Изумруды, рубины, алмазы мудрости в необъятном песке бытия

Чайхана над бездной

Дервиш сказал:

— Великая любовь к земной жизни — это грех. И отсюда — низкий страх смерти…

О человече! И что ж ты печалишься, и рыдаешь, и озираешься, когда уходишь из отчего дома своего, если придется тебе навек (навек, о Господь мой?) уйти из тела своего — дома вечной души?..

Дервиш сказал:

— Все Пророки все Учителя Человечества учат человека как жить…

Но хоть бы один Пророк учил меня, как умирать? как с земли уходить? И куда?

Хоть бы одного Учителя Смерти послал бы Творец на землю, чтобы облегчить уход исход всякой вечной душе и бедному тленному телу, к которому так прилепился прижился приютился привык человек на земле…

И вот ему прощаться навек с домом гнездом родным души-птицы безвинной…

Вот смерть моя пришла, а как встречать древлюю Гостью эту в цыганской кашмирской пахучей побитой облепленной кишащей молью и вьющимся червем одежде Ея?

И стая золотой аральской саранчи объемлет Ея, и летит нежно саранча на тебя, когда ты улыбчиво выходишь из приречной мазанки кибитки сладчайшей твоей навстречу Смерти твоей и гладишь напоследок налету саранчу летучую Ея?

Мудрец Даль говорит: Смерть — конец земной жизни, разлученье души с телом…

Смерть человека — конец плотской жизни, воскресенье, переход к вечной…

Человек родится на смерть, а умирает на живот, на жизнь…

Дервиш говорит смиренно:

— Но вот, как долгий праздник, я сладко прожил эту плотскую жизнь и хочу сладко празднично покинуть земную жизнь мою.

Так много человеков помогало мне в жизни моей, а кто утешит в смерти?..

О Брат мой, ты самоубийца?

И хочешь разрушить поджечь тело свое болезное, ветхое — дом души твоей?..

А таких Господь Отец осуждает

И какой Отец хочет, чтобы дитя Его убило себя?

О безымянный Пророк Смерти приди и проводи меня в мир вечности, в мир вечного покоя, в мир таинственного загробья…

Как молодая мать моя сладостно провожала меня в детский сад в детстве моем…

Да есть ли Загробье это, Господь мой?..

О Пророк Смерти и если жизнь — это праздник,

то и смерть — вечный праздник? Да Учитель смерти моей? Да? да? да?

А дервиш говорит:

— Все люди вышли из рая и идут в рай! Все!

И грешники и чистые! Все обречены на рай…

Ад есть только на земле…

Но вот я прошел земной скоротечный ад и алчу вечного рая…

Брат мой, но пред Вечным Раем — есмь Страшный Суд за грехи земные твои…

И что ж ты забыл во многих грехах-червях твоих о Суде Воздаянья?

И хочешь обойти Суд этот без покаянья…

И только после Суда откроется рай тебе и будешь счастлив, как был счастлив до рожденья земного твоего… О!..

Кто знает пути доколыбельные до чрева лона гнезда родильного матери безвинной твоей?

И кто знает пути загробные?

О Господь мой!

Не сделал ли Ты равными пути доколыбельные и пути загробные?

Иль это одни и те же пути?

И никогда ни один человек на земле не узнает тайны эти…

И что ты, брат мой, тщишься увидеть то, что не дано человекам?

Но!

Но вот измученный земной жизнью, земной прелестью ты хочешь исхода перехода…

Ибо устал от старости, и болезней своих, и печали множества разлучений и прощаний с родными и дальными человеками возлюбленными твоими, и алчешь вечных свиданий, и встреч, и застолий без опустевших пиал? и уснувших друзей?..

И вот радостно выходишь из последней кибитки твоей талой весенней к Цыганке юной в кишащих червем и молью кашмирских пахучих одеждах и плывущей улыбчиво гостеприимно в стае златых саранчуков жесткокрылых…

И радостно встречаешь Ея…

И Она в гиацинтовой райской повязке на смоляной птичьей головке змеиной шепчет улыбчиво необъятно, как юная матерь младенцу:

— Мальчик! Если ты сладко устал от жизни земной…

Если ты болен последней хворью…

Если ты бездонно счастлив иль бездонно печален…

То пойдем со мной сынок мой… Агнец вечности…

Но если в пиале твоей есть веселая алая капля вина…

Если ты возлюбил до кости потаенной детей, жен, внуков своих и соседей своих и дальных человеков далеких градов и кишлаков и садов и пустынь…

Если жаль тебе прощаться с цветущей алычой у реки и с первыми райскими пчелами ее…

Если жаль тебе понурого осла твоего с которым бродил ты по высокогорным кишлакам и примолкшую от необъятной преданности собаку твою…

Тогда не ходи со мной еще…

Я потом приду когда придет твой срок…

Когда залает собака и воскричит осел…

А сейчас они молчат ибо срок не пришел…

Но я часто хожу у кибиток земных мудрецов и

они часто беседуют со мной… А у мудрецов нет иных собеседников кроме меня?

А? Мудрец Ходжа Зульфикар а?

С кем еще на земле слаще беседы твои, как не со мной?..

С какой сладчайшей ночной женой?

А у Смерти — одна сладость, а у жен — множество…

Но сладость смерти превышает сладость любви… Да… да… да?..

Но кто проводит меня в смерть мою, кто не оставит меня в тот неизбывный час?

Отец и мать мои ушли на загробные пути, а чада мои разбрелись по земле, и забыли меня, и пекутся о чадах своих…

И что им смерть моя и последнее одиночество мое?

Но кто проводит меня туда?

Кто тот проводник?

Кто знает пути загробные, чтобы я не споткнулся на них в той ночи как на высокогорных тропах в безлунную ночь ночь ночь?..

Кто разделит усладит последнее одиночество мое?

Кто разделит ложе смерти моей как жены алчно делили ложе любви моей?

О Господь мой! Ты?.. Только Ты…

Но горько мне, что не вижу не чую я Тебя…

Но мудрец! это же великое счастие, когда в последнем одиночестве ты остаешься наедине с Богом Отцом вечным твоим, а не надеешься на тленных человеков?

И что ты любишь тех кого сотворил Господь, а не самого Творца Отца всех живых и усопших?..

И что ж ты любишь тленных более чем Вечного?

А тот кто любит тленных сам тленен…

А мудрец говорит:

— О Господь! Изгладь во мне все воспоминанья, кроме одного Единственного и дай мне слепо глухо радостно забыть о разноцветьи души и жизни моей…

Иль сосуд с одной прозрачной родниковой водой — не самый сладкий сосуд и он слаще всех пиал с многоцветными медвяными многопиаными винами?

И что перед исходом ты будешь пить вино туманное, а не воду родника?..

Ийххххх!

И вот если ты забыл возлюбленных жизни своей и изгладил сладкие прошлые дни твои и понял что жизнь — быстрый сон, дождь, снег, миг, ручей, облако, дурман, мак пурпурных макокурильщиков — то иди в горы за стадами весенними, которые бредут на альпийские джайлоо…

Вот они… вот локайцы-пастухи — и они молчат!

Вот сторожевые волкодавы — и они влюбленно глядят на тебя и чуют, и не лают, а только хвостами серебряными обрубленными с любовью машут и знают, что ты идешь в последний раз по земле этой весенней…

Айх!

А она сладка твоя родная талая живая живородящая таджикская земля, и тысячи ручьев и водопадов бегут переплетаясь перекликаясь струятся по ней и манят тебя и не пускают…

Но я же возвращаюсь к тебе, в тебя, родная земля, колыбель, люлька, могила моя!..

Что ж ты отвлекаешь, не пускаешь меня?..

Айххххйа! Аллаху Акбар!.. Спаси Господи мя мя мя… Аум тат сат аум…

О Всевышний! О Творец миров! Я пришел к Тебе! Помилуй прими заблудшего меня…

И вот тогда!

И вот тогда в тумане златистом серебряном фисташковом миндальном идущем от памирских лазоревых гор гор где-то за Дангарой что ли? или за

Кулябом за Ванчем что ли что ли?

И вот тогда в тумане атласном шелковом бархатном сладчайшем откроется восплывет та та та птичья летучая Чайхана…

Вот она!

Айхххйа!

Чайхана над бездной!

Вот она расстилается плывет лепится к тропе узкой на вершине горы несметной обрывистой и висит покоится аки гнездо великой птицы над бездонной бездной…

И на чем висит она? как держится? как не летит в бездонную пропасть простреленной птицей?..

А?..

А на тропе растет колышется от вечного горного ветра тысячелетний китайский карагач в ветвях которого всегда живут клубятся змеи — и к нему привязаны Белая Ослица и Огненнорыжая Верблюдица с отсеченным ухом и Белый Буйвол… Или Белый Носорог?.. В тумане не различить…

Откуда Они здесь?..

Ойхххйо!.. О!..

Но змеи Карагача присмирели притихли от Них и прячут яды свои…

Но!

Но я радостный улыбчивый вхожу в Чайхану в последнюю мою?..

О Господь мой!

И тут в сладких маковых дымах я слышу веселые хмельные хрустальные голоса, голоса, и великой любовью и радостию дышат тут на меня…

И дохнуло, плеснуло тут на меня великой нестерпимо человечьей а может и ангельской уже нездешней любовью повеяло тут на меня, и я поплыл, как в теплом море, в руках материнских струящихся плывет дитя, дитя, дитя…я плыву я я я …

Аййхххйя!

И там на суфе над самой несметной бездной на райских персидских павлиньих фазаньих древних коврах сидели Они в сладчайших дымах, но в дымах я не узнавал лиц Их…

И только подумал скоротечно, млечно, сонно, дымно: откуда в кишлачной убогой наскальной чайхане эти ханские бесценные ковры?

Но такая теплота и любовь колыбельные плыли на меня от Них, словно много матерей моих и много отцов моих собрались здесь, и любят бездонно меня, и лелеют бездонными очами и руками ищут обнимают меня меня заблудшего…

И столько я видел любви на земле, а человек и кочует по земле только в поисках колыбельной материнской и отчей любви, и я много кочевал по земле в поисках любви человеков, и много испытал любви этой, а иногда и сладко тонул в любви этой и возлюбил всех человеков на земле, как родных…

Но такой любви, как в этой убогой призрачной Чайхане не чуял я никогда на земле…

Словно необъятный теплый талый ветер с гиссарских и рамитских хлебных полей повеял на меня … и понес в талые смарагдовые небеса…

Айххххйа!

И чистобородый ясноликий снежнозубый Чайханщик обнимает меня, аки старший трепетный брат или отец мой, и приносит мне пиалу с дымной шурпой из кипчакского курчавого козленка, и пиалу шахринаусского вина, и тающий в дыму малиновом струйчатом павлиньем кальян чилим — этот Сосок материнский для всех человеков…

Айххйа!

И я вначале шумногубо ем, хлебаю алчно шурпу с козленком, а потом пию, тяну вино плескучее дремучее, а потом сосу афганский мускулистый фазаний радужный ликующий сосок материнский мак, мак, мактекун кукнар…

Мак текун течет по венам по костям по легким по жилам моим, и вены мои стали гранатовые сады арыки мака, и я весь теку, и люблю люблю люблю этих человеков в дыму, как не любил никого на земле…

Айхххйе!

А для великой любви ко всем человекам рожден Мак… да! да! да!..

Айхххйа!

А Мак а кто они?

А? Мак?..

В дыму теряются лики святые их и голоса в дыму неузнаваемо, бродильно, томительно текут…

Мак!

Кто Они? Кто?

Как говорят древние мудрецы раввины: не знаю… не знаю… не знаю…

И я не знаю, но чую…

Отец Касым убитый молодой мой что ли пришел?

Мак!..

Матерь возлюбленная моя Людмила старая усопшая пришла что ли к сыну своему чтобы утешить его и проводить как провожала в детстве?..

Мак!..

Возлюбленные усопшие друзья мои что ли пришли

— Борух! Ботур! Роберто! Акмал! Ирина! Анвар! что ли пришли утешить меня и усладить исход мой что ли?

…Тимурчик!.. Тима! Тимоша!.. Мальчик! не бойся… Мы пришли встретить тебя… Тут блаженно… вечно… нежно… Мы с тобой… вечно вечно вечно…

… Мак Мак Мак текун и теку я… К вам теку плыву в дыму, возлюбленные мои?.. Ииии…

Не знаю, не знаю в дыму сладчайшем, не чую я, кто они, но великая любовь идет от них ко мне и пьянит уносит волной океанской…

Мак… Мак…

Айхххйа!..

Куда? куда? куда? Я хочу с вами, но вы уже уж нездешние, бездыханные, а я все еще дышу здесь, а не чую дыханья вашего из уст ваших тепла текучего человечьего плотяного…

И там, где вы сидите на суфе, на коврах снег жемчужный хрустящий лежит и не тает, хотя в Чайхане и окрест нее в горах весна талая свежо сыро дивно веет творится, и снег остаточный лежит только на вершинах гор под моими любимыми деревами нежноизумрудной арчи…

Да!.. Айхххйааа…

Душа бессмертна, но весной и она талая течет тало…

Но меня сладко тянет влечет от мака к снегу этому на суфе, и я тайком беру снег этот от суфы и ем нежно бережно обильно снег этот…

О Боже! о если я съем снег этот — может они отмерзнут и освободятся от снега и Ты вернешь им на миг дыханье их?

О Боже! Я съем снег смерти их и они оттают и придут ко мне а не я к ним?

О Боже!

Но срок пришел? пришел? пришел? Пришел!

Тогда не медли Боже Боже Боже

Ойххххйо!..

Тогда снежнозубый Чайханщик улыбаясь берет долгий тавар-топор для рубки столетних чинар и арчи и нежно подрубает тополиные бревна на которых висит суфа…

Ойхйа!..

Тогда Чайхана медленно как кибитка в ночное землетрясенье дрожко колеблется, мается, снимается, тянется рассыпается мчится летит со скалы что ли? птица она что ли? что качается пред полетом?..

Тогда павлиньи маковые лазоревые дымы дымы ослабевают, отходят что ли?..

И я напоследок вижу, что за дастарханом на коврах сидят улыбчивые Мужи

И Один в золотом полыхающем солнечном одеянье — Будда

И Второй — в багряной плащанице — Иисус Христос

И Третий — в снежном бурнусе — Мухаммад

И их было Трое, но говорили Они голосами родными, многими…

И Они улыбаются мне и шепчут устами материнскими устами отчими:

— Дитя дитя ангец божий мы пришли мы с тобою мы с тобою….

И здесь и там мальчик… агнец вечный… мы с тобою мы с тобою… не страшись… не бойся… Мы с тобою!.. Мы — ты…

Ойхххйео!..

Тогда Чайхана сходит срывается с горы, с обрыва и летит, летит скачет как камень великого камнепада как струя наскального пенного водопада яро мчится несется в бездонную пропасть? или в небеса срывается восходит она?

Не знаю… не знаю… бездонно необъятно радостно не знаю я…

Айхйа!..

А персидские ханские павлиньи ковры яростно летят сворачиваясь в необъятном лазурном талом воздухе и сокрывают покрывают пеленают сидящих на них…как родные ночные бухарские цветастые одеяла сокрывают блаженно спящих…

Тогда Чайханщик младой яробородый обнимает меня, и борода его пахнет чистопородной басмой и хной и ласкает лицо мое, и он шепчет:

— Дитя агнец не страшись не бойся…

Ангел Азраил твой старший брат всегда бездонно необъятно радостно с тобою с тобою с тобою…

И обережет тебя и проводит нетронуто…

Там на дне бездонной пропасти таятся грифымогильники и орлы-бородачи и алчут твоей пади твоей плоти! Айяяяяхййяяяяйхйяяяффф!

Но древнезороастрийские тленные птицы трупоеды тебя уже вечного не тронут!..

Ибо ты навек ушел от них…

И твоя Чайхана Суфа летит не на землю а в небеса… Айххха!..

Ибо к тебе пришли Три Вечных Пророка

И проводили тебя в рай и улетели в персидских коврах одеялах

И Они ближе родней тебе чем мать и отец твои

И Они вечные Матерь и Отец твои… Они — ты…

Ийхххииии!..

Боже! Боже! Боже! Боже!..

О человече!

Если ты устал от одиночества жизни…

Если ты устал от блаженства наводненья наважденья избытка счастия жизни…

А земная скоротечная жизнь дана тебе, чтобы ты полюбил всех человеков на земле, чтобы ты собрал на земле родных и возлюбленных для жизни вечной…

С кем будешь ты блаженствовать в вечных садах рая…

О Боже!.. Скоро ль?..

Но!

Если ты не полюбил всех человеков на земле, как родных, а только успел собрать на земле родных и возлюбленных для вечного рая, ты вновь вернешься на землю…

И Чайхана над бездной вновь восстанет пред тобой!..

Айхххйа!..

Но я собрал на земле возлюбленных своих…

Но я возлюбил всех человеков на земле как родных и возлюбленных своих…

И не вернусь…

О, Творец!..

Сюда, к этой Чайхане, идут со всей земли человеки, возлюбившие всех людей…

Вот они радостно бредут по весенним талым горам…

И их не мало… но и не много…

Слепцы называют их самоубийцами…

Но самоубийцы — это те тленные, кто любят только себя и близких…

А к Чайхане над бездной идут бессмертные…

2007

Смерти нет…

…И вот пришла болезнь гибельная и с нею смерть моя…

И я пришел, бежал в родные горы Ходжа Оби Гарм, чтобы умереть…

А в голове моей только гора Ходжа Оби Гарм и козы на ней…

А где Пророки Учителя человеков, и что одна смерть изгнала Их из головы моей? как один пастух

— гонит стадо покорное? И где Спаситель Иисус и Огненный Мухаммад, и

Будда Бездонный?..

И что я один со смертью моей?..

И что в последние дни жизни моей друзья оставили меня, учуяв, что смерть ходит около меня?..

Смерть — в чем тайна твоя?

И чт’о у смерти больше тайн чем у жизни?

А жизнь — лишь тысяча сладких возможностей умереть?..

А ты не нашел ни одну из-за вечной жажды любить этот тленный мир?..

Смерть — это тьма, а жизнь — свет

И что тьма выше света? А ночь более дня?..

Столько мудрых слов ты сказал поэт, мудрец, а перед смертью нищ, пустынен, молчалив

Иль страх смерти изгнал мудрость и поэзию?

И нечего тебе сказать перед смертью?

И где Вечные Слова уст твоих бледных тленных?.. Ах, земная мудрость — пыль, прах весенний цвет быстротечный опадающего дерева… Ах, земная мудрость — ничто пред Небесной Мудростью Творца?..

И нечем защититься? Нечем оградиться от смерти?..

О Боже…

Я гляжу на Ходжа Оби Гармские горы мои с козами курчавыми, и нет ничего в душе моей кроме гор и коз этих…

А где Пророки? Где слова Их, что утешали и возвышали меня, пока смерть не приблизилась ко мне?..

Где Поэзия? Где Мудрость?..

Где Ты Господь Всеотец мой?..

Как у всякого человека есть отец — так и у Человечества есть Отец Творец!

Ты, Господь мой?.. Ты!..

И вот я возвращаюсь к Отцу моему, но хочу, как дитя, вернуться на руки трепетные матери моей…

И что отец — это смерть…

А мать — это жизнь?..

И вот ты всю жизнь боялся одиночества и страшился, чтобы дом твой не опустел, и боялся остаться наедине со смертью…

Но смерть — это Бог и что ж ты боишься остаться с Богом наедине?..

Вот ты говорил: О человече, если дом твой опустел от семьи и друзей — то скоро придет последняя гостья — смерть…

И будет страшно и пустынно тебе…

Ибо смерть, как тать, ходит в дома одинокие пустынные и забирает одиноких…

Но тут осенило меня в последнем страхе моем: не смерть придет к тебе, а Господь Отец всех человеков придет за тобой…

И что сирота боится и бежит Отца своего? И не радуется Ему?

И что ты боишься смерти, которой нет, а есть последний и вечный Гость Твой — Отец Бог твой и всех человеков…

И вот ты горячо возлюбил человеков, которых послал и сотворил Господь — а боишься полюбить самого Господа и не чуешь Любви Его?..

А смерти нет, а есть только сладкая божья задумчивость, объявшая тебя…

Это Господь неслышно невидимо обнимает тебя… как мать новорожденное дитя…

А разве ты помнишь, как мать в пеленах обнимала тебя и кормила соском питательным?..

Вот так ты и не знаешь Творца, Который обнимает, лелеет тебя…

И вот видишь, чуешь Ты Бриллиантовую Алмазную Тропу в Вечность?.. как тропу в дальные лазоревые горы…

И ты пришел в горы, чтобы узнать Бога, а ты думаешь, что пришел умереть…

Но что так сладостно глядишь ты в хрустальные бешеные волны реки Сиемы?

Река прозрачна до дна — явен всякий донный камень и рыба близ него и змея, гюрза водяная, как водоросль вьется текучая…

Что так кружится плывет голова твоя над близкими смертельными волнами алчущими?

И что ты самоубийца?

И хочешь уйти уплыть в ледяных родных волнах раньше срока, который назначил Господь твой?..

Но я пришел умереть в родные горы, где некогда провился, взялся, как росток виноградной лозы — и вот я хочу вернуться в колыбель мою и вновь стать ростком озябающим…

И где колыбель — тут и могила моя… земля одна и для младенца, и для старца…

Айххха!..

И что же мне истлевать навек в московской нищей больнице, где пахнет кожей и тленом усопших и чужой смертью, а не моей…

И как отсюда вернусь я к истоку моему, к Богу моему, к земле моей, к воде моей?..

Далек будет журавлиный путь сей…

Но душа, душа, душа — ты-то что молчишь?

Ты бессмертна в тленной клетке тела — и вот клетка рушится и ты рвешься из дома своего, как спящий бежит из дома в ночное землетрясенье иль пожар…

Душа, близка воля птичья, небесная твоя, но кто освободит тебя — не я?.. Иль я?..

Но!..

Ах!..

Ах, но одна гора Ходжа Оби Гарм с козами

В последние мгновенья мои заполонила жизнь мою и отягощает летучую душу, чующую вечность…

О Господь мой Отец мой, а за всю историю хоть одна коза упала с горной крутой тропы иль не упала…

Вот бараны и коровы падали с троп в пропасти, а коза ни одна не упала

Ах, Господь мой, дай мне козью неопадаемость…

Но вот я срываюсь с Тропы Жизни моей

Но что ты убоялся смерти этой? этого сладчайшего мгновенья жизни краткой твоей?

А где был ты до жизни земной этой текучей?

Ты был в Вечности, пока матерь и отец твои, сойдясь, не взяли тебя оттуда — и вот ты возвращаешься в Вечность…

Что ты пловец в реке что алчно цепляешься за прибрежные кусты?

Но река уносит тебя и зачем хвататься за кусты уходящие?..

Где был ты тысячи лет до этой кроткой краткой жизни? иль не помнишь?..

А ведь ты был в раю и возвращаешься в рай…

И что не возрадуешься этому великому возврату?

И что же печалишься, когда видишь в тумане родной дом свой?..

И Господь ждет у порога…

Но мудрецы говорят, что перед раем есть покаянье и Суд… как ограда окрест райского сада…

О Господь мой! да нет там никакой ограды…

У необъятного Сада нет необъятной ограды…

Нет ограды у необъятного…

Айххха!..

Но вот я пришел умереть в родные горы и хочу вспомнить великих Учителей и пророков, чтобы Они позвали и упасли меня…

А в голове только гора Ходжа Оби Гарм, и козы бродят по ней, и ни одна никогда не сорвется, а я срываюсь с Тропы Жизни…

О Господь мой! Отец мой!.. убери этих последних коз и гору…

Пусть попадают все козы и порушатся все горы…

О Господь!..

Хотя бы из-за горы явись, улыбнись, привидься мне, Отче…

Лик Свой хоть на миг яви, как Луна, Солнце и все Звезды!..

Но сказано в Священной Книге, что тот, кто не умрет — не увидит Бога!

Не увидит Тебя человек живой, дышащий!..

О Боже…

…Тогда я тороплюсь из жизни моей, чтобы увидеть Тебя, иду к Тебе раньше срока?..

Ах! Но!..

Волны ледяные, кружевные, алмазные, пылящие свежими хрусталями Сиемы, так близки! так влекут! такие они родные, колыбельные, материнские, как руки матери, лелеющие младенца-агнца…

И я иду бросаюсь к волнам рукам материнским текучим ласковым этим…

И никто не остановит меня…

И Господь мой не останавливает меня…

Смерть, как близка ты…

Смерть, ты стоишь на пороге дома и улыбаешься мне, и манишь меня, а в доме ждет меня Хозяин, Господь мой и всех человеков…

О боже…

Вот ты сделал несколько шагов к волнам бешеным, сошел к ним — и вот уже сладко остро захлебываешься, задыхаешься ледяным, острым, гибельным хрусталем…

И каменеют руки, ноги твои…

И тело твое, уже чужое, летит в волнах от тебя…

И чрез водяные струи уж уже уже видишь в последний раз ты, как душа твоя, светлой алмазной птицей возлетает над тобой, и, как люлька без младенца, уходит в реке пустынное тело твое…

Ах Господь мой! Я иду плыву к Тебе, и кто удержит меня, если Т ы позвал меня?..

И вот ты не даешь Богу придти к тебе, а сам идешь спешишь к Нему?

И нарушаешь волю Его?..

Разве Господь ввергает тебя в лед реки этой?..

И вот ты бросаешься в волны последние твои, но кто-то бросается рядом, вослед за тобой в серебро, в алмаз, в лед волн…

Возлюбленная последних дней моих! Ты?

Откуда? Зачем? Твой срок еще далек! Зачем ты?..

О Боже!.. Ах! Бунафшшша! Кумушшш! Нахшаби! Худжаста! Мумтаз Олла Оммо! Убайда! Латофат!..

Зачем ты в этих волнах?

Смерть моя одна в волнах

И я один со смертью в волнах

И зачем ты, возлюбленная моя? пришла в последние волны мои…

Кто послал тебя?..

И разве можно разделить смерть с возлюбленным своим?..

Смерть — это вершина, Эверест одиночества, и разве двое могут встретить Ее?..

Нет на земле двух Эверестов…

И вот я бросаюсь к тебе и спасаю тебя в этих последних волнах, а ты спасаешь меня…

И нас двое в ледяных волнах, а смерть одна

И вот нас двое — а смерть берет только одиноких…

И как мне умереть, когда надо спасать тебя, возлюбленная моя…

А тебе спасать меня…

А смерть одна уходит в волнах…

И тут мы выходим на песчаную дальную отмель жемчужную Сиемы, и текучий песок течет обрывается, нежно ласково щекочет под перстами дрожащих ног, ног наших…

И вот я хотел уйти к Богу, а вернулся пришел к тебе, земная любовь моя…

Но я насытился земной любовью, но я устал от земной любви…

И захотел вечной небесной любви…

А ты вернула меня…

Жена — это земля…

И вот ты вернула к земле меня, а я хотел в небеса…

И что на всех родных таджикских горных реках ты будешь оберегать, стеречь меня?..

И вот смерть пришла за одним, а тут двое…

И отступила она…

…И вот возвращается сладостно, блаженно святая гора Ходжа Оби Гарм…

И курчавые козы бегут, резвятся над пропастями и летят к небесам…

И три пастуха бредут ко мне по трем тропам и улыбаются и говорят мне:

— Агнец, мы пришли пасти тебя, чтобы ты не упал в реку, а взошел на вершину…

Тропы разные — Вершина одна…

Блаженный Будда

Блаженный Иисус

Блаженный Мухаммад

Бредут ко мне по козьим троп’ам

И Блаженный Творец с близких небес улыбается нам…

…А я бреду по родным горам к реке Сиеме…

И предо мною гора Ходжа Оби Гарм и козы на ней…

И никого окрест…

Но смерти нет…

Если Бог есть…

Если любовь есть…

2009

Фатя

…Ах Фатима! Ах Фатя! Фатя! Фатенька…

Ты-то за что изникла, истаяла, девочка стрекозка слюдяная грациозная, летучая моя?..

Олененок бухарский нежноокий на легких летающих прутиках ножках веточках вербных хмельных?

О Боже!..

…И вот весенний глинобитный саманный домиккибитка на окраине родного моего Душанбе курится, томится, свято живет, дышит, уповает, длится…

И веет гиссарский кроткий нежный ветерок с гор близких, мятных, маковых, текущих, и мы сидим на младой изумрудной траве во дворике-хавли, и пьем гранатовое вязкое уже небесное вино таджикских тучных виноградников…

О Боже!.. Как сладко!.. Как томительно!.. Как упоительно, прельстительно… как страшно… что это кратко…

Хозяин дома — Ахрор-художник — он бродит по дальним горам и рисует горные родники и сокровенные хрустальные алмазные водопады пылящие и дивно трепетно передает на холстах их первозданный клубящийся хрусталь…

Его жена — русская художница Анастасия, и она влюблена в таджикский фольклор, в народную песню, в народный павлиний наряд — и вот она в кулябском чакане платье, и в ходжентских сафьяновых телячьих ичигах, и в памирских фазаньих джурабах готовит плов в казане…

И поэт — вечнохмельной апостол дегустатор виноградников, знаток хмеля и похмелья песнопевец Руси и Азьи сладкопевец Тимофей Зульфикар поет под гитару песни свои щемящие, уходящие в миры загробные и на землю возвращающиеся…

И артист — красавец жгучекудрый Анвар Ассаргадон — царь охотник на дев и жен — с вечной бутылкой шампанского в руках улыбается и глядит прозрачно, чисто, свято, как отец, на ослепительно осиянную девочку — бегущую Фатиму, Фатю, Фатю…

И дивно светящаяся лучезарная девочка Фатима, Фатя, Фатенька — дочь, дщерь, стебель, бутон Ахрора и Анастасии — бегает, скользит, бьется, ликует льняными прозрачными ножками девственницы пуховыми в молодой траве, сгорая и возрождаясь, летая и упадая, как очнувшаяся очарованная бабочка весеннего проснувшегося мирозданья…

И у нее глаза от русской матери — лазоревые васильковые небеса шелковые древлерусские — с фресок Дионисия и Рублева…

И у нее власы от таджикского отца — смоляные, неистово курчавые, как весенние глиняные горные ручьи, родники, водопады, как ночи бездонные, бархатные, азиатские, азьятские, таящие пророков и мудрецов… и убийц…

И вот шелковистые васильки русские в бархатистой ночи азиатской гуляют… блуждают… витают… умиротворяют…

И вместе с Фатей носится по траве младой бухарский олененок-сосунок Яшка, но мать-олениху его убили охотники-браконьеры, и некого сосать, млечно вбирать, кусать ему, но он сосет мой палец, погруженный в шахринаусское густопианое вино, вино, вино…

И хмелеет бродит олененок и бегает прыгает резвится вместе с Фатей, и ножки их переплетаются в беге их чарующем…

И не поймешь, не уследишь радостно, где ножки девочки и где олененка Яшки ножки брыкастые…

И ножки их переплетаются в беге, а печальные влажные их очи перекликаются… переглядываются…

Ах!.. чуют они печаль бытия… печаль прощанья… чуют они что ль чуткими оленьими ноздрями, что смерть ходит где-то за дувалом…

А смерть всегда бродит за дувалом… даже за самым необъятным…

Ах, в доме шумит ликует праздник, а тихая смерть стоит ожидает за дувалом…

Так Господь повелел…

…Ах, весна таджикская лакомая! ах, ветер находит, набегает, налетает с гиссарских гор, гор, гор — от этого ветра медового неутоленного за одну ночь созревают скороспелые вишни, и утром они станут из изумрудных — рубиновыми мясистыми маслянистыми сладкими гранатовыми…

Ах, и юные и старые человеки за одну весеннюю ночь созревают, как скороспелые вишни чреватые, и хмелем святым наливаются, наполняются…

Но не Фатя! но не Фатя! но не Фатя!..

Ей всего незрелых тринадцать лет изумрудных, скачущих!..

Ах, побудь подольше спящей, летящей, изумрудной вишней, не подлежащей, не подчиняющейся великому спелому ветру, Фатя, Фатя, Фатя…

Ах, девочка хрустальная медовая парящая с очами олененка влажными печальными… протяжными…

И вот уже в казане готов, поспел духмяный плов, и запах его бежит пряно над дувалами к соседям, и соседи приходят веселые нарядные и первый тост Ахрор поднимает, воздымает за соседей…

Ах, ведь все люди на земле — братья, но не все — соседи, и потому сосед ближе, родней, свежей, необъятней, кровней (а не кровавей) брата! да! да! да!

Ах, как сладко!..

Но смерть уже стоит не за дувалом, а бродит рядом… а перелезает через все дувалы…

Смерть — бессмертный вор…

Вот Ахрор-художник безвинный горных неповинных родников и водопадов…

Вот его безвинная улыбчивая русская жена художница Настя, влюбленная в таджикские павлиньи безвинные чаканы, ичиги, изоры, кауши, кувшины кумганы, джурабы…

Вот весь потерявшийся заблудившийся в смоляных огненных кудрях красавец олень артист Анвар Ассаргадон царь охотник на всех дев и жен с вечной бутылкой шампанского в извилистых музыкальных перстах, которыми он ознобно сладко гладит извилистых упоенных дев и жен, улыбается нежно, неповинно, без всякой соринки в воде бархатных очей взирая на Фатю…

Вот девочка Фатя, Фатя, летающая витающая лепетливая струйчатая весенняя только что проснувшаяся бабочка…

Ах, куда, куда, куда ты улетаешь… однодневка порхающая…

Когда жить тебе так мало, мало, мало, бабочка…

Иногда Фатя прыгает на низкий глиняный дувал —

и вешний ветер вечный пастух, жених девственниц — ее обвивает, обнимает, облегает, опьяняет…

И на ней короткое — до жемчужных колен — алое бархатное платьице-облачко…

А на верткой птичьей блаженной ее головке полыхает золотом златошвейная кулябская тюбетейка, из-под которой змеятся вьются двенадцать мелкозаплетенных курчавых косичек…

Ах… а на ногах у нее материнские лаковые малиновые туфельки на высоких каблуках…

Дети любят носить родительские одежды…

Туфельки велики ей — и она сладко зачарованно блаженно стучит бьет по земле каблуками, то выпадая вылетая из туфелек — то гибко возвращаясь качаясь удерживаясь в них…

Ах, вот олененек Яшка бухарский сиротка веселый опьяненный носится прыгает скачет по юной нежной травке дворика-хавли…

И прыгает на дувал и скачет по дувалу вместе с Фатей…

Но…

Но потом Фатя срывается с дувала и подбегает ко мне и шепчет, шелестит мне на ухо таинственно, горячо, щекочуще:

— Дядя Тима… поэт… я люблю вас… больше, чем папу и маму…

И косички ее трогают лицо мое…

И она убегает… качаясь виясь на малиновых лаковых неверных туфельках… как нежный дымчатый прутик ивы на вешнем ветру… прутик… стебелек пугливый…

И на детском личике ее — недетская мука, страданье…

Это от тайной первой больной любви…

И мне до слез жаль ее… Жаль мне ее раздирающе…

Спелый ветер раннего созреванья за одну ночь наливающихся скороспелых вишен уже коснулся и ее…

О Боже… Рано… рано… рано…

Пожалей раннюю раненую первоцветущую душу ее… душу подросточка-подранка…

И олененок Яшка подбегает ко мне вослед за ней и лижет мне ухо…

И дышит сладко, нежно…

И словно тоже хочет что-то шепнуть мне, да не может…

О Боже…

Что же будет с нами, с веселыми, со счастливыми, с радостными?..

Что-то мне страшно от нашего счастья…

…И вот соседи веселые щедро разгульно пьют гранатовое вязкое дремное шахринаусское вино и едят младой свежебараний дымный томный плов… с иранской зирой и афганским перцем, что горит жжет как зороастрийцев священный огонь…

И от вина, и от ветра вешнего, и от плова дымносладкого, и от перца афганского, и от любви необъятной человеческой и божественной — все смеются, и обнимаются, и целуются, и плывут, текут, как ручьи весенние, и родными неразлучно становятся…

И склоняются друг к другу… и сливаются друг с другом…и друг другом становятся…

О Боже! Ах, Боже!.. О Господь мой, разве не о такой любви говорил и говоришь Ты?..

Но я чую — что-то страшное назревает, надвигается, готовится… как вешняя ливневая туча за горой…

Ах, дворик, ах, домик, ах, вешний струящийся на окраине безвинного, беззащитного моего Душанбе, на окраине моей спящей невинной, беззащитной, беспомощной Родины…

Открытой, безвинной, как люлька ребенка…

Уже обреченной…

Уже тайными короедами жуками бесами червями нутряными приговоренной…

О Боже…

…Тут мимо домика веселого проезжает на древнем осле тысячелетний мудрец Ходжа Насреддин…

Он всегда проезжает там, где царит дух веселья и любви и вина

Он всегда проезжает там, где царят несчастья и беда

Он всегда проезжает везде и близ всех… да!..

Он останавливается у домика, где праздник, и шепчет печально:

— И вот в Кремль пришел Горбачев… Пришел тать на русский брошенный беспомощный трон…

На троне вор — в стране мор…

О Боже… Что ж Ты попустил… за что? за что?

О Боже…

…И вот уже Ахрор — художник, певец, апостол горных алмазных водопадов и хрустальных родников от меткой братской затаенной пули падает в родник, в хрусталь родника и…

И хрусталь течет, туманится, клубится ранней клубникой, как рубин, как гранат от крови его, и он, он шепчет, улыбаясь, смеркаясь:

— Ах, писать, окуная кисть в собственную кровь!.. искусство выше жизни…

Искусство вечно, а жизнь — смертна…

Ах, Аллах! Аллах дай мне успеть написать, как этот родник-хрусталь стал родник-рубин, стал родникгранат… да не успею… да пуля слишком метка… кровава… близка… родная пуля таджика-брата…

…И вот уже Анастасия-Настя в павлиньих одеждах бредет по ночным сиротским, пустынным улицам гражданской войны и ищет мужа своего с гранатовой неоконченной картиной его…

Тогда ночные джигиты с ночного ледяного горящего танка спадают, и бегут к ней, и совлекают, снимают с нее безвольные оцепенелые расписные, райские, павлиньи, фазаньи, шуршащие одежды ее, как умелые хозяйки неслышно хищно ощупывают ощипывают кур… как дети бережно снимают прозрачную кожицу с персика…

— Айх! зачем жене одежды, когда вся сила ее в наготе ее?.. — шепчут мудро они и от них пахнет кровью и анашей… а потом — семенем кипучим испуганным безбожным… — Ах, жены — наша одежда, а мы — их… да…

Тогда Анастасия нагая порушенная, но не поруганная тихо властно идет к ночной бешеной реке Варзоб-дарье и входит в лед волн и шепчет в цепенеющих волнах:

— Ахрор, я иду, плыву к тебе… я стала вечной рекой… А ты — вечным родником… Теперь навек сойдемся, сольемся, муж гранатовый мой…

И к Богу пойдем… поплывем… Я так устала на земле…

Я отдыхаю, я простираю, разбрасываю вольно руки в воде, как распятая…

Русские люди любят уходить с земли распятыми… Как Спаситель наш…

Ааааааа…

Но что будет с девочкой нашей… с Фатей…

Ах, зачем я ухожу… уплываю…

Но Ахрор ждет меня…

И она пыталась выйти из реки, но лед волн сковал взял ее… и материнскую любовь ее…

…И вот в Кремль пришел Горбачев…

И вот тать сел на русский тысячелетний трон… где раньше сидели возвышались великие цари: Иоанн Грозный, Петр Первый, Екатерина Вторая… Николай Первый, Александр Третий, Иосиф Сталин…

И вот на троне — вор, в стране — мор…

…И вот соседи Ахрора поели плов и окружили красавца-артиста Анвара Ассаргадона с вечной бутылкой шампанского в холеных перстах, которыми он лелеял, пас, ублажал дев и жен, и в руках у них выросли скользкие дрожащие автоматы, и они сказали:

— Ты, Анвар — артист? лицедей? ты мусульманин? ты зачем пьешь вино?

И развращаешь, смущаешь своим талантом и своей трепещущей красой чистых горных родниковых нетронутых людей?.. И гладишь чужих дев и жен?..

Не бойся, артист! Мы только разобьем расстреляем твое вино… вино… вино греха… вино плоти…

И они стали стрелять в бутылку шампанского, но они пьяны были и много пуль ушло в Анвара Ассаргадона, но он долго не верил, и долго не падал, потому что не хотел он, чтобы Фатя увидела смерть… рано еще ей… рано девочке видеть не любовь, а смерть…

Но потом он из последних сил убежал из дворикахавли за дувал и там умер, истек, исшел с радостной улыбкой, потому что Фатя не увидела его гранатовую текучую обильную смерть…

О Боже! за что?..

…И вот олененок Яшка мечется по дворику и джигиты пьяно косо алчно сладострастно стреляют в него и хохочут, потому что не могут попасть в него… пули пьяные мимо ходят…

И он забивается под куст ширазских гранатовых чашеобразных невиданных неслыханных роз, роз, роз…

Розы текут пьянят благоухают медово, бредово, бездонно…

Такие розы цветут только в шахских дворцах, дворах — но вот шахов, царей на земле не стало, а розы царские остались…

Скучают, тоскуют они по царям… в век овец и феллахов…и братских пуль… и соседских смертельных родных автоматов…

А пьяные пули бьют в розы, и летят лепестки, и от пуль розы благоухают еще гуще… еще слаще… еще тревожней…

А поэты слаще поют при смерти…

Тогда поэт Тимофей Зульфикар устало прикрывает телом своим олененка и говорит стрелкам пьяным, как ширазские розы:

— Братья… стреляйте в меня… я уже жить устал и хочу уйти к отцу и матери и многим возлюбленным друзьям моим… там не убивают людей… там не стреляют в ягнят оленят…

Я хочу к Богу уйти, а Он не на земле, а в небесах…

И все дальше уходит Он от нас… когда мы убиваем друг друга…

Когда мы расстреливаем царские розы…

Зачем поэту — певцу роз — жить, когда расстреливают розы?..

Вначале мы убили царей… Теперь убиваем розы… а чт’о поэты — без царей и царских роз… песок…

Тогда они говорят:

— Поэт, а ты напиши поэму о расстрелянных царях и розах… Мы оставим тебя живым, чтобы ты написал и о нас в вечной поэме своей… Ты вечный, и мы станем вечными… Палачи и жертвы связаны вечно…

— Стреляйте в меня, но пощадите олененка… и девочку бабочку Фатю…

И я озираюсь, и я забываю о смерти…

…Фатя, Фатя, где ты? где ты?..

Тебя не тронули, не задели пули, девочка небесная?..

Поэт озирается, содрогается, но Фати нет нигде…

…Фатя, Фатя, где ты?..

…И вот уже горит дом Ахрора — художника родников и водопадов…

И все родники и водопады не помогут ему… и не потушат огонь гражданской войны…

И куст гранатовых царских роз, оборванный обобранный пьяными пулями, объемлют обволакивают поедают огонь и дым…

О Боже!..

Вослед за царями умирают, задыхаются расстрелянные царские розы…

А за розами — умирают поэты…

И я давно готов к смерти…

Но!..

Фатя, где ты?..

Я ищу тебя в дыму…

Но нет тебя нигде…

Я беру на руки олененка — у него ножки испуганные, безвольные, бьются треплются, как плетки, и бегу — нет — ухожу из горящего умирающего святого дворика-хавли…

Из разрушенного гнезда колыбели…

И жду блаженно удоволенно пуль в спину, но нет их…

И вдруг стайка бабочек-лимонниц летит навстречу мне…

…Фатя, Фатя… Это ты ушла… улетела… и вернулась стайкой бабочек в Колесе Сансары? А?..

О Боже!.. Фатя, где ты?.. И что мертвое Колесо Сансары рядом с пыльцой жизни твоей, девочка, бабочка трепетливая моя?..

…Я выхожу из горящего дома и там, на седом осле, сидит ворожит тысячелетний мудрец Ходжа Насреддин — тот, кто видел тысячи войн в странствиях своих…

И он говорит:

— И вот в Кремль пришел Горбачев на осиротевший русский трон… Смерть пришла в Кремль — и оттуда пошла по стране… как гражданская кровавая война…

И доселе ходит кровавыми волнами… и мы в них тонем…

И вот таких разрушенных горящих безвинных беспомощных, беззащитных гнезд — стало миллионы…

И будет больше…

И вот Убийца поджигатель страны, и вот Убийца поджигатель миллионов гнезд, и вот Убийца сокрушитель народов, и вот Убийца самой жизни, самого дыханья на земле — жив и ликует…

И лютые кровавые помощники, подручники, кромешники его живы и ликуют…

Доколе?..

Но мне жаль и их — обреченных…

О Боже!.. О Господь!..

Твои пути, Твои суды неведомы, бездонны… неисповедимы…

Не знают человеки Их…

И суд человечий запаздывает… когда? когда? когда?

И Суд Божий грядет… когда? когда?..

О Аллах — сколько видел я земных дорог и троп, но Твоей Дороги — я слепец — не знаю…

…И великий мудрец пыльный морщинистый, как Аральское высохшее море, зарыдал, как младенец…

И я зарыдал вместе с ним…

И я не знаю, не знаю, не знаю…

…Через двадцать лет я посетил родной Душанбе…

На том месте, где стоял дом Ахрора — нынче всемогущая глина и всепобедная трава, куда мы все вновь вернемся, если Господь не спасет нас…

Глина и трава — вот из чего составлены безбожники… да!..

И они уйдут, вернутся туда… да… да…

А я?..

О Боже!..

Но среди глин и травы куст гранатовых царских роз стоит, цветет, течет…

Царей уж нет, а царский куст цветет…

Но!..

Но это уже не куст царских роз, а дикий шиповник…

Так СССР стал РФ…

Так великий Советский Союз стал всеобделенной всеуниженной всеобворованной нищей Россией…

Так блаженная страна, где люди любили и знали друг друга, стала несметным, кишащим, нищим червивым базаром, торжищем-капищем-поганищем, где люди не знают друг друга и готовы продавать друг друга, готовы давить, убивать, ненавидеть братьев и сестер, отцов и матерей своих…

И это самое страшное зло на земле людей: восстанье сынов на отцов… восстанье детей…

…Я стою у куста одичавшего слезного шиповника, словно он раздирающими шипами до слез язвит, царапает душу мою…

И вдруг вновь стайка бабочек-лимонниц нежно летит, шелестит навстречу мне…

Обволакивает меня, окружает, ласкает, обвивает, затуманивает… напоминает…

Но что мне мертвое Колесо Сансары? но что мне все бабочки вселенной, когда я слышу шелестящий крылатый шепот лепет Фати Фати Фати…

…Дядя Тима… я люблю вас… больше папы и мамы…

…Фатя, Фатя…девочка в алом платье… в золотошвейной тюбетейке… в малиновых качающихся туфельках…

Девочка, раненая первой любовью… и гражданской войною…

Это ты ушла, улетела, и вернулась вновь стайкой бабочек в Колесе Сансары…

Да?..

Но как бездонно мало… мало… мало…

Как бездонно мало Колесо Сансары… рядом с человечьим дыханьем…

Но Фатя! Фатя!

Весенняя трепетливая возлетающая упадающая алмазная бабочка бабочка бабочка человечья…

Где ты?..

Где твой однодневный, но вековечный, неизъяснимый, неупиваемый, вечномедовый, вечнопыльцовый, вечнолюбовный полет?..

Ах, Фатя! Небесная бабочка жемчужная! Паутинка! Былинка, пылинка полевая! Духовитая тропинка… Алмазная слезинка…

Журавлиное пуховое перышко летящее кочующее в весенних ветрах, в лазоревых небесах…

Летящее и на землю не упадающее…

Фатя!

Где ты?

Ужели?

На земле?

Тебя?

Я больше?

Не увижу?..

А только в небе наша Вечная встреча…

1990 — 11 апреля 2010

Чаша золотистая… Чаша колосистая…

…Я устал от русских наших бескрайних бед…

И ноздри, глаза, уши и душа моя наполнены дымом несметных пожарищ…

И уже близок последний пожар Всея Руси Тысячелетней…

Уже… при дверях огнь пожирающий стоит…

И вот я приехал на Кипр, чтобы очарованно бесшумно анонимно упокоиться умереть в одном из древлих блаженных виноградных монастырей…

Но!.. Вот она!..

…Младая полунагая мать — девочка сама еще — с коляской бредет плывет по кипрской приморской летней пустынной от полуденной жары аллее аллее мандариновой апельсиновой…

О Боже!..

Новорожденный молочный агнец спит сладко разметавшись безвинно раздольно ангельски от жары сладко млея прея улыбаясь…

А она глядит на меня талыми васильковыми русскими забытыми глазами — на Кипре нынче много русских да и в иных странах много русских беженцев несчастных…

А она в одном купальнике золотистом почти нагом обнаженном призрачном, чрез который как туманная косточка в перезрелом златом персике иль винограде сквозит загорелая сокровенность телесность курчавость ее… подстриженный ухоженный лакомый газон лужайка тайная родник жизни вечнопульсирующий, лоно несметное, из которого исходят все человеки, и куда яро устремляются спелые мужи, как бабочки на сладкий огнь…

О Боже…

Где-то она загорает плещется нагая, а я не знаю…

И русские захожие детские невинные очи очи ее тало текут как у всех младых кормилиц матерей рожениц недавних

И губы напоенные избыточные и груди едва не разрывают едва не раздвигают едва не разрушают тугой купальник

И груди пылают пирамидально округло и соски кишащие чешутся от губ сосунка сиреневые питающие рвутся томятся напоены чрез воздымающийся купальник

И груди готовы кормить истекать исходить млеком родильным первозданным

О Боже… чудится мне, что я младенец сосущий у сосков моей матери…

Я гляжу на нее, тоскую, тлею, наливаюсь… плоть моя становится вином бродильным…

Тело грешников — вино дурманное… и душа грешников дурманная…

А меж грудей ее, меж двух горячих песчаных верблюжьих барханов, меж двух русских снежных ледяных холмов живодышащих холомов — золотой крестик колышется, колеблется, живет, воздымается… разве может он закрыть укротить бушующую плоть ее…

А под крестиком смоляная родинка лучится маслянистым антрацитом… родинка пылает…

И я вспоминаю древнеперсидских поэтов, сладостно неудержимо болезно непоправимо неизъяснимо воспевающих эту несметную родинку:

А я что могу отдать?.. Усталую жизнь мою, уже готовую к смерти?..

А я гляжу на эту вечную ненасытную родинку и — о Боже!.. прости мне — хочу по-щенячьи лизать, лелеять ее пересохшим языком моим…

Язык мой чует, алчет ее…

Я чую, как задрожит она переспело, томно, змеино, гулко, как древо от топора, если я возьму губами родинку ее…

О Боже… Но крестик сокрывает родинку…

Но кроткий золотой небесный малый крестик сокрывает умиротворяет великий земной соблазн…

Но сокрывает ли?..

О Боже!.. Где я? что я?..

На далеком Кипре, где некогда бродили вечные Апостол Павел и Лазарь воскресший, а теперь бредем тленные я и она…

И они брели Тропами Вечной Мудрости в Царствие Небесное… И нам завещали Эти Тропы…

А куда бредем мы, слепцы, по пыльной аллее соблазна искушенья под апельсиновыми и мандариновыми златоплодовымии златоблаженными деревьями?..

…А я одиноко бреду по пустынному полуденному пляжу и вот с ней встречаюсь… схожусь… сшибаюсь… насмерть… задыхаюсь… радостно…

И я был сладко хладный, готовый к смерти в каком-нибудь древлем кипрском монастыре, а вот вдруг увидел ее и задыхаюсь блаженно замираю маюсь стражду и радостно умираю от счастия внезапного, словно дальная младость встала предо мной на пустынной пылкой жаркой аллее апельсиновой мандариновой одинокой приморской…

И эта аллея — аллея дорога необъятная земного соблазна, а не тропа узкая небесного упокоенья… спасенья…

О Боже… как необъятен сладок грех… как узка тропа спасенья…

И я стою вкопанно пылко улыбчиво а она останавливается и глядит на меня хлестко тало безумно живородяще жалеючи животрепетно

И я стою в молочном материнском облаке любви новорожденном

И я млею таю в этом облаке и покорно гляжу на нее… как ягненок каракулевый молочный обреченно тычется в волка…

Но она не волк, она ягненок… и я ягненок… а в любви кто-то должен быть волком… а нам не суждено…

Но!..

Ах как открыта вся вся вся распахнута ты… как отворена неоглядно как беззащитна притягательна как все молодые первороженицы матери от святой родовой горячки спячки болячки скачки…

Ах как лакомы лестны близки чудны дивны совсем совсем рядом рядом дышат маются готовятся покоряются отдаются уже уж смиряются младые дынные груди малахитовые живомалахитовые губы очи лядвеи живот лоно скользящее манящее только что свято раненое рожденьем агнца и алчущее целительной ласки…

О Боже… а я не ласкаю…

Ах все врата твои открыты а я не вхожу ни в одни…

И она стоит близ меня и шепчет что ли иль мне чудится… в жару все мне чудится одинокому…

— Я одинокая… я русская… я бежала от России…

Там голод… там бесы взяли власть и уморяют православную смиренную Россию…

И наша деревня сгорела в лесных необъятных пожарах…

Я приехала на Кипр… я бежала… я родину в беде оставила…

И Господь наказал меня…

Я тут родила от киприота, но он оставил меня… все браки с иностранцами несчастны пагубны, но я счастлива, что у меня сыночек родился…

И вот я одинокая гуляю по чужому берегу… а по ночам работаю танцовщицей в ночном клубе…

И все печалюсь тоскую по моей сгоревшей деревне, хотя там все сгорели, кроме меня… а я все тоскую по мертвым…

Мои мать и отец сгорели от пьянства, а дед и бабушка — задохнулись споткнулись навек в лесных пожарах, охвативших, объявших Россию, покорную бесам… Когда бесы берут власть — безмолвные люди и безвинные леса горят…

О Боже…

И она стоит и глядит на меня…

И чудится мне от одиночества и жары густой дремной апельсиновой, что она шепчет мне:

…Возьми возьми… позови… кликни… пожалей… утешь меня меня… мя…

Я же русская твоя… нынче все русские — беженцы погорельцы… вселенские…

Нынче русские стали цыганами и потеряли любовь друг к другу, ищем ее в других странах и народах…а без любви мы все, русские, погибнем… рассыплемся по миру, как бездомные нищие…

Сказано Апостолом: «Несть ни эллина, ни иудея…»… ни русского…

Но вначале надо стать эллином или иудеем, или русским…

Если человек не любит свой народ, он не может любить иных, а может только по-рабски завидовать или по-барски презирать иных…

Воистину…

Так говорил мой батюшка, но водка убила его…

О Боже…

Опять чудится мне, что шепчет она… что любит меня…

…Возьми… утешь… спаси меня…

Да поздно мне… да стар я… да что будет с горящими сосками грудями очами, лоном, лядвеями атласными живосеребряными живомедовыми ея, если я позову ее?.. если возьму ее и дитя ее…

Да поздно ли?..

Да разве стареет душа?..

Да разве вечная душа не выше не слаще сладкотленной плоти?..

О Боже…

Я стою рядом с ней и слышу дыханье свое… и ее… и два дыханья станут одно?..

И она глядит на меня и улыбается мне, как некогда мне улыбалась моя мать…

Все матери на земле похожи и все вечны, и райские сады — это сады вечных матерей…

В раю не вечноцветущие дерева стоят, а там матери с распахнутыми млечножемчужными объятьями улыбчиво стоят и обнимают вечно нас…

О Боже… Помоги…

Я гляжу на нее… рядом все… жгуче рядом… перезрело рядом… твое уже… уже? уже?..

Только тронь как напоенный колос в жатном золотом поле… только тронь колос — и он рассыплется златыми семенами…

Только тронь… задень… протяни блаженную спелую дрожащую руку…

Только тронь…

Ах, все врата ее открыты, а я медлю… а я маюсь …

Мне тронуть ее?.. Уйти с ней?..

Я ведь пришел на Кипр встретить смерть, а встретил любовь…

Оставить семью, жену, детей, старых друзей, опостылевшее скучное семейное гнездо, Россию, которую умыкнули оседлали бесы душегубы казнокрады жизнекрады короеды упыри необъятные и сосут кровь покорную православную Ее…

Вот в человеке бьется пять литров крови, но бесы высосали четыре литра и увели в Европу и Америку — и что человек с одним литром крови?..

Это Русь нынешняя…

Бесы оборотни взяли угнали русское золото, лес, нефть, газ, красивых дев, талантливых мужей — и увели за рубежи русские…

И Русь смиренно умирает, а мы безмолвствуем, а «молчаньем предается Бог»…

И Русь стала, как усыхающий Арал со скелетами рыб, кораблей и городов в донном необъятном песке, ибо от него отвели реки питающие…

И древнее море стало горящей пустыней…

И Русь нынешняя со скелетами брошенных заводов, городов, полей, домов, изб — стала вопиющей пустыней…

Река денег русских течет на Запад, а нам остается жалкий ручеек и мы вязнем, бьемся, страждем в нем, и от голода, нищеты убиваем, ненавидим друг друга…

И доколе?.. Господь мой, доколе?

До гроба что ли?.. До Царствия Небесного что ли?..

И русские люди после смерти все идут в рай, в аду они уже были на земле нашей…

И тут утешенье русское наше?..

И тут загробное упованье наше?..

Да что-то я не утешаюсь и не уповаю…

О Боже…

И я устал, измучился, иссох от бесконечных рыдалистых бед, смут, несчастий Родины моей, душа моя переполнилась страданиями и разрушает плоть мою, как река в половодье рушит берега и прибрежные домы…

И я пришел на Кипр, где мечтаю упокоиться в древних монастырях, где течет древлее блаженное виноградное воскресшее Православие вдали от тысячелетней утомительной кровавой русской Голгофы… да…

Всякий русский человек нынче устал претомился наклонился сгорбился от двухтысячелетней Голгофы…

И я устал и пришел на лазоревый Кипр умирать…

Древние китайцы после пятидесяти лет уходили из семьи, из родного города в далекие новые города и там брали новое имя, и творили новую семью, и новых друзей, и новую судьбу…

Иль я буду, как Лев Толстой — этот Лаокоон душной змеиной семьи — ждать 80 лет и, наконец, бежать от семьи в смерть… от смерти медленной в смерть мгновенную…

Воистину говорит Спаситель: «Враги человеку домашние его»…

О Боже!..

Но я гляжу на золотистую трепетливую, как крылья стрекозы, мою…

Мне тронуть, задеть ее?..

Руку протянуть к золотистому спелоплодовому апельсиновому мандариновому обнаженному купальнику ее?..

Ах, все врата ее еще открыты…

Но я опускаю голову словно колос богато обильно перемлелый без косаря клонюсь обреченно к земле…

Тогда она бездонно улыбается мне и трогает коляску, и тихо чародейно чудотворно плывет мимо… шелест крыл стрекозы плывет мимо… навек…

А я встаю на цыпочки и не дышу, чтобы не разбудить жемчужномлечного агнца, который мог стать моим сыном, а она женою…

…О Боже! помоги мне… да Чашу эту младую распахнутую готовую напоить да усладить — да пронеси да мимо мимо мимо…

И она проплывает небесно улыбаясь и навек уходит из жизни моей в золотистом купальнике своем… шелест крыл стрекозы уходит…

Ах, на голове у нее мужская соломенная шляпа, а из под шляпы обильно вьются падают свергаются колышатся серебряно ликуют лучатся белосоломенные выгоревшие до живых жемчугов власы власы колосья тучные русские ее, выгоревшие льны ржи пшеницы, которых не осталось в русском сгоревшем поле поле полях, где один бушует победный острый желчный бурьян сорняк…

Но ее колосья богато маются плещутся по ее лицу, сокрывая его, а в колосьях ее дивных влас живут влажные синь-васильки фригийские русские глаза невинно покорно на меня глядят молят ждут… текут плачут что ли они…

…Ах, возьми… кликни… пожалей… приюти… окрыли… утешь меня… мя…

Ах, прощай… прощай… прощай…

Ах, далеко залетели вы русские живые васильки полевые далеко забежали бежали от Расеюшки родины своей…

Ах живые васильки — вселенские сиротки мои…

И я не смею поднять глаза вослед, а только кротко вижу несметно полукруглые неистово тугие плывущие навек уходящие ядра ягодицы полнолунья луны луны полулуны златистые златистые златистые Ее…

Тугие… гладкие… живые… неслыханно нечеловечески округлые… как двухфунтовые русские зимние яблоки антоновки, которые медово доспевают в соломе зимой, а эти доспели налились под кипрским солнцем…

Ее яблоки на миг отвлекают усмиряют меня… мя…

О Боже…

Тогда от жары и от страха, что она уходит, ушла навек из бедной погоревшей жизни моей, я кричу иль мне чудится от жары, что я кричу:

— Ай! Эй! Ах!.. Ты уходишь… а не сказала мне даже имени твоего… Как имя твое?.. Хоть его на прощанье мне скажи… шепни… прокричи… Хоть имя твое останется со мной…

Тогда она поворачивается ко мне, и в глазах у нее слезы, и она шепчет, улыбаясь увядая уже умирая для меня, смиряясь:

— У меня редкое имя… Меня звать… Россия… Расеюшка… В детстве меня звали Роса… Так меня назвали мать и отец мои…

Они были сельские учителя, но когда школу закрыли, они остались без работы, стали пить… и сгорели от паленой водки, как тысячи русских беззащитных людей…

Но в моей коляске — сынок… Я назвала его Ваня… Иван… Иван Грозный… Он будущий Пророк Руси… Он изгонит бесов из Руси… как Минин и Пожарский… Он отомстит за всех убиенных и обиженных… за весь народ Русский безвинный…

И она улыбается ускользающей таинственной уже нездешней завораживающей райской улыбкой средневековых мадонн…

Мне чудится, что так улыбалась и улыбается Всевечная Богоматерь… Покровительница Руси… Ее Хозяйка…

И она уходит… уплывает…

Но имя ее навек остается со мной…

О Боже… какое дивнотрепетное пшеничнозолотое кроткое святое имя… Россия… Роса… Расеюшка…

О Боже…

Чашу Золотистую колосистую да пронеси… да мимо… мимо… мимо…

Я же приехал упокоиться умереть неслышно в кипрском виноградном блаженном монастыре, а здесь плывет царская земная урожайная колосистая золотистая неупиваемая непригубленная непогубленная непочатая Чаша Жизни сия…

Помоги, Господь…

И что ж Ты воздвигаешь Чашу эту на пути к Тебе…

О, вот бы с Ней обнявшись неразлучно уйти в сладчайшую смерть…

Но что я?..

Спаси Господи душу мою и тело грешное…

И спас…

И Чаша прошла…

И все врата ее закрылись навека…

Но может быть будет вечная встреча Там?.. Там?.. Там…

О Боже…

…Но этой лунной ночью на Камнях, на песчаном брегу, где выходила и выходит из волн вечных вечная Афродита-Киприда пенная лунная вечнонагая…

Но этой лунной ночью ночию нощью я расстилаю свою вольную рубаху на горячем песке прибрежном шелковом и она сразу подрубленно перезрело перемлело радостно необъятно ложится на рубаху горячую мою разметав распустив разбросав во всю вселенную перезрелые а юные плоды ея…

И я наг и она нага

И я закрыв переспелые глаза мои тихо осторожно бережно льстиво отуманенно сладимо бредово ложусь восхожу на плоды ея…

Покоюсь на плодах ея… а потом воздымаюсь до райских звезд, а потом опускаюсь до адовых подземелий…а потом бьюсь вьюсь на плодах ея как горная бессонная река на камнях…

И мы течем в ночи лунной как два бешеных ручья

А потом как одна бездонная жемчужная медовая река

И все врата ея открыты и я вхожу во все врата ея

И я объял ея и она объяла меня мя

И я узнал ее как вечный муж

И она узнала меня как древляя жена

И я вхожу во все врата ея но не трогаю кишащие млечные сиреневые миндальные медовые соски ее, потому что они принадлежат агнцу ее… будущему Пророку Руси…

Жено!..

Но у нас будет наш агнец, возлюбленная моя, потому что от таких лунных пианых ночей раждаются солнечные дщери и сыновья…

И она вся ответствует покоряется мне

А потом волна набегает и омывает нас…

А потом мы восстаем от песка и не разлепляясь не разлучаясь не разъединяясь слипшись сойдясь смиряясь насмерть входим в волны…

И два стали одно

И мы входим в волны и омываемся в волнах

И нет на земле и не было в жизни моей роднее ея

И не было круглее слаще лунных губ ее в губах моих! и лунных куполов грудей в устах моих! и лунных ягодиц ея в перстах моих!

И не было слаще родней лунной вселенской души ея

И где ея душа, и где моя душа — не знаю, не ведаю, не чую я я я…

Ты? ты? ты?.. я?.. я?.. я?.. Где ты? Где я?..

О Боже…

И я зарываюсь в золотой сеновал влас ее и как дитя радостно сладко рыдаю…

И я пришел на Кипр умирать а вот с возлюбленной моей омываюсь услаждаюсь в жемчужных медовых малахитовых волнах волнах волнах…

О Боже! что теперь? куда куда куда…

И вот я прожил долгую грешную жизнь, и любил многих жен, и сотворил много чад, и пил вино любви с возлюбленными пылкими, мудрыми другами моими, а любви не знал…

И вот встретил ее перед смертью… но она навек ушла…

О Боже…

И я один на лунных Камнях…

…Я иду к морю, раздеваюсь, вхожу в морскую мягкую шелковую податливую вечную виноградную хмельную неоглядную блаженную животворящую, полную жизни утробу мякоть доисторическую дочеловечью теплынь, не дающую прохладу телу и отдохновенье душе…

Плыву…

Долго…

Берег теряется зыблется тонет вдали…

Зачем мне берег?..

Если она навек ушла…

…Я хочу блаженно умереть во кипрском виноградном монастыре

Махерас

Чтобы душа моя уставшая от бесконечных русских снегов и бед

Обрела в исходе виноград вертоград

Да купалась аки дитя после ледяных прорубей в лазоревых виноградных вечнопианых вечнохмельных волнах

Где жива осиянна струя Иордана в которой Святой Иоанн

Крестил окроплял Вечного Отрока Христа…

2010

Ах, ложка фараона… Ах, ветвь заснеженного февральского миндаля

…Ах, ветка персидской сирени… майской медово лиловой сирени…

И златые пчелы налипли и пьют меды ее и не уходят когда ты нежно бережно хлестнула тронула задела дрожко меня по горящему лицу моему грешному… алчущему…

Но это уже было в мае, а мы встретились в феврале…

Ах, девочка, юница, как же рано расцвела ты на улицах моего родного азиатского ранневесеннего города Душанбе…

Ах, откуда у тебя ветвь розового ходжентского канибадамского миндаля, летящая по весенним талым улочкам моего родного колыбельного Душанбе, где я бреду, плыву, лечу, витаю по плывущим улочкам, где я уже зрело млад, а ты еще недозрело зелена юна…

Я уже седой поэт, я приехал вернулся из лютой Москвы ненадолго в родной такой маленький неказистый кривой блаженный городок Душанбе…

А ты еще школьница в форменном коротком платьице с белым фартучком летучим и две косички льняные русские вьются спадают плещутся по твоим кошачьим чутким ушкам по сиреневым талым глазам шалым твоим, слегка раскосым от пыли азиатской…

Азиаты азьяты блаженны раскосы глазами от вечной пыли, а бездонны душами от вселенских близких плеяд над горами и пустынями…

И вот я брожу летаю витаю по родным душистым улочкам в поисках распахнутых доверчивых быстропокоряющихся переспелых дев и жен…

Я древний умелый охотник на вешних дев и жен, как все поэты, бродящие в садах жен…

Весна — пора любовных охот… у оленей осенью гон, а у человеков — весной, а у поэтов — весь год…

И вот я бреду брожу по пахучим улочкам в поисках пахучих лакомых открытотелых запутавшихся дев и жен, а встретил недозрелую школьницу-юницу… тебя, тебя, тебя… айхйяяя…

И я люблю творить из спелых дев неумелых недозрелых сладчайших жен, жен, первожен, а тут встретил тебя и споткнулся замешался… замаялся, как охотник без ружья… увидевший дичь близкую сладкую покорную…

И в горячительных туманных дурманных твоих нежнольющихся руках — ветвь канибадамского розового миндаля… миндаль раньше всех цветет в февральских беспробудных снегах…

И вот ты рано расцвела, миндальная девочка розоволикая моя, и вышла на весенние улицы, где бродят девы готовые стать женами…

А ты средь них миндальное дитя, дщерь, агница, ветвь юная розоволикая моя… агнец доверчивый средь вешних волков…

Кто пустил тебя на эти улицы

Где матушка и батюшка твои

Где братья сестры заступники первомладости твоей…

Кто дал тебе ветвь первоминдаля миндальная девственница моя…

…Ах, тогда она шепчет, качая ветвью миндаля у лица моего:

— Мы с моим женихом поехали в Варзобское ущелье за первыми цветами миндаля в снегах, но там с горы сорвался сошел камнепад и бросился на нас…

И мой жених меня оттолкнул под скалу и спас, а сам бросился на камнепад и загородил меня… и куст цветущего миндаля…

С той поры я хожу с ветвью миндаля… а потом — с веткой варзобской персидской сирени… О Боже… а что я… Она еще миндальная розовая ранняя раненая

девочка невеста, а уже ранняя миндальная снежная свежая вдова…

И с этой раной она вышла в вешний город, чтобы эту рану залечить забыть…

О Боже… а тут я… А куда я?.. куда меня влечет ранняя талая миндальная весна?..

О Боже… что я?.. куст расцветший талый хладный во снегах?..

А?..

А я в дыму чаду весенних родных первобытных колыбельных улиц родимых моих, где я был розоволикое дитя у колен матери моей, а Пророк говорит, что «рай находится у ног наших матерей»…

А я вспоминаю слова древнего шейха Саади, словно и он нынче вышел на вешние текучие душанбинские улочки из райского сада из вечножемчужного савана своего: «О, отрок, всякую весну начинай новую любовь… забудь о прошлой любви… зачем тебе перелистывать прошлогодний календарь…»

А?..

О, весной ранней можно встретить в дымчатых сиреневых сумерках даже давно усопших — так велика загробная тоска их по земле… а наша — по небесам…

О, шейх, о странник двух миров, о, уставший от бессмертья…

И вот я устал от жизни, а ты — от вечности…

И я ищу на родных улочках новую весеннюю любовь, но знаю, что весной она скоротечна, как цветущие персики и урюки, объявшие мой родной город…

А?..

Весенняя лихорадка, гон человеков, спячка, болячка, горячка, любовь двуединая скачка начинаются, когда в снегах цветет восходит куст розового первоминдаля и кончаются, когда у реки Варзоб-дарьи осыплется последний куст медоволиловой крупитчатой зернистой персидской варзобской сирени…

О, как люблю я вдыхать смаковать твои соцветья медовопереспелые…

О, я готов отведать съесть их сиреневость их густо пьяную истомную сомлелость!

Сирень опала, любовь увяла…

О любовь весенняя!.. Куда ушла ты?..

От снежнорозового куста первоминдаля до медоволилового куста осыпчивой персидской сирени — любовь вода талая весенняя твоя!.. да!..

И ты торопись!..

Беги!.. Люби! Хватай! раздевай! пылай! беги!

Как все вешние бешеные нагорные ручьи, как все глиняные бушующие реки, сели, камнепады, пылай! страдай! умирай! восставай!.. воскресай!..

Пока бегут твои маковые пианые жилы вены как талые мускулистые бугристые ручьи… Ииии!..

Айхххххйя…

О Боже!.. Что я? Куда я?..

Куда мне деваться прятаться с ней, когда пришла ее пора? ее срок?..

И она ветвью миндаля бродит щекочет трогает глаза мои: возьми! возьми! обними! соблазни! разрушь сладко обреченно меня меня мя…

Если нет соблазна — нет и жизни!..

Жизнь зачинается во грехе как горная река в леднике…

И я беру ее ея за свободную хладную мраморную — весной и мрамор тает — нежнольющуюся руку, в которой нет ветви розовопенного снежного миндаля и влеку ее и она влечет меня…

Куда? куда? куда?.. ах не знаю уже слепо! уже сладко! уже обнаженно хотя мы в одеждах бушующих еще! еще! но уже обреченно знаю я я я… что я наг в одеждах моих и она нага…

И она уже знает, что покорна мне необъятно наго в одеждах своих…

А весной и бушующие ручьи наги, это зимой они бредут в одеждах льда льда…

… Любовь — это смерть одежд…

Любовь — это нагота надежд…

…И мы бежим по талому спелому родному городу моему в жажде сбросить тяжкие одежды наши, как сырые кишащие змеи весною сбрасывают теряют шершаво жемчужные щекочущие кожи чешуи свои…

И прибегаем на окраину, где в глиняной сырой кибитке живет мой тысячелетний Учитель любви глинник, гончар, древний мудрец армянин Аршалуйр Саркис Вартапед…

И мы вбегаем в кибитку его, где он лепит кувшины кумганы и райских птиц расписных…

И он весь в глине творенья, и он сыро первозданно плотоядно обнимает нас скользкими плывущими глиняными руками…

И мы становимся глиняными покорными, как будто он вылепил и нас из своей всхлипывающей глины, как птиц глиняных его и кувшинов…

И он наливает таджикского шахринаусского рубинового вина тягучего в глиняные чаши…

И мы пьем вино вязкое дремучее падучее маковое и становимся маками афганскими нагими…

И соприкасаемся губами и руками, готовыми для соитья макового…

Живой текучий плодоносный пурпур рубин гранат струится бьется в венах наших… и готов порвать их…

И мастер Аршалуйр Саркис тысячелетний мудрец вдруг опьяненно стонет вопиет шепчет дрожащими глиняными рубиновыми губами:

— О, Творец! Необъятный Гончар мирозданья! Я тысячу лет искал такую натурщицу!..

Да это же Нефертити! Хатшепсут! да это ж древнеегиптянка… таких равнобедренных тугобедренных тел! таких человечьих геометрий уже нет на земле…

Когда Творец лепил первочеловеков — Он не хотел разницы между Мужем и Женой…

И потому у отроков были тела дев, а у дев — отроков…

Но потом Творец дал груди и лоно бездонное кишащее — деве, а отроку — фаллос, исполненный семян, как Сахара песков…

А потом человеки в блуде перемешались и не стало красивых чистых тел как были в древности… нет чистых рас…

Ах, разденься древнеегипетская девочка-юноша, не стыдись, не бойся меня… Я уже стар… я только полеплю тебя… ты станешь вечной из глины моей… Разве ты не хочешь быть вечной, быстротленная девочка-мальчик моя?..

О Боже!..

Она глядит на меня, и ждет, чтобы я сказал приказал ей, и я шепчу…

— Разденься… он просит тебя… он не тронет тебя… а только полепит тело древнеегипетское твое… откуда оно у тебя… А?..

Как имя твое?.. Хатшепсут?.. Нефертити?.. Неферт?..

Айххххххйаааа…

Тогда она снимает школьное тугое темнокоричневое платье с белым, как полевая ромашка, фартучком и ложится стыдливо наго на живот на бухарский древний ковер…

Она вся ослепительно осиянно жемчужная! она вся альпийская нетронуто испуганно снежная! она вся словно из слоновой кости гладкая!.. ладная… лакомая… нет следов на снегах девьих альпийских ее…

Жених ее оставил девственной ее…

О Боже больно очам моим от этой нагой девственной жемчужности!.. О!.. Боже… дай мне не тронуть ее!.. не разрушить девьего гнезда ее…

И тут Аршалуйр Саркис меткоглазый медово бешено шепчет, лепечет:

— Гляди, гляди, поэт Тимур Зульфикар!.. это же великая малая скульптура «Ложка Фараона возлежащая»… из вечной нежной берберской слоновой кости…

За одну такую Ложку в Древнем Египте отдавали слона…

Айхххха!..

…Вот она возлежит на животе и серебрятся дивные спелые ягодицы полулунные неслыханные ее…

И бедра ее напоенные тугие жемчужные, а плечи

— прямые, острые, длинные, юношеские, как у эллинских атлетов…

А икры ног ее, как нильские полные спелой крупитчатой икры рыбы, а персты на руках и ногах извилисты, как святые прирученные алмазные змеи фараоновы «фи»…

А груди, сокрытые под изогнутой, как монгольская тетива тугой узкой спиною, как начертанные две малые пирамиды Хеопса, но те Пирамиды мертвые, а эти яро бездонно живые, и с них снимал лепил Пирамиды Верховный Архитектор Древнего Египта Жрец Камня Инени…

И в них, в этих живых пирамидах, поэт, ласкатель ублажатель дев и жен, твоя тайная могила сладчайшая сокрыта… как золотое погребальное покоище Фараона Тутанхамона…

Айхххйя!..

Ах Ложка Фараона!.. Возлежащая… Плывущая в вечность…

И фараоны всех ХХХ Династий необъятной пустыни Сахро, Сахары пили хлебали смаковали этой Ложкой ночное пальмовое вино любви! вино бездонного, как священный Нил, соитья…

И потом фараоны истощившись изойдя в соитье уходили с этой Ложкой в Пирамиды вместе со священным шакалом Анубисом-Осирисом древнеегипетским Богом Царства Мертвых Ут Имиут Дуат…

Айх!.. А Творец явил соитье только для деторожденья…

А соитий должно быть в жизни человека столько, сколько у него детей… не боле!..

А Фараоны и Династии сладострастно нарушили Закон Творца…

О, эти великие вечные Иероглифы Древнего Бессмертного Египта! истаявшего от неумеренных соитий как караван в бушующей пустыне…

Так погибали все Династии, все Фараоны, все Имперьи, все Цари, но не Пирамиды!.. Но не Ложка Фараонов!..

Ка! Ра! Птах! Гор! Бог Тот с главою Ибиса!

О!.. Ойххххо!..

Я так скучаю по Вам в этой безбожной нынешней языческой иудейской русской пустыне!..

А иудеи — хозяева земли — вышли из пустыни и насаждают всюду пустыню…

А я хочу к Вам…

И вот Господь наслал на меня эту Живую Ложку Фараона!..

Возлежащую плывущую в вечность наготрепещущую плодовую раскрытую для любви… для бесконечного соитья, погубившего Древний Египет…

О Боже!.. Лоно жены рождает, но и губит… как вино в избытке…

Айххха!.. И меня погубит Она… если погубила Древний Египет…

…И вот Аршалуйр Саркис Армянин тысячелетний, который свежо помнит Пирамиды и Фараонов, лепит творит из покорно оживающей всхлипывающей белой глины дивную осиянную Ложку Фараона, и, сотворив, радостно уходит, не помыв даже руки святые от глины покорливой допотопной дочеловечьей!..

Ах, так Господь лепил человеков и мертвая глина затрепетала залепетала от Его Дыханья и Трепета…

Он передал нам, в нашу глину Свое Боже Дыханье… Айххха…

А Руки Творца всегда в глине…

И Аршалуйр шепчет прощально уходя, умирая радостно:

— Я тысячу лет искал эту, утраченную во времена Пирамид и Фараонов, Красоту… Я любил, я искал, я лепил, я мял, я перелюбил, я перелепил тысячи нагих сладчайших жен… Я бродил в несметной библиотеке-музее жен нагих, но Ее не встречал… я смертно устал…

Но не мог умереть, ибо Ее искал…

Но вот встретил Ее… и сотворил на века в редкой бухарской белой снежой глине Ее…

И теперь, счастливый, я ухожу умирать на старинное армянское самаркандское кладбище… пока дойду до кладбища — умру и сам себя похороню…

Прощай, поэт… береги ее…

Помни, что дервиш Ходжа Зульфикар сказал: «Девство Девы, Чистота Человека — выше жизни, выше смерти, выше Самого Творца…»

И Аршалуйр Саркис радостно покидает кибитку и землю…

Навека… уходит туда… и ждет нас…

А мы остаемся в глиняной кибитке, и Две Ложки

Фараона глядят на меня — одна — глиняная, другая

— живая… И живая манит меня и она — о Боже! дай мне не тронуть ея!

Но она переворачивается тихо перезрело полноводно налитая на спину…

И древнеегипетские неведомые нездешние уготованные блаженные несметнопритягательновлекущие фараоновы прямые плечи пирамидальные персиковые груди лядвеи бедра и алое лоно бездонное родильное и алая сладчайшая рана вечнотекучая узкая трещина тропинка в вечность колыбель необъятного человечества глядят на меня…

Айххххйа!..

И она вдруг улыбчиво томительно покрывает школьным платьицем с белым фартуком курчавую ситцевую простонародную древлерусскую детскую головку свою, а на алое жемчужное лоно свое кладет ветвь серебряную миндаля — хладное серебро цветов переплетается перекликается с живодышащей алостью…

И ветвь миндаля — одна ограда стена девственности ее…

И она шепчет, шепчет и шепчут древнеегипетские девьи плоды ее:

— Снимите возьмите с меня ветвь миндаля и берите меня… услаждайтесь мною… Фараон повелитель пловец мой…

Я твоя Ложка… я твой Нил… я твоя вода… плыви в меня… плыви во мне…

Я твоя Хатшепсут… Ты — мой Тутмес…

…И тут она захлебывается, лепечет, как младенец, и из нее идут древние пирамидальные иероглифы допотопные тайные жреческие Слова, которых никто не знает на земле, а знают только в небесах…

Уйяхххйх!..

О Боже…

Разве я оставлю Подарок Фараонов? Ложку Любви Вечной?.. О Боже!..

Ойхххйя!..

…И я покорно вспоминаю слова, шепот древнего суфия: «Мужи яро трутся, тщатся, тянутся к лону жены ибо они вышли оттуда, и как человеку не стремиться к месту рожденья своего? к перводому алому сладчайшему своему? к дому, к люльке детства своего?.. к колыбели своей?..

Лоно жены рождает… но и губит…

Но я ли трону бутон ее?.. я ли разрушу колыбель мою?

О Боже!..

…Много лет прошло…

Давно я уехал из родного города Душанбе, где в гражданской войне братья слепо хищно алчно поубивали братьев, а русские — стали изгнанниками на Русиизгнаннице, когда кучка бесов разрушила страну, где люди любили друг друга, и богатый вор не притеснял, не гнал в могилу доверчивого работящего ограбленного бедняка…

Много жен и дев возлюбил я в долгие дни грешной жизни моей…

Многих забыл и многих живо помню благодарно и поминаю в последние дни земной жизни моей… нет ничего слаще на земле, чем перебирать, вспоминать, смаковать возлюбленных своих перед смертью… и они отгоняют смерть… ненадолго…

О Боже! Как же много любви надо человеку в жизни его и как мало ему дано, но мне Господь дал много…

Но вот смерть приблизилась ко мне и многих зыбко забыл я в муках уходящего тела моего, а вот Ложка Фараона все чаще приближается ко мне…

И раньше, во многих туманных днях и ночах жизни моей, чудилось мне, что вот я вижу Ее в сумерках близ дома моего, близ жизни моей…

И ветвь жемчужно-розового миндаля мерцала и мерцает хладно недоступно в туманах и сумерках жизни моей…

Всегда чудилось и чудится мне, что Она бережет стережет меня, как только мать берегла и стерегла меня в детстве моем…

Как Богородица охраняла оберегала и охраняет оберегает в веках Русь Святую…

О Боже! Девочка древнеегипетская… пришелица дивная моя!

Ложка Фараона!.. Ветвь снежного раннего миндаля!..

А я ведь так и не узнал имени твоего, девочка моя… древняя египтянка русская моя…

Прости меня! меня! меня! прости мя!..

Но!.. как же назову? закричу? окликну тебя?.. когда будет встреча, встреча вечная там… там… там… в райских вечноминдальных садах?..

…Когда великий поэт умер лютой русской зимой, в нищете и безвестности, в нищей обобранной России, уже забывающей Святое Имя Свое от ига бесов пришлых, и нищая журавлиная стайка друзей и родных похоронили его в нищей могиле, на нищем икшанском погосте — то через несколько дней под самодельным свежим крестом на свежем снегу встала легла явилась ветвь розовопенножемчужного миндаля…

Редкие пьяные посетители погоста решили, что это бумажные мертвые цветы…

Мертвым в нищие мертвые времена дарят мертвые цветы…

Но это были живые…

О Боже!..

…Ложка Фараона…

Безымянная вечная возлюбленная моя в двух мирах…

Это Ты…

Оттуда…

За мной…

Пришла…

О Боже!.. а я ждал…

Мы возьмем со снега миндальную ветвь

И пойдем с тобой к Пирамидам

И дальше

К забытым Богам…

28 октября — 2 ноября 2010

Один День из Детства Пророка Мухаммада

…Ах, детство — океан чувств… а у меня пустыня-сахра, а пустыня — лишь океан песка…

Раннее дымчатое прозрачное плывущее утро… Утро сиреневое… Утро машущих павлиньих хвостов…

А потом солнце убьет выжжет все…

Детство — это утро павлиньих хвостов…

А потом время превратит павлиньи хвосты — в куриные… аайхххйя…

Мальчик в долгой рубахе-дишдаша, босой стоит на бархане и глядит в пустыню Руб аль Хали…

Мальчик-ульд стоит у родного шатра-хейма

Мальчик чутко стоит озябшим столбиком как песчаный сурок у норки

Но это не сурок

Но это не мальчик

Это Пророк

А Пророк не стоит как сурок а летит как орел

А Пророк не говорит а речет навека… как режет на камнях…

А Пророк видит не одну пустыню Руб аль Хали… Он видит все пустыни вселенной… все пустыни помещаются на Его ладонях…

Айхххйя…

Караван с шелком и мускусом уходит в Сирию…

Караван его родного дяди Абу Талиба…

…Ах, дядя, возьми меня с собой… возьми…

Все еще спят в Мекке, но я не сплю… я всю ночь не спал… ждал…

Я знаю, чую, что утром уйдет кафиля-караван…

Еще ночная роса лежит на необъятных песках…

Детство — это утренняя роса… быстра…

Ах, бродить босыми ступнями по влажным текучим пескам!

Пески текут нежно проваливаются под пятками моими и ножными пальцами…

Пески щекочут ноги мои…

Я люблю пески… Пески по-собачьи ластятся ко мне… ласкают меня…

Как матерь мама умма Амина бинт Вахб моя из летучего племени древнего Саад ласкала меня в люльке и потом в кроватке моей мекканской…

О Аллах!..

А потом меня отдали кормилице Халиме бинт Абу Зуайб…

Ах, блаженны соски ее питающие

Ах, тогда я понял, почуял, что в мире нет чужих сосков, чужого молока, чужих человеков…

А все родные…

И вот умма Амина умерла, стала песком, когда мне было шесть лет

А отец мой Абдаллах ибн Абд аль Мутталиб умер, стал песком, когда я покоился во чреве матери

И вот уже во чреве матери я стал полусиротой

И вот уже не ступив на земной песок я стал полусиротой…

А потом через много лет прозрев — я скажу: «Рай находится у подножья наших матерей…»

О Аллах! Я до шести земных лет бродил в раю — у ног жемчужных матери Амины моей

О!..

Но потом и она стала песком и ноги жемчужные райские ее стали песком

Поистине, ноги, бродящие в песке, становятся песком…

Пустыня — это кочующий необъятный прах усопших человеков…

Пустыня — это бескрайний караван-кладбище-мазар, где кости верблюдов переплелись перемешались с костями человеков…

Смерть делает всех равными, а жизнь — нет…

Значит, смерть справедливей, выше жизни?

И пустыня слаще оазиса?

И я хочу уйти в пустыню… в Смерть?.. в царство справедливости?

Но!.. Я хочу отделить кости верблюдов от костей человеков…

Но!.. Я хочу отделить тленных язычников идолопоклонников от вечных верующих в Единого Аллаха…

Но!..

Но есть Слова, которые воскресят вернут мертвых…

И эти Слова у Аллаха…

И Он скажет мне Их?..

И я верну усопших из песка?..

О Аллах!

Но когда?..

О!.. И!..

И тогда мой дед Абд аль-Муталлиб ибн Хашим стал мне матерью и отцом

Но потом и он ушел и стал песком… и стал пустыней…

О Аллах, мне тогда еще было восемь лет, и я не знал, не слышал через лай шакалов, и стоны верблюдов, и шелест сыпучих барханов, и плачи матерей погибших воинов-корейшитов — что Ты — Всевышний Вечный Отец мой…

И Ты тогда еще не говорил со мной…

А только с небес шептал, но я, слепец, еще не слышал Тебя…

Я еще не всех родных текучих быстротечных потерял, чтобы услышать Вечного Тебя…

О Боже!.. А в кого верит Сам Творец Бог — Повелитель всех миров?

Иль Он верит в творенье Свое — взявшееся из кровяного сгустка — в человека?

О Боже! Иль моя душа стремится струится в запретные края, где нет Всевышнего… а есть ли такие края?..

Тогда умри, усни, бессмертная душа моя…

…Ах, дядя Абу Талиб, родной… Я заблудился без Аллаха… Я не спал всю ночь… и вот заблудился… устал…

А караван уходит, но верховная верблюдица останавливается близ шатра моего и выпукло слезно текуче глядит на меня… жалеет меня…

А кому на земле жалеть меня, когда мать, отец, дед покинули меня…

И вот верблюдица жалеет меня…

Ах, дядя Абу Талиб, она хочет взять меня с собой, а ты не хочешь…

Элиф… Лам… Ра…

О Аллах!..

Она чреватая, беременная, у нее сосцы гранатовые, напоенные, как жгучие лозы весенних диких каменистых виноградников близ горы Хара, где впоследствие явился мне Ангел Гавриил с Письменами Аллаха…

И вот сосцы верблюдицы, как обнаженные корни старой акации, болят, мучают ее, и она глядит на меня, и ей чудится, что я ее новорожденный верблюжонок и хочу взять сосцы молочные припухлые ее, и она меня зовет…

А я вспоминаю блаженные святые вселенские сладчайшие, как персидская халва, соски кормилицы моей Халимы…

Ах, дядя Абу Талиб, возьми меня в караван твой…

Я всю ночь не спал

Я знал, что утром уйдет караван растворится разбредется в песках в песках как рыба в океанских волнах…

Еще раннее утро, еще звезды на небе иссиня лазоревом стоят текут

Ах, как хочется утром спать, но я не спал…

Ах, дядя Абу Талиб, возьми меня в караван

Ах, дядя Абу Талиб, а ведь звезды это Письмена это Знаки это Иероглифы Бытия… и небытия…

А.Л.М. Айхххххйя!

Но Чьи это Письмена?

Кто в небесах их посеял, поставил, начертал? А? А? А?..

А я знаю — Кто Их начертал…

А если бы были у меня отец и мать — я бы еще не знал…

Необъятный Творец быстрей открывается сиротам…

Господь Миров Аллах любит сирот…

Элифъ… Ламъ… Мим… Ра…

Айххххйхйааа…

О Аллах!..

Как много насыпано в Чаше родной пустыни Руб аль Хали песка песка песка…аааааа…

А ведь пески — это рассыпавшиеся падучие звезды…

Когда рассыпаются звезды — в реках песок прибывает…

Когда палых звезд — множества — пустыни тогда насыпаются…

И потому верблюды звездопады любят…

Любят верблюды на звезды глядеть…

Чуют они, что пока падают звезды и рассыпаясь становятся песком пустыни — колыбели верблюдов не иссякнут…

Так Господь соединяет два мира — мир звезд и мир песков… мир живых и мир мертвых?.. А?..

И что же верблюды чуют эту связь — а человеки не чуют?..

Ах, дядя Абу Талиб, а ведь и звезды, и верблюды, и пальмы, и необъятные барханы, и человеки, и звери — это живые, кочевые Письмена, Знаки, Иероглифы бытия…

Но чьи это Письмена? Как прочитать Их?..

Кто на земле и в небе поставил, начертал эти Письмена…

А я знаю — Кто Их начертал…

А вся пустыня Руб аль Хали — это кочующие песчаные горбы песчаных верблюдов…

Элиф… Лам… Ра… Да? да? да?

Пустыня — это бродячий несметный многогорбый

Верблюд… Да?..

Ах, дядя Абу Талиб, возьми меня в караван, в пустыню, в царство песка…

Куда ушли мой отец Абдаллах, и матерь мама умма Амина, и мой дед Абд аль Муталлиб ибн Хашим, который сладко обнимал меня и гладил по спине, где таится Знак Пророка, и щекотал душистой смоляной бородой с запахами ливанских масел и берберийских эфиопских мускусных смол…

Айхйяяяа… Ах, дядя мой родной Абу Талиб, возьми меня в караван твой…

Ведь когда умер мой отец и стал песком, я стал полусиротой…

А полусирота — это птенец с одной лапкой и с одним крылом — и вот он прыгает тщится по земле мекканской каменистой и каждый камень — смерть его, преграда неприступная…

И полные птицы смеются над ним…

И всякая змея жалит его…

И клюют птицы беспомощного неполного его…

Ах! Айхйа! Элиф…Лам…Ра…

Ах, детство — это океан сладких летучих душистых томных чувств, это дамасская духовитая лавка медовых сладчайших пряных целебных обольстительных смол, головокружительных дурманов, масел, мазей, вин, духов…

А у меня была каменистая пустыня белого саксаула и верблюжьей колючки…

А…

А потом ушла Амина мать умма моя и стала песком, а я стал птицей без крыл и лапок…

Но мой дед Абд аль Муталлиб стал моими крылами и лапками, но потом и он стал песком…

А… Элиф… Лам… Ра…

Иль все на земле становится песком… А?..

А теперь ты, дядя Абу Талиб, стал мне матерью, и отцом, и дедом, и лапками, и крыльями птенца… алиф… лам… ра… Айхйааа…

И что же ты не хочешь взять меня в караван твой, в пустыню, когда все родные мои стали песком и я хочу в пустыню, к ним…

Не навсегда, а только — на краткое свиданье упованье…

Айхххххххйях…

И вот гляди — караван твой остановился нежно, свято споткнулся около шатра моего и не хочет идти без меня

И караван стал упрям и недвижен, как потный осел, и не хочет идти без меня

И верблюдица чреватая с огненными жгучими сосцами легла близ дома моего и не хочет идти без меня

Айхйахйа… Элиф… Лам… Ра…

А как верблюдица не боится в пустыне плод рожать?..

А как Пророк не страшится в пустыне тленных язычников раждать ронять Божьи Вечные Слова?..

Ах, дядя Абу Талиб, возьми меня в караван, в царство песка, куда уходят человеки, куда ушли мои отец, и мать, и дед…

Но если они ушли в песок и стали песком — то они вернутся из песка, и вновь станут человеками…

Есть, есть такие Слова, которые вернут их из песка…

И эти Слова у Всемогущего Аллаха…

Но Он скажет шепнет Их нам?.. Ах…

Ах, дядя Абу Талиб, самум, буря, мгла в пустыне вернут усопших нам, ибо самум веет в Двух Мирах и соединяет Два Мира — земной и небесный…

И если ветер выдувает выносит усопших из могил их — то он и возвращает их… на миг? или на новую жизнь?

И знает только Повелитель всех могил и всех песков всех пустынь…

И вот в пустыне они с улыбками на ликах родных явятся нам нам нам….

Но ненадолго… но мы успеем их обнять… и почуять дыханье родное, которого не хватало в детстве нам… нам… нам…сиротам…

Кто долго путешествует, бродит по земле — тот встречает давно усопших и тех, кто еще не родился… и потому люди любят путешествия…

Тут Всевышний смешивает времена…

И будущее и прошлое — становятся настоящим…

…Тогда Абу Талиб плачет блаженно, хотя он воин бесслезный, как пустыня безводная…

Тогда Абу Талиб подумал со сладким страхом:

— Если Ему подчиняются верблюды, если Ему внимают караваны — то что будет с человеками?.. Тогда Абу Талиб шепчет:

— Мухаммад… родной… мальчик… Кто сказал Тебе эти Слова?..

Тогда Мальчик показывает дрожащими перстами на небеса:

— Он сказал!.. Тогда Абу Талиб потрясенно уязвленно шепчет:

— Пророк…. Пророк… Пророк… Еще Мальчик — а уже Пророк…

Тогда Абу Талиб вспомнил слова матери Мухаммада Амины бинт Вахб: «Когда я забеременела им, то увидела, что из меня вышел Свет, который осветил мне дальные дворцы Бусры на земле Сирии… Я устала, радостно изнемогла от Света Этого…»

Тогда Абу Талиб вспомнил, что когда родился Мухаммад — дворец Кезры Ануширвана Хозроя Великого, который царствовал сорок семь лет и восемь месяцев — дворец Хозроя в Ктезифоне пошатнулся, как от страшного землетрясенья, и четырнадцать башен его разрушились и стали песком…

…А что будет со мной, с беспомощной плотью моей, если четырнадцать Башен стали песком…

Тогда Абу Талиб воспомнил, содрогаясь сладко, жертвенно, обреченно, блаженно, что в День Рожденья Мухаммада священный Огнь огнепоклонников иссяк и потух, несмотря на неусыпную ярость магов, хотя они бросали в Огонь даже одежды свои, а иные — и тела свои огненные ярые…

А озеро тысячелетнее Сава высохло, обмелело, словно летняя лужица в горах Хира…

А великий персидский мубед увидел сон, будто арабские кони и верблюды, пробежали победоносно всю Персию и копыта их горели алмазным пламенем…

А потом они захватят весь мир и не утратят огнь копыт… И не утеряют святой пыл божиих прозревших душ, душ, душ…

Тогда Абу Талиб воспомнил грядущие Слова Пророка:

— Когда Я вместе с братом моим пас ягнят за нашими домами, ко мне пришли Два Мужа в белых, как сахарные пески моей пустыни Руб аль Хали, одеждах, которых я не видел на земле средь человеков…

У них был золотой таз, наполненный усыпляющим льдом…

Они взяли Меня нежно и разрезали развалили разъяли раскрыли как книгу живот Мой.

Взяли сердце Мое, и разрезали его, и взяли, отобрали из него черный сгусток крови и бросили его на тихие пески…

Потом они промыли сердце Мое и живот текучим целительным льдом…

Потом один сказал: «Взвесь Его с сотней человеков из народа Его…»

И Я перевесил…

Тогда он сказал: «Клянусь Аллахом — если ты взвесишь Его со всем народом — Он перевесит…»

…Тогда Абу Талиб воспомнил, что кормилица Мухаммада Халима дочь Абу Зуайба взяла Его к соскам своим кормильным колыбельным млечным в засушливое время, когда вымена верблюдиц, овец, ослиц, кобылиц были высохшими, как солончак, как гроздь сухого винограда

И вдруг! Враз! вымена наполнились, набухли густым молоком и напоили, напитали многих умирающих и трудно стало животным носить такие избыточные живые бурдюки-вымена молока…

А когда Халима с Младенцем села на старую ослицу свою — ослица радостно помчалась, обгоняя иных кобылиц и опуская оставляя их в дорожной пыли, пыли…

И вот засушливые вымена наполнились крупитчатым, густым молоком…

А головы человеков язычников исполнились Божьей благодати

Потому что рядом с Пророком текут реки млека и восстают забытые Вечные Слова Письмена Пирамиды Храмы Звезды на земле и в небесах…

И дряхлые седые мудрые ослицы обгоняют беговых безумных гонных пенных опьяненных кобылиц, оставляя им слезную пыль, пыль, пыль… Аййх…

Тогда Абу Талиб, воспомнив эти Знамения Чудеса, а человек быстро забывает о чудесах, тогда Абу Талиб бросается на колени пред коленями Мальчика:

— Пророк! Я собрал этот караван для Тебя… Чтобы Ты вернулся к божественным Знамениям Чудесам… Ибо без Чудес жизнь — это летучий песок, прах, верблюжья колючка, саксаул, сорняк…

Чтобы Ты встретил в неоглядных святых родильных песках вновь живых Твоих: отца, и мать, и деда своего… и других усопших…

И на миг перестал быть сиротой…

О Аллах!.. Может, и я встречу там усопших моих…

О Аллах…

О Мальчик… сирота… Пророк…

А потом Ты испьешь из Родника Семьи и полю

бишь Океан всех Человеков на земле И станешь им отцом, и матерью, и дедом, и братом, и сестрой…

И Всевышний Аллах станет для Тебя и для всех человеков — Бессмертным Отцом…

Айхйяяяя…

Абу Талиб с тайным священным страхом поглядел на худенького бессонного Мальчика в долгой рубахедишдаша…

…Ах, верблюжонок, как Ты понесешь на своих двухстах сорока восьми хрупких косточках и нежных жилах сосудах человечьих скоротечных — груз всех земных караванов?..

О, как человек тленный носит вечный Огнь Дар Костер Вечного Аллаха?

Но!..

Но глаза у Мальчика роились горели пылали огнем всех звезд, а долгие доходящие до утренних, уходящих звезд камышовые алмазные персты воздымались к небу и указывали Пути всем человекам и караванам… к небу… к небу… к Аллаху… к Аллаху… к Аллаху…

Айхйаааааа… Аллаху Акбар… Аллаху Акбар… Аллаху Акбар…

Аллах велик и ждет как Вечный Отец всякого тленного из нас…

И тленный становится Вечным.

Айхйхйхааааа…

…А Мальчик сел, взошел на верблюдицу и караван двигнулся пошел…

Элиф… Лам Ра…

О!..

…Мы описали только один День Откровений из Жизни Пророка, да пребудет с Ним Милость Аллаха…

А таких Дней было множество…

Все Дни Пророка были такими…

ВСЕ!..

1990 — апрель, 2010