Кафешантан. Рассказы

Воры.

В ночлежке было душно и сыро. Ночь кончалась, и рассвет пасмурного весеннего дня, проникавший чрез грязные осколки оконных стекол, хотя слабо освещал ночлежку, но совершенно вытеснил свет небольшой жестяной лампочки с бумажной, прогоревшей заплатой на закоптелом стекле. Керосин в ней, уже давно выгорел, и огонь потухал, судорожно вздрагивая...

Нары, были сплошь заняты человеческими телами. Ночлежники спали в разнообразных позах и положениях, на голых досках, имея под головами всякую ветошь, неотъемлемую принадлежность всех бесприютных. Одни лежали на своих мешках, старых, рваных шинелях и тулупах, игнорируя холод, давая предпочтение мягкому ложу, другие покоились на досках, словно на пуховиках, но зато согревались своими лохмотьями... Многие спали, закутавшись с головой, и из-под лохмотьев желтели их тощие ноги. Ночлежники, несмотря на сон, охраняли телами свое имущество: шинели, тулупы и мешки. Всякий, посягнувший на эти вещи, непременно разбудил-бы их хозяина, умышленно улегшагося так, чтобы нельзя было ничаго с него и из-под него стянуть.

Тяжелое дыхание, сонное бормотанье, храп и сопение господствовали в ночлежке; иногда к ним присоединялся чей-либо удушливый кашель то беспрерывный, сильный, то короткий, но сухой и жесткий, как звук пилы.

Хотя петух во дворе то и дело хлопал крыльями и немилосердно орал, в ночлежном еще никто не просыпался, за исключением одного из ея обитателей, голова которого уже несколько раз подымалась па нарах. Наконец он сел и, взглянув сначала на окно, стал, сдвинув брови, пристально оглядывать ночлежку. Убедившись, что все еще спят, ночлежник, парень лет восемнадцати, тихо сполз на пол, стараясь не производить шума. Он оправил на себе платье, пришедшее в беспорядок на нарах, застегнулся и тогда лишь, медленно двигаясь на носках, приблизился к одному из спящих и дернул осторожно пальто, покрывавшее ночлежника. Убедившись, что пальто лежит на спящем свободно, что он своим телом, против обыкновения, не придерживает его, парень быстрым движением опытной руки мигом сдернул его со спящего и отбросил в угол.

В первый момент спящий, внезапно лишенный покрывавшей его ветоши, не пошевельнулся; но затем, вздрогнул раз — другой, сжал плечи, поджал ноги, затрепетал от охватившей его вдруг прохлады, но не проснулся. Он снова начал быстро дышать и всхрапывать и только теснее прижал руки к груди, словно пытаясь ими заменить согревавшее его раньше пальто. Вор же поднял пальто, вышел в переднюю, и скоро возвратился уже без него. Он быстро взобрался обратно на нары, повернулся .лицом к стенке и притворился спящим...

Сделалось совершенно светло, наступило пасмурное, несмотря на конец марта, чисто осеннее утро. В смежной комнате послышались тяжелые шаги и кашель, и затем задребезжал резкий колокольчик, звуки которого наполняя помещение, стали будить спящих.

В начале звонка ночлежники продолжали лежать неподвижно, хотя, слышали сигнал, извещавший об окончании ночи. Когда же колокольчик затих, ночлежники начали проявлять признаки жизни, поворачиваться, вытягивать затекшие во время сна ноги и руки, подымали головы и снова клали их на прежнее место в неопреодолимом желании продолжать сон. Но наконец сон окончательно оставил всех, и скоро ночлежники сидели на нарах, вздрагивая и почесываясь, кашляя, чмыхая, вздыхая и отплевываясь. Вид у них был пасмурный, как погода, лица желтые или бледные, с печатью нужды! Они не смотрели друг на друга, каждый, сдвинув сумрачно брови, размышлял о чем-то, все казались неудовлетворенными, словно сердитыми. Они сразу забыли братский сон, жизнь наступившего дня вступала в свои права и разъединяла их...

Слез с нар также ночлежник, у которого во время сна взято было пальто — юноша лет семнадцати. Он был худ, истощен и, стоя около места, где провел ночь не то озабоченно, не то опасливо осматривал ночлежку. Будучи, впервые свидетелем утренней жизни ночлежки, он смущенно глядел на окружавших его незнакомых людей. Он не знал, что делать, и не шел к большой лохани с водой, как другие, а только смотрел с удивлением на этих нищих и чернорабочих, стариков и мальчиков, толпившихся у воды, вырывавших друг у друга кружки с водой и куски мыла, ругавшихся и в то же время помогавших друг другу умываться. Он боялся всех этих людей, державших себя в ночлежке, как дома...

Вдруг парень вздрогнул и резким движением повернулся к нарам. Затем он посмотрел под нары, и лицо его сделалось белым. Сначала он казался испуганным, но затем лицо его стало печальным. Губы юноши задрожали, он растерянно, со слезами на глазах, переводил взор с нар на пол, и обратно; но пальто, о котором он вспомнил, и которого искал, не было — оно исчезло. Он никак не мог притти в себя от нового торя, не знал, кому жаловаться, где искать украденной вещи; его порывало кричать, душило от обиды и несчастья. Надежда, которой он жил с вечера — продать пальто, на что он решился лишь после двухдневного голода — исчезла, и с ней уверенность, что он наконец поест вдоволь и будет сыт, может быть, еще три или четыре дня... а там, что Бог даст. Все упования на это рушились, решение заменить тепло едой оказалось неосуществимым, к голоду присоединился и холод. Юноша совсем упал духом, голова у него кружилась, в глазах пестрело, он с трудом соображал. Он в бессилии опустился на пол, склонил голову на руки и застыл в таком положении...

Ночлежка постепенно пустела; ночлежники один за другим удалялись: работать, попрошайничать или пропьянствовать день, чтобы снова с закатом солнца возвратиться сюда. Дальше других оставался парень, стащивший пальто. Вор возился около лохани, умывался и все ждал, когда наконец уйдет последний ночлежник, чтобы можно было забрать свою добычу и унести ее. Но этот ночлежник продолжал находиться все в том же положении, на полу, с опущенной на руки головой. Вора наконец заинтересовал вид сидящего на полу в скорбной позе человека и, подойдя поближе, он несколько минут глядел на него, стараясь угадать, что с ним. Сначала он предположил, что парень спит в таком неудобном положении, но затем ему показалось, что юноша болен. Тогда больше из любопытства, чем из участия, вор подошел к юноше, дотронулся рукой до его головы и спросил: «чего ты?».

Юноша вздрогнул, поднял голову и испуганно и, вместе с тем, удивленно посмотрел на спрашивавшего: Лицо его было так бледно и печально, что вор невольно почувствовал жалость к нему. Вопрос незнакомого человека привел его несколько в себя; он медленно поднялся с пола и, облокотившись о нары, искоса и недоверчиво посматривал на вора. Последний, оглядев в свою очередь истощенную фигуру юноши, заговорил с ним.

— Болит у тебя где-нибудь, что-ли... жар, может быть, тиф? Тогда ступай в участок, оттуда в больницу, — обратился он к нему, зная, как часто в ночлежках заболевают тифом, и люди, пришедшие в ночлежку здоровыми, утром увозились в бреду в больницу.

Обращенные к юноше слова показались ему выражением сочувствия, потому что, как всякий горюющий человек, он нуждался в этом сочувствии. Он чувствовал необходимость излить пред кем-нибудь свое горе, пожаловаться. Тихо, словно жалея, что он не болен, как предполагал его собеседник, юноша проговорил: «Нет-... у меня пальто украли» — и на глазах его показались слезы.

Если бы юноша вдруг запел петухом, вор не был бы так удивлен. Прежде всего он удивился тому, что юноша является хозяином пальто, которое он у него похитил, так как, совершая кражу, он мало интересовался физиономией своей жертвы. Но, главным образом, он был изумлен тем обстоятельством, что пропажа пальто принесла молодому человеку такое большое горе. Он никогда не предполагал, чтобы такой факт мог привести кого-либо в подобное отчаяние, вызвать у кого-либо слезы. Он на своем веку воровал много вещей и никогда не думал раскаиваться. Ему казалось, что люди, обнаруживая кражу, всегда сердятся, страшно ругаются, как, например, ругался бы он сам, если бы у него что-либо похитили, грозят и жалуются полиции, а если поймают вора, то бьют его, затем отдают городовому. Но чтобы кто-либо горевал по поводу дранного, ватного пальто — ему казалось очень странным, даже забавным. Никак не предполагая подобной причины горести своего нового знакомого, он, усмехнувшись, сказал: «а я думал, что с тобой Бог знает что творится, а то... пальто... стоит ли плакать о «барахле!»

Тогда юноша не выдержал. Его задело легкомысленное отношение к его горю. Прерывающимся, дрожащим голосом он стал жаловаться, обращаясь к своему собеседнику:

— Помилуйте, что же мне остается делать — утопиться, больше ничего. У меня, это пальто последнее, ведь, я не могу продать пиджак или ботинок, теперь не лето. А его у меня украли, я думал продать его сегодня и поесть, я, ведь, ей-Богу, третий день ничего во рту не имел, положительно ничего, а я больше не могу терпеть.

Из глаз юноши хлынули слезы. Все его страдания последних дней от голодовки, бесцельного шатанья по большому городу, а, главнее, от незнакомства с такой нуждой, выразились наконец горькими слезами. Стоило кому-нибудь коснуться его душевного состояния, вызвать его на откровенность, как твердость его натуры была сломлена, и юноша тяжело рыдал, словно пред родной матерью.

Вор Митька стоял пред ним смущенный слезами юноши. На него более всего произвело впечатление сознание юноши, что он ничего два дня не ел; это обстоятельство его очень заняло. Он не чувствовал настоящего раскаяния в том, что он совершил у него кражу; но, не страдая нравственно, он, вместе с тем, после откровенности своего нового знакомца, понял его горе, созданное кражей пальто, и вполне посочувствовал ему, хотя в то же время и не думал упрекать себя, как виновника этого горя.

— Так ты, значит, отощал, — проговорил он, — ну что-ж, пойдем, как-нибудь разживемся. А о пальто не плачь, пальто будет.

Обращаясь к нему покровительственным тоном, так как сами обстоятельства делали его более сильным, Митька почувствовал вдруг желание произвести впечатление на своего нового знакомого, показать ему свое превосходство, одним словом, покуражиться пред ним. И, действительно, когда Митька упомянул о том, что пальто найдется, молодой человек, так на него посмотрел, словно вся жизнь находилась в руках Митьки, а последний стал самодовольно улыбаться. Ему нравилась принятая на себя роль покровителя юноши, с которым его свела судьба,.

— Не может быть, — прошептал молодой человек, — неужели вы найдете пальто?

— А вот посмотришь, пойдем отсюда.

Они вышли на улицу, и здесь у ворот Митька велел своему товарищу подождать его несколько минут, а сам возвратился в ночлежку. Несколько успокоенный, юноша, слабый от двухдневного поста, опустился на скамейку у ворот и, дрожа от утреннего холода, стал с неясной надеждой на перемену своего положения ждать Митьку. Когда же последний торжественно появился с пальто в руках, юноша вскочил, не веря своим глазам. Схвативши обеими руками руку Митьки он сжал ее с чувством глубокой благодарности. Митька, крайне довольный тем, что привел в такой восторг юношу, стал смеяться и, похлопав его до плечу, сказал: «Ну, ну, полно, пойдем лучше насчет жравты поищем, может быть, на «фарт» наскочим».

Они не спеша направились к центральной части города, и юноша, идя рядом со своим новым покровителем, стал более внимательно осматривать Митьку. Он видел среднего роста коренастого парня, с добродушным, чисто русским круглым лицом, слегка под глазами изъеденным оспой. Светло-серые глаза ничего особенного не выражали, в них не светились ни ум ни хитрость, они на всех глядели спокойно и прямо. Со лба у Митьки опускался большой русый вихор, придавая ему несколько задорный вид.

Пройдя некоторое расстояние, Митька спросил своего соседа, слегка поворотивши к нему голову;

— Как тебя дразнят?

Юноша с неудомением посмотрел на него, но затем, вдруг догадавшись в чем дело, ответил, не будучи в состоянии удержаться от улыбки, даже смеха.

— Как зовут меня? Николай Рябинин.

— Колька, значит — будем знать.

— А вас как? — поинтересовался в свою очередь Рябинин.

— Меня — Митька!

— А по фамилии?

Митька поворотился к нему и в свою очередь с улыбкой спросил:

— А тебе на что моя фамилия? Митькой зовут — по имени «Корявый».

Рябинин снова улыбнулся, хотя не понял, почему Митька назвал себя корявым, но больше вопросов ему о его фамилии не задавал. Митька стал расспрашивать Рябинина о его прошлом; кто он и откуда, и, первым делом, поинтересовался, сидел ли он в тюрьме. Рябинин поспешил уверить его в противном и затем вкратце рассказал, что отец его был приказчиком и учил его в гимназии, так что он уже до третьего класса, дошел. Но затем отец умер от чахотки, семья впала в нужду, а мать стала путаться с управляющим дома, где они жили. Вследствие этого в семье пошли раздоры, сын пошел на мать, управляющего стал гнать. Кончилось тем, что управляющий победил, и Николаю перестали давать дома есть, вечно попрекали и гнали. Пробовал было он за работу взяться, к судье поступил, затем в мещанскую управу определился, да работа никак не клеилась, голова всегда семейными делами занята была, душа всегда ныла. Вечные огорчения, попреки и положение меньших братьев и сестер, которых управляющий, словно отец, бить начал, кружили ему голову. Он ходил сам не свой и наконец бросил мать, семью, решил уехать искать самостоятельного куска хлеба, пробивать себе дорогу, в надежде сестер и братьев взять от матери, как-нибудь отомстить ей и с управляющим счеты свести. Да только плохо рассчитал Николай. Дом-то он оставил, да вместо работы, которой не находилось, он стал по ресторанам ходить, водкой баловаться. Беспечно проводил он день за днем, пока кой-какие деньги были, в надежде успокоиться и все-таки определиться куда-нибудь. А там, как на зло, он паспорт потерял, а без него, ведь, у нас, хоть какой ни будь честный человек, никуда сунуться нельзя, переночевать даже не пускают. В это же время он узнал, что сестренка Катя от дифтерита умерла, мать брата к сапожнику на пять лет отдала, а главное — с брюхом от управляющего ходит. Совсем растерялся Николай, как сонный сделался, хоть руки на себя наложи. Работу все обещают, подождать просят. И так ходил, как потерянный, Николай изо дня в день, пока не остался без денег, с одной надеждою на пальто. Последние два дня ничего не ел, и это ясно видел Митька, внимательно слушая его и глядя ему в лицо.

— Да, да, — проговорил Митька, — все так, у каждого свое горе, каждый за что-нибудь терпит, каждого червь какой-либо грызет. Зайдем-ка, брат, сюда, здесь ребята бывают, — закончил он, входя с Рябининым в темный небольшой трактир.

Последний полон был чернорабочими, торговцами, нищими и всяким сбродом. В трактире шумели, кричали и стучали чашками; какой-то фабричный в углу пел грустную пьяную песню, кто-то неистово и упорно восклицал: «чокнемся, чокнемся». Воздух был насыщен запахом человеческого пота, соленой рыбы, прогорклого масла и сырости, словно весь трактир со всею мебелью, стенами, народом и посудой прел и испускал из себя этот тяжелый запах трущобы. Митька, протолкавшись к стойке, поздоровался с хозяином, высоким, и худым человеком со впалой грудью, реденькой седоватой бородкой и гнилыми зубами. При виде Митьки его бесстрастное лицо ничего не выразило; он подал ему руку, и затем налил из графина одному мрачному субъекту, протянувшему через стойку стакан и пробасившему «еще дай!» с таким видом, словно он решился на что-то очень важное. Митька стоял около стойки, а хозяин, не обращая на него никакого внимания, вяло поглядывал своими свинцовыми глазами на обращавшихся к нему половых и гостей.

— Делов нет, Григорий Иванович, — наконец, почесав в голове, проговорил Митька.

Хозяин, хотя устремил вопросительный взгляд на дверь, у которой заспорили о чем-то половой и трубочист, но в то же время сказал: «Что-ж, разленились вы все, видно; деньги, должно быть, завелись — тогда-бы долг лучше отдал».

Митька пожал плечами.

— Странный вы человек, Григорий Иванович, — как будто не знаете, что все ребята без делов ходят. Ванька, «засыпался», Сашка с Яшкой «засыпались», не везет, надо линию переждать. Линия такая уже бывает, за что ни возьмись, все сорвется, да и только. А что за охота на сидку пойти! Недавно только свой срок отбыл, погулять хочется.

Митька вздохнул, а Григорий Иванович помолчал, переложил огурцы на тарелку и наконец, продолжая смотреть в сторону, ответил:

— Да, но надо и о долге подумать. Вашего брата, жалеешь, в трудную минуту помогаешь, а что касается расплаты, то вам и думки мало.

— Заплачу, не бойся, разве в первый раз. Сегодня на, маленькое дело наткнулся, да не вышло. Ведь, я только двадцать рублей виноват, больше было — и то отдавал.

— Ты поспеши, деньги нужны. Ты вот ходишь себе, как офицер, тебе и горя мало, а мне казенный налог платить надо. А если бы я собрал то, что за вашим братом имеется, то и внес бы. Все вы так рассуждаете.

— Принесу, принесу, как Бог свят.

Митька замялся.

— Я хотел было просить, Григорий Иванович, не можете ли мне еще маленького дать, чтобы ровно четвертная была за мной, — проговорил парень.

Григорий Иванович только махнул рукой.

— Нет, брат, это у меня не пройдет, — сказал он, — сначала старый долг отдай.

— Да, ей-Богу, — воскликнул Митька, — на днях принесу. Вы думаете, я не вижу, что за дело надо взяться. Я и имею дело, да только походить надо около него, сразу не дается, большое дело.

У Митьки ничего не имелось в виду, но он хотел смягчить хозяина и потому соврал, что выбрал место для совершения кражи.

— Говори это другому, — усмехнулся Григории Иванович, — знаем мы эта дела, уж такой народ вы блатной, только поверь.

Митька даже обиделся таким недоверием.

— Чтоб мне матери не видеть, — воскликнул он, — если вру. Да вот с ним и иду, его «на цинке» поставлю.

Парень указал на стоявшего невдалеке Рябинцна, у которого от запаха трактира еще более обострялось ощущение голода. Он мало что разбирал из разговора и только ждал с нетерпением, когда он окончится.

Хозяин взглянул на Рябинина и сказал:

— Не видел, кто такой? Выпустили только?

— Какое! — Митька засмеялся, — это еще целый. Из дома выгнали. Два дня не емши ходит. Дикофт полный. Я ведь, из-за него и прошу больше, да и подготовиться надо — фомку купить, пилку, свечу, потому, говорю вам, что дело серьезное.

— «Фомку» я тебе дам,. у меня там много ребята оставили, да свечу и пилку дам, — согласился трактирщик, — только скажи, какое дело.

— Да, скажу вам, — замялся Митька, не зная, что выдумать, — дело верное. — Митька перегнулся через стойку: — на бульваре один генерал за-границу уехал, а квартиру оставил. Дворник, мой приятель, ну, я и пойду туда. А там «барахла» много и, как сказывал дворник, образа в серебряных ризах...

— Гм... образа нельзя трогать, грех, — задумчиво проговорил трактирщик, которому дело понравилось, что сейчас заметил Митька.

— Да разве Богу нужно серебро, — стал он убеждать его, — Бог и без этого обойдется, лишь бы образ его остался. Там с полпуда серебра, потому вся стенка, как у архиерея, в образах. Генерал сильно святой, до Бога всегда лезет.

— Что-ж, дело подходящее, дай тебе Бог. Только действовать надо осмысленно. Товарища хорошего ли выбрал?.. Коли еще целый, опасно.

— Лучше, Григорий Иванович, лучше, по крайней мере, не продаст. Теперь, ей-Богу, ни с кем дела нельзя иметь. Как поймают «лягавые», два раза ему по морде махнут, он и подсевать начинает. То говорит, чего даже и не было. Ужасно дрянной народ: ни совести, ни стыда — хуже бабы. Никому я теперь из ребят не верю, за рубль каждый продаст. Меня бы кажется по куску резали, ни за что бы на товарища не сказал. Убил бы, ей-Богу, такого, ежели бы узнал... хуже собаки. В душу войдет... а там и подсевает.

Митька даже побледнел, рассказывая о коварстве товарищей, и, повидимому, его мысль вполне разделял трактирщик, который порылся в ящике и подал Митьке пять рублей золотом.

— Правда, ежели бы все были такие, как ты, мало бы что знали «лягавые». Ты на счет этого молодец, — похвалил Григорий Иванович, — смотри, дело-то оборудуй.

— Спасибо, будьте спокойны. Двадцать пять, значит, за мной? — сказал довольный Митька.

Трактирщик, кивнул ему головой, и Митька с Рябининым отправились к одному из столов в конце комнаты.

Митька, сейчас приказал половому подать чаю, потребовал хлеба, колбасы, яиц. Митька уплетал за обе щеки, с алчностью здорового, проголодавшегося человека, при чем он два раза подбегал к стойке и выпивал по стаканчику водки. Рябинин же от водки категорически отказался. Ел Рябинин не много, выпил чаю да съел два яйца, которые еле осилил, на что обратил внимание Митька.

— Чего ты так мало ешь, уминай за два дня, — сказал он с довольным смехом, вполне насытившись и придя в хорошее и беспечное состояние духа.

— Не могу больше, — ответил Рябинин, — думал, что вола съем, а как стакан выпил, то и насытился!

Рябинин, довольный, что поел, вздохнул и несколько оживился, а Митька заявил тоном авторитета:

— Это всегда так бывает, когда долго постишь. У тебя все отвыкает от пищи, и потому не лезет... А хорошо после голода поесть, приятно так, правда? В особенности после чаю, очень хорошо? Напрасно ты только водки не выпил, сразу бы преобразился...

Митька засмеялся и закурил папиросу, Рябинин же оказался некурящим.

— Вот видишь, — начал Митька, у которого повидимому явилось желание пофилософствовать, — как это Бог человека на человека толкает. Пух бы ты с голоду сегодня; если бы не я, что бы ты делал? Я, брат, не люблю товарищей, я больше один работаю, безопаснее, и тебя в компанию не взял бы, если бы ты не голодный был. Как выслушал я тебя, поверишь ли, сам словно два дня не ел, потому — что хочешь вынесу, а голода не могу выносить. По четыре дня бывало не ел, рвал от голода. Тогда же я и на первое дело решился, — Митька засмеялся, — зубами задвижку оторвал у рундука с виноградом. Как забрался я туда между корзинок, как стал глотать виноград, точно кашу, ей-Богу. Налопался так, что заснул тут, так меня раба божьего тепленького и забрали.

Митька от смеха прервал рассказ, засмеялся и Рябинин. Он с интересом слушал Митьку, который очаровывал его своим обаянием. Он постепенно, слушая рассказы Митьки, стал понимать, что Митька занимается кражами, и удивился тому обстоятельству, что этот факт не вооружает его против Митьки. Наоборот, это сделало Митьку более интересным.

Он смотрел на него, не спуская глаз, и думал о том, что перед ним сидит вор, который был в тюрьме, одним словом, человек того общества, о котором он только слышал, которого он боялся, но никогда не видел. Он считал воров по какому-то укоренившемуся убеждению страшными, грубыми и безусловно недоступными всякому Человеческому чувству и честному поступку. Между тем, он видел, что Митьке доверяют деньги. Митька помогает ему и платит за съеденное и выпитое. Рябинин убедился, что настоящий вор не так страшен и, слушая расходившегося Митьку, он стал незаметно для себя входить в положение вора, разделять его ощущения, огорчался, когда Митька рассказывал о неудачных делах. К тому же, Митька под конец вспомнил, что его товарищ в этом деле человек свежий и, поняв, что его похождения могут навести Рябинина на лишние совершенно размышления, постарался как будто оправдать себя пред юношей.

— Кто теперь не крадет? — Все крадут, — философствовал вор, — только наши ребята, когда идут на дело, то его только и знают, а не крутят никому головы, не строят из себя непонимающих. Я так понимаю: коли воровать, так воровать, а коли делом заниматься, так делом, а все занимаются и тем и другим вместе, вот что обидно...

С интересом слушал Рябинин Митьку, который продолжал:

— А попадись им в руки, такого «шухера» подымут, ужас, словно никогда вора не видели. Ты думаешь; если ты не блатной, так тебе честь какая за это будет, тебя честный за это накормит? То-то и дело! А случись что, ты первый подсеешь на меня, ляпать пойдешь. Я к тебе душой, а ты потом пойдешь, да звонить будешь...

Даже слезы показались на глазах у нервного, наивного и впечатлительного Рябинина.

— Как вам не стыдно, — воскликнул он, — за что вы так обо мне говорите? Я вас никогда не забуду — помилуйте, разве можно? Если бы меня на куски рвали, то на вас бы не сказал.

Он был сильно взволнован. Митька, увидев такой энтузиазм Рябинина, остался очень доволен. Он решил взять его на дело в товарищи. Какая-то симпатия влекла этого ленивого и беспечного человека, выброшенного из деревни и вскормленного трущобами большого города, к еще не видавшему настоящей жизни Рябинину, еще почти мальчику, легко поддающемуся чужому влиянию.

— Ну, не сердись, — воскликнул Митька, — прости, давай поцелуемся для начала! — Они поцеловались. Митька имел торжественный вид, а у Рябинина от волнения блестели глаза.

— Теперь все равно, — сказал Митька, — хочешь со мной на дело итти?

— Я не умею... — побледнел Рябинин.

— Ничего, уменье небольшое, я тебе настороже поставлю, «цинк» по блатному называется. На меня ты надейся, как на каменную гору.

— Хорошо, пойду, — прошептал в сильном волнении Рябинин, хорошо...

Он дрожал, как в лихорадке, не зная от чего. Рябинин в бессилии опустился на стул, он почувствовал, что какой-то важный и крутой перелом совершился в его жизни. Митька же и не заметил состояния приятеля. Он уже предался практическим соображениям, думая о том, куда бы пойти, что делать, где искать подходящего дела.

Более недели жили вместе Митька Корявый и Рябинин, не предпринимая ничего определенного. По ночлежкам они в это время не ходили, а ютились на окраине города в квартире Таньки «Подстреленной», бывшей воровки, специально занимавшейся похищением белья с чердаков. Теперь Танька больше не воровала, пострадавши во время своих похождений. Однажды за ней по чердаку гонялся дворник, и она, против обыкновения, не пожелала покориться обстоятельствам и сдаться, чтобы отсидеть в тюрьме полагающееся ей по закону количество месяцев. В другое время Танька не спорила бы, но дело было накануне Рождества Христова, когда к ней должны были на постный ужин явиться ребята, из которых многие недавно были выпущены из тюрьмы. Они обратились с просьбой об этом к Таньке, как к женщине, имевшей, прежде всего, квартиру, затем умевшей варить, что нужно, и вообще приготовить ужин. Танька хлопотала, закупила, что следует, и рано поутру выгладила белую скатерть, которая ей попалась на одном чердаке вместе с разными полотенцами, рубахами и платками. К несчастью, Танька, идя под вечер из лавки, где покупала лампадное масло по случаю праздника, встретила Катю Банькову. Последняя попросила ее пойти вместе на дело, которое «сообразила Катька». Дело оказалось подходящим, в богатом доме, и воровки ждали найти на чердаке если не шелковое, то, безусловно, полотняное и батистовое белье. Подобного сорта белье охотно приобретала Анна Семеновна, содержательница номеров, оставшихся ей в наследство от мужа, бывшего околоточного надзирателя, так что для воровок в отношении сбыта похищенного белья дело было верное. Танька к празднику нуждалась в деньгах, и перспектива заработать кое-что улыбнулась ей. Но, как оказалось впоследствии, Катя слишком уже понадеялась на плохой надзор во дворе: она и до этого очень часто взбиралась на чердак. Частые кражи едва не лишили дворника места, и он стал следить. Увидав, как две девушки отправились по черной лестнице на чердак, дворник, смекнув, в чем дело, отправился за ними.

Когда Катя увидела фигуру дворника в переднике, она вдруг но своей привычке сейчас же стала плакать и проситься, надеясь на свое миловидное личико и на мягкое сердце дворника. Танька же оказалась менее сговорчивой и пустилась наутек, так как, несмотря на всю неизбежность ареста, не хотела сдаваться. Ей сделалось жаль потерять наслаждение от встречи праздника с ужином на ослепительно белой скатерти, в компании хороших ребят и подруг. Она мечтала об этом вечере, покупала, варила и готовилась, ребята ждут, и все это пропадет напрасно, все рушится. Она в ужасе бежала по карнизу, преследуемая дворником, поднявшим на железной крыше своими сапогами такой грохот, что всполошился весь дом. Танька в отчаянии, не помня себя, хотела перескочить с крыши дома на крышу соседнего сарая, но сорвалась и упала на землю. Она была поднята со сломанными ногой и рукой, и отправлена в больницу. К ответственности ее не привлекали, но, пролежав в больнице, она за несколько дней до встречи Митьки с Рябининым, была выпущена из больницы хромой. Рука же ее срослась правильно. Она возвратилась в тот же свой подвал, где все оказалось в целости, и заявила ребятам и девушкам, явившимся проведать ее, что она больше на «дело» итти. не может, а потому только будет сбывать вещи и получать за это «долю». Ребятам оказалось на руку иметь опытную Таньку посредницей, и ее квартира превратилась в притон воров. К удовольствию Таньки, по ее возвращении из больницы, кончил свой срок в тюрьме Сенька Рыжий, ее возлюбленный, красивый, с веснушками и красными волосами, парень, всегда хмурый и предсказывавший всегда сам себе, что ему не миновать каторги. Ребята при этом предсказании молчали, так как знали, что Сенька способен на серьезное дело, т. е. на грабеж или убийство.

Кроме Сеньки, Митьки и Рябинина, в квартире Таньки жил еще Федька, лежавший с утра до вечера на сундуке, и жаловавшийся на болезнь. Все догадывались, что Федьку избили, но о подробностях не расспрашивали его. Федька ел мало, а все больше пил чай и водку, обещая Таньке, когда поправится, возвратить все расходы. Денег же у Таньки было немного. Митька дал три рубля, да Сенька в первый день возвращения из тюрьмы «заработал» где-то пальто. Он продал его за пять рублей, из них четыре отдал Таньке, а на остальные купил табаку и водки. Сенька, Митька и Рябинин с утра уходили в город, бродили по улицам и к обеду возвращались обратно. Остальную часть дня они играли засаленными картами в дурачки и курили Сенькин табак. Рябинин привыкал к воровскому обществу, беседы воров не изумляли его, он вполне подпал под власть Митьки, который в силу обстоятельств продолжал о нем заботиться и наставлять его на путь истинный. Митька так горячо всех ругал и порицал, что Рябинин увлекался и вторил ему, проникаясь ненавистью к сытым и богатым людям, к полиции, дворникам и франтам. Не совершивши еще ни одной кражи, он, благодаря Митьке, стал смотреть на попадающиеся ему на глаза предметы с точки зрения вора, т. е. за сколько можно было бы этот, предмет продать, если его похитить. Благодаря тому, что Митька вывел его из критического положения, накормил его, затем, вследствие отсутствия какой-либо определенной цели к жизни, а также из боязни сделать шаг без Митьки, Рябинин вполне подчинился ему и следовал ему во всем.

В одно утро, когда в подвал проникло весеннее яркое солнце, нервная и хромая Танька стала без всяких предисловий кричать и ругать парней. Она им категорически с ругательствами, которые крайне удивили Рябинина, заявила, что денег у нее больше нет, что обеда сегодня не будет, и пусть все убираются куда хотят, так как она не намерена больше кормить таких бугаев, которые только и делают, что по целым дням палят папиросы. Для доказательства Танька вытрусила перед ними свой кошелек и объяснила, что она без их ведома продала свои серьги, но что у ней теперь больше нечего продавать... Рябинин невольно удивился доброте Таньки, но другие парни на это обстоятельство обратили мало внимания: их заняла перспектива голода, от которого они немного отвыкли. Они виновато молчали, только Федька вздумал было оправдаться, ссылаясь на свою болезнь, кашель и слабость. Но когда Танька крикнула ему со злобой: «лежи и дохни, о тебе никто не говорит», он с довольным выражением лица повернулся к стене, считая себя вполне правым и непричастным к происшедшему недоразумению. Несмотря на то, что Танька подняла крик внезапно, она пришла в такую ярость, что била кулаками по столу, колотила себя в грудь и хрипло кричала на парней: «Не могу больше терпеть, не могу, не могу! откуда вы взялись на мою голову, жилы с меня тянуть?».

Первый подал голос Митька, который понял, что если Танька разошлась и стала кричать, то значит у нее, действительно, нет ресурсов. Он знал хорошо, что пока Танька при мелочи, у нее всякий, кто хочет, из ребят, может поселиться, есть и пить. Когда же у нее выходили деньги, она отнимала у ребят, что могла, и всегда приходила в неистовство. Внезапно из молчаливой и покорной женщины, о всех заботящейся, она превращалась в злобную мегеру, не стесняющуюся ни в словах, ни в поступках. Оттого то ребята и прозвали ее «Подстреленной».

Митька подождал, пока Танька успокоится, и затем стал от лица всех говорить ей, урезонивать, что криком горю не поможешь, что если они и не заработали, то потому, что подходящего ничего нет. Из-за пустого же дела не стоило итти на слепую, т. е. без определенного плана — опасно.

— Я ничего знать не знаю, — крикнула. Танька, — а чтобы мне сегодня были деньги.

И она стала их снова стыдить и укорять. Митька и Сенька сидели задумавшись, а Рябинин чувствовал себя в крайне неловком положении. Хотя непосредственно к нему Танька не обращалась, но ее упреки он принимал также и на свой счет. Все время пребывания его в квартире Таньки, последняя относилась к нему с участием, расспрашивая его о прошлом и, узнавши, что Рябинин только впервые познакомился с ребятами и еще делами не занимался, сокрушалась о его будущем и ругала его мать, что было несколько неприятно молодому человеку.

Он впервые подумал о том, что Танька ему чужая женщина и кормила его столько времени; но он оправдывал себя тем, что вся ответственность падает на Митьку, который хвалился, что скоро заработает. И в первый раз, после знакомства с воровским обществом, Рябинин предложил товарищам пойти на какое-нибудь дело и даже стал настаивать, чтобы оно не откладывалось в долгий ящик; он упомянул о том, что нельзя же злоупотреблять добротою Таньки. Неизвестно, произвело ли это впечатление на Митьку, но последним встал, надел шапку, взял в карман кусок свечки, небольшой ломик, и сказал хмуро Рябинину:

— Колька, — пойдем!

Рябинин с биением сердца, вдруг взволновавшись от решительного тона Митьки, встал и последовал за приятелем, сознавая, что он идет на преступление; но, вместе с тем, он не мог сам противостоять Митьке и обстоятельствам. Словно поняв его состояние, Митька, идя по улице, поворотил к нему голову и сказал серьезно, оглядывая его испытующим взглядом:

— Ты смотри, не опешь, может быть, куражу нет, так лучше не иди, оставайся, я тебя не неволю, сам пойду.

— Нет, нет, будь спокоен, — дрожащим голосом ответил Рябинин, который, хотя продолжал волноваться при приближении решительной минуты, но все-таки был несколько задет недоверием Митьки: ему было стыдно сознаться в своей слабости.

— Смотри, не подведи, а то будем иметь работу. Я тебя настороже поставлю, если найдем дело, — начал объяснять Митька. Когда увидишь, что кто идет, сейчас же подымай шухер — свисти. Слышишь...

— Слышу... — тихо ответил Рябинин.

— А сам беги направо, а я налево.

— Хорошо.

— То-то, потому что-нибудь надо выдумать, так нельзя...

Приятели вели эту беседу на углу большой торговой площади, оживленной и шумной от большого количества народа, торгующего и покупающего. Митька, обращаясь к Рябинину с разными проектами, осматривался по сторонам, ища знакомых и вообще чего-либо интересного. Как вдруг у тротуара, на котором стояли приятели, с грохотом остановились дрожки, и на тротуар соскочил средних лет господин с большими усами на красном лице; на голове его была, фуражка с красного же цвета околышем, на ногах высокие сапоги.

— Виноват, молодой человек, — обратился он к Митьке, несколько удивившемуся такому обстоятельству, — не найдете ли вы возможным продать мне вашего пса?

Митька покраснел, но поспешил ответить;

— Никак нет-с, не могу — самому нужен.

— На что он вам? — воскликнул господин в фуражке с красным околышком, — ведь вы не охотник, а мне она очень нравится! Точно такая сука у меня есть, словно сестра родная, ей-Богу.

Господин нагнулся и стал ласково гладить красивого в коричневых пятнах пса, спокойно сидевшего у ног Митьки и тершегося мордой о его сапог.

— Как зовут его? — спросил любитель собак.

— Как зовут его? — переспросил Митька: — зовут его «Нерон».

— «Нерон»— имя хорошее, а мою суку зовут «Атаманшей», ну капля в каплю сестра ему, ей-Богу. Эх, с удовольствием бы ей мужа такого привез. Продайте, молодой человек, будьте добры, ведь, поймите, какая пара, одно удовольствие!

— Знаете, — начал нерешительно Митька, — я привык к ней, жаль расстаться...

Он пощекотал пса за ухом, и умное животное стало лизать ему ладонь, постукивая хвостом по тротуару.

— На что она вам, только и дела, смотреть, чтобы не украл кто. А вы лучше уступите, я вам пятьдесят рублей дам за нее.

— Сколько? — удивился, пожав плечами, Митька. — Господь с вами, — мне полгода тому назад семьдесят рублей! давали, а я не хотел, а теперь за полсотни отдам! Дурака нашли!

— Сколько же вы хотите?

— Не менее ста рублей, — решительно сказал Митька.

Они стали торговаться, и скоро сошлись на восьмидесяти рублях. Охотник достал большой кошелек и стал отсчитывать Митьке золотом, следуемую сумму; Митьки же в это время советовал покупателю:

— Вы смотрите за псом, потому он сейчас же прибежит ко мне, очень он уже привык; раз подобный случай был...

— Не беспокойтесь, — сказал охотник, — я сегодня еду к себе в деревню, черта с два он оттуда убежит.

Он заплатил Митьке и, взявши пойнтера за кольцо на ошейнике, втащил его на дрожки; затем, усевшись над псом, раскланялся с Митькой и велел извозчику ехать; Приятели же направились в другую сторону, причем Рябинин еле поспевал за Митькой, который шел быстро, ни слова не говоря. Так они молчали до известного уже Рябинину трактира, где Митька почти упал на стул у того же стола, за которым они сидели в первый раз, и запыхавшись, стал вытирать на лбу пот.

— Я не знал, что у тебя была собака, — наконец проговорил Рябинин, невольно удивленный всем виденным.

— Какая собака? — сказал Митька,

— Да та, которую ты продал.

— Разве это моя собака?

— А чья же? — не понимал Рябинин.

— А чорт ее знает! — воскликнул, пожав удивленно плечами, Митька — пристал ко мне: продай, да продай, — ну, я и продал.

Рябинин окаменел от изумления.

— Ты что это на меня компасы свои установил? — улыбнулся наконец Митька.

— Так ты значит продал чужую собаку? — воскликнул Рябинин...

— Так что-ж. Я к нему не приставал, я ее и не видел, пока он мне ее не показал, не заметил даже, когда она села около меня...

— Откуда же ты знаешь, что ее зовут «Нероном»? — спросил попрежнему удивленный наивный Рябинин.

Митька засмеялся.

— Глуп же ты, брат, — весело сказал он, — это я так себе сказал — выдумал, ведь, собака не скажет настоящего имени...

— Ну и ловкий ты, Митя, — проговорил Рябинин, глядя с глубоким уважением на своего товарища, — ей-Богу, ловкий, вот я уж не мог бы так; — молодец...

Он с благоговейным восторгом глядел на Митьку и не знал, каким образом выразить ему свои чувства: на Рябинина, произвели глубокое впечатление находчивость и выдумка Митьки. Вся сцена продажи, которой он был свидетелем, казалась ему верхом совершенства, верхом проявления человеческого ума и догадливости; ничего подобного по ловкости и хитрости Рябинин до сих пор не видел, он был очарован и изумлен.

— Вот, Коля, — начал несколько отдохнувший Митька, польщенный восторгом Рябинина, — что значит «фарт». Но дело в том, что мало, чтобы Господь послал счастье, а надо еще воспользоваться им, как следует, чтобы не сорвалось. Бог дела всегда посылает, да только сделать их не всегда умеют.

Митька достал из кармана деньги и, любуясь ими, стал пересчитывать золотые монеты.

— Тебе я дам долю — тридцать рублен, — сказал он, и положил пред ним деньги.

Рябинин был удивлен щедростью Митьки, не считая себя участником заработка. Он не знал еще воровских обычаев, по которым каждый свидетель преступления получал от исполнителей часть добычи.

Митька встал и направился к стойке, за которой по-прежнему стоял Григорий Иванович.

— Ты что-ж это мне пушку зарядил насчет генерала с серебряными ризами, — недовольным тоном спросил трактирщик Митьку, подавая ему руку: — нехорошо, брат, так делать...

Митька покраснел и стал оправдываться.

— Вот вам слово, что ходил, да. ничего не вышло; собаки, как волки, во дворе, такой лай подняли, что еле ушел, — соврал он и, протянув Григорию Ивановичу деньги, сказал: «долг получите»..

Григорий Иванович деньги пересчитал и лукаво улыбнулся.

— Где заработал? — полюбопытствовал он.

— Было легкое дело, — спокойно ответил Митька, — чисто, без всякого «барахла».

— Так рыжими и заработал? — удивился трактирщик, показывая на золото.

— Без хлопот.

— Молодцом, помогай Бог! может быть, вещи какие будут, принеси, — куплю, — сказал сделавшийся более благосклонным старый покупщик краденого.

— Ежели будет — чего-же, можно.

Митька возвратился к Рябинину, и приятели, весело беседуя, стали обедать, причем Митька пил водку. Пообедавши, приятели собралися уходить, как вдруг в трактир быстро вошел Сенька Рыжий, оглядел помещение и, увидя Митьку, направился к нему.

— Я тебя все время ищу, — сказал он, — пойдем живо, хорошее дело есть; возьми и Кольку с собой.

Митька вскочил, его примеру невольно последовал Рябинин, и все втроем вышли на улицу.

Они шли быстро, оставляя за собой улицу за улицей, не обмениваясь ни словом. Наконец, шедший впереди Сенька оглянулся, посмотрел на товарищей, и те поняли, что уже близко. Митька поравнялся с Сенькой, а Рябинин шел за ними, стараясь сдержать охватившую его дрожь. Наконец, достигли большого мрачного дома со ставнями на окнах.

— Здесь, — сказал Сенька, и вошел с Митькой в дверь парадного хода, приказав предварительно Рябинину стоять на улице.

— Ежели кто будет сюда итти, — сказал Сенька, — то брось в стекло камешек, и сам уходи...

Сенька с Митькой скрылись, а Рябинин, не попадая зубом на зуб, стал ходить около дома, и каждое дребезжание дрожек, доносившееся до него, приводило его в трепет. Ему чудились шаги, собачий лай, но никого не было, все было спокойно. Время тянулось томительно долго, он думал, что товарищи его уже не возвратятся.

Наконец дверь отворилась, и на улицу выскочили Сенька и Митька с какими-то узлами в руках, причем Сенька был в меховой шапке и шубе. Опять не говоря ни слова, они быстро пошли за угол, в переулок — за ними последовал Рябинин. Здесь Митька сунул ему в руку узелок, и Рябинин почувствовал удовольствие, что он может хоть чем-либо помочь приятелям. Уже темнело, и сообщники шли более спокойно. Они шли долго, вышли за город, перешли полотно железной дороги и забрались в один из оврагов у насыпи. Здесь товарищи принялись разгребать сор, сваленный в овраг, и в образовавшуюся яму сложили вещи и сверху набросали землю и камни.

Когда краденого добра не было уже видно, они отправились в обратный путь. Пришли они в трактир Григория Ивановича, сели за стол и потребовали две пары чаю с лимоном. Половой принес, а Митька отправился за стойку и стал о чем-то шептаться с Григорием Ивановичем. Затем трактирщик подошел с Митькой к их столу, поздоровался с Сенькой и Рябининым и, севши рядом, потребовал также для себя стакан. Он ничего не спрашивал, а Сенька, словно понимая его, начал тихо ему пересчитывать: «есть шуба с хвостиками, подстаканники, кажется, серебряные, есть два «шпеера» пятизарядные, есть штаны, есть два сюртука, одеяло шелковое или атласное, какая-то шкатулка, что в ней — неизвестно».

Трактирщик слушал внимательно и, когда Сенька окончил, сказал: «Дело подходящее, привезите завтра, наличными заплачу... Далеко «схавировали»?

— За сумасшедшим домом, в овраге, около рельсов,— ответил Митька.

— Ну, молодцы, завтра, жду.

Григорий Иванович выпил стакан чаю и, вставши из-за стола, велел половому не требовать с приятелей денег, и приятели были очень польщены таким вниманием.

По дороге домой Митька предложил купить Таньке гостинца. Он зашел в лавку, купил колбасы, табаку, чаю, сахару, хлеба, водки, ваксы, селедку и фунт орехов. Таньку они застали, за мытьем пола. Увидя приятелей, нагруженных узелками, она обрадовалась и стала недоверчиво улыбаться. А Федька весь засиял от любопытства и сел на своем сундуке. Оставив половую тряпку, Танька стала рассматривать кульки; лицо ее озарено было радостью, а в глазах блестела голодная жадность. Щелкнув орехом, она побежала быстро наливать воды в самовар, а Митька тем временем стал колоть щепки. Сенька, сидя у стола, начал сворачивать папиросу из нового табака; Рябинин уселся в углу усталый и молчал.

Скоро все сидели за столом, на котором, весело испуская пар, клокотал самовар. Сначала пили водку и ели; когда же насытились и принялись за чай, Митька стал рассказывать подробности прошедшего дня.

Рассказ о собаке произвел большой эффект, все пришли в восторг. Довольная, сытая и польщенная Танька смеялась, хлопала Митьку и Сеньку по плечам, выражая им таким образом одобрение. Митька стал хвалить Рябинина, объяснял, как он держал себя, молчал во время, не испортил глупыми расспросами дела, и выразил предположение, что из Рябинина будет толк. Танька вследствие этого обняла Рябинина и погладила его по голове. Эта ласка и одобрение со стороны доброй женщины и товарищей были большой наградой для Рябинина; ему было приятно выслушивать похвалу, чувствовать себя полезным членом общей семьи.

Григорий Иванович серьезно заинтересовался добычей зарытой ворами около железнодорожного пути, и у него не выходила из памяти шкатулка, о которой упомянул Сенька. Фантазия ему подсказывала, что в этой шкатулке находятся ценные вещи, о которых не знают Сенька и его товарищи. Постепенно у него возникло желание воспользоваться этой шкатулкой помимо ее похитителей и вскрыть ее; его охватили непреодолимое любопытство и жадность. Он знал, что воры потребуют от него много за шкатулку, если там окажутся ценности, а ему не хотелось тратиться. У него создавались разные проекты, он помышлял итти ночью искать шкатулку в овраге, но решиться на что-либо не мог.

В полночь, когда он уже собрался затворять свое заведение, дверь отворилась, и в комнату вошел человек одетый, как обыкновенно одеваются фабричные. В руках у него была толстая суковатая палка. На небольшом, прыщеватом, с небольшими усиками, лице пришедшего виднелись узкие японские глаза, которые светились хитростью и подозрительностью. Трактирщик, подобострастно поздоровался с пришедшим, и лицо его приняло беспокойное выражение. Он стал быстро опускать ставни, и когда трактир был уже закрыт для посетителей, он подошел к гостю со словами:

— Что прикажете, господин Веревкин?

— Дело есть, только говори правду, а то поссоримся. — предупредил Веревкин.

— Помилуйте, уж мы чем можем; шухер какой-нибудь? — полюбопытствовал трактирщик.

Веревкин пытливо посмотрел ему в глаза и подмигнул глазом.

— Как будто ты не знаешь? — сказал он, — оставь дурака валять,

— Ей-Богу, не знаю ничего, — пожал плечами Григорий Иванович.

Веревкин улыбнулся.

— По роже вижу, что знаешь; вишь как покраснел!

Григорий Иванович сделался еще более багровым.

— Вот вам святой крест, что ничего не знаю, о каком деле вы говорите.

— Слушай, Григорий, — начал отчеканивать слова Веревкин,— ты меня, ведь, знаешь, я без нужды к тебе не пристану, я тебе и так поблажку даю...

— Да я, ведь, тоже, господин Веревкин, чем могу...

— Ну, да это дело другое. А только если я к тебе пришел, то ты мне помоги, не то поссоримся. Не знаешь — узнай, ты можешь.

Веревкин говорил решительно, твердо и грозно.

— Если бы мне на горло не стали, я бы не нажимал, понял? Хоть удавись, а дай их.

Трактирщик озабоченно почесал в голове, поняв, что пришлось круто. Он недолго думал, и наконец, глядя уже прямо в глаза Веревкину, проговорил более спокойно, повидимому, приняв какое-то решение.

— Сказывайте, что такое. Мало ли какие дела на свете бывают.

Веревкин покачал головой: «вишь старый блатак» — проговорил он с усмешкой и, вдруг сделавшись серьезным, спросил быстро: — Кто обработал барона Менцера?

— Какого Менцера? — спросил трактирщик.

В ответ на это лицо Веревкин передернулось судорогой досады.

— Странный вы человек, господин Веревкин! — спохватился Григорий Иванович, — разве я на дела хожу? А ведь ребята на доску не смотрят, к кому ходят. «Хевра» собирается здесь, и ребята говорят между собою о всяких делах, где что заработали, ну я и слышу. Говорите, что ищете?

— Шуба, — начал пересчитывать сыщик, не спуская глаз с лица трактирщика, — два револьвера, одеяло атласное и железная шкатулка.

При последнем слове у трактирщика сперло дыхание в груди, руки задрожали...

— А в шкатулке?... — тихо спросил он: — деньги?

— Какие деньги! векселя на сто тысяч рублей!

Григорий Иванович свободно вздохнул: препятствие, которого он боялся, устранилось, и он мог говорить с сыщиком откровенно. Он даже почувствовал досаду на воров, словно они были виноваты в том, что в шкатулке не было денег.

— Кто взял, не знаю, только Митька Корявый, Сенька Рыжий и еще какой-то из новеньких приходили сегодня запарившиеся, должно быть, без работы у них не обошлось. На счет всего не слышал, а только помню, о какой-то шкатулке и револьверах говорили, может быть, это самое и есть.,

Трактирщик не хотел говорить всего; у него все-таки осталась надежда хоть чем-нибудь воспользоваться от этой кражи. У него мелькнул проект забрать после ареста воров вещи и возвратить шкатулку с векселями. Он понимал, что весь розыск производится лишь благодаря векселям, и что по возвращении их владельцу последний успокоится.

— А где же вещи «схавировали», не знаешь? — спросил сыщик.

— Да откуда мне знать, — пожал плечами трактирщик, — может быть, уже сплавили, долго ли?

Веревкин, видя, что трактирщик дает интересные сведения, поверил его последней фразе и не стал допытываться, где вещи. Главная нить была у него в руках, а остальное было уже значительно легче. Узнавши от трактирщика, что Сенька живет с Танькой, хорошо ему известной воровкой, он торопливо попрощался с Григорием Ивановичем и побежал делиться своими сведениями с начальством.

В комнате Таньки все спали после сытного и веселого ужина. Танька занимала кровать, Митька с Рябининым спали на полу вместе, Сенька на полу отдельно около кровати Таньки. Федька тихо стонал во сне на своем сундуке. Комната была слабо освещена едва заметным огоньком в прикрученной лампе, стоявшей на печке. Как вдруг кто-то тронул за ручку двери и затем два раза постучал. Никто не отзывался, все спали. Стук стал повторяться, каждый раз сильнее и настойчивее, и наконец разбудил Рябинина. Он вскочил и стал прислушиваться.

— Кто там? — наконец спросил он тихо.

— Отвори, свои... — послышалось из-за дверей.

Все свои были на лицо, но Рябинин, ничего все-таки не подозревая, стал будить Митьку, что ему не скоро удалось, так как Митька спал необыкновенно упорно, и никакие толчки и стуки в дверь не могли возвратить его к действительности. Рябинин в отчаянии, не зная, что предпринять, осмотрелся, думая разбудить кого-либо другого, но, оглянувшись, так и замер. Сенька стоял около печки, прислушиваясь, но смотрел прямо на Таньку; последняя, в свою очередь, выглядывая из-под своей юбки, которая заменила ей одеяло, не спускала своих широко раскрытых глаз с Сеньки. Рябинин перевел взгляд на Федьку и увидел, что Федька сидит уже на сундуке, поджавши ноги, и внимательно слушает, словно по стуку желает узнать, кто пришел будить их в такой поздний час. А стуки все учащались и усиливались. Стучали палками и кулаками. Казалось, дверь сорвется с петель от этих яростных и упорных ударов.

— Ничего нет? — спросил тихо Сенька, произнося слова так, что Танька лишь по движению его губ угадала вопрос, и отрицательно покачала головой.

— Кто стучит? — вполголоса спросил Сенька, подходя еле слышно босиком к дверям.

— Отвори, а то дверь сломаем, свои, — послышались яростные крики за дверьми.

— Ну, и чего стучать, — проговорил громко Сенька, и, подняв крючек, отскочил в сторону. Словно вихрь сорвал дверь, с таким стуком и быстротой она растворилась, и в комнату вскочили, толкая друг друга, несколько человек.

— Подними огонь, — сказал кто-то, и городовой, схватив лампу, стал возиться с ней.

Скоро комната достаточно осветилась, и можно было различить ясно лица. Поздние гости состояли из околоточного надзирателя с портфелем под мышкой и до крайности заспанным лицом, городового, вытянувшегося около печки, и трех молодых людей, одетых, как фабричные, с палками в руках.

— Много вас здесь? — спросил надзиратель, не будучи в силах вследствие сонного состояния что-либо соображать.

— Как видите... — ответил Сенька и добавил недовольным тоном: — да закройте двери, не собаки же здесь.

Городовой закрыл дверь.

— Все тут! — оживленно воскликнул Веревкин. — Даже лишний есть. Ты давно вышел? — спросил он Сеньку.

— На днях, — ответил тот.

— А это кто спит? — он толкнул ногой Митьку.

— Ну, чего растолкались, — пробурчал проснувшийся несколько ранее Митька, — словно собаку...

— Ну, ну, Корявый, не сердись! — улыбнулся Веревкин, узнавший Митьку... А это кто? — спросил он, остановивши взгляд на незнакомом ему лице соседа Митьки.

Рябинин молчал и, сидя около Митьки, дрожал всем телом, стараясь сдержать стук зубов. Он обеими руками обхватил свои колени и, белый, как известь, подняв голову, глядел своими широко раскрытыми от ужаса глазами в глаза нагнувшегося к нему Веревкина, не зная, чего ожидать ему, не зная, что будет делать с ним этот маленький человек с усиками. Рябинин, не соображая ясно, трепетал при виде всей картины, а главным образом при виде этого человека.

— Как твоя фамилия? — спросил Веревкин.

Рябинин не изменял положения, он даже не пытался отвечать. Обхватив свои колени, он продолжал трепетать и глядеть в глаза Веревкину своими испуганными, неподвижными зрачками.

— Как фамилия? — я спрашиваю, — чего молчишь? — повторил вопрос сыщик, но Рябинин оставался все в том же положении.

Митька, видя своего приятеля в таком состоянии, приподнялся на своем тюфяке.

— Оставьте, господин Веревкин, его, он так, ночевать пришел...

— Знаю я вас... тоже дурака нашел.

— Ну, говорят же вам, разве не видите, как он испугался?

— Это новенький ваш?

— Какой новенький?

— Довольно голову крутить, одевайтесь...

— Для чего одеваться? — попробовал протестовать Сенька.

— Потом уже узнаешь, в чем дело, коли теперь забыл. Не задерживай, одевайся.

Сенька пожал плечами и стал одеваться, продолжая тихо, словно про себя, говорить о том, что ничего не знает, что тут какая-то ошибка, но Веревкин его не слушал.

— Ну, а ты? — обратился он к Митьке.

Последний ничего не ответил,, а стал также молча, одеваться.

— А ты также не стесняйся, — обратился сыщик к Рябинину, который, придя несколько в себя, вопросительно взглянул на Митьку.

— Одевайся, — сказал ему коротко Митька, и Рябинин, продолжая дрожать, стал с трудом одеваться; пуговицы, крючки и пояс вырывались из его рук, не попадали в петли.

— А меня-то чего? — восклицала между тем Татьяна, — чего вы ко мне пристали? Я только что из больницы, а вы лезете.

— Ну, ну, полно ломаться, вставай, не строй барыню.

— Помилуйте, господин Веревкин, праздник скоро, а вы берете, меня. Ей-Богу, я ничего не знаю. Пустите, пожалуйста.

— Одевайся, одевайся, — стоял на своем Веревкин.

— Да пожалейте меня, господин Веревкин, — молила Татьяна, — я, ведь, никуда не хожу.

— Одевайся, одевайся... — твердил сыщик,

— Вот не пойду, хоть зарежьте меня, не пойду! — со злостью воскликнула Танька, вскочив с кровати.

— Одевайся, одевайся, — однообразным тоном произносил Веревкин, бесстрастно глядя на нее.

— Ну, вот не пойду, да и только. Что это в самом деле! выдумают, Бог знает что, и тревожат ночью, — волновалась Танька, набрасывая тем временем на себя юбки, натягивая чулки и ботинки.

— Одевайся, одевайся, — как маятник, продолжал Веревкин, и все, повинуясь ему, с протестами спешили одеваться под взглядами полицейских; они вкладывали руки не в те рукава, правый ботинок натягивали на левую ногу, сердились и бранились за то, но одевались, как приказывал сыщик. Федька сначала корчил из себя больного, но в конце концов также оделся.

Наконец все были готовы.

— Становись тут, — приказал Веревкин, и вся компания отошла в угол, мрачно глядя на полицейских. «Поищи!» — обратился сыщик к своим товарищам, и те бросились рыскать по комнате, переворачивали постель Таньки, раскрыли сундук и стали шарить внутри, выбрасывать на пол вещи, к великому огорчению побледневшей Таньки. «Вот еще, ей-Богу, — чуть не плача прошептала она, — и чего они ищут, Господи?» — и отворачивалась, чтобы не видать, как сыщики без сожаления обращаются с ее добром.

— Да оставьте наконец, — не выдержала она, — ничего там нет.

Долго рылись полицейские и ничего подозрительного не нашли, за исключением небольшого ломика, который Веревкин положил в карман.

Все вышли на улицу, около каждого из арестованных стал агент или городовой, и небольшая группа людей направилась молча по темным улицам, нарушая тишину своими общими шагами. Скоро все достигли полицейского участка и вошли в дежурную комнату, где на клеенчатом диване с торчащей из прорех соломой спал с шашкой на боку околоточный надзиратель. Его разбудили, но он, усевшись, недовольный, долго зевал и тер кулаками глаза. Наконец он выслушал доклад Веревкина и стал лениво записывать в книгу имена и фамилии, какие говорили ому задержанные. Когда все окончилось, он так же лениво достал из ящика стола ключи, зевая протянул их городовому и затем снова улегся, повернувшись лицом к спинке дивана.

Городовой взял ключи, тронул Митьку за плечо и сказал: «пойдем», и все, не говоря ни слова, пошли за городовым в сопровождении агентов. Они прошли через двор, вошли в слабо освещенный длинный коридор с рядами дверей, в которых были вырезаны окошечки; на каждой двери висел большой замок. Навстречу им лениво поднялся городовой, пробужденный от сна в сидячем положении на табуретке. Городовой стал отворять двери и впускать в каждую камеру по одному из арестованных. Таньку пустили в общую женскую. Затем двери опять были заперты, и городовой ушел с агентами, унося ключи.

В камере, куда был впущен Рябинин, горела небольшая лампочка, и он различил спавших на нарах, как в ночлежке, двух человек, оборванных и растрепанных. Они хрипели и стучали ногами о доски своего ложа. Рябинин стал посреди камеры и долго раздумывал о том, как ему быть? Он совсем упал духом. Догадываясь, что их взяли не напрасно, он, вместе с тем, никак не мог понять, откуда узнали полицейские о том, что его товарищи совершили кражу. На него произвел гнетущее впечатление Веревкин, этот полицейский без формы, наряженный в платье частных людей. Он никогда не видел таких представителей власти, и до сих пор ему вообще не приходилось сталкиваться с полицией.

Наконец Рябинин почувствовал усталость от стоячего положения. Он медленно подошел к нарам, взобрался на них и сел в углу в безотчетном страхе, парализовавшем его ум и волю. Так он сидел до рассвета, пока не обессилел и. лег на нары, дрожа от холода. Он погрузился в сон, но когда услышал лязг ключей, то сейчас же поднял голову.

— Ступай в сыскную, — сказал городовой и повел его с собой.

В арестантской комнате сыскного отделения собралось уже много народа. Тут были нищие, люди в крахмальных рубахах и сюртуках, крестьяне в поддевках и парни в сапогах и пиджаках, надетых поверх рубах с косыми воротниками. Были, старухи и подростки, девушки, несколько извозчиков и человек в ливрее швейцара. Много всякого люда натаскали для допросов в сыскное отделение. Увидел здесь Рябинин и своих: Митьку, Таньку, Сеньку да Федьку, которые улыбнулись ему. Его удивили эти улыбки. Видел он, что другие задержанные смеялись и оживленно разговаривали между собою, ругались и спорили. Его все это удивляло и интересовало. Он побоялся подойти к своим, но те приблизились к нему и стали расспрашивать, много ли было народа у него в камере. Никто не жаловался, только Танька упомянула о том, что у нее от холода стало ломить хромую ногу. И вот во время беседы и общего крика Рябинин услышал, как Митька шептал ему ясно на ухо: «смотри, ни в чем не признавайся, пусть хоть режут тебя, не бойся, ничего не будет, слышишь!» — и Рябинин в знак согласия кивнул несколько раз головой.

Скоро их стали звать на допрос. Первым потребовали Митьку.

— Что же, Корявый, коли попался, говори уже, — обратился к нему спокойно Веревкин.

Митька пожал плечами.

— Ни в чем я не попадался, не о чем и говорить мне.

Тогда Веревкин подошел к нему вплотную и начал уговаривать сознаться.

— Я тебя прошу, — говорил он, — даю тебе слово, что отпущу тебя и еще двадцать пять рублей дам, только скажи, где шкатулка. Пойми, там векселя, никому ненужные бумаги; если бы не важное дело, я бы тебя не просил.

Но Митька пожимал плечами и усмехаясь, глядя себе под ноги он твердил одно: «ежели бы я знал, ей-Богу, сказал бы, мне все одно, но я не знаю».

Бился, бился с ним Веревкин, говорил ласково, кричал, грозил, даже раз замахнулся, но Митька так прищурил при этом глаза, что Веревкин не решился его ударить.

— Ну, и чего ты пристал к нему, — крикнул другой агент: — как будто Корявого не знаешь, не в первый раз. Не скажет он тебе ничего. За это я его люблю, — засмеялся агент, — он у меня молодец. Только ты теперь, Корявый, сильно засыпался.

Митька пожал плечами: «Нет — чего», — сказал он.

— Возьмите его в другую комнату, — приказал Веревкин, и Митьку увели.

— Давай-ка сюда новенького, Рябинина что-ли, крикнул Веревкин.

— Этот скажет, — обратился он уверенно к товарищам.

Вошел Рябинин.

— Вот что, голубчик, — начал торжественно Веревкин, что он любил иногда делать, считая себя крайне красноречивым, — ты еще человек молодой, в первый раз попался, со всяким это бывает в жизни, и вот тебе мое честное слово, что я тебя отпущу. Я с тобой, как с честным человеком, — польстил Рябинину Веревкин, — ты не Митька и не Сенька, я по твоему лицу вижу, что ты из благородной семьи. Расскажи мне, как своему родному отцу, как брату, и жалеть не будешь. Скажи, где вещи спрятаны?

Рябинин молчал, его охватила мелкая дрожь, но он крепился. Он как-то инстинктивно не верил Веревкину, все его существо противодействовало влиянию сыщика, и он твердо усвоил предупреждение Митьки. Он молчал, стиснув зубы, которые порывались стучать друг о дружку.

— Ну, чего ты молчишь? Не бойся, пущу, говори! — настаивал Веревкин, думая, что он произвел впечатление на Рябинина, и что тот борется с собой.

Но Рябинин был нем. Веревкин приставал к нему со всякими речами, упомянул о совести, Боге, уговаривал, просил — ничто не помогало. Рябинин тяжело вздыхал, но молчал.

Веревкин наконец озлился; его вывело из себя это упорство молодого парня, в первый раз попавшегося к нему и такого недоступного и несговорчивого. Он это простил бы всякому старому вору, но такая выдержка новичка, худого и бледного, взорвала его. Он не выдержал и толкнул его в грудь.

— Ну, будешь ты меня помнить, подожди, — прошипел он, покраснев от злобы, я с тобой справлюсь. Возьмите его, — обратился он к городовому, и Рябинина увели в пустую небольшую комнату. Тогда позвали Сеньку.

— Ну, Сеня, не долго погулял, — ласково обратился к нему Веревкин, -— сбрось с себя несколько месяцев, говори, где вещи.

— Откуда мне знать, господин Веревкин? — начал было Сенька, но Веревкин его остановил.

— Да ты вот как! — крикнул он, — ей-Богу, месяц тебя за собою буду держать на кормовых, а потом уже в тюрьму пойдешь.

Сенька любил поесть, и Веревкин, зная его страх перед голодом, хотел этим воспользоваться. Сенька замолчал, и глаза его нервно забегали. Он сдвинул брови и стал глядеть в окно. Надежда засветилась в глазах Веревкина.

— Слушай, Рыжий, — начал он, — как ты не желаешь понять, что, если вас всех забрали, то у нас есть сведения правильные; тебе же не поможет запирательство. Ну, вещей не найдем, но все-таки тебе легче не будет. Сидеть пойдешь, только на большее время. А скажешь, где вещи, прежде всего мы тебя слабо пришьем к делу, будешь в сокрытии обвиняться; затем я дам тебе двадцать пять рублей, ей-Богу, сейчас даю, если не веришь...

Веревкин показал ему двадцатипятирублевый билет: Сенька угрюмо молчал, и надежда Веревкина увеличилась. Он продолжал:

— За нами пять минут не будешь числиться, сейчас же передадим тебя следователю: Лучше Пасху в тюрьме справлять, чем здесь, в сибирке, а Таньку твою отпущу...

Сенька при этих словах поднял на соблазнителя глаза.

— Все-таки будет, чтобы кто тебе передачу носил в тюрьму, а то и ее посажу, увидишь...

— Она, ей-Богу, не виновата, — сорвалось у Оеныси.

— Все равно, я ее примажу к делу, будет вам праздник.

— Таньку отпустите? — недоверчиво спросил Сенька, она, ведь, больная...

— Вот, чтобы я отца и матери не видел, — стал усиленно божиться Веревкин, — раз откроешься, сейчас отпущу и четвертную дам.

— А если ребята узнают, тогда мне будет, — сказал Рыжий.

Веревкин даже обиделся.

— За кого же ты меня считаешь? — воскликнул он: — не пойду же я «хевре» рассказывать, что ты подсеял. Для чего это мне, ты, ведь, можешь другой раз пригодиться.

— Так отпустите?

— Да говори где, как тебе не стыдно! — терял терпение Веревкин.

Сенька вздохнул и прошептал:

— Против сумасшедшего дома в овраге, в свалке зарыты.

— Кто с тобой был?

— Те же, кроме Таньки и Федьки.

— Честное слово?

— Говорю же вам.

— Ну, хорошо, — облегченно проговорил Веревкин, — ступай посиди.

— Только вы устройте, чтобы ребята не проведали.

— Я уж знаю. Когда приведем тебя, ты ударь «пант», спроси, кто выдал и ругайся, понял?

Сенька полуулыбнулся и вышел, потупя взор.

— Ну, а теперь, — воскликнул Веревкин, потирая руки, — я подведу этого мерзавца под карантин, я ему покажу, как за воровскую братию руку держать, будет он меня знать, я ему уж подсею, получить от хевры на орехи, останется доволен. Это у меня самое верное средство учить таких негодяев, я ему покажу характер.

Улыбнувшись улыбавшимся и понимавшим его товарищам, он отправился искать спрятанное добро.

Через час позвали Митьку в сыскную, где уже находился Сенька, довольный, что отпустили Таньку.

— Ну что, — обратился к Митьке Веревкин, — ты не скажешь, где вещи?

— Какие вещи? — удивился Митька.

Веревкин вскочил торжествующий и, вытащив шкатулку из-под стола, показал Митьке.

— А вот какие, теперь знаешь? — воскликнул он.

Краска залила лицо Митьки, он не верил своим глазам.

— Что, скрыл? Дурак! Если бы ты один воровал, тогда я понимаю, а когда взял с собою новичка, надежда плохая.

— Разве кто подсеял? — тихо, бледнее спросил Митька. —

— А что же —- Святым Духом узнали?

— Кто же это?

— Да твой приятель.

— Колька?

— Ну-да, Рябинин так и отдал вас, говорит, что ты был, Сенька и он, а Федька и Танька не были, так, ведь?

Митька стоял бледный, ошеломленный и негодующий, глядя то на Веревкина, то на Сеньку, стоявшего как ни в чем не бывало.

— Ну, чтож, — проговорил он, тяжело и решительно вздохнув, — ежели все известно, скрываться не буду. Ну, а с Колькой я уже счета сведу, — погрозил он кулаком, сверкая глазами. Веревкин тихо улыбнулся своим улыбавшимся и понимавшим его товарищам.

Митька был вне себя. Измена Рябинина нанесла ему тяжелый удар, он не мог примириться с мыслью, что доверился человеку, который так жестоко и коварно посмеялся над ним. Митька не мог простить себе того обстоятельства, что Рябинин, несмотря на свою гнусность, вызвал его симпатию к себе, что он ошибся в нем, не угадал его души, ничтожной и мелкой. Митька не мог представить себе, как хватило совести у Рябинина выдавать товарищей, после того как его, голодного, накормили и напоили.

— Вишь, змея проклятая, — шептал Митька, сжимая яростно кулаки. Он чувствовал себя виноватым перед товарищами, пострадавшими из-за измены Рябинина, которого Митька ввел в их компанию. Митьку выводило из себя сознание, что если бы не Рябинин, он, Сенька и Танька на праздники проводили бы время вместе, как все христиане, разговлялись бы, шли бы по церквам и звонили бы на колокольнях. Он вспомнил поведение Рябинина и удивлялся тому, как он раньше не замечал его подозрительного отношения ко всему. Он вспомнил, как Рябинин во время ареста все молчал, а проснулся раньше всех при приходе полицейских. Вспомнил, как Рябинин, будучи введен в первый раз в сыскное отделение, смотрел виновато на товарищей и ни к кому не подходил. Все это сопоставлял Митька и упрекал себя: «Никогда никому не верил, а раз позволил, и вот чего дождался». Все мог простить Митька, но только не измену и коварство со стороны товарища. Больнее же ему еще было от того, что он полюбил Рябинина; за что, за какие качества, он не отдавал себе отчета, но беспомощность и безответность Рябинина, его восхищение пред Митькой, все это располагало к нему Корявого, пожалевшего его и согревшего его товарищеской лаской, которой он сам жаждал и искал, чувствуя себя всегда одиноким, без привязанности, Рябинин же как будто удовлетворял его в этом отношении, выражая ему свою благодарность преданностью и вниманием, горящими восхищением взглядами и наконец безусловным послушанием, которое очень льстило Митьке и много подкупало его в пользу Рябинина. Думал Митька, что он нашел наконец настоящего и искреннего друга, который не пойдет ни на какую сделку, не продаст близкого товарища. Митька мечтал оставить родной город и уехать с Рябининым в столицу и там попытать счастья, где его не знают ни полиция, ни сыщики. Теперь же, шагая по камере, в которую врывался весенний шум, возбуждающий в каждом человеке стремление к деятельности, свободе, любви и ласке, Митька готов был проломать головой эти каменные стены, чтобы вырваться на свежий воздух, уйти от однообразных нар и решеток. Никогда ему не была так ненавистна, эта камера, никогда его так нестерпимо не тянуло на улицу к людям, солнечному свету, предпраздничному шуму и движению. Мрачная тишина арестантской действовала подавляюще на него. Ему было необыкновенно обидно сознание, что он сидит по вине человека, стольким обязанного ему. Обидно потому, что он ничем не заслужил такого отношения к себе со стороны Рябинина.

— Ну, уж и сведу я с ним счеты, — с ненавистью и злобой погрозил он, — дорого ему моя ласка обойдется. Знает же мерзавец, что Пасха подходит, что собака и то взаперти не захочет сидеть, и сердца у него не было.

Слезы блеснули в глазах Митьки. Он дрожал от волнения и стал поддаваться стремлению увидеть Рябинина, поговорить с ним, посмотреть ему в лицо, в его бесстыжие глаза, спросить его, как он мог решиться на такое дело. Его воображение создало сцену объяснения с изменником, когда Рябинин испуганно и виновато смотрел на него, не зная, что ответить, потому что нет, ведь, оправдательных слов после такого дела, и пред Митькой неизбежно, как безусловное последствие, явилась картина, как он вонзает нож в коварное сердце изменника. Вплоть до вечера, шагая по камере, или ворочаясь на нарах, Митька был во власти этого проекта, всецело подчинившись потребности какого-либо действия, равного по своей силе и последствиям виновности Рябинина. Его мозг колола мысль, что над ним так нагло и гадко посмеялся Рябинин, который за это получит, если не полную свободу, то значительное облегчение своей участи. Сознание это выводило из себя Митьку, заставляло мечтать его о мести и крови. Трепеща, волнуясь и бранясь, Митька снял сапог, нащупал что-то под кожей голенища и стал зубами разрывать верхний шов. Долго возился Митька и наконец из сшитых вместе двух концов голенища вытащил, словно из ножен, тонкую, легко гнущуюся стальную блестящую пластинку. Он концом этого тонкого без рукоятки ножа поскреб ноготь, и жестокая улыбка исказила его лицо.

Приближалась полночь, и даже в полутемные камеры и арестантские коридоры врывалось особенное, торжественное настроение. Пронесся глухой, но торжественный удар колокола. Продрожав и не успел затихнуть как он был уже сменен другим, еще более торжественным, и удары колокола, догоняя друг друга, стали с гулом величаво носиться над городом. Взбудораженный этим торжественным выражением наступившего праздника, Митька как-то инстинктивно бросился к дверям и напряг взгляд через окно в дверях в коридор в бессознательной жажде кого-нибудь увидеть. Ему бросилась в глаза фигура городового, стоявшего против дверей его камеры. В одной руке городовой держал шапку и ключи, которые ему доверил надзиратель, уйдя на час с дежурства, чтобы погулять с невестой на церковном погосте, так как он знал, что в такую ночь редко совершаются преступления. Другой рукой старый городовой широким размахом руки осенял себя крестным знамением. Митька, видя крестившегося городового, позавидовал ему. Ему захотелось и плакать и сорвать дверь с замков и петель. Он жаждал и праздника и мести, торжественной толпы и Рябинина.

— Дяденька, дяденька, — взмолился он.

Старый городовой встрепенулся, одел шапку и подошел к дверям.

— Чего тебе? — спросил он.

— Дяденька, яви божескую милость, — попросил Митька, — выпусти...

— Что ты, в уме ли, парень, разве я могу тебя пустить? — удивился городовой.

— Ты не понял меня, дяденька, — воскликнул Митька, не отпустить тебя я прошу, — что ты, разве я не понимаю! я, дяденька, прошу, чтобы только меня в другую камеру перевел.

— Для чего тебе?..

— А потому, дяденька, — продолжал Митька, — что там брат мой сидит единоутробный, хочу похристосоваться с ним. Ведь, дяденька, святая ночь, а я, ведь, не убивец или каторжный какой. Я ведь, дяденька, только чужое взял, неужели мне по-христиански нельзя время провести. Выпусти, дяденька, ей-Богу. только похристосуюсь, здесь никто знать не будет, скоро возвращусь. А то, дяденька ей-Богу, голову об стенку разобью, страсть какая тоска в сердце забралась, ведь, я тоже человек, дяденька, православный.

Полный страстной мольбы голос Митьки произвел сильное впечатление на городового; к тому же городовой в это время вообще был странно настроен. Дома у него была семья и ему было тяжело здесь сторожить арестантов, сидеть в пустом коридоре, без дела. Торжественный звон будил в его душе мягкие чувства. Выслушав слезную просьбу Митьки, он вполне понял его настроение, и перевод парня в другую камеру не показался ему блажным и подозрительным, что случилось бы в другое время. Все-таки сразу он не решился этого сделать из сознания, что это не разрешается начальством, и что вообще городовые не имеют права этого делать. И Митьке пришлось еще долго просить, умолять, божиться и обещать вести себя спокойно, пока наконец ему не удалось уломать старого городового, признавшего за грех не исполнить такой, чисто христианского характера, просьбы. Он подошел к дверям камеры, повозился около замка, и через несколько минут Митька стоял в коридоре около старика.

— Спасибо, дяденька, спасибо, дай Бог тебе здоровья, дяденька! — трепеща и волнуясь лепетал с замиранием сердца Митька, — а скажи, дяденька, где тут сидит Колька, худой такой, в пальто?

— Должно быть, в той угловой, там также никого нет. Ступай погуляй у него, да только смотри, парнюга, не шуми и не шали, потому мне будет.

— Что ты, дяденька, разве можно в такую ночь? — говорил тихо и скоро Митька, словно во сне, — отвори, дяденька, отвори, я только похристосуюсь...

И в то время, когда городовой возился с замком, Митька в горячей дрожащей руке сжимал тонкое и гибкое, стальное лезвие.

Рябинин спал. Он заснул недавно от тоски и горести, ослабев от слез. Первый праздник ему приходилось проводить вне дома, вдали от семьи, отщепенцем, как собака, в грязной и одинокой арестантской, в холоде и голоде. Будучи введен сюда обратно после допроса в сыскном отделении, он был разбит душевно. Он, как смерти, боялся Веревкина, он трепетал при виде его, и только предупреждение Митьки, засевшее у него гвоздем в голове, и сознательное опасение, что повинною он принесет вред не только себе, но и всем товарищам, остановили его от этого шага. Когда же он освободился от допроса и Веревкина, он все таки продолжал чувствовать на душе необыкновенную тяжесть. Ему было жаль всех товарищей, он думал о Таньке, у которой болит хромая нога, и о гордом и сильном в его глазах своем друге Митьке. Ему было очень жаль его, он скучал по нем, и потребность в его обществе, к которому он привык, не давала ему покоя. Ему хотелось поговорить с ним о деле и Веревкине, об их положении, рассказать о допросе, которому он подвергнулся, похвастаться своим поведением и сдержанностью. Он надеялся на похвалу Митьки и ждал от него хорошего и успокоительного совета. Слабый и нервный, он уселся на нарах и стал тихо плакать, не зная, что делать, к кому обратиться, пожаловаться, пред кем излить свое горе. Наступившая пасхальная ночь давила его своей торжественностью, вселяла еще большую печаль в его сердце. Долго плакал в глубокой горести Рябинин, и перед его памятью вставали образы умершего отца, матери, страдающих сестер и братьев, Таньки, Митьки, Федьки. Сделалось ему жаль и самого себя, своей жизни. Плача и рыдая, он постепенно склонял усталую голову на голые и грязные нары и наконец погрузился в сон, полный чудных сновидений. Ему снился пасхальный, нарядно убранный стол, снились отец и мать вместе, сестры и братья в новых платьях и тут-же его друг Митька, не вор, об этом забыл во сне Рябинин, а Митька совсем другой, радостный и довольный. Смеется Рябинин, смеются его отец и мать и маленькие сестры и братья, смеется и Митька. И вот ждет, ждет Рябинин чего-то необыкновенного, он чувствует, что-то такое должно совершиться; но все-таки не может удержаться от смеха и ощущения довольства.

— Вставай! — прервал его сон этим словом Митька, — заснул, как святой, — злобно и бешено говорил он, теребя Рябинина за плечо. Рябинин сел на нарах и устремил бессознательный, мутный взгляд на Митьку, слабо освещенного светом небольшой лампочки, висевшей в камере. Рябинин еще не освободился от обаяния сна и находился еще под властью его видений; а лицо Митьки еще смутно выделялось из застилавшего его взора сонного тумана. Но плохо соображая, он уже был охвачен наплывом колокольных звуков, мощно носившихся в воздухе и проникавших в арестантскую. Вследствие этого первое, что сменило его сон, это было сознание того, что наступил великий праздник, а затем он уже сообразил, что перед ним стоит Митька, словно явившийся к нему из области сновидений. И как неизбежное последствие такого состояния, Рябинин, для большей цельности этого праздничного настроения, протянул к своему единственному другу руки и прошептал: «Христос Воскресе, Митя!»

Если бы Рябинин не начал с этого приветствия, неизвестно, чем бы окончилось его объяснение с грозным и полным негодования Митькой. Но произнесенные Рябининым слова, как удар по лицу, хлестнули Митьку. Рябинин, изменник, змея, лжец, негодяй, Рябинин, предавший его, Рябинин, недостойный никакого человеческого отношения к себе, — этот Рябинин смеет произносить великие слова, смеет после всего обращаться к нему с таким приветствием. Потемнело в глазах у Митьки; как зверь, бросился он на Рябинина и вонзил тонкое стальное лезвие ему в грудь.

Тяжкий, полный смертельной тоски крик огласил камеру и заставил вскочить старого городового. Он бросился к дверям и как-то инстинктивно охватил тесно руками вышедшего к нему навстречу Митьку, повалил на пол и стал кричать. По двору проходили случайно двое городовых, которые поспешили на крики. Увидя боровшихся людей, они схватили Митьку. Крепко держа его за руки, они повели его из коридора в дежурную комнату, предполагая, что Митька пытался бежать. Но раньше их дежурной комнаты достиг старый городовой и поднял тревогу. Прибежал полусонный, полуодетый пристав, случайно проходивший мимо участка надзиратель, явились и сыщики, поймавшие около собора какого-то еврейчика — карманного вора. Гурьбой поспешили все в камеру, где находился арестант, и остановились потрясенные.

Перед ними лежал слабо содрогавшийся в предсмертных конвульсиях Рябинин.

Через час Митька стоял в кабинете. пристава, перед следователем и товарищем прокурора, сидевшими с серьезными, деловыми физиономиями за столом. Вокруг же Митьки стояли пристав, надзиратель и сыщики.

— За что ты его убил? — допытывался следователь.

— Убил я его за то, — сказал Митька, — убил за то, что он мне в душу влез, а потом посмеялся надо мной, «лягавым» меня выдал. Я не могу вам сказать, что со мною было, — тихо, почти топотом, с поникшей головой объяснил убийца, — не могу сказать, но я не мог не убить, я и себя хотел убить — тяжело мне было...

И глухия рыдания послышались в комнате.

Тогда выступил вперед Петрушенко — молодой безусый сыщик — и спросил Митьку, загадочно улыбаясь:

— Ты его пришил, может быть, за то, что он подсеял о баронской краже?

— Сами знаете... — прошептал Митька.

Петрушенко усмехнулся и, обратившись к следователю произнес: «он ошибся!»

— Как ошибся? — удивился следователь.

Тогда Петрушенко, продолжая улыбаться, стал, словно интересный анекдот, рассказывать о том, как Веревкин, по обыкновению, желая отомстить арестованному за то, что он не хотел «подсевать» на товарищей, ложно «подсеял» Митьке на Рябинина. Петрушенко был зол на Веревкина потому, что хитрый Веревкин выпытал у него интересные сведения и обнаружил кражу вместо него. Но если бы он во время своего объяснения взглянул на Митьку, он, может быть, не продолжал бы рассказывать дальше. С каждым словом Петрушенки, глаза убийцы расширялись, лицо темнело, он опускался в руках сыщиков ниже и ниже, у него слабели ноги, все тело, и наконец он упал на колени и с каким-то хрипом ударился головой об пол. К нему бросились, схватили, подняли. Митька, ломая руки, закатил глаза к небу, и из груди его выходил беспрерывный, не громкий, но тяжелый стон...

— Его сегодня нельзя допрашивать, — решил следователь, — отведите его в камеру, да успокойте как-нибудь!

Митьку повели к дверям, но в них вдруг появилась фигура Веревкина. Он был не то встревожен, не то полон любопытства, и тут увидел его Митька. От крика, огласившего помещение, отскочили от Митьки сыщики, пристав и надзиратель, содрогнулись следователь и товарищ прокурора. И еще момент — на полу катались Митька и Веревкин. «Отнимите, отнимите его!» — раздались возгласы, и все бросились отнимать Веревкина. Но словно приросли руки Митьки к горлу Веревкина, словно железный обруч охватил его шею. Митьку несколько человек отрывали, топтали ногами, били, волокли по комнате, но за ним волочился Веревкин с посиневшим лицом и выкатившимся из орбит глазами. Наконец несколько человек насели на Митьку, по четыре руки схватили каждую его руку освободили голову Веревкина от ужасных тисков, но для Веревкина уже были окончены земные счеты. Митька же лежал в углу, изорванный, окровавленный, полунагой и, хрипло дыша, безумно водил по сторонам глазами...