбинат. Это его высокие черные трубы дымят в небе.

— Цэрэндулам, а ты знаешь, где живут твои земляки? — озабоченно спросил вдруг Жамсаран.

— Откуда мне знать? Слышала только, что они живут в четвертом районе, — голосом человека, застигнутого врасплох, ответила она.

— В четвертом районе живет несколько тысяч семей. Не думаю, что тебе будет легко найти твоих знакомых. Давай-ка прежде отправимся к моей сестре.

— Хорошо, — обрадовалась Цэрэндулам и от мысли, что могут подумать о ней ее добрые попутчики, залилась краской.

Сестра встретила Жамсарана приветливо. Но она не могла скрыть удивления, увидев у него на руках маленького Борху, а рядом Цэрэндулам. Когда же ей объяснили, в чем дело, эта хорошо одетая, белолицая высокая горожанка смеялась до колик.

— Ну ладно, ладно, — говорила она, — а то я, братец, никак в толк не могла взять, когда же ты успел обзавестись женой, да еще и ребенком...

Цэрэндулам сначала стеснялась этой молодой женщины. Стеснялась сидеть на красивом ковре и все высматривала местечко попроще. Однако очень скоро обе женщины подружились — у сестры Жамсарана оказался веселый и добрый нрав.

— Как же вы отыщете своих земляков, бедняжка? Хорошо, что в дороге вы познакомились с моим братом, не то ночевать бы вам на улице. Завтра мы наведем справки. А если не отыщутся ваши знакомые, будете жить у нас — места хватит.

Решительная сестра у Жамсарана. Она быстро умыла Борху и, не думая о том, понравится ли это матери, расцеловала его. Цэрэндулам она предложила переобуться, и, когда та надела ее легкие тапочки, хозяйка, сравнив стройные ноги гостьи со своими, сказала с сожалением :

— В детстве мне пришлось верхом на лошади скот пасти. Красивые ноги — украшение любой женщины. Для мужчины это совсем не важно. Вот зачем, скажем, моему Ендону прямые ноги? Правда, Жамсаран?

Тот смущенно улыбался. «Ендон — это, вероятно, ее муж», — подумала Цэрэндулам. А женщина продолжала хлопотать по хозяйству. Сбегала куда-то за молоком для мальчика. Снова убежала и вернулась с бутылкой вина, принесла хорошего мяса, которое в худоне[81] в ту пору — большая редкость, а также конфет и других сладостей. Вскоре стол был накрыт.

— Не стесняйся, сестренка, — уговаривала она Цэрэндулам, — ешь как следует.

На какой-то миг Цэрэндулам показалось, что она приехала к мужу в город и ее так приветливо встречает его сестра.

— Отважная ты, — продолжала сестра Жамсарана. — Я вот без Ендона шагу ступить не могу, хотя и старше тебя.

Цэрэндулам почувствовала, что здесь все говорится и делается от чистого сердца. В какую замечательную семью она попала! Так тепло принимают совсем чужого, даже незнакомого человека!

— В городе нужны деньги. Если у тебя их нет, сестренка, мы тебе дадим, а когда заработаешь — отдашь.

Нет, эта женщина вовсе не была похожа на тех «коварных и льстивых» горожанок, о которых любили иногда посудачить у них в худоне. Хорошо было сидеть за столом втроем, есть горячие бозы[82] и пить вино. Пока женщины накрывали стол, Жамсаран успел сходить в парикмахерскую постричься и побриться. Переодетый в светлые брюки и рубашку, он оказался еще симпатичнее. Борху уютно устроился у него на коленях.

— Славный парнишка, хотел бы я иметь такого сына, — сказал Жамсаран. — Из всех моих сестер Ханджав — самая бойкая. Правда, любит болтать, это у нее с детства. Но человек она душевный. И муж ее — тоже. Ты вполне можешь пожить у них, — добавил он, когда сестра зачем-то вышла из комнаты.

Наступил вечер, и вернулся с работы хозяин. Жена взяла у него пальто, усадила за стол.

— Мой муж — корреспондент газеты «Унэн», — представила его Ханджав. — Три года назад он поехал в худон, и вот результат — привез жену.

В эту первую ночь на новом месте Цэрэндулам почти не спала. Постель была мягкая, простыни белые, сын тихо посапывал рядом, а она все думала о своих новых знакомых, принявших ее, как родную, в свою семью. Жамсаран собирается съездить к родителям, а потом вернется и поступит здесь на работу. Интересно, к чему может привести знакомство с ним? Как люди находят свое счастье? Очевидно, самыми разными путями.

Ночь была лунная, светлая. Изредка мимо окон по улице проезжали машины. Время от времени доносился приглушенный собачий лай. Он напоминал Цэрэндулам худон. «Интересно, как там моя бедная матушка?» — тяжело вздыхала она.

На другой день Ендон прислал с работы машину. Все уселись в большой автомобиль и отправились по городу. С любопытством осматривала Цэрэндулам красивые здания, широкие улицы и площади. Был будничный день, а толпа горожан казалась ей веселой и нарядной, как в большой праздник. Особенно привлекали ее внимание женщины. Почти все они ходили в шелковых чулках, с открытыми коленями. И ездили на велосипедах. У некоторых модниц были шляпки, которые просто чудом держались на самой макушке. Цэрэндулам поймала себя на мысли, что пройдет время, и она станет похожей на городскую жительницу. Ведь и Ханджав три года назад была сельской девушкой, думала она, а теперь на ней шелковый дэл и шляпка с белым перышком. Раз Ханджав смогла стать горожанкой, Цэрэндулам тоже сможет.

В четвертом районе они долго ходили по улицам и переулкам. Напрасно! Найти земляков оказалось немыслимым делом. Цэрэндулам только отвлекала людей своими расспросами. Заметив это, Ханджав решительно заявила:

— Хватит! Твои земляки тебе не родственники. Как говорится, хорошие знакомые лучше плохих родственников. Поехали. — И попросила водителя высадить их возле высокого здания универмага. Это был самый большой улан-баторский универмаг. По его широким лестницам двигались толпы народа.

И какие только запахи там не витали! Ханджав взяла Цэрэндулам под руку, а Жамсаран взял на руки Борху, и они принялись обходить прилавки. Здесь было все: от разноцветных шелков и дамских шпилек до изысканных женских украшений и красивой одежды. Многое нравилось Цэрэндулам, но, боясь впасть в искушение, она ничем особенно не интересовалась. Ханджав правильно угадала причину такой сдержанности и купила ей шелковые чулки и белье, а Борху — игрушки.

— Деньги у меня есть, — отказывалась Цэрэндулам, — но мне ничего не надо.

— А ты, сестренка, не гордись. Получишь зарплату, купишь мне конфет, вот и все дела, — засмеялась Ханджав.

Потом они пошли в китайские ряды. Улочки в этом квартале были узкие, а дома из глины — точь-в-точь как ласточкины гнезда. В них сидели ремесленники — портные, фотографы, сапожники, ювелиры. В китайских лавках было много товаров. Дух захватывало от запаха жареных пампушек, чеснока, лука, соевого соуса, уксуса. Ханджав замедлила шаг у сапожной мастерской, и молодой мастер тут же согласился сшить летние туфли на каблуках любого фасона «для этой девушки Цэрэндулам». Потом они зашли в закусочную и вернулись домой под вечер.

Уложив Борху спать, Ханджав повела Цэрэндулам в баню.

...Цэрэндулам лежала на земле и слушала, как шумит ручей Зайсан. Ночью прошел дождь. Дым над городом рассеялся, и небо было чистым и гладким, как атлас. Цэрэндулам смотрела в небо и думала, что есть на земле другие страны и иная жизнь. По-разному живут люди. Да и на свою жизнь она жаловаться не могла. Правда, пока ее наладишь, через сколько испытаний надо иной раз пройти! Цэрэндулам теперь уже работает. Стала кожевницей. Народная власть дала ей квартиру. Словом, все мечты ее словно по волшебству сбываются.

Давно ли работала истопницей на уртонной станции? Давно ли она приехала с сыном в город?

А теперь все было хорошо. Единственное, что ее беспокоило, — отношения с Жамсараном. Его сестре очень хотелось, чтобы Цэрэндулам вышла за него замуж. Жамсаран был неплохим человеком. Правда, она не испытывала к нему горячей, всепоглощающей любви, как это было с Цаганху. Но Жамсаран был надежным другом, на которого она всегда могла опереться в трудную минуту. И все-таки она медлила с окончательным решением.

...Шумит ручей. Под его шум на свежем воздухе спокойно спит Борху. Изредка доносится пенье жаворонка.

Внезапно Цэрэндулам увидела на небе светлую точку. Это с бескрайнего неба глянула на нее дневная звезда. Впервые Цэрэндулам довелось увидеть звезду среди бела дня. Как же она не заметила ее раньше, вот она как сияет!

— Сынок, проснись, звезда, дневная звезда! — прошептала молодая женщина и, заслонив рукой глаза от солнца, увидела звезду еще отчетливее. — Дневная звезда! — повторила она. — Неужто звезда появилась только для того, чтобы ее увидела Цэрэндулам?

На глаза выступили слезы, и звезда внезапно исчезла. Цэрэндулам вытерла глаза. Но сколько теперь она ни всматривалась в небесную синь, звезда больше не появлялась. Женщина глубоко вздохнула. У каждого человека есть своя звезда. Может, вот эта дневная звезда — ее? «Вот и Цаганху был подобен этой звезде, он так же возник на мгновение в моей жизни и исчез навсегда», — думала она.

И словно от света далекой звезды на душе у нее стало тепло. Дневная звезда вдруг возродила в ней угаснувшие было надежды, стремление любить и быть любимой.

Да, что и говорить, жизнь — штука нелегкая. Но теперь Цэрэндулам знала твердо: любовь, счастье, радость — все это возвращается к ней.

Намсарайн Банзрагч родился в 1925 году в сомоне Алдархан Запханского аймака. Впервые выступил со стихами и рассказами в начале 50-х годов. Позднее, в 1964 году, окончил литературные курсы в Улан-Баторе. Перу писателя принадлежат повести «Простые девушки» (1959), «Отцовский авторитет» (1968), «Праздничная ночь» (1972; русский перевод — 1974), «Двадцать первый год» (русский перевод — 1975), «Семь тополей», ряд киносценариев, многочисленные рассказы. Пять из них — «Долгор» (1961), «Мост» (1967), удостоенный премии газеты «Унэн» на литературном конкурсе, посвященном пятидесятилетию Великого Октября, «Однажды осенним вечером», «Доченька, иди к маме!», «Первый день Цаган Сара» — опубликованы в переводе на русский язык.

С неослабевающим интересом читается самое крупное произведение писателя — роман «Путь» (1967; русский перевод — 1970), повествование о первом в Монголии автоводителе. Его жизненный путь — это годы неутомимого труда, мужественной борьбы и преданной дружбы. Это путь самой Монголии и ее народа, свершившего в 1921 году народную революцию, мужественно защищавшего ее в дни испытаний и упорно созидающего ныне свое настоящее и будущее в нерушимом союзе с советскими людьми.

Не менее труден и столь же прекрасен путь работницы промкомбината Нямжав, героини публикуемой здесь повести «Праздничная ночь». Батрачка из захолустья решительно меняет свою жизнь, упорно учится, увлеченно работает, за что и награждается трудовым орденом. События повести развертываются на фоне крупных исторических свершений — победы Советского Союза в Великой Отечественной войне, разгрома империалистической Японии в 1945 году объединенными силами советских и монгольских войск.

Г. Ярославцев

ПРАЗДНИЧНАЯ НОЧЬ

Последние гости разошлись поздно вечером. Несколько минут назад Нямжав вдруг почувствовала себя нехорошо. Сейчас ей стало лучше, и она спокойно сидела в мягком кресле, наблюдая, как девушки убирают со стола.

— Устали небось, доченьки, — сказала она. — Кому не надоест каждый день возиться с готовкой и уборкой! Бросьте вы все это! Вот немного отдохну и все сама сделаю...

— Мы уже кончаем! Вы не волнуйтесь — отдыхайте, пожалуйста! — ответила проворная, небольшого роста подруга Хандмы — дочери Нямжав. Они вместе учились в школе, а сейчас вместе работают на одной фабрике.

Сквозь открытое настежь окно теплый летний ветерок выдувал из комнаты табачный дым, запахи вина и закусок. Сегодня у Нямжав был большой праздник: за многолетнюю ударную работу ей вручили высокую правительственную награду — орден Трудового Красного Знамени. Он и сейчас сиял у нее на груди.

И вот вечером у нее собрались друзья, товарищи по работе, чтобы поздравить с наградой.

Девушки убрали со стола, перемыли посуду. С улицы донесся сигнал автомобиля. Нямжав поспешно поднялась с кресла, а Хандма бросилась к окну, встала на маленькую скамеечку у подоконника.

— Нет, не он... Эта мимо прошла!

Нямжав, вздохнув, бросила взгляд на стол: там стояли нетронутыми тарелки с едой и бокал вина для главы семьи.

Хандма подошла к Нямжав.

— Мама, мы пошли.

— Куда это вы так поздно?

— Договорились всей бригадой в кино сходить, — улыбнулась Хандма, направляясь к зеркалу.

— Только приходи пораньше, хорошо?

— Наши меня проводят, не беспокойтесь, мама! И ложитесь спать. Скоро, наверное, и отец вернется.

И, поправив прическу, Хандма с подругами ушла. В комнате сразу стало тихо.

Нямжав весь день надеялась, что муж поспеет к празднику. Однако он не приехал — это несколько обидело ее, и она уже всерьез беспокоилась: а вдруг он застрял где-то на перегоне и ему придется ночевать в машине в степи?

Она внимательно прислушивалась к тому, что происходило на улице. А из головы не выходила мысль: если бы муж был сегодня дома, ее праздник получился бы еще лучше.

«Приедет, пусть полюбуется орденом», — решила Нямжав и потому не стала снимать дэл.

Временами с улицы доносились сигналы автомашин. Нямжав подошла к окну. Ярко горели фонари по обе стороны улицы, на домах, переливаясь всеми цветами радуги, сверкали красные, желтые, зеленые и белые огни реклам. По тротуарам плыла яркая, нарядная толпа людей: празднично одетые женщины, мужчины, ребятишки.

Вдруг небо озарилось тысячью разноцветных огней. Стало светло как днем.

«Сегодня день революции... Праздничный салют начался», — подумала Нямжав, любуясь вспышками ракет.

И тут нахлынули воспоминания о ее первом в жизни салюте. Она наблюдала его на площади Сухэ-Батора[83], в многотысячной толпе людей в один из весенних вечеров много лет назад. Это был салют Победы.

...Вечер 9 мая 1945 года был ветреным. Когда Нямжав вместе со своей подругой Норжмой пробиралась сквозь плотные ряды людей, собравшихся на площади, она вдруг услышала знакомый голос:

— Вот и конец войне! Мирная жизнь начинается!.. — Она обернулась и тотчас увидела неподалеку человека с иссиня-черными усами и орденом на груди. Рядом стоял молодой военный.

— Хорошее время наступает, — продолжал он. — Как мы все его ждали!

— Здравствуйте, — поздоровалась она с орденоносцем, — как поживаете?

Сперва тот посмотрел на нее с недоумением, но уже через мгновение крепко обнял девушку, поцеловал в лоб.

Нямжав потупилась от смущения, но Соном и виду не подал, что заметил это.

— Узнал тебя только по голосу — такая ты стала городская красавица! — громко заявил он, к еще большему смущению Нямжав. Она вся залилась краской.

— Я вижу, ты земляков повстречала, — шепнула Норжма. — Побудь с ними, а я пойду.

И она затерялась в толпе.

А Соном, поглаживая усы и по-прежнему улыбаясь, обратился к военному:

— Это наша землячка. Что? Не узнаешь, говоришь? Как же так? Ведь она приемная дочь бывшего богача Ба.

— Вот оно что! — улыбнулся военный. — Помнится, когда я уходил в армию, она была еще совсем маленькой.

— Дочка, ты, кажется, теперь на комбинате работаешь?

— Да, — скромно ответила Нямжав.

— Вот что делает свободный труд с человеком, — красавицей стала! А была батрачкой! Как тут не радоваться!

«Много лишнего говорит!» — подумала про себя Нямжав, но она ничем не обнаружила своего недовольства. Ведь Нямжав очень многим была обязана этому человеку.

— Вы давно приехали? Что нового в наших краях? — спросила Нямжав.

— Приехал вчера. На сессию. Ну и, конечно, повидаться вот с этим молодым человеком в форме. Знакомься — это мой сын Дондов. Он служит здесь, в Улан-Баторе.

Нямжав встретилась с взглядом Дондова и опять засмущалась.

В этот момент раздался залп орудий, в небе повисли гирлянды разноцветных огней.

— Салют Победы, — сказал Дондов.

Гром орудий сливался с голосами многих людей, кричавших «ура». Торжественно звучали фанфары военного оркестра. Соном, не отрывая глаз от россыпей огней высоко над головой, сказал:

— Да, это настоящий праздник — праздник нашей победы. Немало натерпелись мы за годы войны, но победили. Теперь уж нам ничего не страшно. Теперь нам ничто не угрожает...

Нямжав, услышав эти слова, подумала: «И правда, нам многое пришлось пережить. Теперь будет все по-другому! »

Между тем пушки продолжали палить, ракеты рассыпали свои огни. Нямжав время от времени украдкой бросала взгляд на Дондова. Он держал себя просто и естественно, радость так и играла на его лице, и улыбка не сходила с губ, когда он поочередно обращал свой взор то на отца, то на Нямжав. Постепенно от смущения Нямжав не осталось и следа. Прозвучал последний залп, и люди, громко переговариваясь, стали расходиться.

— Соном-гуай, вы когда сможете зайти ко мне? — спросила Нямжав.

— Надо бы зайти. Землякам интересно будет послушать, как ты тут устроилась. С завтрашнего дня я буду на заседаниях, но думаю, что сумею выбрать часок-другой и навестить тебя. Ты где живешь?

Нямжав подробно рассказала, как найти ее дом.

— А ведь уже почти ночь на дворе, дочка, — забеспокоился Соном. — И подруга твоя куда-то исчезла! Послушай, сынок! Я пойду в аил, где остановился. А тебе бы надлежало проводить Нямжав домой, не так ли?

— Конечно, — кивнул головой Дондов.

— Ну, до свидания. Я к тебе обязательно зайду. Хочу посмотреть и комбинат, на котором ты трудишься.

Нямжав стала пробираться сквозь поредевшие, но все еще достаточно плотные ряды людей. Дондов шел следом.

Нямжав чувствовала себя неловко — боялась встретиться с кем-нибудь из знакомых. Дондов видел, как она то и дело озиралась по сторонам, и с улыбкой сказал:

— Вы, наверное, своего мужа ищете?

— А почему бы и нет? — с вызовом ответила Нямжав, но тут же прикусила язык: «Зачем это я так говорю?»

Они выбрались с площади и теперь пошли рядом.

— Странно: мы с вами земляки, живем в одном городе, а ни разу не встретились, — завел разговор Дондов.

— Ничего странного, город большой. Вы давно служите?

— Призван в армию за год до войны. Теперь войне конец, и я думаю, что осенью демобилизуюсь.

— Мне кажется, что я вас и в худоне ни разу не видела!

— А чего тут удивляться! Ваши кочевали от нас довольно далеко. Но, помнится, в год призыва я как-то заехал к Балдан-гуаю; вы тогда были еще совсем маленькой худенькой девочкой.

На это Нямжав ничего не ответила. «Так могло быть», — подумала она, вспоминая, что к ее приемному отцу Балдану постоянно заезжали знакомые и незнакомые люди, оставались на ночь, гуляли, особенно летом и осенью, когда у него чуть ли не каждый день было застолье.

Некоторое время они шли молча. Когда они проходили по деревянному мосту через Дунд-Гол[84], мимо них проехала машина. Раздалась сирена.

— Наши, комбинатские, едут, — сказала Нямжав, — пора и вам возвращаться.

— Нет, отец ведь сказал, чтобы я вас проводил домой, — ответил Дондов и взял Нямжав под руку. У нее екнуло сердце.

После моста начинался участок дороги, где не было ни домов, ни фонарей, ни людей, ни даже собак. Поэтому то, что Дондов сразу, без разрешения взял ее под руку, озадачило Нямжав.

— Пожалуй, мне лучше отсюда просто добежать до дому. На этом пустыре темно, безлюдно. Как вы один пойдете назад?

— Я солдат. А солдату положено ничего не бояться.

Нямжав еще ни разу в жизни не ходила под руку. Она испытывала двоякое чувство: с одной стороны, было тепло и приятно, рождались смутные незнакомые ощущения, а с другой — из головы не выходили бесконечные внушения Норжмы о том, что парням нельзя верить. Они с Норжмой жили в одной юрте уже четыре года, и Нямжав не раз видела, сколько огорчений и страданий принесла подруге ее природная влюбчивость.

Между тем они подошли к воротам, за которыми стояли юрты рабочих комбината.

— Вот я и дома, — сказала Нямжав.

— Что же, в таком случае я вас покидаю, — ответил Дондов, освобождая ее руку.

Но расставаться им не хотелось. Нямжав думала, какие слова сказать парню на прощанье, как поблагодарить за проводы. В то же время она уже начала волноваться: как он один ночью пойдет назад? «Но он же солдат», — сама отвечала себе. Вдруг Дондов крепко обнял ее и поцеловал в щеку. Нямжав резко вырвалась из его объятий. Дондов не сделал попытки вновь обнять девушку.

— Не сердитесь на меня, так получилось... Спокойной ночи, Нямжав.

Он повернулся и пошел к городу. Через несколько шагов он оглянулся и помахал рукой. Нямжав побежала к своей юрте, а когда, задержавшись у входа, попыталась разглядеть Дондова, он уже исчез в темноте.

В юрте ее ждала Норжма. Она вернулась раньше и легла.

— Уж не пришла ли ты в сопровождении того самого парня — твоего земляка, а? — спросила она.

— Не говори ерунды, — зарделась Нямжав и быстро юркнула в постель.

Норжма не стала допытываться и погасила свет — наутро им обеим надо было рано вставать на работу.

Нямжав закрыла глаза. Но сон не шел. В памяти мелькали события минувшего вечера: то возникал образ Сонома, улыбающегося и поглаживающего усы, то чистые, ясные глаза Дондова. Затем вдруг она видела сноп ярких огней в небе... Перед мысленным взором во всем великолепии предстали родные степные просторы. Потом всплыли картины минувших лет: Нямжав перебрала в памяти все четыре года, которые прошли с тех пор, как она покинула степь...

Порывы осеннего суховея пригибали к земле высокие травы. Под жаркими лучами солнца овцы жались друг к другу. К полудню зной усилился. На вершине холма, откуда просматривалась почти вся долина с пасшимся на ее лугах скотом, стояла босая девушка в поношенном тэрлике, с коротким кнутом в руке. Она звонко пела:

Это была не кто иная, как Нямжав, приемная дочь самого крупного богатея в округе — Балдана, хозяина тысячи овец. Ей хотелось пить, но в стаде одни стельные овцы и козы, даже подоить некого. А утром в спешке она не успела выпить даже чашку чая. К полудню жажда измучила ее. В долине, увы, ни ручейка, ни ключа. Пришлось пить молоко козы, у которой нет козлят. От этого напитка во рту совсем пересохло. Не помог и взятый в рот камешек: Нямжав отбросила камень и, чтобы как-то отвлечься и скоротать время, запела песню.

Семья у Балдана небольшая: единственная дочь несколько лет тому назад уехала с каким-то даргой в Улан-Батор.

Иногда она приезжает к родителям погостить.

Нямжав в три года осталась без матери, а в семь — без отца. Балдан удочерил ее. С шести лет Нямжав уже пасла ягнят и козлят, с одиннадцати и по сей день — овец и коз. Сейчас ей восемнадцать лет, но, кроме этих вот пастбищ, она ничего не видела. Сомонные власти несколько раз требовали, чтобы Балдан отдал ее в школу, но тот ссылался на обилие скота, нехватку рабочих рук, писал жалобы и заявления в разные инстанции и в конце концов настоял на своем.

Нямжав от рождения была хорошенькой, к шестнадцати годам она стала настоящей красавицей. Местные парни, все как один, были влюблены в нее.

Но Балдан вовсе не собирался отдавать Нямжав замуж за кого попало. Ему нужен был зять-работник, пусть из бедняков, но чтобы он ценил свалившееся ему на голову богатство и чтобы у него было поменьше родственников...

После долгих наблюдений за ухажерами его выбор пал на Дорлига по прозвищу «Творожный Нос». Нямжав точно не знала, почему его так прозвали. Возможно, потому, что у него был бугристый, красный нос. Помнится, прошлым летом, когда Дорлиг приехал к ним принимать жеребенка, кто-то из соседских парней, повздорив с ним, стал кричать, что так даст Дорлигу по его творожному носу, что тот рассыплется и на его месте останется дыра.

Дорлигу было около тридцати лет, но он все еще ходил холостым. Во всей округе слыл он прекрасным и непревзойденным арканщиком. Дорлиг объезживал самых диких, самых свирепых лошадей. Нямжав слышала, что у него не было ни кола ни двора, не было и родных.

Прошлым летом как-то у Балдана собралось много народу из ближних и дальних аилов. Во время пиршества Дорлиг похвастался, что может заарканить самого «Рыжего» — необъезженного молодого жеребца из косяка, принадлежавшего Балдану. Спины Рыжего еще не касался никто. Только ветер. Узды он не знал и слыл самым вольным, самым диким конем во всей округе.

Никому даже в голову не приходило поймать и взнуздать его. Дорлиг пошел на риск, чтобы добиться расположения Нямжав. Балдан не препятствовал: ему тоже хотелось посмотреть Дорлига в деле. Парни, подогретые архи[85] и кумысом, повскакали на коней, быстро собрали табун Балдана и пригнали его на лужайку перед юртами. Когда Дорлиг сел на свою неказистую гнедую кобылу — даже иноходца ни у кого не попросил, гордец! — и взял из рук мальчика-табунщика укрюк[86], раздались смешки.

Между тем Дорлиг спокойно подъехал к сбившемуся в кучу табуну, в середине которого стоял Рыжий, и вскинул укрюк... Рыжий рванулся с места и, рассекая табун, стрелой помчался в степь. Дорлиг, яростно нахлестывая кобылицу, следовал за ним. Кто бы мог подумать, что гнедая такая резвая лошадка. Она быстро догнала Рыжего и теперь шла с ним бок о бок. Люди помчались вслед, кричали Дорлигу, чтобы он кидал аркан, что, мол, сейчас самое время... Однако Дорлиг не спешил. Его лошадка словно прилипла к Рыжему, не отпускала его ни на шаг. Наконец Дорлиг бросил укрюк и ловко поймал Рыжего в петлю. Резко потянув укрюк на себя, он вздернул жеребца на дыбы. Гнедая присела, закружилась на месте. Дорлиг то крепко натягивал аркан, то несколько отпускал его. Рыжий вставал на дыбы, приседал, брыкался. Но все было напрасно. К нему уже спешили пятеро молодцов с уздечкой. Одни схватили коня за уши, другие — за гриву и после долгой возни сумели взнуздать коня. Дорлиг спустился со своей гнедой, осторожно освободил петлю и, вытащив из-за голенища длинную белую трубку, раскурил ее. Все наперебой расхваливали его мастерство, некоторые просили продать гнедую кобылу. Рыжего между тем крепко держали под уздцы.

Раздувая ноздри, он тяжело дышал, пот градом катился у него со лба.

Дорлиг докурил трубку, снял с гнедой седло и пошел к Рыжему.

— Будь осторожен! Рыжий коварен и дик! — предупредил его Балдан.

Дорлиг молча оседлал Рыжего и вскочил в седло. Парни, державшие Рыжего под уздцы, разбежались. Несколько мгновений Рыжий стоял не шелохнувшись. Он словно осмысливал, что произошло. Затем, как бы поняв, что на нем человек, вдруг резко встал на дыбы. Потом взбрыкнул задними ногами и пошел, и пошел прыгать и скакать, стремясь сбросить Дорлига на землю. Но не тут-то было. Дорлиг сидел в седле, как влитый, его ноги крепко прижали бока коня, а кнут несколько раз хорошенько прошелся по его крупу.

Тогда Рыжий вдруг вытянул шею и, словно спущенная с тетивы стрела, помчался вперед. Гости вернулись к столу. Только к вечеру к ним присоединился Дорлиг. Рыжий был укрощен.

В ту же ночь Дорлиг попытался овладеть Нямжав. И хотя после укрощения Рыжего только о нем и говорили повсюду, хотя Балдан всячески старался приблизить его к Нямжав, с той самой ночи он стал ей ненавистен. Даже во сне она вскрикивала от ужаса, когда ей виделся его бугристый красный нос. А наяву она попросту убегала от него, как от дикого волка. Приемные родители и ругали ее, и уговаривали. Но все было напрасно. Тогда они решили отдать Нямжав Дорлигу силой, вопреки ее воле. Они уже стали готовить юрту и все прочее для молодых...

...Сзади фыркнула лошадь. Нямжав обернулась и увидела, как с коня спешился какой-то человек. «Кажется, это не Творожный Нос!» —с облегчением вздохнула Нямжав. Внимательно приглядевшись, она узнала сомонного даргу[87] Сонома.

Ведя коня на поводу, Соном подошел к ней.

— Здравствуй, дочка, как дела? Как овцы пасутся? — приветствовал ее Соном.

— Спасибо! Все хорошо! — ответила Нямжав. Она села на землю, прикрыв ноги подолом тэрлика.

Соном подсел к ней, достал трубку и, набив ее табаком, закурил.

— Такое впечатление, что у вас дома большой праздник? — сказал Соном.

— Вы заезжали к нам?

— Заезжал. Народу полно, почти все пьяные — дым коромыслом.

Соном вновь внимательно посмотрел на Нямжав. На душе у нее стало тревожно. Нямжав сорвала травинку и стала мять стебелек.

— Тебе сколько лет?

— В этом году восемнадцать исполнилось.

Соном задумался, сделал несколько глубоких затяжек...

— Советские братья проливают кровь на войне, а тут некоторые водку пьют и пиры закатывают. Нехорошо как-то, — сказал Соном, вынув изо рта трубку.

«К чему это он говорит?» —забеспокоилась Нямжав и пристально посмотрела ему в глаза. Однако бронзовое широкое лицо дарги ничего не выражало. Нямжав вспомнила собрание аратов своего бага в начале лета, как выступал на нем Соном, его слова о вероломном нападении фашистской Германии на Советский Союз. Тогда она сразу и не поняла, как ужасна война. Потом Соном выступал еще и еще раз, говорил, что должны делать араты для скорейшей победы над общим врагом...

«Ведь война еще не кончилась, — подумала Нямжав. — Вот он и волнуется».

— Я давно собирался с тобой встретиться и поговорить, — продолжал Соном. — Да все дела и дела — никак не мог выбраться. А теперь узнал, что ты здесь, на пастбище. Вот и приехал.

Нямжав вскинула на него удивленные глаза: о чем это дарга собирается говорить с ней?

Соном прокашлялся, снова набил трубку.

— Нам в управлении известно, что ты живешь нехорошо, что твоя жизнь складывается неважно. Вместе с твоим родным отцом я боролся за народную власть. Вместе мы сражались с врагами, вместе потом руководили сомоном. Поэтому я в ответе за твою судьбу. Конечно, ты сыта. И крыша у тебя над головой есть. Однако, по существу, ты всего лишь батрачка у Балдана.

Нямжав в свои восемнадцать лет продолжала называть Балдана отцом. Его жену Хорло она звала мамой. Работая от зари до зари, она искренне считала, что трудится для себя, для родины, для своих родителей. Не думала Нямжав, что она всего лишь батрачка в богатом аиле. Батрачка! Это слово, да еще из уст большого начальника, повергло ее в смятение.

— Вы правду говорите, да?

Нямжав отвернулась от Сонома: слезы побежали по ее щекам.

Соном прекрасно понимал состояние девушки.

— Я знаю, до меня тебя еще никто не называл батрачкой. Но, увы, твоя жизнь — это жизнь настоящей батрачки. Твои приемные родители иначе и не смотрят на тебя, как на батрачку. Вспомни, в позапрошлом году зимой, в метель, Балдан оставил тебя с овцами одну в легком дэле, а сам вернулся домой, в тепло. Будь ты ему дорога, как родная дочь, он разве бы так поступил? А потом, кажется, он тебя еще и побил — пара овец, видите ли, потерялась. Это в такую-то пургу! Что это значило, подумай! Ты для них не дочь, а работница, батрачка! Самую тяжелую работу — тебе! Самую трудную — снова тебе! Старуха Хорло ругает тебя, обзывает нищенкой. Разве не так, а?

Можно было подумать, что Соном-дарга был все эти годы рядом с Нямжав, так хорошо он знал всю ее горестную жизнь. Нямжав расплакалась.

— Люди вокруг знают о твоих страданиях. Однако прямо сказать об этом Балдану никто не решается. Правда, последние два года кое-что изменилось в отношении твоих приемных родителей к тебе: Хорло «одаривает» своей старой одежонкой, Балдан с виду заботу проявлять стал... Но этому есть причина...

Нямжав, смахнув слезы, посмотрела на Соном-гуая с удивлением.

— Ты ведь выросла. И они боятся, что в один прекрасный день ты можешь выйти замуж за какого-нибудь человека и уехать с ним. Прощай тогда дармовая батрачка! Это в их планы совсем не входит. Куда лучше, если выдать тебя за кого-нибудь из местных. Про себя они уже давно решили во что бы то ни стало выдать тебя за Дорлига...

Нямжав поняла теперь, почему Балдан в последнее время так старается приблизить ее к Творожному Носу. Слезы снова так и брызнули у нее из глаз.

— И по службе, и по совести я за тебя, за твою судьбу в ответе, — как бы читая мысли девушки, сказал Соном. — Интересы аратов у нас в стране охраняются законом, постановлениями партии и правительства. Так что дело за тобой. Ты теперь совершеннолетняя.

Соном вновь разжег трубку.

— Как же мне быть? — дрожащим голосом спросила Нямжав.

Соном, подумав, ответил:

— В народной Монголии все дороги открыты к знаниям, к счастью... Если не возражаешь, к осени мы пошлем тебя в Улан-Батор. Там есть промышленный комбинат. Большое предприятие. От нас многие едут туда работать. Станешь фабричной работницей, научишься управлять техникой, будешь получать зарплату и заживешь по-новому. Согласна?

— Да, — произнесла Нямжав.

— Ну, раз так, остальное я беру на себя.

Зима сорок первого года выдалась на редкость морозной, метельной. Сотрясая застывшую, обледеневшую землю, прогудела заводская труба.

Нямжав очень не хотелось вылезать из-под теплого одеяла, но она быстро встала и оделась — надо было идти на работу. В юрте было холодно, снаружи завывал ветер. Он рвал веревки, скреплявшие кошму, вздувал покрывало дымника. Нямжав разожгла печь, согрела чайник. Когда она уже пила чай, из-за пестрой занавески, за которой стояла кровать Норжмы, раздался ее сонный голос:

— Это что, семичасовой гудок?

— Да. Вставай — чай уже готов.

— Я сегодня на работу не пойду. Скажи мастеру, что заболела.

Как, и сегодня она не будет работать? — взволновалась Нямжав и рванулась было за занавеску с твердым намерением поднять Норжму, но тут же отпрянула назад. Она увидела у кровати Норжмы, рядом с черными валенками подруги, щегольские, отделанные коричневой кожей фетровые бурки. Нямжав все поняла.

Вчера, когда Нямжав вернулась домой после занятий в школе, Норжма уже спала. Нямжав не стала ее будить: сама очень устала, — уроки начались сразу после смены. Она быстро забралась в свою постель и тотчас уснула, как провалилась куда-то.

А теперь она вспомнила, что Норжма еще вчера после обеда отпросилась с работы, сославшись на головную боль. «Наверное, действительно заболела», — подумала вчера Нямжав. А оказывается, ей надо было привести домой этого, в бурках...

Нямжав пила пустой чай: еды в юрте она не нашла.

Но тут раздвинулась занавеска, и Норжма протянула ей небольшую, аккуратно перевязанную закрытую коробку.

Открыв коробку, Нямжав увидела внутри несколько борцоков[88] и еэвэнов[89].

Осенью, когда она только приехала в столицу, их было полно в любом магазине. Но постепенно они стали все реже и реже появляться на прилавках, а в последнее время их и совсем не стало.

Пока Нямжав пила чай, послышался второй гудок. Значит, уже половина восьмого.

Нямжав вышла из юрты. Было сумрачно, рассвет едва занимался. Свирепый ветер обжигал лицо. От мороза перехватывало дыхание. Чтобы не окоченеть, Нямжав побежала. Только снег скрипел под ногами.

...На комбинат она поступила осенью. Определили ее в шерстомойный цех. Дирекция комбината хорошо приняла молодое поколение из худона. Рабочим предоставили жилье. Дали аванс — по триста тугриков. Нямжав была в восторге — за всю жизнь она не держала в руках столько денег. Редко когда у нее водился тугрик. А тут — сразу триста!

Поселили ее в четырехстенную юрту вместе с Норжмой. Норжма тогда тоже была начинающей работницей. Но она жила в городе уже несколько месяцев и чувствовала себя легко и свободно.

Немного старше Нямжав, она поначалу несколько кичилась своим превосходством над провинциалкой. Но это длилось недолго, ибо по натуре Норжма была отзывчивой и приветливой девушкой.

В первые же месяцы Нямжав стала зарабатывать на комбинате по семьсот — восемьсот тугриков. У нее хватало денег и на еду, и на наряды. Но в последнее время многое изменилось: возникли трудности с продуктами и одеждой, цены подскочили. Оно и понятно — шла война.

...В сумеречном свете зимнего утра к комбинату со всех сторон, группами и поодиночке, спешили рабочие.

Нямжав вспомнила, сколько усилий потребовалось Соному-дарге, чтобы отправить ее сюда, как упорно сопротивлялись приемные родители. А когда выяснилось, что из их заявлений и жалоб ничего не вышло и наступило время отъезда, они даже завалявшегося хадака не подарили ей на дорогу. Тогда-то Нямжав окончательно поняла, что была у них всего лишь батрачкой.

«Не отправь меня Соном-гуай на производство, — подумала Нямжав, — они бы и сейчас мною помыкали: разожги печь, пойди туда, принеси это, отнеси то... А в такую погоду тем более. Лежали бы себе на кроватях, а я топи таган...» И от того, что она теперь самостоятельна, сама себе хозяйка, Нямжав ощутила себя необыкновенно счастливой.

Когда она подошла к проходной, раздался восьмичасовой гудок. За дверью ее сразу же окутало теплом: в проходной жарко топилась железная печь. Нямжав заспешила к зданию шерстомойки. Там было шумно — машина работала на полную мощность, и люди, чтобы услышать друг друга, вынуждены были кричать.

Большая, умная машина накручивала шерсть на свои шестеренки, потом подавала ее на зубчатые гребни, вычесывала и наматывала на толстые барабаны, затем шерсть снова промывалась и шла на сортировку. После этого ее еще раз отмачивали и, наконец, сушили. Круглые сутки, все двадцать четыре часа, ни на секунду не останавливаясь, не переводя дыхания, работала машина.

Работницы шерстомойного цеха привыкли к машине. Хорошо знали ее. Если в машине был избыток сырья — она начинала клокотать, как будто хотела проглотить шерсть залпом и поперхнулась, и, наоборот, когда машине не хватало шерсти, она хлопала, как бы просила добавить корма...

В раздевалке к Нямжав подошел мастер цеха Очир — мужчина лет сорока, с острым взглядом.

— Ну, что там с этой, твоей... нахлебницей? — спросил он недобро.

«Нахлебница — это Норжма, конечно», — решила Нямжав.

— Больна она. Встать с постели не может — лежит, — не выдала подругу Нямжав.

— Тогда надо врача вызвать! — сказал Очир и ушел по своим делам.

У Нямжав отлегло от сердца: мастер, кажется, ничего не заподозрил. И она молодец — сказала так, как попросила подруга. «А вранье ли это, хорошо это или плохо — там видно будет». Нямжав поспешила в цех. Грузчики уже тащили туда мешки с шерстью.

— Это все овечья шерсть, грязная и длинная, — сказал кто-то из них.

— Эй, девчата, пошевеливайтесь! — крикнул другой грузчик. — А то машина остановится!

В одном из углов огромного цеха громоздилась гора шерсти: ее доставляли сюда на тележках в мешках и сваливали в кучу, очень тускло светилась огромная лампа, подвешенная к потолку, порой даже трудно было дышать от поднимавшихся испарений.

Нямжав принялась за очистку шерсти: мусор она бросила в огромный мешок из дерюги. Потом работницы сортировочного цеха должны были разобрать шерсть по сортам, погрузить мешки и отвезти к шерстомойной машине. Девушки работали быстро и сноровисто, однако гора шерсти почти не уменьшалась.

Осенью, когда Нямжав впервые пришла сюда, ее поставили ученицей к Ханде — опытной сортировщице. Через месяц Нямжав научилась отличать хорошую шерсть от брака, сортировать и нумеровать ее. Для нее, привыкшей сызмальства к тяжелой работе, труд на фабрике не был тяжел. Однако в быстроте и сноровке она иногда все еще уступала своим напарницам.

Кроме того, Нямжав старалась сортировать шерсть как можно тщательнее, и на это уходило много времени.

Несколько раз она слышала, как мастер Очир отчитывал работниц, которые то ли в спешке, то ли по небрежности допускали брак в работе: путали сорта или закладывали в машину плохо очищенную шерсть. Нямжав очень боялась, что нечто подобное может случиться и с ней, и потому сортировала шерсть особенно старательно.

Когда она доставила свой первый за этот день мешок к шерстомойной машине, работавший на погрузке уже немолодой мужчина зло бросил:

— Что ты еле ноги волочишь? Другие уже три мешка принесли, а ты еле-еле один...

Этого рабочего звали Дорж. Нямжав считала его злым и скверным человеком. К тому были основания: Дорж всегда придирался к сортировщицам, не упускал случая съехидничать. Рабочие прозвали его «Мешалкой».

Вернувшись на свое место, Нямжав взяла несколько охапок шерсти и принялась ее сортировать. Однако дело двигалось не так быстро, как хотелось: шерсть была очень грязной. В ней попадались комья земли и даже небольшие камушки. Приходилось долго трясти шерсть, отсеивать мусор. Нямжав работала очень усердно, даже взмокла от напряжения, по лицу побежали струйки пота.

Но всякий раз, когда она доставляла шерсть к Мешалке Доржу, тот неизменно обзывал ее лентяйкой. В конце концов Нямжав разозлилась: что для него тщательная очистка и сортировка, ему лишь бы мешки быстрее тащили к машине. Она так и сделала — быстро наполнила мешок и потащила его Доржу. Тот удивленно посмотрел на нее, — уж больно скоро она на этот раз возвратилась, — однако, ничего не сказав, взял мешок и высыпал шерсть в машину, потом вдруг улыбнулся во весь рот и, смахивая пот с раскрасневшегося, лоснящегося лица, сказал:

— А все-таки ты бездельница! Только когда нажмешь на тебя, тогда и работаешь!

У Нямжав екнуло сердце: а вдруг сейчас машина станет из-за того, что она плохо очистила шерсть?

Она пошла к себе, поминутно оборачиваясь, однако назад ее никто не позвал.

В двенадцать часов прогудел гудок на обед. Сортировщицы пошли в душевую смыть грязь с лица и рук. В это время прибежал рассыльный. Он объявил, что всем следует срочно собраться у шерстомойной машины.

Когда подошли сортировщицы, там уже было полно народу, — собрались ремонтники, мастера, наладчики, машинисты, грузчики. Пришел директор фабрики и с ним незнакомый мужчина.

— Товарищи рабочие! — сказал он. — Вы все, конечно, знаете из сообщений Советского информбюро, что героическая Красная Армия разгромила сильную группировку немецко-фашистских войск под Москвой. Развивая наступление, советские солдаты освобождают от врага свою землю. Наш народ, — продолжал директор, — непосредственно участвует в священной борьбе против фашистской Германии, смертельного врага всего человечества. По всей нашей стране идет движение за оказание помощи доблестной Красной Армии. Обо всем этом вам, дорогие товарищи, сейчас подробно расскажет сотрудник горкома партии.

Мужчина, стоявший рядом с директором, сделал шаг вперед.

— Героическая Красная Армия, — начал он, — не только преградила фашистским полчищам путь к Москве, не только остановила врага на подступах к родной столице. Перейдя двенадцатого декабря в наступление, Красная Армия разгромила фашистов и отбросила их от Москвы более чем на четыреста километров.

Эти слова были встречены громкими аплодисментами. Далее оратор говорил о ходе советского наступления, о зверствах и издевательствах немецких фашистов над мирным населением, о долге каждого честного человека сделать все, что в его силах, для разгрома фашизма.

Призыв оратора оказать помощь этому святому делу потонул в бурных рукоплесканиях.

— Ну, а теперь пусть люди скажут, — предложил директор, — чем они готовы оказать помощь фронту. — Достав бумагу и карандаш, он приготовился записывать.

Первым вышел мастер Очир.

— Оказать помощь героической Красной Армии, — торжественно произнес он, — долг каждого из нас. Я хочу внести для победы свою месячную зарплату, а из личного скота, что имеется у родственников в худоне, пять лошадей и пару коров. И еще золотое кольцо. Пусть мой скромный дар поможет сразить фашистов.

Все громко приветствовали Очира. Затем друг за другом брали слово другие рабочие.

После митинга до конца обеденного перерыва оставалось немного времени, и никто в столовую не пошел. Люди достали захваченные из дому на всякий случай свертки с едой и, налив воды из-под крана, приступили к еде. У Нямжав ничего не было. Она пошла было к крану попить воды, но тут ее позвал Дорж. Обернувшись, она увидела, что он пристроился у самой машины. Рядом были люди, и Нямжав постеснялась подойти. Тогда Дорж поднялся и сам подошел к ней.

— На, ешь, — протянул он девушке круглую лепешку.

— Спасибо, я не хочу, — отстранила Нямжав руку Доржа и хотела было идти на свое рабочее место, но тот загородил ей дорогу:

— А ты, оказывается, с характером! Возьми, не привередничай! Я ведь денег за нее не прошу. Предлагаю от чистого сердца — ну, как сестренке, что ли. Кстати, ты мне ее очень напоминаешь!

Нямжав не нашлась что ответить и взяла лепешку. Она оказалась необыкновенно вкусной. «На рынке, — подумала Нямжав, — не меньше десяти тугриков стоит. Странный какой-то этот Дорж, — решила она. — На работе ругается, а здесь на тебе, добрый...»

Между тем обеденный перерыв кончился, и все приступили к работе.

Во вторую смену вышло мало людей, и потому Нямжав и ее товарищей попросили остаться сверхурочно. Нямжав очень устала. Когда она оттащила последний мешок с шерстью, пробил час ночи. Вернувшись в цех, она увидела девушек из третьей смены. Отдав свой мешок сменщице, она быстро переоделась и вышла на улицу. Ветер обдал ее холодом, но вместе с тем как бы вдохнул бодрость в онемевшее от усталости тело.

В небе ярко мерцали звезды. Под ногами спешивших домой рабочих скрипел снег. Нямжав была уже недалеко от дома, когда ее нагнал Дорж.

— Быстро ты ходишь, однако! — Он поравнялся с ней и пошел рядом. — Зверски холодно сегодня. Вообще в этом году здорово похолодало, — продолжал Дорж.

Нямжав не отвечала.

— Правду говорят, что войне сопуствуют стихийные бедствия и житейские невзгоды. Еще в прошлом году мы жили хорошо. Продуктов, товаров — всего было полно. Работали восемь часов в смену, и все. Но вот началась эта проклятая война, и все пошло кувырком. Во всем нехватка. Работы — конца-края нет, почти всегда приходится работать сверхурочно... — распространялся Дорж.

Нямжав по-прежнему молчала.

— Послушай, сестренка, а что, если тебе зайти ко мне, горячего чайку попить, а? Твоя соседка небось особо тебя не ждет, ужин не приготовила?

«И правда, Норжма, наверное, или ушла с этим своим в бурках, или спит. Все равно ужин придется готовить самой. Может, и вправду зайти?»

Она замедлила шаги.

— А вот и мой дом. — Дорж показал на ближайшую юрту.

«Странный человек, но, видимо, гостеприимный...» — подумала Нямжав.

— Неудобно как-то, — сказала она, — темной ночью в незнакомый аил...

Дорж прервал ее:

— Ты почему так скверно обо мне думаешь? Если я отношусь к тебе, как к родной сестре, что в этом плохого? Чего неудобного?

В голосе Доржа звучала обида. Нямжав остановилась. «И правда, он ко мне по-хорошему, а я — неблагодарная».

— Вы не сердитесь, пожалуйста, я с удовольствием попью с вами чаю.

— Ну и молодец! Входи, будь как дома! — сказал Дорж, открыв дверь юрты.

Нямжав вошла внутрь. Дорж включил свет, и Нямжав увидела, что юрта была довольно уютной. По сторонам две кровати, в красном углу[90] два украшенных орнаментом сундука, на одном из них зеркало, а над другим — рамка с фотографиями. В юрте было тепло. Дорж усадил Нямжав на маленькую скамеечку у низкого четырехугольного столика за печкой.

— Вечером я выкроил свободную минутку, натопил печь и вскипятил чай. — Он прислонил руку к большому чайнику, который стоял на печке. — Горячий еще.

Достав две большие серебряные пиалы, он до краев наполнил их чаем. У Нямжав с утра не было во рту ничего горячего. Большими глотками она стала пить чай. Дорж поставил на стол блюдо с лепешками — точно такими, какими он угощал Нямжав в цехе, достал масленку со сливочным маслом.

— Кушай, сестренка, не стесняйся, — сказал он, положив себе в чашку большой кусок масла.

Нямжав тоже отщипнула немного масла и тайком посмотрела на Доржа: он спокойно держал пиалу и не торопясь пил чай. Покончив с чаем и поставив чашку на стол, Дорж спросил:

— А может, супчик сварить или еще чего, а?

— Не стоит беспокоиться. Чай замечательный, больше ничего не надо.

— Тогда сейчас мяса поедим. Ты только не стесняйся. И вообще держись поближе к людям. У нас на фабрике рабочие друг для друга ничего не жалеют.

Он вытащил из шкафчика и поставил на стол глубокую тарелку с вареной бараниной.

«И правда, — подумала Нямжав, — на фабрике ко мне все относятся по-дружески: многие сестрой называют, а кто постарше — даже дочкой. Угощают всегда. До чего же душевен рабочий народ! Как мне отблагодарить Соном-гуая за то, что он ввел меня в их среду!»

Она отведала мяса, выпила еще чаю и почувствовала, что сыта, как никогда. Посидела немного, а потом поднялась, чтобы идти домой. Дорж взглянул на нее и тоже поднялся:

— Что же ты так мало ела? Торопишься? А куда? В юрте у тебя холодно. Почему бы тебе не переночевать здесь, в тепле-то?

Нямжав сразу насторожилась и двинулась к дери.

— Нет, нет, Норжма больна, мне надо идти, — пыталась отговориться Нямжав на ходу, но Дорж схватил ее за руку, потянул к себе. Глаза у него блестели, как у хищника. Нямжав хотела было вырвать руку, но тут Дорж обнял ее за шею. Нямжав прямо остолбенела.

— Послушай, поспи здесь у меня, а потом пойдешь, а?

— Что? Ноги моей больше здесь не будет! — Голос Нямжав дрожал от негодования. «Видно, это цена, которую он берет за угощение...» — промелькнуло у нее в голове. Она посмотрела на него с отвращением. — Успокойтесь и не вздумайте преследовать меня. Иначе я людей позову...

Наступило лето.

Как только темнело, на все окна опускались черные шторы. Светомаскировка. Она пришла в столицу с начала войны. Война изменила все — жизнь, быт, работу. Люди не жаловались. Несмотря на усталость, на тяготы быта, работали без выходных, сверхурочно. Никто не отлынивал ни от какой работы. В этом отношении война явилась хорошей закалкой, проверкой воли и стойкости для всех. Даже не слишком дисциплинированная Норжма теперь заметно изменилась — регулярно и без всяких опозданий приходила на фабрику. Правда, теперь она работала в другую смену. Свою ей пришлось оставить — она переехала жить в центр города к другу, с которым познакомилась тогда, зимой. Нямжав осталась одна в юрте и с Норжмой почти не виделась. Работала она по-прежнему на сортировке: доставляла мешки с очищенной шерстью к шерстомойной машине, которую загружал Дорж. Однако после того случая зимой, когда она из-за своей доверчивости чуть было не попала в беду, она видеть не могла этого человека. А тот как ни в чем не бывало продолжал заигрывать с ней.

Теперь она работала наравне со всеми, не отставала ни в чем. Однажды, просеивая на решете мотки шерсти, Нямжав почувствовала, как что-то больно ударило ее по ноге. Нагнувшись, она увидела камень величиной с пиалу. Нямжав вспомнила, как Балдан и его подручные специально для веса закладывали, бывало, камни и комья земли в овечью шерсть, которую они сдавали в кооператив.

«Уж не эта ли шерсть к нам теперь поступила?» — подумала Нямжав, поднимая камень с пола.

— Ты чего это разглядываешь? — раздался рядом голос мастера Очира.

Нямжав протянула ему камень. Очир повертел его в руках, подкинул на ладони, как будто взвешивая:

— Да, не меньше килограмма потянет. Вот так некоторые проходимцы государство обманывают.

Он ушел, захватив камень с собой.

Оставшуюся в решете шерсть Нямжав сложила в мешок и понесла к машине. Она вытряхнула шерсть и пошла было назад, как вдруг услышала: «Эй, подожди!»

Обернувшись, она увидела, как Дорж с грозным видом отпихнул ногой шерсть, которую она только что принесла.

— Тащи назад и еще раз отсортируй! Ты кого же хочешь обмануть? — закричал он и сунул ей чуть ли не в глаза пучок грязной шерсти из кучи, лежавшей перед ним.

Нямжав решила, что это из того остатка, где она нашла камень, и забеспокоилась.

— Да, недоглядела...

— Возможно, и недоглядела, — усмехнулся Дорж. — А скорее оттого, что слишком быстро работать стала — прославиться хочешь и за деньгами гонишься!

— Вы сами, наверное, только об этом и думаете! — возмутилась Нямжав.

У Доржа, не ожидавшего такого отпора, даже брови полезли кверху. Он подошел ближе и схватил Нямжав за рукав.

— Вот как! Я тебе сочувствую, а ты пакости говоришь. Да ты, оказывается, вредная штучка! И государство ты сознательно обманываешь, я убежден. И это не в первый раз. В шерсти, которую ты сортируешь, всегда полно грязи, камней, разносортицы. Скажешь, вранье? Тогда смотри сама!

И он так сильно дернул ее за рукав в сторону кучи, лежавшей перед машиной, что Нямжав еле удержалась на ногах.

— Это что, по-твоему? Это все твоя работа — и все сплошной брак, обман! Смотри!

Он схватил пучок и подбросил его кверху: на пол посыпались мелкие камушки, земля, конский волос, пучки верблюжьей шерсти.

Нямжав так перепугалась, что сразу не могла сообразить, что Дорж подсунул ей вовсе не ту шерсть, что она чистила, а какую-то грязную мешанину. Ею овладело одно желание — поскорее бежать от этого страшного человека.

Дорж, конечно, видел, что она испугалась.

— Сейчас военное время, и тебя будут судить по всей строгости, — пригрозил он. — Твой обман — это саботаж в пользу фашистов. Знай, суд тебя не пощадит.

От этих слов у Нямжав на глаза выступили слезы. Дорж подошел к ней поближе, и, понизив голос, сказал:

— Но пока об этом знаю только я один, учти. Я могу кому надо рассказать, а могу и не рассказывать. Все зависит от тебя.

— Аха, пожалейте меня, — еле слышно вымолвила Нямжав, с трудом сдерживая рыдания.

— Я потому тебя и позвал, чтобы предостеречь. Ладно, обещаю. Начальство не узнает, и тебя в тюрьму не упекут. Но ты должна меня отблагодарить за это...

Нямжав вздохнула облегченно.

— Каким образом? Чем я могу отблагодарить?

Дорж воровато улыбнулся.

— Ты, наверное, помнишь, что было зимой. Ты была решительно против. А что в этом особенного? Все как у людей...

Он попытался обнять Нямжав, но та уклонилась.

— Смотри сама, — опять посуровел Дорж. — Если не хочешь получить срок, кончай ломаться!

Нямжав с ненавистью посмотрела на него.

— Знай, я никогда не буду с тобой!

Схватив свой мешок, Нямжав убежала в цех. Она бросилась ничком на кучу неотсортированной шерсти и здесь дала волю слезам. Ее тотчас окружили, стали утешать, расспрашивать. Подошла Ханда, та, что в свое время обучала Нямжав.

— Доченька, что случилось? — спросила она ласково. Нямжав не могла вымолвить ни слова. Ханда приподняла ее за плечи, прижала к себе, стала вытирать ее мокрое от слез лицо. — Кто тебя обидел? Не таись, скажи!

— Дорж... — только и успела сказать Нямжав.

Ханда решительно двинулась к машине. Нямжав продолжала плакать. Лучше тюрьма, думала она, чем уступить домогательствам этого негодяя.

Выплакавшись, Нямжав почувствовала, что не может работать. Бросила мешок и вышла во двор. В небе висела чистая луна, лицо ласкал легкий ветерок; казалось, он хотел сдуть с Нямжав все неприятности. Она немного успокоилась и решила было вернуться в цех, как вдруг раздался голос Ханды.

— Нямжав! Где ты? — Ханда подошла к Нямжав. — Иди, дочка, и спокойно работай. Этот паршивый Мешалка больше не будет тебя шантажировать. Брак, что он тебе показал, совсем и не твой. Это отходы, оставшиеся два дня назад после третьей смены. Он говорит: попугать, мол, хотелось. Я его как следует отчитала. Правда, кое о чем он успел уже насплетничать Очиру. Настоящий провокатор! Но с мастером я тоже говорила — все в порядке, иди в цех и не волнуйся!

Нямжав проснулась среди ночи: кто-то громко барабанил в дверь. Дрожа от страха, Нямжав накинула дэл, включила свет и пошла открывать. Сердце гулко колотилось в груди. Стук, правда, не повторился — снаружи увидели свет, наверное.

— Кто там? — спросила Нямжав.

— Это я, Норжма.

Не успела Нямжав отворить дверь, как подруга с плачем повисла у нее на шее. Нямжав даже растерялась от неожиданности: что-то произошло — это она поняла сразу, а вот как успокоить, утешить подругу — не знала. Норжма, немного успокоившись, отпустила Нямжав и села на край кровати.

Нямжав смотрела на нее с состраданием.

— Дай мне попить чего-нибудь холодного! — попросила Норжма.

Нямжав налила ей чашку холодного чая из чайника. Норжма сделала несколько больших глотков, облизнула губы.

— Я вижу, ты в полном одиночестве, — сказала она и слегка улыбнулась.

Нямжав почувствовала облегчение: раз улыбается, значит, все не так ужасно. Норжма тяжело вздохнула, допила чай.

— Могу доложить: с этим негодяем все кончено — не сошлись характерами. Приходил поздно, пьяный, да еще лез с кулаками...

— И ты терпела? Почему не ушла раньше?

— С самого начала промашка вышла. Больно красивые слова он говорил — я и клюнула на них, а прошло несколько месяцев, и он стал другим... Эх, если бы я знала, что так будет, разве я согласилась бы?

— Конечно. А мне он сразу не понравился. Но я не решилась тебе сказать тогда — боялась, подумаешь что-нибудь плохое.

— Эх, Нямжав, любовь слепа, к сожалению. И этого подлеца я искренне любила! Правда, и он поначалу ко мне относился вроде бы хорошо. Но, оказалось, это все ложь, обман. Вообще, все мужчины по натуре лицемеры, все они ловкачи — умеют нас, женщин, обманывать. А я? Что я? Я никогда не умела разбираться в людях. Думала о нем только хорошее. А он умело пользовался моей добротой, стал еще и погуливать. Завел себе на стороне какую-то подружку. Я делала вид, что не догадываюсь, не знаю. В конце концов он стал пропадать у нее целыми сутками, а со мною без конца скандалил. Я все терпела. Думала, авось образуется... Увы, не получилось... Дальше терпеть унижения я не намерена. Вот и ушла.

Они помолчали. Норжма осмотрела юрту.

— А ты, гляжу я, неплохо живешь. Может, обзавелась кем-нибудь?

— А по-твоему, одной нельзя жить хорошо, так, что ли? Ты-то уж должна знать, что значит обзаводиться, — сказала Нямжав и тут же раскаялась.

Эти слова задели Норжму за живое, она даже поморщилась.

— Ты права. Обещаниям и уговорам мужчин верить нельзя, это точно.

— А кем работает этот твой бывший друг?

— Мошенником!

Нямжав от удивления даже рот раскрыла. А Норжма как ни в чем не бывало улыбнулась и продолжала:

— Самый настоящий мошенник! По положению он — заместитель заведующего АХО в одном учреждении, попросту — заместитель завхоза. Верит он только в одно — в деньги. С деньгами, говорит, все можно сделать. И распутник, и хвастун к тому же. Бахвалился передо мной, что, мол, таких девушек, как я, он может найти сколько угодно, стоит только им подкинуть что-нибудь, ну, мяса там или из вещей чего-нибудь. И правда, у него были девицы, падкие на деньги и барахло. Делишки он ловко обстряпывать умеет — настоящий аферист! Думаю, на службе долго он не продержится.

— Ну, и что теперь?

— Что бы ни было, я к нему не вернусь. Пусть хоть кровью истечет. В его доме мне места нет. Буду жить снова с тобой.

Нямжав было жаль Норжму, однако утешать ее она не стала.

Праздничный салют отгремел. Нямжав осталась стоять у открытого окна, подставив лицо свежему ветерку и с интересом наблюдая за течением шумного людского потока по улице. Где-то поблизости заиграл оркестр, послышалось пение. «Молодежь, наверное, веселится в парке, — подумала Нямжав. — И дочка, видно, сейчас там, среди сверстников, возможно, и с кавалером».

И тут опять нахлынули воспоминания и унесли ее на много лет назад — теперь к тому времени, когда она впервые узнала, что такое любовь, и когда она была безмерно счастлива. В глазах ясно встал образ любимого человека, которого она одно время считала пропавшим без вести...

...Поздняя луна повисла над вершиной горы Богдо-Ула, окутав прозрачной пеленой уснувшую землю. В лунном свете тихо мерцала, переливаясь серебром, Тола[91]. Было интересно наблюдать за игрой света и теней на реке, следить за ее течением.

Прозвучал фабричный гудок, на короткое время заглушив шум воды.

— Уже половина второго. Очень поздно, — тихо сказала Нямжав и вздохнула. Так хорошо было сидеть плечо к плечу с Дондовом на берегу реки и молча любоваться ночью.

— Я бы с удовольствием остался здесь с тобой до рассвета, любимая. Но тебе завтра с утра на работу — отдохнуть не успеешь.

Дондов ласково погладил Нямжав по руке. Нямжав и сама хотела, чтобы эта лунная ночь продолжалась вечно, чтобы еще и еще быть рядом с любимым. Вот так, прислонившись плечом к плечу, сидеть и слушать, как мерно шумит река, ловить ночные шорохи, ощущать, как легкий ветер ласкает щеки, и ждать, пока наступит рассвет. Ведь они только недавно познакомились, но...

С той памятной первой встречи весенним, праздничным вечером Нямжав потеряла покой и втайне мечтала о новых встречах.

Любовь между людьми возникает по-разному. У Нямжав и Дондова она вспыхнула с первого взгляда, с первой встречи пламенем опалила их души.

Прошло несколько дней после их знакомства, и Дондов вместе с отцом навестил ее. Это открыло путь к дальнейшим встречам. Они вместе провожали Сонома-даргу домой. Нямжав передала гостинцы — немного пряников и печенья — для своих приемных родителей. А после того, как машина, на которую они усадили старика, скрылась за поворотом, они пошли и сфотографировались. Вроде бы просто как земляки — зашли в ателье и сделали снимок на память. Потом Дондов провожал Нямжав через весь город домой. По дороге он рассказывал ей о себе. И, главное, признался в любви. Прошло еще несколько дней, и, получив увольнительную, он вновь явился к Нямжав. Увы, на этот раз как следует поговорить не пришлось — Нямжав торопилась на фабрику. Но вот вчера Дондов пришел, весь сияя: за хорошую караульную службу ему дали увольнение на целые сутки.

Нямжав в пять часов кончила работу. Они с Дондовом поужинали и пришли сюда, к реке, подышать свежим воздухом и вволю наговориться наедине друг с другом. За разговором, за признаниями не заметили, как и промчалось время.

Дондов снова погладил руку девушки.

— Этой осенью меня демобилизуют. Пойду работать шофером. Хочу только сначала навестить отца с матерью, если удастся.

— А я круглая сирота: ни дома своего, ни родных. Твои старики, наверное, будут против твоего выбора, — со вздохом сказала Нямжав.

Дондов крепко обнял ее.

— Что ты говоришь? Мои родители, кажется, не такие плохие люди. Отец сам перед отъездом поручил мне заботиться о тебе. Говорил, что ты много натерпелась в жизни. Хвалил он тебя очень.

— Однако он не посоветовал тебе взять меня в жены, не так ли?

Нямжав спрятала улыбку, а Дондов вопреки ожиданиям отнесся к вопросу серьезно:

— Представь себе, советовал.

Нямжав не выдержала, улыбнулась:

— Все парни хитрецы: вскружат девушкам головы красивыми словами, а потом бросают их. Вот бедняжка Норжма. Влюбилась без памяти, а теперь страдает.

Дондов выпустил Нямжав из объятий и задумался:

— Бывает и так. Но и парни не все похожи друг на друга. Я, например, никогда не был и не буду таким городским повесой. Если ты мне доверяешь, то доверяй до конца. Не веришь — что ж, твое право... — обиженно сказал Дондов. — Я не умею прельщать словами, я тебе прямо сказал, что хочу соединить свою жизнь с твоей. Можешь твердо верить: ты об этом никогда не пожалеешь.

Ночью в разгар работы мастер сказал Нямжав, что какой-то парень ждет ее у проходной. Нямжав побежала к проходной.

«Кто бы это мог быть? Дондов? Вряд ли. Говорил, что придет нескоро. Даже на Надом[92] вырвался всего на час, хотя раньше обещал побывать со мной на всех соревнованиях. Не вышло. Уже десять дней мы не виделись. А может, все-таки получил увольнительную?» Все это промелькнуло в голове Нямжав, пока она мчалась к проходной.

Ночь стояла душная, ни ветерка. Нямжав пробежала мимо вахтера и тотчас увидела Дондова. Она радостно бросилась ему навстречу. Встреча была настолько бурной, что дежурный милиционер отвел глаза.

— Я так спешил к тебе, любимая, — шепнул Дондов.

Они отошли от проходной и очутились в темноте.

— Наша часть сегодня на рассвете уходит, и, кажется, далеко. Я отпросился на час и примчался сюда. От самого центра — бегом!

Дондов крепко обнял Нямжав, прижал ее голову к груди. У Нямжав упало сердце.

«Не на войну ли их посылают?» — мелькнула мысль. Она уже слышала разговоры о войне. Один человек из Восточного аймака рассказывал, что к границе подтягиваются войска. И у них на фабрике ввели снова ночные смены, светомаскировку...

Нямжав не знала, что сказать, только крепче прижималась к Дондову.

— Когда же ты вернешься? Похоже... похоже, что на войну уходишь, правда? — еле слышно прошептала она.

— Кто тебе это сказал? — Дондов провел рукой по ее лицу.

Нямжав совсем растерялась, умолкла.

— Ты не должна волноваться: скорее всего, это полевые учения. Скоро закончатся, и я вернусь.

Он еще крепче прижал девушку к себе, поцеловал ее.

— Мне пора, — сказал он нежно.

Нямжав даже не пошевельнулась, только глаза закрыла.

— Ты... ты... — только и смогла вымолвить она.

Дондов еще раз поцеловал ее.

— Все, мне надо бежать! Днем и ночью буду думать о тебе, любимая! Я буду писать, не волнуйся. Все будет хорошо...

Дондов осторожно отстранил Нямжав от себя.

Слезы застлали ей глаза. Но она взяла себя в руки: не годится слезами провожать в далекий путь, а может и на войну, любимого.

— Счастливого тебе пути, — дрожащим голосом сказала она, прижимая руки к груди. — Знай, мое сердце бьется только для тебя, — добавила Нямжав шепотом.

Дондов быстро пошел по направлению к городу. Нямжав не трогалась с места. Она смотрела, как темнота постепенно поглощает его.

«А вдруг мы больше никогда не увидимся?» — пронзила ее страшная мысль. Нямжав разрыдалась и бросилась вслед за Дондовом. Он вновь заключил ее в объятия.

— Не надо, не плачь! Ты ведь теперь почти солдатка, а солдатки — мужественный народ!

Нямжав, обхватив его шею руками, осыпала его лицо поцелуями. Дондов был растроган и не знал, что сказать. Он только смахивал слезы с ее лица.

Наконец Нямжав успокоилась.

— Прости меня, я не смогла себя сдержать.

— Что ты! На всю жизнь ты для меня единственная радость и счастье. Пока я жив, я всегда буду верен тебе.

— Иди, любимый. Я буду тебя ждать, — сказала Нямжав. — А когда ты вернешься, мы отпразднуем это.

Дондов повернулся и решительно зашагал к городу. Несколько раз он останавливался, прислушивался, не плачет ли Нямжав. Нет, она не плакала. Она недвижно стояла, вытянув вверх правую руку. Так делают всегда, когда желают дорогим людям счастливого пути.

Утро 10 августа было пасмурным, хмурым. Над горой Богдо-Ула висел густой туман, временами начинал накрапывать дождь.

— Товарищи! Началась война! — обратился мастер Очир к рабочим и работницам. Они тотчас обступили его тесным кольцом. Очир перевел дыхание.

— Наше правительство объявило войну империалистической Японии. Сегодня наша доблестная армия выступила в поход против японских милитаристов...

При этих словах у Нямжав так сжалось сердце, что она пошатнулась и, чтобы не упасть, прислонилась к стоявшей рядом работнице.

— Что с тобой? — удивилась та. — Тебе, видно, очень плохо? На тебе нет лица.

Осторожно поддерживая Нямжав за талию, она вывела ее из толпы.

— ...В эти дни, когда наша родина вступила в бой с милитаристской Японией, мы, рабочие, должны не только выполнять, но и перевыполнять план. Это и будет нашим вкладом в победу над врагом! — продолжал Очир.

— Тебе надо на воздух, — сказала девушка, сопровождавшая Нямжав.

— Нет, — покачала головой Нямжав и вернулась в цех вслед за спешившими туда рабочими.

А в ушах Нямжав продолжало звенеть лишь одно слово: «Война». С тяжелым чувством приступила она к работе. «Дондов, наверно, уже в бою», — думала она без конца, и руки ей не повиновались. С трудом дотянула она до конца смены, а когда раздался пятичасовой гудок, сразу же вышла на улицу. Шел дождь, и Нямжав с грустью подумала, что сама природа оплакивает начало войны. Ей стало невыносимо тяжко, и она пошла не домой, а к реке, на то место, где они провели с Дондовом такую прекрасную ночь. Дождь усилился, начался настоящий ливень. Дождевые капли буравили воду в реке, взрывались брызгами, река пенилась и кипела. Но она быстро нашла бугорок, на котором они тогда сидели, — другого такого поблизости не было, и она не могла ошибиться. И здесь она дала волю слезам. «Любимый мой, ты вернешься, вернешься целым и невредимым. И, собственно, почему обязательно должно случиться плохое?» — убеждала она себя, но напрасно. Вспомнились страшные картины войны, которые она видела в кино: грохот орудий, взрывы, черный дым, стелющийся по земле, и в нем солдаты, бегущие с винтовками наперевес... Но вот упал один, другой. Война...

От ужаса Нямжав закрыла глаза. И тут в темноте она вдруг увидела Дондова... Белое как полотно лицо в крови... Нямжав вскрикнула, открыла глаза и опрометью побежала от реки.

Когда она вбежала в юрту, Норжма кипятила чай.

— Ты откуда такая явилась? — спросила она. — Видно, с работы ушла до срока...

Но тут она увидела вспухшие от слез горестные глаза Нямжав и осеклась. Нямжав повалилась на кровать. Слезы душили ее.

— Что с тобой, милая? Что случилось?

Норжма присела рядом, гладя ее мокрые волосы.

— Война... война, — прошептала Нямжав.

— Ну и что же? Все знали, что она вот-вот начнется. Или ты оплакиваешь своего возлюбленного, как будто он уже погиб? Эх, глупая, ведешь себя, как маленькая. Вот увидишь, твой парень вернется с победой целым и невредимым и вся грудь в орденах.

Норжма даже улыбнулась при этом, и Нямжав стало легче, она перестала плакать. «А почему бы и нет? — подумала она. — Ведь это вполне возможно».

— Вот я смотрю на тебя и думаю, — продолжала Норжма, — всякое ты видела в жизни, а все еще настоящий ребенок. Твой суженый, — он тебе еще и мужем будет, — любит тебя крепко, это сразу видно. И вообще он мне очень нравится — хороший, добрый парень. Таких людей, как он, ни одна пуля на войне не возьмет — поверь мне! А теперь на, выпей чаю!

Эти слова, словно бальзам, подействовали на Нямжав, она успокоилась, выпила чаю и согрелась после дождя.

На коротком собрании, которое провели во время обеденного перерыва, секретарь партячейки сообщил последние новости с фронта. Наша армия совершила молниеносный бросок через пески Чахарской пустыни и горы Хингана, прошла с боями много сотен километров и, освободив Долоннор, Калшаг и ряд других городов, продолжала развивать наступление. И рабочие, в свою очередь, не жалели сил и труда для ускорения победы — работали почти без отдыха.

Нямжав непрерывно думала о Дондове. Сортируя шерсть, она мысленно представляла себе, что каждый мешок, отнесенный ею к машине, оборачивается выстрелом, разящим врага. Очень ей хотелось, чтобы так оно и было.

Между тем с той самой поры, как они простились, от Дондова не было никаких известий. И Нямжав постоянно одолевали тревожные мысли.

В тот день у машины снова работал Дорж. Когда Нямжав принесла очередной мешок, он тщательным образом проверил его.

— Ты почему так похудела, красавица? — не преминул спросить он ее.

С тех пор как все попытки покорить Нямжав были отвергнуты, он не упускал случая задеть ее. Нямжав старалась избегать встреч с ним, но, когда они работали в одной смене, это оказывалось практически невозможным. Правда, у машины она не задерживалась и, как правило, тотчас возвращалась в цех. Чуть ли не бегом.

Вот и сейчас она не стала отвечать. Молча повернулась и пошла было в цех.

— Может, это оттого, что твой солдатик вернулся с фронта? — крикнул вдогонку Дорж.

Нямжав вся запылала от гнева и от желания как следует отчитать этого пошляка, но сдержалась, сделала вид, что ничего не слышала.

«Этот Мешалка, наверное, многим пакостит, — подумала она. — И как его только здесь терпят?» Вспомнилось, как весной прошлого года она видела Доржа на толкучке: в руках у него было несколько пар валенок, которые он продавал. Нямжав еще тогда подумала, что он их либо где-то достал по дешевке, либо украл на фабрике. Нямжав еще не знала, что представлял собой Дорж. Действительно, работал он как будто бы неплохо. В его смену машина почти никогда не простаивала. Не было случая, чтобы он не выполнил норму. Однако это не мешало Доржу быть матерым хищником. Тайно сговорившись с бухгалтером, он по государственной цене, а то и совсем бесплатно получал валенки и сапоги, а затем втридорога продавал их на рынке...

Слова Доржа не выходили у Нямжав из головы. «Какое жестокое надо иметь сердце, чтобы сказать такое, — думала она. — И это в то время, когда там, на полях сражений, люди кровь проливают!»

«Войне конец! Япония капитулировала! Наступил мир!»

Услышав сообщение о победе, Нямжав подумала, что, возможно, Дондов уже вернулся и ждет ее. На радостях она помчалась домой. Увы, на двери юрты висел большой замок, вокруг никого не было. Она решила пойти к реке. Осенний ветерок мягко ласкал лицо, над головой цепочкой тянулась на юг стая птиц.

Нямжав снова отыскала тот памятный бугорок, где они с Дондовом говорили друг другу слова любви. Нямжав присела, думая о том, сколько пришлось ей пережить с тех пор, как уехал Дондов, а от него за все это время не было никаких известий. «Если бы только он знал, — думала она, — как извелась, как исстрадалась я. А может быть, он ранен или убит?» Нямжав прогнала прочь страшную мысль.

На берегу почти никого не было. Только слева от бугорка какая-то женщина полоскала в реке белье. Но она не обращала на Нямжав никакого внимания — слишком частым гостем здесь стала Нямжав.

Девушка грустно следила за течением реки. За лето река сильно обмелела, обнажив местами гальку на дне. Вода стала прозрачной, местами голубой, местами зеленоватой. А весной она была буро-рыжего цвета и мчалась с шумом сплошным могучим потоком, заливая берега, клубясь и пенясь. Нямжав много раз наблюдала ее яростное кипение с тех пор, как приехала в город. И теперь ей было странно видеть Толу такой тихой, мирной и прозрачно-голубой. Юрты, стоявшие по берегам в летнее время, теперь исчезли, и лишь кое-где виднелись пасущиеся верблюды. Лес на северных склонах горы Богдо-Ула сверкал осенней позолотой и был виден весь как на ладони. Но Нямжав сегодня совсем не до красот природы. Ее переполняли другие чувства: радость за победоносный исход войны, тоска по любимому, страх перед неизвестностью, перед его долгим молчанием. Этот уголок Толы достаточно удален от города. Лишь изредка долетали сюда сигналы автомашин, и потому ничто не мешало Нямжав сосредоточиться на своих мыслях.

Так она и сидела, погруженная в свои думы, скользя взглядом по лениво бегущим водам Толы, пока за спиной не послышались торопливые шаги.

Нямжав вздрогнула: кто-то обнял ее за плечи. Она быстро обернулась и увидела Норжму. Она запыхалась и тяжело дышала:

— Ну, что, сидишь и грустишь? Да? — выдохнула Норжма. — Негоже это в такой-то день! Тем более что лично тебя ждет огромная радость!

И Норжма протянула Нямжав конверт. Письмо! Наконец-то! У Нямжав забилось сердце. Она буквально выхватила письмо у подруги. По сильно потертому и измятому конверту поняла: письмо отправлено давно и прошло долгий путь. Видно, побывало во многих руках. Вверху чернильным карандашом был выведен адрес: «Работнице шерстомойного цеха промкомбината Нямжав». Буквы почти стерлись и местами были едва различимы. Дрожащей рукой Нямжав стала вскрывать конверт.

— Очир-гуай передал, — сказала Норжма, отдышавшись, — я искала тебя повсюду на фабрике — не нашла. Прибежала домой — тоже нет. Подумала, ты, наверное, на берегу сидишь. И не ошиблась. Ну, ладно, читай быстрей!

Нямжав извлекла письмо из конверта и поднесла ближе к глазам. Норжма внимательно следила за выражением ее лица, пытаясь угадать по нему, что там написано.

Когда Нямжав, кончив читать, прижала письмо к груди и закрыла глаза, Норжма испугалась:

— Что там? Говори скорей!

Она крепко обняла Нямжав, прижала к себе.

— Любимый мой жив, жив! Жив!

— Ну, слава богу! — разжала объятия Норжма.

— Но он ранен, лежит в госпитале, — всхлипнула Нямжав, протягивая письмо Норжме.

«Приветствую тебя, моя самая близкая, верная и любимая. Шлю тебе эту маленькую весточку. Не суди меня строго за то, что долго не мог написать тебе. Наутро после того, как мы с тобой простились, наша часть выступила в поход. Двигались днем и ночью. На рассвете 10 августа пересекли государственную границу и стали с боями продвигаться вперед. 17 августа во время наступления меня ранило в ногу. Вначале я решил не писать тебе из госпиталя — не хотел расстраивать. Теперь рана заживает, я уже хожу и решил написать тебе. Скоро меня выпишут, и я приеду к тебе. Ты обо мне не беспокойся — с каждым днем мне лучше, иду на поправку. Не за горами радостный день нашей встречи. До скорого свиданья. Твой Дондов».

Норжма сложила письмо и, подумав, сказала: — Он послал его, судя по всему, дней десять назад. Наверное, сейчас он уже выписался из госпиталя и, может быть, даже уже приехал и ждет тебя у юрты. А мы тут рассиживаемся!

Норжма могла бы этого не говорить — Нямжав и без того уже вскочила на ноги.

Прогудел пятичасовой гудок. Нямжав вспомнила, как она удивилась, когда четыре года назад приехала в город и впервые услышала фабричный гудок. Теперь она привыкла вставать по гудку, идти на работу и по гудку возвращаться домой.

Пятичасовой гудок означал, что первая смена работу закончила. Нямжав прибрала свое рабочее место и вышла на улицу.

Сильный ветер гнал по улице мусор, обрывки бумаги. Подъехала вереница грузовиков, доверху груженных тюками шерсти. Через запасные ворота грузчики переправляли чистую шерсть на войлочно-валяльную и обувную фабрики промкомбината. Знакомая картина. Она повторялась почти ежедневно, и каждый раз Нямжав с радостью ощущала себя частью большой трудовой семьи. Она гордилась тем, что работала на фабрике.

Правда, последнее время Нямжав с нетерпением ждала конца смены и быстро, не задерживаясь, бежала домой. Но на это была причина. Как же, а вдруг Дондов приехал и ждет ее? Так и в этот раз: выйдя на улицу, она сразу заторопилась. Увы, дома она застала только Норжму, торопившуюся на фабрику к началу второй смены.

— Чай я вскипятила! — бросила та на ходу.

Нямжав налила чашку горячего чая. Но пить не стала: почувствовала себя очень одинокой. Норжма работала в другую смену, и они почти не видели друг друга. В юрте было тоскливо и пусто. К тому же хотелось есть. А дома, как назло, ничего не было: мяса не осталось совсем, мука, которую выдали по карточкам несколько дней назад, почти кончилась. Нямжав надумала было съездить в город за мясом, но потом решила, что уже поздно и лучше пойти перекусить в рабочую столовую. Она оделась и собиралась уже уходить, когда услышала осторожный стук в дверь. Сердце замерло. Она хотела что-то сказать, но словно онемела. Стук повторился.

— Да... — еле слышно отозвалась она наконец.

Дверь открылась, и в юрту вошел человек в шинели. Переступив порог, он поставил чемодан на пол и, широко улыбаясь, шагнул к ней. В то же мгновение Нямжав почувствовала, что сознание покидает ее. Очнулась она уже в объятиях Дондова. Нямжав заплакала от радости. Что ж, теперь это не стыдно!

— Ну, вот я и приехал, — сказал Дондов и снова нежно поцеловал ее. — Как ты жила все это время?

— Ничего, жила. Очень скучала по тебе. — Нямжав вытерла слезы.

Дондов обнял ее еще крепче.

— Я тоже очень тосковал по тебе.

Они некоторое время стояли молча, не двигаясь, рассматривая друг друга.

— А как твоя нога? Совсем поправилась?

Дондов улыбнулся:

— Прекрасно. Лучше не надо!

Но Нямжав видела, что Дондов был очень бледен. Чувствовалось, что он сильно устал. Нямжав забеспокоилась.

— Садись. Я сейчас приготовлю еду.

«А есть-то ведь нечего», — с ужасом подумала Нямжав. Дондов между тем снял шинель, и она увидела у него на гимнастерке орден и медаль. «Норжма правильно сказала: «Вернется весь в орденах», — улыбнулась Нямжав. Дондов присел на стул поближе к печке. Он продрог с дороги и хотел согреться.

Нямжав разожгла огонь, поставила кипятить чайник.

— Сиди и грейся, я сейчас, — сказала она и вышла из юрты. Солнце уже почти совсем зашло, не было никакого смысла добираться до центра — все магазины уже закрыты. Нямжав не знала, что делать. На счастье, из стоящей невдалеке юрты вышла ее бывшая наставница — Ханда. Они были соседями. Нямжав подбежала к ней.

— Бакша, я хочу попросить у вас в долг немного мяса. Ко мне приехал...

Ханда поняла все с полуслова.

— Значит, приехал все-таки твой жених?

Нямжав кивнула.

— Хотела съездить в город, да уже поздно — все закрыто.

— Не беспокойся, дочка. — Ханда направилась в дальний угол двора к небольшому амбарчику, открыла его и вытащила целую баранью ногу.

— Я сварю ее целиком, — сказала Нямжав, принимая мясо.

Нямжав побежала к себе, а Ханда, глядя ей вслед, подумала: «Ну, наконец-то у нее все образуется. Намаялась, бедняжка».

Войдя в юрту, Нямжав как можно беззаботнее сказала Дондову:

— Я только недавно с работы. За молоком не успела сходить. Так что не обессудь — будешь пить чай без молока.

Дондов укоризненно посмотрел на нее.

— О чем ты говоришь! Прошу тебя, только не волнуйся. Ничто не имеет значения, кроме того, что мы вместе.

Нямжав подала Дондову пиалу с чаем и поставила варить мясо.

Дондов пил чай, не отрывая глаз от Нямжав. Выпил одну пиалу, другую. Он согрелся, капельки пота выступили у него на лбу. Нямжав вытерла их своим платком.

— Видишь, как действует на меня чай из твоих рук. Я весь горю. Я так спешил к тебе. Как только выписался из госпиталя, сразу сюда поехал.

— Так ты теперь... — Нямжав не стала продолжать, не зная, как поделикатнее спросить его о самом заветном.

Но Дондов словно прочитал ее мысли.

— Да, я полностью демобилизовался и теперь от тебя никуда не уеду.

Нямжав засияла от радости:

— А я тебя никуда и не пущу.

«Дождусь я сегодня Дондова или нет?» — подумала Нямжав, все еще стоя у распахнутого окна, наслаждаясь свежим воздухом и любуясь переливами огней праздничного города. Она все время вслушивалась: не раздастся ли знакомый гудок. Нямжав научилась безошибочно узнавать его даже среди многоголосого хора сигналов грузовых и легковых автомашин столицы.

Осенью 1945 года после демобилизации Дондов окончил курсы шоферов и с тех пор водил свой грузовик во все концы страны. Нямжав часто приходилось ждать возвращения супруга из дальнего рейса, не спать ночами, прислушиваясь, не загудит ли его грузовик под окнами, или неожиданно просыпаться от этого гудка. Ведь прошло почти тридцать лет с тех пор, как они с Дондовом поженились. Кажется, все это было совсем недавно. Годы пробежали незаметно. У них родилась дочь. На работе пришли почет и уважение: за доблестный труд их неоднократно премировали, награждали грамотами, объявляли благодарности. Потом они получили вот эту квартиру в новом доме со всеми удобствами. И все благодаря фабрике, которая стала для Нямжав родным домом. Ведь только благодаря ей, благодаря работе на государственном предприятии она нашла счастье в жизни!

Сейчас Нямжав почти пятьдесят, она частенько задумывается над будущим своей дочери: «Ей уже двадцать лет. Недалек тот день, когда она найдет себе мужа по душе, и мы с отцом будем нянчить внука или внучку. Товарищи по работе, начальство — все довольны ею, все говорят, что она молодец, что работа у нее спорится. И смекалка, говорят, тоже есть. Только что успешно сдала вступительные экзамены в институт. Может быть, даже ее пошлют учиться за границу. Мы с тоски умрем тогда. Я-то еще ничего, а вот отец, тому будет тяжко: с ума сойдет без дочки. Но мы должны думать прежде всего о ее счастье. Мы рабочие люди, мы и не такое пережили. Сейчас-то все хорошо. Наши дети приходят нам на смену. На фабрике дня не проходит без изменений: новая техника, новые машины. Мы иногда, естественно, не поспеваем за всем новым, что внедряется в производство. И потому, конечно, рады видеть, как растут умелые, знающие рабочие. Да, жизнь человеческая — очень интересная штука. У каждого — своя судьба, свой характер».

«Вот сегодня, например, — продолжала рассуждать про себя Нямжав, — у меня большой праздник — орденом меня наградили. Пришли все, с кем я работала многие годы. Только двоих не было. Ханда, будь она жива, конечно, порадовалась бы вместе со мною. Она ведь учила меня работать. Вышла на пенсию, а все равно продолжала работать, умерла на своем рабочем посту... Не было и Мешалки Доржа. Правда, сегодня его никто даже не вспомнил, вроде бы его вообще не существовало. Да и кому охота вспоминать этого спекулянта? Многих он надул, обманул, обвел вокруг пальца. Но справедливость все-таки восторжествовала. После войны его судили за расхищение государственной собственности. С тех пор о нем ни слуху ни духу. Жив ли? Умер? Никто не знает.

А вот мастер Очир стал большим человеком. Норжма говорила, что он руководит крупным предприятием в Дархане. А ко мне на праздник взял и приехал. Большая умница! И с Норжмой все в порядке. Почти в одно время со мной вышла замуж за чемпиона своего бага по борьбе — продолжает работать и процветает. Родила кучу детей. Старший в прошлом году после института пришел к нам на фабрику инженером. А муж у Норжмы хотя и «слон»[93], но милейший человек, ни дать ни взять — настоящий бурхан. Что же, моя подруга вполне заслужила свое счастье. Люди с гордостью говорят о нашем с ней благополучии».

Затем мысли Нямжав вернулись к родным: «Тесть еще крепкий старик, хотя ему уже за восемьдесят. Несколько лет, как вышел на пенсию, жил у нас, а в прошлом году, подлечившись и окрепнув, снова уехал в худон. Говорил, врачи посоветовали. Да разве дело только во врачах? Сам он без дела не привык сидеть: вернулся в родные места и сразу работу нашел. Когда жил у нас, только и разговору было, что о делах в родном сельскохозяйственном объединении, о положении со скотом. Очень он беспокоился из-за плохой погоды, волновался, что это отразится на поголовье.

А вот свекровь рано умерла. Бедняжка, она любила меня, как родная мать. Приемные родители живы, но немного одряхлели. Тем не менее работают, пасут общественный скот и, кажется, неплохо живут. Ну а Творожный Нос, несостоявшийся жених, круто в гору пошел, стал опытным коневодом, из года в год выращивает государству хороших скакунов, в прошлом году получил звание Героя Труда. Да, по-разному складывается жизнь у людей...»

Мысли Нямжав прервал долгожданный гудок. Она выглянула в окно, у подъезда остановился грузовик. Приехал! Нямжав поспешила в кухню, включила электроплиту, стала разогревать ужин. А сердце ее билось, как когда-то в молодости, когда она ожидала возвращения мужа после первого дальнего рейса.

Вот уже слышатся шаги по лестнице. Нямжав открыла входную дверь и увидела его в обнимку с дочерью.

— Мама! Папа приехал, — звонким голосом объявила Хандма. Еще с детства она привыкла встречать отца.

Нямжав стояла у двери, широко улыбаясь. Дондов переступил порог и крепко обнял ее.

— Приветствую и поздравляю тебя, дорогая, с высокой наградой! — торжественно произнес он.

Нямжав весь день ждала этих слов и дождалась наконец-то. Втроем они прошли в столовую. Хандма усадила родителей за стол, налила им горячего чаю, а сама, пока они пили чай, быстро собрала праздничный ужин и наполнила три рюмки вином.

— Экзамены все сдала, дочь? — поинтересовался Дондов.

— Все. И все на «отлично»! — похвалилась Хандма.

Дондов поднял рюмку:

— В эту праздничную ночь у нас дома двойной праздник: годовщина революции и награждение матери. За твои дальнейшие успехи, любимая! За счастье дочери, за то, чтобы она получила высшее образование!

Дондов чокнулся с женой и дочерью. Они выпили до дна. А с улицы неслась веселая музыка, как будто кто-то специально хотел сделать еще более торжественным и радостным праздник этой дружной семьи.

Огромный город продолжал веселиться. Праздник и не думал затихать на его улицах и площадях.

Бохийн Бааст родился в 1921 году в Баян-Улэгэйском аймаке. Сын кочевника-скотовода, будущий писатель в детстве был пастухом, рос в тесном общении с природой, в играх и дружбе с молодняком «пяти сокровищ» — пяти видов скота, который разводится в Монголии. Б. Бааст окончил вечерний Университет марксизма-ленинизма и Высшие литературные курсы при Литературном институте имени Горького. Детские и юношеские впечатления способствовали становлению и росту писателя-анималиста, создавшего множество повестей и рассказов, сказок и легенд, героями которых стали ласковые, кроткие ягнята и козлята, тонконогие детеныши верблюдов, коров и лошадей. Есть у Б. Бааста произведения на исторические сюжеты, не проходит он мимо и острых проблем современности. Наибольшую известность среди монгольских читателей получили повести «Пять девушек с фермы Хадатын» (в соавторстве с писательницей-драматургом Э. Оюун), «Юные годы», «Дарьсурэн», «Хурлэ», «Лебединая песня», «Осенние мелодии», «Алтайскими тропами», «Бор из Хангая», рассказ «Мятав и Готов».

Лучшие произведения писателя собраны в книге «Серый конь Алтая». Вошла в нее и повесть «Волчатник Дорж» (1972; русский перевод — 1975) — художественное повествование из вступления и десяти эпизодов о взаимоотношениях человека и природы. С малых лет Дорж, юноша-зверолов из глубокого худона, воспитывает в себе выдержку, закаляет характер, набирается мудрости, опыта. В основном он охотится на волков, которые долгое время были сущим бичом монгольского животноводства, однако охотник не истребляет их бездумно. В повести подняты актуальные для Монголии экологические проблемы.

Время действия в художественных произведениях Б. Бааста чаще всего обозначено крупными историческими вехами. Немногословно, но точно выбранными штрихами писатель подчеркивает связь и прочное единство каждой человеческой судьбы в своей стране с судьбой советского народа. Так, в трудный 1942 год, когда Советская страна напрягала все силы для борьбы с фашистскими захватчиками, охотник Дорж и его близкие отдавали свои трудовые заработки в фонд победы Красной Армии. Старый чабан Улэмж (рассказ «Степные рябчики»), вспоминая бои у реки Халхин-Гол, рассказывает о той решающей роли, которую сыграла в судьбе его воинского подразделения и в его личной судьбе своевременная помощь частей Красной Армии, нанесшей сокрушительный удар самураям.

Г. Ярославцев

ВОЛЧАТНИК ДОРЖ

Далантайн Тарва — видный писатель, публицист, общественный деятель. Родился в 1923 году в Восточном аймаке. В шестнадцать лет, во время боев у Халхин-Гола, служил младшим политруком эскадрона в одном из бронедивизионов 18-й дивизии. Окончил Монгольский государственный университет (1950 г.) и Высшие литературные курсы в Москве (1962 г.). Впервые выступил со стихами в 1940 году. С первых шагов в литературе Халхин-Гол, Великая Отечественная война советского народа, борьба за мир сделались постоянными мотивами творчества Д. Тарвы. Многие стихотворения поэта, положенные на музыку, стали популярными в Монголии песнями о родине, о дружбе монгольского и советского народов, о победах Советской Армии. В очерке «Товарищи по оружию» (1969; русский перевод — 1973), описывая совместную поездку монгольских и советских писателей по местам боевой славы, Д. Тарва пишет: «Победа на Халхин-Голе была победой двух армий, победой двух народов...» И далее об острове Даманском, где советские пограничники мужественно защищали рубежи своей родины: «...Мы возложили венки на могилы пограничников. Отдавая дань глубокого уважения героям, каждый из нас невольно задумался о многом...»

Писателю принадлежит более двадцати книг, среди них поэтические сборники «За землю родную», «Кяхта», «Великие ряды», «Поэма, навеянная посещением Пискаревского кладбища» (русский перевод — 1969), а также поэмы «Солдат революции», «Мой отец» (русский перевод — 1979). Д. Тарва — лауреат премии имени Д. Нацагдоржа (1966 г.), секретарь Правления СП МНР, многие годы возглавляет редакцию общественно-политического и литературного журнала «Цог» («Огонек»). В 70-е годы, обратившись к жанру прозы, опубликовал повести «Звенящие стрелы» и «Первый Новый год» (русский перевод — 1974).

«Первый Новый год» — это сцены из жизни молодых шахтеров. По путевке ревсомола группа вчерашних школьников трудится на крупнейшем в стране Шарынгольском угольном разрезе. Молодой задор и мягкий юмор помогает ребятам одолеть первые серьезные жизненные трудности. С большим чувством такта, художественно полноценно показывает писатель внутренний мир монгольского рабочего наших дней.

Г. Ярославцев

ПЕРВЫЙ НОВЫЙ ГОД