Избранные произведения писателей Дальнего Востока

Кан Гёнэ (1906—1944) родилась в семье безземельного крестьянина-батрака. С пяти до шестнадцати лет жила в доме отчима, высокопоставленного чиновника, где остро почувствовала, что такое социальное неравноправие. Вместе с тем она в это время много читает: в домашней библиотеке были собраны шедевры китайской и корейской классики, произведения новой и новейшей корейской литературы.

Приехав в Пхеньян, она в 1924 году поступила в женскую среднюю школу и продолжила литературное самообразование. Здесь она читает переводы мировой классики, знакомится с идеями марксизма-ленинизма. За организацию забастовки ее исключают из школы на третьем году обучения. Далее — среда разночинной интеллигенции, поиски полезной деятельности, а с 1929 года — вынужденная эмиграция в Северо-Восточный Китай (город Лунцзин). На чужбине она перепробовала немало профессий, нередко бывала без работы.

В августе 1931 года состоялся литературный дебют Кан Гёнэ: она публикует автобиографический роман «Мать и дочь». Затем появляются в печати рассказы «Отец и сын» и «Эта женщина» (1931—1932), «Огород» и «Футбольное поле» (1933), роман «Проблема человечества» (1934), рассказ «Расчет» (1935), повесть «Деревня под землей» (1936), рассказы «Тьма» и «Наркотики» (1937—1938). Напряженный труд писательницы оборвался в конце 1938 года тяжелой болезнью.

В 1939 году Кан Гёнэ возвратилась на родину, в уездный город Чанён провинции Хванхэ, где и умерла 26 апреля 1944 года.

Кан Гёнэ рассказала в своих книгах о корейском обществе 20—30-х годов, когда страна жила в условиях жестокого оккупационного режима, установленного японскими милитаристами. Произведения Кан Гёнэ, не всегда равнозначные в художественном отношении, неизменно исполнены глубокого сочувствия к угнетенным и обездоленным, искреннего внимания к их внутреннему миру, к их надеждам и чаяниям.

Наиболее известным произведением Кан Гёнэ является роман «Проблема человечества». В нем рассказывается о том, как крестьянская молодежь, спасаясь от голода, нищеты, произвола помещиков, уходила в город. Тема романа — рождение и становление корейского пролетариата, революционной интеллигенции.

А. Артемьева

ПРОБЛЕМА ЧЕЛОВЕЧЕСТВА Роман

Если хотите увидеть деревню Ёнъён, поднимитесь на вершину горы — отсюда вся деревня как на ладони. Вот громадный дом под черепичной кровлей — это усадьба помещика Чон Токхо. Чуть поодаль два дома под оцинкованным железом — волостное управление и полицейский участок. Словно крабы к киту, мрачно лепятся к усадьбе убогие лачуги крестьян. А вон там, ниже, видите голубое озеро? Это озеро Гневное. Оно дает влагу полям, оно питает все живое вокруг. Местные жители почитают Гневное как святыню.

Никто, конечно, не знает, когда и как возникло озеро, но из поколения в поколение передается в деревне легенда о Гневном. А говорится в ней вот что.

«Когда-то давным-давно жил в этих местах очень богатый старый помещик. Богатства его были несметны, а жадность не ведала удержу. Слуг у него тьма-тьмущая, полей и угодий не измерить, тучного скота не сосчитать. Каждый год в его амбары засыпали горы риса, но он скорее сгноил бы хлеб, чем помог бы бедняку. Да ему и мысли такой не приходило в голову. Нищему куска хлеба никогда не подал. Его ворота всегда были на крепком запоре.

Но вот однажды деревню постигла беда — выдался неурожайный год. И когда люди начали пухнуть от голода, пошли они к богачу и стали умолять его о помощи и спасении. Не один раз ходили... Но сытый скряга был глух к их мольбам и гнал умирающих с голоду людей со двора, а там амбары ломились от зерна. Что им оставалось делать? Доведенные до отчаяния, сговорились они и ночью потихоньку унесли из амбаров помещика хлеб и угнали из хлева скот.

На другой же день разъяренный жадюга подал жалобу в уездное управление, а через несколько дней всех крестьян схватили и жестоко наказали: кого забили до смерти, кого угнали неведомо куда... Остались лишь старые да малые.

И огласилась усадьба помещика плачем, стонами, ужасными криками. Одни оплакивали своих детей, другие тщетно звали отцов и матерей.

И вот потоки слез — слез горя, отчаяния и гнева, в одну ночь затопили громадную, с китовью спину, усадьбу помещика, и разлилось на том месте большое озеро».

Вот оно перед нами — озеро Гневное. Любой с первого взгляда может определить ширину озера, но никому еще не удавалось измерить его глубину. Говорят, однажды кто-то связал несколько мотков шелковых ниток и опустил в озеро, но дна так и не достал.

Крестьяне гордятся своим озером. Стоит появиться в деревне новому человеку, ему обязательно рассказывают легенду о Гневном. Младенец заучивает ее, едва начав лепетать. Поэтому все местные жители помнят эту легенду.

Верят крестьяне в чудодейственную силу Гневного и связывают с ним все свои надежды и чаяния. К нему же приходят они со своими невзгодами и горестями. Заглянут они в его бездонную глубину, и словно легче им станет. Говорят, будто и тяжкие хвори исцеляет чудесное озеро — стоит прийти больному, помолиться Гневному, и болезнь как рукой снимет.

По большим праздникам крестьяне бросают в озеро хлеб, рис, даже одежду и обувь. Одно странно — живя близ такого чудесного озера, не становились они ни счастливее, ни богаче, лишь год от году все больше погружались в нищету. Но все равно, кроме как от озера, неоткуда им ждать помощи. По крайности, утешение-то оно им приносит всегда — стоит только вглядеться в его необыкновенную голубизну.

Вода Гневного, просачиваясь сквозь осоку, протягивающую свои длинные стебли навстречу весеннему солнцу, бежит и бежит по канавкам в поля. Старые ивы, что склонились над озером, кажутся со стороны безжизненными, но и они начинают покрываться нежной зеленью лопающихся почек. Вынырнул жук-плавунец, покружил, побежал по водной глади, оставляя за собой четкий след, и скрылся.

Вдруг послышался легкий стук башмачков. Вот он все ближе, ближе — на гребень горы взбежала девочка. За нею явно гнался кто-то: то и дело оглядываясь, она что есть духу побежала вниз. Корзинка для овощей мешала ей: девочка то перекладывала ее из руки в руку, то ставила на голову, наконец, с досадой прижала к груди. При этом она то и дело оглядывалась на вершину горы.

— Эй, девчонка! — раздался голос. — Постой, тебе говорят!

Погоня настигала девочку. Она снова подняла корзинку на голову и припустила из последних сил, но вдруг споткнулась... и кубарем покатилась к подножью холма. Корзинка, обгоняя хозяйку, закувыркалась по склону. Маленький дровосек, злорадно хихикая, подбежал к девочке и удержал ее.

— Ну что, девчонка! Небось за щавель свой испугалась?! А может, я на разбойника похож? Вот и полетела!

Девочка, всхлипывая, поднялась, поискала глазами корзинку — а она далеко, на краю ячменного поля, — украдкой глянула на дровосека и отвернулась. Мальчишка живо сбежал вниз и возвратился с корзиной.

— Гляди-ка! Сейчас все съем!

Он поставил корзинку перед девочкой, запустил в нее руку и, захватив горсть щавеля, стал с хрустом жевать его. Девочка снова покосилась на своего преследователя.

— Отдай! Ишь какой! — Она подскочила к нему и вырвала корзинку.

Вид надутой от злости девчонки рассмешил маленького дровосека. Вдруг его внимание привлекла черная родинка на ее веке.

— Что это у тебя? — ткнул он пальцем в веко.

— Больно же, ты что?!

Девочка отшатнулась и с силой оттолкнула руку мальчишки. Тот шмыгнул носом.

— Ух и жадина ты! Ну, хоть один еще... — И протянул руку.

Его жалобный, просящий голос немного рассеял страх девочки; она взяла из корзинки горстку щавеля и бросила мальчишке. Пока он подбирал листочки и прямо со стебельками, причмокивая и глотая слюну, совал в рот, девчонки и след простыл. Огляделся, а она уже за озером!

— Ах такая-сякая! Удрала все-таки!

Он смотрел, как, чуть покачиваясь, удаляется ее фигурка, и ему вдруг тоже захотелось вернуться в деревню.

— Эй, Сонби! Подожди-и-и! Пойдем вместе! — закричал юный дровосек и быстро стал спускаться. Но когда он подбежал к озеру, Сонби уже скрылась из виду. Он с досады плюхнулся на землю.

— Одна убежала... Ну и ладно...

Нечаянно глянув вниз, мальчик увидал свою физиономию в воде. Он весело рассмеялся и стал гримасничать, кривляться, наблюдая, как его передразнивает его же собственное отражение. Вдруг ему нестерпимо захотелось пить. Он вскочил, скинул пропитанную потом рубашку, бросил ее на траву и опустился к воде. Распластавшись на берегу и вытянув шею, стал пить. Прохладная вода освежала горло. Напившись, он проворно вскочил и перевел дух. Легкий ветерок, напоенный ароматом весенних трав, ласково гладил кожу и осушал влажное тело мальчика.

— А моя чиге...[40] — хватился он вдруг. Ведь это он за девчонкой прибежал сюда!

В один мах он уже был на горе, возле своей чиге, взял серп и стал жать траву по склону горы. Скоро эта работа утомила мальчика, он подошел к чиге и прилег, опершись на нее. Аромат свежескошенной травы дурманил голову, и его вдруг потянуло в сон. Он закрыл глаза...

— Чотче![41] — сквозь дремоту услышал он вдруг, вскочил испуганно и стал озираться по сторонам.

Тяжело опираясь на костыль и пыхтя от усталости, к нему направлялся Ли-собан[42].

— Ли-собан! — обрадовался Чотче и внезапно почувствовал, что изрядно проголодался.

— Я так и думал, что ты здесь! Я за тобой пришел! — говорил Ли-собан, ласково глядя на мальчика.

Их длинные тени сбегали к самому подножию горы. Чотче взвалил на спину чиге с накошенной травой.

— За мной пришел, говоришь?

— Да ведь уже солнце заходит, — пояснил Ли-собан, — мать беспокоится! Ты уж не пугай нас так!

Чотче, шагая вровень с Ли-собаном, лишь хмыкнул в ответ. Яркое солнце слепило глаза, так что он не представлял себе спросонок — утро сейчас или вечер.

— Мать ужин приготовила и ждет не дождется тебя!

Ли-собан умышленно заводил разговор о матери, пытаясь разгадать, за что мальчик дуется на нее.

— Ужин, говоришь?

Чотче остановился, посмотрел на Ли-собана и тотчас же отвел взгляд. В лучах заходящего солнца равнина была подобна узорчатому шелку.

— Ли-собан, — задумчиво произнес мальчик, — а что, если бы и я начал с этого года в поле работать?

У Ли-собана екнуло сердце: что это ему пришло на ум?

— Я буду в поле работать, а ты мне обед будешь приносить и...

Он расплылся в улыбке, радуясь тому, что так здорово все придумал! «Да есть ли у тебя поле, где б ты мог работать?!» — чуть не крикнул Ли-собан, но вместо этих слов из груди его вырвался лишь какой-то невнятный звук.

— И уж тогда-то ты, Ли-собан, побираться не пойдешь: ты будешь есть хлеб, который я сам выращу!

Ли-собан застыл на месте: так потрясен он был, пожалуй, впервые в жизни. С малых лет скитался он по чужим углам, сколько обид, унижений вытерпел, и даже вот ногу ему покалечили... А этот малец... о нем...

— Ли-собан, ты плачешь?! — обернувшись, широко раскрыл глаза Чотче. И, чуть подумав, заявил: — А такую мать — ты меня и не уговаривай! — я все равно брошу!

И в его глазах засверкали злые огоньки.

— Э-э! Это ты зря! Это нехорошо! — покачал головой Ли-собан, недоумевая, за что этот мальчуган так зол на мать. Поругала? Так дети долго обиды не помнят... Может, он догадывается о ее распутстве? То Ю-собан, то Ёнсу, да еще кузнец зачастил... Э-эх!

У Ли-собана пропала всякая охота продолжать этот разговор. Они вышли на узкую тропинку, бегущую по краю пшеничного поля.

— Ли-собан! Много денег набрал сегодня?

— Какие там деньги! Сегодня в полевом кабачке справляли свадьбу, и я прогулял целый день. Только вот вернулся!

— На свадьбе... Значит, хлеба принес, да? Хлеба принес? — Постукивая палкой, Чотче вопросительно смотрел на Ли-собана.

— Само собой!

— Много?

У Чотче потекли слюнки.

— Да принес малость.

— Если бы можно было всегда вдоволь есть хлеб, вот хорошо-то было бы! — И он проглотил слюну.

— Этой весной я много буду приносить, ешь, пока живот не лопнет!

Чотче засмеялся и постучал палкой о камень. До чего хороши были в этот миг его потупленные глаза!

Смеркалось, когда они подошли к дому. Мать Чотче ждала их у ворот.

— И как тебя тигр не унес, чертенок! — в сердцах накинулась она. — Где пропадал?

Чотче скинул ношу и выпрямился.

— Хлеба, — потребовал он, войдя в комнату, и оглянулся на Ли-собана.

Мать мигом сняла с полки миску с кусками хлеба и поставила на стол.

— Ну, бродяжка, здорово проголодался? На вот, наедайся досыта!

Чотче живо придвинул миску и стал с жадностью поглощать хлеб. Мать и Ли-собан с умилением и жалостью смотрели на него. Чотче вмиг опорожнил миску.

— Больше нету?

— Нету, — буркнула мать, зажигая лампу. — Скажи спасибо и за это.

— Может, кашки бы ему, — промолвил Ли-собан, глядя на ее щеки, которые при свете лампы показались ему чересчур румяными. Она отодвинулась от лампы.

— Ты, Ли-собан, совсем испортил мальчишку, — недовольно проворчала мать, — все потакаешь ему... У щенка глаза лишь не сыты, от жадности готов все слопать.

Ей самой хотелось съесть хоть кусочек хлеба, но она решила подождать сына и поужинать вместе с ним. Однако малый совсем ошалел от голода, и у нее не хватило духу протянуть руку к хлебу. А теперь она с сожалением смотрела на пустую миску.

— Ли-собан, пойдем скорее спать.

У Чотче уже слипались глаза. Как ни приятно было Ли-собану сидеть возле его матери, но на нетерпеливый зов мальчика он тяжело поднялся, опираясь на костыль.

— Пойдем.

Чотче вскочил, схватил Ли-собана за руку и потащил в свою каморку. Он тотчас же повалился у очага и, разметавшись на теплом полу, быстро заснул.

Вскоре с хозяйкиной половины донеслись невнятные голоса.

— Опять кого-то принесло! — проворчал Ли-собан и прислушался. Но там говорили очень тихо, и только порой доносился женский смех. Ли-собану хотелось уснуть, он закрывал глаза, но шепот отгонял от него сон и сердце закипало от возмущения. Чуть не каждую ночь ему приходится быть свидетелем этого безобразия, да куда денешься?

Ли-собан встал, закурил трубку и сел у окна. Лунный свет радугой проникал сквозь оконную щель.

— Подумаешь, какая!..

Ли-собан удивленно оглянулся. Это Чотче, чмокая губами, бормотал во сне. «Выходит, он уже мечтает о какой-то девчонке?» Если б только можно было сделать так, чтобы Чотче навсегда остался ребенком! Что его ждет в будущем? И чем оно будет отличаться от его, Ли-собана, жизни? Он пододвинулся к мальчику, всмотрелся в него. Тот по-прежнему спал крепким сном. Казалось, он переживал сейчас неповторимо счастливое мгновение.

Вдруг раздался неистовый крик. Ли-собан поднял голову и насторожился.

— Ах ты, грязная тварь! Ах, потаскуха!

И тут все ходуном заходило. Ли-собан подполз к двери.

— Эй, вы, господа! Взбесились, что ли? Потише!

— Заткнись ты там, убогий! У-у, тварь! Мало того, что с этим ублюдком, так ты, видно, еще и с колченогим путаешься?! Тьфу!

Едва до ушей Ли-собана донеслось: «...и с колченогим путаешься», он весь затрясся, руки и ноги онемели.

«Ну и хороши же вы все», — подумал он.

Стук, гром, шарканье, треск... Как видно, Ёнсу и кузнец крепко сцепились друг с другом.

— Говорят, щенок еще не понимает, что тигра надо бояться. Это как раз о тебе, молокосос! Вбил себе в башку, что она только с тобой, как верная жена?..

Раздался угрожающий крик:

— Обоих зарежу, проклятые!

— Ай, нож, нож! — завопила мать Чотче.

Ли-собан схватил костыль, вскочил и кинулся на крик. Створки двери валялись на полу, лампа потухла...

— Вот! Вот!

Прерывисто дыша, мать Чотче протянула нож. Ли-собан схватил его и поспешно заковылял на кухню. Он метался по кухне, не зная, куда бы получше запрятать нож; наконец сунул его в вязанку травы и вернулся в комнату.

— Ну зачем это? Вы, благородные, постыдились бы, — пытался он разнять развоевавшихся соперников.

— А этот куда еще лезет? Ты, колченогий! Тебе что, тоже оплеухи захотелось?

Кто-то сильно пнул его ногой, и он, пошатнувшись, упал навзничь.

Костыль отлетел, и в темноте он не сразу смог найти его. Обшаривая пол, Ли-собан чувствовал, как многолетняя затаенная обида подступила ему к горлу. Но что, что он мог сделать?! Нащупав наконец костыль, он с трудом поднялся и выбрался во двор.

Будь это пораньше, наверное, зевак бы собралось! Но сейчас была глубокая ночь и ни души кругом. Только над мрачной громадой горы Пультхасан ярко светит луна. Может, она тоже смеется над его увечьем и беспомощностью?

— Ли-собан!

Он вздрогнул. Это Чотче выбежал во двор. Тревога сжала сердце Ли-собана: как бы эти дьяволы... Он бросился к Чотче и схватил его за шиворот. Мальчишка рванулся.

— Гады, гады! — кричал он во все горло и старался вырваться, но, чувствуя, что его крепко держат, принялся колотить Ли-собана кулаками.

— Пусти, ты!

— Чотче, Чотче! Не надо так, детка, нельзя, — уговаривал Ли-собан, — ведь прибьют тебя, слышишь ли, прибьют!

— Ну и пусть бьют, пусть бьют, негодяи!

Извернувшись, он ткнул Ли-собана головой в грудь. Ли-собан опять опрокинулся на спину. Чотче подбежал к чиге с травой, выхватил серп и метнулся к дому.

— Куда ты! — Ли-собан рывком настиг его, схватил его за ногу.

На шум во дворе, видимо, сообразив в чем дело, выбежала мать Чотче с дверным засовом в руках.

— Ну, бесенок! Чего тебе не спится, чего буянишь тут?

— А зачем эти негодяи приходят в чужой дом и буянят?

В доме, точно разряды молний, трещали удары. Ли-собан похолодел: выскочат эти черти сюда, ведь несдобровать Чотче, покалечат. И он снова вспомнил, как схватился с помещиком и как ему сломали ногу. Неужели подобное несчастье обрушится на этого ребенка? Ли-собан катался от ударов Чотче, но не выпускал его ноги. Из носа у него закапала кровь. Вдруг Чотче опомнился, увидел, что натворил, и отвернулся, всхлипывая и тяжело дыша. Ли-собан поднялся, обнял Чотче и заплакал.

Взволнованная Сонби вбежала на задний двор.

— Мама!

Мать плела соломенные маты для крыши и, обирая с пучков оставшийся рис, ссыпала его в черпак[43]. Она вопросительно посмотрела на запыхавшуюся дочь.

— Ну что? Небось напутала что-нибудь и тебя выругали?

Сонби покачала головой и приникла к ее уху:

— Мама, там... в усадьбе... ссорятся хозяйка и вторая жена из Синчхоня... И сам хозяин разбушевался!

Шепот защекотал ухо матери, она слегка отстранилась и вздохнула.

— Только и знают, что ссориться. Кому же на этот раз досталось?

— Раньше все хозяйке попадало... А сегодня вот избил вторую жену. Так жалко бедняжку! — Она машинально опустила руку в черпак с рисом и, помешивая, смотрела, как зернышки струятся сквозь пальцы.

— Ну уж содержанку бьют — ладно, но где это видано, чтобы истязать законных жен? — ворчливо проговорила мать.

Она внимательно посмотрела на возбужденную Сонби: щеки пылают, глаза блестят...

— Ты же слышала, мама, — возразила та, — что она не по своей охоте пошла в содержанки? Отец за большие деньги продал ее. Что же ей оставалось делать?

— Да, слышала... Нет ничего на свете страшнее денег!

Мать глянула на притихшую Сонби, и ее вдруг охватила тревога: что-то будет с Сонби? Ведь она так выросла! Этой весной на ее чистых, но обычно бледноватых щечках заиграл румянец, да и вся она как нежный, готовый распуститься бутон!

— Что же ты, сидишь, а белье, наверное, еще не накрахмалила! — спохватилась она.

— Успею еще.

Сонби медленно, с явной неохотой поднялась, взглянула еще раз на черпак с рисом и рассмеялась.

— Мама! Если этот рис растолочь, тут, пожалуй, целая маленькая мерка будет!

— Ну, ну, беги беги!

— Угу.

Сонби поставила черпак и убежала. Мать задумчиво смотрела ей вслед.

«Как быстро летит время!» — вздохнула она.

Сердце ее сжималось при мысли, что недолго уже осталось Сонби беззаботно резвиться.

Она вытянула свои натруженные руки и стала разглядывать их. Пальцы в кровь исколоты соломой. И снова она вспомнила мужа. Если бы он был жив! Хоть и небогато жили, но разве при нем приходилось ей плести солому для крыши или чинить плетень? Особенно весной все работы вместе с ним казались ей легкими, все у них спорилось. Как беспечально жилось ей тогда!

Умер муж — и все теперь приходится делать самой. При муже она понятия не имела, что значит заботиться о метле для двора или о глине для обмазки стен — все было для нее приготовлено. Сейчас никто ничего за нее не сделает! А кто поможет ей покрыть крышу? Эта забота не давала ей покоя. В прошлом году не перекрывали, и местами, в провалах, уже проглядывала трава. За несколько бессонных ночей она приготовила четыре пучка соломенных веревок и до завтра закончит плести маты. Но чтобы поднять их на крышу, привязать к коньку, нужны мужские руки! Кого просить?

Она встала.

— И зачем ты оставил меня, зачем ушел один? — прошептала она с тоской и обвела взглядом деревню.

Куда ни глянь — все новенькие крыши, сверкающие яркой желтизной под лучами палящего прямо над головой солнца!

И опять нахлынули воспоминания.

Как тяжелы были последние дни мужа! До последнего вздоха он был в сознании, но так и не рассказал ничего. Потом вдруг захрипел... и перестал дышать.

Отец Сонби — Ким Минсу — был человек доброго и кроткого нрава и редкой честности. Долгие годы работал он у помещика Чон Токхо, но не воспользовался ничем, что стоило бы хоть медного гроша. В работе никогда не знал устали. Прикажи ему Токхо броситься в огонь и воду — бросился бы не раздумывая. В деревне все считали Минсу добрым малым. Сам Токхо вполне доверял ему. Получить крупную сумму денег, исполнить ли какое-нибудь щекотливое дело он поручал только Минсу. Так продолжалось без малого двадцать лет. А восемь лет назад пришла беда.

Случилось это зимой. Сонби не было тогда еще и семи лет.

В тот день с утра снег валил хлопьями. Минсу, как всегда, встал рано и ушел в дом Токхо. Он убрал дворы и стал готовить корм коровам. Подошел Токхо.

— Ты сходишь сегодня в деревню Панчхукколь?

Минсу опустил голову.

— Ладно, схожу.

— Зайди ко мне.

И Токхо направился в дом. Минсу пошел за ним. В гостиной на утепленной части пола стояла конторка. Токхо достал счетную книгу и внимательно просмотрел ее.

— Ну да, в Панчхукколе... Этот тип задолжал почти пятьдесят иен[44] и, как видно, не собирается отдавать. Так вот, ты пойдешь и получишь с него.

Минсу опустил голову и молчал. Токхо ощутил нечто вроде жалости к нему.

— Ну что же? Пойдешь? Не сможешь, так старика пошлю. Не тяни, решай!

Минсу не мог ответить сразу. Лицо его покраснело, он колебался.

— Ну, почему ты такой несговорчивый? Идти-то все равно придется... Да, и пусть только попробует и на этот раз не отдать, уж я с ним разделаюсь! Все заберу! Потряси его как следует да растолкуй что к чему!

Токхо свирепо уставился на Минсу.

— По дороге зайдешь к Менхо и Ансок.

— Хорошо.

— Отправляйся непременно сегодня, — уже решительным тоном приказал Токхо.

Он спрятал книгу в конторку, встал кряхтя и вышел. Минсу отправился на кухню, взял корм и пошел в хлев. Коровы сразу почуяли знакомый запах. Они лениво поднялись, потянулись к корыту и начали с удовольствием жевать сечку, от которой подымался душистый теплый пар. Минсу перетаскал весь корм и ушел.

Бесшумно падали хлопья снега. Минсу озабоченно взглянул на небо. «А снег-то валит», — подумал он.

Дома Минсу стал молча переобуваться. Жена вопросительно заглянула ему в глаза.

— Куда это ты собираешься?

— Долги собирать.

— В такой день?!

— А какой сегодня день? Снег идет хлопьями, значит, наоборот, тепло, погода мягкая, — старался успокоить он жену.

Сонби, не спускавшая с отца глаз, подбежала, прижалась к нему.

— Папа, и я с тобой!

И, запрокинув голову, просительно заглядывала ему в лицо. Минсу обнял дочку и присел за обеденный столик. Но он лишь для виду зачерпнул немного каши и тотчас же встал из-за стола.

— Ухожу на несколько дней. А ты хорошенько присматривай за Сонби да печь топи потеплее.

— В этакую непогодь посылать! Он, видно, думает, что люди из железа сделаны! — ворчала жена, словно видя перед собой хозяина.

— Ну что ты за человек! Чепуху ведь говоришь! — сверкнул глазами Минсу.

Мать гладила ручонку Сонби и вот-вот готова была заплакать. Минсу провел рукой по волосам дочери, открыл дверь и вышел.

— Счастливого пути! — уловил он слова жены и мерно зашагал прочь от дома. Невеселые мысли занимали его.

Минсу отошел еще совсем недалеко, когда услыхал плач Сонби. Он оглянулся. Сонби по снегу бежала за ним. Минсу невольно сделал несколько шагов ей навстречу и остановился.

Остановилась и жена, удерживая Сонби. Минсу помахал рукой, приказывая идти домой, повернулся и стал удаляться.

А снег повалил еще сильнее.

Крупные снежные хлопья, похожие на лепестки пиона, все таяли и таяли у него на губах. Ему вдруг сделалось свежо, словно он напился холодной воды.

Все дороги занесло. Знакомые деревья по обочинам едва различались, и даже высокая гора Пультхасан едва проступала за сплошною снежной завесой.

Минсу, не видя дороги, проваливался то в канаву, то в рытвину. Шел наугад, от деревеньки к деревеньке. Обувь его обледенела и потрескивала при каждом шаге...

Так обошел он несколько нужных домов и наконец добрел до лачуги должника в Панчхукколе. Смеркалось. Был на исходе второй день с тех пор, как Минсу вышел из дому. Он постучал.

— Хозяин дома?

Хозяин открыл дверь, в которой тряпкой была заткнута дыра величиной с кулак, увидал Минсу, и его бледное, испитое лицо побледнело еще больше.

— В такой-то снег! Проходите, проходите же скорее сюда!

Минсу вошел в комнату и в первое мгновение ничего не мог различить перед собой — до того было темно. Он на секунду закрыл глаза, а когда открыл, ему стало душно... Лучше бы и не приходить сюда! Вряд ли в этом доме найдется даже чем поужинать.

— Право же, в такой снег... Я сам все собирался зайти к вам, но как я мог явиться к хозяину с одними только словами? Как, должно быть, вы замерзли!

Видно было, что он не знал, с чего начать, чувствовал себя неловко.

— Послушай, собери-ка нам ужин. Может быть, там хоть холодное что-нибудь найдется.

Его жена, склонив голову, нехотя встала и вышла. Немного отдышавшись, Минсу поглядел вокруг. Из-под черных как сажа лохмотьев, служивших, как видно, одеялом, доносился шорох. Лохмотья приподнялись, и оттуда заблестело множество черных глаз, послышалось хихиканье. Минсу не мог определить, сколько там детских головенок, но сразу догадался, что не одна и не две.

Налетевший еще с вечера ветер то завывал, то снова стихал. Бумага на двери временами жалобно трепетала, и снег залетал в жилье.

Жена хозяина принесла ужин. Минсу был ужасно голоден и рассчитывал подкрепиться кашей, но в миске оказалась всего-навсего просяная похлебка, заправленная сушеной капустой. Однако голод брал свое, и он с жадностью стал хлебать эту жижицу.

А в углу, у очага, началось движение. Ребятишки повскакали и наперебой теребили мать:

— Мамка, и мне каши, и мне, и мне есть...

Хозяин грозно сверкнул глазами.

— Ох уж эти щенята! Убить их и выкинуть! — И повернулся к гостю: — Вы кушайте на здоровье, не стесняйтесь. Эти бесенята... Они ведь только что поели, такая уж у них привычка.

Пальцы у Минсу задрожали, он больше не мог есть; отложил ложку и отодвинулся от столика.

— Что же вы не кушаете? Жаль, получше-то нет ничего.

Хозяин поскреб в затылке и оттолкнул столик. Четверо малышей сорвались с места, и началась возня. Каждый тянул миску с похлебкой к себе, с криком, с визгом, не уступая друг другу, и только расплескивал похлебку по столу. Отец вскочил, взял длинную курительную трубку и замахнулся на ребятишек. Минсу стало не по себе.

— Ну что они худого сделали? Ведь дети все одинаковы. Оставьте их, не трогайте!

Самый маленький прильнул губами к столу и всасывал пролитую похлебку. Мать подхватила малыша, сунула ему грудь и, стыдясь чужого человека, прикрылась кофтой. Хозяин, тяжело дыша, опустил занесенную было руку.

— Верно, верно. При чем тут ребятишки? Бить их — лишний грех на душу. Видно, я в прошлой жизни здорово нагрешил, теперь вот и расплачиваюсь, — с дрожью в голосе говорил и чуть не рыдал от стыда и отчаяния хозяин. — Ни прокормить, ни одеть-обуть их не могу, да еще и бью их, голодных, зря...

А ребятишки?.. Ведь только что ревели в один голос, и вот уже смеются и шепчутся под лохмотьями как ни в чем не бывало.

В эту ночь Минсу ни на минуту не сомкнул глаз. Как бумага на дверях, трепетавшая от ветра, его душа терзалась от тоскливого беспокойства.

Минсу проснулся еще до зари и сел. Ночь без сна в холодной комнате еще больше его утомила. Тело стало тяжелым, и он почувствовал — не избежать простуды.

— Сильно озябли? — спросил, проснувшись, хозяин.

— Да... Нет, что вы! — невразумительно пробормотал Минсу, закурил и протянул кисет хозяину. Тот, смущенно опустив голову, взял щепотку табаку. Минсу сделал затяжку и невольно прислушался: из угла уже доносилось шушукание. Он повернул голову, но в темноте ничего не смог разглядеть, а только слышал непрерывное щебетанье детских голосов. «Теперь и Сонби проснулась и щебечет с матерью», — подумал он.

— Мама, есть хочу!

Минсу вздрогнул и выронил трубку. Ему показалось, что это сказала Сонби, до того похож был голос, — но уже в следующее мгновение он опомнился: откуда здесь быть Сонби? Но успокоиться он уже не мог, щемило сердце. Ему захотелось поскорей уйти. Он поднялся, почти бессознательно вынул из кисета[45] бумажку в одну иену и вложил в руку хозяина.

— Это малышам.

Хозяин оторопел. В тот же миг Минсу представил себе искаженное злобой лицо Токхо. Его затрясло. И, уже не слушая благодарных слов хозяина, Минсу быстро вышел.

Ветер, бушевавший всю ночь, стих, но всюду намело сугробы снега. Минсу шел, утопая в снегу, угадывая дорогу по придорожным кустам и деревьям. Ослепительно белый снег был испещрен узорами птичьих следов.

Тревожно было на душе у Минсу. Что сказать Токхо? Обмануть: получил, мол, только две иены, а потом незаметно вложить свои? Или открыть правду? Лучше, пожалуй, правду. Ведь человек же он, в конце концов. Все рассказать — неужели осудит? Сомнения мучили его. Будь кто-нибудь рядом, он посоветовался бы. Он уже решил было заставить совесть промолчать, но опять передумал.

«И дело-то сделал бесполезное, — упрекал он себя, — ну что для детишек этого бедняги одна иена!»

Так ничего и не надумав, добрел Минсу до своей деревни. Чем ближе к дому, тем медленнее и тяжелее делались его шаги.

У околицы Минсу остановился было в раздумье и — будь что будет! — двинулся дальше.

«А что, если, на счастье, Токхо не окажется дома?» — мелькнула у него мысль, когда он обивал с себя снег у хозяйского порога. С этой надеждой Минсу робко приоткрыл дверь. В нос ударил табачный дым, заклубившийся в хлынувшем на него воздухе. Он сразу узнал запах табака, который обычно курил Токхо. Минсу не решался войти.

— Ну, совсем замерз, наверно, скорей проходи, грейся!

Токхо исподлобья смотрел на него. Сидящие кругом старики тоже закивали ему. Волей-неволей пришлось войти. Он сел недалеко от жаровни.

Токхо вынул из конторки счеты.

— Ну как? Дал на сей раз хоть что-нибудь этот самый... из Панчхукколя?

Токхо так ненавидел его, что даже не хотел назвать по имени. Минсу покраснел, замялся.

— Нет.

— И ты, выходит, оставил его в покое? А ему бы ребра, хребет бы переломать!

— Нечем ему... А то он бы обязательно...

Минсу проглотил конец фразы и опустил глаза. Ему вдруг живо вспомнился малыш, прильнувший к пролитой похлебке, словно к материнской груди, представилось все их мрачное жилье.

Вялый ответ Минсу привел Токхо в бешенство.

— Как же он, скажи ты мне, тратит чужие деньги, если не может вернуть их?! — взревел он.

Минсу с опаской отодвинулся. Ведь хозяин, чего доброго, может и ударить его.

— Ну а с других?

— Ппо...получил.

Токхо расправил набежавшие было сердитые морщины.

— Сколько же?

— Три иены вроде, — выпалил Минсу и ужаснулся. «Две иены», — хотел он сказать, но словно кто-то подтолкнул его сказать: «три». Теперь уж он решил рассказать всю правду. В ушах странно звенело.

— Выходит, все проценты получил, все дело в этом... из Панчхукколя. Он, видно, хочет присвоить чужие деньги. Ну, ладно, выкладывай, что получил, — как будто смягчился Токхо.

Дрожащей рукой Минсу вынул из кошелька деньги и протянул хозяину. Токхо пересчитал.

— Только две иены? — подозрительно уставился он на Минсу.

Тот поднял голову. В глазах его была по-детски искренняя мольба.

— Детишки у бедняги голодные... Детишкам отдал. На глазах его выступили слезы.

— Что-о?! — вытаращил глаза Токхо и, не помня себя от бешенства, швырнул в Минсу первое, что оказалось под рукой, — счеты.

Счеты угодили в переносицу и с треском отлетели на пол.

— Идиот! Скажите какой великодушный оказался за чужой-то счет! Из своего кармана можешь милосердствовать сколько угодно! — свирепел Токхо. Гости вступились за Минсу.

— Довольно, оставьте его в покое.

— Не-ет! Ну был бы сам голодный, потратил на себя или на что-нибудь дельное — кто бы слово сказал? А то ведь что придумал?! Бла-го-де-тель! Не возмутительно ли? Ходил, ходил, недоумок, и дороги даже не оправдал! Убирайся вон, скотина!

Токхо подскочил и пнул Минсу ногой. Не случись тут посторонних, он избил бы его до полусмерти, но сдерживал себя, опасаясь дурной огласки.

— Дело не в иене, — не унимался Токхо, — не ахти какие деньги. Но мало того, что тот мерзавец не отдает чужих денег. Так ты еще подсунул ему эти жалкие гроши! Чего ради?!

Токхо заскрежетал зубами, кинулся к Минсу, словно собираясь ударить его, но круто повернулся и вышел. Гости тоже один за другим покинули комнату.

Когда Минсу пришел в себя, в комнате никого не было. Перед глазами туман. Потрогал переносицу — онемела. Он быстро вышел и направился домой.

Минсу открыл плетеную калитку, и Сонби с матерью выбежали ему навстречу. Непрошеные слезы затуманили глаза Минсу, когда он обнял повисшую на нем Сонби. И снова увидал он перед собой четверых ребятишек. «Побывало ли у них сегодня что-нибудь во рту?» — подумал он, входя в дом.

— Что у тебя с переносицей? — тревожно спросила жена, пристально вглядываясь в лицо мужа.

— А что там такое?

Минсу провел рукой по лицу и лег. «Уж не попало ли ему от какого-нибудь негодяя или просто устал?» — терялась в догадках жена, укрывая его одеялом.

— Приготовь немного рисового отвару, — попросил Минсу.

И она поняла, что с мужем не все ладно. Ей хотелось узнать, что с ним случилось, но Минсу лег лицом к стене и закрыл глаза.

Больше он уже не вставал.

Тщетны были все старания жены — болезнь не поддавалась. Однажды она вернулась откуда-то с заплаканными глазами.

— Так это правду говорят, что хозяин в тебя счетами угодил?

— Кто сказал?

— Кто видел, те и говорят! Кто же еще!..

— Ушибся я...

— Теперь я понимаю! Он тебя ударил...

— Сказано, ушибся! Вот человек-то... — закричал Минсу слабым голосом и отвернулся.

Минсу понимал, что болезнь его не пустяковая, что ему уже не поправиться. Сколько лет, чуть не с детства, не щадя сил, гнул он спину на помещика, работал как вол и вот теперь умирает от его руки! Как же он сейчас ненавидел Токхо! Но Минсу молчал — не мог он поделиться своими думами даже с женой, опасаясь, как бы это после его смерти не отразилось на осиротевшей семье.

Вскоре Минсу не стало. Он уже не слышал, как плачет у него на груди маленькая Сонби...

Мать Сонби, — в который раз! — перебирая в памяти прошлое, не заметила, как слезы увлажнили ее щеки. Она смахнула их и еще раз посмотрела на крышу. Крыша без хозяина... Сколько раз брались за эту крышу сильные, мускулистые руки мужа!

Скрипнула калитка. Мать, думая, что это вернулась Сонби, быстро села на место, вытерла слезы и принялась плести солому.

— Куда же все подевались?

Она узнала гостью по голосу и быстро встала.

— И как это вы к нам надумали?

Синчхонка остановилась в замешательстве, а в ее распухших от слез глазах светилась улыбка.

— Работаете? — спросила она и глубоко вздохнула.

— Проходите, пожалуйста, — пригласила мать Сонби гостью и провела ее в комнату. Та села у окна и стала смотреть на задний двор.

— Моя мама тоже теперь... — Она не договорила.

— У вас что-нибудь случилось?

— Я завтра, наверное, уйду к себе домой. — И слезы брызнули ручьем.

Хозяйка не знала, что и сказать, как утешить гостью. Наконец произнесла:

— Ну что вы? Зачем вы говорите так?

— Честное слово, не могу больше жить в этом доме... Так и... — Она тяжело вздохнула. — Завтра же ухожу. Что же делать, если он сам все время твердит «уходи».

— Да это он просто так говорит, под настроение...

Но гостья покачала головой и понизила голос:

— На днях господин к Каннани в дом наведывался.

Мать Сонби широко раскрыла глаза.

Прошло три года.

Уже несколько дней мать лежала прикованная к постели болями в груди, и Сонби безотлучно находилась при ней. Она перестала даже работать в усадьбе помещика.

До сих пор они все еще не могли обзавестись лампой, обходились светильником: наливали в блюдце кунжутное масло и зажигали. Пламя, выплевывая копоть, вспыхивало, поднималось кверху, а при малейшем ветерке мигало и колебалось.

Сонби показалось, что мать задремала, и она подсела к светильнику. При свете ее пылающие щеки казались еще ярче. На мгновение она задумалась о чем-то, глядя на огонек, потом медленно поднялась и прошла в глубь комнаты. Вернулась с рабочей шкатулкой, села у коптилки и принялась за шитье.

— А-ай! — застонала мать.

Сонби бросила работу и повернулась.

— Что, мама, опять больно?

Чуть приоткрыв глубоко запавшие глаза, мать попросила:

— Дай попить.

— Мама, — сказала Сонби, подойдя поближе и всматриваясь в ее лицо, — тебе нельзя так много пить воды.

— Ну дай же немного! — слабым голосом, но настойчиво потребовала та.

Сонби приподняла ей голову и поднесла к губам чашку. Мать отпила несколько глотков и опустилась на подушку.

— Дочка! — позвала она снова через некоторое время.

Сонби оставила шитье и подошла к ней.

— Видала я во сне твоего отца. Будто посадил он тебя на спину и понес куда-то. А я иду следом и спрашиваю: «Куда ты ее несешь?» Но он ничего не ответил, ушел... Что бы значил этот сон?

Сонби постаралась вспомнить лицо отца, но оно представлялось ей смутно, как в тумане. Она посмотрела на больную. Погрузившись в воспоминания, мать, должно быть, ясно видела отца. Закатив глаза, неподвижным взором уставилась она в потолок. У Сонби мороз пробежал по коже, и страшная мысль пришла ей в голову.

— Мама! — потрясла она мать, наклонилась совсем близко и потрогала лицо.

— Что ты? — Мать перевела взгляд на Сонби, сверкнув белками провалившихся глаз. Она долго глядела на дочь. Вдруг губы ее задрожали, и она всхлипнула. — Только бы тебя поскорее пристроить... Тогда бы спокойно...

Услышав эти внятно произнесенные слова, Сонби немного успокоилась.

Послышался скрип отворяемой калитки. Сонби смотрела на дверь. Дверь открылась — показался Токхо. Удивленная Сонби почтительно встала. Он остановился у двери.

— Ты все болеешь? Ну, куда это годится? — участливо произнес Токхо.

Узнав его, больная попыталась встать. Сонби подошла и стала помогать ей подняться.

— Лежи, лежи. Чего ты... Ела она хоть что-нибудь? — обратился он к Сонби; та подняла голову и опять опустила.

— Ничего не ест.

— Нельзя так! У меня мед есть, приди-ка за ним, смешаешь с водой и попоишь. Нужно же какое-то питание.

Токхо закурил и поискал глазами, куда бы сесть.

— А это что значит? Как вы можете жить с коптилкой, в таком мраке?

Он достал кошелек, вынул и положил перед Сонби бумажку в пять иен. Сонби вздрогнула. Вдруг тихонько приотворилась дверь и заглянула Каннани — молодая жена Токхо, занявшая место изгнанной Синчхонки. Каннани стояла в дверях, не решаясь войти. Токхо сурово глянул на нее.

— Зачем явилась? Что за мерзкая привычка заглядывать в двери?! У кого это ты научилась шататься без надобности по чужим домам?

Мать и дочь молча наблюдали эту сцену и не знали, что сказать и как смягчить Токхо. Наконец мать Сонби пригласила:

— Проходи, пожалуйста.

— Нечего ей тут делать! Уходи, уходи! Что за охота у баб обивать чужие пороги? Да уйдешь ты?!

Токхо сжал кулаки, вытаращил глаза.

— Оставьте, не надо, — решительно вступилась Сонби.

Каннани вспыхнула и бросилась вон. Токхо захлопнул дверь. Указав на деньги, он сказал:

— Ну о чем ты еще раздумываешь?.. Бери скорей, спрячь. Завтра же замени эту чадилку да позови доктора. Слышишь ты меня?

Мать подтолкнула Сонби.

— Да, — ответила она.

Но взять деньги Сонби не решалась. Пока она раздумывала о том, как их потом вернуть, мать вложила бумажку в руку дочери. Теперь уже, хочешь не хочешь, пришлось взять. Она сунула деньги под одеяло.

Токхо собрался уходить.

— Так не забудь, приди завтра за медом.

— Спасибо, — ответила за Сонби мать и подтолкнула ее, показывая глазами, что нужно проводить гостя.

Сонби неохотно поднялась и проводила Токхо до калитки.

— Счастливого пути.

— Так заходи же завтра!

— Хорошо.

Едва Токхо вышел за ворота, Сонби закрыла калитку и вернулась в дом. «Что это Каннани так ворвалась? И почему казалась такой взволнованной?» — подумала она и подсела к матери.

— Мама, как ты думаешь, зачем прибегала Каннани?

Мать тоже только что думала об этом.

Каннани была единственной и любимой подругой Сонби. Но с тех пор, как она вошла в дом Токхо в качестве его второй жены, их дружба почему-то разладилась. Встречаясь по необходимости, они лишь молча глядели друг на друга. Ведь совсем недавно они были неразлучны, и вдруг в одно прекрасное утро Сонби должна была прислуживать ей как госпоже.

Матери, видимо, стало немного легче, она притихла. Сонби укрыла ее потеплее и пересела поближе к свету. Она снова принялась за шитье, но на душе отчего-то было тревожно и грустно, и дело не ладилось. Она сложила работу и рассеянно поглядела на светильник. «Купи лампу...» Оказывается, у него добрая душа, а она до сих пор не замечала этого!

— Мама! — привычно позвала она, но ответа не последовало. Слышалось лишь тихое посапывание. Мать спала. Сонби посмотрела на ее лицо без единой кровинки, подумала о деньгах, только что положенных под одеяло, и невольный вздох вырвался у нее из груди.

Чуть забрезжил рассвет, Сонби была уже на ногах. Наверное, от бессонной ночи у нее страшно болела голова. Встревоженная болезнью матери и странным появлением Токхо и Каннани, она так и не смогла уснуть.

— Мама, не согреть ли воды — вымыть тебе руки и ноги?

— Ладно, — чуть слышно ответила мать и застонала, поворачиваясь на другой бок.

Сонби подошла:

— Больно? Ты бы поспала еще.

Но мать не отвечала и только стонала. Сонби поправила одеяло и вышла. Она задумалась, снова вспомнив о том, что было сегодняшней ночью, и тихонько отворила дверь кухни. На нее пахнуло кислым запахом квашеных овощей. Она оставила дверь открытой.

Сонби налила в котел воды, затопила очаг. В это время кто-то задергал калитку. Она прислушалась: кто это пожаловал в такую рань? Заскрипела калитка.

— Кто там?

Сонби, стоя на пороге кухни, смотрела во двор. Вдруг она с изумлением отступила и побежала в комнату.

— Что случилось? — встревожилась мать.

— Какой-то детина открыл калитку и идет к нам.

Сонби подошла к матери, не отрывая глаз от двери.

«Уж не вор ли?» — промелькнуло в голове матери, и она попыталась было встать, но снова свалилась.

— Кто там, кто там? — крикнула она, собрав все силы.

— Тетя, это я.

— Я?.. Кто — я? В такую-то рань...

Мать хотела по голосу узнать нежданного гостя, но этого голоса она как будто никогда прежде не слышала. Наконец дверь тихонько приоткрылась. Женщины уже немного успокоились и ждали. Было еще темно, и нельзя было разглядеть как следует, но по силуэту и росту они догадались, что это Чотче. Кого-кого, а его они меньше всего ожидали. «Чего еще задумал этот непутевый, да еще чуть свет явился?» — забеспокоились они.

— Ты что это нагрянул спозаранку?

— Да вот узнал, что вы, тетя, болеете, принес корень сотхэ. Говорят, помогает...

Его голос срывался. У них отлегло от сердца. Но где-то в уголке души все еще оставалось сомнение.

— Право, напрасно ты беспокоился... — сказала мать, глянув на узелок в руках Чотче, а он положил его и тотчас вышел.

— Спасибо! — вслед ему крикнула мать.

Потом, когда шаги его затихли, пристально посмотрела на Сонби.

— Что бы это значило? — пробормотала она как будто про себя. «Не из-за дочки ли? — мелькнула мысль. — Поспешить бы надо со свадьбой». В последнее время она неотступно думала об этом.

В комнате стало уже светло. Из дырок невообразимо заношенного платка торчали свежие, как видно, только что вырытые корни. Сонби не моргая смотрела на этот забавный узелок, и ей вдруг припомнилось, как давно, когда-то еще в детстве, Чотче хотел отнять у нее щавель. И она опечалилась.

— Спрячь ты его куда-нибудь. Увидит кто, еще подумает чего... И что взбрело в голову непутевому?

Мать Сонби была явно озадачена и даже напугана. Тем более что Чотче и его мать в деревне и за людей-то ведь не считали. К тому же Чотче слыл любителем выпить и подраться. Замечание матери почему-то огорчило Сонби. Она взяла узелок с постели матери и пошла к двери. «Сегодня ночью, наверно, вырыл, не спал...» — подумала она и снова представила себе лицо Чотче и как он только что стоял тут, за дверью. «Зачем он принес?» Щеки у нее вдруг вспыхнули, и страх охватил все ее существо. Она невольно отшвырнула узел с корнями и выбежала вон, словно за ней кто-то гнался.

Спустя несколько дней мать Сонби умерла. После похорон, устроенных по всем правилам благодаря помощи Токхо, Сонби пришлось совсем перебраться в дом помещика. Ее поместили в женской половине, в бывшей комнате Окчоми, дочери Токхо. Казалось, что хозяева еще больше, чем при жизни матери, жалели и любили сироту. К тому же Сонби была мастерицей на все руки. Мать Окчоми считала ее незаменимой помощницей и готова была передоверить ей все хозяйство.

Попыхивая длинной трубкой, она вышла из комнаты и увидала, что Сонби моет пол. Она вынула изо рта трубку.

— Это пусть делает бабка, а ты шей платье для Окчоми. — И крикнула в сторону кухни: — Бабка! Иди-ка вымой пол!

Сонби бросила тряпку в таз, пошла в кухню, ополоснула руки и вернулась. Мать Окчоми вынесла скроенный материал. Сонби села за швейную машинку. Пошив немного, она оглянулась. Мыть пол бабке было не под силу, и она опустилась рядом передохнуть. Сонби стало неловко.

— Неужели так уж тяжело вымыть пол?! — возмутилась хозяйка.

Старуха поднялась и опять принялась за работу. Мать Окчоми поглядела, как та моет, и подумала: «Вот ведь пожилые-то как смирны и покорны, а молодые не слушаются, иных и поколотить приходится».

И тут вошел Токхо. Мать Окчоми выжидательно уставилась на него: ведь почти все время он проводил в доме второй жены.

— Что я вижу: неужели это вы пожаловали к нам!

Токхо исподлобья хмуро глянул на жену, но промолчал.

— Конечно, из-за той девки вам и дела нет до жены! И глаз не кажете!..

Метнув взгляд на Сонби, сидящую с шитьем спиной к нему, Токхо взошел с земляного пола на дощатый.

— Ты мне шею перепилила из-за этой девицы! В диковину тебе это, что ли, или только вчера об этом узнала? Окчоми вот пишет, что заболела. — Он достал из кармана письмо и протянул жене.

Мать Окчоми в сильном смущении взяла письмо, повертела в руках и вернула Токхо.

— Что-то тут неразборчиво написано, я не прочту. Что хоть болит-то у нее?

Токхо развернул письмо и прочитал. Мать Окчоми — в слезы:

— Ай-яй, как же ей помочь? Недаром мне все эти дни плохие сны снились, к этому, должно быть? Не поехать ли мне?

— А что ты там сделаешь? Мне, видно, придется ехать. Живо, собери-ка меня в дорогу!

По такому прискорбному случаю супружеские распри были на время забыты. Мать Окчоми вышла в свою комнату и крикнула Сонби:

— Брось-ка пока шитье да помоги мне, а ты, бабка, разожги уголек!

Сонби свернула начатое шитье и прошла к хозяйке.

— На вот, пришей воротничок... А автобус-то есть скоро? — спросила она Токхо.

— А зачем автобус? До уездного города на велосипеде, а оттуда уж, наверно, на автобусе до Сеула.

Сонби приметывала воротничок и думала о большеглазой Окчоми. Она не знала, чем больна Окчоми, но бесконечно завидовала ей: ведь у нее такие заботливые родители. А вот захворай она — и ни одной родной души рядом.

— Пока я буду в Сеуле, пусть Сонби ночует в малом доме.

— Что еще за новости: кому-то куда-то ходить! И почему Сонби?.. — заикнулась было мать Окчоми, но замолчала и надулась.

— Ох уж эти бабы! Тут собираешься в дорогу, а она все наперекор норовит! Эх ты! Вряд ли где еще такую зануду сыщещь!

Мать Окчоми хотела было ответить, но промолчала. Токхо снова мельком взглянул на Сонби и отвернулся.

С громким лаем в дом ворвался Черныш. Открылись ворота, и вошла Окчоми.

— Мама!

Мать отступила сначала, будто в испуге, потом обняла дочку и зарыдала. Вошедший следом за Окчоми незнакомый молодой человек в европейском костюме остановился и, улыбаясь, поглядывал на мать и дочь.

— Нет, как же так, когда же вы выехали? Хоть бы телеграмму... Писала, что больна... — промолвил наконец Токхо.

Окчоми подошла и к отцу и взяла его за руку.

— Папа, это сын нашего школьного преподавателя. Он едет на море в Монгымпхо, мы встретились в пути, и он согласился ненадолго заехать к нам.

Токхо сначала был немного удивлен — зачем здесь этот молодой человек, одетый по-европейски, но, узнав, что это сын учителя его дочери, успокоился. Окчоми посмотрела на юношу и с улыбкой сказала:

— Познакомьтесь, мой отец!

— Рады вас видеть, добро пожаловать, — пригласил Токхо и двинулся в гостиную.

Все последовали за ним. Мать Окчоми залюбовалась этим юношей в европейском костюме и подумала: «Хорошо бы иметь такого сына!»

— Детка, что болит-то у тебя? — спросила мать. — Отец только что собирался ехать к тебе.

Окчоми зарделась.

— Мама, ты только и знаешь: детка да детка... Ну что это за слово?

Они тихонько засмеялись. Окчоми перевела взгляд на отца, потом на юношу.

— Папа, я тоже в Монгымпхо поеду.

Отец внимательно вглядывался в лицо Окчоми.

— Нездорова ведь. Поправишься — тогда пожалуйста.

Окчоми улыбнулась, посмотрела на юношу и, будто что-то вспомнив, спросила:

— Мама, в моей комнате Сонби живет? Ой! А где же мне-то теперь?..

Наступила пауза. Токхо смотрел на Окчоми; до чего она сейчас на мать похожа!

— Э, тогда Сонби придется пока вот в этой комнате пожить, — заявила Окчоми.

Токхо улыбнулся и взглянул на юношу.

— Ведет себя совсем как ребенок.

Молодой человек тоже улыбнулся. Он только что вошел в этот дом, но уже мог догадаться, как здесь любят и балуют Окчоми.

— Сонби, обед готовь! — приказала мать Окчоми.

— Так Сонби на самом деле у нас живет? Где же она? — встрепенулась Окчоми и, открыв дверь в свою комнату, на пороге столкнулась с Сонби. — Сонби, как поживаешь?

Сонби хотела было взять руку Окчоми, но сильный аромат духов заставил ее отпрянуть, и она почувствовала, как запылали ее щеки.

— Ай, Сонби, какая ты красивая стала! Отчего бы это?

Окчоми невольно оглянулась и, заметив, что на них устремлены три пары глаз, впервые ощутила что-то похожее на ревность.

Она вспыхнула, часто-часто заморгала и повернулась к Сонби спиной. А та, опустив голову, отправилась на кухню.

Бабка, перестав на минуту чистить овощи, спросила:

— А кто этот парень? — В ее голове никак не укладывалось, что незамужняя девушка приехала с чужим парнем.

— Не знаю, — ответила Сонби, хотя слышала, как Окчоми только что знакомила его с отцом.

— Обед надо готовить, — сказала она.

— Обед? — удивилась бабка. — Есть ведь рисовая каша, еще, что ли, наварить? Видно, этого молодца хотят хорошенько накормить.

Сонби чистила котел и, глядя на разгоравшийся в жаровне уголь, представляла лицо Окчоми, все ее фигурку в европейском платье. Заглянула мать Окчоми.

— Эй! Поймайте-ка пару петушков да приготовьте!

— Хорошо.

Хозяйка скрылась.

Послышался легкий шорох. Сонби подняла глаза. Ласточка, покружив над кухней, взвилась высоко-высоко в голубое небо, так что виднелась лишь черная точка. Сонби легонько вздохнула.

— Двух, что ли, петушков-то велели ловить? — спросила бабка, разведя в топке огонь.

Она засмеялась, и вокруг ее глаз собрались глубокие и частые морщинки. Когда в доме резали кур, она тоже могла полакомиться, высасывая уже обглоданные косточки.

Вытирая о передник мокрые руки, Сонби выскочила из кухни. Подбежала к курятнику. Курица с кудахтаньем выбиралась из гнезда, а увидев Сонби, живо выпорхнула, подняв столбом пух и перья. Особый запах курятника ударил Сонби в нос. Она закашлялась, постояла немного и заглянула в гнездо. Только что снесенное яичко смотрело на Сонби и словно улыбалось. Сонби с радостным смехом взяла его в руки. «С этим — сорок, кажется», — прошептала она, возвращаясь на кухню.

Ю-собан, заколов двух молоденьких петушков, нес их в кухню. Увидев Сонби, он приветливо улыбнулся:

— Еще яичко прибавилось?

— Да.

И Сонби, желая хоть кому-нибудь показать это тепленькое яичко, протянула ему.

— До чего же любит она собирать куриные яйца! — сказала бабка, ошпаривая кипятком петушков.

— Бабушка, с этим уже сорок будет! — с гордостью промолвила Сонби.

— Это хорошо. Но для чего ты их копишь так усердно? — спросила старуха тихонько.

От этих слов у Сонби сжалось сердце. Но сейчас же она снова с умилением посмотрела на яйцо.

Сонби бесшумно открыла дверь кладовки, и на нее пахнуло плесенью. Заглянула в корзинку с яйцами, помещенную в глиняном кувшине. Ровненькие, одно к одному, яйца почти доверху наполняли корзинку. Она осторожно присоединила к ним свеженькое яичко.

— Сорок, — проговорила она и еще раз переложила яйцо. Луч света, проникающий в щелку, лег ей на пальцы. Сонби погладила корзинку, вышла в кухню и села возле старухи, ощипывавшей кур.

Старуха и Сонби уже приготовили обед, подали и теперь сами ели у плиты, когда вошел Токхо.

— Сонби, иди обедать в комнату.

Сонби поднялась.

— Я лучше здесь!

— Почему ты не слушаешь? Живее, будешь кушать вместе с Окчоми, — торопил Токхо.

Сонби положила ложку, но не двинулась с места. Токхо понял, что уговоры бесполезны.

— Ты что же, всегда на кухне ела? — проворчал он и ушел. Должно быть он что-то сказал там, потому что тотчас же послышался недовольный голос хозяйки:

— Эта девчонка всегда такая. Говоришь ей — не слушает. Вообще, упряма, как вол.

Сонби вспыхнула, и еда стала у нее поперек горла. Когда Сонби, управившись с мытьем посуды, пошла к себе, мать Окчоми выросла перед ней.

— Теперь хозяйка комнаты приехала. Придется тебе поместиться с бабкой или со мной.

Подошла и Окчоми.

— Пожалуйста, освободи эту комнату. Ой, что тут делается? Почему такое множество узелков? Прямо как у китайца! — засмеялась она и оглянулась на молодого человека.

Сонби покраснела до ушей. Она связывала все в один узел, а из головы не выходили слова Окчоми. Собрав пожитки, Сонби задумалась. Куда ей теперь перебираться? К хозяйке ей не хотелось, а у старухи в каморке и без того тесно. Вспомнился ей домик, где жили они с матерью, и так вдруг захотелось увидеть его. «Не знаю даже, кто там живет теперь», — упрекнула она себя и снова посмотрела на узел. Потом решительно подхватила его обеими руками.

— Фу! Ну и жара! Хоть бы ты спел что-нибудь, — обратился Карлик, прозванный так за свой малый рост, к долговязому парню и, ударив мотыгой о землю, вывернул сорняк.

Они смеялись и балагурили, в шутку величая друг друга по прозвищам.

— Гм, спеть...

— Да ну же, Оглобля, давай! Не ломайся, терпенье лопается!

И Карлик толкнул долговязого в спину. Усердно половший тут же рядом Чотче оторвался от работы.

— А ну-ка, правда, спой! А?

Карлик заморгал глазами:

— Ого! Оказывается, и этот медведь понимает в песнях.

Карлик недаром удивился. Когда Чотче трезвый, от него обычно слова не добьешься, а как выпьет, готов болтать с кем угодно. А никто не слушает — будет до ночи под нос себе бормотать.

Чотче посмотрел на Карлика и ухмыльнулся. У него привычка: всегда вместо ответа вот так ухмыляться. С горы вдруг донеслось «ку-ку». Оглобля посмотрел в ту сторону.

— Кукушка! — И вдруг загорланил, да так, что жилы на шее вздулись:

Песня взвилась и замерла вдали, словно погасла...

— Славно! — ударяя о землю мотыгой, воскликнул Карлик.

И какая-то непонятная печаль овладела всеми.

— Ну что ж ты, давай еще! — улыбаясь, подбодрил Оглоблю Ю-собан.

— А если спою, господин Волк, поднесешь?

— Да уж так и быть, поднесу...

При упоминании о выпивке Чотче почувствовал жжение в горле. Воображению его представилась брага, и он сглотнул слюну.

— Только песни мои стоят подороже стакана браги.

— Да ну же, не тяни! — закричали все в один голос.

Ю-собан снял шляпу и стал обмахиваться.

— Ну и жара! Невыносимая! Запевай, что ли, скорей. Брага не по вкусу, могу и водкой угостить.

— Будто он и впрямь так хорошо поет, ишь ведь как выламывается...

И Карлик смахнул с Оглобли шляпу.

— Эй ты! Хватит дурачиться!.. Куда завтра полоть пойдешь?

— Как куда? К Сам Чхимолю.

— Поле у него каменистое — трудно полоть.

— Так-то оно так, зато плата — пять мешков!

— Видно, попотеть там придется, чтобы заработать. Даром столько не заплатят.

— Нелегко, конечно. Пошли вместе?

— Вместе? Ну нет! Разве на пустой желудок обработаешь такую землю? — возразил Оглобля и покосился на Ю-собана.

Ю-собан жил в доме Токхо, и поэтому они всегда опасались его. Карлик сплюнул.

— Вечно тут что-то крутится, — негромко проворчал он. Нечаянно задев краем мотыги стебель проса, он торопливо поднял его и старательно выпрямил.

Подул легкий ветерок и заколыхал колосья. Вдали замычал теленок. Оглобля вдруг запел:

Таппори закашлялся и с силой стукнул мотыгой о землю.

Все невольно вздохнули. Ю-собан сказал:

— Эй, вы! Уж если петь, так что-нибудь повеселее! А то что это за песня?

Карлик побагровел и швырнул мотыгу. В его голове вихрем пронеслось воспоминание о том, как они ходили получать ссуду.

В тот день широкий двор Токхо был битком набит арендаторами — все пришли за зерновой ссудой. К ним вышел Токхо.

— Эге! И откуда вас столько набралось?

Это было обычным вступлением Токхо при выдаче ссуды. Он оглядел собравшихся. Крестьяне замирали под взглядом Токхо: не придется ли им, не дай бог, уйти ни с чем? И опускали головы. Токхо слегка нахмурился: он заметил должников, не уплативших еще за прошлый год.

— Как же так, где же ваш урожай-то? Что, и у тебя нет зерна? — Токхо уставился на Оглоблю. Тот поскреб затылок.

— Я... да...

— Ну и ну! — продолжал Токхо. — Надо было, видно, экономить, поменьше есть. Сейчас вы наберете в долг, а осенью как платить будете?

Они слушали, не подымая глаз. Токхо принес книгу и кисточку, записал фамилии, а рядом аккуратно вывел, сколько и каких мерок возьмет каждый.

Ю-собан открыл дверь амбара. Несколько человек выкатили бочку с чумизой, вынули пробку, и полилось зерно в подставленные мерки. В поднявшейся пыли мелькала шелуха. Взяли по горстке зерна — внимательно посмотрели на него, потом поднесли ко рту — попробовали на язык. Увы! Чумиза, которой они платили прошлой осенью, была зернышко к зернышку, и вкус имела настоящий, словно каштан пробуешь. А это — мелочь какая-то и на вкус никудышное, будто шелуху в рот берешь. Рано, выходит, обрадовались они, что хоть в долг принесут домой хорошего зерна. Все приуныли.

Ю-собан равнодушно поглядывал на недоуменно переглядывавшихся между собой крестьян.

— Ну, давайте сюда с мешками, по одному.

Тогда скрепя сердце стали они подходить один за другим.

Вспомнив все это, Карлик вздохнул и смахнул струящийся со лба пот.

— Ну так спой же еще, — нарушил молчание Ю-собан.

Карлик глянул на Ю-собана и снова вспомнил, каким был он в тот день, когда раздавали ссуду.

— Поди ты, знаешь... — обернулся он к Ю-собану, но не нашелся, что сказать дальше, и только угрюмо посмотрел на него.

Они закончили полосу и приступили к другой. Тут сорняк еще сильнее заглушал чумизу. Всюду белели цветочки пастушьей сумки.

Оглобля выпрямился, глянул на солнце.

— До заката-то мы управимся с этим?

— Нет, до заката не успеем, — откликнулся Карлик.

— Ну спели бы, что ли, — оглянулся на них Чотче.

Оглобля затянул крестьянскую песню-шутку:

— Здорово! — воскликнул Таппори и невольно оглянулся. — Гляньте, это что такое?

Карлик подскочил, и все разом повернулись. Незнакомый молодой человек в европейском костюме и девушка в туфельках на высоких каблучках идут в их сторону. Всех разобрало любопытство.

— Послушайте! Да это же дочка хозяйская, — сказал Ю-собан.

— Неужели Окчоми? Она ведь в Сеул учиться уехала, почему же она вернулась?

— Да говорят, будто заболела, вот и приехала.

— А-а! А что это за парень?

Ю-собан задумался, затрудняясь ответить.

— Да мне и самому никак в толк не взять.

— Поехала в город и привезла себе жениха, — сказал Карлик и уселся на краю поля у дороги. — Эх! Везет же кому-то: и девушка красивая, и денег много. А мне, видно, на роду написано всю жизнь холостяком оставаться. — И украдкой взглянул на Чотче.

Не переставая наблюдать за медленно приближающейся парой, Карлик свернул цигарку, склеил слюной и сунул в рот. Искоса поглядывая на крестьян, молодые люди прошли мимо. Покачивая головой, Окчоми, видимо, рассказывала что-то интересное.

— Подохнуть можно! — выплюнув цигарку, воскликнул Карлик, когда они отошли достаточно далеко, и, взяв мотыгу, снова принялся полоть.

— Видать, приспичило тебе жениться, браток, — легонько стукнул его Таппори.

— То-то и оно! А ты что, берешься сосватать меня?

— Почему бы и нет! Ю-собан, а что, Сонби теперь в доме Токхо живет?

— Угу, живет, а что?

— Ее случаем не собираются замуж выдавать?

— Может, и собираются.

— Чего не знаем, так есть кому разузнать, что и как, — подмигнул Оглобля.

Он запнулся и покосился на Ю-собана. Тот сделал вид, что ничего не слышал. Чотче, молчаливо следивший за разговором, глубоко вздохнул.

— Так возьмешься ли ты сосватать? — не унимался Карлик.

— Да от меня какой прок? Ведь тут, как говорится, с поклоном к Токхо идти, наверно, надо?

— Чудак человек! Потому-то я и прошу тебя быть сватом!

— Какой из меня сват?!

— Сонби лицом хороша и душой славная... Право же, невеста хоть куда, — вставил свое слово Оглобля.

Ю-собан представил себе фигурку Сонби и вспомнил намек Оглобли.

Чотче же так хотелось расспросить Ю-собана о Сонби, и он сделал бы это, не будь здесь всех этих парней.

Так они пололи и балагурили, а с заходом солнца вернулись в деревню.

После ужина на душе у Чотче стало еще тоскливее. Ему не сиделось на месте, и он решил пройтись немного и сам не заметил, как очутился близ ограды дома Токхо.

Чотче каждую ночь прохаживался вокруг этого дома в надежде увидеть Сонби, но ему ни разу не посчастливилось встретить ее. Может, сегодня повезет?

В темном небе мерцали звезды. Легкий ветерок доносил запах пищи. Чотче сложил руки на поясе и невидящим взором уставился в пространство. Время от времени из дома Токхо долетали обрывки слов. Но кто и что говорил, разобрать было невозможно. Только смех он отчетливо слышал, глядя на звезды.

Долго стоял Чотче неподвижно, пока не вспомнил о табаке. Пошарил в карманах — ничего. Он разочарованно почмокал губами и сел на траву. Дрожь пронизала его от прикосновения к прохладной и влажной от вечерней росы траве. Вдруг он услыхал шаги. Они определенно приближались к нему, и он, как кошка, впился глазами в темноту. Кто-то подошел к ограде и остановился. Судя по учащенному дыханию, это была женщина. Кровь бросилась Чотче в голову, сердце заколотилось. Стараясь ни единым шорохом не выдать своего присутствия, он прижался к самой ограде. Еще несколько шагов в его сторону, и снова тишина. Вздох, и опять молчание. Теперь Чотче уже ясно разглядел в темноте силуэт женщины, и в нем еще сильнее заговорила надежда: не Сонби ли это? Может быть, всего лишь несколько шагов отделяют его от любимой. Забыв осторожность, он устремился к ней. А женщина, заслышав шаги, бросилась в испуге бежать. Чотче очертя голову кинулся вдогонку. Чувствуя, что преследователь настигает ее, она забежала в первый попавшийся дом.

Что делать? Чотче прислонился к деревянному забору и стал ждать, — должна же она выйти обратно. Время шло, а никто не показывался. Он уже стал сомневаться: Сонби ли это? Но кто же тогда? Он не мог знать, кто среди ночи вошел в этот дом, но ему безумно хотелось, чтобы это была Сонби. Хотелось встретить ее сегодня и высказать все, что он столько времени берег для нее.

«А что все-таки я скажу ей, если встречу сегодня?» — спросил он себя. И не находил слов. Вся душа его была полна Сонби, а как это выразить — не знал. Спросить: «Как ты живешь?.. Пойдешь ли за меня?» Нет, не годится. А если: «Ты меня помнишь?» Нет, нет. Он покачал головой и усмехнулся. Подыскивая слова, он не забывал наблюдать за дверью. В это время послышались шаги, и, пытаясь угадать, к этому ли дому идет кто-то или мимо, Чотче присел на корточки и затаил дыхание. Но человек шел прямо на него, и он поднялся.

— Кто там? — испуганно спросил голос из темноты, и Чотче сразу узнал Кэтони. Он отозвался, и Кэтони тоже узнал его.

— Ты чего тут торчишь?

Чотче слегка замялся.

— К тебе шел, — солгал он.

— Зачем?

— Пойдем завтра к нам полоть.

— Да я уж обещал Менгу.

— Менгу... Вот жалость! Ну, ничего не поделаешь.

Тут скрипнула дверь, и над порогом появился фонарик.

— Темень-то какая! Ну, счастливо дойти.

Это сказала мать Кэтони.

— Спасибо.

Чотче показалось, что это произнесла Сонби. Если бы не Кэтони, он догнал бы ее, но — увы! — это было невозможно, и он продолжал стоять, не зная, как быть. А фонарик так и звал, так и манил Чотче: то погаснет, то снова вспыхнет. У Чотче затрепетало сердце, он уже сделал нетерпеливое движение идти.

— Мам, кто это? — спросил Кэтони.

— А ты чего там стоишь?

Похоже, что мать Кэтони направилась в их сторону.

— Скорей всего, Каннани, — предположил он. — И чего, спрашивается, ночью заявилась?..

— Каннани?! — словно испугавшись, воскликнул Чотче.

Подошла мать Кэтони.

— Кто тут с тобой?

— Это я.

— А, Чотче.

— Зачем Каннани к нам приходила? — спросил Кэтони.

— Да так, поболтать. А может, Токхо подослал.

Чотче ошалело смотрел в ту сторону, где скрылся фонарик. Потом повернулся и пошел прочь.

Он брел как во сне. Обогнул еще раз усадьбу Токхо и побрел к себе. Но входить в дом ему не захотелось. Он послонялся по двору и сел у изгороди. В нос ему ударил гнилой запах, и он почувствовал, как тошнота подступает к горлу.

Чотче прислонился к изгороди и задумался. Почему ему никак не удается увидеть эту несчастную девчонку? Уж не больна ли она? В этот миг скатилась звезда и исчезла, оставив в небе длинный след. Он задумчиво посмотрел туда, где упала звезда, и вспомнил маленькую черную родинку на веке Сонби. «А ну ее, эту девчонку!..» Чотче вскочил. Раздались шаги. Он сразу же пожалел, что обнаружил себя. Ему хотелось побыть одному.

— Кто там? — спросил он.

— Чотче? Искал тебя всюду, а ты вон где. Что ты тут делаешь?

Ли-собан приковылял к Чотче, взял его за руку и потянул в дом. Чотче еле сдерживал раздражение.

— Чотче! — Ли-собан уселся возле него и потрогал ему лоб. — И о чем ты все думаешь, а?

Чотче живо представлял себе сейчас Сонби, а рука Ли-собана мешала ему. Он сбросил руку и отвернулся. Немного погодя Ли-собан спросил:

— Ты спишь?

— Нет.

— Чего там все бродишь?

— Не спится.

— Почему не спится-то?

Чотче хотел что-то ответить, но передумал и только плотнее сжал губы.

— Ты что-то скрываешь от меня, Чотче. Скажи мне, и мы еще испытаем свои силы.

Ли-собан догадывался, что, видимо, тоска по какой-то девушке заставляет Чотче бродить без сна, но кто эта девушка, он не мог угадать. Ему хотелось узнать о ней от самого Чотче. Не вмешиваться, предоставить его самому себе, — парень если не заболеет в ближайшее время, то может натворить глупостей. Но Чотче упорно молчит. Ли-собан придвинулся к нему.

— Может быть, ты думаешь о какой-нибудь девушке?

— Давай спать, Ли-собан.

Поняв, что сейчас пытать парня бесполезно, Ли-собан решил выведать у него все после и уснул.

А Чотче в эту ночь так и не закрыл глаз. Чуть посветлело небо, он приподнялся и сел. Послышался скрип тихонько открываемой двери. «Опять какой-нибудь мерзавец наведался», — подумал Чотче. Его раздражало беспутство матери, не считавшейся со взрослым сыном.

— Счастливого пути, — послышался ее голос.

— Угу.

— Когда опять придешь?

— Там видно будет.

По шепоту Чотче узнал Ю-собана. Его словно сдунуло с места.

— Ты чего вскочил? — Ли-собан схватил его за штаны прежде, чем тот успел открыть дверь.

Он опасался, не задумал ли Чотче недоброе. Но в этот момент в дверях появилась мать.

— Мать?!

Она вздрогнула. Никак не ожидала она, что сын не спит. Взбешенный Чотче готов был наброситься на нее. Она попятилась, скользнула в сторону и пропала во тьме.

Чотче захлопнул дверь и сел на свое место. Сел и Ли-собан.

За утренним чаем Окчоми, только что вернувшаяся из поездки вместе с Синчхолем на морское купанье в Монгымпхо, всеми способами старалась отговорить его от намерения уехать в Сеул. Синчхоль сделал вид, что не в силах противиться уговорам Токхо, а тем более Окчоми, но на самом деле ему и самому вовсе не хотелось уезжать из этого дома, где так хорошо было отдыхать.

Окчоми, сдерживая улыбку, любовалась стройной фигурой Синчхоля.

— Пойдемте на дынную бахчу! — предложила она.

— Идти вдвоем... неловко...

Окчоми усмехнулась.

— А кого же еще прикажете взять?

Он уклонился от пристального взгляда Окчоми, проникавшего, казалось, в самую душу.

— Хорошо бы вашего отца. Да и мать пригласить не плохо бы!

— Нет, вы это серьезно?

— Видите ли, вдвоем, в такой глуши — не возбудим ли мы излишнего любопытства?

— А это так важно? Что же, пригласить маму?

— Это уж как будет угодно Окчоми.

Окчоми засмеялась и, легко поднявшись, убежала в комнату матери.

Синчхоль присел у письменного стола, погляделся в карманное зеркальце и бросил взгляд в окно. С бельем в руках из кухни показалась Сонби. Синчхоль приосанился и не отрываясь смотрел на профиль проходившей мимо девушки. Он слышал, как хлопнули большие ворота, и решил, что она пошла стирать. Странно, подумал он, вот уже почти два месяца живет он здесь, а видел Сонби лишь мельком и никогда не замечал, чтобы она сидела без дела или болтала с кем-нибудь. Это вызывало в нем удивление, смешанное с любопытством. Особенно когда он глядел на свои рубашки и другие вещи, так аккуратно выстиранные и выглаженные Сонби. «Вот бы мне такую жену, — думал он каждый раз, перебирая белье. — И как она хороша собой! Эта черная родинка на веке...» Сильное впечатление произвела на Синчхоля эта девушка. «Что, если попробовать заговорить с ней? Если пойти сейчас на озеро, ее можно встретить. Но как улизнуть от Окчоми?»

— Мама сказала, что идет с нами, — объявила, возвратясь, Окчоми.

— Прекрасно, — отозвался Синчхоль, но не тронулся с места.

— Вставайте же скорей, пока не жарко!

Синчхоль размышлял о чем-то.

— А отца вы не пригласили?

Она засмеялась:

— Зачем еще и отца?

— Старым супругам тоже, наверное, полезно прогуляться!

Окчоми вновь засмеялась, представив себе, как они чинно идут впереди, а следом отец и мать.

— Так что? Пойти позвать?.. А, он, наверно, в малом доме.

Окчоми, стуча каблучками, торопливо вышла. Синчхоль посмотрел ей вслед и подумал: «Одна ли Сонби стирает?»

— Отца нет, — тотчас возвратясь, сообщила Окчоми.

Теперь уже Синчхоль вскочил и снял со стены шляпу.

— Тогда вот что: вы идите, а я пойду за отцом. Наверное, к тому шалашу, где мы были? Да?

Недобрый огонек блеснул в глазах Окчоми, но она быстро погасила его улыбкой.

— Оставьте! И дался вам отец!

— Вы все-таки идите! А я схожу за отцом, и мы придем следом.

Синчхоль вышел. Его обдало зноем. Он выглянул за большие ворота и задумался: что делать дальше? Все это он затеял, чтобы ускользнуть от Окчоми, но как теперь встретиться с Сонби? Он огляделся. Налево, за озером, виднеется лес. А вот в этой деревушке — малый дом Токхо, в котором живет он со своей второй женой. Синчхоль перевел взгляд на дынную бахчу. Там в шалаше будет ждать его Окчоми с матерью. А вот и они.

— Как, вы еще не ушли? — остановилась Окчоми. К ее европейскому платью цвета морской воды очень шла широкополая соломенная шляпа. Ее мать, сдерживая улыбку, смотрела то на дочь, то на юношу. Хотя формального предложения еще не было, но она смотрела на них как на будущих супругов.

— Может быть, сходим к отцу вместе?

— Я? Вот еще! Сказала — не пойду! Не хочется красотку его видеть.

Окчоми резко отвернулась. Он нарочно так сказал.

— Но почему же? Она ведь тоже, вероятно, станет матерью?

— Слушать противно! — воскликнула Окчоми и, подхватив мать под руку, пошла.

Сделав несколько шагов, она обернулась.

— Скорее идите, приглашайте, и... мы ждем!

Синчхоль подавил вздох облегчения. Все складывалось лучше, чем он мог ожидать. Сдерживая биение сердца, он стоял и смотрел вслед Окчоми. Миновав поворот в деревню, она оглянулась, махнула ему рукой и скрылась за гречишным полем. Синчхоль радостно вздохнул. Теперь все в порядке. И он уже беспрепятственно зашагал прямо к озеру.

Чем ближе подходил он к приозерной роще, тем сильнее волновался. Опасаясь, как бы, на беду, Окчоми не вздумалось проследить за ним, он то и дело оглядывался.

Послышался плеск воды. Чтобы не быть замеченным, Синчхоль пробрался в заросли и остановился. Прохладные ветви развесистой ивы касались его плеч. Притаившись среди деревьев, он высматривал — нет ли здесь еще кого-нибудь. Раздался отчетливый стук валька. Этот звук еще более подчеркивал тишину леса. Заросли мешали Синчхолю видеть Сонби, но стук валька и сопровождавший его плеск воды говорили о том, что она здесь, совсем близко. Осторожно пробираясь среди деревьев, Синчхоль пошел на стук. Вот уже мелькнула круглая щека Сонби. Синчхоль остановился, еще раз оглянулся. И вдруг вся решимость его исчезла. А что он ей скажет?

Как будто и много нужно сказать, а подумаешь — и нечего. Как быть? Он заколебался. Ноги у него отяжелели, сердце бешено колотилось. Правда, он вообще из скромников и даже в кафе с друзьями ходил нечасто, но так робел перед женщиной впервые.

Стук валька прекратился, послышался плеск воды. Наверно, она начала полоскать белье. Синчхоль прислонился к дереву. «Эх, вернусь-ка я! Зачем я здесь? И о чем я буду с ней говорить?» Он готов был уже повернуть назад, но ему не хотелось отступать. Закрыв глаза, он представил себе Окчоми. Она ведь ждет его. Но образ ее сразу исчез, едва он взглянул на Сонби. «Зачем вообще я тут? И столько дней!» — размышлял он. Белый камень, сверкавший в бегущей воде, привлек его внимание. «Отец-то, верно, думает, что я теперь в Монгымпхо, провожу время, как подобает культурному человеку». Синчхоль сломал ветку, обжигая ладонь, ободрал с нее листья и метнул в воду. Потом медленно стал спускаться.

Только возле самого шалаша он вдруг спохватился, ведь он может вызвать подозрение Окчоми, вернувшись без Токхо. Но она уже увидала его и вышла навстречу.

— Почему один?

— Да на полпути раздумал и не пошел, вернулся, — промямлил он, слегка покраснев под пристальным взглядом Окчоми.

— Ну, пожалуйте туда. Я присмотрела чудесную дыню!

Синчхоль шагнул вслед за Окчоми и невольно залюбовался: под широкими листьями, величиной с детскую голову, желтели дыни. Он нагнулся и погладил одну из них.

— Нет, вы только посмотрите сюда, посмотрите! — обмахиваясь шляпой, закричал он. — До чего же хорошо в деревне!

Окчоми оглянулась и неохотно подошла.

— Жарко! Пойдемте скорей!

На носу у нее выступили капельки пота. Синчхолю и самому хотелось укрыться от зноя, но из упрямства он сел на меже. Из шалаша на них смотрела мать Окчоми.

— Вы там устроились? — поморщилась Окчоми.

Заслонившись от солнца шляпой, Синчхоль вытер пот со лба и шумно вздохнул. Окчоми смотрела на его широкие плечи и удивлялась: сидеть одному, неужели ему без нее не скучно? А она грустила, когда они расставались хоть ненадолго.

Синчхоль встал и направился к шалашу, но что-то опять привлекло его внимание в траве. Это оказалась веточка земляники. Он сорвал ее и пошел к ним, сияя улыбкой. Подбежала Окчоми.

— Где вы нашли? Ой, какая красивая! — Она отняла веточку у Синчхоля и улыбнулась. — Цвет этой ягоды как мое сердце! — И покраснела.

Синчхоль посмотрел на Окчоми, потом на землянику, и его вдруг охватило непонятное волнение. Мать издали любовалась ими.

— Почему же отец не пришел? — спросила она, когда Окчоми, а вслед за ней Синчхоль поднялись в шалаш.

Окчоми выбрала дыню.

— Кому охота встречаться с этой его... — бросила она взгляд на Синчхоля и повернулась к матери.

— Оно конечно... Да и жара! — протянула мать с легкой досадой, стараясь скрыть ее в улыбке.

— Эту, что ли, разрежем, мама? — Окчоми показала дыню. — Ну-ка, посмотрим.

Она разрезала дыню. Медовый аромат защекотал ноздри.

— Поглядите, какая прелесть. И сладкая, наверно! Вынув семечки, она протянула сочный ломоть Синчхолю.

— А маме? — сказал он.

— Вот, пожалуйста! — Она отрезала еще кусок и дала матери. Потом взяла веточку земляники и улыбнулась. Она видела в ней знак любви Синчхоля. Поискав глазами, куда бы прикрепить веточку, она наконец пристроила ее к шляпке.

— Взгляните-ка, правда красиво?

Мать Окчоми уже было задремала, но сразу же встрепенулась и открыла глаза.

— Земляничка? — удивилась она.

— Ай, мама, ты что же, не видала? — засмеялась Окчоми. — Ты вздремнула, наверно?

Та протерла глаза. Она имела привычку засыпать, едва солнце клонилось к закату.

— Пойдемте домой.

— Как, уже? Мама, еще немного!

Мать с явным трудом, медленно поднялась.

— Ну, погуляйте еще, да недолго, и возвращайтесь, а я уже пойду.

— Почему же не вместе с нами?

Синчхоль проводил ее немного и вежливо попрощался. Мать еще раз оглянулась на Синчхоля и подумала: «Хорошо, если бы он и впрямь стал нашим зятем».

Синчхоль вернулся в шалаш. Окчоми сорвала со шляпки две землянички — одну положила в руку Синчхоля, другую взяла в рот. Красный сок окрасил губы Окчоми, и Синчхоль снова вспомнил оброненные ею слова. И вместе с жалостью к ней в его воображении снова возник образ Сонби, полощущей белье. Быть может, один из брошенных им ивовых листьев коснется пальцев Сонби? А он бросил их так просто — на волю волн.

— О чем задумались?

Окчоми подсела ближе. Синчхоль показал ей на плывущие, словно ватные хлопья, облака.

— Взгляните-ка туда. Хорошо, не правда ли?

Окчоми тоже залюбовалась.

— Вы собираетесь стать юристом или поэтом?

— Поэтом?

Эти невзначай сказанные слова словно ужалили Синчхоля. Чувствительность он почитал большим недостатком. Просто он сейчас на каникулах и потому немного расслабился. Собирался отдохнуть на курорте, а из-за этой Окчоми все планы к чертям. Да еще проклятая душевная раздвоенность с каждым днем все острее. И он не мог с собой справиться. При первой встрече она в какой-то степени заинтересовала его. Но уже через несколько дней он понял, что Окчоми из тех девушек, с которыми приятно проводить краткие часы досуга, а не из тех, с кем можно долго дружить. И все же ему почему-то не хотелось покидать этот дом, эту деревню. Даже в Монгымпхо он пробыл недолго и вернулся.

Налюбовавшись облаками, Окчоми перевела взгляд на Синчхоля. Его глаза, устремленные ввысь, резко очерченный профиль, казалось ей, говорили о волевом мужском характере. Мать да и отец считают, наверно, Синчхоля своим будущим зятем и, без сомнения, полагают, что молодые люди уже договорились меж собой. А на самом деле между ними ничего еще не было сказано, они и в глаза-то прямо друг другу не смотрели. Окчоми теряла терпение. А он ничего не замечал.

— Рассказали бы что-нибудь, — нарушила молчание Окчоми.

Синчхоль повернул к ней голову, как бы собираясь что-то сказать, но только усмехнулся.

— Да говорите же! Что хотите рассказывайте, только не молчите, — пристала она, словно малое дитя.

— Где бы Окчоми хотелось жить в будущем? Ну, скажем, в таком городе, как Сеул, или же вот в такой деревне?

Окчоми, чуть склонив голову, задумалась, не найдясь, что ответить на столь неожиданный вопрос.

— Почему вы спрашиваете об этом?

— Скучно же... Просто так, для разговора.

— А где бы Синчхоль хотел жить?

— Я?.. Однако, как это получается... Я и спрашивай, я же и отвечай!

— А я... Где Синчхолю нравится, там и...

Она не договорила и, покраснев до ушей, потупилась. Ее слова, ее смущение: неужели она и в самом деле любит его?! «Цвет этой ягоды как мое сердце!» — снова вспомнил он.

— Да? Благодарю вас. Итак, представьте: мы живем в деревне, в тихой деревеньке, выращиваем вот такие дыни, сеем белые и красные бобы. Это будет замечательно, не правда ли? — со всей искренностью проговорил он.

Окчоми рассмеялась.

— Значит, вам по душе такая глушь?

— Да, мне здесь нравится. Полоть, ходить за скотом, — такая жизнь меня привлекает.

Окчоми недоверчиво глянула на него, принимая его слова за шутку. Однако Синчхоль не смеялся и смотрел ей прямо в глаза.

— Неужели вы стали бы полоть?

— Непременно. Полоть — это же замечательно!

— Право... Умрешь от смеха!

— Почему же? — Синчхоль широко раскрыл глаза.

— Проводить жизнь за полкой сорняков! Да так... — И запнулась.

Синчхоль усмехнулся.

— У вас неверное представление о деревне, Окчоми, да.

— Ай, право же!..

Окчоми утомил этот разговор, и, покусывая ногти, она жалобно посмотрела на Синчхоля: зачем он дразнит ее? Он же будто и не замечал ее немой мольбы. Окчоми готова была поколотить его с досады.

Взгляд Синчхоля был по-прежнему устремлен куда-то вдаль. Гряда ослепительно белых облаков, словно чистая вата, которую делают на фабрике, окружала вершину Пультхасана. По дынной бахче прохаживался сторож. Окчоми хотела что-то возразить Синчхолю, но он, казалось, совсем забыл о ее существовании. Вконец раздосадованная и уязвленная таким равнодушием, она замолчала на полуслове. Потом сказала:

— Пойдемте, пора уже.

— Пожалуй, пойдемте, — с готовностью откликнулся Синчхоль и поднялся.

А Окчоми не хотелось уходить. Она еще надеялась: может быть, хоть что-нибудь сейчас решится. Но он, словно ни о чем не догадываясь, отряхнул свои европейские брюки, ступил на лесенку, и она задрожала под тяжестью сильного тела.

Оказавшись внизу, Синчхоль вновь отряхнулся и тщательно осмотрел свой костюм.

— Спускайтесь, спускайтесь же скорее! — торопил он Окчоми.

— Ну и ступайте один! — Она закусила губу, чтобы вдруг не расплакаться.

— Когда вы говорили «пойдемте», вы тоже собирались идти? — спросил Синчхоль, улыбаясь одними глазами.

Как ни старалась Окчоми выдержать характер, она не могла не улыбнуться в ответ и торопливо спустилась к нему.

Сторож лениво прохаживался по дынному полю. Они расплатились за дыни и выбрались на дорогу. Некоторое время шли молча.

— Послушайте, там, поближе к деревне, пойдем порознь, — предложил Синчхоль.

— Зачем? — удивилась Окчоми, и веки ее покраснели.

— Стыдно.

— Чего стыдно-то?

— Ребятишки вслед бегут... Собаки лают...

Окчоми расхохоталась, до того неожиданной была для нее эта предосторожность Синчхоля. Но тут же что-то невыразимое стеснило грудь, рыдания подступили к горлу.

Когда они проходили гречишным полем, Синчхоль спросил:

— Ну так как же мы поступим?

— Что? — широко раскрыла глаза Окчоми.

— Окчоми пойдет впереди или меня пошлет?

Окчоми вздохнула.

— К чему это? Такой ерунды испугались, право.

Она бездумно сорвала какую-то былинку и взяла в рот. Синчхоль смотрел, как по ее фигурке в изящном городском платье пробегают длинные тени стеблей гречихи.

— Конечно, испугался. Нет в мире ничего страшнее молвы.

Окчоми, ни слова не говоря, надула губы, отбросила былинку и резко повернулась.

— В таком случае, до скорой встречи.

И, не оглядываясь, пошла по тропинке. Скоро Синчхоль потерял ее из виду. Он уселся на траву, и снова представился ему лес у озера Гневного. «Сонби, должно быть, вернулась», — подумал он. Солнце все ниже склонялось над горизонтом. Как любил он наблюдать закат солнца в Монгымпхо! Будто перед великолепной картиной стоял он, глядя на закатное солнце, погружающее огненный сноп своих лучей в необъятное море. В ушах его до сих пор звучит шум волн, они набегают и разбиваются о скалы; он словно видит рыбачьи лодки, ныряющие в волнах, слышит голоса гребущих рыбаков: «Ой-я! Ой-я!»

Синчхоль любовался далеким закатом, а в его памяти всплыла только что пережитая сцена: как, распаляясь, Окчоми вызывала его на объяснение; он же, притворяясь, что ничего не замечает, уклонился от решительного ответа. И удивительное дело: чем откровеннее выказывала свое чувство девушка, тем более равнодушным становился он. Однако неприязни к ней он не испытывал. Любовь девушки, как видно, тешила его самолюбие.

А вот Сонби... И снова услышал он всплески воды на Гневном, снова возникла перед его мысленным взором опрятная фигурка Сонби. «Истинную красоту и вправду найдешь только в трудящемся человеке». Что-то царапнуло его щеку. Он испуганно огляделся. Это кузнечик, распрямив свои зеленые крылышки, вспорхнул и скрылся в траве. Синчхоль машинально погладил щеку и встал.

Решено: завтра он опять поедет в Монгымпхо, пробудет там несколько дней и вернется в Сеул.

Подходя к деревне, он увидел Ю-собана.

— Пожалуйте, пожалуйте, вас ждут.

Синчхоль, кивнув головой, направился к дому.

— Долго же вы! — с улыбкой встретила его Окчоми.

Давно ли расстались они? А увидала его и сразу почувствовала, как любовь с новой силой захватила все ее существо.

— Желаете умыться?

Синчхоль бросил взгляд в сторону кухни и помотал головой.

— Проходите сюда, — позвала Окчоми, войдя в комнату.

Она дала Синчхолю розовое полотенце и предложила обтереть лицо.

Он взял полотенце, кинул его к изголовью и выглянул на задний двор. На веревке, отбрасывая длинные тени, висело белоснежное белье. Синчхоль заметил там и свою рубашку.

— Кто у вас в доме стирает?

Окчоми замялась.

— Сон... то есть бабка. А что? — пытливо посмотрела на него.

— А вы, госпожа Окчоми, стирать не пробовали?

Девушка окончательно смутилась.

— Я не пробовала.

— Какое там стирать? Да она к домашним делам никогда руки не приложила. Понятно? Ха-ха-ха! — подала голос со двора мать Окчоми.

Она, видимо, была этим очень довольна, даже гордилась тем, что ее дочь ничего не делает. Синчхоль только усмехнулся. От этой его усмешки Окчоми стало не по себе.

Во дворе, за горшками с соей, склонили свои белые головки цветы колокольчика. Еще дальше зеленели, обвивая ограду, плети огурцов. Там и тут мелькали их желтенькие цветочки.

— Что это за цветы? — показал Синчхоль на белые колокольчики.

— Это? Это белый колокольчик. Лекарственное растение, кажется. Ю-собан его специально посеял.

— Понятно! А те огурцы — тоже он?

— Это все девка Сонби насажала, — ответила за Окчоми мать.

Даже упоминание этого имени при Синчхоле было неприятно Окчоми. А Синчхоль, не будь ее рядом, бросился бы туда и сорвал дорогой для него цветок.

Синчхоль лег спать поздно, но заснуть не мог. Ворочался с боку на бок, но сон не приходил. Невыносимо! Он потихоньку поднялся, осторожно открыл дверь и выглянул во двор. «Какая яркая луна», — невольно подумал он и залюбовался ясным небом. Но луны не было видно: она зашла за крыши. Синчхоль вышел во двор, глянул на хозяйскую половину. Темно и тихо — спят, наверно. На ступеньках белели при свете луны резиновые туфельки матери Окчоми. Он прошелся по двору. Из старухиной каморки пробивался свет. «Еще не спят? Поздно...» И в нем затеплилась надежда. Почему-то ему казалось, что это Сонби не спит до сих пор. Сонби! Он не мог даже ласково назвать ее по имени. Взгляд у нее такой, словно ее всегда скромно опущенные глаза застилает туман. Эх! Будь его воля, распахнул бы он сейчас эту дверь, ворвался бы к ней... Но ведь это бред. Надо бы спать идти, да неохота. В комнате — жара, духота! Как раз в этот момент дверь тихонько отворилась и во двор выскользнула женская фигурка. Синчхоль вздрогнул. Неужели Сонби?! Он даже растерялся. Но было бы нелепо упустить такой удобный случай. Он сделал шаг вперед:

— Послушайте!

От неожиданности Сонби испуганно попятилась к двери.

— Постойте! — снова окликнул ее Синчхоль. — Ну погодите же!

Сонби замерла.

— Не могли бы вы принести мне холодной воды? — произнес Синчхоль первое, что взбрело на ум.

Сонби помедлила, словно в раздумье, отворила дверь и скрылась в комнате. Синчхоль готов был сквозь землю провалиться. И как он не сумел удержать ее? Он чувствовал себя уязвленным и пристыженным.

— Бабушка, бабушка! — послышался голос Сонби.

Синчхоль затаил дыхание. Старуха бормотала что-то невнятное, видно, нелегко было добудиться ее.

— Бабушка, сеулец...

Дальнейших слов он не расслышал. Старуха, видимо, наконец проснулась, послышался низкий хриплый голос:

— Съест он тебя, что ли? А я в темноте разве найду?

И снова — тихий шепот Сонби, затем громкий — старухи:

— Ну и что тут такого? Поди и принеси!

Синчхоль досадовал, что старуха проснулась, но сердце колотилось, будто в предчувствии, что именно Сонби принесет воду и вновь очутится рядом с ним. Так и есть! Вышла Сонби. Не подымая глаз, отправилась в кухню. Синчхоль последовал за ней и очутился перед темной хозяйской комнатой. Он прислушался: не проснулся ли кто. Ему чудились и голоса, и шорох открываемой двери; показалось, будто выглянула Окчоми, даже знакомые резиновые туфли, ярко белевшие при луне, пугали его теперь. Чего только не пережил Синчхоль, пока Сонби была в кухне! Наконец-то она появилась с водой. Все страхи Синчхоля улетучились, осталось только нетерпение. Он взял из рук Сонби чашку, поднес ко рту и поперхнулся. Пока он справлялся с прорвавшимся кашлем, Сонби исчезла. Он поспешно обернулся и увидел только, как мелькнул за углом подол ее юбки. Синчхоль опешил. «Почему Сонби так избегает меня?» — точно кольнуло его. Опять показался он себе глупым и смешным. Так бы и разнес вдребезги эту посудину с водой! С досадой уставился он на чашку, а оттуда смотрела на него, переливаясь, словно подмигивая ему, желтая луна. Злость его тотчас же испарилась, и он рассмеялся над собственной глупостью. «Однако теперь пора спать», — приказал он себе и вдруг почувствовал, что всем его существом овладела опустошающая душу скука.

Едва Синчхоль ступил в комнату, как услыхал шлепанье ног по дощатому полу. Дверь тихонько отворилась: кто-то вошел. Синчхоль вздрогнул.

— Почему вы еще не спите?

Аромат кожи молодой женщины, смешанный с запахом крема, пахнул на Синчхоля. Нетрудно было догадаться, от кого он исходит.

— А почему вы, Окчоми, еще не спите и чем обязан?

Синчхоль произнес это спокойным голосом, а сам терялся в тревожных догадках: «Видала или не видала?»

Будь это раньше, Окчоми подсела бы к Синчхолю, начала бы что-нибудь нашептывать. Теперь же она стояла не двигаясь, будто в нерешительности.

— Или присаживайтесь, или идите спать.

Синчхоль понял, что она все видела. А тут еще эта злополучная чашка, которую он не успел вернуть; и ему пришло в голову, что Сонби может прийти за ней и застать здесь эту женщину. Он уже трижды проклинал свою глупость.

Окчоми постояла, подумала и подсела к Синчхолю.

— Сонби красива?

Вопрос был неожиданным, как удар кинжала в грудь, и Синчхоль на мгновение растерялся.

— Красива, — помедлив, ответил он и в упор посмотрел на Окчоми.

Она опустила голову под его пристальным взглядом, но тотчас же вскинула опять.

— Познакомить?

— Вот это было бы чудесно!

Окчоми вскочила.

— Так я позову ее.

Теперь Синчхоль по-настоящему смутился и схватил Окчоми за пояс халатика. Но в то же время, не желая ронять собственного достоинства, он твердым голосом сказал:

— Что за вздор... Если хотите познакомить, можно завтра или потом как-нибудь. Не так ли? Зачем же непременно сейчас? Какая необходимость?

Окчоми, сжав руку Синчхоля, державшую ее за пояс, всхлипнула. Как видно, долго сдерживаемая страсть нашла теперь выход в слезах. Синчхолю стало жаль девушку, и он невольно обнял ее за талию. Тут опять он увидел луну, ныряющую в чашке с водой, а в лунном свете — яркий, яркий образ Сонби. Он попытался осторожно убрать руку, отодвинуться, но словно пламя какое-то прорвалось изнутри.

— Окчоми, уходите, идите спать...

Голос его срывался. Окчоми упрямо повела плечами и придвинулась ближе. Она пылала как в огне. Синчхоль терял голову. В этот момент он явственно услышал беспощадный и отрезвляющий голос собственного разума. А уже в следующее мгновение он совершенно по-новому осознал, что не позволит себе и пальцем прикоснуться к телу этой женщины.

Из хозяйской половины донесся кашель, скрипнула дверь. Синчхоль вскочил.

— Послушайте, уходите скорей, мать проснулась.

Окчоми нехотя поднялась, села.

— Ай, не зажигайте лампу, я так уйду!

Но уже ярко вспыхнул свет. Синчхоль оглянулся и засмеялся. На душе у него стало легко от сознания, что он все-таки не переступил запретной черты. И опять мысленному взору его ясно представилось милое улыбающееся лицо Сонби.

Синчхоль подошел к Окчоми и погладил ее распущенные волосы. Этот жест он мог себе позволить с легким сердцем. Краска залила лицо Окчоми до ушей, и она не смела поднять глаза.

— Ну, теперь идите, ладно? Идите.

Окчоми притянула руку Синчхоля, гладившую ее по голове, и укусила. Синчхоль вспыхнул и вырвал руку.

— Ну, быстро!

— А я не уйду, не уйду, и все! Снова послышался кашель.

На следующее утро, едва Окчоми открыла глаза, подошел отец и погладил ее разметавшиеся волосы.

— Папа!

Она живо представила руку Синчхоля и почувствовала, как неизъяснимая радость переполнила все ее существо, всю эту комнату, наполнила собою все вокруг.

— Что так долго спишь?

— Вчера поздно уснула.

Окчоми вновь ощутила, как этой ночью обнимал ее Синчхоль, и веки ее порозовели. Если бы не было стыдно, она с гордостью поведала бы обо всем отцу.

— Папа... ты купишь мне одну вещь?

Токхо улыбнулся.

— Что же именно?

— Ты... про пианино слыхал?

— Пианино? Что это еще за пианино?

— Право, папа, какой ты... Когда ты в школу ходил, там, наверно, был орган, под который дети пели?

— Ну?

— Так это похоже.

— Гм. Ну, допустим, цитру бы попросила — еще куда ни шло, а от этого-то польза какая?

— Как — какая? Играть, папа.

— Хватит с тебя. Довольно того, что учишься. А то еще этакие вещи покупать.

— Ай, папа! Это же необходимо. Купи, ну!

— А сколько эта штука стоит?

— Так купишь?

— Скажи сначала, сколько стоит.

— Если обещаешь купить, скажу!

Когда Окчоми просила о чем-нибудь, Токхо не мог устоять.

— Может, и куплю.

— Хорошее — тысяч десять иен с лишним.

— Десять тысяч?!

У Токхо глаза на лоб полезли. Он не мог слова вымолвить. Окчоми схватила отца за руку.

— Папа, ты не представляешь, как хорошо играть на нем! Папочка, купи непременно!

В глазах ее светилась улыбка.

— А не получится так, что купишь эту штуку, да и забросишь?

— Нет, нет! Ни в коем случае. Люди, если имеют хоть малейшую возможность, специально приезжают в Сеул покупать своим дочерям пианино! Мне, думаешь, не завидно!

— Ну что с тобой поделаешь, скажи на милость! Деньги есть, так обязательно что-нибудь покупать надо? Для чего зря деньги бросать? Знаешь, сколько бы ты за год процентов на десять тысяч получила?

— Папа, право же, если не купишь, я непременно заболею. Я хочу пианино.

— Хо-хо! Вот ведь ты какая. До того хочешь иметь, что заболеешь... Так или иначе, а придется немного подождать.

Раз он наотрез не отказал, значит, наверняка купит. Токхо о чем-то задумался.

— Этот... Синчхоль, что ли? Он где учится?

— На будущий год Сеульский императорский университет кончает.

— Гм. И, видно, из состоятельной семьи?

— Кажется, живут на жалованье учителя, не знаю... А может быть, и земля есть в какой-нибудь провинции, кто знает... — зарделась Окчоми. — Папа, ты уйди, я встану.

— Вот, если человек из благородных, сразу видно, и манеры у него особые.

— Конечно.

Окчоми представила себе лицо Синчхоля, вспомнила, с каким смущением он смотрел на нее ночью, и радостная надежда заставила сильно забиться ее сердце.

Токхо ласково улыбнулся и вышел.

Переодевшись, Окчоми в горячем порыве прижала к себе ночную одежду: ведь она этой ночью прикасалась к груди Синчхоля! Она прибрала постель, открыла дверь и выглянула. Потом подбежала и распахнула дверь комнаты напротив — Синчхоля не было. Видно, ушел на прогулку. Он имеет обыкновение вставать спозаранку и прогуливаться. Окчоми вошла в его комнату. Все чисто прибрано, книги на письменном столе аккуратно сложены.

У стола лежали аккуратно свернутые носки. Окчоми снова вспоминала прошедшую ночь. «Неужели Синчхоль любит меня?» Эта мысль наполняла ее счастьем. Но перед глазами снова возникала картина, как Сонби и Синчхоль стоят друг против друга, а между ними чашка с водой, и ее начинала мучить ревность, которую она не в силах была заглушить. «А вдруг Синчхоль любит Сонби? За что же он может любить ее? Нет, это моя фантазия, — успокаивала она себя. — Разве способен он полюбить служанку в чужом доме? Тем более необразованную, невежественную деревенскую девчонку... Что из того, что миловидное личико?» Но неизвестно откуда подкрадывались сомнения и тревога. Желая немедля, сейчас же увидеть Сонби, выведать у нее все, она поспешно направилась в кухню.

Сонби мыла посуду.

— Эй, Сонби, поди-ка сюда!

Сонби следом за Окчоми вышла на задний двор. В плетях руффы, вьющихся по ограде, желтели распустившиеся цветочки.

— Ты зачем выходила ночью? Сонби не догадалась сразу, о чем речь.

— Я? Когда?

— Зачем ты меня обманываешь? Разве ты не выходила ночью, не выносила воду господину из Сеула?

Только теперь Сонби поняла, в чем дело.

— А-а! Я вышла на минутку во двор, по надобности, а господин сеулец, видимо, гулял там. Увидел меня и попросил холодной воды. А что?

— Мм...

Окчоми пристально посмотрела на Сонби, кивнула:

— Ну, иди работай! — повернулась и пошла прочь.

А Сонби, возвращаясь на кухню, недоумевала: «Что случилось? Сеулец чем-то недоволен? Может, муха какая оказалась в воде? А может быть, сосновая иголка попалась и сеульский господин пожаловался?»

У Сонби даже аппетит пропал. Убрав столик после завтрака, она отбеливала на солнце белье, которое бабка рано утром прокипятила в щелоке, и случайно глянула в открытую дверь хозяйской комнаты.

Окчоми сегодня о чем-то все думает. Вот она, отложив вышивание, поманила Сонби. У бедняжки тревожно забилось сердце: о чем еще хочет спросить она? Развесив все белье, она вошла в комнату.

— Сонби, хочешь попробовать вышивать?

Каждый раз, видя Окчоми за вышиванием, Сонби мечтала: «Вот бы и мне так научиться».

— Я же не умею, — робко возразила она.

— Ну что ты, научишься!

На рисунке возле сосны рядышком стоят два журавля. Сонби внимательно рассмотрела рисунок.

— Этому тоже в школе учат?

— Конечно, учат. И не только этому. Всевозможные рисунки есть.

Сонби смотрела на разноцветные нитки и думала: неужели и она сможет вышивать такими нитками? Потом стала разглядывать вышитое крыло журавля.

— Красивый рисунок? Это наш преподаватель придумал. Разве не художественно?

Сонби не вполне уяснила слова Окчоми, но поняла, что она гордится прекрасным рисунком.

— В вышивании нет ничего трудного. Каждый может научиться. Переведешь с бумаги красивые горы, каких-нибудь животных, а потом вот так нитками делаешь стежки, и получается вышивка.

Окчоми объясняла это вовсе не потому, что хотела научить Сонби вышивать, но в соседней комнате Синчхоль беседовал о чем-то с матерью, так ей хотелось показать себя и дать понять, что Сонби ничего не умеет.

Сонби внимательно слушала и думала про себя — до чего же, оказывается, просто вышивать: стоит только срисовать с бумаги что-нибудь красивое, прошить нитками, и все тут.

— Что бы ты хотела вышить? — спросила Окчоми. — Скажи, я нарисую тебе и дам нитки.

У Сонби сердце замерло от этих слов. Она получит эти красивые нитки! У нее даже в глазах потемнело от счастья. Но что же вышить? Гору Пультхасан? Озеро Гневное? Сонби склонила голову и задумалась. Но ни на чем она не могла остановиться. Подняла голову, хотела что-то сказать и не могла разомкнуть губ. Окчоми, глядя на ее щеки, снова вспомнила прошлую ночь.

— Говори же скорей!

— Я не знаю...

— Ведь если скажешь, эти нитки получишь.

— Я бы курицу, которая яичко несет...

— Фу, гадость! Ну что это такое! — нарочито громко крикнула Окчоми.

Сонби залилась краской.

Незаметно пролетел и теплый август. Окчоми с Синчхолем готовились к отъезду в Сеул. Хлопотала, собирая дорогих гостей в дорогу, мать Окчоми; ей помогала Сонби.

— Вон та коробка — баскет, что ли, называется, — вон о той я говорю, — обратилась к ней хозяйка, складывая в корзину одежду. — Уложи-ка в нее яйца.

У Сонби сердце так и упало. Она прошла в кладовку, вынула из глиняного кувшина корзиночку с яйцами, но, выходя из кладовки, вдруг споткнулась, два яичка выкатились... и разбились. С криком: «Ай, яйца!» — подбежала Окчоми и выхватила у Сонби корзинку.

— Что это такое?! Не твое — так можно бить? Будь аккуратней, если хочешь работать на кухне чужого дома! — кричала она так, чтобы слышал Синчхоль. Окчоми рада была случаю унизить Сонби, очернить ее в глазах Синчхоля.

На крик вышла с одеждой в руках мать Окчоми, посмотрела на дочь, на Сонби:

— Эх ты, растяпа! Уж возьмется за что-нибудь — обязательно беды натворит! Что это такое? Осторожней ходить надо! Видишь, что получается, разиня?.. Так-то...

Изруганная хозяйкой и ее дочерью, Сонби стояла пунцовая от стыда. Она еле сдерживала рыдания. Слезы уже заблестели у нее на глазах, а мать Окчоми все не унималась:

— Ну разве можно ей что-нибудь доверить?! Не доглядишь, ничего толком не сделает! А скоро, поди, двадцать лет девке! Марш на кухню, да займись делом, а бабку пришли сюда! — Она кричала так, что стены дрожали.

Сонби пошла на кухню. Старуха, испуганно вытаращив глаза, бросилась к ней:

— Что, что стряслось?

Сонби прислонилась к буфету и заплакала.

— Бабка, иди живее! — крикнула хозяйка.

Старуха встрепенулась и побежала, на ходу стирая следы слез. Она никогда не могла удержаться от слез, если видела Сонби плачущей.

— Вот, — заворчала хозяйка, — полюбуйся: твоя Сонби разбила яйца.

— Сколько же она разбила?

— Сколько? Вот... смотри! — уклончиво ответила хозяйка, не желая сознаться, что разбито всего два яйца. — Не подоспей вовремя Окчоми — все перебила бы, наверно.

Старуха уставилась в пол и теребила свою старую юбку. «Каждому свое дитя кажется самым добрым и самым красивым», — сердито подумала она.

Вошла Окчоми.

— Мама, мне это не нравится. Что это такое? — показала она на хлопчатобумажные брюки, уложенные матерью в корзину. — Кто станет носить эту дрянь?

— Разве плохо надеть их зимой в комнате?

— Подумать противно!.. Всякий хлам... Отдай их лучше бабке.

Окчоми бросила брюки старухе. Та даже испугалась. Брюки были из того самого материала, который они с Сонби ткали прошлой зимой по ночам.

Мать Окчоми живо подобрала брюки и положила в нишу.

— Тебе не нравятся, так я сама носить буду.

Только их и видела старуха. От едкого запаха нафталина, что ли, защекотало в носу, запершило в горле, перехватило дыхание. Она чихнула раз, другой и третий, так что даже слезы потекли.

— Да, мама, Синчхоль сказал, что сам уложит яйца в баскет; только просил принести соломки или еще чего-нибудь переложить их.

— Ай-я-яй! И не беспокойтесь. Ты думаешь, я занята, так больше и сделать некому? Старуха на что? Или девчонка, разве не может она уложить их как следует? И уж тем более не мужское это дело. А ты, доченька, распоряжаться должна.

Окчоми только того и надо было.

— Бабушка, достань-ка ваты из стенного шкафа.

Старуха, соображая, на что могла понадобиться вата, открыла шкаф, достала узелок и показала Окчоми.

— Это?

— Ой, эта не годится. Разве можно такую грязную вату везти в Сеул? Дай новую, вон там, пониже.

Только теперь старуха догадалась, зачем потребовалась вата. Она достала из-под узелка со старой ватой мягкую новую и подала Окчоми. Та выхватила из ее рук вату и выпорхнула из комнаты. Не мигая смотрела старуха ей вслед, а сама думала о коробочках хлопка, которые собирала прошлой осенью. От зари до зари она, Сонби и Ю-собан собирали этот хлопок, забывая об усталости, радуясь полным коробочкам. Одну за другой собирали эти белые пушистые коробочки, пока не наполнялся передник. Руки все исколоты, ноги исцарапаны о стебли хлопчатника! А потом таскали эти коробочки в корзинах — таких больших, что казалось, голова вот-вот отвалится, откидываясь от тяжести назад. И что же? Шиш им достанется от этих коробочек! Даже на кофточку дают какую-то бросовую, свалявшуюся, грязную вату, а под яйца постелить, в Сеул везти — подай новую.

Подумала об этом старуха, и веки ее снова заморгали, покраснели, она еще раз чихнула.

— В такое время и собаки не простужаются, что это с нашей бабкой?

«Да с собаками, наверно, лучше обращаются!» — чуть не сорвалось с языка старухи, но она сдержалась. Рука ее, спрятанная за спину, еще хранила ощущение от прикосновения к мягкой вате. Она подумала о том, что осенью опять придется собирать хлопок и таскать корзины с коробочками, и тяжело вздохнула.

— Слышь, бабка, сеулец-то, гость-то наш, учится в университете. Это самая высшая школа в Корее, — не утерпела похвастаться мать Окчоми. — Так вот, если он весной окончит ее, очень большое жалованье будет получать... Может, и не постыдится он стать женихом нашей Окчоми? — продолжала она. — Тогда бы я хоть завтра умерла спокойно...

Размечтавшись, она, однако, не переставала командовать: подай, возьми. А старуха думала о своем и рассуждения хозяйки пропускала мимо ушей. В этом доме всегда дела найдутся, допоздна не переделаешь всего, а в благодарность приличной одежонки от них не получишь, совсем обносилась. Нет-нет да и задумается она: а не податься ли ей куда-нибудь этой осенью? Да куда подашься? Детей нет, ремесла какого в руках — тоже. Хоть бы смерть, что ли, скорее пришла!

— Так как, бабка, хорошо бы погулять на свадьбе нашей Окчоми?

Старуха не расслышала как следует, что сказала хозяйка, и только тупо уставилась ей в лицо.

— Про свадьбу нашей Окчоми говорю...

— Да, — выжала она из себя и кивнула головой.

— Когда бы лучше устроить?

— Да кто его знает... Ведь...

— Люди обычно осенью справляют, хорошо бы и нам этой осенью справить. Надо разузнать, как это делается. Хо-хо... Они ведь теперь по-своему устраивают; мы, старики, посмотрим да поедим — с нас и довольно!

Последнее время мать Окчоми только и думала, что о свадьбе дочери. Старуха же думала о том, что если устроят свадьбу, то и в этом году не дадут ни клочка ваты.

На следующее утро Синчхоль, поднявшись еще затемно, взял полотенце с мылом и вышел во двор. Ю-собан уже натаскал воды и сейчас кормил кур. Из кухни доносился стук топора. Минуя средние ворота, Синчхоль бросил взгляд в сторону кухни, но в темноте не видно было, есть ли там кто-нибудь. Мерцал лишь огонь очага. Синчхолю сделалось грустно оттого, что так и не удалось ему ни разу посидеть наедине с милой его сердцу Сонби да перемолвиться хоть словечком. Он вышел за большие ворота и остановился в раздумье. Вот уедет он, а Сонби выйдет замуж, родит сына, родит дочку; огрубеет от постоянной тяжелой работы, на красивом лице ее одна за другой побегут морщинки! От этих размышлений у него заныло сердце. И в то же время он понимал, что даже мысли о том, как мила ему Сонби, останутся, к сожалению, глубокой тайной, которую он должен будет хранить вечно.

Взглянув на небо, Синчхоль заметил, что сгущаются тучи. Он глубоко вздохнул и зашагал к озеру. Каждое утро спускался он на берег в надежде встретить Сонби. Он мылся, делал гимнастику и, посвистывая, озирался по сторонам: не придет ли, на счастье?

Но ни разу с тех пор, как швырнул он в воду ивовые листья, увидав Сонби на миг, не встречал он ее у Гневного. Несколько раз попадалась на пути старуха, а Сонби нигде не было видно.

Ему казалось, что голубая вода озера радостно встречает его и, журча, нашептывает слова прощального привета. Он залюбовался зеленью, покрытой капельками утренней росы, и еще раз всем своим существом ощутил гармонию природы. И словно бы завершая эту красоту, по озеру, изогнув длинные шеи, проплыла пара белых гусей и отразилась в голубой воде. Синчхоль застыл в восторге.

Он оглянулся. Деревня Ёнъён в утренней дымке! И с ней прощается он в это утро. «Эх! Встретиться бы хоть раз с Сонби да поговорить с нею по сердцу...» — подумал он, когда его взгляд остановился на доме Окчоми. Взору его представилась худенькая, жалкая, милая Сонби, которую вчера Окчоми и ее мать гоняли, как собачонку. День за днем проводит Сонби в этом логове шакалов, терпя бесконечные оскорбления. Разве не его это долг — вызволить Сонби отсюда? Хорошо бы хоть как-нибудь привезти ее в Сеул... Если она захочет, то это, верно, не так уж трудно будет сделать, нужно только уговорить Окчоми.

Но ему и во сне не снилось, будто он хочет жениться на Окчоми. Ее вздорный нрав! А этот вульгарно-кокетливый взгляд в подражание американским киноактрисам! Эти жеманные манеры!

Окчоми не нравилась ему, хотя он с детских лет жил в городе и достаточно видел и пошлости, и разврата. Было даже время, когда товарищи подтрунивали над ним, мол, он не от мира сего.

Синчхоль вынул из кармана часы, посмотрел — и сердце его легонько забилось. Время бежало, а надо было еще помыться.

Спустившись под горку, он погрузил руки в воду и опять загляделся на скользящих по голубому озеру гусей. С веселой улыбкой он начал плескать в них водой. Потом вдруг вспомнил, что надо спешить, быстро умылся и двинулся обратно.

Когда Синчхоль подходил к ограде дома Токхо, его внимание привлекли протянутые через ограду руки. Руки потянулись к тыкве, прикрытой широкими листьями, влажными от росы, и перетащили ее через вал. Синчхоль невольно сделал шаг, но пока прикидывал, чьи бы это могли быть руки, они уже исчезли. Ну и руки! Узловатые, с расслоившимися ногтями — чьи они? Синчхоль быстро миновал ограду, огляделся, но увидал, что мелькнула чья-то юбка. «Кто же это был? Конечно, старуха! Разве у Сонби могут быть такие руки? Сколько бы она ни работала, молодая ведь... Нет-нет!» — И он покачал головой.

Из кухни доносился звон перемываемой посуды. Рассыпалась смехом Окчоми. «А вдруг это руки Сонби? — почти с ужасом подумал он. — Как! Неужели у Сонби такие руки? У такой красавицы...»

— Ю-собан, пойди на гору и позови господина сеульца, — услыхал Синчхоль голос матери Окчоми и поспешил в дом.

— Идите скорее кушать, да ехать надо! — встретила его Окчоми, успевшая уже, по обыкновению, тщательно умыться и одеться.

Едва он взошел с земляного пола на дощатый, на него пахнуло резким запахом пудры. Из женской половины дома вышел Токхо.

— Значит, уезжаете. А когда же опять к нам? — полюбопытствовал он, когда Синчхоль ответил на его поклон.

— Да не знаю, право... Я и в этот раз много хлопот вам доставил.

— Ну, что за разговоры! Это уж вы напрасно!

Токхо прямо взглянул на Синчхоля. Не заговорить ли с ним о женитьбе на Окчоми сейчас же, да и поставить все на свои места? Но у них, видно, уже все договорено. Нынешняя молодежь всегда так: договорятся потихонечку и помалкивают. К тому же он слышал, будто нынче ученые и женятся-то лишь при условии, если их взгляды сходятся. И он оставил свое намерение.

Внесли обеденные столики. Токхо взирал на них с вожделением.

— Ничего особенного нет, но вы кушайте на здоровье... Эй, дочка, не ешь бульон, говорят, при твоем лекарстве нельзя кушать мясной бульон!

Окчоми поморгала глазами.

— Папа, я не пью этого лекарства, горькое оно, не могу!

— Ах ты! Отец заставляет тебя пить, чтобы ты поправилась... Разве можно так упрямиться? Вы уж построже с ней, — обратился он к Синчхолю. — Она только ростом большая, да уши выросли, а глупыш еще! — Он с умилением смотрел поочередно то на дочь, то на молодого человека.

Синчхоль почувствовал, что эти слова неспроста сказаны, и краска залила его лицо. Окчоми положила ложку, потупилась. Брови ее казались густо накрашенными.

— Ну кушайте, кушайте как следует, — проговорила мать Окчоми, выходя из кухни.

Синчхоль, оторвавшись от еды, мельком взглянул на нее.

— Спасибо, с большим удовольствием съем еще!

— Эй, принесите-ка еще тарелочку супа!

В дверях кухни появилась Сонби с тарелкой супа. Лицо ее пылало в клубящемся над тарелкой пару. Черная родинка на веке, выделявшаяся ярче, чем обычно, как бы подчеркивала ее скромность. Она подала тарелку матери Окчоми.

Избегая пристального взгляда Окчоми, Синчхоль принял тарелку. Руки его слегка дрожали.

С осени Токхо зачастил в уездный город, и нередко можно было видеть его в аккуратном европейском костюме, который он давненько уже не нашивал. Каннани он тогда же прогнал, и в народе поговаривали: нашел себе в городе гейшу, завел молоденькую любовницу. Мать Окчоми кипела яростью, ей не сиделось дома, и она тащилась вслед за мужем в город.

Вот уже пятый день, как супруги отправились в город, и ни слуху ни духу о них. Сонби со старухой одни хозяйничали в громадном доме. По ночам приходил с работы Ю-собан и спал в гостиной. Намучившись за день, он засыпал мгновенно и спал как убитый. Поэтому они даже ночью не могли выспаться как следует и не гасили в комнате огня.

Старуха и Сонби перебирали собранные за день коробочки хлопчатника и задушевно беседовали, словно мать с дочерью. На жаровне тоненько забулькал соевый творог. Сонби глянула на жаровню.

— А хозяйка и сегодня, видно, не вернется.

— Может, и приедет еще попозже.

Сонби бросила взгляд на стенные часы.

— Уже половина двенадцатого.

Старуха тупо уставилась на часы.

— А я, сколько ни смотрю на них, не понимаю... что показывает большая стрелка, что — маленькая...

Сонби и сама не могла объяснить как следует и улыбнулась смущенно:

— Обе время показывают, чего еще тут знать?

Бабка закивала головой и стала выбирать застрявший среди коробочек хлопка красный перец и складывать в корзинку.

— А пожалуй, мы и в нынешнем году наберем целый мешок перцу. На этом поле только бы красный перец и сажать!

— А где же хлопок сеять?

— В долине. Там хороший хлопок будет. Он не любит жирной почвы, песчаная — самая подходящая для него.

Сонби выбрала коробочку и показала старухе.

— Смотри, какая большая. Несколько таких коробочек, и ваты будет на целую кофту. Правда ведь, какая большая!

Коробочка хлопчатника, светящаяся перед мигающей лампой, заставила сильнее забиться сердце Сонби. Очень уж заманчивой показалась ей мысль: оставить себе несколько штук, но хорошо ли это будет? И тут же ей послышался смех Окчоми, словно звук рвущегося шелка. Она быстро опустила голову.

— Дали бы нам по осени ваты на кофточки, — тихонько проговорила бабка, — то-то славно было бы! Верно?

Она старательно таращила слипавшиеся глаза и вздыхала. Сонби подумала о темной, сбившейся вате, которая никак уже не могла служить защитой от холода и ветра, свободно гуляющего под кофточкой у старухи. Она не могла даже представить, сколько лет этой кофте и до чего она износилась. Чуть потяни — и разлезется. Сонби еще раз внимательно оглядела старуху. У той уже совсем смыкались покрасневшие глаза.

— Бабушка, в этом году они, наверно, дадут нам ваты! В прошлом году весь хлопок продали, а в этом не будут продавать.

— И-и! Жди больше. Окчоми летом в эту вату яйца обернула и повезла. Ты не знала?

При слове «яйца» Сонби глубоко вздохнула, вспомнив тот день, когда она чуть не упала, неся корзиночку с яйцами. И опять против воли возник перед ней образ сеульца. Вот они — действительно счастливые люди! Поженятся с Окчоми, и какая интересная жизнь у них начнется! А в свое будущее как ни пыталась заглянуть — темно. И вдруг ей живо представилось лицо Чотче. Раньше этого не бывало... А с этой осени он постоянно тревожил ее воображение. Правда, днем, в суете, во время работы ей некогда было раздумывать, зато ночью, когда она лежала в постели, желанный сон не сразу приходил, и о чем бы она ни думала, образ Чотче неотступно стоял перед глазами.

Послышался скрип средних ворот. Сонби и бабка испуганно переглянулись. Раздался топот ног.

— Ю-собан? — окликнула бабка.

Дверь отворилась, вошли Ю-собан и Токхо. Увидав хозяина, старуха и Сонби вскочили, изумленные.

— Хорошо ли добрались, господин? — проговорила бабка.

Ю-собан взял под руку нетвердо ступающего Токхо и усадил его на теплом полу. От Токхо разило водкой. Вытаращив глаза, он поглядел на Сонби, на старуху и повалился. Сонби мигом достала подушку и подала Ю-собану.

— Сонби, разотри-ка мне немного ноги! — мягким голосом попросил Токхо.

У Сонби похолодело в груди. Она не решалась подойти к нему. Старуха подмигнула ей — надо, мол.

— Хозяйка-то не приехала?

— Мм... мать Окчоми? Молодец, заботишься... Ай, пьян я. Ф-фу! — сплюнул Токхо и замахал руками и ногами.

Они опасливо смотрели на него — того и гляди, сейчас браниться начнет. Кашляя, Токхо все таращил на них глаза.

— Может, поесть приготовить? — спросила бабка.

Токхо широко раскрыл глаза и посмотрел на старуху и Сонби.

— Нет! — сообразил он наконец. — Сонби, ну, разотри же мне ноги.

Сонби покраснела и беспомощно оглянулась. Старуха и Ю-собан глазами показали ей, дескать, нужно растереть.

— Ну растирай же! Тебе будто два годика! Мм... Ох, ноги, мои ноги! — застонал он и принялся колотить ногами об пол.

Старуха подтолкнула Сонби в бок, указывая взглядом на ноги хозяина. Делать нечего. Сонби опасливо приблизилась к Токхо и принялась разминать и поколачивать ему ноги. Комнату наполнил запах водки, неизвестно как попавшей в европейские ботинки. Сонби поморщилась.

Приподняв голову, Токхо посмотрел на Сонби.

— Молодец, дочка! Искусница! — И снова откинулся на подушку. Затем он уставился на Ю-собана: — Да ты пьяный. Право же, совсем пьяный. Иди-ка спать!

Тот, хотя уже клевал носом, еще бодрился, но, едва услыхал разрешение хозяина идти спать, встрепенулся и живо выбрался из комнаты.

— Бабка, тебе завтра обед надо рано готовить.

— Знаю, — покорно ответила старуха и наклонила голову, избегая взгляда Токхо.

— Сейчас же иди спать. Ведь завтра рано готовить...

— Ладно, господин, засыпайте скорее.

Старуха поднялась. Глядя на нее, поднялась и Сонби.

— Забыл совсем! Ведь я же с завтрашнего дня в волостном управлении! Да! В этом мире, если имеешь деньги, — все возможно. Деньги — все! Теперь при встрече меня будут величать: «Господин начальник волостной канцелярии». А то надоело одно и то же слышать: господин, господин! — будто сам с собой рассуждал Токхо и усмехался.

Старуха и Сонби удивленно взирали на него.

— Сонби, — встретившись с ней взглядом, приказал Токхо, — постели мне да тоже ступай спать вместе с бабкой.

Сонби облегченно вздохнула. Будто тяжелый груз с плеч свалился. Она быстро постелила и хотела было идти, но вернулась, привернула фитиль в лампе и вышла вместе со старухой.

— Неужели господин стал волостным начальником? — продолжала удивляться старуха, когда они вошли в свою комнатушку. — Уж теперь с ним и вовсе сладу не будет!

Слушая бабку, Сонби засунула руки под подушку, затем вытянула ноги и расслабила свое утомленное за день тело и вдруг снова вспомнила слова бабки Собун: «В деревне говорят: твоего отца избил Токхо, оттого он и умер». Неужели это правда? Если судить по тому, как ласково обращается он сейчас с нею, — не похоже; однако с арендаторами и должниками он по-другому обходится. Страшный, беспощадный — прямо растерзать их готов.

Сонби повернулась, схватила случайно застрявшую в изголовье коробочку хлопчатника и приложила к щеке.

— Сонби! — донесся голос Токхо.

Девушка подняла голову и прислушалась.

— Сонби! — вторично послышался зов.

Сонби затрясла старуху.

— Бабушка, бабушка!

— Чего тебе? — спросила та сквозь сон и повернулась на другой бок.

— Господин зовет.

— Меня?

— Нет, меня зовет.

— Ну так пойди, посмотри!

— Бабушка, встань, пойдем вместе!

— Да что он — тигр, что ли? Чего ты боишься?

Старуха, видимо, очень устала. Но Сонби в конце концов подняла ее, и они вышли вместе.

— Звали?

— Пришла, Сонби?

— Да!..

— Принеси-ка воды.

Старуха поплелась в свою каморку. Сонби пошла на кухню и вернулась с черпаком воды. Робко приоткрыла дверь. Вся комната пропахла водкой, лампа в изголовье Токхо чуть мерцала. Она быстро прибавила огня и подошла к Токхо. Хмель у него, очевидно, немного прошел.

— Возле спящего пьяного нужно всегда оставлять воду, — наставительно сказал Токхо; сел, прикрываясь одеялом, и взял черпак с водой.

У Сонби екнуло сердце: вдруг ругаться начнет? Она опустила голову.

— Да, я и забыл! Окчоми в письме советует послать тебя в Сеул! Говорит, учить тебя будет!

Она ушам своим не поверила.

— Так ты хочешь в Сеул? А я под старость совсем без детей останусь. Вам бы все только учиться... Забот, что ли, других нет?

Токхо частенько, когда бывал во хмелю, жаловался на то, что у него нет детей. Он пристально поглядел на Сонби и вздохнул.

— Хорошенько подумай и скажи. Мне ведь что Окчоми, что ты одинаково дороги. Вот только не знаю, что ты думаешь обо мне...

Сонби вдруг стало тепло от этих слов, будто и не умирали ее отец и мать. На глаза навернулись слезы. Надо же что-то ответить, но как выразить хоть одну десятитысячную долю того, что у нее на душе?!

Токхо выпил воду и вернул пустой черпак.

— «Сегодня уже поздно, я пойду спать, хорошенько подумаю и завтра или послезавтра отвечу...» — так ведь ты хотела сказать?.. Мм? — спросил Токхо, любуясь девушкой, разрумянившейся от переполнявших ее чувств.

Сонби привернула фитиль и вышла. В своей комнате она ничком бросилась на узел с хлопком. «Окчоми!» — впервые с благодарностью мысленно произнесла она и представила себе ее лицо. Казалась такой надменной, а выходит — она добрая! Да правда ли это? Неужели так и пишет, что будет меня учить, и велит прислать в Сеул? Может быть, хозяин просто наболтал спьяна?

Нет, ей не уснуть в эту ночь. Она поднялась с постели, зажгла свет и стала перебирать пушистые коробочки.

Коробочка, еще коробочка... Подобно этим белым коробочкам, постепенно наполнявшим ее передник, теснились в голове Сонби мысли. И откуда только они брались! «Как же быть? Если хозяин сказал правду, я поеду в Сеул и, наверно, вместе с Окчоми буду ходить в школу и вышивать научусь!» — мечтала она. Глазам ее представились моточки цветных ниток, которые всегда вызывали у нее такую зависть. Крепко сжав коробочку, Сонби задумчиво смотрела на лампу. «Уеду в Сеул, а кто же будет убирать хлопок? Кто будет прясть?» И она оглянулась на старуху, спавшую крепким сном. Опять мелькнуло перед ней лицо Чотче. Она тряхнула головой, отгоняя видение. Неужели она всю жизнь так и проживет здесь?

Уже темнело, когда закончился обмолот урожая Кэтони. В сумерках серой массой возвышался неочищенный рис. Опьяненные усталостью и возбуждением крестьяне окружили эту груду. Пришел и Токхо с Ю-собаном. Ю-собан сходил и принес зажженную лампу. Таппори взял мерку и наполнил ее рисом.

— Первая мерка пошла! — протянул он басом нараспев. Заструилось, запело сыплющееся в мешок зерно. Горячая волна захлестнула сердца крестьян. В такие мгновения они украдкой вытирают глаза и невольно становятся теснее, плечом к плечу, и сосед подшучивает над соседом: «Эй, ты, гляди, упадешь еще!» Первый, второй, третий, четвертый — один за другим наполнялись мешки. «Интересно, сколько всего будет?» — любопытствовали крестьяне и сравнивали наполненные мешки и убывающую горку риса. Таппори все вымерил и ссыпал в мешки.

— Пятнадцать мешков и пять мерок! — торжественно провозгласил он, словно песню пропел.

— Пятнадцать мешков и пять мерок! Какой урожай! — возбужденно загомонили все.

Таппори, отряхнувшись, выпрямился и хлопнул Кэтони по плечу.

— Так что, братец, с тебя причитается. Нынешний год ни у кого такого урожая нет, как у тебя!

— Ладно! — засмеялся Кэтони и бросил взгляд на Токхо.

Лица Токхо нельзя было разглядеть, но по его спокойному поведению ясно было, что он доволен. Когда урожай плохой, Токхо не устоит на месте — бегает туда-сюда, шумит, что поле, мол, не удобрили, что съели часть урожая!

Ю-собан подкатил телегу и взвалил на нее мешок. Остальные тоже взялись за мешки.

— Ух, тяжеленек! Правда, отчего это один мешок риса, а такой тяжелый? — говорили они нарочно, чтобы Токхо слышал.

Токхо стоял в сторонке и в темноте лишь попыхивал своей трубкой.

— Кэтони! — подал он наконец голос. — Давай-ка мы с тобой прямо здесь произведем полный расчет, а потом ты опять можешь брать сколько надо... А? Как? Ты мне деньгами-то сколько задолжал?

Токхо ждал ответа. У Кэтони весь день сердце было не на месте: неужели не отсрочит долга? Теперь же, когда он услышал требование Токхо, не оставлявшее ни малейшей надежды, у него словно оборвалось что-то внутри. Токхо вроде бы с сочувствием смотрел на онемевшего Кэтони, размышлял: «Парень, как видно, платить не собирается!» Если сейчас не схитрить, потом с него долга не получишь!»

— Не ты ли взял в январе пятнадцать иен? Прошло уже десять месяцев, и теперь с процентами за тобой двадцать иен. За это ты должен мне четыре мешка риса. Разве дадут тебе где три-четыре иены за мешок? Надуют, не иначе! К ним надо присчитать, конечно, за удобрения и рисовую ссуду... — И оглянулся на Ю-собана. — Тащи на телегу еще семь мешков! Да, значит, за тобой еще останется около десяти иен, — снова обратился он к Кэтони, — но что поделаешь, надо же и вам на прокорм оставить; полмешка из моей доли[46], да полмешка из твоей... Сложим их, и будет целый мешок, и я оставлю его тебе, понял?! За то, что хорошо потрудился в этом году, хо-хо-хо!

Ю-собан с трудом поднимал мешки, ковылял к телеге и сваливал их туда. Усталость, о которой все забыли в радостном возбуждении, с новой силой навалилась на людей, и они попадали без сил на снопы соломы.

Чотче вспомнил папашу Пхунхона. У того отняли рис прямо на корню, и он, обезумев от горя, кинулся в ближайшую деревню и приставал к каждому встречному с одним и тем же вопросом:

— Послушайте, разве есть такой закон, чтобы еще до жатвы рис...

Дальше он не мог говорить. Чотче, догадавшись, в чем дело, отправился с Пхунхоном на его поле. На расставленных по углам поля дощечках было что-то написано. Пхунхон указал на таблички.

— Их воткнул человек в европейском костюме, назвался судебным исполнителем, кажется, сказал: «Запрещается!» — и не велел жать рис... — Он с тоской смотрел на желтеющие колосья.

— Кому и сколько вы должны? — спросил Чотче.

— Кому же еще, как не Токхо? Просил его подождать немного, так ведь вот до чего додумался! Вчера почтальон вот эту штуку принес. Что там такое, думаю. Взял, а оказалось такое, что и во сне, наверное, никому не снилось.

Пхунхон вынул из кармана конверт и показал, но Чотче тоже не мог прочитать ни одного иероглифа и, повертев в руках, вернул письмо.

— Что же в нем такое? — добивался Пхунхон, всматриваясь в листок.

Чотче поскреб затылок.

— Кабы я кумекал в этом...

— Как бы это дело поправить?

— С Токхо не пытались поговорить?

— Не пытался!? Ночью вчера ходил и на рассвете просил, умолял, все напрасно. Что теперь делать? Может, ты поговорил бы с ним? А?

Сколько мольбы было в его глазах! Чотче отвернулся. У него возникло страстное желание пойти к Токхо и, ни слова не говоря, дать ему как следует! Но что пользы от этого? Чотче огорченно вздохнул и загляделся на колышущееся перед ним поле. Колосья уже созрели и сгибались под собственной тяжестью. Оставалось только сжать их, обмолотить, превратив в драгоценный рис.

— Ладно! Я попытаюсь уломать его! — пообещал он.

— А чье это поле? Наверное, какого-нибудь горожанина?

— Да, одного уважаемого человека из уездного города по имени Хан Чхису.

Пхунхон тяжело вздохнул.

— Неужели есть такой закон? Раньше такого не бывало... Сколько ни думаю — нет, не припоминаю. Завтра пойду в город, к этому Хан Чхису, попробую еще его спросить... последняя надежда...

Чотче тоже не слыхивал о таком законе, чтобы рис на корню отнимать.

— Попробуйте, — посоветовал он.

— А что, если я прямо сейчас пойду? Пойду!

Он направился к дороге и, даже не оглянувшись, решительно зашагал в город. Чотче долго смотрел ему вслед и, лишь когда Пхунхон скрылся за выступом горы, вернулся в деревню.

Не встречая Пхунхона несколько дней, Чотче стал спрашивать о нем у соседей, но Пхунхон словно в воду канул — никто не знал, где он. Рассказывали только, что он отправился неизвестно куда вместе с женой и детьми, в чем был, прихватив с собой лишь несколько черпаков...

Все это живо припомнилось теперь Чотче, но скрип телеги вернул его к действительности. Он вдруг остро осознал, что Токхо, выжив папашу Пхунхона, собирается теперь выжить Кэтони, потом не пощадит и его, Чотче.

— Послушайте, неужели я не уплачу вам долга?

Слова Кэтони были как вспышка молнии в грозном небе. Ведь это все, все, что он наработал за год! Хоть бы сложили сначала этот рис перед дверью его маленького, под соломенной крышей дома, прежде чем вот так забирать, — и то, верно, легче было бы... К тому же сейчас цена на рис пять иен за мешок, а чуть подождать — будет шесть, а то и все восемь. И вот все это забирают почти задаром! Не помня себя, Чотче сорвался с места и сбил Ю-собана с ног.

— Да что же это делается? Эй вы, все сюда! — закричал он товарищам.

И в ярости они ринулись к телеге, не думая о том, в свое ли дело вмешиваются или в чужое, и начали стаскивать мешки. Стали было искать Токхо, но тот успел скрыться.

— Попробуй только отобрать этот рис! — угрожающе закричал в темноту Кэтони.

Вдруг в стороне вспыхнул фонарик, вот он все ближе и ближе. «Полиция!» — смекнули парни и бросились врассыпную.

То тут, то там слышался лай собак и топот, топот...

На рассвете следующего дня мать Кэтони пошла к Токхо. Ворота были еще на запоре. Не раз уже подходила она ночью к этим воротам и возвращалась ни с чем; подумав, шла опять и опять безмолвно стояла перед закрытыми воротами. Заглядывала в щели, надеясь увидеть кого-нибудь там, внутри, но хоть бы тень промелькнула — никого. Так целую ночь и бродила она от своего дома к дому помещика и обратно и все твердила то, что собиралась сказать Токхо. Вот и сейчас она усиленно пыталась вспомнить слова, придуманные ночью, но они вылетели у нее из головы, едва она подошла к помещичьей усадьбе.

Кто-то тяжело шагал по двору. Она немного отступила и прислушалась. Загремел отодвигаемый засов, и дребезжа открылись ворота. Прихрамывая, вышел Ю-собан.

— Зачем явилась?

Она напомнила ему о ночном происшествии, и лицо его исказила злоба. Мать Кэтони понурилась.

— Натворил мой беды-то. Вы уж простите. По дурости, видно, он, по недомыслию... Пощадите его!

— По недомыслию, говоришь? Эти сукины сыны — несмышленыши?! А? Ты погляди, как они мне ногу покалечили. — И, ухмыльнувшись, пошел назад.

Мать Кэтони следовала за ним по пятам.

— Господин волостной начальник проснулись?

— Зачем тебе волостной начальник? — оглянулся Ю-собан.

— Так вы сами поможете, да? Выручите, пожалуйста!

Старуха всхлипнула.

— Да что я-то могу! Проклятое отродье... Понятия не имеют о человеческой благодарности, совести у них нет. Настоящие скоты, право! — разразился Ю-собан бранью и пошел прочь.

Мать Кэтони все не уходила. В это время из дома донесся голос Токхо:

— Кто там?

— Мать Кэтони, — ответил Ю-собан.

— Мать Кэтони? Зачем?

— Почем я знаю!

Подойдя к двери, старуха остановилась в нерешительности.

— Господин волостной начальник, на этот раз простите! Парни без разума совсем.

Токхо, видимо, еще не встал с постели.

— Мамаша Кэтони? Заходи сюда, старая, холодно, наверно? Чего там стоишь?

От этих неожиданно приветливых слов у бедной женщины в глазах помутилось.

— Заходи, заходи, — подтолкнул ее Ю-собан. Мать Кэтони вошла и опустила голову.

— Простить, говоришь, а? Ну на первый раз рискну, пожалуй, пощажу... — Токхо кашлянул и продолжал: — Да, выходка этих негодяев возмутительна. За это их в тюрьме бы следовало сгноить, но, поскольку я теперь ответственный за всю волость, могу ли я допустить, чтобы страдали старые люди вроде тебя?

Мать Кэтони готова была разрыдаться.

— Так уж, пожалуйста, ради меня, старой!..

— Гм, сегодня как раз в волостном управлении не работают. Попробую-ка обратиться прямо в полицейский участок. Однако, сколько бы ни кормились эти негодяи моим хлебом, а платят только неблагодарностью, да еще вон какие штуки выкидывают. Но у меня сердце мягкое, люблю их, как родных детей; не я ли только вчера, пожалев твоего, дал целый мешок риса даром, а эти черти не понимают благодарности. И всегда вот так, и в прошлый, и в позапрошлый год было то же самое.

— Об этих разбойниках и говорить не стоит. Нас вот, стариков-то, пожалейте.

— Гм, ну ты пока иди, а я, так и быть, схожу, попытаюсь.

Мать Кэтони поклонилась до земли и вышла.

Токхо же, ворочаясь в постели, прикидывал, что стоило бы проучить этих мерзавцев, да ведь холода надвигаются, нужно до снега обмолот закончить. Как их не выпустить? К тому же ходят слухи, что с этой осени войдет в силу законопроект о контроле над зерном, а если так, то цены на него непременно поднимутся. Надо бы ликвидировать долги этих шалопаев по низкой цене. И как только осенила его эта удачная мысль, он сразу же вскочил с постели.

Крестьяне ничего не понимали. Только вчера ночью забрали их в полицейский участок, а утром пришел Токхо, выслушали они строгое наставление начальника полиции, поклялись, что больше такого не повторится, и были отпущены. Позавтракав наспех, они поспешили на ток. Собрали разбросанные снопы соломы, смели в кучу рассыпанный рис и завертели молотилку. Руки и ноги у них ныли от побоев, спины еле сгибались. И все думали об одном и том же: хорошо бы хоть немного отдохнуть!

Появился Токхо с трубкой в зубах, с тросточкой, в очках... В шелковой рубашке под шерстяным жилетом. Крестьяне помрачнели. Но он был, похоже, настроен вполне мирно, чем сбил их с толку окончательно.

— О, вы уже работаете! Это похвально... Человек ведь таков: хорошо поест, хорошо и поработает, а у нас в волости народ крепкий. Хо-хо-хо! Вы, конечно, на меня в обиде? За вчерашнее. Но вы и сами понимаете, что поступили нехорошо. Тем не менее, раз я занимаю такую почетную должность в волости, разве не главный мой долг заботиться о вашем благе?

Токхо громко откашлялся и продолжал говорить, а они слушали его, понурив головы.

— Взять хоть вчерашнее; ведь то, что я забираю долг зерном, целиком и полностью в ваших интересах... По-вашему, лучше продать зерно, а долг погасить деньгами. Но дело не только в том, что вы нарушите срок. А вдруг не получите за рис настоящей цены или — еще хуже — не сумеете продать в подходящий момент? И если после этого я возьму долг зерном, то потерплю убытки один я... А зачем мне терпеть убытки? Ведь ясно, что в самом скором времени, и вы сами в этом убедитесь, цены на зерно падут. Зачем же дожидаться этого? Я же за всех вас болею душой, как за родных детей, а вы не понимаете. Хотя вы вчера и набезобразничали — будь на моем месте другой, он бы вас прогнал, — но я пекусь не только о вас, но и о ваших семьях. Известно вам или нет, что я лично ходатайствовал перед начальником полицейского участка? Смотрите же! Каждый может допустить ошибку раз, но в другой раз — берегитесь!

Токхо торжествующе оглядел крестьян и усмехнулся. Похоже, речь его произвела на них впечатление. Теперь он окончательно убедился, сколь сильна власть полиции над этими невежественными олухами: побывали в каталажке и поникли, будто трава, прибитая морозом. Значит, лучшая управа на бунтовщиков — порка!

Токхо удалился. Крестьяне облегченно вздохнули. Все, что он наговорил им сейчас, их ничуть не утешило. Они снова взялись за работу. Каждую из пяти молотилок обслуживали три человека. Двое брали со скирды снопы, развязывали их и подавали по очереди с двух сторон пучки колосьев третьему, стоявшему посередине, крутившему барабан, затем связывали в снопы обмолоченную солому и складывали в стороне.

— Эй, ты, подавай живее! — закричал Карлик, выхватывая у Чотче пучок риса. — Из-за этого олуха нас вчера чуть до смерти не забили, — повернулся он к Оглобле, вспомнив, как били их этой ночью.

Оглобля проворно вертел пучок.

— Ни гроша за душой, а туда же — с гонором. Какая уж там спесь, коли нечего есть! Прикажут умереть — притворишься мертвым!

Слушая ропот озлобленных людей, Чотче с трудом подавлял в себе закипавшую ярость. Лицо его побагровело. Еще вчера на току они были заодно, минула страшная ночь — и они возненавидели Чотче. Горький комок подступил к горлу. Случайно посмотрев на скирду, он увидел приближавшегося к ним полицейского.

Чотче испугался. Не поднимая головы, он принялся старательно связывать снопы. И только когда позвякивание сабли несколько отдалилось, он успокоился и оглянулся. Сабля, постукивая по ноге полицейского, ослепительно сверкала на солнце.

— Эй, ты, поди-ка поверти! — крикнул ему Карлик.

Чотче торопливо подошел, поставил ногу на педаль молотилки и, приняв от Карлика пучок риса, стал обмолачивать его; но вдруг он заметил, что в волостном управлении, как раз напротив, сидят Токхо и полицейский и сквозь стеклянную дверь смотрят прямо в его сторону. Внезапно его осенила догадка: Карлик умышленно попросил Чотче сменить его у молотилки, не желая быть у них на виду! Он весь как-то съежился. Ему казалось, что они наблюдают за ним и спорят: взять его или нет.

Осыпающиеся зерна риса легонько ударялись о его щеки и отскакивали. Он почувствовал озноб — не от ветра ли, вызываемого вертящимся барабаном? Раньше от такого ветра ему бывало только легко и приятно...

— Курить охота! — проговорил Карлик.

Чотче тоже сразу захотелось курить, он глянул на Карлика, и все товарищи, как по команде, переглянулись между собой. Каждый видел по глазам другого, что всем хотелось курить, но никто не решался передохнуть, опасаясь обратить на себя внимание тех, кто сидит и оживленно беседует в волостном управлении. И снова всколыхнулось в них недовольство.

Сейчас всюду вокруг них рис — им засыпан уже весь ток, а он все сыплется и сыплется. Его желтые чешуйки, похожие на мелкие перышки, летят в небо и медленно оседают на землю. И этот рис поступит в амбары Токхо и будет смолот прежде, чем они успеют ощутить как следует его вкус! А дома почти каждого ждут с нетерпением ребятишки: «Папа белый рис несет! Будем белую кашу есть!» А что им ответить? Летом каждый обещал по обычаю: «Осенью белую кашу поедим». А теперь что они скажут?

Каждого одолевали эти тревожные мысли, и рисовые зерна казались теперь уже не зернами, а острыми стрелами, и каждая из них впивалась в грудь. «Еще немного, — думали они, — и гора Пультхасан покроется снегом... Что мы будем есть тогда?» А в ушах Чотче звучали слова начальника полицейского участка: «Мы научим вас уважать закон!»

«Закон, закон... Наверно, есть и такие законы, что позволяют убивать за нарушение закона?» О том, что такое закон, он всегда имел весьма смутное представление, как о чем-то, что испокон веков считается святым и непреложным. Нельзя сказать, чтобы теперь он думал иначе, но вчерашний случай заронил в его душу сомнение, он стал задумываться над смыслом слова «закон». Ему хотелось во что бы то ни стало постичь: что же такое закон? Этот клубок вопросов и сомнений крепко опутал его сердце, в них необходимо было разобраться. «То, что мы вчера взбунтовались против Токхо, наверное, нарушение закона? Закон... закон...» — повторял Чотче, не замечая, что говорит уже вслух. Он тряхнул головой: лишь нагнал на себя тоску, а где тут разобраться?

— Эй, Медведь! Ты чего там бормочешь? — окликнул его Карлик.

Чотче вздрогнул, испугавшись, что невольно выдал себя.

Стояло начало зимы — пора, когда кончается уборка урожая. Жителей деревни известили, что приехал начальник уезда и хочет держать перед ними речь. Собрались все, знали: раз прибыл начальник — бросай все, даже самые спешные дела, и иди на сходку. Не пойдешь — штраф.

На небольшой площади перед волостным управлением столпились крестьяне. В центре ее на возвышении сидели начальник волостной канцелярии и начальник уезда, по сторонам — волостные писари. Крестьяне во все глаза смотрели на нового начальника уезда — тучного японца в европейском костюме. Вот поднялся волостной начальник и коротко представил крестьянам начальника уезда. После этого поднялся он сам и, откашлявшись, начал:

— Э... волостное управление, вероятно, уже известило вас, и вам должна быть ясна цель, с которой я прибыл сюда. Я — вновь назначенный начальник уезда и должен наблюдать за положением дел в уезде. Именно об этом я и хотел поговорить с вами.

В Корее, — продолжал он после короткой паузы, — э... свыше восьмидесяти процентов населения составляют крестьяне. Совершенно очевидно, что от подъема или упадка крестьянского хозяйства зависит расцвет или упадок государства. И недаром говорят с давних пор, что земледелие является основой основ.

«Если земледелие — основа основ, так почему же так плохо живут люди, которые занимаются земледелием, а такие, как Токхо, которые и мотыги в руках не держали, живут хорошо?» — пронеслось в голове Чотче.

— Не следует дважды говорить о том, что мы должны прилежно заниматься земледелием, э... но наша великая Японская империя присоединила теперь Маньчжурию, и милостию божией нет в мире страны, равной Японии. Поэтому крестьяне должны еще усерднее обрабатывать землю и, производя как можно больше продовольствия, отдавать его государству. Корейский крестьянин беден из-за неопытности в ведении сельского хозяйства. Как же сделать, чтобы собирать с полей богатый урожай? Как сделать, чтобы даже с маленького поля собирать большой урожай? Иначе говоря, заниматься земледелием нужно, зная способы ведения сельского хозяйства. Э... например, э... один человек вырастил большой урожай, — надо перенимать его опыт, его успешные методы работы. Важно, кроме того, знать, как сеять зерно и на каком поле что лучше растет. Если на поле, на котором хорошо растут бобы или гаолян, посеять просо или рис, ясно, что небольшой урожай соберешь. На каждом поле следует сеять то, что дает лучший результат. Э... силос... перегной... Его нужно заготавливать как можно больше. Весна подойдет — нужно хорошенько удобрить поле. Каждый должен усердно работать, а в свободное время косить траву и складывать в копны — на перегной. Весной это послужит прекрасным удобрением. Не надо будет ехать в город и тратиться на химические удобрения.

Все это было давным-давно известно крестьянам. Этот человек словно с луны свалился.

— О-хо-хо! — широко открыв рот, протяжно зевнул какой-то старик, белая борода и усы которого совсем закрывали нижнюю часть лица.

Все с испугом посмотрели на него. Токхо подозвал осмелившегося зевнуть старика и выбранил. Уездный начальник еще больше выпятил живот, как бы подчеркивая этим свое достоинство, и продолжал прерванную речь.

— Э... Вы должны носить цветную одежду. Причина того, что корейские крестьяне плохо живут, во-первых, в том, что они ленивы, а во-вторых, в том, что носят белую одежду. Так что быстрее меняйте свою одежду на цветную. Белую нужно часто стирать. Во-первых, вы тратите время, а во-вторых, от частой стирки одежда быстрее изнашивается. Э... не стоит также носить резиновую обувь. Носите соломенную. Плетите ее в свободное время. Следовало бы также сократить расходы на обряды. Если вы последуете моим советам, скоро сделаетесь богачами. Не так ли?

Чотче вспыхнул от ярости, услышав, что крестьяне-де плохо живут от лени, и что-то проворчал... Сидевший рядом Оглобля толкнул его в бок и предостерегающе замигал.

— Да, э... — продолжал начальник уезда, — в заключение я хочу сказать, что учреждение, именуемое волостным управлением, заботится о том, чтобы вам жилось лучше. Нехорошо, что вы слабо поддерживаете волостное управление. То, что вы платите земельный налог, подворный и прочие налоги, — все это предназначается и используется для вашего же блага. Вы непременно должны аккуратно платить эти налоги. Пользуясь случаем, скажу заодно: уважайте руководство волостного управления.

Начальник уезда кончил свою речь и опустился на стул. Поднялся волостной начальник, не скрывая довольной улыбки.

— Сегодня господин начальник уезда прибыл к нам и произнес прекрасную речь. В доказательство признательности и уважения народ нашей волости торжественно обещает следовать советам господина начальника уезда. Ну, встаньте же!

Крестьяне, переглядываясь, нехотя поднимались и склоняли головы. Начальник уезда, выпятив грудь, принимал знаки уважения. «Волостное управление печется о нашем благе?» — горько усмехнулся Чотче, уходя с площади.

А через несколько дней у Чотче отобрали поле.

«Если послушать начальника уезда, у волостного управления одна забота — чтобы крестьянам жилось лучше... А разве я не крестьянин этой волости? Как же так? Начальник волости отнимает у крестьянина землю — разве это законно? Или это за то, что я нарушил закон? Опять закон! Но почему закон делает Токхо волостным начальником, а у меня отнимает последнюю возможность жить?»

С каждым днем все больше возникало у него вопросов. Они не давали ему покоя. Чотче ни в коем случае не хотел нарушать закон, но почему-то получалось так, что проходил день, и он с сожалением обнаруживал, что опять нарушил его.

Подойдя к дому, Чотче остановился у калитки. Что же теперь делать? Из дома слышалось шуршание соломы: может, это Ли-собан не пошел сегодня за милостыней и сидит дома? Чотче быстро вошел в дом. Он не мог сразу разобрать, кто находится в комнате. В темноте не прекращалось шуршание соломы, и он догадался, что это мать вьет соломенные веревки.

— Вернулся? Зачем тебя вызывали?

Когда за Чотче пришел волостной писарь и сказал, что его вызывает начальник волостной канцелярии, и мать, и он сам почти не сомневались, что это по поводу того ночного бунта. Скорее всего — хотят землю у него отнять.

— Поле отобрали, да? — снова спросила мать.

— Да...

Он сел спиной к матери и тоже принялся сучить веревки. Мать взорвалась:

— Ишь, головорез! Притих теперь! Ты что же думал, когда разбойничал, что тебя по головке за это погладят, да?! Или у кого-то в нахлебниках прожить думаешь? Куда как любо! Насидишься теперь голодным... Небось поумнеешь! Пока земля была, можно было хоть в долг попросить! А теперь? Кто даст тебе теперь хоть горстку зерна?!

Чотче молча сучил веревки.

— Так-то вот! С малых лет дрался со всеми. А теперь вот из-за твоего нрава совсем пропадем!

Он не выдержал и выскочил вон.

На дворе сыпал град. У деревянной калитки скопилось много градинок, и стук их слышался здесь более явственно. Градинки напомнили ему о рисе, и опять у него тоскливо сжалось сердце... Пойти, что ли, нарубить дров, продать да достать немного рису... Но эти проклятые лесники запрещают рубить лес... Закон? Чотче топнул ногой.

Некоторое время он стоял неподвижно. «А не пойти ли к кому-нибудь из приятелей?» — подумал он и, взвалив на спину чиге, вышел со двора. Град освежил его разгоряченное лицо. Сквозь частую сетку града виднелись поля. Чотче вздохнул. Бывало, отправляясь на работу с мотыгой на плече, он любил помечтать. Не раз воображал, как будет трудиться еще усерднее и сытно есть, а излишки богатого урожая будет продавать и откладывать сбережения. Потом построит дом, женится на Сонби, народятся у них сыновья и дочки, и заживут они припеваючи! Теперь он горько усмехался, вспоминая свои глупые фантазии.

Сам не зная как, Чотче оказался у озера Гневного. Он прислонился к стволу ивы и загляделся на озеро. И тут невольно пришла ему на ум легенда о Гневном. «И они нарушали закон, и их или убивали, или избивали до полусмерти», — подумал он. Но ведь те крестьяне жили давным-давно, сколько тысячелетий, сколько веков прошло с тех пор, а ему теперь так же худо, как и им. Это открытие поразило его, и он снова вгляделся в голубые воды Гневного.

Послышались шаги. Но ему не хотелось поворачиваться. Шаги приближались. Чотче догадался, что идет не один человек. Он спрятался за иву. К озеру подходили две женщины. Кровь бросилась Чотче в голову, сердце бешено заколотилось, перехватило дыхание. Он стоял, боясь шевельнуться, и смотрел, смотрел. Неужели одна из женщин с тяжелой ношей на голове — Сонби? Ее лицо, выглядывая из-под низко надвинутого белого платка, сияло, словно очищенное зернышко риса. Глаза влажно поблескивали.

Женщины опустили корзины, выложили белье на камень и застучали вальками. Вот Сонби отбросила валек и, полоща белье, случайно глянула в его сторону. Он отшатнулся. В глазах потемнело, голова закружилась. Он судорожно ухватился за палку. «В моем-то положении думать о Сонби!» — горько усмехнулся он про себя и побрел прочь. Стук валька становился все слабее. Взвалив чиге на спину, он посмотрел на подножие горы, и вспомнилось ему, как в детстве прибежал он на эту гору за травой, повстречал Сонби и стал отнимать у нее щавель. С тех пор в каждом уголке его души жила Сонби. И чем дальше, тем острее становилось это чувство. Однако ему даже ни разу не удалось поговорить с той, о которой он так тосковал. А теперь ему нельзя и мечтать о встречах с Сонби! Он поднял палку, изо всей силы стукнул себя по ноге и подскочил от боли.

Град пошел еще сильнее. Над далекими домами поднялись вечерние дымы. Не вернулся ли Ли-собан?

Он повернул к горе, накосил сухого бурьяна и поспешил домой. От жилья потянуло запахом вареного риса. Ему вдруг страшно захотелось есть. Вспомнив, что вчера вечером он поел немного рисовой каши, а сегодня утром — лишь жидкой похлебки, он еще сильнее ощутил голод. А может, Ли-собан ждет его с полной сумкой еды? Чотче прибавил шагу. Возле дома он сбросил вязанку и, гадая, вернулся старик или нет, открыл дверь.

Мать лежала на теплом полу. Услыхав скрип двери, она живо приподнялась.

— Ли-собан? — Но, увидев сына, со стоном повалилась обратно.

У него все так и поплыло перед глазами. Значит, Ли-собана еще нет! Чотче повернулся и, хлопнув дверью, вышел из дому. «Где же старик? — Он вглядывался в густеющий сумрак. — Может, ему тяжело нести свой мешок, а ведь дороги занесло снегом, и ни единой души не встретишь». Чотче подождал еще немного, затем двинулся по дороге в город. Некоторое время он шел понурясь, затем остановился: вдруг Ли-собан появится там, вон за тем поворотом? Но не увидел даже человеческой тени. Лишь бесчисленные снежинки кружились и кружились перед ним.

Вскоре стемнело настолько, что ничего нельзя было разглядеть. «Уж не замерз ли он по дороге? А может, ему стало худо и он прилег где-нибудь у водяного жернова?» Ветер не стихал. Град вперемежку со снегом больно хлестал по лицу. Поняв наконец, что Ли-собана не дождаться, Чотче побрел домой.

Они не спали в эту ночь. Все ждали: может, хоть под утро вернется Ли-собан. «Не иначе с ним что-нибудь стряслось», — решила мать Чотче.

— Сходи в город, узнай, не случилось чего с Ли-собаном.

Чотче поднял на мать глаза.

— Разве туда дойдешь голодным? Добудь хоть немного еды.

Еще вчера он был уверен, что без еды не так уж страшно, и он мог еще довольно бодро передвигаться, но сегодня утром голод свалил его, и ему казалось, что он не сделает и шага. Мать тоже теряла последние силы. Она глядела на сына с беспомощной жалостью. Решив раздобыть где-нибудь хоть ложку каши, она все же поднялась и вышла, захватив с собой черпак. Чотче закрыл глаза. В воображении перед ним замелькала еда на бесчисленных блюдах. Это было невыносимо! Он снова открыл глаза, и первое, что он увидел, был глиняный кувшин, в котором обычно хранился рис. Почти машинально он встал, подошел к кувшину и заглянул в него. Пусто. «А прошлой осенью кувшин был полнехонек!» — с горечью подумал Чотче, и минувший год представился ему теперь таким благополучным. Тогда Токхо вычел только долг и рисовую ссуду, а за удобрения, за рис на питание и прочие мелкие долги обещал вычесть в другой раз. Он снова заглянул внутрь. Вдруг хоть несколько зернышек пристали к стенкам? Он встряхнул кувшин и заглянул опять: на дне ни единой рисинки! Он глубоко вздохнул, стукнулся лбом о кувшин и заплакал.

На дворе послышались шаги, он взял себя в руки. Дверь распахнулась, и вошла мать.

— Я думал, это Ли-собан!

— Что, совсем оголодал, беспутный малый?

Мать протянула ему черпак с желудевой кашей. Чотче стал с жадностью хватать кашу и набивать в рот.

— Да не торопись так! Подавишься!

Мать и сама надеялась съесть ложку-другую, но, когда увидела, как набросился на еду сын, не смогла поднести ко рту хотя бы горсточку.

— Ешь, мама! — спохватился он.

— Да я уже съела несколько ложек, а это тебе принесла, — солгала она. Чотче опорожнил посуду и вышел.

Вернулся Чотче только поздней ночью.

— Мама! — тихо позвал он.

Приняв его сначала за Ли-собана, мать вскочила, но, услышав голос сына, молча легла снова. Он подошел и что-то вложил ей в руку. Она почувствовала запах риса, поняла, что это мешочек с рисом, проворно встала и пошла на кухню.

— А ты разведи пока огонь!

Чотче разводил огонь в очаге, мать промывала рис. Мельком взглянув на освещенную фигуру сына, она ахнула: одежда на нем была изодрана в клочья. Но уже в следующее мгновенье она сделала вид, будто ничего не заметила. Чотче прислушивался к шороху промываемого риса и не знал, радоваться ему или огорчаться. Он глотал слюни, глядя на заманчиво сверкавший в воде при свете очага белый рис, и, не вытерпев, подошел, зачерпнул черпаком воды и выпил.

Наконец рисовая каша была готова. Едва они вошли в комнату, хлопнули ворота. У Чотче испуганно округлились глаза, он выскочил в заднюю дверь, а мать торопливо спрятала миски с кашей и прислушалась.

— Спите?.. Чотче, ты спишь?

Мать бросилась к двери.

— Скорей открой... — послышался хриплый, прерывистый голос.

Мать вышла в прихожую, но у нее тряслись руки, и никак не удавалось отодвинуть засов. Она побаивалась, не притворяется ли кто-нибудь, выдавая себя за Ли-собана.

— Да открой же, сынок... О-ох!.. Мм...

— Ли-собан, ты, что ли? — Она прильнула к дверной щели.

Из последних, верно, сил старик стукнул головой в дверь. Убедившись, что это Ли-собан, она отодвинула засов.

— И правда — он! Скорее, скорее, сюда!

Ли-собан с трудом вполз в комнату.

— Куда же ты костыль-то подевал?

— О-о, — только простонал он, бессильно повалился на пол и страшно вскрикнул от боли.

Мать Чотче достала спрятанную было миску с кашей и, лишь опорожнив ее, пришла в себя.

— Что болит-то у тебя, Ли-собан? — спросила она, чувствуя, что с ним творится что-то неладное.

Ли-собан молчал. Это напугало ее, она потянулась к нему и, только когда нечаянно коснулась его головы, сообразила, что в комнате темно. «Хорошо бы огонек засветить... масло-то еще есть, кажется», — пробормотала она. Ли-собан снова застонал.

— Чотче... Чотче...

Услыхав, что Ли-собан заговорил, она немного успокоилась.

— Где болит, что стряслось с тобой?

— Простыл, наверно...

— Простыл... Чего же ты вчера не пришел?

Задняя дверь медленно приоткрылась.

— Ли-собан пришел? — просунул голову Чотче.

— Это ты... — только и мог сказать Ли-собан, и им показалось, что он всхлипнул.

Окончательно успокоившись, Чотче вошел в комнату. Мать сходила на кухню и подбросила дров в очаг.

После бессонной ночи они поднялись только к полудню. В дверь заглядывало яркое солнце. Чотче приподнял голову и посмотрел на Ли-собана. Он и так-то был кожа да кости, а теперь и вовсе походил на скелет.

— Ли-собан! — позвал Чотче.

— Что? — тот мигом открыл глаза. Ночь в тепле немного подкрепила его.

— Где ты пропадал столько времени? — с легким укором спросил Чотче.

— Заболел я, чуть на тот свет не отправился... да знал, что ты ждешь, вот кое-как и дотащился... Но эти вредные чертенята утащили все-таки мой костыль и не отдали... — Он вздохнул, и глаза его, обращенные на Чотче, выражали обиду на весь мир. У Чотче сжалось сердце. Вдруг он вспомнил о том, что натворил в отсутствие Ли-собана. Каких-нибудь четыре-пять дней прошло, а показались они целой вечностью.

Мать внесла жаровню. В комнате сделалось теплее. Ли-собан показал на свою потрепанную суму:

— Чотче, возьми там хлеб, разморозь.

Рот у Чотче наполнился слюной. Он сел на постели. Мать достала из сумы кусочек хлеба, протянула сыну. Тот с жадностью набросился на него.

— Осторожней, жуй как следует! — заворчала мать и поднесла кусочки к огню.

Старик молча наблюдал за ними. Разные чувства одолевали его. Все-таки он донес этот хлеб! Когда он полз по снегу с драгоценным мешком, привязанным к шее, вконец измученный, еле дыша, он не однажды готов был бросить непосильную ношу, но при мысли о голодных Чотче и его матери приказывал себе донести хлеб любой ценой.

И вот он принес его! Надо было видеть, как они едят этот хлеб, склонив головы, сосредоточенно глядя на жаровню! Ради этого стоило испытать то, что испытал он. Ли-собан затаил дыхание и, пожалуй ничего больше не желал в этот миг. Он и умер бы спокойно, если бы знал, что они всегда будут сыты. Ведь теперь ему трудно даже ходить за подаянием. Он по привычке потянулся к костылю, но вспомнил, что его отняли злые ребятишки.

— Вот ведь проклятые щенки! И к чему им костыль?

— Кто же у тебя его отнял?

— Да налетели какие-то чертенята, когда я грелся в крупорушке, схватили его и убежали! Ух, проклятое отродье!

— И ты ни одного не поймал? Головы бы им отвернуть за это! — свирепо сверкнул глазами Чотче.

Мать укоряюще посмотрела на него.

— Эх, оставил бы ты свои замашки! Чуть что — «шею сломаю», «голову отверну»! Что за разговоры такие?

— А таких вредных щенят стоило бы проучить!

— Ты представляешь, что было бы на свете, если бы каждый делал, что ему захочется? Эх, ты!..

И одновременно оба подумали об одном и том же — о том, что произошло в отсутствие Ли-собана. Чотче опустил голову. Несколько мгновений он задумчиво глядел на жаровню, потом вскинул голову:

— Ли-собан, что такое закон?

Ли-собан не нашелся что ответить на столь неожиданный вопрос.

— Закон? — повторил он.

Чотче видел, что Ли-собану не понятен вопрос и следовало бы объяснить ему более толково, но он не находил подходящих слов.

— Закон, а что тебе до него? — смущенно переспросил Ли-собан.

— Зачем только существует этот закон? — словно ни к кому не обращаясь, сказал Чотче.

— Ничего не пойму, скажи толком! — попросила мать.

Чотче нахмурился.

— Не знаете, так и ладно, — тихонько проговорил он, разгреб угли в жаровне, вытащил кусочек хлеба и принялся есть.

Мать выбрала кусочки помягче и подала Ли-собану.

— Закон — что же тут непонятного? — проговорил Ли-собан.

Чотче живо обернулся.

— Тоска смертная! Ну почему, например, если нарушил закон, хватают и тащат в полицейский участок? — Он попытался говорить спокойно, а у самого мурашки бегали по коже.

И вдруг он совершенно ясно осознал, что вчера он тоже преступил закон. Сердце его дрогнуло. Он вспомнил, как мать сказала однажды: «С голодухи на что не решишься».

Но он ведь тоже сделал это от голода. А оказалось — это преступление. Но если помышляешь только о том, как бы раздобыть еды — хлеба или каши — все равно, лишь бы утолить голод, на любое преступление решишься.

Ли-собан смутно слыхал о законе, но внятно растолковать не мог.

— Собственно говоря, закон он и есть закон, что тут еще объяснять? С незапамятных времен есть такое, что люди называют законом...

— С незапамятных времен?!

— Закон-то? Как же! Закон всегда был.

Ли-собан сказал, что закон не людьми придуман, а существовал в мире еще до появления человека. Чотче ощутил вдруг такую безысходность, что не выразить словами. Если так — значит, от него не избавиться, не укрыться? Но почему же он, Чотче, не может утерпеть, чтобы не нарушить закон? Да только ли он? А Ли-собан, измученный жизнью, мать, которая делает вид, будто не видит ничего и не слышит, — разве они не соучастники его преступлений?

«А что теперь в доме, из которого исчез рис? Заявили, конечно, в полицию о пропаже... Те не знают, где искать. А вдруг полицейский как раз и стоит сейчас за дверями?» — подумал Чотче и покосился на дверь. Он потерял покой. Подует ли ветер — почудится, что идет полицейский, заворочается ли Ли-собан — кажется, будто кто-то открывает дверь; Чотче замирал от страха и устремлял взгляд на дверь. Но наступала ночь, и он опять скрывался из дому. Ли-собан и мать молчали, но, едва начинался день, беспокойство овладевало ими.

Когда однажды ночью, как обычно, Чотче вернулся домой, Ли-собан подсел к нему:

— Чотче! Уходи из деревни!

— Почему? — настороженно спросил тот.

— Почему, почему! Надо уходить. Как будто только тут люди живут... Говорят, в Сеуле и Пхеньяне есть заводы. Голытьба, вроде нас с тобой, идет туда, зарабатывает деньги и живет неплохо. Может, и тебе в большой город податься? — Днем приходил полицейский, и Ли-собан боялся, что этой ночью Чотче обязательно схватят. — Я уже калека... Инвалид я, и податься мне некуда, — продолжал Ли-собан, — а будь я таким здоровяком, как ты, разве сидел бы в этой дыре?

Чотче чувствовал, старик прав.

— А ты верно знаешь? Что эти... как их... заводы есть, верно знаешь?

— Откуда же мне верно-то знать?.. Приходили люди из Сеула, Пхеньяна, рассказывали! Они тоже молодыми еще на завод поступили, а состарились — ушли с завода и живут сейчас на то, что заработали.

— Коли так, пойду и я, попытаю счастья! — решительно заявил Чотче.

Он ощутил, что на мрачном его пути вновь ярко вспыхнула заря. Не захотелось и часу больше оставаться здесь. Он порывисто встал.

— Тогда я ухожу, Ли-собан. Попытаюсь добраться либо до Пхеньяна, либо до Сеула!

Ли-собан сам посоветовал ему уйти, боясь, как бы его не схватили полицейские, но, когда увидел, что Чотче вот-вот покинет его, затосковал.

— Как же это... так сразу и пойдешь?

— Пойду! Да... Жаль, я раньше не знал, мучился здесь. — И уже на ходу проговорил: — Счастливо оставаться, Ли-собан! Если будет все хорошо, я заработаю много денег и вернусь... С матерью бы попрощаться, да спит, наверно, не стоит будить...

Ли-собан схватил костыль, который сделал ему Чотче, и заковылял за ним следом.

— Послушай, я ведь хорошо не знаю, есть там эти заводы или нет. Ты зайди в уездный город, разузнай хорошенько, тогда и ступай. А то вдруг зря проходишь?

Чотче шагал вперед, не оглядываясь. Ли-собан изо всех сил спешил за ним. Чотче! Увидит ли он его когда-нибудь? Он хотел хоть руки его коснуться в последний раз. С трудом доковылял он до околицы. Но Чотче уже скрылся из виду. Над вершиной горы выплыл золотой серп молодого месяца.

Утром двадцать пятого декабря бесшумно закружились крупные, мягкие хлопья снега, и все дома в деревне Ёнъён — и высокие, и низкие — покрылись снежинками, словно лепестками цветов. Звонил колокол. Пробиваясь сквозь снежную завесу, звон замирал далеко-далеко.

— Слышишь, колокол! — обратилась мать Окчоми к Сонби, помогавшей ей переодеваться, и начала поторапливать ее.

Она сбрасывала с себя будничную домашнюю одежду и облачалась в праздничную, шелковую. Юбку она уже надела. Сонби подала кофточку. Мать Окчоми скинула старую, обнажив свои пышные, круглые плечи.

— Ты молодец, дитя мое! Догадалась погреть кофточку.

Хозяйка была тронута сообразительностью и заботливостью Сонби, заблаговременно согревшей для нее кофточку на теплом полу возле жаровни.

Дверь открылась, вошел Токхо.

— А вы не собираетесь идти? — спросила мать Окчоми.

Токхо уселся на теплом полу и закурил.

— Идти, а дела побоку?

— Неужто и в такой радостный день нельзя отложить ваши бумаги? Ничего с ними не случится, — ответила она, сдерживая улыбку.

С тех пор как Токхо прогнал Каннани, между супругами как будто водворились мир и согласие, во всяком случае, крупных ссор не бывало.

— Сегодня, вероятно, будет проводиться сбор пожертвований... Дадим немного?

Мать Окчоми, завязав тесемки кофточки, натягивала носки.

— Какие еще пожертвования? — проворчал Токхо.

— Сегодня для самых бедных... для нищих, одним словом... В общем, устраивается сбор пожертвований в пользу этих несчастных. Дают кто сколько может, а имена тех, кто подаст побольше, записывают особо и вывешивают на стену. Говорят, жертвуют не обязательно только верующие. Находятся желающие подать и из тех, кто просто посмотреть приходит... Вы зайдите и от себя тоже дайте ассигнацию в пять иен... Токхо усмехнулся:

— Куда это столько?

— Пусть знают! Как же иначе? Я ведь теперь не кто-нибудь, а жена волостного начальника...

— Это я все понимаю, конечно, но зачем же так много денег?

— Уж как хотите, но сегодня обязательно дайте, — мягко настаивала мать Окчоми. — Моя доля — две иены, да ваша — пять, вместе всего только семь иен! — Она заранее представляла себе, как рядом с именем ее мужа напишут ее имя и вывесят на церковной стене.

Токхо бросил окурок в пепельницу.

— В самом деле — этак разориться можно! Только и слышишь: деньги на то да деньги на это, и сколько ни старайся, на все не напасешься...

Токхо ворчал себе под нос, однако полез в карман за бумажником. Супруга ждала с протянутой рукой.

— Ты думаешь, куры, что ли, несут у нас деньги? — буркнул Токхо и, кривя губы, подал бумажку в десять иен. У него была привычка кривить губы, когда он делал что-нибудь хорошее.

— Бабка, пойдем скорее! — крикнула хозяйка, пряча деньги в карман.

Появилась старуха. Хозяйка оглядела ее и возмутилась:

— Неужели ты так собираешься идти? Стыд какой! Сейчас же надень другую кофту. Что это такое? Ведь есть же у тебя, наверно, бумажная кофточка?

Сонби незаметно выскользнула и быстро принесла кофту. Старуха берегла ее и ни разу не надевала с самой осени. Сейчас она торопливо натянула на себя новую кофточку, подхватила хозяйкину подушечку для сидения, платок с книгами и даже мешочек для обуви и вышла.

— Так я пойду, а вы непременно приходите следом, — повернувшись к Токхо, проговорила мать Окчоми и пристально посмотрела на него в ожидании ответа, без чего, очевидно, не решалась уйти.

— Ладно, — ухмыльнулся Токхо, — дела покажут! Может, приду, а скорей всего, нет... Уж больно не люблю я смотреть на этих молельщиков в христианской церкви. Потеха одна: глаза закатят...

Не желая дальше слушать эти кощунственные слова, мать Окчоми повернулась и ушла.

«А что, если и мне пойти посмотреть?» — подумала Сонби и стала собираться и складывать разбросанную хозяйкой одежду.

— Ты подумала о том, что я тебе говорил раньше? — спросил Токхо, внимательно наблюдая за ее ловкими, проворными движениями.

Сонби удивленно глянула на него и опустила глаза. После того памятного вечера, когда он пообещал послать ее учиться, Токхо ни разу больше не заговаривал с ней об этом. И Сонби решила, что он тогда спьяна наговорил, а потом забыл о своем обещании.

— Я все собирался тебя спросить, Сонби, да за делами как-то забывал! Хо-хо! Хотя все равно зимой никуда не поступить. А весной поедешь в Сеул, так, что ли? Сонби!

Слова его были мягки, а голос ласковый. Ей чудились в них родительская забота и ласка, которых она так давно была лишена. От нахлынувших чувств Сонби вся зарумянилась.

— По нынешним временам неграмотная и замуж хорошо не выйдет. Я же тебя, почитай, вырастил, ты в доме свой человек. Так что если тебе чего-нибудь хочется, скажи. Чем смогу, помогу. Дочь-то выросла, а других детишек у меня нету... — Токхо постоянно сетовал на то, что нет при нем детей и внуков. Так, вроде бы невзначай. — Ну, что же ты молчишь? — Токхо подсел к Сонби и погладил ее по голове.

Она чуть отстранилась.

— Неужели ты не хочешь поехать учиться? — допытывался Токхо и, нагнувшись, заглянул ей в лицо. В сильном смущении она медленно поднялась. — Что же ты не отвечаешь? Хо-хо! Я-то ее за родную дочь считаю... Неужели это так трудно решить, а? Сонби! Присядь-ка вот, и потолкуем...

Сонби хотя и сама не знала, зачем поднялась, но садиться снова не хотелось и уйти тоже нельзя. Она была сама не своя.

Токхо глянул на часы и вскочил.

— Спрошу еще после... А ты подумай и ответь. Эка трудность! Ведь ты у нас как дитя у своих родителей, так чего же дичиться-то, эх, ты! — Токхо погладил ее пылающие щеки. Она отшатнулась. — Ну, меня государственные дела ждут! — С этими словами Токхо открыл дверь и удалился. Когда его шаги послышались уже за воротами, Сонби с облегчением вздохнула всей грудью и стала обеими руками тереть лицо. Она снова ясно ощутила прикосновение руки Токхо. «Неужели он в самом деле хочет послать меня учиться? — Сонби в задумчивости села. — «Я поеду в Сеул!» Так? Нет, лучше: «Пошлите меня учиться!» Нет, нет. «Отец, пошлите меня учиться!» — только так!» Ей очень хочется учиться в городе. Но она должна будет назвать Токхо отцом, а этого слова давно-давно уже не произносили ее губы. Было отчего-то и неловко, и любопытно.

«Но почему же он не говорит об этом при матери Окчоми?» — невольно возник у нее вопрос. Если называть Токхо отцом, значит, надо и хозяйку называть матерью. Но уж ей-то она не могла бы искренне, от всего сердца, не колеблясь, сказать «мама».

Покойная мать живо представилась ее воображению, и невыразимая печаль и нежность охватили ее.

Может быть, Токхо не заводит об этом речь при матери Окчоми потому, что знает заранее, как ей это не понравится? Но, предположив такое, она почувствовала легкое раздражение против Токхо. Мыслимое ли дело — держать такое в тайне от хозяйки! «Должно быть, он все-таки скажет ей, что пошлет меня в город? Если не заранее, то хоть накануне: завтра, например, день отъезда в Сеул, а ночью он сообщит ей?» — терялась в догадках Сонби, а сама уже ясно видела изумленные глаза и гневно сдвинутые брови хозяйки. «Может быть, и правильно скрыть это от нее? — подумала Сонби и покосилась на дверь. — Кто знает, что бы получилось, если бы отец давно сказал ей, что собирается послать меня учиться...» Ей казалось, что и остается-то она в этом доме до сих пор лишь благодаря заступничеству Токхо, и Токхо обязательно позаботится о ее будущем.

С малых лет привыкла она называть его хозяином большого дома, потому что мать, указывая на Токхо, говорила: «Это хозяин большого дома», или: «Господин большого дома». А с сегодняшнего утра вдруг — отец! Она решила набраться смелости и впредь обязательно называть его отцом.

Заскрипели ворота.

Сонби быстро осушила слезы и выглянула в окно: Ю-собан несет соломенные туфли. Сонби вышла за дверь. Ю-собан смущенно улыбнулся:

— Вот, примерь-ка!

Сонби вся просияла и взяла туфли. Только вчера Ю-собан снял ниткой мерку с ее ноги, а сегодня уже обувь готова.

— Примерь скорей. Если не подходят, сплету другие.

— Ю-собан... — Сонби глянула на Ю-собана: она стеснялась примерять сейчас.

— Да примеряй же...

— Там примерю, — сказала она, юркнула в комнату и выглянула в окно.

Ю-собан смеялся, глядя на разыгравшегося и скачущего по снегу Черныша.

То ли радуясь веселому настроению Ю-собана, то ли просто тому, что идет снег, Черныш тыкался в свежий наст мордой, сгребал снег лапой, и скакал, и прыгал, и катался. Ю-собан хохотал от души и восклицаниями поощрял резвившегося пса:

— Хорошо играешь! Ха-ха... Молодчина, ха-ха!

Этот Черныш для Ю-собана был единственным другом. Да и для Сонби тоже. Черныш всегда бегал по пятам за Ю-собаном, Сонби и старухой. Очевидно, потому, что только они кормили его. Насмеявшись вдоволь, Ю-собан обернулся.

— Подходят?

Сонби посмотрела на лежавшие рядом туфли.

— Да, спасибо!

Ю-собан, видимо довольный таким ответом, направился к средним воротам. Черныш, взрыхляя ослепительно белый снег, бросился за ним. Сонби перевела глаза на туфли. Примерила — в самый раз. «Ах, как красиво сплел!» — любовалась она своими ножками. Она была бесконечно благодарна Ю-собану за его работу. Сплел ей такую хорошую обувь. А кто же потом будет плести ей туфли? И почему-то вспомнился Чотче. «Он куда-то ушел...» — подумала она с грустью. Как жаль, что перед его уходом не удалось хоть разочек взглянуть на него.

В эту ночь все домочадцы из дома Токхо ушли в церковь. Сказали, что сегодня состоится какой-то интересный детский праздник, поэтому ушли все, даже Ю-собан и Токхо. Одиноко сидя в громадной комнате, Сонби трепала хлопок и все думала, думала.

До неожиданного разговора с Токхо и она собиралась вечером в церковь, но потом раздумала, и ей захотелось побыть одной и помечтать о будущем. Поэтому она добровольно вызвалась домовничать вместо старухи, хотя мать Окчоми и звала ее с собой.

Всякий раз, когда Сонби думала о школе, ей прежде всего представлялось, как она научится вышивать. Мечты ее не шли дальше того, что она наблюдала. Наверно, и ей, подобно Окчоми, придется пудриться, мазаться, красить губы и одеваться по-европейски; даже с мужчинами ходить без стеснения вместе, есть то же, что и она, учиться тому же... При мысли об этом она испытывала смущение, неловкость, но и какую-то радость. И все это кружилось в ее голове под аккомпанемент лопающихся коробочек.

Тихонько отворилась дверь. В спину Сонби пахнуло холодом. Она испуганно встрепенулась. «Кто это?» — крикнула она и оглянулась: перед ней стоял Токхо. Краска залила лицо Сонби, выдавая ее смущение.

— Испугалась?

Токхо стряхнул снег, сел на теплый пол и погладил бороду.

— Не на что там смотреть! И чего всякого сброду набралось! Не праздник, а тоска, да и только!

Сонби, подхватив свою работу, встала.

— Ну чего... чего... поднялась?

— Пойду трепать в другую комнату.

— Чего там, работай здесь... Не уходи, мне надо тебе кое-что сказать.

Сонби поставила станок и села.

«Может быть, об учебе в городе спросить хочет?» — подумала она.

— Да брось ты цепляться за этот станок! Иди-ка сюда, ну?

Но Сонби казалось, что если она оторвется от станка, то потеряет равновесие. Потому и не выпускала его из рук. Токхо придвинулся.

— Ты в самом деле хочешь учиться?

Сонби стало как-то не по себе, она не могла собраться с мыслями и молчала.

— Ну, что не отвечаешь, детка? Когда старшие спрашивают, отвечать надо сразу.... — Он захихикал.

Сонби через силу улыбнулась и опустила голову. Сердце ее испуганно заколотилось.

— Так не поедешь, что ли?

Токхо понемногу, будто невзначай, подвигался ближе.

— Буду учиться... — прошептала Сонби, не отводя глаз от станка. Она хотела добавить «отец», но слово, которое она целый день повторяла, замерло на устах, едва она глянула на Токхо. Тот усмехнулся.

Щеки ее, наполовину скрытые станком, пылали. Токхо совсем распалился. Он придвинулся к ней вплотную и как-то судорожно схватил за руки, а когда она попыталась встать, торопливо сказал:

— Сиди спокойно! Тебя будто за веревочку дергают!

Руки его так и горели. В лицо Сонби пахнуло сильным запахом здорового мужчины, смешанным с легким запахом вина. Она совсем растерялась, задрожала. Слезы подступили к глазам.

— Пустите!

Но желтая, будто старая тыква, жирная щека Токхо уже прильнула к ее щеке.

— Будешь послушной, не только учиться отпущу, а все, что ни пожелаешь, все исполню!

Сонби отвернула лицо.

— Отец, перестаньте!

— Хо-хо-хо-хо... Отец! Отец! Милая ты моя, коли зовешь отцом, чего же боишься? Ах, какая же ты... — бормотал он, крепко обнимая дрожавшую девушку.

Он был чуть-чуть под хмельком, но ей казалось, что он совсем пьяный.

— Отец, вы же пьяны!

— А? Да, пьян! От тебя пьян!

Тяжело дыша, Токхо все крепче и крепче прижимал к себе Сонби, а она, извиваясь, вырывалась из его объятий, отталкивала его руками, упиралась ногами... Он отшвырнул ногой станок, обхватил и опрокинул ее навзничь.

— Отец, отец, я ошиблась, как я ошиблась! — рыдая, твердила она.

И вдруг, отчаявшись, изо всех сил оттолкнула Токхо.

— Не утихнешь ты? Не сделаешь, как я хочу, убирайся отсюда, сейчас убирайся! — орал Токхо, свирепо выкатывая налитые кровью глаза. Казалось, он готов был убить ее.

И это Токхо, которому еще днем она так верила, в ком искала опору! Надеялась, что он заменит ей покойных отца и мать, поможет в будущем. Не прошло и часу, а он превратился в дикого зверя. Даже в страшном сне она его не видела таким! С отвращением Сонби закрыла глаза. Тихо доносился церковный звон...

Вернувшись поздно вечером, Синчхоль тихонько открыл дверь и вошел в дом. За дверью своей комнаты он услыхал шепот и остановился.

— А что... у Синчхоля, видно, есть возлюбленная? — донесся до него голос Окчоми.

— Ну что вы, возлюбленная у такого ребенка! — отвечала мачеха, словно бы оправдываясь в чем-то.

Кашлянул отец. Украдкой заглянув на женскую половину, Синчхоль снял ботинки и распахнул дверь своей комнаты. Дамы изумленно раскрыли глаза. Синчхоль вдруг обнаружил, что Окчоми похожа на его мачеху.

— О, как вы бесшумно подкрадываетесь!

Синчхоль с улыбкой посмотрел на Окчоми.

— К нам пожаловали?.. — Он снял пальто и повесил.

— Куда это вы ходили? Наверно...

И Окчоми многозначительно усмехнулась. Мачеха подхватила усмешку.

— Окчоми с самых сумерек тебя дожидается.

— Вот как? Прошу прощенья! — Синчхоль сел на прохладный пол. — А у нас довольно свежо.

Он пересел на циновку, предложенную мачехой. Окчоми посмотрела на покрасневший кончик носа Синчхоля.

— Из дому письмо пришло.

— Письмо?.. — В нем вспыхнуло любопытство: «Уж не пишут ли они, что собираются прислать Сонби?» — Все ли дома в порядке?

— Да... пишут, что хотят весной прислать Сонби.

У Синчхоля защемило в груди.

— Конечно, поступит здесь в школу.

Мачеха сказала:

— Пойду пройдусь.

Окчоми вскочила:

— Всего доброго...

Заметив, что мачеха Синчхоля прошла по двору, Окчоми вздохнула и задумчиво уставилась на электрическую лампу. Вдалеке слышались гудки такси и какой-то неприятно высокий металлический звук.

— Куда вы все ходите? Видно, зазноба есть? — Девушка в упор посмотрела на Синчхоля.

Расправляя складки брюк, он спокойно стряхивал пылинки.

— Простите, вы меня спросили о чем-то? — Притворяясь, будто только что очнулся от раздумья, Синчхоль повернул к ней голову.

— Ой, умрешь с вами!.. Разве я не понятно говорю? Почему каждый раз, когда... — В глазах ее блеснули слезы.

Каждый вечер ходила она вокруг этого дома в надежде увидать Синчхоля. Ей хотелось высказать ему все, что у нее на сердце. Но, пожалуй, лучше все же молчать. Она поднялась.

— Я ухожу! — Окчоми капризно склонила голову набок.

— Уходите?.. Одна? — Синчхоль глядел на нее с улыбкой.

— Неужели не дойду!

Она повязала шарф, натянула перчатки. Она задыхалась, боясь, что вот-вот расплачется.

— Посидите еще немного, а потом я провожу вас до дома, — предложил Синчхоль. Едва она собралась уходить, комната сразу показалась ему пустой и неуютной.

— Правда? — с радостью и недоверием спросила Окчоми.

Это «провожу» давало надежду. Быть может, разрешатся наконец все ее сомнения.

— Честное слово!

Окчоми на минуту задумалась.

— Учитель увидит меня, неудобно. — Она бросила взгляд в сторону двери. — Пойдемте к нам, тогда я зайду в магазин, куплю что-нибудь. — Она стояла, склонив голову, и просила настойчиво, словно ребенок.

Синчхоль поднялся, надел пальто, и они вышли. Оказавшись за воротами, Синчхоль и Окчоми зашагали в ногу. На улице не было ни автобусов, ни такси, и только ярко светил уличный фонарь, словно бы охраняя переулок. Они шли медленно, длинные тени тянулись за ними по тротуару. Пронизывающий зимний ветер трепал одежду.

Некоторое время они оба молчали. Окчоми покосилась на спутника.

— Сколько раз ходила я этой дорогой одна, не знаю... — проговорила она, глядя на возвышавшийся впереди перевал Паксок, и вздохнула.

— Той... Сонби сколько лет? — спросил Синчхоль.

— Восемнадцать, наверно. А почему вы спрашиваете?

— Нужно знать.

— Нужно?.. Зачем нужно? — Окчоми пристально посмотрела на Синчхоля. «Уж не потому ли спрашивает, что не может забыть Сонби?» — Зачем все-таки, скажите?

— Да так, если она приедет весной, если собирается поступать в школу, надо же знать возраст, — отвернулся Синчхоль.

— Ай, право... А я... «зачем»! Ха-ха... — засмеялась Окчоми.

Рассмеялся и Синчхоль.

— Если много лет, то в начальную школу не примут, придется устраивать в какое-нибудь специальное училище.

— Конечно... Захочет, подучится немного и станет гейшей, к примеру. А еще лучше, как вы тогда советовали, если она какое-то время будет помогать мне по хозяйству, ознакомится с городом, а там, если хороший человек найдется, выдадим замуж. Жалко ведь оставлять девушку с такой внешностью в захолустье.

Окчоми представила себе Сонби: да, в такой дыре быстро потускнеешь...

— Это правда, что ваш двоюродный брат, о котором мы тогда говорили, собирается жениться на провинциалке?

— Да! Этот мальчик и сам учился не слишком усердно... поэтому и в жены хочет взять простую деревенскую девушку.

— Правильно, с неровней ладу не будет. Ну что ж, как-нибудь привезем ее в город, отдадим на некоторое время в школу, а выучится грамоте — отдадим ему.

— Ну... это уже второстепенный вопрос... Вообще надо их познакомить, верно? Если придутся по душе друг другу, все в порядке, — весело промолвил Синчхоль.

— Вот именно! — развеселилась и Окчоми. — Они должны понравиться друг другу — это главное.

Говоря так, Окчоми теснее прижалась к нему. «А что, если я спрошу у него сейчас, скоро ли наша свадьба?»

Незаметно и перевал Паксок остался у них за спиною. Вдруг ветер из рощи, темнеющей перед школьной больницей, привеял к ним слабый запах лекарств. Отчетливо проступили при ярких звездах очертания деревьев вдоль развалин старинной стены, свидетельницы пяти веков династии Ли[47].

— Послушайте, я вовсе не хочу проходить здесь одна, — заявила вдруг Окчоми.

— Не хотите?.. Так не ходите!

— Ой, умру! — Окчоми потянула Синчхоля за рукав. В этом страшном месте так хорошо было бы ощутить тепло мужской руки. Но Синчхоль казался совершенно бесчувственным.

«Да мужчина ли он?» — возникло у нее подозрение.

Тем временем они подошли к ее квартире. Синчхоль остановился.

— Входите, вот ваш дом.

Окчоми преградила ему дорогу.

— Войдем вместе.

«Ого! Да она так и пылает», — усмехнулся он про себя.

— Поздно уже... Идите спать... Ведь в школу надо...

— Высплюсь... — Окчоми чуть не обнимала его.

Синчхолю это было скорее приятно, но это считалось неприличным. Как раз сегодня на лекции шла дискуссия по поводу отношений с женщинами.

— Лучше я завтра опять приду.

— Ну да, придете! Неправда ведь... Зайдите сейчас. — Окчоми потянула его за руку.

Синчхоль колебался...

Несколько дней спустя отец за ужином сурово спросил Синчхоля:

— Это ты из читальни всегда так поздно возвращаешься? — Судя по всему, он полагал, что Синчхоль усердно готовится к экзаменам на высшего гражданского чиновника.

— Конечно! — ответил Синчхоль, обнимая Ёнчхоля — своего младшего брата. А тот не мог усидеть на месте.

— Дай конфету, — просил он, заглядывая брату в глаза.

Синчхоль пошарил в кармане.

— Забыл купить, завтра куплю... Ладно?

— Опять обманешь, братец? Только все обещаешь!

— Этот малыш целыми днями скучает дома один... со мной только...

Мачеха ласково посмотрела на Ёнчхоля.

— Завтра непременно куплю и принесу, — подтвердил Синчхоль.

Малыш устремил на него свои темные глаза. Пожилая служанка принесла жаровню и поставила перед Синчхолем. Красноватые отсветы легли на его лицо, стал заметным пробивающийся пушок. Видя, что отец не принимается без него за еду, Синчхоль сел за стол. В нос ударил острый запах испанского перца.

Покончив с ужином, Синчхоль встал.

— Посиди немного, — сказал отец, запивая ужин рисовым отваром.

«О чем он хочет говорить?» — заинтересовался Синчхоль и глянул на мачеху, стараясь по ее лицу догадаться, о чем будет речь. Мачеха ответила улыбкой. Отец отодвинул столик.

— Пора тебе жениться... — без предисловий начал он и в упор поглядел на Синчхоля.

У того дрогнуло сердце, в глазах мелькнуло смущение. Он опустил голову.

— Тебе уже двадцать пять... Вот-вот закончишь учебу. Так что в самый раз жениться... Может быть, у тебя есть какая-нибудь девушка на примете?

«Что ему далась моя женитьба?» — недоумевал Синчхоль.

— Я как-то еще не задумывался о женитьбе, — ответил он.

— А что ты думаешь об Окчоми? Она частенько приходит сюда.

Синчхоль слегка поморщился, в который раз представляя недавнюю ночную сцену, когда он безжалостно отверг Окчоми, всеми способами старавшуюся удержать его, и ушел.

Отец закурил сигарету.

— Что ж, возможно, она как единственная дочка немного и избалована, но, на мой взгляд, сердце у нее доброе. Как ты считаешь?

— Отец... я пока не хочу жениться, — объявил Синчхоль и встал.

— Сиди спокойно... — многозначительно произнес отец. — Ты знаешь, что приехал отец Окчоми?

Синчхоль опешил.

— Не знаю. Когда?

— Да только что был у нас. Говорит, сегодня приехал дневным поездом. Послушай-ка, ты что ж это, летом надоедал им там, а приехал он в город — и знаться не хочешь! Сходи к ним...

Синчхоль сразу понял, что между Токхо и его отцом произошел серьезный разговор, и еще больше помрачнел. И в то же время у него стало радостно на сердце при мысли, что Токхо, быть может, привез Сонби.

— Ладно, схожу, — отрывисто проговорил Синчхоль и вышел.

— Купи конфетку, — приоткрыв дверь, выкрикнул Ёнчхоль.

На полу легла полоска света и обозначилась круглая тень от головы брата.

Синчхоль надевал ботинки.

— Принесешь?

— Обязательно принесу!

— Купи каких-нибудь гостинцев для Окчоми, — сказал отец.

Если б Синчхоль знал наверное, что Сонби здесь, он накупил бы чего угодно. Но сейчас, когда он не был в этом уверен, ему не хотелось идти туда с подарками. Он проверил, в кармане ли бумажник, и вышел.

Сверкая красными и зелеными огнями, с шумом проносились автобусы. Мелькали знакомые лица кондукторов. Он хотел было сесть в автобус, но раздумал. «А ну его. Дойду потихоньку пешком», — решил он и зашагал по улице.

Такси, автобусы мчались, обгоняя друг друга. Синчхоля обдавало клубами дыма и едким запахом бензина. Синчхоль шел не спеша и мысленно представлял себе Сонби и Окчоми. «А может быть, и в самом деле лучше мне теперь жениться? Обзавестись своим домом?» — размышлял он, припоминая доводы отца. Но по мере того как он приближался к дому Окчоми, вопрос о женитьбе, возникший перед ним впервые, отодвигался на задний план, а другой начинал волновать все сильнее: «А что, если Сонби приехала?» Он даже остановился при этой мысли. Сколько раз он уговаривал Окчоми привезти Сонби в Сеул, а теперь, ожидая увидеть ее, не знал, что предпринять.

— Неужто Синчхоль! — кто-то хлопнул его по плечу, и Синчхоль удивленно оглянулся. Это был Инхо — однокурсник по университету. Он стоял в плотно надвинутом четырехугольном кепи и в очках, с неизменной сигаретой во рту.

— Куда идешь? — полюбопытствовал он.

— Я? Да решил повидаться кой с кем.

— Кой с кем? Не иначе как к милой идешь! — И он блеснул очками.

— Разумеется... — рассмеялся Синчхоль и двинулся дальше.

Инхо последовал за ним.

— На днях в кафе «Тариа» появилась красотка из провинции... Не хочешь ли зайти посмотреть?

— Красотка из провинции... — пробормотал Синчхоль, представляя себе личико Сонби.

Резкий запах табака раздражал его. Он оглянулся. Ну, конечно, Инхо курил неизменные сигареты «Пудо».

— Так куда же ты все-таки? Скажи честно.

— По отцовскому поручению иду, — придумал Синчхоль, чтобы отвязаться от Инхо, а рассудив про себя, решил, что так оно, пожалуй, и есть.

— Поручение?.. — недоверчиво посмотрел на него Инхо. — Эх, эх!.. Шутить изволите, молодой человек. Вечно ты что-нибудь выдумаешь, криводушный...

Тут Синчхоль уловил иной — легкий — табачный запах и увидал переходящего на другую сторону торговца печеными каштанами.

— Ну, до завтра!

Они обменялись рукопожатиями. Инхо швырнул недокуренную сигарету.

Поглядев вслед устремившемуся к трамваю на Ёнсан приятелю, Синчхоль подумал: «Этот шалопай, как всегда, в кафе направился!... Красотка из провинции...»

У дверей квартиры Окчоми он некоторое время собирался с духом, прежде чем войти. Успокоив бьющееся сердце, кашлянул. Раздались шаги.

— Кто там? — выглянула Окчоми.

Синчхоль вытянулся перед дверью.

— Я.

— О, Синчхоль! Узнали, что отец приехал? А он к вам пошел.

— К нам пошел?.. Я его не встретил.

— Ну, конечно, вы разминулись! Проходите, пожалуйста.

Синчхоль вспыхнул, представив себе, что в комнате сидит Сонби. Снимая ботинки, он незаметно заглянул туда — никого.

— Проходите, пожалуйста.

Синчхоль стоял в нерешительности. Он словно только теперь увидел Окчоми. Ему хотелось лишь одного — уйти. Окчоми, с нежной улыбкой смотревшая на него, вызывала в нем досаду. Он насильно заставил себя переступить через порог. В комнате носился легкий запах лекарства, на утепленной части пола была разложена постель, с которой, по-видимому, только что встала Окчоми. Она подошла к зеркалу.

— Я не умылась еще, сама себе противна! — проговорила она, приглаживая волосы, и потупилась.

Синчхолю живо вспомнился потупленный взор Сонби, когда мать Окчоми ругала ее. «Ясно, что Сонби не привезли», — думал он, обводя взглядом комнату.

— Я ведь болею до сих пор.

— Что с вами?

Окчоми покраснела.

— С той ночи...

Синчхоль улыбнулся.

Но тут же вспомнил о разговоре Токхо с его отцом насчет женитьбы, и улыбка улетучилась.

— Так отец прибыл один! Почему мать Окчоми не приехала с ним? — спросил он.

Синчхоль видел, что Сонби нет, и все же не мог удержаться, чтобы не спросить хотя бы в такой форме.

— Да... ведь я приглашала и маму.

Никаких сомнений больше: Сонби не приехала. Синчхолю показалось даже, что сразу потускнел свет электрической лампочки.

— Я уж думала, вы больше никогда не придете. Думала, так и умру, не повидавшись больше с Синчхолем...

Окчоми вдруг опустила голову и заплакала. Синчхоль глядел на слезы, бегущие по ее зардевшимся щекам, и мрачнел все больше. «Не хватает еще мне зареветь... А может, помогло бы». И сейчас же подумал: «А может быть, она догадывается о моей любви к Сонби?» Он вспомнил, как отец спросил, есть ли у него девушка по сердцу.

Словно очнувшись от забытья, Окчоми открыла корзину, стала вынимать яблоки, груши, хурму, каштаны, хлеб.

— Кушайте... Это все папа привез... Он и вашим захватил в подарок.

И она улыбнулась заплаканными глазами. Синчхоль задумчиво посмотрел не нее:

— Значит, устроим маленький пир?

— Что вы?! Просто скромное угощение! — говорила Окчоми, глядя на Синчхоля, а с губ ее готовы были сорваться слова: «Вот на нашей свадьбе попировали бы!» — Выбирайте, что хотите. Это? Это? — предлагала Окчоми, указывая пальцем то на одно, то на другое.

Но Синчхолю ничего не хотелось. Он словно бы лишился чего-то, какой-то привычной и необходимой ему вещи. У него было такое ощущение, будто его здорово провели.

— Может быть, это отведаете? — Окчоми вынула из письменного стола шоколад и аккуратно развернула плитку.

— Ну-ка, откройте рот, а я отсюда брошу вам, — игривым тоном приказала Окчоми.

— Дайте-ка сюда, — криво усмехнулся Синчхоль и протянул руку.

Окчоми с укоризной исподлобья посмотрела на него и подала шоколад.

Только что Синчхоль собрался разломить плитку, как послышались шаги. Он отложил шоколад.

— Отец, должно быть, — пробормотала Окчоми.

Дверь открылась, вошел Токхо. Синчхоль поднялся, склонив голову.

— А, молодой человек! Вон вы где... А я к вам ходил... Ну, как занятия, успешно?..

Токхо снял пальто. Мельком взглянув на дочь, снова обратился к Синчхолю, собрав морщинки у глаз:

— Дочка-то вот написала, что заболела, — пришлось мне бросить все дела и приехать... Эй, ложись сейчас же! — прикрикнул он на дочь. — Только что, казалось, вот-вот умрет, а теперь, посмотрите, сидит как ни в чем не бывало.

Токхо прекрасно видел, что болезнь дочери не столь серьезна, однако не менее очевидным было для него и то, что необходимо как можно скорее решить с Синчхолем вопрос о женитьбе.

— Так вы, кажется, кончаете в этом году?

— Да.

— А... позвольте нескромно полюбопытствовать... Я слышал, вы после окончания собираетесь еще какие-то экзамены сдавать?..

Синчхоль догадался, что у него был об этом разговор с отцом, и смутился.

— Видите ли... еще ничего определенного.

— Мм... во всяком случае, желаю успеха. Я тороплюсь и завтра уже уезжаю... Душа болит, я ведь все дела бросил...

Синчхоль вспомнил, что отец Окчоми занимает теперь почетную должность начальника волостной канцелярии. Окчоми как-то сообщила ему эту новость. «И даже носит дорогой европейский костюм», — отметил он про себя.

— Ну, а ты что будешь делать? — обратился Токхо к Окчоми. — Не так уж ты больна, как я погляжу... Может быть, поедем домой? Или здесь как-нибудь вылечишься? Говори прямо.

Окчоми раздумывала, глядя вверх своими большими глазами.

— Не съездить ли нам в деревню? — вопросительно глянула она на Синчхоля.

«А что, если съездить?» — И Синчхоль подумал о Сонби. Но в тот же миг он осознал, какой бы это было оплошностью с его стороны. Ведь если он поедет теперь, не избежать ему женитьбы на Окчоми.

— Ну я-то зачем же? Я уже достаточно обеспокоил вашу семью в прошлый раз, когда случайно встретил Окчоми по дороге в Монгымпхо...

Токхо вслушивался в слова Синчхоля не без некоторой тревоги. Они тогда не сомневались, что молодые люди договорились обо всем, и сквозь пальцы смотрели на то, что они частенько оставались одни. Услышанное сейчас, похоже, опровергало их предположения. Но ведь решили же они сегодня с отцом Синчхоля: быть свадьбе. Поэтому он быстро успокоился.

— Что ж, теперь и время неподходящее для поездки... Вот весной закончите учебу да потеплее станет... И девочка наша поправится. Вместе и приедете... Наши-то вас даже больше хотят видеть, чем ее.

— Ну что вы... — Синчхоль сидел, понурив голову, сложив на коленях свои большие руки.

У Окчоми бешено заколотилось сердце. Как хотелось ей жадно схватить эти руки, прижаться к мужественному, но такому грустному сейчас лицу! Не будь здесь отца, она бросилась бы к нему. Токхо внимательно разглядывал Синчхоля, и ему казалось — он не знал, почему именно, — что Синчхоль и Окчоми весьма подходят друг другу. «Достойный зять», — подумал он. Если верить словам Окчоми, то Синчхоль любит ее и лишь из-за чрезмерной деликатности и стеснительности до сих пор не открылся ей. Но тут что-то не то. Вот и сейчас: почему он выглядит таким подавленным и словно воды в рот набрал? А может быть, не в этом дело? Возможно, их отношения зашли слишком далеко и теперь они уже надоели друг другу? Во всяком случае, из этих двух предположений верным может быть только одно. Тревога все сильнее овладевала Токхо, и он подумал, что если они на этот раз официально не решат вопроса о браке, то он никогда не состоится.

— Вы, очевидно, успели уже немного осмотреть город? — прервал затянувшееся молчание Синчхоль.

— Хотели мы с вашим отцом погулять несколько деньков... Да обстоятельства-то таковы... Без меня волостные дела прахом пойдут. Так-то.

Синчхолю пришли на ум слова, только что услышанные от Инхо: «Ты подыспортился, от тебя уже душок пошел!» Он усмехнулся про себя и встал:

— Мы, наверное, еще увидимся...

Пообедав в столовой, Синчхоль опять вошел в читальню и обвел ее взглядом — народу за это время как будто поубавилось. «Мне, что ли, тоже куда-нибудь махнуть?» — подумал он, достал из кармана часы и посмотрел: десять минут седьмого...

Он опустился на стул и вдруг почувствовал, что не может больше сидеть — все болит. Целый день просидел он в читальне, даже на лекцию не пошел. Он встал, потянулся и снова сел. Достал из портфеля книгу, раскрыл, но голова, полная разноречивых мыслей, отказывалась что-либо воспринимать. Утром, перед уходом в университет, отец сказал ему: «Сегодня приходи немного пораньше...» Синчхоля передернуло. Дело ясное — они ждут его ответа. Видно, вчера вечером Токхо с отцом все обсудили и сегодня решили поднажать на него и потребовать определенного ответа. «Какая бесцеремонность...» — проворчал он, обхватив голову руками. Отец и разговаривать не хочет. Окчоми, мол, единственная дочка из богатого дома, чего тут еще колебаться. Деньги! Деньги! Из-за этих денег родной отец потерял голову и, кажется, готов загубить жизнь собственного сына. Синчхоль закрыл глаза и представил себе Окчоми, потом Сонби. «Ведь я же люблю Сонби!» Но едва он подумал о женитьбе на Сонби, душа его запротестовала. Почему — он и сам не знал. Тогда почему же он не может забыть ее? Это непостижимо! Ну, красивая, ну, трудолюбивая, скромная, но... и только! Ведь, прожив два месяца в одном доме, они даже и словечком не перекинулись! Конечно, если бы Сонби столь же ясно, как Окчоми, выказывала ему свою любовь, он, пожалуй, не смог бы так упорно сопротивляться ей.

Однако и на Сонби он женился бы только при условии вынужденного выбора.

Если он сейчас вернется домой, отец примется упрекать его за опоздание. Снова с ним заговорят о женитьбе! Интересно, уехал Токхо или еще здесь? Печальнее всего то, что если он откажется от брака с Окчоми, то отрежет себе все пути для встречи с Сонби. Вызвать же ее в Сеул до возникновения всех этих вопросов не удалось. Пройдет зима, а весной ее, может быть, выдадут замуж, и не узнаешь... Синчхоль машинально захлопнул книгу, в раздумье уставился на лампу.

Внезапно он услышал какое-то бормотанье. Сокурсник его, по имени Пенсик, прижав к груди «Свод шести законов» и закрыв глаза, зубрил: «Статья сто тридцать первая...» Лицо Пенсика лихорадочно горело, как у чахоточного, необычно выпуклый лоб при свете электрической лампы казался еще более выпуклым. На губах его блуждала бессмысленная улыбка. Синчхолю внезапно опротивел читальный зал. Он схватил портфель и направился к выходу.

Когда Синчхоль добрел до ворот, из читальни послышался звонок, возвещавший о ее закрытии. «Уже девять часов!» — отметил он про себя.

Подойдя к своему дому, Синчхоль не услышал обычного покашливания отца.

— Синчхоль? — Его словно хлестнули по затылку, когда он открывал дверь в свою комнату.

— Да.

— Почему ты явился так поздно? Разве я не велел тебе прийти пораньше? Живее ужинай!

Синчхоль молча положил портфель на письменный стол, вынул из него книги, разложил по порядку. Сердце учащенно билось. Он прибрал на столе, вытер тряпкой пыль и прислушался: не позовет ли снова отец?

В комнату заглянула мачеха.

— Иди же скорее ужинать.

— Я поел.

— Где?

— Да... у одного товарища.

Мачеха пытливо посмотрела на него.

— Почему ты не пришел пораньше?

— А что, разве дело было?

Мачеха улыбнулась и подсела к нему.

— Твой отец и отец Окчоми тебя ждали. Наверно, хотели окончательно решить вопрос о женитьбе... Неужели ты так богат, что больше ничего тебе и не нужно?

Синчхоль молча слушал ее. Он не мог вымолвить ни слова.

— Решай сегодня же вечером, ладно? Сам подумай: разве есть люди без недостатков? Отцу девушка по душе пришлась... А ты кто такой?

— Какой?

— Иди скорее к отцу, сейчас, наверно, отец Окчоми снова придет, и, возможно...

— Разве он не уехал?

— Из-за этого, видно, и не уехал. Собирался вечером уехать, да целый день тебя прождал.

Синчхоль усмехнулся.

— Синчхоль!.. — позвал отец.

Синчхоль помешкал с минуту, затем вскочил.

— Послушай, отец сердит, — предупредила его мачеха, — не тяни с ответом...

Он вошел в комнату. Отец снял очки.

— Ну, ужинай. — И взглядом велел жене накрыть стол.

— Я уже поужинал... у товарища был.

— Гм...

Отец, глядя на поникшую фигуру сына, некоторое время о чем-то раздумывал.

— Ты, вероятно, особых возражений против брака с Окчоми не имеешь?

Синчхоль вскинул голову.

— Не хочу я жениться!

— Почему? — При столь категоричном ответе лицо отца вытянулось.

— Особо глубоких причин нет, просто не хочу. — Синчхоль снова опустил голову.

Отец придвинулся к нему.

— Не желаешь, не имея причин? Может быть, есть другая девушка, которая тебе нравится?

Перед Синчхолем возникло видение — Сонби! — и сейчас же померкло.

— Нет!

— В таком случае решено! О чем тут еще толковать?

Отец говорил, словно приказывал. Он знал характер сына и привык к тому, что тот всегда подчиняется ему, если даже в душе и не вполне с ним согласен. Но Синчхоля поражало поведение отца. Не настолько же он невежествен, чтобы, решая вопрос, касающийся всей жизни, пренебрегать мнением того, о ком идет речь.

— Сейчас придет отец Окчоми, так ты не ломайся, соглашайся с охотой... Подумай, можно ли пренебрегать таким счастьем? Я знаю, ты сейчас упрямишься из-за пустой фантазии, а это уже вышло из моды. И у меня в свое время голова от фантазий распухала, да скоро до тюрьмы дофантазировался... Теперь я от таких соблазнов держусь подальше. Представь себе, если теперь мне придется уйти со службы, на что мы жить будем? Весной ты выдержишь, надо надеяться, экзамен на советника, и можно быть совершенно спокойным. При соответствующей помощи ты со. временем легко выдвинешься... Понятно? А состоится этот брак — перед тобой тем более откроются светлые перспективы. Ведь отец о твоем будущем печется, — понизив голос, увещевал он его.

Синчхолю с самого начала были ясны соображения отца, но, слушая сейчас его доводы, он понял, что тот и не может рассуждать иначе. Сейчас отец думает о нем как о единственном наследнике этого дома. Есть еще младший братишка — Ёнчхоль, но он еще маленький, к тому же постоянно хворает...

Итак, по словам отца, выдержать экзамен на высшего гражданского чиновника, стать зятем в зажиточном доме, да еще наследником этого дома, — и до конца дней своих не будешь знать ни печали, ни забот. А что не лежит душа к женитьбе, то это чистое ребячество!

— Папа! Да как же можно жениться из одной только выгоды, не испытывая никаких чувств?!

Отец, не ожидавший такого упорного сопротивления сына, удивился.

— Мм... Никаких чувств? А чего ради ты поехал в дом Окчоми и пробыл там почти три месяца? Да еще чуть не каждый день разгуливал с ней?

Синчхоль слегка смутился под пронзительным взглядом отца.

— Хоть кого возьми: приехал в дом к девушке и пробыл не день, не два, а два-три месяца. Кто же будет иначе думать? Ну, что скажешь?

Синчхоль растерянно молчал.

— Не пойму, что это — легкомыслие? Столько времени провели вместе, вряд ли она тебе так уж противна... — настаивал отец.

Синчхоль не выдержал. Не в силах подавить вспыхнувшего в нем протеста, он воскликнул:

— Отец! Это слишком! Разве нельзя сколько угодно гулять вместе, нельзя проводить время, оставаясь просто друзьями? Это феодальные предрассудки: побыли мужчина с женщиной вместе — и уж связаны друг с другом какими-то обязательствами. Чушь! Я уважал Окчоми как воспитанницу моего отца... Они тоже сердечно принимали меня как сына учителя Окчоми, из почтения к тебе, не отпускали... Ну и так день шел за днем... У меня и в мыслях не было считать ее своей невестой.

— Слушать тошно! При чем тут феодальные предрассудки? Для них, думаешь, тоже в порядке вещей, если мужчина и девушка так просто проводят время друг с другом? И если ты теперь откажешься жениться, мне первому нельзя будет нигде появиться! А... ты лучше скажи, что это у тебя за книжки на столе? Отец пачку табаку свободно купить не может, а ты всякие ненужные книжонки покупаешь. Начитался всякой ерунды, вот и твердишь: феодальный или еще там какой. Как ты с отцом говоришь?! — начал раздражаться отец. — Что за манеру завел? Паршивец, совсем от рук отбился, невежа! А еще университет окончил!

Отец понял, что надежды, которые он возлагал на сына, рухнули, его охватило негодование, и с каждой минутой он распалялся все более.

— Вместо того чтобы готовиться к серьезным экзаменам, накупил всяких сомнительных книжонок, почитывает...

— Эти книги — мои учебники, — сдержанно возразил Синчхоль. — Отец, ты велишь сдавать экзамены на высшего чиновника. До сих пор я не говорил с тобой откровенно, но ответь мне: зачем сдавать экзамены на высшего чиновника?

— Ого! Додумался... Да ты что? Что за вздор ты мелешь?! Убирайся вон! — Отец бросился к Синчхолю и отхлестал его по щекам, потом схватил за шиворот и вытолкал за дверь. — Между нами нет больше ничего общего, мы чужие! Чтобы духу твоего в моем доме не было! Вон! — не помня себя орал отец.

— Опомнись! Что ты говоришь! — пыталась урезонить мужа мачеха.

— Вон! Я тебе больше не отец, ты мне не сын!

Синчхоль, пятясь, пробрался в свою комнату, положил в портфель несколько книг, какую-то одежду и выбежал на улицу. Мачеха бежала за ним следом.

— Послушай, ты с ума сошел! Что с тобой сегодня? Отец выругал, что ж тут такого? — ухватив Синчхоля за рукав, она потянула его обратно.

Отец, распахнув дверь, выскочил к ним и оттащил от него жену.

— Уберешься ты наконец? И уйти-то не можешь, трус! Живо, живо!

Снег валил хлопьями, и скоро Синчхоль весь побелел от снега. Когда послышались чьи-то шаги, он оглянулся — вдруг это его догоняет мачеха? Нет, это была какая-то незнакомая женщина. Синчхоль почувствовал, как он одинок. Вспомнил свою покойную мать и едва сдержал подступившие слезы. Он брел потихоньку, не зная, куда направиться. Погруженный в печальные думы, он не заметил, как добрел до Колокольного проспекта. Редкие прохожие, судя по виду, торопились по своим делам. Тишину нарушали только звуки джаза, доносившиеся из кафе. Возле парка Паккода он остановился. Вспомнил об одном знакомом, с которым встречался как-то вечером в этом парке. «Не пойти ли к нему?»

Миновав фасад Корейского театра, он вошел в переулок Анкуктон и вдруг почувствовал твердую решимость: ноги его дома больше не будет!.. А все-таки мачеха выбежала за ним... У него потеплело на душе. Но все равно — пути назад отрезаны. Он не вернется... Даже если его будут умолять!.. Возле института Посон кто-то протянул ему руку. Синчхоль с удивлением вгляделся — тот самый товарищ, к которому он направился.

— А я как раз к вам собирался...

— Ко мне? — тот недоверчиво посмотрел на Синчхоля.

Это был человек небольшого роста, тонкий и стройный, с бледным лицом, с ершиком жестких, топорщившихся, словно плюска каштана, волос.

— Что случилось? — спросил он, оглядев Синчхоля с ног до головы. — Почему вы бродите среди ночи с этим баулом?

— Я насовсем ушел из дома.

— Насовсем? — Товарищу показалось, что он ослышался, поэтому он переспросил еще раз и недоуменно уставился на Синчхоля.

— А что, разве нельзя совсем уйти?

— Вы говорите... насовсем ушли из дома?

— Да... — печально улыбнулся Синчхоль. — А куда вы идете?

— Я?.. Рыскаю в поисках ужина! — И он повел плечами, отряхивая снег.

Они съели суп и купили несколько хлебцев, после чего приятель повел Синчхоля к себе на квартиру.

— Пожалуйте! Хлеб и гости, — смеясь, проговорил он, открывая дверь и входя впереди Синчхоля.

Какие-то люди, усевшись возле чахлого светильника, так что в двух шагах ничего нельзя было разглядеть, собрались, сняв рубашки, заняться ловлей насекомых. При виде незнакомца они спешно набросили на себя рубашки и с удивлением воззрились на него. Спутник Синчхоля протянул им хлеб, и они тут же принялись есть.

Попав в это жилье, Синчхоль будто опустился в погреб: в нос ударил смрад, темно так, что ничего не разглядишь, — от светильника никакого толка, да и холодно, как в леднике.

— Это товарищ Ю Синчхоль.

Не переставая жевать, обитатели квартиры приветствовали гостя.

— Мы тут втроем делим нужду, — засмеялся знакомый Синчхоля, тряхнув густой шевелюрой. — Теперь и вы с нами будете лихо хлебать!

Синчхоль смотрел на них, съежившихся от холода в одном нижнем грязном до черноты белье.

— Сегодня нам не придется голодать... Странные вещи случаются! Этот товарищ искал меня, оказывается, — объявил спутник Синчхоля.

— Интересно, что мы завтра будем есть... — проговорил круглолицый человек по имени Кихо.

— Зачем беспокоиться о завтрашнем дне?.. Живуч человек!.. — отозвался другой. — Будет день, и будет пища!

А Синчхоль все глядел на них и не знал, как решиться ночевать здесь: в этой комнате, похожей на пещеру, и местечка-то свободного не было. Да и как вытерпеть этот холод, пронизывающий, казалось, до самых костей. А с завтрашнего утра портфель Синчхоля и даже его пальто... Он понимал, что ему придется снять с себя все и отнести в ломбард. Какая-то пелена на миг застлала глаза. Действительность куда страшнее, чем он представлял ее, сидя дома, за письменным столом.

Синчхоль провел тяжелую ночь без сна. Утром он вытряхнул бумажник и протянул содержимое товарищу. Тот купил рису и дров. Один промывал рис, другой разводил огонь, и так общими силами приготовили кашу.

— Э! Сегодня у нас вполне подходящая жизнь! — Памсон[48] снова тряхнул усыпанными пеплом волосами. Синчхоль улыбнулся, глядя на довольных товарищей, и твердо решил: «Ладно, перенесу и я!»

После еды и недолгого пререкания по поводу мытья посуды каждый вымыл свою миску и присоединил ее к другим в углу на кухне.

— Слушайте, сегодня, видимо, не выходила?

Ильпхо подмигнул, указывая взглядом на дверь.

— Вчера не работала в ночь... значит, пойдет сегодня с утра. Вот увидите, — возразил Кихо.

Приятель посмотрел на Синчхоля и, понизив голос, сказал:

— Это они о соседке из комнаты напротив — красавице с текстильной фабрики. Дурни потеряли покой и жаждут посмотреть на нее, когда она будет выходить из дому...

— Эй, ты, кто это покой потерял?.. Уж если правду, не сам ли ты накалился до ста градусов?

Все ответили дружным смехом.

На другой день товарищ Синчхоля, рассудив, что вчетвером тесновато, решил переселиться в другое место и обещал приходить сюда по мере надобности.

Синчхоль стал привыкать к самостоятельной жизни: и кашу готовил, и белье себе стирал, и дыры штопал на носках. Более того: человек добросовестный и аккуратный, он принял на себя роль хозяина.

Ильпхо и Кихо, как люди, уже прошедшие через тюрьму, только посмеивались и не очень-то спешили помогать ему. Целыми днями они злословили и высмеивали кого попало: этот так-то сделал, другой этак. А уж если заводили разговор о женщинах — доставалось бедняжкам.

— Слушай, Синчхоль! Ты вчера ночью не встретился с этой красавицей?.. Она... — И они принимались рассказывать о красавице работнице.

Побренчав на пианино, Окчоми подошла к окну, полюбовалась на лунный свет, на мгновение о чем-то задумалась и вдруг спросила Сонби:

— Сонби, тебе Синчхоль в ту ночь ничего не говорил?

Сонби под окном перебирала собранные днем огурцы. Она с недоумением поглядела на Окчоми: что бы это могло значить? Окчоми вспылила.

— Ты все время притворяешься непонимающей! Куда как хорошо! Словно дурочка! — засмеялась она, не давая Сонби опомниться.

Сонби ничего не могла припомнить. Не может быть, чтобы она чего-то не расслышала. Она терялась в догадках.

С некоторых пор она сама замечала, что голова ее переполнена, как эта корзина огурцами, чем-то таким, что трудно выразить словами. Вот и сейчас она никак не могла понять Окчоми. Во всяком случае, не помнила ничего ясного и определенного, оно словно убегало от нее. Она разрезала ножом огурец и прерывисто вздохнула.

— Ну что, еще не вспомнила?

Сонби помедлила и подняла голову:

— Нет.

— Ай, какая ты! И откуда такие дурочки берутся? Право, умереть можно! Слова господина, который из Сеула приезжал прошлым летом...

— Какие слова господина?

— Да что же это такое! Ты что, взаправду дура? Ох, не могу. С тобой разговаривать — все равно что корове молитву читать!

Окчоми отвернулась, вновь ударила по клавишам и запела какую-то печальную песню. Сонби пристально глядела на нее и слушала. Эта песня словно смеялась, глумилась над Сонби. Ее руки, белые как мел от лунного света, слегка задрожали.

— Эй, Сонби! Зажги-ка лампу! — закричала мать Окчоми, входя в дом.

Сонби вздрогнула и встала. Теперь голос матери Окчоми постоянно заставлял тревожно сжиматься ее сердце; она вся съеживалась: вдруг хозяйка начнет браниться? Вдруг скажет: «Ах ты, тварь, убирайся вон!»

И тревога ни на минуту не оставляла ее.

— Не надо, мам, мне так больше нравится, достаточно лунного света... — попросила Окчоми. — Что делать при лампе-то?.. Ах, мама, лучше бы мне умереть!

Мать зашаталась, услышав эти слова. Ее дочь хочет умереть!

— Что это ты говоришь? Как могут такие слова срываться с губ ученой девушки? Чтобы впредь я не слышала ничего подобного!

Матери еще многое хотелось высказать, но у нее перехватило дыхание, и она смолкла.

— Ты что, все еще огурцы перебираешь? — накинулась она на Сонби. — Бросай-ка это, зажги в моей комнате свет да приготовь постель, и в этой комнате тоже! Ну?! И до чего ж девчонка неповоротлива да ленива! Хочешь, чтоб тебя выгнали, как и старуху?

Окчоми, окончив школу, вернулась, и Сонби пришлось перебраться в комнату старухи. А старуху Токхо прогнал.

— Мама! Право... будь добра, верни бабушку! А то заплачу. Жалко ведь!

— Ну вот! Это твой отец с чего-то надумал прогнать ее. Мне тоже жалко... Оставить бы надо бабку.

Мать Окчоми покосилась на Сонби, которая вернулась в комнату, отнеся на кухню корзину с огурцами, и пламя ревности, давно вынашиваемой в глубине души, обожгло ее.

«И все из-за нее!.. Жила бы старуха и жила... Зачем понадобилось гнать ее? Что-то твой отец мудрит!» — вот какие слова рвались у нее наружу, но она сдерживалась.

Окчоми закрыла пианино.

— Странно!.. — проговорила она и схватилась за грудь.

Мать Окчоми, мучимая ревностью, испытующе посмотрела на Окчоми:

— Ты тоже находишь это странным? Не знаю, что со стариком. Неужели все еще забавляется?

— Мама, ну что ты говоришь? Какие могут быть забавы? Умора, право! — расхохоталась Окчоми.

Мать поняла, что дочь ни о чем не догадывается, и разозлилась.

— Чего ты смеешься?

— Мама, да ты о чем?

Мать смутилась и отвернулась. Из женской половины донеслось чирканье спички, и вслед за тем ярко загорелся свет. Мать Окчоми пошла туда. Сонби, расстилавшая постель, испуганно оглянулась.

— Стели ровнее!

У Сонби екнуло сердце. Руки задрожали. Не смея поднять глаз, она приготовила постель и вышла. Окчоми по-прежнему сидела на стуле, опустив голову. Задремала она или задумалась? Зажигать свет или не надо? Окчоми только что просила не зажигать, и Сонби присела у двери, не зная, как поступить. Ей хотелось спросить, но Окчоми шептала что-то про себя и, казалось, усмехалась. Сонби сидела как на иголках.

— Поехать, что ли, завтра в Сеул? — встрепенувшись, пробормотала Окчоми, словно пробудившись от сна. Порывисто встала и опрокинула кувшин с водой. — Ах, что-то пролилось! Зажигай свет! — закричала она. — Чего сидишь? Полюбуйся на дуру!

Сонби вскочила и зажгла лампу. На полу блестела лужа.

— Вместо того чтобы зажечь свет, ты сидела сложа руки, и видишь, что получилось? Умереть можно! Душа ноет, а тут еще такое безобразие... Живо убери все!

Окчоми скрылась на женской половине. Мать с дочерью о чем-то оживленно заговорили. Сонби вытерла тряпкой пол, подняла пустой кувшин и ушла в свою каморку.

Она сидела тихо, не зажигая огня. За день так набегаешься, что и голова, и ноги гудят. Сонби смотрела на лунный свет, льющийся в окно, и только одна мысль сверлила ей мозг: как бы оставить этот дом, уйти куда-нибудь. Каждую ночь смотрит она в окно, сколько раз решала уйти из этого дома, но соберет узелок, выйдет, — а идти-то некуда, и волей-неволей остается. А что, если сегодня уйти? Взять узелок и пойти. Но куда? А вдруг она встретит людей еще более страшных, чем Токхо? И она отодвинула узелок. Но и оставаться здесь нет уже никакой возможности. Надо уйти, пока не вернулся Токхо. Сонби выглянула во двор посмотреть, не в гостиной ли он. Нет, там темно, только по дверям скользят лунные блики. Она облегченно вздохнула и вернулась в комнату. Пора! Она взяла узелок, напряженно прислушалась и вышла за дверь. Нет ли кого во дворе? Вышла за средние ворота, в комнате Ю-собана — свет. Постояла и, словно опасаясь погони, прокралась за главные ворота. Огляделась — ни души кругом. Медленно-медленно пошла вперед, прижимаясь к земляному валу. Как страшно! Хоть бы никто не встретился да не спросил: «Эй, девушка, куда идешь?» А так хотелось, не таясь, шагать свободно.

Пройдя немного, она остановилась. Вновь проложенная дорога в уездный город была видна при лунном свете как на ладони. Вот по этой безлюдной дороге придется ей в одиночестве брести. Но что, если там, где дорога исчезает в темном сосновом лесу, в бесконечном лесу, ожидает ее, сверкая глазами, кто-нибудь пострашнее Токхо? Мурашки пробежали у нее по коже, и она остановилась как вкопанная. Обернулась — перед ней деревня Ёнъён! Там, прорезая темноту, возвышается ненавистный ей дом Токхо. Вернуться туда? Нет! Она снова посмотрела на дорогу, теряющуюся в сосновом лесу, сделала несколько шагов. «Что я делаю? Куда иду?» Глянула на луну, все так же спокойно лила она свой свет. «Каннани!» — мелькнуло вдруг в голове у Сонби. Правда, раньше она считала Каннани нехорошей женщиной, но однажды, уже после того, как с ней самой случилось то же самое, она увидела Каннани во сне, будто они обнялись и даже плакали вместе. И каждый раз, когда она задумывала уйти и не решалась, ей вспоминалась Каннани.

«Где-то она? Хорошо ли зарабатывает? Хоть бы узнать, пишет ли она?» — всякий раз думала Сонби, а ноги сами несли ее к дому Каннани. Сколько раз собиралась она зайти узнать о Каннани. Сколько раз лунными ночами стояла она у плетня ее дома, не осмеливаясь войти в калитку: вдруг мать Каннани отнесется к ней с недоверием?

«А, ладно! Узнаю завтра!» — решала она и брела обратно. «Каннани!» — не раз звала она про себя, вспоминая, как они вместе играли в детстве. Почему не сумела она проникнуть в ее душу, когда Каннани была здесь? Почему ни словом не выразила доброго отношения к ней? Сонби не заметила, как опять очутилась возле дома Каннани. Она остановилась и твердо решила войти, расспросить о Каннани. Прислушалась, нет ли у них кого из соседей? Может быть, отец Каннани во дворе? Тишина. Лишь тусклый огонек освещал дверь. Послышалось чье-то покашливание.

«Спят, видно, все. Придется завтра днем прийти». Сонби собралась было уходить, но в доме, очевидно, услыхали ее шаги.

— Кто там? — донесся голос матери Каннани.

Сонби в нерешительности топталась на месте, но дверь открылась, и волей-неволей пришлось войти.

— Ты? — удивленно уставилась на нее мать Каннани. — Я-то думаю, кто там бродит! Ты чего, к нам?

Взяв Сонби за руку, хозяйка провела ее в комнату.

«Зачем это она? Уж не подослал ли ее Токхо, этот живодер, узнать, хорошо ли зарабатывает Каннани в городе?» Это предположение сменилось другим: «Уж не случилось ли и с этой девочкой того же, что с Каннани?» — И она во все глаза смотрела на Сонби, пытаясь угадать, что привело ее к ним в дом, да еще в такой час.

— Сколько же мы не встречались? Да почитай, со смерти твоей матери я и не видела тебя... Как ты похорошела!

А Сонби сидела ни жива ни мертва, не в силах вымолвить ни слова, — ей так и казалось, что за дверью стоит мать Окчоми или Токхо, что едва она выйдет отсюда, набросятся на нее, заорут: «Зачем сюда приходила?» И она не могла собраться с духом и произнести хоть слово, а лишь безмолвно поглядывала на дверь. Мать Каннани, с удивлением наблюдая за ее странным поведением, припомнила, как сказала со вздохом ее дочь в ту бессонную ночь перед уходом в город: «Мама, мне кажется, Токхо собирается-таки взять Сонби... Меня прогнал...» Не прогнал ли он и эту девчонку, как нашу Каннани? И поделом ей — за Каннани!» — подумала она было, но тут же отогнала эту мысль. Она смотрела на Сонби, такую жалкую, подавленную, и ей казалось, что перед ней сидит собственная ее дочь.

— Где теперь Каннани? — спросила наконец Сонби.

— Зачем тебе знать это? — в свою очередь, спросила мать Каннани, которой все казалось, что она спрашивает лишь по наущению Токхо.

У Сонби не хватило духу повторить вопроса. Она снова притихла и только крутила тесемку платья.

— Зачем ему знать, где она? Загубил жизнь девчонке, и все мало ему? Да? — запричитала мать Каннани.

Сонби словно ударили по лицу. Острая боль пронзила ее, и она уже раскаивалась, что пришла сюда. И вдруг словно прозрела: ее жизнь тоже загубил Токхо. Он же убил и ее отца, это правда. Но у Каннани хоть есть родители, они ненавидят его вместе с ней, а у нее нет никого, кто бы позаботился о ней, пожалел бы ее, кому могла бы поведать она о своей беде, о своей ненависти.

Глаза ее вдруг наполнились слезами.

— Мама! — крикнула она.

Мать Каннани вскинула голову и ждала, что скажет Сонби. Но Сонби молчала. Она и сама не знала: свою ли мать позвала или эту? Задумчиво смотрела она на колышущийся от ветерка из двери огонек лампы. В ее глазах блестели слезы. Да, матери Каннани без слов стало ясно, что Сонби постигла такая же беда, как и Каннани. Как же страдает ее душа!

«О! Этот кровопивец! И как только гром не поразит его... Бог-то, право, чего смотрит!» — мысленно поносила она Токхо.

— Сонби! Почему ты такая грустная?..

Конец фразы застрял у нее в горле. Она нагнула голову и подолом юбки вытерла глаза.

Сонби, видя, что мать Каннани плачет, крепко закусила губы, стараясь удержать подступившие рыдания.

— Мама, Каннани... Каннани где? — спросила она сквозь слезы.

— Или ты тоже собралась уйти?

— Да.

Мать Каннани встала, открыла комод, вынула конверт с письмом и подошла к Сонби.

— В Сеуле, что ли, или еще где, я слышала, да забыла. Вот почитай, что тут дочка пишет... Отомстите проклятому кровопийце! Если бы твоя мать жива была, как бы она горевала! Ах, вся душа изболелась! — Мать Каннани ударила себя в грудь.

Сонби поняла, что она догадалась о ее связи с Токхо, и вместе с ненавистью к Токхо ее охватил стыд. Дрожащей рукой взяла она конверт и внимательно стала разглядывать. Но сколько ни гляди, ничего не разберешь даже и при ярком свете. Она встала.

Мать Каннани испуганно посмотрела на Сонби.

— Ты, наверное, уже все прочитала... Дай сюда!

Сонби замялась.

— Мама, можно мне взять это?

— Нельзя. А что, если Токхо увидит? Ведь жизни не даст!

— Мама, разве я допущу до этого... пожалуйста... — упрашивала Сонби.

— Ну, ладно, только верни, когда соберешься уходить, да этому прохвосту — ни-ни!

Провожая Сонби, мать Каннани несколько раз повторила свою просьбу. Сонби спрятала было конверт на груди, но, вспомнив, как руки Токхо гладили ее грудь, сразу вытащила обратно. Даже маленький конверт спрятать некуда; всюду обнаружит его старый хрыч! И такая досада взяла ее, что хоть ложись и помирай...

Все так же крадучись, прижимаясь к стенам, добралась Сонби до дома Токхо.

Как же быть с конвертом?

Поколебавшись, она засунула его в носок и тихонько открыла ворота.

Кругом — мертвая тишина. Сонби, бесшумно заперев ворота, прошла по двору и юркнула в свою каморку. Она замерла на секунду, ей показалось, что тут, дыша перегаром, лежит Токхо.

Первым ее побуждением было бежать куда-нибудь. Конверт, спрятанный в носке, не давал ей покоя. Наконец, убедившись, что в комнате никого нет, Сонби вошла. Решив сегодня ни за что не открывать дверь, она сильно потянула ее на себя, заперла и, даже не разобрав постели, бросилась на нее ничком. Мысли, обгоняя одна другую, проносились в голове.

Но что это? Снаружи дергают дверь. Вот опять... «Эх, опять лезет!..» — простонала она и крепко зажмурила глаза. Сердце ее бешено колотилось. Снова дверь — дерг, дерг... Токхо отлично знал, что она не спит. Ясно, что, если она не откроет, Токхо отомстит ей.

«Ну, выгонит вон, а что еще сделает?» — успокаивала она себя, притаившись. Дверь содрогалась. И вдруг послышался скрип расходящихся створок — дверное кольцо было снято. Сонби притворилась спящей. Токхо, тяжело дыша, закрыл дверь и пнул Сонби ногой.

— Ты чего, чертова девка, дверь не открываешь? Слишком я ласков с тобой, избаловал... Совсем от рук отбилась... Смотри у меня!

Сонби медленно приподнялась, делая вид, будто только что проснулась.

— Ты слыхала, что я велел открыть дверь?

— Нет, не слыхала, — сделала удивленные глаза Сонби.

— Вредная девчонка! — проворчал Токхо и облапил Сонби.

Как обычно, от него несло водкой. Каждый раз, когда он обнимал Сонби, этот отвратительный запах ударял ей в нос, и она невольно отворачивала лицо. И сейчас ей так хотелось вырваться от него! Сжавшись в комок, она попыталась отодвинуться, но Токхо прижал ее еще крепче.

— Чего рыпаешься? Противен, видно, я тебе... Не поискать ли другую девчонку? А? Что скажешь? — прижав губы к самому уху Сонби и обдавая ее тяжелым дыханием, шептал Токхо.

У Сонби защекотало в ухе, она отшатнулась.

— Смотри, баба, может, у тебя другой есть? Иначе разве могла бы ты позволять себе такое? Когда приходит мужчина, девчонка не должна спать, она должна подобострастно трепетать, чтобы расположить его к себе! А ты что делаешь — развалилась и спишь, как дура! Раз я к тебе благоволю, ты брось эти привычки... Кстати, были у тебя в этом месяце?

Сонби не слушала бормотанья Токхо. Ей все время казалось, что мать Окчоми стоит за дверью, и ее маленькое сердечко трепетало, как пойманная птичка. Так было каждый раз, когда приходил Токхо.

— Да отвечай же! — Токхо погладил Сонби по животу. Ее передернуло.

— Не было еще, — насильно выдавила она из себя.

— Гм... Может быть, на этот раз... Может быть, тебе захочется чего особенного съесть, сразу скажи, не скрывай да не ломайся... Хочется чего-нибудь? — прильнув слюнявыми губами к щеке Сонби, шептал Токхо.

Сонби еле сдерживала подступавшую тошноту.

— Сонби... как?.. а?

— Ай, право же, тошно слушать!

— Ого! Тебе уже слушать противно стало! Ты должна думать о моем сыне вот тут!

Обнимая Сонби, Токхо впился губами в мочку ее уха. Потом вдруг вынул из бумажника деньги и протянул Сонби.

— Вот возьми и распоряжайся ими по своему желанию, а захочется съесть чего-нибудь, увидишь меня, — скажи!

Сонби вспомнила о конверте в носке и скрепя сердце взяла деньги. Она не знала, сколько здесь, но сообразила, что они пригодятся на дорожные расходы, когда она пойдет к Каннани.

— Уходите скорее, хозяйка может прийти!

— А хоть и придет — что из того? Ты здесь главная, в тебе мой сын. Что мне эта развалина? А ты будь спокойна: через два месяца будет уже определенно известно, и если действительно носишь моего сына, прогоню ее, а тебя сделаю настоящей женой. Поняла?

— Тише, тише! — взмолилась Сонби. — Кто-нибудь услышит!

— И услышит — не беда, — разошелся Токхо. — Ты теперь в этом доме главная, так-то! Если забеременела, на что-нибудь особенное потянет... Не чувствуешь такого?

Токхо совсем помешался на ребенке. И от этого стал Сонби еще противнее. Однако она не на шутку встревожилась: почему в самом деле задержка? Уж не верна ли догадка Токхо, не беременна ли она? Как же она осквернила свое тело: понесла ребенка от Токхо, да еще спокойно остается жить в этом доме!

Сонби почувствовала, как к горлу опять подступает тошнота. Впрочем, это случалось с ней и раньше, почти всегда, когда ей приходилось быть рядом с Токхо. Но сегодня ей было особенно тяжело. Вдруг началась рвота. Токхо испугался и прижал руку к ее губам. У Сонби и так болела голова, а тут еще эта рука, пропахшая водкой: у нее все поплыло перед глазами.

— Беременна, так и есть. С чего же может быть рвота? — с уверенностью заявил Токхо.

Сонби оттолкнула его.

— Уйдите, пожалуйста, мне совсем плохо... Прошу, хоть сегодня уйдите! — умоляла Сонби.

— Мм... плохо... определенно понесла, беременна! Каши не хочешь, фруктов надо купить...

— Ничего не хочу, только уйдите скорее!

— Ладно, раз такое дело, уйду. Береги свой живот. Завтра к тебе приду... А?.. Ах ты, милашка! Неужели принесешь мне сына?

Токхо еще раз крепко обнял Сонби и вышел.

Сонби наконец вздохнула свободно. Ей не терпелось узнать, сколько он дал денег. Но она все еще прислушивалась. Вот Токхо, скрипнув главными воротами, входит в средние. Он проделывал это всякий раз после того, как бесшумно выбирался из комнатки Сонби. Вот он, запирая ворота, громко кашлянул и, топая, направился в женскую половину. Сонби облегченно вздохнула, и в то же время в ней вдруг шевельнулось чувство, похожее на ревность. Дверь на женскую половину открылась и вновь закрылась. Тут Сонби вспомнила, что в руке у нее зажаты деньги. Сколько же, сколько их? Она пошарила под лампой, нащупала спички и зажгла одну. Кажется, десять иен. Такую сумму ей приходилось видеть только в кошельке Окчоми.

Сонби загляделась на гаснущий язычок пламени. «Если к этому прибавить то, что он дал при жизни матери, — задумалась она, — сколько же это получится? Пятнадцать иен!» Впервые в жизни пришлось ей держать в руках так много денег. Разве с такими деньгами нельзя пойти в город? Сонби крепко зажала в кулаке деньги.

Был летний вечер. Поглядев на небо, которое целый день хмурилось, Сонби пошла на кухню. Мать Окчоми, видимо, о чем-то догадывалась. Всю прошлую ночь она ругалась с Токхо. Даже не завтракала, а на обед послала работника купить куксу[49] и лежала, обвязав голову, с видом тяжело больного человека.

Не спала и Сонби всю ночь напролет. На душе ее было сумрачно, как на этом небе, что виднеется сейчас в кухонную дверь. В непрерывной тревоге она не могла усидеть на месте. Перебрала рис, ссыпала в котелок, а что делать, дальше, не соображала. Походила немного, подошла к кадке, зачерпнула рису и опять задумалась. Потом глянула в котелок и тут только сообразила, что второй раз насыпала туда рис. Она остановилась в замешательстве.

«Что это со мной?» Сонби ухватилась за перекладину, чтобы хоть немного прийти в себя. Но это не помогло. «Не иначе как мать Окчоми узнала! А может быть, нет... Нет, еще не знает. Если бы знала, разве стала бы она меня терпеть? В ту же ночь выгнала бы...» Что-то хрустнуло. Вздрогнув, она наклонилась посмотреть. Оказывается, она уронила черпак с рисом на чашку для мытья посуды, и та разбилась. Полилась вода. Черпак тоже треснул, и рис посыпался на пол. Затаив дыхание, Сонби стала собирать рис. Послышались быстрые шаги.

— Ты чего тут натворила, негодяйка? — влетела в кухню мать Окчоми.

Увидав беспорядок, она затрясла головой, подскочила к Сонби и вцепилась ей в волосы.

— Ах ты, чертова девка, надоело жить в нашем доме — убирайся! А посуду бить не смей! Грязная тварь! Убирайся вон!

Она как будто только и ждала этого момента: кричала, вцепившись в волосы Сонби, рвала их, а Сонби и не думала защищаться и с искаженным от боли лицом оставалась безмолвной. Прибежала Окчоми.

— Что вы тут... Вот ужас-то, — расхохоталась она, глядя на промокшую и вымазанную в земле одежду Сонби.

День-деньской одно и то же: ест, бренчит на пианино да спит; при таком однообразии и скандал — развлечение, и Окчоми пришла в возбуждение, испытывая чрезвычайное удовольствие. Тем более что причиной скандала явилась Сонби, на которую она всегда смотрела с ревнивой ненавистью. Она не была в этом уверена, но порой ей казалось, что Синчхоль думал о Сонби больше, чем о ней. И у Окчоми появилось желание подбежать и тоже ударить ее.

Мать Окчоми разъярилась и, осыпая ударами, катала по полу покорную, словно овца, Сонби. Сначала Сонби чувствовала боль и стыд, а потом уже не ощущала ничего, и в помутившемся сознании ее сохранялось только одно: скорей бы умереть, избавиться от этого позора, от этих мук, покинуть этот страшный дом! Боль в душе ее как будто уменьшилась от этих побоев.

Мать Окчоми, устав наконец, отступилась и привела в порядок голову.

— Эй ты, убирайся сейчас же! Я тебя за родную дочь считала... Если бы имела хоть каплю разума, то должна была ценить, а ты... Я хоть и молчала, а все твои проделки знаю! У-у, беспутная! Убить тебя мало!

— Мама, стыдись! Неужели отец мог себе позволить такое? И у этой на уме другое... Тогда с Синчхолем ночью зачем встретилась?.. Зачем?! — подступила Окчоми к Сонби. — Сговорились, не иначе! Наверняка у нее с Синчхолем что-то было! С виду глупенькая, тихоня тихоней, а себе на уме... — выпалила она в конце концов.

Окчоми тщетно старалась забыть Синчхоля, но тем сильнее его ненавидела, и каких только догадок не строила о нем! Она подскочила к Сонби и ударила ее по багровой, словно окровавленной, щеке. Забившись в угол, Сонби думала только об одном: хоть бы пришла смерть.

И тут неожиданно в кухню вошел Токхо.

— Что происходит?

— Папа, — заговорила Окчоми, — я хоть и молчала до сих пор... Эта дрянь, кажется, имела с Синчхолем связь.

— Что? С Синчхолем? — выпучил глаза Токхо. — Ты точно знаешь?

— Наверняка! Тогда ночью эта девчонка встретилась с Синчхолем, и они о чем-то оживленно беседовали. Мало того, даже когда мы в Сеул поехали, разве он не старался взять туда эту тварь? Тогда я не догадывалась, что между ними что-то было, а теперь мне это яснее ясного!

Окчоми снова набросилась на Сонби.

— Ну говори, спала с Синчхолем? Не скажешь — прибью!

Токхо свирепо уставился на Сонби. Досаднее всего ему было, что он-то, полагая, что она с весны носит в себе его дитя, только и думал о том, чем бы ублажить да повкуснее накормить ее. Сонби посмотрела на Токхо, и в ее до сих пор сухих, горячих глазах сверкнули слезы: ведь только он знает, как они несправедливы к ней.

Токхо подступил к Сонби:

— Ты в самом деле спуталась с Синчхолем? А?.. Дали девчонке волю, а потом меня, непричастного, виноватым делают, ха-ха! Мать честная! Меня подозревала, — обратился он к жене, — а ты вон у нее спроси. А-а, раз она давно уже с этим хлюстом Синчхолем спуталась, да из-за Синчхоля и в Сеул-то хотела уехать, стала бы она со мной-то? А ты человека без оснований подозреваешь... Что теперь скажешь, а? Да вы ели сегодня что-нибудь? Куксу кушали? — поспешил он переменить разговор.

Токхо было неловко стоять лицом к лицу с Сонби, он взял жену за руку и потащил в комнату.

— Сейчас же убирайся, чтоб духу твоего не было в нашем доме! — крикнула Окчоми и последовала за родителями.

Сомнений не оставалось: она должна уйти. Даже Токхо, единственный, кто мог бы заступиться за Сонби, так явно лгал сейчас. Она знала, все это только для того, чтобы избавиться от нее.

«Хорошо же!» — подумала Сонби, направляясь в свою комнату. Ее душила злоба, она дрожала, но ни единой слезинки не выкатилось из глаз.

Сонби повалилась на узелок и стала ждать темноты.

Ночью с узелком под мышкой вышла она из дома Токхо. Кругом — непроглядная тьма. Дождь, зарядивший с полудня, теперь прекратился, подул свежий ветерок. Сонби шла по дороге, ведущей в уездный город, легкий ветерок приятно холодил ее пылающие щеки. На восточной стороне неба сверкнула молния и на мгновение ослепительно ярко озарила горы. И вслед за вспышкой молнии загремел гром.

Прежде Сонби обомлела бы от ужаса, а теперь она даже не испугалась. В ней созрела решимость, и она презирала смерть.

По обеим сторонам дороги, колеблемое ветром, шумело густое просо, гаолян. Словно сквозь сон слушала она шум набегающих волн, и ей чудились звуки пианино. Эти звуки жалили сердце Сонби. Она представила себе, как Окчоми играет, и заткнула уши. Неожиданно послышался визг, и что-то метнулось под ноги Сонби. Она испуганно остановилась. Но сейчас же разглядела Черныша, которого всегда кормила кашей. Сонби порывисто обняла Черныша и заплакала. Черныш завилял хвостом, заскулил и лизнул ее в щеку.

— Черныш! — Сонби прижалась к нему щекой и опустилась на землю.

А вдали в деревне мерцали огоньки. Они отражались в ее глазах, словно цепочка, порванная на мелкие звенья. Огоньки напомнили ей свет лампы, при котором смотрела она на умирающую мать.

— Мама! — невольно позвала она и повернула лицо в сторону горы, на которой погребена ее мать.

И вдруг ей живо вспомнились корни дерева сотхэ, которые Чотче принес тогда, и глаза — его большие, круглые глаза.

Сверкнула молния и тотчас погасла.

— Эй, приятель! Ну и здоров же ты, спать! В спячку, что ли, впал?

Синчхоль, испуганно вздрогнув, проснулся. Товарищи уже встали и, видимо, даже умылись. Лица их блестели чистотой. Кихо посмотрел на Синчхоля.

— Сегодня на завтрак ничего нет! Вставал бы хоть ты скорей, да, может, сообразил бы что-нибудь.

— Тише вы, я еще немного посплю.

— Вставай, вставай! Солнце-то уже — вон оно, над. головой. Без завтрака мы, пожалуй, обойдемся, однако без обеда и ужина вряд ли долго протянем, — со смехом теребили его товарищи.

Синчхоль встал. На середину комнаты падал яркий луч солнца.

Он сбросил белье и начал выбирать вшей.

— Загрызли совсем...

Ильпхо присел у двери, свернул из оставшегося от лучших времен табака цигарку, жадно затянулся и выпустил дым через ноздри. Сизая струя взвилась к потолку. По тому, как Ильпхо поглядывал на комнату напротив, можно было догадаться, что красавица соседка сегодня дома. Этого благодушного толстяка не сильно угнетала такая жизнь. И хоть ему частенько нечего было есть, никто не видел его с унылой физиономией. Он встает, спозаранку усаживается у дверей, и если не курит, то занимается чисткой собственного носа, и нет-нет да и взглянет на комнату напротив.

Кихо, заставая его за этим занятием, ворчал:

— Опять ты за свое! Так и будешь бездельничать?

Тот притворялся, будто не слышит, и продолжал усердно курить самокрутку.

Охотно он разговаривал только о красавице из комнаты напротив или же обсуждал чьи-либо недостатки. К предложениям приготовить рис или достать дров оставался глух и лишь ухмылялся, делая вид, что это его не касается.

Ильпхо улыбался, наслаждаясь табаком. Синчхоль уже оделся и теперь силился вспомнить: нет ли чего-нибудь, что можно было бы заложить? Однако все, даже книги — самое дорогое для него, — все было заложено! Теперь ничего не осталось, кроме собственного тела.

«Пойти, что ли, попросить еще у Памсона», — подумал Синчхоль.

На днях Памсон устроился разносчиком газет, и поэтому у него водились гроши. Иногда Синчхоль брал у него десять или пять сэн[50] и покупал пакетик риса. Синчхоль надел свой европейский костюм, служивший выходной одеждой для всех троих, и направился к выходу.

— Постарайся обязательно что-нибудь раздобыть... А уж совсем ничего, так, может, заглянешь к себе домой, да прихватишь какую малость... Живот подведет, тут уж не до самолюбия, не так ли? — напутствовал Кихо.

— Разумеется, так! — подхватил Ильпхо, явно оживившийся при этих словах.

Синчхоль улыбнулся и вышел за дверь. Он представил себе круглую физиономию Ильпхо и его многозначительные взгляды, направленные на противоположную комнату, вспомнил его комическую, круглую, с выпяченным животом фигуру да его неэстетичные привычки и не удержался от горькой усмешки: «Тоже мне интеллигент!» Сам он тоже, видимо, причислен к этой прослойке, но за последнее время он проникся глубокой антипатией к подобного рода интеллигентам. Подсознательно он чувствовал, что именно такие, как Ильпхо, своим поведением, манерами самым низким образом порочат это звание.

Занятый размышлениями, он не заметил, как дошел до бассейна. Там уже собралось много пловцов и стоял невообразимый шум. Перед его глазами в сверкающей на солнце воде мелькали красные и зеленые шапочки. Он вспомнил, как прошлым летом развлекались они в этом широком западном море вместе с Окчоми. И вслед за тем взору его представилась деревня Ёнъён... и милый облик Сонби.

Солнце жгло спину Синчхоля, а в животе у него урчало. Он медленно начал спускаться по горной тропинке в местечко Самчхон. Если и там ничего не раздобудет, куда еще идти?

Слишком многим он уже задолжал, занял несколько десятков сэн, и теперь смелости не хватало просить. Сейчас рано, и он не так еще проголодался, но скоро голод заставит его пойти на поклон к какому-нибудь из товарищей.

Вот и дом Памсона на Кванчхольдоне, но товарища нет. Синчхоль постоял в раздумье, проглотил голодную слюну и побрел дальше. Но на Колокольном проспекте остановился. Подняв серую пыль, промчался автобус по направлению к Восточным малым воротам.

Синчхоль вдруг ощутил тоску по родному дому. «Дай конфетку», — вспомнил он, и таким милым показался ему Ёнчхоль с протянутыми ручонками, а еще милей — обычное в доме блюдо: красный перец, начиненный соевым творогом, мясом и чесноком.

Размышляя об этом, он брел и брел не спеша. Сосало под ложечкой. «И куда он запропал?» — удивлялся Синчхоль. Утренний выпуск уже должен быть доставлен, вечернего еще нет... Куда он пошел?

Синчхоль обогнул Колокольный проспект и направился к Золотому Гонгу. Трамваям, бегущим туда и сюда, не было конца. Бесчисленные автобусы, такси мчались один за другим, словно наперегонки.

Синчхоль, глотая пыль, уныло брел по асфальту. Солнце сильно припекало, а Синчхоль все еще носил зимнюю фетровую шляпу. Опасаясь случайной встречи со знакомыми, а тем более с отцом или мачехой, он глубже надвинул шляпу и шагал, уставясь себе под ноги.

Бывало, отправляясь в школу, он привычно начищал ботинки до блеска. И никогда не думал, что это имеет такое значение. В запыленных ботинках с ободранными носами как будто и ноги-то стали другими, отяжелели, — куда легче шагалось в начищенных ботиночках.

— Ну, как ты поторговал сегодня?

— Да с тысчонку трепангов сбыл. А ты?

— Да и я, видимо, около того.

Синчхоль поднял голову. Двое мужчин шли с чиге за плечами и разговаривали. «А не пойти ли и мне в разносчики? — подумал он. — Сейчас, например, капусты много, можно капусту разносить, потом еще что-нибудь... да любой товар». Но, представив себе, как он, подобно этим парням, шествует по улице с чиге за спиной, понял, что не сможет решиться на это. Почему? По какой причине? Он прекрасно сознавал, что если он не сможет взяться за работу, например, носильщика, то, по существу, не будет никакой разницы между ним и Ильпхо, который предпочитает ковырять в носу и голодать, но не работать. «Другим товарищам это, может, и подошло бы, а я уж лучше бы, уподобясь провинциалу, стал копаться в земле, а что и как делать — живо научился бы у крестьян, — размечтался он. — Только вот для Сеула такое дело, пожалуй, не подойдет — слишком много знакомых. А отец, а мачеха? Столько знакомых женщин...»

Неожиданно Синчхоль оказался перед универмагом «Мицугоси». «Зайти, что ли, туда?» — подумал он, сделал уже несколько шагов, но тут же отступил, испугавшись встречи со знакомыми, — мало ли их идет за покупками. Всякий раз, когда он проходил здесь, эта мысль заставляла его еще больше горбиться, а вид у него был и без того жалкий.

Посетители «Мицугоси» всё люди из порядочного общества, одеты со вкусом и по сезону. Едва ли отыщется среди них хоть один в таком поношенном костюме и зимней шляпе. На всех давно уже легкие летние костюмы и летние шляпы. Но где еще можно дать отдых натруженным ходьбой ногам? Пойти на Южную гору? Но туда трудно добраться, да и жарко там. Все-таки лучше всего зайти сюда и отдохнуть... И он решительно вошел в универмаг.

Поднявшись в лифте на третий этаж «Мицугоси», Синчхоль сел на стул и стал задумчиво глядеть на фонтан. По соседству сидела молодая пара. Они потягивали воду со льдом и оживленно беседовали, то и дело громко смеясь чему-то, и Синчхолю все время казалось, что они потешаются над его жалким видом. Уязвленный смехом, Синчхоль отвернулся, но чувствовал, что их взгляды устремлены на его спину и затылок. А тут еще нестерпимая духота. Синчхоль вынул из кармана платок и вытер лоб. Платок тоже был последним. Покидая дом, Синчхоль захватил с собой четыре или пять платков, но пришлось раздать товарищам, остался лишь этот, порядком уже заношенный.

Он невольно прислушался к голосу непрерывно щебечущей и хохочущей соседки, и он показался ему очень похожим на голос Окчоми.

«Вышла ли она замуж? Помнит ли еще меня?» — задал он себе вопрос, и, обжигая, словно палящие лучи солнца, потекли воспоминания. Он усмехнулся. Таким приятным казалось ему то время. Нет, оно было по-настоящему приятным! Только тогда он не понимал, насколько счастливой была для него та пора.

Вдруг Синчхоль вскочил: эти мысли были куда грязнее нечистоплотных привычек Ильпхо. Пытаясь отогнать их, он стал смотреть на бегущие туда и сюда трамваи, бесконечной вереницей мчащиеся автобусы, такси. Смотрел, пока не зарябило в глазах. Смотрел, смотрел, и вдруг до него дошло, что и эти трамваи, автобусы, такси теперь недоступны для него. Пробовал думать о чем-нибудь — ничего не шло на ум, кроме воспоминания о том, как прошлым летом ездили они с Окчоми на реку Ханган. Разумеется, он и после этого не раз ездил на трамвае, но те случаи не оставили следа в его памяти, и ярко запечатлелись лишь поездки в трамвае или такси с Окчоми.

Синчхоль опять упрекнул себя за эти мысли. А все из-за этой женщины, которая пьет воду со льдом! Это она навела его на такие неприятные, нет, подлые размышления! Он медленно отошел от окна, вынул из кармана газету, которую вчера вечером дал ему Памсон, развернул и уставился на страницу, где говорилось о политике. Просмотрев ярко выделенные заголовки, Синчхоль поморщился. Голод все настойчивее давал о себе знать, в голове гудело.

Глянул краем глаза — молодая пара направилась к цветочной витрине на противоположной стороне. Он снова уселся на стул. Завыла сирена: значит, сейчас три часа или половина третьего. Люди непрерывным потоком поднимались на третий этаж и спускались. Синчхоль не мог уже спокойно наблюдать за ними — слишком он был голоден. Во рту пересохло, живот, казалось, прирос к спине. Закрыв глаза, он застыл на стуле. Если б жива была мать, она упросила бы его вернуться тогда, пошла бы за ним следом и воротила домой. «До сих пор... нет, если так голодать, я скоро и передвигаться не смогу... К черту все!»

«Однако это малодушие...» — снова упрекнул он себя. Ему бы всего только пять сэн, и он утолил бы голод. Пять сэн, пять сэн! Перед его глазами отчетливо рисовалась никелевая монетка — такая серенькая, немного поменьше, чем десять сэн... Пять сэн! Их нет — и вот он так голоден! Синчхоль невольно оглянулся: не уронили ли, на счастье, эти мужчина и женщина, платя за воду, пять сэн? Он поискал глазами, но ничего не обнаружил. Молодые люди купили попугая и направились к выходу.

— Попугай, скажи-ка что-нибудь... — насмешливо проговорила женщина, разглядывая его, и залилась смехом.

«Сколько таких монеток по пять сэн отдали они за попугая?» — попытался прикинуть в уме Синчхоль.

Молодая пара теперь, вероятно, отправилась домой. «Женился бы я на Окчоми, вот так же прогуливались бы вместе», — промелькнуло у него в голове.

«Надо и мне идти, вдруг Памсон уже дома. Разнес вечерний выпуск и вернулся», — подумал Синчхоль, когда пара скрылась из виду.

Спустившись на лифте вниз, Синчхоль чуть не столкнулся с одной из прежних знакомых. Растерявшись, он свернул к столовой и принялся разглядывать образцы блюд на витрине. Вот рис с кэрри[51], яйца суси[52]. Но созерцать эти яства было выше его сил. Синчхоль отвернулся от витрины и вновь очутился лицом к лицу со своей знакомой.

— Быть не может! Неужели Синчхоль? — воскликнула она.

Синчхоль торопливо сдернул с головы фетровую шляпу и заложил руки назад. Стараясь скрыть потрепанные ботинки, он придвинулся поближе к витрине.

— Да, действительно давненько не встречались, — пробормотал Синчхоль.

— Почему не приходите гулять?

— Да... Да... все недосуг...

Стоять возле столовой было еще мучительней. Скорей бы она ушла, но она, видимо, не спешила. Он волей-неволей попятился.

— Так я пойду...

Женщина смерила его недоуменным взглядом с ног до головы.

— До свидания... Так приходите же гулять.

— Да... Да...

Синчхоль, словно за ним гнались, выскочил за дверь «Мицугоси» и вздохнул. По спине струились капельки пота, это вызывало зуд и раздражало, а он не мог даже почесаться, опасаясь взглядов прохожих. Он вышел на главную улицу. Звуки музыки, льющиеся справа и слева из музыкальных магазинов, стук гэта[53] по асфальту, голоса торговцев и покупателей, доносившиеся из каждого магазина, — все это сливалось в непрерывный гул. Народу в это время — что сельдей в бочке. Все торопятся куда-то, шагают, выпятив грудь и энергично размахивая руками. Синчхоль же еще больше опустил плечи, ссутулился. Он ощутил запах помады — впереди шел молодой японец, одетый в юката[54]. Голова его блестела от помады, лицо сияло, словно он только что выкупался. Синчхоль сразу почувствовал неприятный запах собственного тела. Ноги отяжелели, будто к ним подвесили стопудовые гири.

Он подошел к дому Памсона, но опять не застал его и направился в район, где тот разносил газеты. Наконец послышался звон колокольчика[55]: навстречу шел Памсон. Завидя Синчхоля, он подмигнул ему, кивком головы указывая на переулок. Синчхоль завернул туда.

Памсон огляделся по сторонам и сказал, понизив голос:

— Ты должен поехать в Инчхонь. Отправляйся хоть сегодня вечерним поездом, но не позже завтрашнего утра.

— В Инчхонь? Хорошо... Я, конечно...

Синчхоль вытер лоб и слабо улыбнулся. Памсон вынул бумажник и вручил ему три бумажки по одной иене.

— Это тебе на дорожные и другие расходы. Приедешь в Инчхонь, сразу же иди на биржу труда... Да, в Инчхоне разыщешь вот эту квартиру...

Он достал клочок бумаги и карандаш, черкнул несколько слов и показал Синчхолю. Синчхоль внимательно прочитал и кивнул головой. Памсон сунул бумажку в рот и проглотил, затем внимательно осмотрел переулок.

— Ну, счастливо!.. — И торопливо зашагал дальше.

Синчхоль держал три иены и чувствовал, что походка его стала значительно легче. «Прежде всего — хорошенько поесть», — подумал он и выбрался из переулка. Про себя он еще раз повторил прочитанное на бумажном клочке: «Инчхонь, улица Вери, номер десять. Ким Чхольсу».

Он подкрепился двумя блюдами за пять сэн в клубе Уми и, выйдя на улицу, почувствовал прилив энергии. Когда он, купив пакетик риса и несколько хлебцев, пришел домой, Ильпхо и Кихо валялись, обвязав головы полотенцами, но при виде Синчхоля проворно встали, схватили хлебцы и принялись с жадностью их поглощать.

— Раз ты купил еды, — проговорил Кихо, быстро покончив со своим хлебцем, — у тебя, может, еще остались деньжата?

— Дай мне пяток сэн, выпью кружку неочищенной водки, а то что это за жизнь? — Ильпхо протянул руку, бледную, без единой кровинки, как у курильщика опиума.

— У нас дров даже нет, а тебе лишь напиться? Давай-ка сюда деньги, дров надо купить да поесть приготовить.

И к первой присоединилась вторая рука. Синчхоль дал десять сэн на водку и тридцать сэн на дрова, скинул с себя костюм, шляпу и швырнул на пол. Повеселевшие Ильпхо и Кихо ушли. Синчхоль снял влажное от пота белье и вывесил наружу.

Больше он не позволит себе предаваться сомнениям. Покидая дом отца, даже еще раньше, разве не был он готов на все? А теперь — едва соприкоснулся с трудностями и уже затосковал по прежним дням! Так бранил он себя в душе и твердо решил: как только приедет в Инчхонь, сразу же преодолеет это свое малодушие и станет настоящим боевым товарищем рабочих.

«Выехать не позже завтрашнего утра. Чхольсу. Улица Вери, номер десять», — повторял он, шагая по комнате. Скоро вернулся Кихо. Он купил дров и немного закуски.

— Слушай, а как мы тебя дожидались! Совсем было умирать собрались. На Ильпхо просто смотреть противно: целый день сидел да почесывался!

«Что они будут делать, когда я уеду в Инчхонь?» — подумал он. Чем так жить, вернулись бы лучше домой в деревню, занялись бы сельским хозяйством, как их жены, и куда больше было бы пользы. Так нет, они предпочитают ютиться по углам в Сеуле, невзирая на голод и нужду. Ради чего? Единственное их желание — пристроиться к какому-нибудь капиталисту и управлять журнальным или газетным издательством. Мнят, что только так могут добиться мало-мальской известности и влияния на массы. Когда животы подведет, они помалкивают, а только набьют желудки, начинают критиковать: эта газета такая-то! Этот журнал такой-то! Послушаешь иногда их споры, подумаешь, что это первейшие оппозиционеры. А на поверку — серенькие людишки, бездельники с затхлой мелкобуржазной психологией! В чем их героизм? Одна видимость! Синчхоль с горечью сознавал, что и он, особенно судя по сегодняшнему случаю, недалеко ушел от них.

Утром, сказав товарищам, что идет побродить, Синчхоль пошел к Колокольному собору — проверить время на магазинных часах. Скоро его поезд. Как ехать на вокзал: на трамвае или на автобусе?

И хоть только еще вчера монета в пять сэн казалась крупной суммой, сегодня, едва завелись гроши в бумажнике, ему уже не хотелось идти пешком. «Была не была, проедусь на трамвае, так давно не позволял себе этого!» Он бросился за проходившим трамваем и вскочил на ходу. Трамвай мчался. Вот торговый дом Хвасин, вот и Золотой Гонг. Тут в трамвай набилось полно служащих, направляющихся, видимо, к Драконовой горе. Синчхоля стиснули. Однако это было ничто по сравнению с тем, что он испытывал, ловя на себе чей-нибудь взгляд. Он все время боялся: «А вдруг среди них...» — и он отворачивался. Но вот взгляд его упал на рикшу, бегущего от Корейского банка. У женщины, сидевшей в коляске, был растерянный вид, словно она впервые пользовалась этим видом транспорта.

Синчхоль внимательно пригляделся и ахнул от изумления. Он рванулся, желая протискаться к выходу, но не успел.

На рассвете следующего дня Синчхоль надел спецовку, которую раздобыл ему товарищ Чхольсу, навертел обмотки, обул рабочие ботинки и вышел на улицу.

Город еще спал в серой мгле. Лишь тут и там маячили редкие фонари. Синчхоль еще раз повторил наставление, полученное ночью от Чхольсу, и пошел в указанном направлении. Рассвет Инчхоня — рабочего Инчхоня!

В обмотках, с платками на шее, рабочие торопливо шагали кто куда в поисках работы. Работницы в надвинутых на лоб платках, со свертками в руках, — очевидно, завтраками, появлялись и исчезали в свете фонаря возле, как он узнал потом, обдирочной фабрики.

Синчхоль зашел позавтракать в ближайшую харчевню. Точь-в-точь как сеульская пивная. Рабочие торопливо ели, дуя на дымящийся суп. Некоторые стоя выпивали выдаваемую под проценты кружку рисовой браги.

Поев и выпив, быстро уходили. То и дело входили новые посетители. Синчхоль сел на деревянную скамейку. Какой-то рабочий, не дождавшись, пока ему подадут, взял миску, отправился к котлу с супом и, получив порцию, вернулся на место. Синчхоль, похлебав супу, посмотрел на своего соседа-рабочего, который пришел вместе с ним. Тот уже доедал кашу. «Так вот заглатывать наспех — разве может пища хорошо перевариться?» — ужаснулся Синчхоль. А когда он опять оглянулся на соседа, тот залпом выпил брагу, утер губы кулаком и бросился к выходу, мельком взглянув на Синчхоля. Синчхоль не мог съесть всего, поднялся и тоже ушел. Во рту остался горьковатый привкус неочищенной водки. Он зашагал по направлению к павильону Чхонсок. Здесь строили большую текстильную фабрику и потому ежедневно набирали по четыреста — пятьсот человек.

Шагая в этот предрассветный час по улицам Инчхоня и глядя на серое до горизонта небо, Синчхоль почувствовал прилив отваги. Но тут же вспомнил, как готов был выскочить на ходу из трамвая, увидев в коляске рикши застывшую от удивления Сонби, и кровь бросилась ему в лицо: какая безответственность, какая бесхребетность! Человек в его положении не имеет права гоняться за женской юбкой.

Вот и павильон Чхонсок. Несколько сот рабочих уже окружили японского надсмотрщика и невообразимо галдят, выпрашивая номерки.

Синчхоль присоединился к ним и с большим трудом получил номерок — маленькую дощечку с пометкой «№ 50».

— Ну живее, живее поворачивайтесь!

Под зычные окрики надсмотрщика рабочие, завладевшие номерками, принимались по его указанию за работу. А те, которым не досталось номерков, стояли понурясь и с завистью смотрели на «счастливчиков».

— Эй, ко мне, тащите вот это туда, — командовал надсмотрщик.

Синчхоль смешался с разнородной толпой. Велели переносить мешки с цементом. Рабочие по очереди взваливали на плечи мешки и рысью устремлялись к указанному месту. Синчхоль тоже подставил плечо под мешок. В плече что-то хрустнуло, а грудь сдавило так, что он не мог вздохнуть.

Глядя, как наваливают мешки рабочие, он думал, что это не так уж тяжело, не тяжелее мешка с мукой. И, лишь взвалив на себя, понял, что это ведь камень, превращенный в муку, вот почему так тяжело. Ноги у него подкашивались.

— Эй, ты, шевелись, шевелись, сукин сын!

Окрик десятника явно относился к нему, и Синчхоль пошел быстрее. Невыносимо было дышать, грудь и плечи разламывало. Прижавшись щекой к мешку, Синчхоль прошел, шатаясь, около ста метров и со стоном рухнул на землю.

С трудом поднявшись, Синчхоль поглядел на рабочих, которые лопатами размешивали цементный раствор. Казалось, они делали это без всякого напряжения. В мгновение ока разводили мешок цементной муки. Синчхоль смотрел на них с завистью. Нечего было и думать снова поднять мешок. Но он ведь получил номерок, надо как-то продержаться до конца дня. «Неужели не выдержу? Попробую еще». И он пошел, еле передвигая, казалось, стопудовыми ногами.

В другой раз приказали перетаскивать кирпичи. Рабочие накладывали кирпичи в два ряда по тринадцати, а более сильные даже по пятнадцати и шестнадцати штук в ряд, и опоясывали их проволокой, связывая концы в узел. Затем приподнимали и, крякнув, взваливали на спину, покрытую мешком. Синчхоль побоялся сделать так и решил переносить кирпичи в охапке по одному десятку и вскоре в кровь стер руки.

Подготовив очередную ношу, он почувствовал, как ноет все его натруженное тело. Он не мог притронуться к кирпичам — ему казалось, что они утыканы острыми каменными шипами.

— Послушайте, так не годится — руки покалечите. Небось никогда такой работы не делали?

Синчхоль взглянул — говорил тот самый рабочий, который сидел рядом с ним в харчевне. В его больших глазах, с двойным веком на одном, мелькнула улыбка. Он подошел и приладил к спине Синчхоля мешок.

— Вот так держите, а теперь взваливайте на спину кирпичи, так гораздо удобнее, чем носить в руках. Ну-ка, попробуйте!

Синчхоль взвалил, ноги у него подкосились, и он опять упал. Кое-как поднялся, дрожа всем телом, приложился губами к ушибленной руке и почувствовал, что вот-вот расплачется, словно ребенок. Собрав рассыпавшиеся кирпичи, он с чужой помощью взвалил их на спину.

— Так взваливать трудно, на мешок — легче. Спину нужно сгибать вот так, поглядите.

И Двойное Веко показал, как это делается.

— Эй, вы, чтоб вам... давайте таскайте! — послышалось откуда-то сзади.

— Вот еще, шумит! — заворчал Двойное Веко, шагая рядом с Синчхолем. — Вы, должно быть, на рисе разорились?

На бирже труда то и дело появлялись люди, которые обанкротились на коммерческих операциях с рисом. Чтобы не умереть с голоду, они вынуждены были браться за любую, непривычную для них работу, и, конечно, как они ни старались, работа у них не спорилась. Этим самым они выделялись среди остальных, для кого тяжелый физический труд дело обычное и привычное.

Синчхоль задыхался, обливаясь потом, и не мог даже ответить. Он чуть не падал. Двойное Веко помогал ему, поддерживая ношу сзади. Синчхолю же хотелось одного: сбросить этот груз и убежать.

Проработав, не считая сорокаминутного обеденного перерыва, с шести утра до восьми вечера, Синчхоль окончательно выдохся. Вместе с Двойным Веком он отправился за получкой. Перед канцелярией, расположенной в бараке, сколоченном на скорую руку, толпились рабочие, спеша получить причитающийся им денежный квиток. Из канцелярии выкликали людей но номерам: «Такой-то номер, такой-то номер...»

Прождав около часа, Синчхоль получил клочок бумаги, так называемую квитанцию, и пошел обменять его на деньги. И вот наконец он держит в руках свой первый заработок — сорок шесть сэн. Обычная плата за поденную работу пятьдесят сэн, четыре сэны вычли в виде комиссионных. Синчхоль вздохнул и огляделся. На улицах Инчхоня зажглись электрические фонари. Сновали продавцы рисового супа, стараясь уловить должников, и жены рабочих, разыскивающие своих мужей, чтобы купить что-нибудь на ужин.

Синчхоль потерял из виду Двойное Веко. Поискал, поискал и остановился в раздумье, глядя на непрестанно мигающие фонари. Вот что такое эксплуатация чужого труда! Теперь он на себе познал тяжесть этой ужасающей эксплуатации чужого труда, о чем раньше он лишь читал в «Капитале», сидя за своим письменным столом.

Добравшись до дома, Синчхоль упал на постель. Вернулся с биржи труда Чхольсу.

— Ну, что, товарищ, очень тяжело?

Синчхоль поднял голову:

— А! Вы пришли! Да, я так намучился, что не могу с места двинуться!

— Ну-ну, ничего... Да у вас нос в крови!

— У меня?

Тут только Синчхоль заметил, что у него из носа течет кровь. Чхольсу принес холодную воду и тряпку. Синчхоль хотел было приподняться, но не смог и шевельнуться. Он напряг все силы, как тогда, при переноске кирпичей, и тело его пронизала страшная боль. Пришлось предоставить Чхольсу ухаживать за собой.

— Видно, эта работа не по вас, товарищ.

И хоть тело Синчхоля словно онемело, все же замечание обидело его. Он крепко зажмурился, вздохнул и застонал. Стоило ему закрыть глаза, как перед ним вставала страшная картина: он таскает кирпичи. Напрягаясь, взваливает он огромную тяжесть на плечи и шагает, шагает...

— Вы ели что-нибудь?

— Да, рисовый суп...

— Так или иначе, товарищ, работу эту придется оставить, так... — И, запнувшись на полуслове, Чхольсу внимательно посмотрел на Синчхоля.

Тот глядел на него в упор, затем перевел взгляд на стену. Чхольсу поднялся:

— Я еще не ужинал, схожу поем.

— Конечно, почему не сходить. А я раскис совсем, наверно, усну как мертвый.

Хотя Чхольсу целый день проработал в порту, он, однако, не обнаруживал особых признаков усталости. Проводив Чхольсу взглядом, Синчхоль повернулся лицом к стене и вскрикнул: до того болели все кости.

«Эксплуатация чужого труда!»

Он дважды убедился, какой вес имеет этот термин. А перед глазами маячили кирпичи, кирпичи, кирпичи... Чтобы избавиться от страшного видения, он попытался переключиться на воспоминания прошлого. И опять перед его мысленным взором промелькнула Сонби на рикше. Сонби, затерявшаяся в лабиринте улиц Сеула. «Зачем она приехала в Сеул? Может быть, с мужем? Или вышла наконец замуж Окчоми и перебралась в Сеул, в дом мужа?» Синчхоль терялся в догадках. Окчоми, Окчоми! Судя по тому, что он постоянно думал о Сонби и так взволновался, случайно увидев ее на улице, он, должно быть, любит Сонби. Но он ведь ничего не знал о ней, она всегда оставалась для него неуловимой.

А вот сейчас он так и видел перед собой Окчоми, ее лицо, веселые и задорные глаза, ее руки! «Окчоми! Неужели она вышла замуж? Или меня еще не забыла?.. Какой урок мне!» На глаза его сами собой навернулись слезы. Таким милым представлялось ему теперь лицо Окчоми, когда она, развернув шоколад, взглянула на него, велела раскрыть рот и покраснела.

«Окажись я опять на том месте... — размечтался он и тут же оборвал себя: — Подлец!» Издалека донеслись гудки такси. Тан! тан!.. Комнатные часы пробили одиннадцать раз.

Надеясь заснуть, Синчхоль закрыл глаза. И опять — кирпичи, кирпичи...

Скоро вернулся Чхольсу, и Синчхоль заговорил о том, что снова попытается пойти на биржу труда. Чхольсу улыбнулся:

— Если вы еще раз так наломаетесь, проболеете дней десять. Лучше уж оставьте!

Ему нравилось стремление Синчхоля испытать труд, но его неприспособленность была очевидной и беспокоила его. Синчхоль хотя и улыбнулся в ответ Чхольсу, однако на душе у него было мрачно. Если сравнить его с Чхольсу по телосложению, он, пожалуй, ни в чем тому не уступает. Только он не закален в труде; лишь бы преодолеть первые трудности, а дальше не будет так тяжело. Что, он не справится с работой, которую делает Чхольсу, тысячи других людей? «Выполню! Умру, а попытаюсь! — решил Синчхоль. — Куда мучительнее сидеть на хлебе, заработанном трудом товарищей». Чхольсу угадал настроение Синчхоля.

— Ну что ж, помучайтесь еще денек, завтра с утра пойдите в порт. Плата там ниже, зато гораздо легче, чем таскать кирпичи.

Синчхоль слегка нахмурился, потом рассмеялся и покачал головой:

— Нет, кирпичей больше не хочу!

При одном слове «кирпич» его всего передернуло и зажгло пальцы. Любая другая работа, пусть еще тяжелее, только не таскать кирпичи! Он видеть их больше не может. Потолковав с Чхольсу о разного рода портовых работах, Синчхоль решил, что с рассветом он непременно отправится вместе с ним в порт.

Когда они подошли к таможне, несколько десятков рабочих уже окружили человека в очках с никелевой оправой и кричали на разные голоса:

— Десятник, десятник!

Чхольсу протиснулся сквозь толпу к человеку:

— Десятник! Примите его.

Никелевые Очки глянул поверх очков на Чхольсу и помахал перед ним красным шнурком, который держал в руке. Чхольсу схватил его и вернулся к Синчхолю.

— Этот шнурок — номер. Обвяжите его покрепче вокруг запястья.

У Синчхоля сердце забилось при виде этого красного шнурка.

— Я пойду на вокзал носить грузы... Ну, помучайтесь еще денек, — бросил Чхольсу уже на бегу.

Синчхоль еще вчера слышал от Чхольсу о работе, которую выполняют «красные шнурки», но, оставшись без товарища, совершенно растерялся. Приглядываясь к людям с красными шнурками на запястье, он медленно побрел за ними.

Это строительство порта Инчхоня — сердца Кореи — по масштабам было самым крупным в стране. Сюда заходят корабли водоизмещением в несколько тысяч тонн, набирают топливо. Вот и сейчас тут стоит большой пароход. Черный дым клубами вырывается из огромной трубы. На темнеющем вдали острове светит маяк, позади него пролегла линия горизонта.

Рабочие все прибывали. За небольшой промежуток времени несколько тысяч рабочих заполнили место строительства и гудели, как рой пчел. Половина из них работала носильщиками с чиге, остальные — кто во что горазд: кто возил грузы на тачке, кто на себе бегом носил кули с рисом на склад, иные попарно переносили тюки на палке, положенной на плечи, а то и по нескольку пар на одну груду, суетились, сталкиваясь друг с другом.

Никелевые Очки взошел на палубу парохода.

— Эй, вы, живее настелите помост!

«Красные шнурки» кинулись на зов, перебросили от пристани к пароходу бревно, на нем укрепили широкую доску, и помост был в момент готов. Один из «красных шнурков», стоя у подъемного крана, поворачивал ручку, и подъемный кран со скрежетом опускал крюк к складу с товарами.

По палубе расхаживал японец-контролер и просматривал поступавший груз. Время от времени он делал повелительный жест, и человек, внимательно следивший за его знаками, поворотом ручки останавливал кран. Немного погодя контролер опять махал рукой, и кран снова скрежетал и нес дальше объемистые грузы. Рабочие, столпившиеся на пристани, следили за погрузкой и невообразимо галдели.

Груз в несколько сот килограммов с грохотом опускался на пристань. Рабочие набрасывались на него, стараясь опередить друг друга, хватали, кто сколько мог, и передавали «красным шнуркам». Те торопливо подхватывали ношу крючьями и с трудом взваливали на чиге грузчикам. Синчхоль тоже хотел использовать крюк, который дал ему Чхольсу, но совершенно не знал, как его применить. И ему поневоле пришлось, закинув крюк за спину и стоя в паре с другим «красным шнурком», безостановочно поднимать груз руками. Грузы — чугунные плиты, громадные ящики, машины для очистки риса. Синчхоль изнемогал, руки у него вот-вот, казалось, оторвутся.

— Эй, вы, пошевеливайтесь! — сверкнув глазами, крикнул Никелевые Очки.

У Синчхоля из пальцев — видно чем-то ободрал их — сочилась кровь, и он не мог остановить ее. Вытер пальцы о свои летние брюки до колен и передал груз одному из непрерывно сновавших рабочих.

— Эй, ты, послушай, надо крючком, зачем же руки калечить! — закричал, смеясь, его напарник.

Синчхоль приподнял груз крюком и нечаянно задел грузчика по лицу.

— Ты с ума сошел? Чего в лицо тычешь?.. Чуть глаза не выбил, дьявол! Гляди лучше! — яростно набросился он на Синчхоля.

У того комок подкатил к горлу. Грубые речи и действия этих мужланов так же тяжело ранят, как чугунные плиты и гвозди, торчащие по краям ящиков...

— Слушай, ты, поднимай живее!

Синчхоль попытался было дрожащими руками поддеть большой ящик, но тот все время соскальзывал с крюка, и в конце концов он сам свалился на него.

— Эй, что такое... Ты ж угробишься в такой спешке! Шел бы ты отсюда!

Кажется, «красному шнурку», что стоял напротив, хотелось, чтобы Синчхоль поскорее убрался прочь — он не помогал, а, наоборот, сам был лишним грузом.

Синчхоль, едва придя в себя, поднялся. Он и сам предпочел бы скрыться подальше, чем ждать, что тебя искалечит в любую минуту. Он осмотрел себя: кажется, все цело. Пыль из тюков, пыль от движения тысяч тел, не оседая, столбом стояла в воздухе.

Солнце палило нещадно. У Синчхоля совсем иссякли силы, во рту пересохло, весь он был словно набит пылью. Пить! Но нельзя отлучиться ни на минуту. Среди бесчисленной массы окружающих его людей, казалось, не было ни одного столь беспомощного и слабого, как он. С лесозавода доносилось жужжание пилы.

— Эй, ребята! Пошли туда, поборемся в свое удовольствие! — закричал «красный шнурок», стоявший напротив Синчхоля.

Обернулся и Синчхоль. Не поделив ноши, схватились два парня. Воспользовавшись моментом, их груз взвалил и понес третий. Тогда драчуны и вовсе вошли в азарт. Три или четыре раза принимались с передышкой бороться. Одного из них — Двойное Веко — Синчхоль сразу узнал. Ему хотелось подойти и разнять их, но где там устанавливать порядок с его силами, тем более что не было человека, который бы не глядел с любопытством на эту борьбу.

Наконец они встали, отряхиваясь.

Вспыхнул электрический свет, и через некоторое время

Синчхоль вместе со всеми «красными шнурками» отправился вслед за Никелевыми Очками получать деньги. Заслышав голос Двойного Века, он оглянулся. С чиге за спиной тот плелся, еле волоча ноги. Видно, и он порядком устал.

— Товарищ! — позвал Синчхоль, когда Двойное Веко поравнялся с ним.

Тот остановился и начал вертеть головой, не зная, кто позвал его.

— Это я зову вас.

Двойное Веко уставился на Синчхоля.

— И вы здесь? — И зашагал рядом с ним.

— Сколько денег заработали сегодня?

— Какие там деньги! Только боролся!

— А зачем вы боролись?

— Да просто так! — Двойное Веко почесал голову.

— Заходите как-нибудь ко мне в гости, — пригласил Синчхоль.

— А где вы живете?

— По дороге на базар есть католический костел...

— Как вы сказали, не понял: католический — что?

Синчхоль указал на перекресток.

— Вон там высится дом с заостренной крышей.

— А-а! Так это же христианский храм! Теперь понял!

— Подальше будет общественная уборная.

— Да, да.

— За ней — склад, где продаются колотые дрова, а за ним — маленький домик, крытый соломой.

— Понял.

— В задней комнатке этого дома я и живу, — объяснил Синчхоль.

— Да, да, как-нибудь зайду.

— Непременно приходите.

— Ладно!

Двойное Веко, даже не попрощавшись, зашагал крупным шагом.

Никелевые Очки забежал в какую-то японскую гостиницу. Следовавшие за ним «красные шнурки» остановились в ожидании, шумя и пересмеиваясь.

Вспомнив, как они передразнивали и насмехались над ним за работой, Синчхоль с тоской ощутил свое одиночество. А он-то хотел стать их товарищем! Одни насмешки, и ни капли сочувствия! На цементной стене противоположного дома в свете фонаря сверкали золотые буквы: «Бар «Кинг».

Легкой, танцующей походкой в его сторону направлялась Какая-то модница и с ней щеголь. Синчхоль встал и прислонился к стене. Мужчина и женщина прошли мимо, распространяя тончайший аромат. Перед его глазами тотчас же всплыла картина, как они с Окчоми любовались на морском берегу закатом солнца: взметнувшееся пламя озаряло лицо и одежду девушки. Он невольно глубоко вздохнул. Окчоми стала вдруг мучительно милой. Но он тут же одернул себя: «Опять подлые мыслишки!»

Появился Никелевые Очки. «Красные шнурки», которые разбрелись было кто куда, окружили его и стали обменивать красные шнурки, зажатые в кулаке, на девяносто пять сэн, — с вычетом пяти сэн за обед. Получил свои девяносто пять сэн и Синчхоль.

«Красные шнурки», не оглядываясь, расходились поодиночке. Как-никак, проработали вместе целый день, и Синчхолю хотелось бы попрощаться с рабочими, но они не обращали на него никакого внимания. Синчхоль медленно поплелся прочь. Он остро чувствовал, что от рабочих его отделяет какая-то невидимая стена. Это оставляло в нем горький осадок — ему представлялось таким важным достигнуть сближения с ними.

Синчхоль съел порцию рисового супа в харчевне на краю дороги и пошел домой. После этого дня Синчхоль и думать перестал о бирже труда. И день за днем кое-как перебивался на то, что уделял от своего заработка Чхольсу.

Как-то поздним вечером в дверь постучали.

— Дома? — В комнату ввалился Двойное Веко.

Синчхоль быстро спрятал письмо, которое он писал товарищу Памсону, и протянул руку.

— А, вы! Очень рад. Я все ждал вас, не идете, думаю — забыли... Садитесь, пожалуйста.

Синчхоль, радуясь от всего сердца, тряс его сильную руку.

Двойное Веко улыбнулся, сел по приглашению Синчхоля и оглядел комнату.

— Болеете?

Синчхоль посмотрел на него испытующе: по-видимому, Двойное Веко спросил так, заметив, как он осунулся.

— Нет!

Двойное Веко приглаживал волосы, слегка наклонив голову. Его давно не стриженные красивые волосы посерели от пыли. Хоть он и не жаловался, Синчхолю нетрудно было догадаться, насколько он устал за день. Каждый раз при воспоминании о собственной попытке таскать железные плиты у него начинали трястись руки. Синчхоль вынул из-под изголовья несколько томов книг и отбросил их.

— Прилягте здесь, вы, наверно, очень устали. Двойное Веко искоса взглянул на Синчхоля и даже немного отстранился.

— Нет, нет... что вы...

— Пожалуйста, прилягте.

Синчхоль придвинулся поближе. На него пахнуло потом и еще каким-то неприятным запахом. Он невольно поморщился, но тотчас же изобразил улыбку. На одежде гостя он увидел засохшие разводы от пота. Двойное Веко смущался все больше и потихонечку отодвигался от Синчхоля, почесывая в затылке.

— Ну что же вы, прилегли бы... Сегодня тоже, наверно, работали?

— Да.

— Где? Опять в порту?

— Зачем же? Перед Вольми роют канаву, туда ходил.

— А вознаграждение там какое?

Двойное Веко недоуменно поглядел на него. «Может, он не понял слово «вознаграждение»?» — подумал Синчхоль, и ему стало ясно, что прежде всего ему надо усвоить язык, понятный рабочим.

— Так... сколько платят за поденную работу? — повторил он свой вопрос.

— Да... если хорошо работать — семьдесят — восемьдесят сэн, а нет — так сорок — пятьдесят.

— Так, так... Усаживайтесь поудобнее, да поговорим по душам, кстати, ведь мы до сих пор не знаем, как звать друг друга. Мое имя — Ю Синчхоль, а ваше? — в упор посмотрел Синчхоль на Двойное Веко.

— Мое?.. Чотче.

— Чотче... «Первый». Хорошее имя. А родом откуда?

Чотче колебался: назвать или нет? И потупился.

— Да ниоткуда!

— Ниоткуда? — пробормотал Синчхоль.

Эти слова задели его за душу. Люди, подобные Чотче, пожалуй, не бросают их зря.

При слове «родина» в памяти Чотче всплыли Ли-собан и мать. «Может быть, они уже умерли? А может, живы и ждут его возвращения с хорошим заработком?» И сердце у него вдруг заныло. Уходя из дому, он надеялся вернуться к Ли-собану и матери, заработав деньги, но расчеты его не оправдались. Вечно усталый, он и сам не заметил, как все реже и реже стал вспоминать о них.

Синчхоль внимательно посмотрел на руки Чотче и сравнил их со своими. Им овладело смущение, и в то же время как позавидовал он Чотче, обладающему такими, словно литыми из чугуна, руками! А он до сих пор только учился и не приобрел ничего, кроме слабого тела и слабой души.

— Вам очень трудно работать или нет? — спросил он у Чотче.

— С утра еще ничего, а к заходу солнца трудновато.

— Да? Даже вам? Вы с детства на такой работе?

— Нет, раньше я только землю обрабатывал...

Синчхолю очень нравились его простая речь и низкий голос. И сам не зная почему, он мало-помалу проникался к нему доверием.

— Знаете, а я совсем не могу работать. Приходите почаще, научите меня.

— А чему учить-то? Как начнешь работать, так и пойдет. — Чотче рассмешила просьба научить работать. К тому же ему вспомнилось, с каким напряжением таскал на днях Синчхоль кирпичи. Смех этот еще больше расположил Синчхоля.

— А скажите... на пристани за переноску грузов, мешков с рисом, как устанавливают плату?

— Да по весу. За мешок риса — от пяти до шести ри[56], за ящики — три ри, за другие грузы — пять ри.

Так! Значит, перетаскав сотню мешков риса, получишь от пятидесяти до шестидесяти сэн... Синчхоль сдвинул брови, стараясь представить себе, как бы он перетащил сто мешков риса. Подумал о тысячах людей, работающих, взметая пыль, в порту, и невольно вздохнул. Теперь он совершенно ясно сознавал свой долг перед ними.

— А вы в тот день сколько заработали?

— Не знаю, забыл.

— Я говорю о том дне, когда вы боролись. А зачем вы отнимали друг у друга груз?

— Да так, не знаю.

— Однако, товарищ, вы больше так не боритесь. Разве вы не рискуете повредить при этом друг другу? Разумеется, всякую борьбу интересно довести до конца. Но разве не бывало случаев увечья и кровопролития в результате такой борьбы?

— Пустяки! Нечего ему было из под носа чужой груз выхватывать! Вот и получил... А скажите, — спросил вдруг Чотче, — почему вы на такой работе работаете?

— Я-то? Приходится... Кусок хлеба зарабатываю!.. — уклончиво ответил Синчхоль.

— Благородным людям, вроде вас, наверно, лучше работать волостным писарем или полицейским.

Входя в комнату, Чотче видел, что Синчхоль писал, посмотрел на его одежду, развешанную на стене, на книги, сложенные под лампой, и решил: Синчхоль не похож на рабочего человека.

Синчхоль не сдержал улыбки.

— По-вашему, хорошо быть волостным писарем или полицейским?

— Конечно, хорошо!

— А я завидую вашему труду.

Чотче засмеялся. Упомянув о писаре и полицейском, он вспомнил о тех, которых знал там, у себя на родине. Сердце его пронизала жгучая боль, и ему вдруг страшно захотелось порасспросить Синчхоля.

— А... полицейский... — Чотче хотел что-то сказать, но замялся.

Синчхоль внимательно посмотрел на него.

— Так полицейский — что?

— Да я... Что значит — нарушить закон? Растолкуйте мне хоть немного, как жить в ладу с законом?

Каннани вернулась поздно ночью. Взглянула на полусонную Сонби и улыбнулась:

— Клопы не заели?

— Как же не заели? Заели... Ты куда ходила?

— Я там... кой с кем встречалась.

Каннани сбросила с себя выходную одежду, повесила ее и подсела поближе к Сонби.

— Слышно, в Инчхоне большая текстильная фабрика открывается и будто много набирают работниц... Больше тысячи работниц требуется.

От Сонби и сон отлетел. Искорки загорелись в заблестевших глазах.

— А я не могу туда поступить?

— Думаю, можешь. Я тоже собираюсь поехать! Поедем вместе, а, Сонби! — Каннани улыбалась. Она пригладила волосы и воткнула готовую вывалиться шпильку. Сонби задумалась, лицо ее зарумянилось. Фабричные машины, о которых слышала она от Каннани, мелькали у нее перед глазами.

— Но я же ничего не умею! А если плохо буду работать — выгонят?

Сонби заглянула Каннани в лицо. Она недавно приехала в Сеул, ничего не знает, всего боится, все ее смущает.

— Зачем же? С тобой этого не случится. Подучишься и будешь хорошо работать. Дети и то поступают. Так что пусть это тебя не тревожит.

Сонби облегченно вздохнула.

— Знаешь, Сонби, я готова хоть сегодня поехать на текстильную фабрику, — заявила Каннани.

— А когда же поедем?

— В самое ближайшее время... но, понимаешь, есть важные дела и, видимо, придется отложить на день-два.

Каннани снова подумала о задании, которое только что поручил ей Тхэсу, и повторила про себя: «Ю Синчхоль... Инчхонь, Сэчжон, дом пять».

— Инчхонь — это в Сеуле?

Каннани быстро взглянула на Сонби и рассмеялась.

— Нет, отсюда около ста ли. На поезде ехать нужно.

Сонби вспыхнула. Ведь вот Каннани не училась, а знает такие культурные слова, которые ей, Сонби, неизвестны, и нет ничего, чего бы Каннани не знала. В это время из другой комнаты раздался смех. Они замолчали, косо поглядывая на дверь.

— Сегодня, видно, не голодные, раз так смеются...

Сонби встала и расстелила постель.

— А что это за люди?

Сонби очень стесняли эти любопытные соседи: нельзя даже открыть свободно дверь, и в то же время ее интересовало, что это за мужчины — сидят целыми днями в комнате, никуда не выходят. Когда Каннани уходила на завод, она запирала дверь на замок.

— Эти люди — безработные...

«Безработные» — что это за слово?» — подумала Сонби и хотела было спросить у Каннани, но не решилась.

— Они из благородных, образованные, да только в этом обществе не нашли места, где бы их знания пригодились... поэтому так...

Каннани задумчиво смотрела на свет лампы и, стараясь не забыть, твердила про себя имя: «Ю Синчхоль». Она крепко запомнила слова, сказанные ей Тхэсу.

Сонби казалось странным, что каждый раз, возвращаясь поздно, Каннани о чем-то глубоко задумывалась.

— Сонби, ты уже давненько в Сеуле, а мне все некогда, я тебе ничего еще не показала; пойдем завтра в парк на Южной горе?

— Парк на Южной горе? А что это такое?

— Похоже на то, что у нас, вокруг озера Гневного. Такие же горы... Помнишь, мы пропадали там целыми днями, объедались щавелем... Ах, как хочется увидеть маму!

При слове «щавель» Сонби ясно увидела руку маленького Чотче, ткнувшего ее в глаз, и ей вдруг так захотелось спросить, не приходилось ли Каннани встречать Чотче. Но Сонби не знала, в Сеуле ли Чотче, да и Каннани так замкнута. Сонби поникла головой.

На следующий день они отправились в парк.

— Вот там — синтоистский храм[57], — указала Каннани на возвышавшееся впереди сооружение.

Сонби только кивала головой, хотя и не могла понять, что это значит. Ее испугала каменная лестница, голова у нее закружилась.

— И по ней туда надо взбираться? — обернувшись, спросила Сонби.

— А что?

— Другой дороги нет?

Поняв настроение Сонби, Каннани рассмеялась.

— Э-э, да ты, видно, совсем деревенская! Убиться боишься? Тогда пойдем другой дорогой.

Миновав храм, они вошли в сосновый лес и сели передохнуть. При легких порывах ветра с деревьев, слегка задевая края их юбок, медленно падали листья. Сонби поймала листочек.

— Уже осень! Как быстро летит время! — сказала Каннани, глянув на листочек в руке Сонби.

Та подняла глаза на Каннани и улыбнулась: она только что подумала о том же. Они засмотрелись вдаль. Величаво высился дом из красных и белых кирпичей, под горой Пугасэн красовалось белое здание, такое массивное, словно его строили на миллионы лет, а позади, словно крабики, сгрудились крохотные лачужки. Звон трамваев, гудки такси...

Они перевели взгляд. Темнея, возвышались Южные ворота, напоминая собой о тайнах древности. Сеть проводов, переплетенных, как паутина, сбегалась к центру. Там и сям светились вывески магазинов.

— Неужели во всех этих домах живут люди? — удивилась Сонби.

— Конечно, люди, кто же еще может жить?..

Когда Каннани в первый раз случайно встретила Сонби в Сеуле, даже тогда она поразилась красоте девушки; теперь же, по прошествии нескольких месяцев, она поняла, что тогда у Сонби был изнуренный вид. Каннани радовалась, видя, что Сонби так поправилась с тех пор, как приехала в Сеул, хотя они питались одним рисом. «Нужно как можно скорее привить этому ребенку классовое самосознание», — подумала она.

— Сонби, ты ненавидишь Токхо?

Сонби вспыхнула. Она не рассказывала Каннани о связи с Токхо, но та, видимо, сама догадалась. Поэтому ей было неприятно и стыдно всякий раз, когда Каннани вспоминала о родине.

— Мне о многом бы хотелось поговорить с тобой, да все как-то не удавалось... Ну, скажи... как ты относишься к Токхо? Начнем с этого.

Сонби покраснела до ушей и опустила голову. Смяла листочек в руке и до хруста сжала пальцы. Каннани посмотрела на Сонби и подумала: неужели она не забыла Токхо? Каннани допускала это, судя по своему прошлому. Пока Каннани, встретив Тхэсу, не обрела в нем руководителя, она все не могла забыть Токхо. И, даже увидав его во сне, кричала: «Господин! У меня, наверно, ребенок будет...» — задыхалась, плакала и просыпалась.

Перед самым отъездом в Сеул она поняла, что Токхо перенес свою страсть на Сонби. Ревнуя, бродила она среди ночи вокруг дома Токхо, со смехом убежала однажды от преследования какого-то типа... Теперь, оглядываясь мысленно назад, понимает она, какой же дурочкой была тогда! А сейчас и Сонби выглядит такой же несчастной.

Сонби от стыда не смела поднять глаз, притихла, съежилась вся. Физиономия Токхо представлялась страшной до тошноты; скорей бы уж Каннани переменила разговор. Каннани тоже было противно даже думать о Токхо. Она отвела глаза от Сонби и загляделась вдаль. «А сколько даже в этом прекрасном городе таких Токхо?» — молнией пронеслось у нее в голове.

Через два дня Каннани и Сонби приехали в Инчхонь. Прежде всего Каннани предстояло разыскать некоторых товарищей, связанных с фабрикой. При их содействии они должны были устроиться на фабрику и даже получить справку о благонадежности в полицейском участке. Им был известен железный закон текстильных фабрик компании Тэдон, не позволявший жить кому где вздумается: всех работниц размещали в общежитии. Завтра три подруги уже мечтали устроиться там вместе, а сегодня до заката бродили по острову Вольми и Международному парку.

— Инсук! Я немножечко пройдусь. — Каннани посмотрела на Инсук, затем перевела взгляд на Сонби.

— Куда ты?.. А-а, искать того человека, которого днем искала? — догадалась Инсук.

Еще когда они шли в Международный парк, Каннани сообщила, что собирается, якобы по просьбе одного сеульского товарища, навестить его брата, и повела их по улице Сэчжон. Она сразу нашла дом Синчхоля, но скрыла это от подруг и сказала, что попробует найти вечером.

— Одна пойдешь... как же ты найдешь, не зная даже номера?

— Что же делать! Пойду и, если надолго задержусь, значит, разыскала. — Каннани улыбнулась.

Вечером, оглядевшись кругом, она направилась прямо к дому, который отыскала еще днем. Дом номер пять. Она с опаской вошла в ворота. Пытаясь определить, в какой комнате живет Синчхоль, она внимательно осмотрела дом, но, кажется, здесь была всего одна комната. Каннани, решив, что ошиблась, пошла было обратно, но, поколебавшись, вернулась и постучала:

— Разрешите спросить.

На стук выглянула женщина. Каннани пришла в некоторое замешательство.

— А комната жильца здесь...

Не дослушав, женщина вышла к ней:

— Сюда проходите, пожалуйста, — и указала на закоулочек позади кухни.

Каннани, окунувшись в темноту, остановилась перед маленькой дверью. Сердце у нее почему-то забилось, перехватило дыхание. За тонкой дверью мелькнула тень, послышался шелест переворачиваемой газеты.

— Послушайте! — окликнула Каннани.

Дверь отворилась, и появился мужчина, которого она как будто встречала где-то, и не раз.

— Товарищ Ю Синчхоль?

Синчхоль удивился, обнаружив за дверью в столь неурочный час молодую женщину, назвавшую его по имени. Но в следующее мгновенье догадался, что это связная от Чхольсу.

— Совершенно верно! Пожалуйста, проходите...

Войдя в комнату, Каннани вспомнила наконец, что Синчхоль — это тот самый юноша, который бедствовал в комнате как раз напротив той, что она снимала в Сеуле. И Синчхоль узнал Каннани.

— А ведь мы с вами частенько встречались! По-моему, мы были соседями.

— Да! Забавно, правда?! Вот ведь как бывает: жили товарищи рядом и не знали друг друга. Когда приехали?

В Сеуле он, пожалуй, не отличил бы ее среди других работниц-текстильщиц, но сейчас, при более близком знакомстве, она показалась ему смелой и боевой. К тому же ее лицо без всякой косметики пылало при электрическом свете ярким румянцем.

— Сегодня днем приехала... Как вам живется, очень тяжело?

Каннани пытливо смотрела на Синчхоля и ждала, что он скажет.

— Да что там тяжело... Какая тяжесть? А вы здесь по делу или на жительство перебрались?

Синчхоль, по-видимому, заранее решил не выдавать своего настроения. Каннани на мгновение задумалась.

— Я приехала сюда, чтобы поступить работать на текстильную фабрику. Или вам уже известно?

Три подруги были приняты наконец в общежитие при текстильной фабрике. В небольшой, побеленной известкой комнатке в один кан[58] подружки снова поселились вместе. Они осмотрели общежитие площадью примерно в сто канов и ознакомились с фабрикой. Шелкопрядильная фабрика за сеульскими Восточными воротами — просто игрушечная по сравнению с этой. Здесь есть общежитие, а таких машин и такого оборудования в Сеуле и не видывали. Конечно, динамо-машина и шелкопрядильные машины и тут и там одинаковы по устройству, но здешние гораздо крупнее. И котел для коконов в Сеуле будто обыкновенный таз для умывания, и катушек не больше двух-трех на работницу, а тут котел — в форме вытянутого прямоугольника — мог вместить несколько сеульских котлов. И катушек — каждая работница должна обслуживать около десяти штук. Сонби сначала ничего не понимала, а Каннани и Инсук только цокали губами. Каннани и Инсук сразу получили номера — пятисотый и пятьсот первый — и приступили к работе. И только Сонби, как начинающая, была прикреплена к пятисотому номеру — Каннани, и стала учиться выравнивать нити.

Шум электростанции сливался с шумом вертящихся катушек и ошеломлял Сонби. Она стояла подавленная и смотрела, как Каннани разматывала шелк. За что бы Каннани ни бралась, все спорилось у нее в руках. Она быстро засыпала в котел с горячей водой коконы, которые заранее доставляли молодые работницы-помощницы, и била их в кипящем котле маленькой метелочкой до тех пор, пока не растворялся клей, склеивающий нити кокона. После этого концы нитей начинали приставать к прутьям метелочки. Вначале шли плохие концы. Каннани быстро набрасывала их метелочкой на шипы, справа и слева насаженные в котле, снова погружала метелочку и снова вытягивала нити, уже настоящие, светло-желтого цвета. Каннани захватывала в левую руку концы нитей, а правой прикрепляла каждый конец к фарфоровой игле. И, наматываясь, тянулась шелковая нить. В Сеуле таких игл было две, ну три, но не десять, как здесь. Пока Каннани еще не наловчилась, она использовала три иглы, но ясно, что позже мало-помалу она приноровится. Вся южная стена фабрики была застеклена до самого потолка. Машины стояли в два ряда, а в проходе между ними прогуливался надсмотрщик. В Сеуле надсмотрщиков насчитывалось пять-шесть, здесь же, пожалуй, больше тридцати.

Каннани была пятисотой, но за этим номером следовало еще несколько сот. Глянешь с одного конца в другой — и все сливается. Сонби раскраснелась и внимательно следила за нитями, вытягиваемыми из котла. Каннани уже успела ошпарить руку кипятком. На ярко-красных пальцах вздулись белые водяные пузыри.

— Каннани, дай я попробую! — Сонби прильнула губами к ее уху.

Под ухом Каннани, словно капельки росы, проступил пот. Каннани с улыбкой посмотрела на Сонби и покачала головой, продолжая выбирать нити и прикреплять их к фарфоровым иглам.

— Только пришла, а хорошо работаешь, — услышала она. Глянула — а это надсмотрщик стоит напротив и присматривается. Обратил внимание и на Сонби.

— Скорее учись... Будешь работать быстро, хорошие деньги будешь получать.

Слушая надсмотрщика, Сонби смущенно притихла, теперь же совсем растерялась. А надсмотрщик все стоял и искоса поглядывал на ее румяные щеки.

В это время ярко вспыхнул электрический свет. Сонби испуганно посмотрела на лампочку, потом глянула вокруг и увидела множество разных машин и толпящихся возле них работниц.

«Что ж я-то, совсем уж дикая, что ли?» — подумала она и почувствовала, что ее самолюбие задето.

— Сонби, попробуй-ка! — предложила Каннани, будто угадав ее мысли.

Сонби схватила конец нити, но руки дрожали и не слушались ее.

— Тихонько! Нитка оборвалась!

Каннани нажала на педаль, и машина остановилась. Она продела конец нити в иголку и скрепила с другим концом.

— Если нить оборвется, вот так надо связывать. Смотри, Сонби! А чтобы остановить машину, нужно сделать вот так.

Тут, словно вихрь налетел, раздался звук сирены. Сонби широко раскрыла глаза.

— Сонби! Гудок сирены означает, что нам пора уходить, наше место займет ночная смена и продолжит работу.

Не успела она договорить, как нахлынули работницы ночной смены. Каннани быстро остановила машину, вынула намотанные катушки и присоединилась к выстроившимся перед контрольным пунктом работницам.

— Сонби, пойдем! Пора уже!

На фабрике снова, словно ветер, зашумели, загудели машины.

Сонби пошла за Каннани. Зазвенел колокольчик в столовой.

— Пойдем скорей! Звонок обедать зовет, наверно.

И Каннани тоже плохо еще знала жизнь общежития, не постигла всего. Когда они подошли, сотни работниц уже заполняли столовую, которая занимала весь подвал общежития. В прямоугольной комнате отовсюду поднимался пар. Во всю длину тянулись четыре ряда деревянных скамей. На них, радуя глаз, были аккуратно расставлены миски с рисом и пиалы. У подруг разыгрался аппетит. Взяли ложки, попробовали: рисовая каша, несомненно рисовая, но какая-то сухая и отдает чем-то вроде керосина. Каннани посмотрела по очереди на Сонби, на Инсук. Те тоже переглянулись.

— Что это за каша? — раздались недовольные возгласы из дальнего угла.

Если бы хоть соус был вкусный, еще можно было бы есть, так и он пересоленный и отвратительно пахнет свежей рыбой. У них сразу пропал аппетит, хотя в животах и урчало от голода.

Многие из работниц съели для виду по нескольку ложек и с глазами, полными слез, отставили миски. Работницы же, которые работали на фабрике давно и уже привыкли к этой каше, заворчали:

— Видно, не очень-то проголодались! Раз попали сюда, придется вам есть эту аннамскую кашу! Вот поголодаете деньков сто — посмотрим! Что бы стали мы делать без аннамского риса?

Вначале, отведав этой тухлятины, они тоже дней десять страдали животами, а потом ничего, притерпелись. Постепенно желудки их свыклись с этой пищей, а запах свежей рыбы уже не казался таким неприятным. Теперь они знали, что голодный человек съест даже несъедобное!

Не прошло и часа после обеда, как в общежитии вновь раздался звонок.

— Это еще что значит? — удивленно обратилась Каннани к одной работнице.

— Не знаешь? Это зовут в вечернюю школу... Скорей все на занятия!

— А не пойти нельзя?

— Ни в коем случае! Странно! А разве ты не хочешь учиться? Пошли, пошли!

И она засеменила мелкими шажками. По губам Каннани пробежала улыбка, и она оглянулась на подруг.

Хотя Сонби и проголодалась, но слова «вечерние занятия» заставили ее подняться. Сразу вспомнилось ей, как обещаниями послать учиться подкупил ее Токхо, а потом обесчестил. Уняв дрожь в ногах, она вслед за другими вошла в лекционный зал.

За кафедрой стоял в темных очках тот самый надсмотрщик, который днем похвалил Каннани. У него постоянно дергалось веко, и очки он носил, по-видимому, для маскировки этого недостатка.

Когда все заняли свои места, надсмотрщик объявил, что отменяет сегодня обычные занятия, а принимая во внимание наличие многих новеньких, поговорит о правилах внутреннего распорядка на фабрике. Откашлявшись, он оглядел зал и продолжал:

— По сравнению с другими маленькими фабриками и заводами наша фабрика имеет много преимуществ. У нас действительно заботятся о будущем рабочих и об их удобствах. Вечерняя школа, система распределения различных видов предметов первой необходимости, общежитие, наконец! Разве все это не требует значительных издержек?..

Надсмотрщик откинул туловище назад, выпятил живот и обвел взглядом помещение.

— Предположим, вы идете и покупаете в городе предметы косметики и парфюмерии, чулки и прочее такое. Что же получается? За дорогую цену вам могут подсунуть всякую дрянь, а фабрика предлагает вам все необходимое по себестоимости. Такая организация целиком в ваших интересах, фабрика же при этом терпит даже убытки.

Напряженно слушавшие работницы вздохнули.

— И... да... на этой фабрике заботятся о вашем будущем и потому установили систему сбережений. Сбережения — залог вашего счастья! Фабрика высчитывает с работающих за питание и предметы первой необходимости, из оставшихся же денег вы делаете сбережения. Конечно, вы не можете заработать сколько вашей душе угодно, но, когда через три года вы уйдете, разве не пригодятся вам эти сбережения? — По его губам пробежала наглая улыбка.

Засмеялись и работницы.

— Если проработаете, удержитесь на фабрике три года, сможете после ухода обзавестись семьями, жить припеваючи и растить детей. Поступая сюда, вы заключили договор на три года, но три года — совсем небольшой срок. Если по прошествии этого времени захотите еще поработать — милости просим. Через три года фабрика опять будет делать набор, вы заручитесь рекомендацией полицейского участка и снова поступите, не так ли? Посудите сами, разве вы не избранные из многих, разве это не великое счастье — работать здесь? Где еще найдется такое хорошее место? А мало ли ходит людей вовсе безработных?

Очки надсмотрщика сверкали при свете лампы. Он погладил бороду.

— На этой фабрике заботятся о будущем работниц и строго следят за их поведением, поэтому запрещаются одиночные отлучки. Но поскольку все вы очень любите развлечения, то каждый год, весной и осенью, устраиваются пикники. Захватив с собой еду, вы организованно отправляетесь полюбоваться горами. Этой весной вам выдадут по себестоимости новую обувь. В настоящее время в канцелярии утверждается план пикника на остров Вольми...

Среди женщин пронесся ропот. Каннани вскочила, придя в такое возбуждение, что у нее перехватило дыхание, и хотела что-то возразить, но надсмотрщик невозмутимо продолжал :

— Дальше. На фабрике раз в три недели, в воскресенье, выходной день. На стадионе устраиваются в этот день спортивные игры и развлечения. Это необходимо для здоровья каждой из вас. Право же, это привилегии только нашей фабрики. И последнее: считая фабрику своим предприятием, вы должны соблюдать чистоту. Повышая производительность труда, вы сможете получать не только заработную плату, но и премии. Ленивые же не только лишаются премии, но еще и штрафу подвергаются. Учтите это.

По команде бригадира работницы поднялись, как одна, попрощались с надсмотрщиком и покинули лекционный зал.

Снова задребезжал звонок. Звук все нарастал. Не зная, что стряслось, подруги погасили в комнате свет.

Каннани, крепко заснув с вечера, вдруг вскочила. Кругом тишина. Только с фабрики доносится шум машин. Она подошла к окну и неподвижным взором уставилась во двор. Она храбрилась тогда перед Синчхолем, а сегодня вот ее бросает в дрожь при мысли, что ей придется впредь действовать самостоятельно. Она знала, что существует взаимная товарищеская поддержка, но сейчас чувствовала себя страшно одинокой. За черными каменными стенами — словно в заключении. За окном, окружая спортивную площадку, высоко поднималась стена. Это сразу вызвало в Каннани беспокойство. Она пыталась найти, на счастье, хоть какое-то отверстие. Но в стене, сложенной из кирпича с цементом, нельзя было отыскать щелочки даже с игольное ушко.

Каннани потихоньку открыла дверь и вышла. При лунном свете ей показалось, будто в другом конце двора стоит человек. Она застыла на месте, потом с опаской огляделась кругом. Где-то скрипнула дверь. Каннани прижалась к стене, затаив дыхание прислушалась. Какая-то работница, беззвучно ступая, шла в сторону контрольного ночного пункта. Каннани взяло любопытство, и она, крадучись, последовала за ней.

Перед контрольным пунктом работница остановилась в нерешительности, потом открыла дверь и вошла. Каннани пыталась догадаться, кто бы это мог быть, но, разумеется, напрасно. Несомненно одно: работница пошла на тайное свидание с надсмотрщиком. И Каннани снова вспомнила наставления Синчхоля прошлой ночью. Он говорил о том, что надсмотрщики злоупотребляют наивностью и простодушием фабричных девушек. Нужно как можно скорее открыть этим глупышкам глаза. Ее прямой долг, не теряя времени, сплотить воедино по меньшей мере тысячу работниц и повести борьбу прежде всего за свои экономические права, за уважение человеческого достоинства.

Каннани пот прошибал, когда она вспоминала о том, как унижал ее Токхо и как она покорно сносила это. Каннани подошла и стала внимательно осматривать стену. Но сколько ни разглядывала, сколько ни шарила, всюду ее руки нащупывали крепкие кирпичи без малейшей щелочки. Только под стеной было несколько отверстий для стока воды. В эту дырку едва проходила рука и, разумеется, не мог пролезть человек. Кроме того, эти дыры у всех на виду и использовать их для связи очень рискованно. Но, с другой стороны, поскольку они видны всем, никто на них не обращает внимания. Каннани подумала и решила, что сначала попробует все-таки поискать что-нибудь более подходящее, и двинулась обратно.

Часы в лекционном зале пробили три. Когда Каннани ложилась, Сонби повернулась к ней.

— Ты куда ходила?

— Гм... ты не спишь?

— Нет, я спала... Проснулась — тебя нет.

— Я во двор на минутку выходила.

— А-а...

— Сонби, ты всему поверила, что говорил надсмотрщик? — неожиданно спросила Каннани.

Сонби в замешательстве не сразу нашлась, что ответить.

— Почему ты об этом вдруг спрашиваешь?

— Нет, постой... Слова надсмотрщика — правдивые слова?

— Я не знаю... это...

— Сонби, этого нельзя не знать. Послушай. Сейчас заставляют работать даже в ночную смену, а кормят лишь аннамским рисом. О сбережениях, вкладах толкуют лишь для того, чтобы заставить нас работать. Запрещают свободно выходить, словно заботятся о будущем работниц, продают здесь разные товары по низкой цене — все это делается не в наших, а в их интересах. Выдают новую обувь, устраивают развлечения, организуют вечернюю школу, даже заставляют заниматься спортом для укрепления тела — все это предпринимается с целью ослепить, закрыть нам глаза и выжать из нас как можно больше.

Сонби не могла понять, для чего Каннани говорит все это. Если она знала об этом раньше, нечего было и поступать на фабрику. Зачем было покидать Сеул и ехать сюда, а на другой же день выражать такое недовольство?

— Сонби! Надсмотрщики и люди, стоящие за ними, во много раз страшнее Токхо.

Каннани хотелось рассказать про работницу, пришедшую в сторожку к надсмотрщику, но она решила немного подождать с этим.

Сонби сразу показался противным и страшным этот надсмотрщик, который смеялся, кося на нее глазом, этот тигр с приклеенной бородой. Слушая Каннани, она так и видела его косые взгляды и с ужасом чувствовала, что надсмотрщик превращается в Токхо.

— Сонби, может быть, сейчас тебе кажутся непонятными мои слова? Ну, позже все поймешь, — проговорила Каннани, обнимая подругу. Ей снова вспомнилась работница, крадущаяся в комнату надсмотрщика.

Несколько дней спустя Каннани просунула наружу сквозь отверстие для стока воды в задней стене длинную палку

с соломенной веревкой. И с тех пор работницы, просыпаясь, каждое утро обнаруживали под постелью или в углу комнаты какие-то листки. На них пункт за пунктом было записано все, что говорил на вечерних занятиях надсмотрщик, и очень понятно растолкованы его слова. Всякий раз, находя эти листочки, они, склонив головы, с интересом читали их.

— Любопытно, кто же присылает эти листки? Уж больно правильно здесь все написано! Помните, надсмотрщик обещал тогда премии по десять сэн в день? Где эти премии? Одни слова только — премия! — говорили, лежа в постелях, работницы четвертой комнаты в нижнем этаже общежития.

— Вот ведь Хэёни хорошо работает, а премий не получает... Эх, да что там!

— И все-таки та красивая из седьмой комнаты, новенькая, уже получила премию...

— Получила премию? Кто же это? — спросила работница, хохотушка.

— Эй, потише вы, услышит кто-нибудь!

Смешливая работница захихикала, сунула руку под одеяло и больно ущипнула соседку.

— Кто услышит, кто услышит? Ночью-то.

— Ты что, не знаешь разве, что надсмотрщик каждую ночь обход совершает?

— Ну и что ж из того? Никто не услышит голос из-под одеяла... Но все-таки кто же, кто?.. А-а! Не иначе как эта недавно прибывшая красавица!

В общежитии Сонби прозвали красавицей.

— Не та ли новенькая, которая как раз напротив Хэёни работает? Надсмотрщик прямо не отходит от нее и беспрерывно улыбается!

— Однако, Хэсун, кто же и откуда приносит эти листки в комнату? И в других комнатах неизвестно как появляются... Работницы из нашего общежития ни за что не решатся на такое. Но как бы там ни было, все мы, работницы этой фабрики, согласны с тем, что в этих листках.

— Брось! — возразила соседка. — Когда я работала на фабрике в Сеуле, надсмотрщики вели себя точно так же, за работу как следует не платили. Так мы, думаете, не подняли забастовки? Однако нашлись девчонки, которые выдали нас надсмотрщикам. И все пошло насмарку. К счастью, меня тогда не выгнали, но надсмотрщики так возненавидели, что у меня терпенье лопнуло и все равно пришлось уйти. Так что...

— Убить бы надо этих девок! Чтобы другим неповадно было! Спутаются с надсмотрщиками...

— Вы посмотрите, что у нас за жизнь: работаешь до полусмерти, а денег в руках не видишь. Черт знает что! У меня сегодня чуть руку не оторвало машиной. Когда поступали, разве кто думал об этом?

Она прижала задрожавшую руку к щеке, словно видела перед собой эти вертящиеся катушки, которые чуть не лишили ее руки!

— Хорошо бы встретиться с человеком, который эти листки приносит! Как ему удается попасть-то сюда?!

Рабочие, накладывая булыжники в проволочные сетки, сваливали их в определенном месте на берегу, а потом засыпа́ли землей илистый край. Вместе с другими носил булыжники и Чотче. Он работал и все думал о споре с Синчхолем по поводу организации свободных рабочих. С тех пор как он встретил Синчхоля, мир словно прояснился для него. Все трудное и непонятное в прожитой жизни оказалось таким ясным, как эта новая дорога, что они мостили. И путь, по которому ему предстоит шагать вперед, так же ясно открывался взору, как эта дорога. Надежды, светлые, словно это сверкающее в лучах солнца море, вспыхнули в его прежде такой мрачной душе.

— Послушай, взгляни-ка, какой сегодня день, что все ученицы высыпали?

Чотче живо обернулся. В их сторону направлялось несколько сотен работниц, выстроенных в ряды. Тут Чотче вспомнил, как вчера вечером Синчхоль прочитал и пересказал ему сообщение с текстильной фабрики. «Неужели они? — подумал Чотче. — Наверно, в храм молиться идут, даже ботинки новые надели по такому случаю».

Он медленно побрел к берегу.

— Ну, вы! Работать, работать надо! Чего загляделись?

Оживившиеся было рабочие, испугавшись окрика надсмотрщика, снова согнули спины.

— А, чтоб тебе провалиться! Там же все девчонки... — недовольно заворчал один.

— А ты захвати одну и беги, скройся куда-нибудь. Ха-ха-ха! — подхватил другой.

Рабочие балагурили, а сами то и дело украдкой поглядывали на процессию. Все девушки, как одна, — в черных юбках, белых кофточках и черных ботинках. «Неужели это работницы?» — удивлялся про себя Чотче, согнувшись под тяжестью ноши. С необъяснимым трепетом он снова посмотрел на них и вдруг вздрогнул, встретившись взглядом с одной из них.

— Сонби? — невольно вырвалось у него.

Женщина приостановилась было в крайнем изумлении, потом неохотно пошла дальше, будто ее тянули насильно. Чотче захотелось немедленно, сейчас же сбросить свой груз, кинуться вслед за ней и удостовериться, Сонби ли это. Он уже сделал несколько шагов, но его остановил окрик надсмотрщика:

— А ну, шевелись, шевелись, парень!

Подавив невыразимую досаду, Чотче повернулся к надсмотрщику и почувствовал, как бурно колотится его сердце. «Сонби? — думал он, переставляя сразу отяжелевшие ноги. — Неужели Сонби смогла приехать сюда? А может быть, Токхо послал ее учиться? Кто знает, Сонби красива, и, возможно, для удовлетворения своего честолюбия послал он ее учиться...» Чотче снова посмотрел на них. Неужели это все-таки текстильщицы? И опять сопоставил с тем, что сказал вчера Синчхоль. «Если так, значит, Сонби работает на фабрике?» Одна догадка сменялась другой. Он подошел к берегу, высыпал землю и еще раз глянул им вслед. Процессия уже вступила на остров Вольми.

«Сонби?.. Текстильщицы?.. Неужели это и в самом деле текстильщицы? Так или иначе я дождусь их здесь! Но пойдут ли они обратно этой дорогой?..» Чотче, хоть и был почти уверен, все же сомневался, что это работницы. Если судить по одежде, они не похожи на работниц.

Отсюда были хорошо видны и остров Вольми, и красная крыша морского бассейна. Чотче смотрел в ту сторону, и два вопроса: «Неужели текстильщицы? Неужели Сонби?» — не выходили у него из головы. С нетерпением ждал он и надеялся, что процессия еще пройдет обратно.

— Вот! И о чем ты только так задумался? Увидал работниц и растаял...

— Работниц? — оживился Чотче. — Ты точно знаешь, что это работницы?

— Сумасшедший ты, что ли? Кто же, как не работницы?

— А не ученицы?

— Вот дурень! Бредишь ты, что ли... Не видал, как прошел этот бородатый надсмотрщик Тигр? Ведь он своей жестокостью на весь Инчхонь прославился!

«Работницы... Значит, это Сонби», — думал Чотче, глядя на остров Вольми.

— Что, парень? Здорово за душу задело?.. Только напрасно... Отсюда за ними не побежишь!

Чотче крякнул, взваливая на спину мешок, выпрямился и посмотрел на трубу текстильной фабрики. Из нее, как и всегда, клубами валил дым.

Высоко-высоко подымается эта труба, словно пронзая небо. Поглядеть на нее — и то голова кружится. А сколько раз приходилось Чотче взбираться на нее еще до того, как была построена сама фабрика! Вначале, когда фабрика только начинала строиться, он не предчувствовал никакой опасности. Но труба! Даже сейчас страшно вспомнить, как возводили они эту трубу!

Навалит, бывало, на спину штук тридцать кирпичей и лезет наверх. А гнущаяся доска того и гляди обломится. Глянет вниз — дрожь пробирает: земля далеко-далеко внизу; глянет в отверстие трубы — словно в бездонную пропасть или глубокое озеро окунется. Ноги трясутся, в глазах темно, волосы дыбом, но раз нанялся — надо карабкаться. Понемногу приходит в себя и поднимается выше. А то вдруг начнет казаться ему, что труба шевелится. Никогда раньше не испытывал он такого страха. И чем выше становилась труба, тем явственнее видел он, что она шевелится. Вот-вот рухнет труба, и он вместе с ней полетит вниз и убьется. Но, несмотря на явную опасность, Чотче снова и снова оказывался по утрам у трубы и опять по деревянным лесенкам взбирался на головокружительную высоту. «Эх, опять я сюда пришел, будто другой работы нет!» — спохватившись, с досадой ворчал он на себя.

До конца дней своих не забыть ему этой трубы. Она и во сне не дает ему покоя. Чотче приснилось как-то, что он упал в эту трубу.

«Да! Взглянешь на эту трубу, и то страх разбирает. А сколько жизней она пожрала?! Сколько товарищей разбилось насмерть, свалившись в нее?! За несколько жалких грошей в день мы вынуждены отдавать им не только тело свое, но подчас и жизнь!..» — с гневом и горечью думал Чотче.

Он снова вспомнил о работницах, о Сонби. Сонби ли та, с которой он встретился взглядом? А может быть, и не Сонби вовсе? Уверенность сменялась сомнением, и опять все сначала!

Закончив работу уже затемно, Чотче медленно тащился по улицам Инчхоня. Когда он пришел в харчевню, большинство его товарищей уже заканчивали свой нехитрый ужин, а некоторые, дополнив его кружкой дешевой рисовой водки, отдыхали за мирной беседой. Харчевня была единственным местом, где они могли получить некоторое утешение и даже своего рода развлечение. Выпьют горькой сивухи, языки немного развяжутся — и пошли балагурить!

Залпом осушив кружку водки, Чотче быстро управился с рисовым супом.

С тех пор как Чотче познакомился с Синчхолем, он стал очень осторожным, даже подозрительным, и, когда ему приходилось бывать в таких людных местах, его не покидало беспокойство: не затесалась ли в их среду какая-нибудь легавая собака? Выйдет на улицу, увидит человека в аккуратном европейском костюме — опять те же подозрения. Почти все, за исключением небольшой группы товарищей, состоявших вместе с ним и Синчхолем на бирже труда, казались ему сомнительными.

Присмотревшись к наполнявшим харчевню рабочим, Чотче успокоился и пошел во вторую комнату. Ему хотелось отдохнуть и подремать тут, в тепле, прежде чем возвращаться в свою каморку.

В комнате было жарко. Воздух пропитан резким запахом водки, словно едким дымом. Чотче лег на теплый пол, подстелив под голову циновку. Перед глазами снова возникла процессия работниц, изумленный взгляд Сонби.

Пьяный голос приятеля, с шумом ввалившегося в комнату, вывел его из раздумья.

— Вот, полюбуйтесь на него! Спящим прикидывается.

Он пнул Чотче ногой, и тот открыл глаза.

— Ну, ты! Потише! Я полежать хочу.

Работяга еле держался на ногах. Он с обидой покосился на Чотче.

— Ты, парень, никогда мне стаканчика не поднес! Есть деньги? Заработал ведь, так поднеси хоть кружку водки. Слышишь, ты! Денег дай, денег!

Он замотал головой и плюхнулся на пол. Из складок его одежды посыпался мелкий песок.

— Хо-хо... Прохвост ты, брат! Подлец ты... Хо-хо... — заплетающимся языком бормотал он и вдруг запел:

Урожай убирают, и луна ясная... Эй, парень, нету милой-то, о-хо-хо!.. А ты женат?

Чотче молча разглядывал его физиономию. В мутных, покрасневших от водки глазах пьяного можно было ясно прочитать тоску.

Лежать уже расхотелось, Чотче встал. Приятель уставился на него пьяными глазами.

— Эй, бродяга! Ты чего не отвечаешь?

Чотче лишь усмехнулся и вышел на кухню. Хозяйка харчевни торопливо выбежала оттуда, но, увидев Чотче, задержалась.

— Дядя, дал бы ты немного денег.

Чотче остановился.

— Сколько? Всего я сколько должен?

— Да, кажется, пятьдесят сэн.

— На вот, получи пока тридцать, — отсчитал Чотче.

— Завтра опять придешь?

— Там видно будет. Так или иначе остальное непременно принесу.

Повернувшись к выходу, Чотче опять столкнулся с пьяным приятелем.

— Ты пьян, дружище, ложись-ка и спи там!

— Друг, не поднесешь ли стаканчик?

— После когда-нибудь, сегодня денег нет.

Оттолкнув приставалу, Чотче вышел из харчевни. «Темнота, несознательный еще!» — думал он, шагая по дороге. Сам он тоже до встречи с Синчхолем, чуть только заведутся деньжата, здорово напивался. Без водки было нестерпимо тоскливо и муторно на душе. Вот семейные — другое дело. Те хоть и бедно живут, но все-таки имеют какой-то интерес в жизни, заботу. Придут с работы, ребятишки встречают: «Папа, папа!» Жена требует денег: «Рису купить надо!» Вот им и утеха. А он что? Вернется с работы в пустую каморку и сидит, тупо уставясь в стену. До того станет тошно да тоскливо! Выйдет на улицу — куда деваться?.. И он шел в кабак.

Но с тех пор, как Чотче встретился с Синчхолем, он стал остерегаться водки. Он и раньше не был особенно разговорчивым, а теперь еще глубже ушел в себя и часто глубоко о чем-то задумывался. Приятели удивлялись:

— В чем дело, дружище? Ты даже водки не пьешь! Или зазнобушку где оставил?

Он шел не торопясь, настороженно поглядывая, не увязалась ли за ним какая «собака». Осматривался по сторонам, проникал взглядом в темные переулки и наконец благополучно возвратился к своему жилищу.

Его встретила темная, пустая комната. Он снова остро ощутил свое одиночество. «К Синчхолю сходить, что ли?» — подумал он, но потом сообразил, что того сейчас, пожалуй, не застать дома, и сел, прислонившись к стене. Чотче почти никогда не зажигал света в комнате и укладывался спать в темноте. Он с детства привык к этому, и потому ему очень нравилось сумерничать. Если же случалось иногда зажечь свет, ему становилось почему-то грустно и с непривычки резало глаза.

Сонби вновь завладела его мыслями. «Неужели я видел Сонби? В таком случае она, вероятно, тоже читает те листочки, которые я каждую ночь передаю им. Только знает ли она грамоту? Очень возможно, что и нет. Кажется, на фабрике есть вечерняя школа, вероятно, грамоте там обучают. Эх, где бы мне поучиться? А что, если я попрошу Синчхоля поучить меня?» Чотче улыбнулся.

Смешно ему показалось: скоро уже тридцать лет стукнет, а только теперь вздумал обучаться грамоте и станет тянуть перед Синчхолем: ка, кя, ко, ке... Но это необходимость, а не излишество.

Чотче подремал немного и поднялся. Он почувствовал прилив энергии. Бесшумно открыл дверь и вышел на улицу. Часы перед домом пробили два. Он всегда выходил как раз в это время. В такой час даже эта всегда оживленная улица была пустынна, и только непрерывно мигали электрические лампочки.

Чотче постоял, посмотрел вокруг, и внезапно его охватило необыкновенное возбуждение. Издалека донесся протяжный и таинственный гудок парохода. Еще раз настороженно оглядевшись, Чотче зашагал к квартире Синчхоля.

Синчхоль встретил его приветливо, хотя было видно, что он только что вернулся и очень устал. Он протер слипавшиеся глаза и внимательно посмотрел на Чотче. На его смуглом лице он прочел твердую решимость. И еще заметил Синчхоль, что оно освещалось изнутри гордостью и чувством собственного достоинства, которых уже нельзя было отнять у него.

Когда Синчхоль впервые встретил Чотче, он увидел в нем лишь самого обыкновенного простоватого рабочего. Порой он казался даже чересчур наивным, чуть ли не дурачком. Но за какие-то несколько месяцев он стал совсем другим человеком. В некоторых вопросах Синчхоль чувствовал даже превосходство Чотче над собой, и это его угнетало.

Пристально глядя на безмолвно сидевшего Чотче, Синчхоль заговорил:

— Так вот, товарищ! Будьте настороже — полиция, кажется, пронюхала о листовках. Так что необходимо соблюдать величайшую осторожность.

Чотче пристально посмотрел на Синчхоля, потом отвел взгляд в сторону. Мысль, что все они в ближайшее же время могут быть схвачены, встревожила его. Если бы арестовали только таких, как он, — людей, от которых мало что зависит, — было бы еще полбеды. Но если схватят таких важных для общего дела лиц, как Синчхоль, то многочисленным рабочим Инчхоня, которым они старались привить классовое самосознание, долго еще придется пребывать во мраке. Кроме того, Чотче казалось, что такие, как он, смогут перенести в тюрьме любую пытку, а такие, как Синчхоль, — физически слабые и изнеженные, — разве они перенесут побои? Это больше всего беспокоило Чотче.

В откровенных беседах с глазу на глаз Синчхоль говорил обычно: «Мы должны сделать то-то и то-то, так-то и так-то», подразумевая под «мы» рабочих. Но Чотче никак не мог поставить Синчхоля в один ряд с обыкновенными рабочими. Это был все-таки человек иного склада, чем-то отличавшийся от них. И это чувство, которого он не мог еще ясно выразить, крепло и превращалось в убеждение, когда он вспоминал, как Синчхоль в каждом разговоре подчеркивал: «Я думаю о вас, я стараюсь сбросить пелену с ваших глаз».

— Отныне мы будем встречаться раз в месяц. В этом месяце приходите еще пятнадцатого числа. Только будьте осторожны. — Синчхоль пытливо посмотрел на Чотче. Весь его вид говорил, что он преисполнен решимости и отваги. — Ну, а теперь идите!

Синчхоль поднялся и вслед за Чотче вышел во двор. Быстрым движением он вложил ему в руку пачку листовок.

— Товарищ, осторожнее!

Чотче проворно засунул пачку в карман и с силой потряс руку Синчхоля. Затем надвинул поплотнее кепку и вышел за ворота.

После того, что он услыхал от Синчхоля, нервы его напряглись. Всюду ему чудились бесчисленные глаза и уши. С таким неспокойным сердцем добрался он до текстильной фабрики. Прежде всего обошел вокруг здания, осмотрел все закоулки с мыслью: «Не спрятался ли кто где-нибудь?» С фабрики доносился неумолкаемый шум динамо-машины. Дым, валивший из черной трубы, при лунном свете подымался в небо белыми клубами.

Чотче завернул в один из переулков и стал выжидать. Кажется, все спокойно, тихо. Ползком пробрался к северо-восточному повороту стены. Прижимаясь к стене, вынул пачку, ловко просунул в дыру и огляделся. Затаив дыхание, он некоторое время смотрел туда, куда положил сейчас листовки, а перед глазами снова проплыла процессия работниц, которую он видел днем, и среди них — Сонби. «Она меня несомненно видела, но узнала ли?» —спрашивал он себя. А что, если и Сонби, читая листовки, которые он им доставляет, стала сознательным человеком? Что, если она из робкой и покорной, какой была раньше, превратилась в решительную и смелую женщину? О-о! Тогда он смог бы ей довериться, и зашагали бы они рука об руку!

В таком настроении возвращался Чотче домой. Снова пришли ему на ум слова Синчхоля о том, что человек должен ясно и определенно знать, к какому классу принадлежит и что настоящие люди только те, которые ведут борьбу за прогресс человеческого общества.

Возвратясь после вечерних занятий в третью комнату, Сонби, не раздеваясь, легла в постель. Когда она жила вместе с Каннани в седьмой комнате, они с вечера забирались под одеяло и до поздней ночи разговаривали, не замечая времени. А в третьей комнате, куда ее перевели, она до сих пор не сдружилась ни с одной из соседок, и приходила сюда, словно в чужой дом.

«Что нужно этому надсмотрщику? Для чего ему понадобилось перетаскивать меня в эту комнату?.. Видно, все-таки неспроста. Уж не подозревает ли он в самом деле Каннани, как и предполагает она сама? Если же не в этом причина, то, не дай бог, не приглянулась ли я ему?» — мучилась Сонби в догадках. И снова возник перед ней образ Чотче. Это он взглянул, нет — так и впился в нее взглядом, когда они направлялись на остров Вольми! Неужели это был Чотче? С тех пор Сонби думала о нем каждую ночь. Снова припомнилось ей, как давным-давно ходила она на гору за щавелем, как там повстречался ей Чотче и хотел отобрать щавель, а она заплакала и убежала... А эти корни дерева сотхэ, которые принес он чуть свет, когда умирала мать от грудной болезни! Чем больше думала теперь Сонби о том времени, тем яснее становилось ей, что она не знала и совсем не ценила Чотче. Случись это теперь, какими дорогими показались бы ей эти корни, с какой благодарностью приняла бы она их! Как не сумела она понять тогда, что в этом поступке — вся чистота, чуткость и скромность Чотче? А она вместо благодарности забросила куда-то в угол собранные ночью, украдкой корни, на которых еще не обсохла земля! Сонби не могла простить себе этого и все больше возмущалась собой и стыдилась своего поступка.

Хорошо бы еще хоть раз встретиться с ним! Неужели не удастся? Сонби повернулась и тяжело вздохнула. Собственное дыхание обожгло ей щеки. Она тотчас вспомнила, как обнимал ее Токхо, и вздрогнула от отвращения. Ей стало жаль себя. Токхо, эта старая тыква, этот мерзкий старик, безжалостно украл ее невинность! Ненависть душила ее. Тогда она еще не вполне сознавала меру зла, причиненного Токхо, теперь же, лежа вот так, с закрытыми глазами, она вдруг ясно поняла: он исковеркал ей жизнь. От этой мысли ее бросило в жар. Снова представила она лицо Чотче в тот миг, когда они встретились взглядами. Лицо его выразило такое удивление, что она почти не сомневалась в том, что он тоже узнал ее. Можно подумать, что Чотче нигде, никогда, ни на миг не забывал Сонби. Может быть, конечно, в глазах Чотче просто отразилось удивление, с каким Сонби на него посмотрела?! Но нет, все-таки он сразу узнал ее. Душа ее в тот миг наполнилась невыразимой печалью. Но потом она обрадовалась, чувства ее смешались, и сердце забилось сильнее.

На его грубом, обветренном лице она успела разглядеть только блестящие, смеющиеся глаза — такие нее, как в тот момент, когда он уплетал отнятый у нее щавель. Эти глаза сверкали и теперь. Хотя от жизненных невзгод они и потеряли часть былой чистоты и живости, зато какая страшная сила светилась в них! Пожалуй, с не меньшей силой ненавидела она сейчас Токхо.

И тут Сонби вдруг постигла смысл слов, которые постоянно повторяла ей Каннани: «На свете много наших врагов, таких, как Токхо. И если мы хотим бороться против них, нам необходимо объединиться». Осознав все значение этих слов, Сонби почувствовала в себе силу. Она представила, как по этому пути, который указала ей Каннани, повела бы она за собой Чотче. Спина Чотче, придавленная тяжелой ношей! Ее собственные руки в волдырях от разматывания шелка! Множеству таких спин и таких рук нужно объединиться на борьбу с бесчисленными Токхо. Она прозрела! Она видит свой путь! И этот путь для нее — единственный!

Кто-то кашлянул. Это нарушило течение ее мыслей, она вся съежилась и замерла в испуге; когда кашлянули вторично, она уже не сомневалась, что это кашляет надсмотрщик в ночной дежурке. Едва она представила себе, что она и надсмотрщик лежат рядом, всего лишь через стену, ей сделалось не по себе. Снова вспомнила, что говорила Каннани об обманутых надсмотрщиками девушках. «Меня тоже, наверно, считают теперь такой, — думала Сонби, — хоть мне пришлось переселиться в эту комнату помимо воли, но все равно в глазах других я уже не прежняя Сонби, а такая же, как те несчастные». Но Сонби не собиралась сдаваться. Если ее попытаются одурачить, она будет сопротивляться и разоблачит происки надсмотрщиков. Она это твердо решила, однако недоброе предчувствие лишало покоя, тревожило. Если бы Каннани была рядом с нею, она посоветовала бы что-нибудь и сумела бы ее успокоить. Сонби очень хотелось спросить у Каннани, как поступить, как избавиться от домогательств надсмотрщика. Ей давно нужно было поговорить с подругой, но не так-то легко выбрать удобный момент. Днем загружена работой, через день — вечерние занятия. А и выберешь время, все равно кругом люди. Так что если ночью не представится случай, то пройдут, чего доброго, месяцы, годы, а не будет даже крошечной, с острие иголки, возможности перемолвиться словечком, хотя живут они совсем рядом.

Вот и надсмотрщик кашляет, видно, еще не спит. Сонби боялась, что, едва она только скрипнет дверью, он непременно выйдет следом за ней. «Придется отложить разговор с Каннани на завтра! — решила она. — Не последний же день работаем вместе».

И в это мгновение действительно что-то скрипнуло. Сонби повернула голову, прислушалась. Нет, кажется, это скрипнула дверь в дежурке. Послышались осторожные шаги. Сонби свернулась клубочком и почувствовала, что для нее наступает решительный час. Она натянула одеяло на голову и затаила дыхание. Но шаги затихли.

Сердце Сонби гулко стучало. Ей казалось, что надсмотрщик стоит за дверью и гадает: спят или не спят в этой комнате, а потом войдет и начнет приставать к ней. Ей стало жутко. Хорошо бы разбудить товарок, да неудобно.

Немного погодя Сонби высунулась из-под одеяла и прислушалась. Одна из соседок тоже подняла голову и посмотрела на Сонби:

— Дверь, что ли, скрипнула?

Сонби с радостью придвинулась к ней.

— И ты проснулась?

— Что это за скрип?.. Не дверь у надсмотрщика?

— Кажется, она...

— Все время так... — зашептала соседка на ухо Сонби. — Не спится ему, все ходит вокруг. А ты не видала этих странных листков?

Сонби отлично понимала, о каких листках идет речь, но притворилась, что ничего не знает.

— Не видела... Какие листки?

— Как в других комнатах — не знаю, но в нашей последнее время, как ни проснемся утром, какие-то листки разбросаны, а в них — все дела нашей фабрики описаны. Помнишь, мы на остров Вольми в новых ботинках ходили?

— Да...

— Так и про эти ботинки... Ай, ладно, завтра расскажу!

Подружка посмотрела на дверь и замолчала. Сонби слышала уже об этом от Каннани и потому не стала приставать с расспросами. Да и опасалась, не подслушает ли надсмотрщик их разговор. Сердце у нее забилось еще сильнее. Эти листовки — загадка для всех работниц фабрики. Но Сонби почему-то казалось, что распространяет их не кто иной, как Каннани. Она, разумеется, не признаётся, но некоторые ее поступки и слова волей-неволей убеждают в этом. Похоже, что за ее спиной какие-то люди. У Каннани не было от Сонби никаких секретов, и только тут она что-то скрывала. Что это за дело и кто руководит ею, Сонби не знала, а Каннани строго хранила тайну. Сначала это удивляло Сонби, но со временем она стала кое о чем догадываться. Она не могла еще точно сказать, что это за работа; это были еще только догадки, смутные предположения.

Вдруг дверь медленно-медленно открылась и, щелкнув, вспыхнул электрический ручной фонарик.

Они накрылись одеялами и притворились спящими. Дверь тихонько притворилась, шаги приближались. Сонби прижала руки к груди, засунула голову под подушку и замерла. Сердце так и прыгало. Больше всего она боялась, что он подслушал за дверью их разговор и пришел браниться. Вдруг Сонби почувствовала, что рука надсмотрщика шарит по одеялу, стягивает его; Сонби втянула голову в плечи.

— Почему до сих пор не спите? — потряс комнату грозный голос надсмотрщика.

Сонби безмолвствовала.

— Вы должны хорошенько выспаться, чтоб завтра легче было работать.

Дрожащей рукой надсмотрщик похлопал Сонби по щеке. Сонби оттолкнула его руку и потянула одеяло.

— В эту комнату листки не попадали? Как только появятся, выбросить!

И он пальцем слегка постучал Сонби по голове. Если бы соседки спали, она совсем бы струсила, но, зная, что они не спят, стала приходить в себя. И в то же время ей было стыдно и неприятно, что соседки были свидетельницами того, как он прикасался к ней. Будь ее воля, приподнялась бы она сейчас и так отхлестала бы его по физиономии. Но увы! Она могла это сделать только мысленно, а на самом деле не смела и пальцем пошевелить. Она снова вспомнила день, когда Токхо растоптал ее девичество, и содрогнулась.

Надсмотрщик постоял, постоял, потом накрыл Сонби одеялом.

— Всякие мысли прочь, спать!

Повернулся и вышел. Только теперь Сонби наконец свободно вздохнула, положила голову на подушку и улеглась поудобнее. Но неприятное ощущение от прикосновения надсмотрщика не проходило, словно по ней ползало какое-то отвратительное насекомое.

Через несколько дней Сонби вызвали в канцелярию. Надсмотрщик восседал за столом и внимательно разглядывал какие-то листки. Когда Сонби вошла, он бросил на нее взгляд.

— Присаживайся... — И указал на стул рядом. Сонби не решилась сесть.

— Это, очевидно, знакомо Сонби?

Надсмотрщик, не мигая, уставился на нее, словно хотел пронзить ее насквозь. Сонби покраснела.

— Нет.

— Как нет? Не лги! В общежитии не найдется такой комнаты, куда бы их не подбрасывали. А к Сонби так-таки и не попали? Говори честно, — настаивал надсмотрщик.

Сонби слегка наклонила голову, думая о листке, запрятанном в носок. «Неужели надсмотрщик проведал об этом?» — забеспокоилась она.

— Подойди-ка сюда!

Надсмотрщик пригладил зачесанные назад волосы и вместе со стулом придвинулся ближе.

— Если и у Сонби есть такие листки, она должна их порвать и не прислушиваться к этим глупостям. Я хорошо знаю, Сонби у нас скромная и послушная... А скажи-ка, не замечала ты, что Каннани, твоя землячка, выходит по ночам?

Сонби перепугалась. Как он догадался о том, чего не знала наверняка даже она, живя в одной комнате с Каннани? И неужели, на беду, Каннани начнут преследовать из-за этого и ей придется уйти? Нет! Сонби должна как-нибудь провести надсмотрщика, рассеять его подозрения. Догадываясь, что тот весьма расположен к ней, она была почти уверена, что ее заступничество сыграет роль. Ведь точных доказательств, возможно, и нет?

— Этого не было! — набравшись смелости, ответила она.

Надсмотрщик, изобразив улыбку, придвинулся еще ближе.

— Защищаешь землячку?.. Присядь-ка. Гм... Ну...

Сонби обуял страх. Она вся съежилась, сжалась в комочек, как в ту ночь, когда Токхо впервые овладел ею, и невольно отпрянула.

Надсмотрщик, испытующе глядя на нее, курил сигару.

— Сонби, сколько тебе лет?

Он стряхнул пепел. У Сонби тоскливо заныло сердце, — уйти бы поскорее отсюда.

Натолкнувшись на упрямство Сонби, надсмотрщик принял более грозный вид.

— А ну-ка, присядь! У меня много вопросов к тебе. Вот сюда! Ну? — И он указал на стул.

Сонби пришла в замешательство. Чувствуя, что надвигается новая беда, она думала только об одном: необходимо любым способом сейчас же уйти. Она судорожно вздохнула, словно воздух этой комнаты давил на нее и мешал дышать. Наученная горьким опытом с Токхо, Сонби прекрасно понимала, куда клонит надсмотрщик.

— Ой, я ведь бросила работу и приш... и пришла, — пробормотала она.

— Гм, какую еще работу?

Покосившись на раскрасневшуюся Сонби, надсмотрщик ласково улыбнулся.

— Ко... кофточку...

— Кофточку?.. Это зарабатывая столько денег!.. Хо-хо-хо-хо, — рассмеялся надсмотрщик. — Ну так вот, в этих листках — большой вред. Они вводят вас в заблуждение. Наша фабрика заботится о всевозможных выгодах и удобствах для работниц, так что поверить написанному здесь могут только самые неблагодарные люди. Если завтра и к Сонби попадет такой листок, она принесет его мне. Гм, договорились?

— Да, — быстро согласилась Сонби, обрадованная тем, что разговор переменился.

— Это ведь пишут и распространяют безработные, чтобы подбить на забастовку тех, кто работает. Сонби им обмануть не удастся, и, если она послушается меня, завтра же получит премию или же я сделаю ее старшей в этом общежитии, и она сможет управлять работницами, как ей заблагорассудится, то есть сделаю ее своим помощником. Поняла? — Надсмотрщик самодовольно улыбнулся. Сонби смотрела себе под ноги. — Я к Сонби очень хорошо отношусь, и если она будет послушной, такие права ей дам!..

— Пойду, делом займусь, — повернулась она к выходу.

— О! Вот ты как! — крикнул он ей вдогонку.

Сонби сделала вид, что не слышит. Когда она вернулась в комнату, Каннани продолжала работу, начатую Сонби. Дверь в канцелярии с шумом захлопнулась, и надсмотрщик протопал в нижний этаж. Они облегченно вздохнули. Каннани пристально смотрела на Сонби и ждала, что она скажет. А Сонби было и радостно, и немного стыдно перед соседками.

— Пойдем работать к нам в комнату, — предложила Каннани.

— Пойдем, — охотно согласилась Сонби.

Каннани быстренько свернула шитье, Сонби взяла свою работу и вышла вслед за Каннани.

— Куда же все подевались? — спросила она, никого не застав в комнате Каннани, а про себя подумала: какой удобный случай поговорить.

— Ушли все в ночную смену... Ну так что?

Сонби покраснела и задумалась.

— Надсмотрщик сказал... запретил дружить с тобой и потом... — Сонби прильнула к уху Каннани и что-то зашептала.

Каннани кивнула головой.

— Гм, я тоже догадывалась... Сонби! — сказала вдруг Каннани, и лицо ее стало очень серьезным.

Сонби обратилась в слух. Наконец она все поймет, все узнает. Но Каннани колебалась. Как жаль, что Сонби до сих пор не стала ее настоящей соратницей. Если бы она полностью осознала свое классовое положение, сколько дел можно было бы сделать! Прибрав к рукам надсмотрщика, она могла бы обводить его вокруг пальца. Рано или поздно тайна Каннани раскроется, и очень важно поэтому ввести Сонби в курс дел. Тогда Каннани смогла бы со спокойной душой покинуть фабрику. Ведь она вряд ли сумеет долго продержаться здесь. Необходимо заранее посвятить Сонби, в свои дела и намерения. Для этого она и окликнула Сонби, но, посмотрев на нее внимательно, решила, что нужно еще немного повременить.

— Ну что? Говори скорее! — не выдержала Сонби.

У Каннани покраснели веки.

— Завтра, да-да, завтра!

Над Инчхонем брезжит рассвет.

Предрассветные сумерки еще окутывают город. Тишина. Воздух напоен ароматом приближающейся весны. Пробуждался один из дней ранней весны.

В порту уже собралось несколько тысяч рабочих. Они смотрели на постепенно светлеющий восточный край неба, и их решимость все крепла. Никелевые Очки с красными шнурками в руках привычно шнырял глазами во все стороны и диву давался, глядя на рабочих: какая толкотня, давка, драка бывала обычно за этими красными шнурками, а сегодня рабочие словно не замечают их, хоть шнурки и развешаны у него на руке, как напоказ. Никелевым Очкам это показалось странным, и мало-помалу в душу его начал проникать безотчетный страх. Но он притворялся, что ничего не замечает, и с равнодушным видом стал подзывать знакомых ему рабочих:

— Иди-ка сюда! Дам шнурок!

Никто не тронулся с места. Вдруг погас электрический свет.

— Не будем работать! — раздались голоса.

Никелевые Очки поскреб затылок. В гавань вошел пароход и причалил к пристани. Но рабочие пальцем не пошевелили и лишь молча наблюдали. Делегация рабочих отправилась в управление сухопутно-морского транспорта, чтобы предъявить свои требования. Остальные стояли тут, с нетерпением ожидая, какие вести принесут их делегаты. А пароход дымил в порту. Экипаж высыпал на палубу. Всех удивляло поведение рабочих. Раньше в такой момент они суетились бы, шумели и гудели, как пчелиный рой, выгружая товары, а сегодня порт словно вымер. Даже Никелевые Очки, обычно ни на минуту не остававшийся в покое, вращавший глазами, словно железными колесами, и тот сегодня с видом подбитой птицы стоял где-то в углу, опустив голову.

Загоралось багряное солнце. Глядя на это солнце, рабочие еще острее сознавали, как велика их сила, когда они действуют сообща. Они объединились, и это заставило стоять в бездействии всех: от зазнавшегося надсмотрщика, по прозвищу Никелевые Очки, до подъемного крана и пароходного экипажа.

— Ай, теперь у работниц обдирочной фабрики дела творятся страшные! Сирена взвыла; говорят, и они бунтуют. Страсти какие! — проговорил один рабочий, обращаясь к Чотче.

Тот радостно заулыбался.

— Мы тоже, — продолжал рабочий. — Пусть только посмеют не принять наших требований! Вот это они видали? — Он крепко сжал кулак и потряс им перед Чотче. Тот пристально посмотрел на него и подмигнул.

И вдруг нагрянули полицейские. Часть из них оцепила управление, другая спешно окружила толпу. При виде полиции в рабочих вспыхнуло пламя протеста. Но они еще сдерживали себя в ожидании результатов переговоров их товарищей. Полицейские врезались в толпу и, сверкая глазами, зорко вглядывались в рабочих в надежде обнаружить зачинщиков. Из всех переулков высыпало население Инчхоня, привлеченное забастовкой портовых рабочих. Без конца подкатывали полицейские на мотоциклах. Явилась конная полиция. Грозной стеной окружили они порт. Атмосфера накалилась: это чувствовал каждый. Один за другим заходили в порт пароходы и замирали в неподвижности, вплотную друг к другу... Из управления сухопутно-морского транспорта вышли наконец рабочие делегаты, окруженные полицейскими.

— Наших условий не приняли! — крикнули они.

— Разойдись! — не дав им кончить, приказал полицейский чин со множеством знаков отличия.

Возбужденная толпа загудела, началась невообразимая суматоха. Рабочие хотели организовать демонстрацию по улицам Инчхоня, но очень многих уже успели арестовать.

Когда Чотче вернулся домой, его встретила старушка-хозяйка.

— Тебя только что кто-то разыскивал!

Чотче все еще не мог отдышаться.

— Кто? Как одет этот человек? — спросил он, переводя дух, а в голове проносилось: «Сыщик? Синчхоль?»

— Как одет, спрашиваешь?.. Да и не помню хорошенько. — Старушка виновато улыбнулась. — Все равно, он сказал, что непременно зайдет опять, и велел никуда не отлучаться и ждать.

— Велел ждать?

Чотче нахмурился. Беспокойство все сильней овладевало им. Старуха посмотрела на него, подождала, не спросит ли он еще о чем-нибудь, и поплелась к себе.

«Кто же приходил? Синчхоль с каким-нибудь спешным делом?» — раздумывал Чотче. Вдруг дверь открылась. Чотче вздрогнул и уставился на вошедшего. Это был рабочий, с которым он познакомился в порту и встречался потом несколько раз у Синчхоля.

— Вы Чотче? — спросил он.

Еще ничего не понимая, Чотче широко раскрыл глаза.

— Да... — И пожал протянутую руку.

— Товарищ, большая беда!

— Что случилось?

— Только что, часу не прошло, схвачен товарищ Синчхоль!

Глаза Чотче стали вдруг неестественно большими.

— Схвачен? Где?

— Дома был арестован. Теперь этот дом под сильной охраной. Вам тоже обязательно надо переменить место жительства. Я подыскал уже одну квартирку. Перебирайтесь пока туда, а потом поселитесь в более подходящем месте. Не будем откладывать — собирайтесь!

Окинув взглядом комнату, он встал.

Известие об аресте Синчхоля потрясло Чотче. Он твердо знал, что рабочим движением, помимо Синчхоля, руководят еще другие товарищи, неизвестные ему. Но именно Синчхоль открыл ему на многое глаза, направлял его действия, вот почему он горевал теперь о нем, словно малое дитя, потерявшее мать. Товарищ что-то прошептал ему на ухо и вышел. Чотче следом за ним направился в новое свое жилище.

Вечерело. Чотче улегся, а в голове проносились события в порту, образ связанного Синчхоля... Отвлеченный печальными мыслями, он не заметил, как в комнату вступила ночь. Он поднялся. В это время тихо открылась дверь.

— Что такое? Даже света не зажигаете?..

— Товарищ...

Чотче запнулся, боясь принять постороннего за своего. Товарищ включил свет и подсел к Чотче с хлебцем, который купил по дороге.

— Кушайте! Так вот, мы думали, почин портовых рабочих подхватят другие товарищи, но у них, видно, сорвалось!

Чотче, с жадностью поедая хлеб, кивал головой. Горячая симпатия, понятная без слов, светилась в их взглядах, обращенных друг к другу.

— Ну, кушайте на здоровье.

Товарищ поднялся. Молча проводив его, Чотче погасил свет и доел хлебец. Он сидел задумчиво, мечтая о будущих победах портовых рабочих, и улыбался. Потом мысли его перенеслись на текстильную фабрику. «Почему у них тихо? Тоска! Если бы и Сонби стала сознательной!..» И снова вспомнил об аресте Синчхоля.

Возвращаясь с ночной смены, Сонби ощутила легкое прикосновение к своей руке. Затем что-то оказалось в ладони. Она быстро оглянулась: Каннани с невозмутимым видом проходила мимо. Сонби сразу все поняла и крепко зажала в руке клочок бумаги. Взглянула на возвращавшуюся вместе с ней Хээ, стараясь уяснить, заметила та что-нибудь или нет. Хээ продолжала что-то рассказывать шепотом, но Сонби уже не слушала ее и лишь время от времени вставляла:

— Да-да... Конечно...

— Так завтра непременно. Ладно? — проговорила Хээ, скрываясь в своей комнате.

Сонби не поняла, в чем дело, но переспрашивать не стала и стрелой помчалась на верхний этаж, в свою комнату. Подружки еще не вернулись. С бьющимся сердцем развернула маленькую бумажку, зажатую в кулаке. «В три часа ночи приходи к уборной». Опасаясь, как бы кто не увидал, Сонби разжевала бумажку и проглотила. На лестнице раздались шаги. Сонби начала разбирать постели. Дверь открылась, и вошли подружки.

— О, как ты быстро, Сонби! Уже пришла! — смеясь, проговорила одна.

— Вот спасибо! Даже мне постель приготовила!

Вошедшая последней подружка внимательно посмотрела на Сонби.

— Ну, сколько ты ниток сегодня намотала? — спросили со смехом подружки, раздеваясь и ложась в постель.

Сонби промолчала и закрылась одеялом. «Наверно, опять какая-нибудь новость, — с досадой подумала она, вспомнив, как надсмотрщик все вертелся возле ее рабочего места и посмеивался. — Ух! Провались он совсем! Смотреть противно, как он все время возле меня крутится».

Сонби задремала было, но при первом же ударе часов испуганно вскочила. Укрыв подушку на постели, будто тут спит кто-то, она юркнула за дверь.

Спустившись вниз, бесшумно открыла большую дверь, выглянула и оказалась в яркой полосе света от лампочки над входом в общежитие. Вздрогнув, метнулась в темноту. Еще раз огляделась кругом: не притаился ли где надсмотрщик. Помедлила в нерешительности, но, ничего не заметив, двинулась дальше. Каннани уже была в назначенном месте.

— Ждала? — прошептала Сонби.

Каннани приникла к ее уху:

— Только что надсмотрщик проходил тут.

Сонби ахнула и обернулась. Несколько мгновений они стояли молча.

— Я выйду посмотрю, а ты здесь побудь, — сказала Каннани.

Сонби стояла, не шевелясь, и прислушивалась. Каннани скоро вернулась. Она часто дышала.

— Надсмотрщик вошел в общежитие. Я видела... Итак, Сонби! Согласно указанию я все передаю тебе, а сама должна сегодня же ночью покинуть фабрику!

Каннани схватила Сонби за руку и, не отрывая глаз, смотрела ей в лицо, освещенное тусклой лампочкой. Сонби ошеломили столь неожиданные слова. Она испуганно смотрела на Каннани. Громадная тяжесть ложилась на ее плечи.

— Почему так вдруг? Сегодня же ночью?

Послышался шелест. Они замолкли. Шум с фабрики доносился еще отчетливее.

— Срочное указание... Что-то там случилось...

У Сонби подкашивались ноги. Сердце готово было выпрыгнуть. А как подумала, что Каннани, ее мудрая подруга, покидает ее, у нее потемнело в глазах.

— Сонби! Мы должны бороться, не щадя жизни! Ты ведь тоже клянешься? — Глаза Каннани лихорадочно блестели. Она прижалась щекой к щеке Сонби. — Не унывать! Но будь осторожнее!

Сонби прижалась к Каннани. Та вытерла ей слезы.

— Сонби! Что бы ни случилось, мы не должны падать духом, нужно бороться. Так слезы проливать не годится! Бодрее! Ну, я должна идти...

Они вышли из своего убежища. Ползком добрались они до стены. Каннани подала Сонби канат.

— Я заберусь к тебе на плечи, держись крепче и не выпускай каната.

Подул ветер. Им померещились шаги, и они в испуге обернулись. Ветер все усиливался. Сердца их колотились, дыхание прерывалось. При каждом новом порыве ветра они холодели от страха — им казалось, что сзади подкрадывается надсмотрщик, хватает их...

Сонби села, прижавшись к стене: Каннани забралась ей на плечи, и Сонби попыталась встать, держась за стену, но плечи у нее разламывались, и, сколько она ни силилась, не могла оторваться от земли. Наконец с великим трудом приподнялась. Каннани еле держалась на плечах подруги, так дрожали у нее ноги. Она ухватилась рукой за верх стены, но никак не могла подтянуться. Взяв в рот конец каната, Каннани обеими руками ухватилась за край стены, но вспотевшие руки скользили, казалось, вот-вот она сорвется. Она напряглась изо всех сил, но тут, пошатнувшись, упала Сонби. С шумом покатилась и Каннани. Сонби, тревожно озираясь по сторонам, живо помогла ей подняться. По-прежнему слышалось только завывание ветра, будто он хотел оказать им услугу.

— Когда я перелезу, ты перебросишь мне ботинки!

Сонби кивнула головой и снова присела, упираясь в стену руками. Каннани опять забралась к ней на плечи и уже ухватилась за край стены. Вдруг ей померещился резкий свист, она замерла и, затаив дыхание, прислушалась, пытаясь уловить, откуда исходит этот звук: со двора или снаружи. А может, это просто ветер? Убедившись, что это ветер, подтянулась изо всех сил на руках, оторвалась от плеч Сонби, но забраться наверх не могла. Сонби, став на цыпочки, снизу руками поддерживала ее. Провозившись битый час, Каннани забралась наконец на стену. Сонби крепко держала канат. Канат несколько раз дернулся — и Каннани уже не было на стене. Сонби быстро привязала ботинки и перебросила канат через стену. Стук-стук — и ботинки вместе с канатом скрылись во тьме.

Сонби вытерла пот со лба, осторожно осмотрелась и тяжело перевела дух. Беспокоясь, не ушиблась ли на бегу Каннани, она прильнула к стене, пытаясь расслышать шаги, а сама тем временем вглядывалась в темноту, не притаился ли кто-нибудь по эту сторону стены, наблюдая за ними. Но кругом спокойно. Только ветер, смешиваясь с фабричным шумом, выл, свистел и хлестал ее по пылающим щекам. И вдруг ее охватил такой страх, какого она не испытывала, даже когда Каннани перелезала через стену. Как ей вернуться в свою комнату? И уже казалось ей, будто из темноты уставились на нее глаза надсмотрщика, чудились его шаги. Больших усилий стоило ей оторваться от стены.

Благополучно добравшись до своей комнаты, она легла, уткнувшись в подушку, и невольные слезы вдруг хлынули из глаз.

Казалось бы, самое страшное позади, она в своей комнате, кругом спокойно. Однако дрогнет ли окно при порыве ветра, послышится ли шорох — ей уже чудится, что кто-то открывает дверь и сейчас на нее обрушатся брань и угрозы: такая ты, мол, и сякая, помогла бежать Каннани. А Каннани, борясь со страшным ветром, спешит теперь куда-то. «Каннани! Каннани!» — мысленно звала ее Сонби. Она боялась, что они больше не увидятся. Но еще больше ее тревожило другое — как она будет действовать одна, без Каннани?!

На следующее утро в общежитии поднялся переполох.

Надсмотрщик вызвал соседок Каннани по комнате, допрашивал, бранился, угрожал даже избиением. Он ходил из угла в угол и все бормотал, бормотал что-то.

Сонби целый день дрожала в ожидании вызова к надсмотрщику. Работа валилась из рук, нити то и дело обрывались. Всех работниц, друживших раньше с Каннани, даже соседок по комнате, вызывали, а Сонби почему-то все еще не трогали. Это тревожило ее еще больше. Все общежитие знало, что она дружила с Каннани; безусловно, это хорошо было известно и надсмотрщику, он должен был бы прежде всего вызвать Сонби, однако вот уже день на исходе, а о ней как будто забыли. Это удивляло и пугало Сонби.

— А молодец, хорошо сделала! Ничего тут доброго не дождешься!

— Хорошо-то, слов нет, хорошо, но как она решилась на то, чего бы сам черт побоялся, — непостижимо!

— Кто знает, может быть, возлюбленный был? Он и устроил это дело...

— Хоть развозлюбленный, но куда ты пойдешь, как перепрыгнешь через эту высокую стену?.. — перешептывались работницы за обедом в столовой.

Исчезновение Каннани всех поразило: для них это было необычайным, неожиданным, как гром среди ясного неба.

— Сонби, а ты ведь, поди, все знаешь? Уж, наверное, она повидалась с тобой перед тем, как уйти? Не правда ли? — с усмешкой спросила сидевшая напротив Сонби девушка, большая насмешница.

Сонби опустила голову, стараясь скрыть проступившую на щеках краску, и сделала вид, что выбирает камешки из каши. Ей казалось, что та спрашивает неспроста, что она уже все знает. Наконец она подняла голову и улыбнулась:

— Каннани, уходя, меня с собой звала. А мне уж больно нравится работать на этой фабрике — отказалась идти с ней.

Все захохотали.

— Сказать правду, если бы можно было, я бы тоже ушла, не задумалась. До каких пор выносить все это?

— А знаете, я слышала, что Каннани и Сонби постоянно не ладили. Сказать, почему?

Работница с тонкими веками лукаво посмотрела на Сонби и едва внятно пошевелила губами. Сонби догадывалась, на что та намекала, и раньше она, пожалуй, сгорела бы со стыда, но сегодня была просто счастлива, что работницы это так истолковывают.

— Ну, сказать или нет? — улыбаясь, продолжала она поддразнивать.

— Знаешь что, если хочешь что-нибудь сказать, так не тяни, говори быстрее! И что за привычка такая — манит, тянет... Да и что ты можешь сказать? Наверно, самое большое, что надсмотрщик обожает Сонби. Так для этого не стоило столько приготовляться, это известно всему общежитию... — проговорила длинноликая девица и с невозмутимым видом занялась кашей.

«Известно всему общежитию». Это заявление покоробило Сонби. Слишком остро воспринимала она все, что говорилось здесь, но нужно было казаться спокойной, и она через силу улыбалась.

— Сонби, — позвал из канцелярии надсмотрщик, когда она вернулась из столовой.

У Сонби сердце так и упало. И все слова, которые она подготовила ночью на случай, если спросит надсмотрщик, выскочили у нее из головы. Она растерянно остановилась среди комнаты.

— Если ты не виновата, ничего страшного. Зачем так волноваться? — успокаивала ее подруга.

А у Сонби мелко дрожали ноги.

— В комнате нет Сонби?

Лишь услыхав вторичный зов, она двинулась с места. Выйдя за дверь, потрогала свое пылающее лицо. Хотела немного успокоить сердце, но оно то замирало, то начинало отчаянно биться, словно готово было вырваться из груди. Она никак не могла с собой справиться. Каждый шаг стоил ей громадных усилий. И чем ближе к канцелярии, тем медленнее она ступала. «Э, да разве можно быть такой? — прикрикнула она на себя. — Я должна быть смелой! Должна умело и уверенно им лгать!» Сонби решительно переступила порог канцелярии и остановилась. Надсмотрщик, попыхивая сигарой, посмотрел на нее и улыбнулся. Собрав все свое мужество, Сонби придала себе спокойный вид и стояла, скромно опустив глаза.

Надсмотрщик кашлянул и заговорил:

— Ты не больна?

Вопрос был столь неожиданным, что Сонби усомнилась, не ослышалась ли она. Слегка приподняв голову, глянула исподлобья на говорившего: это был надсмотрщик, но не Тигр с противно дергающимся глазом, а другой, по прозвищу Юла. У Сонби отлегло от сердца. Этот был так мал ростом, что, хотя он и суетился и совал всюду свой нос, работницы относились к нему дружелюбнее, чем к другим надсмотрщикам.

— Почему ты так осунулась? Надо беречь себя!

Юла кашлянул и пристально посмотрел на Сонби. Ну и красотка! Недаром сослуживцы из-за нее чуть не ссорятся. Он так и пожирал ее взглядом. «Кому-то она достанется?» — думал Юла. Теперь понятно, почему все надсмотрщики полюбили дежурить в общежитии и неохотно уходят домой. Все подозревали друг друга и изнывали от зависти, но никто не отважился смело подступить к Сонби. Каждый старался снискать ее расположение.

— Присядь-ка сюда, ну...

Юла придвинул стул. Сонби села и расправила складки юбки. Ей хотелось, чтобы надсмотрщик скорее спросил ее о Каннани, она бы отделалась и ушла. При всякой встрече с надсмотрщиками ее охватывало отвращение, такое же, как к Токхо.

— Сонби, — спросил наконец Юла, — вы, кажется, землячки с Каннани, той, что убежала этой ночью?

— Да.

— Она тебе ничего не говорила перед этим?

Сонби вспыхнула при мысли, что вездесущий Юла спрашивает ее, уже заранее зная обо всем. Она обдумывала, как ответить.

— Я... Нет, ничего особенного не могу припомнить сейчас.

Юла поморгал глазами.

— Ну, если ничего особенного... не говорила, то, может быть, она высказывала какое-нибудь неудовольствие, вроде того, что на фабрике, мол, тяжело работать, что некоторые надсмотрщики жестоко обращаются... Такого ничего она не говорила?

— Право же, не помню ничего подобного.

— Мм...

Юла залюбовался щеками Сонби, раскрасневшимися, словно наливные яблочки! «Эх, такую девку...» — с сожалением подумал он, и его вдруг словно обожгло. Им овладело безудержное желание наброситься на нее сейчас же, схватить, обнять... Но если узнает кто-нибудь из сослуживцев, ему несдобровать. Доложат начальнику или же просто пригрозят убить.

— А как ты относишься к бегству Каннани?

Он давно наблюдал за Сонби, и ее кроткий нрав не давал ему повода сомневаться в ее непричастности к побегу Каннани, тем более, она ведь была в другой комнате и не могла знать. Коварные свои вопросы он задавал лишь для того, чтобы побыть с ней рядом и хоть о чем-нибудь поговорить. Пристально вглядываясь в нее, он был далек от мысли уличить ее; ему хотелось только узнать, нравится ли он Сонби.

— Конечно, нехорошо она поступила, — едва выдавила из себя Сонби.

Надсмотрщик рассмеялся...

— Ха! Нехорошо поступила, говоришь! А ведь она одна не могла убежать. Видно, с каким-нибудь молодчиком сговорились. Как бы она одна ушла?.. Тебя надсмотрщик Ли вызывал, говорил с тобой? — Из этого вопроса можно было заключить, что надсмотрщики и друг другу-то не очень доверяли. — Нет? — допытывался он.

Сонби, приложив руку к губам, слегка закашлялась. Как только она поняла, что надсмотрщик не подозревает ее, она вздохнула украдкой.

— Что же ты молчишь, не отвечаешь?

— Да!

Что значит — да? Весьма неясно. Неужели он ничего не спрашивал у Сонби относительно этого дела? Зная настойчивый характер Ли, Юла был почти уверен, что тот вызывал Сонби и выспрашивал ее, и в нем зародилось подозрение: может быть, Сонби и Ли уже договорились между собой и умело скрывают это? А Сонби в это время вспомнились наставления Каннани, как нужно вести себя с надсмотрщиками. «Встречаясь с надсмотрщиком, ты не хмурься, делай веселое лицо и вообще веди себя так, чтобы они никак не могли догадаться о твоей деятельности», — учила Каннани. Сонби сразу стало весело, она улыбнулась. В этот момент послышались шаги на лестнице. Надсмотрщик сразу сделался серьезным.

— Так ты ничего не знаешь о бегстве Каннани... Ну хорошо, можешь идти!

Едва он проронил эти слова, Сонби стремительно вышла. Уже из своей комнаты она услышала невнятный разговор в канцелярии. Подружки жадно смотрели ей в рот, с нетерпением ожидая, что она скажет.

— Ну что?

Сонби расстелила постель.

— Что, что... Известно что.

— Разве ты не собираешься идти на занятия?

— Нездоровится что-то.

— Что такое?

— Да так... нет сил.

Подружки пригляделись к Сонби, вид у нее и вправду довольно кислый. Вдруг до них донеслась крепкая ругань надсмотрщика. Встревожась, как бы и их не вызвали, они с испуганными глазами поспешили покинуть комнату.

С некоторых пор Сонби ощущала какую-то непонятную слабость, ее частенько лихорадило, лоб покрывался испариной. И каждый раз она тосковала по теплому полу в маленьком, крытом соломой домике, где жили они с матерью. Полвязанки дров было достаточно, чтобы нагреть этот пол возле очага. Сонби казалось, что стоило бы ей только укрыться одеялом на теплом полу, пропотеть как следует, и все бы прошло.

Сонби вздремнула немного, а когда открыла глаза, в окно заглядывала луна. Она вытерла вспотевший лоб и повернулась лицом к свету. Снова вспомнила свой разговор с надсмотрщиком. Из его вопросов было совершенно ясно, что он ее не подозревает. Это радовало ее, но беспокоило другое: как справится она с возложенной на нее нелегкой задачей? Она вспоминала, что говорила ей Каннани об организации работы на фабрике, о том, как быстрее наладить связь с товарищами извне, как распространять прокламации, листовки... Но почему Каннани так поспешно отозвали? Что же там случилось? Возможно, кого-нибудь арестовали? Она беспокоилась не на шутку, но и любопытно ей было, какие они, эти товарищи, там, за стеной? Возможно, такие, как Чотче? Или даже Чотче не может поставить себя в один ряд с ними? Судя по тому случаю, когда Сонби встретила его по дороге на остров Вольми, похоже, что он не работает на каком-то определенном заводе, а каждый день нанимается поденщиком. Интересно, не свела ли и его судьба с такими людьми, как Каннани? Сонби до страсти захотелось увидеть Чотче. Прежде всего она постаралась бы указать ему единственно верный путь в жизни, внушила бы ему классовое самосознание. И тогда, казалось ей, он стал бы самым стойким, самым смелым борцом. Сонби не знала подробностей его жизни, но несомненно, что его прошлое мало чем отличалось от ее собственного. И почему тогда, в деревне, она так боялась его? О, как глупа и наивна была она тогда! Не она ли, поверив лживым обещаниям этой старой лисы Токхо, называла его отцом! Сколько слез пролила она, вынужденная в конце концов отдать ему свою невинность! Сколько раз хотела она расстаться с жизнью! Нет, нынешняя Сонби совсем не похожа на ту простодушную и доверчивую девочку, которую так легко удалось обмануть коварному извергу.

Вернувшись в камеру после свидания с отцом, Синчхоль опять услышал этот ужасный скрежет закрываемой двери. Сердце его заныло, и он бессильно опустился на пол. Когда он впервые вошел в эту камеру и услышал, как захлопывается и запирается за ним дверь, он почувствовал себя уязвленным; в нем возмутилось чувство собственного достоинства, и в то же время это как будто придало ему силы для сопротивления. Появилась какая-то отчаянная решимость претерпеть все и выстоять до конца. А сегодня этот скрежет дал ему понять, как мало стоило его чувство собственного достоинства. Он охватил голову руками и поморщился. Перед глазами стояло грустное, страдальческое лицо отца. Горе ли убило его, или просто от тяжелой жизни, но его как будто подменили. Это был совсем иной человек, чем два года назад. Его угрюмый вид, исхудалое лицо — кожа да кости, его глаза с покрасневшими веками, когда он безмолвно смотрел на сына! Ни словом не обмолвился он о своих переживаниях, но было ясно, что душа его переполнена скорбью. Несколько мгновений отец и сын не могли произнести ни слова.

— Ёнчхоль здоров? — спросил наконец Синчхоль.

У отца на глаза навернулись слезы.

— Мм... угу... — невнятно пробормотал он и отвернулся.

От такого ответа у Синчхоля похолодело в груди, а в голове молнией пронеслось: «Уж не умер ли Ёнчхоль? Неужели я не услышу больше: «Купи конфетку!» Синчхоль прислонился к стене и закрыл глаза.

— Ты не видался еще со следователем Паком? — донесся до него голос отца. — Прислушайся к его словам... Зря не упрямься...

Вот все, что он успел сказать. Свидание кончилось.

До сих пор звучит в ушах Синчхоля этот дрожащий голос. То была почти мольба. Она пробудила в Синчхоле такие думы, которые до сих пор были запрятаны в глубоком тайнике его души и в которых он раньше побоялся бы себе признаться. Как быть? Сделать так, как советовал ему Пенсик, с которым он виделся вчера? Пенсик — тот самый студент, что зубрил «Свод шести законов» и на которого обратил внимание Синчхоль, когда в последний раз был в читальне. Тогда Пенсик показался ему таким тупым и ничтожным, а теперь он стал уже следователем. В первый момент встречи Синчхоль был немало изумлен, но потом в нем заговорила гордость. Он нарочно напустил на себя подчеркнуто независимый вид. Разумеется, он и не думал прислушиваться к его советам, но даже просто сидеть перед ним, сознавая его превосходство, Синчхолю было крайне неприятно. Он отвернулся и отвечал упорным молчанием на все вопросы Пенсика. Несмотря на это, Пенсик по долгу службы или как бывший однокашник разговаривал деликатно и терпеливо. Теперь-то Синчхолю ясно, что отец ходил к Пенсику и униженно просил его повлиять на сына. И тот добросовестно и с жаром пытался убедить Синчхоля. «Разумеется, и я того же мнения, — говорил Пенсик, — нельзя полностью одобрить капиталистический строй и сказать, что в нем все справедливо и правильно, и совершенно естественно, что появляются смелые борцы, которые не признают этот строй и пытаются построить новое общество! Но уничтожить этот строй — длинная история! Ты сам отлично понимаешь, что для этого нужны долгие годы и огромные жертвы. «Я жертвую собой ради этого великого дела», — думаешь ты и убежден, что это прекрасно. А ты бы подумал иначе: что, мол, значит, в этом деле одна моя жертва? От этого революция не свершится ни сегодня, ни завтра. А ведь жизнь дается нам один раз, как же я могу пренебрегать собой? А о семье своей ты подумал? Их положение довольно плачевное. Не придется ли им из-за тебя завтра же просить милостыню под окнами? А представь себе только, что в этой тюрьме тебе придется провести лет десять, а может быть, и того больше... Ты, вероятно, хорошо осведомлен, что даже в Японии некоторые главари коммунистической партии[59] совершили полный поворот. Они, наверно, немало думали. Я высказал все. А что ты обо все этом думаешь?»

Пенсик с самодовольной улыбкой смотрел на Синчхоля и ждал. Его намерение своей явно эгоистической теорией склонить Синчхоля к измене вызвало в нем лишь усмешку. Он почувствовал себя даже оскорбленным. Он не стал отвечать Пенсику. Тот разгадал его настроение.

— Ну что ж, возвращайтесь и как следует глубоко все продумайте. Я не по долгу службы, а во имя прежней дружбы ото всего сердца заклинаю...

В это время к Синчхолю подошел надзиратель и скомандовал:

— Встать!

Насколько же ослабела его отчаянная решимость в тот момент, когда он увидал сегодня изнуренное лицо отца и почувствовал в его голосе мольбу. Синчхоль глубоко вздохнул. Перед ним проплыли лица его товарищей: Памсона, с которым вместе попали в тюрьму, и тех, кто остался там, на воле. Особенно ясно представилось ему страшно увеличенное лицо Чотче. Стараясь избавиться от этого видения, Синчхоль широко раскрыл глаза. Еще вчера вечером он с такой симпатией вспоминал это лицо, а сегодня оно почему-то пугало его.

Солнечные лучи, проникая в окошко, отражались на стене словно бы пучком красных ниток. Лучам приходилось пробиваться сквозь стекло, решетку, толстую сетку и четыре ряда тонкой сетки! Эти лучи стали его друзьями. Когда надзиратель заглядывал в «глазок», Синчхоль спрашивал у него, который час, и тоненькой царапинкой на стенке отмечал положение луча. По этим отметкам он теперь определяет время. Сейчас его «солнечные часы» показывают половину двенадцатого. Отец теперь вернулся домой и, наверно, очень страдает... Хоть он и ничего не сказал, но похоже, что ему пришлось уйти из школы. Отец — единственный кормилец семьи, и, если только он ушел из школы, они в безвыходном положении. Отец не хотел показать этого, но и без того нетрудно было догадаться.

Как же быть? Ради семьи он непременно должен вырваться отсюда. К тому же он настолько слаб физически, что ему просто невозможно здесь оставаться. Синчхоль вспомнил о пытках, которым подвергся в полицейском участке, и мороз пробежал у него по коже. Нет, второй раз ему такого не выдержать. Он умрет, если ему придется еще раз испытать нечто подобное, особенно теперь, когда он уже испробовал, что это такое. Он точно не знал, но, кажется, окончательного решения можно ждать и год и два, пока будет вестись следствие. И опять-таки сколько присудят: десять лет? пятнадцать?

Но десять лет на воле и десять лет в тюрьме — не одно и то же. Итак, ему предстоит всю жизнь провести в тюрьме! Возможно, Пенсик не так уж и не прав? Синчхоль тяжело вздохнул и весь поник. Нечаянно взглянув себе на ноги, он увидел, что по пальцам ползает муравей. Синчхоль обрадовался, взял его и снова опустил на пол. Муравей в явной растерянности помешкал немного, потом попытался удрать. Отползет чуть-чуть, а Синчхоль опять поймает его, подержит в раздумье, отпустит и наблюдает за ним. В голову ему пришло неожиданное сравнение. То, что произошло с ним, так же бессмысленно, как то, что происходит сейчас с муравьем. Совершенно очевидно, что муравей случайно заполз сюда, ибо незачем было залезать в эту пустую камеру, где нечем поживиться. Сегодня этому муравью не удастся ничего раздобыть. Ко всему прочему он попал в руки Синчхолю и терпит издевательство. Не так ли обстоит дело и с самим Синчхолем? До сих пор он только терпел лишения, страдал от нехваток, а теперь попал сюда. Но и это еще не все. Что ждет его впереди? Допустим, через десяток лет или больше, если, по счастью, останется жив, он выйдет отсюда. Но к тому же времени он уже настолько отстанет от жизни, что не сможет примкнуть ни к тем, ни к другим и в конце концов превратится в такого же жалкого, гнилого интеллигентика, как Ильпхо и Кихо.

Так что, может быть, выйти отсюда? Синчхоль отрицательно потряс головой. Но сам уличил себя в том, что жест его был далеко не энергичен.

Вдруг ему почудился замирающий звук ивовой свирели. Он вскочил.

У Сонби пропал аппетит; она отправилась вместе со всеми на работу, даже не поужинав. Сегодня был ее черед работать в ночь. Никто из работниц не любил ночной смены. Охотно соглашались на это только работницы, погуливающие с рабочими. Разумеется, и ночью надсмотрщики следили за работой, но они сменялись по нескольку раз за ночь, и пока один сдавал другому дежурство, работницы успевали перемигнуться с рабочими, которые приносили ящики с коконами или приходили по другому делу. Да притом ночью надсмотрщики следили не так строго, как днем. И вот они, пользуясь любым благоприятным случаем, старались встретиться с рабочими. Не раз и не два такая парочка, сговорившись, исчезала на время. И как зорко ни следили и ни наблюдали надсмотрщики, однако подобные вещи частенько повторялись.

Сонби подошла к котлу под номером шестьсот три и легонько коснулась плеча подруги.

— Ну, иди, пора уже.

Подруга как раз чистила котел. Она живо обернулась:

— Мне еще котел чистить.

— Не беспокойся!.. Умаялась небось?

Подруга быстро вынула катушки, сложила в ящик и ушла. Сонби взяла щетку, почистила котел, вылила грязную воду и налила свежей. Она чистила машину и в то же время не переставала управлять ею, ибо Сонби, да и не только Сонби, а все работницы этой фабрики знали, что машина должна работать непрерывно. Опасаясь, как бы не попали в машину волосы или одежда, они туго повязывали головы платками и облачались в черные комбинезоны, закрывающие их сверху донизу. Дело в том, что прошлой весной трагически погибла одна работница из-за того, что волосы ее попали в катушку и в конце концов ее всю затянуло в машину. На фабрике это держалось в строгом секрете, об этом запрещали и говорить. Но так как некоторые работницы оказались свидетелями печального происшествия, об этом знала вся фабрика. Тогда-то начальство приказало в обязательном порядке повязывать платок и носить комбинезон. Разумеется, фабрика не обеспечивала спецодеждой, работницы обязаны были приобретать ее за свой счет.

Сонби высыпала в кипящую воду коконы, которые принес работник, вода забурлила, и коконы закружились, запрыгали в котле. Вдруг Сонби глухо закашляла, содрогаясь всем телом. Кашель бил ее все сильней. Стараясь приостановить его, Сонби плотно сжала губы и перестала дышать. Но кашель мучительно подступал к горлу, стремился вырваться наружу. Борясь с кашлем, Сонби ни на секунду не отрывалась от работы. Она взяла маленькую метелочку и стала давить кипящие коконы. Приставшие к метелочке концы нитей проворно захватывала в левую руку. Лицо ее обдавало горячим паром, пальцы нестерпимо жгло, а по спине все время пробегал озноб. Сонби почувствовала недомогание еще с весны, но думала, что это так, легкая простуда. Однако и теперь, с наступлением лета, болезненное состояние не проходило, а вдобавок еще начался кашель. Это очень ее тревожило, но врачу показаться она не захотела.

Сонби положила метелочку и стала быстро прилаживать к фарфоровым иглам концы нитей, которые держала в левой руке. В одну иглу никак не удавалось продеть нитку. Возможно, нитка оказалась толста. Раз пять-шесть принималась она продевать, пока, наконец, приладила и эту. Нить, продетая в фарфоровую иглу, точно так же, как продевается нитка в игольное ушко швейной машинки, скручиваясь, направляется к катушке и наматывается на нее. Над катушкой подвешен стеклянный крючок. Зацепив нитку, он снует то вправо, то влево, чтобы нитка наматывалась равномерно.

Яркий свет электрической лампочки, отражаясь в окнах и стеклянном потолке, слепил глаза. Оглушал шум динамо-машины. Подступавший кашель сотрясал все тело Сонби, и она не находила себе места. Как ни старалась она управлять каждой из двадцати катушек, но в таком состоянии это было совершено невозможно. То ее знобило, теперь вдруг бросило в жар, она вся горела, влажная от пота одежда прилипла к телу. Пот дождем струился со лба, и она не знала, что делать. Дыхание участилось, стало прерывистым. Пальцы горели и потеряли чувствительность. Она уже не ощущала их, руки стали как чужие.

В нескольких местах сразу оборвались нити. Сонби нажала на педаль, остановила машину и торопливо ухватила оборванные концы. Тут возле нее раздался громкий окрик надсмотрщика:

— Живее связывай! Что это нынче с тобой?

С раздражением хлестнув плеткой по катушке, он пустил машину. Катушки завертелись с оборванными концами.

Сонби чуть не заплакала. Выходит, она всю эту ночь проработала даром. Раз надсмотрщик пустил машину, ей непременно придется платить штраф в двадцать сэн. Растерянно глядя на вертящиеся катушки, Сонби старалась поймать концы нитей. Все перед глазами кружилось, к горлу непрерывно подступал кашель.

— О чем мечтаешь? — снова закричал надсмотрщик. — Коль так нерадиво будешь работать... смотри!

У Сонби заныло сердце, и она насторожилась. «Уж не догадались ли они? — подумалось ей. — Не потому ли чуть не каждый день делают ей выговоры?» Сердце ее заныло еще сильнее, ноги подкашивались. Наконец Сонби удалось кое-как связать концы нитей. А надсмотрщик уже заносит что-то в записную книжку. Искоса поглядывая на Сонби, он положил книжку в карман и пошел дальше. Сонби облегченно вздохнула и тут же сильно закашлялась. Боясь, как бы это не разозлило надсмотрщика, она посмотрела ему вслед. Он стоял возле недавно поступившей работницы, разговаривал с ней и чему-то смеялся. Затем игриво шлепнул ее по мягкому месту.

— Работай лучше! Премию получишь!

Работница кокетливо повела плечами, взглянула на надсмотрщика и, медленно опустив глаза, улыбнулась. Это было ее манерой — улыбаясь, опускать глаза. Сонби была довольна, что надсмотрщик оставил ее в покое и заигрывает с новой работницей, однако с опаской подумала, что такая перемена отношения не на руку ей. Этак, пожалуй, надсмотрщики скоро догадаются о порученной ей работе. Раньше хоть иногда давали премию и не ругали, когда нитки обрывались. Но с тех пор, как появились новые работницы — посговорчивее, надсмотрщики совсем обнаглели, стали гораздо придирчивее. За то, что случилось сегодня, Сонби должна была уплатить тройной штраф.

Хотя Сонби по-прежнему проворно двигала пальцами, но дышала тяжело. Ей становилось все хуже, кашель почти не отпускал ее, грудь сдавило. Да и расстроилась к тому же: надеялась иметь в получку хоть несколько десятков сэн, а теперь из-за неприятности с катушками и эта надежда исчезла. Она снова вспомнила слова Каннани о страшных людях и с раздражением подумала: «До каких же пределов может дойти наглость надсмотрщиков и как долго можно угождать их прихотям». С трудом сдерживая подступивший кашель, Сонби пыталась концом метелочки достать личинку.

Вытащив личинку, Сонби взяла ее в рот и, подняв голову, посмотрела на катушки. Они вращались с молниеносной быстротой, а на них, белой радугой протянувшись от котла, наматывались шелковые нити.

С каким благоговением взирала она раньше на эти катушки, и невозможно было никакими словами высказать того чувства удовлетворения, когда она впервые самостоятельно сняла катушки, сложила их в ящик и вошла в контрольную комнату. Теперь же она смотрела на них почти с ненавистью. Они казались ей подобными какому-то громадному насекомому, которое вгрызается в нее, подтачивая ее жизнь.

Громкий голос надсмотрщика заставил ее оглянуться: тот, хлестнув, завертел катушки у ее соседки. Работница покраснела, растерялась и старалась связать концы нитей. Ее руки! Ее пальцы! Право, на них страшно смотреть. Сонби стерла со лба пот и глянула на свои пальцы. Кисти покраснели от пара, а пальцы, распаренные в воде, стали совсем белыми. Казалось, что это мертвые пальцы подвешены к живой руке. Сонби всю передернуло. Она знала: на фабрике таких пальцев — тьма-тьмущая.

Шум машины заглушал эту песенку, и она то умолкала, то возникала вновь.

Сонби тоже начала потихоньку подпевать:

Едва Сонби запела про себя эту песенку, как веки ее покраснели и слезы неудержимым потоком полились из глаз. Эту песенку пели, чтобы рассеять гнетущее настроение, чтобы веселее было работать, но на Сонби она подействовала противоположным образом. У Сонби было такое ощущение, словно ее тело бросили в кипящий котел и переворачивают. В горле пересохло, сердце сильно стучало, ноздри горели, глаза жгло. Будь ее воля, повалилась бы она прямо на месте, отдохнула бы хоть несколько минут, и, возможно, полегче бы ей стало.

Сколько раз, заслышав шаги надсмотрщика, Сонби порывалась сказать, что плохо себя чувствует и не сможет доработать смену, но лишь плотнее сжимала губы. Она и раньше при встречах с надсмотрщиком всегда вот так же сжимала губы, а уж как заболела — и вовсе никогда слова не промолвила. Теперь Сонби ясно было, что ее болезнь не обыкновенная простуда. Ее все больше и больше беспокоили красные прожилочки крови в мокроте, когда она откашливалась. «Надо бы сходить завтра в больницу», — подумала она и подсчитала деньги, записанные на книжке. Вот уже скоро год, как Сонби работает на этой фабрике. За вычетом расходов на питание, на обувь и прочие мелочи у нее накопилось за это время три иены и пятьдесят сэн. Так что если пойти в больницу, то, пожалуй, еще занимать придется. «Да стоит ли тратить на мою болезнь три иены? Может быть, приму лекарства на одну иену, да и поправлюсь?»

Сонби посмотрела на огромные часы, висящие на противоположной стене, — десять минут третьего! В пылающей груди Сонби еще оставалась слабая надежда дотянуть до конца смены. Опять оборвалось и болталось несколько нитей. Она связала концы и оглянулась — не видел ли это надсмотрщик. И вдруг все перед ней поплыло, она пошатнулась, при этом правая рука ее скользнула в котел.

— А! — вскрикнула Сонби и мгновенно отдернула руку. Сгоряча Сонби даже не почувствовала боли, рука онемела и повисла как мертвая.

— Здорово обварила? — услышала она рядом с собой голос.

Сонби подняла голову — спрашивал рабочий, принесший ящик с коконами. Он живо напомнил ей Чотче. Роняя слезы, Сонби покачала головой. Рабочий растерянно постоял возле нее и пошел. Будь это раньше, стыд превозмог бы боль и Сонби ни за что не показала бы своих слез чужому мужчине. Но сейчас, когда все тело болело, руку жгло, она не испытывала никакого стыда. Наоборот, ей хотелось бы пожаловаться этому рабочему. Если бы это был Чотче, Сонби, не стесняясь, прильнула бы к нему своим измученным телом. Она лизнула нестерпимо горевшую руку и покосилась на уходившего рабочего. Но слезы, застилая глаза, мешали разглядеть его лицо. Нечего было и думать доработать эту ночь. Она посмотрела на часы и решила отпроситься.

Вдалеке неясно, словно тень, маячила фигура надсмотрщика, и Сонби собиралась с духом. Вот он как будто повернул к ней. Она приготовилась открыть рот, но тут подступил кашель, в груди захрипело, заклокотало, и она порывисто приложила руку ко рту. Сквозь пальцы хлынула алая кровь. Сонби рухнула на пол.

Чотче томился от безделья в комнатушке, похожей скорее на пещеру, чем на человеческое жилье. Для него, который раньше работал чуть ли не каждый день, сидеть вот так, сложа руки, было ни с чем не сравнимой мукой.

Он вынужден скрываться, поэтому товарищи подбрасывают ему кое-какие деньжата. Так он и перебивается. Раньше ему не приходилось особенно много раздумывать, зато теперь, сидя день-деньской без дела, каких только дум он не передумал! Особенно часто вспоминал он в эти дни Синчхоля.

Он неоднократно узнавал о Синчхоле от Чхольсу, но все это были вести не из приятных. «Хорошо бы выйти поскорее и опять рука об руку работать, как прежде», — размышлял он. И снова перед глазами вставало шествие, направлявшееся на остров Вольми, изумленное лицо Сонби. Если это была Сонби, они непременно когда-нибудь встретятся. Да, ведь еще вчера ночью собрался он пойти к Чхольсу — узнать новости с текстильной фабрики. Сейчас он загорелся нетерпением и вышел на улицу.

Чхольсу оказался дома.

— От товарищей из Сеула новость о Синчхоле узнал, — сообщил он упавшим голосом.

Чотче вскинул голову и широко раскрыл свои и без того большие глаза.

— Дело прекращено, он на свободе... — продолжал Чхольсу. — Причина — идейный поворот.

— Поворот?..

Чотче машинально повторял его слова и не знал еще, верить ему или нет. Какая-то тяжесть сдавила ему грудь.

— Друг, — сказал Чхольсу, заметив его состояние, — отступничество Синчхоля не такое уж сверхнеожиданное событие. Таковы уж эти образованные. Не то что мы. Говорят, — продолжал он, — Синчхоль, едва вышел из тюрьмы, сразу на работу в Маньчжурию укатил... Да еще, говорят, подцепил очень богатую девицу.

— В Маньчжурию?.. Богатую девицу?..

Это известие сразило Чотче.

В это время со двора послышались дробные, торопливые шаги, и дверь распахнулась. Оба они вскочили — на пороге стояла Каннани. Чхольсу смутился. Каннани прерывисто дышала и в первое мгновение не могла вымолвить слова.

— Прошу вас... Срочно... Ко мне... ладно? Только скорее... — едва выговорила Каннани и, не успели они опомниться, стремительно выбежала.

Лицо Каннани показалось Чотче очень знакомым, но кто это — он сразу не мог вспомнить.

— Пойдемте вместе, — сказал Чхольсу, — видимо, кто-то умирает...

Торопливо шагая по улице, Чхольсу огляделся по сторонам и тихонько проговорил:

— Вчера на текстильной фабрике одну работницу — нашего товарища — уволили по болезни... — и добавил с горечью: — А болезнь-то — чахотка...

Чхольсу вздохнул и плотно сжал губы. Чотче смотрел на возвышавшуюся над лесом трубу текстильной фабрики. Она по-прежнему выпускала черные клубы дыма. «Не подхватила бы Сонби такую болезнь!» — с тревогой подумал он.

Каннани уже ждала их возле своего дома. Губы ее вздрагивали, она пыталась что-то сказать, но лишь беззвучно шевелила губами. Они кинулись в комнату. Чхольсу, подойдя к больной, наклонился и пошевелил ее.

— Товарищ, очнись, товарищ!

Но тело было уже холодным, лицо посинело. Чхольсу тяжело вздохнул и оглянулся на Чотче. Чотче, стоявший с похолодевшим сердцем, сделал шаг вперед, вгляделся...

— Сонби! — не помня себя, закричал он и замер.

Все померкло перед глазами, и он почувствовал, что летит куда-то в бездонную пропасть.

И это — Сонби, о которой он с детства тосковал! Та Сонби, с которой мечтал он хоть раз встретиться! Это она лежит здесь мертвая... Она умерла! Молнией пронеслось в его мозгу: «Подцепил богатую девицу... Укатил в Маньчжурию...»

Синчхоль предал! Отступился! Отошел от борьбы. Что ж! Обыкновенный собственник — перед ним было много дорог... Он мог выбирать. А у него, у Чотче, только одна дорога. Вот в чем разница между ними!

Так думал Чотче, не отрывая глаз от Сонби. Он так стремился к ней с самого детства... Он так мечтал сделать ее своей женой и растить с ней детишек...

И вот Сонби, с которой он и заговорить-то ни разу не посмел, лежит теперь здесь, перед ним, бездыханной!

Вот она — страшная действительность! Лишь теперь, мертвую, швырнула она ему ее: на, мол, получай свою Сонби!

Так думал Чотче, и в глазах его сверкали гневные молнии. Он дрожал.

Черная рука хищника смяла, исковеркала, выжала все соки и лишила жизни эту прекрасную девушку! Эта черная рука, разрастаясь в огромную черную массу, надвигалась на него, а он с решительностью вперил в нее взор. Черная масса! Постепенно ширясь, распространяясь, она закрывает от него свет. И разве только от него? Эта масса становится на пути человечества... Смести, уничтожить эту черную массу — разве это не основная проблема человечества?

Да! Это проблема человечества. И ее необходимо разрешить прежде всего. Несколько тысячелетий боролись люди за ее разрешение, но она еще не решена!

Человечество решит эту проблему. Но тернист путь к этому. Только тесно сплотившись, смогут разрешить ее люди, которые, подобно Чотче, вступили на путь борьбы, смело шагают вперед.

Июль 1934 г.