Каин: Антигерой или герой нашего времени?

Глава 1 В Ямской Слободе

Как-то (а тому было года три назад), Иван оказался в Дорогомиловской ямской слободе. День был жаркий, страшно хотелось пить, и Иван постучался в незнаемую избу, где его напоил квасом ямщик Савелий Курочкин, большой чернобородый мужик лет сорока пяти с добрыми, веселыми глазами.

Разговорились:

— Однако, не слободской. Может, тебя куда-нибудь отвезти, паря? Мигом доставлю?

— Спасибо. Хочу пешочком пройтись.

— Здря. Никак с деньжонками туго? Да я тебя на любую московскую улицу за две полушки прокачу.

— Добрый ты ямщик. Надо запомнить. Как кличут?

— Силантием Курочкиным.

— А меня Иваном.

— Вот и ладненько… Слушай, Иван, снедать собираюсь. Одному-то и кусок в горло не лезет. Может и ты штец похлебаешь?

Иван помышлял вежливо отказаться, но потом передумал: ямщик может еще и пригодиться.

— Грех от доброго предложения отказываться, Силантий. Но почему отобедать не с кем? Уж не бобылем ли живешь?

— Угадал, Иван. Была когда добрая жена и двое сыновей, а семь лет назад моровая язва семью забрался. Теперь один, яко перст. Подался в ямщики, ибо лошадей с малых лет любил.

— И по почтовым трактам приходится гонять, Силантий?

— Не без того, паря. Ты наворачивай, щти у меня наваристые.

— Кто ж тебе готовит? Неужели сам?

— Чудишь, Иван. Кой же мужик стряпней занимается? Соседская баба приходит, когда я не при гоньбе…

Вот к этому приветливому мужики и направился Иван, шагая по слободе. Место выбрал удачное (окраина Москвы), лишь бы Силантий пустил. В этой слободе, как ему удалось установить, не было ни тайных хаз, ни шумных притонов.

Еще сто лет тому назад местность эта была покрыта лесами, полями и пашнями. На ней, главным образом по дорогам, ведущих из Москвы в другие города виднелись кое-где села и монастыри: Кудрино, Сущево, Напрудьское, Красное, из обителей — Данилов, Донской, Новодевичий, Новинский, Андроньев и другие.

В конце ХУ1 века по главным дорогам из Москвы были поселены Борисом Годуновым, переведенные из села Вязем, «государевы ямщики» — крестьяне, освобожденные от всех повинностей, но зато обязанные нести «ямскую гоньбу» москвичей в города и села. По смоленской дороге — расселились ямщики Дорогомиловской ямской слободы, по Тверской — Тверской-Ямской слободы, по Троицкой — Переяславской, по дороге в село Рогожь — Рогожской, и по дороге в Коломну — Коломенской Ямской слободы.

Откуда же появилось название Дорогомилово? Старожилы Москвы отвечали так: ямщики, возившие горожан по Можайской дороге, говорили: «Берем за провоз дорого, зато мчим быстро. Дорого да мило» — отсюда и пошло Дорогомилово[162].

Ямщики были богато наделены пашнями, сенокосами и другими угодьями.

В конце слободы стояла деревянная приходская церковь Богоявления с несколькими дворами притча.

Смоленская дорога была весьма оживленной, но в ХУ111 веке (во времена Ивана Каина), в связи с перенесением столицы в Петербург, оживление на Смоленской дороге значительно уменьшилось, хотя ямщики продолжали нести свою службу и возить почту…

Иван шел по слободе и беспокоился: дома ли Силантий Курочкин, не умчал ли в какой-нибудь город? В крайнем случае, соседи что-то скажут…

А вот безупречным ли будет его представление ямщику? В первую встречу с Силантием он так и не сказался ни о своем деле, ни о том, откуда взялся. Вот и, слава Богу! Силантий знает лишь его имя.

Явится он в дом ямщика под видом купца: дело настолько привычное, что Иван запросто мог заняться любым торговым делом. Явится, будто, из Смоленска, ибо надумал пожить в Москве, где для торговли — большой размах.

Первые же месяцы он займется возведением доброй избы, куда затем приведет пригожую жену, от которой народит много детей, а первенца назовет Ваняткой. Жить будет покойно и благонравно, беря пример с ярославского купца Светешникова. Большую часть своей добычи он передаст в какой-нибудь из бедных храмов, и в том храме станет замаливать свои смертные грехи.

Никто не должен изведать его прошлое, а посему никто не должен узнать в нем Каина. Для этого он сбрил бороду и усы, кафтан и сюртук сменил на немецкое платье, как это подобало носить купцам со времен Петра, и натянул на голову белый, напудренный парик, который и вовсе до неузнаваемости поменял внешность Каина.

А вот и ямщичья изба Силантия Курочкина. Иван хмыкнул: окна обряжены новыми резными наличниками, из крыши торчит каменная труба (раньше изба топилась по-черному), а на коньке гордо высился резной петух. Появилась в избе и повалуша[163].

«Уж не женился ли Савелий? Ребятню завел. Тогда все пропало. Придется подыскивать другое место».

На всякий случай постучал в дверь. Никто не отозвался, хотя дверь была заперта изнутри.

«Замок не висит, значит, не в отъезде. Не спит ли. Час-то послеобеденный».

Постучал в оконце более настойчиво, и, наконец, услышал, как через сени кто-то неторопливо идет к дверям.

— Кого принесла, нелегкая?

Слава Богу, голос Силантия — сонный, густой, с позевотой.

Ямщик открыл дверь, не дождавшись ответа. Увидев человека в немецкой шляпе, из-под которой струился белыми локонами парик, коротком немецком платье, в иноземных штанах и сапогах, ямщик озадаченно крякнул, а потом настороженно спросил:

— Что вам угодно, любезный?

— Не признал, Силантий? — улыбнулся Каин.

Ямщик развел руками.

— В глаза не видывал, любезный. Ныне с бритым лицом и в такой одежке немало богатых людей ходит. И бывшие бояре и купцы. Не бывало у меня таких знакомых.

— Да ведь мы с тобой за одним столом сидели. Вначале квасом меня угостил, а затем щами потчевал.

— Щами?.. Припоминаю… Но то был Иван.

— Так я и есть Иван. Иван Потапович Головкин, купец смоленский.

— Вона…А тогда был в мужичьей одежке. Ныне же, прости Господи, лицо опоганил и онемечился… Да как же ты, Иван Потапыч, в Смоленске очутился?

— Долгий сказ, Силантий. Я, гляжу, ты разбогател. Избу не узнать. Аль молодуху привел?

— Заходи в дом, Иван Потапыч, коль стучался.

Лицо ямщика оставалось озабоченным до тех пор, пока Иван, скинув верхнее платье и оставшись в камзоле, не поведал ему свою историю.

— Встречался я с тобой в прошлый раз летом, но сам я не москвич. Прибыл в город младшим приказчиком, со своим купцом Григорием Куземкиным, кой привез князю Голицыну целую подводу изразцов, коими Смоленск с давних пор славится. Купца-то князь к себе позвал, а я сюртучишко сбросил — жарынь — и пошел Москву глянуть. Пить захотелось, вот в твоем доме и оказался. Затем вернулся с купцом в Смоленск. Шустрым был. Подфартило, выбился в старшие приказчики, а полгода назад Григорй Куземкин Богу душу отдал. Перед своей кончиной завещание написал. Все надеялись, что он свои капиталы сыну отпишет, а сын, который год из кабаков не вылезал. Отписал ему четверть капитала, другую четверть супруге, коя в торговле ни бельмеса не смыслит, а половину — мне, чего я и ожидать не мог. Приказал дело его продолжать. Вот таким Макаром я в купцы выбился.

— Вона, — вновь протянул Савелий. — А пошто так онемечился? Мог бы за бороду и пошлину заплатить.

— Смоленск, брат, не Москва, вблизи иноземца стоит, а посему иноземные торговые люди в первую очередь с теми купцами сделки заключают, кои в немецкой сряде ходят. К ним-де доверие больше, вот и пришлось онемечиться. Сам же говорил, что и на Москве многие богачи в немецком платье щеголяют и бороды бреют.

— И не только богачи. Царь Петр указал брить бороду и усы всему народу, а кто не желал басурманином ходить, тот огромную пошлину отваливал. Даже с мужиков брали две деньги при проезде через городские ворота. Тьфу! Народ не возлюбил Петра, а он шел напродир, опоганивая Русь. Даже святейшего патриарха не послушал, когда тот объявил брадобритие злодейским намерением, мерзостью, безобразием и смертным грехом, ведущим к отказу от христианских таинств и запрету входить в церковь. А сколь ремесленного люда пострадало, кои шили русскую одежу? Царь-то приказал носить верхние кафтаны по подвязку, а исподнее короче верхних тем же подобием. Ты тогда еще мальцом был, а я нагляделся, как слуги Петра врывались с ножницами к мастеровым и отрезали рукава и полы кафтанов. Тех же, кто продолжал делать запрещенное платье, ждало суровое наказание. У них забирали все пожитки, а самих ссылали на каторгу. Руганью и плачем исходила вся Москва. Прежние государи по монастырям ездили да Богу молились, а нынешний государь из Кокуя[164] не вылезал. А кто табак заставил всех курить, кто патриарха с престола изгнал и церковные колокола со звонниц сбросил, дабы из них пушки лить? Царь Петр — Антихрист! Всю Рассею матушку измордовал[165].

— Буде, Силантий, — остановил ямщика Каин. Ему не хотелось хулить Петра, ибо он явился в Москву купцом, а купцу царя оговаривать не полагалось.

— Ныне, чу, указы царя Петра не так уж и крепки, хотя вижу у тебя на кафтане бородовой знак.

— А куда денешься, Иван Потапыч? Пришлось за бороду шестьдесят рублей уплатить, копье им в брюхо!

— Велика пошлина с ямщика, велика.

— Сумасшедшие деньги, а все потому, что я к почтовому ведомству приписан. Наберись таких деньжищ.

— Зато и льготы немалые, Силантий.

— Это как посмотреть. Богато наделили нас пашнями, сенокосными и другими угодьями, освободили от всех повинностей, установили поверстную таксу — по деньге за версту. Кажись, жить можно безбедно. Пока ты, Иван Потапыч, в Смоленске пребывал, я избу свою принарядил, но все это было до той поры, пока ямское ведомство не взял в свои руки друг Бирона, вице-канцлер Остерман. Жуткий человек. Такса уменьшилась почти втрое, да и угодья нам изрядно урезали. Ямщики чуть до бунта не дошли, а новую императрицу жалобами завалили. Слава Богу, матушка Елизавета Петровна Остермана выслала на вечное заточение в Сибирь и вновь стала к ямщикам благоволить. На ямах[166] лошадей приказала добавить. Дай Бог ей доброго здравия.

— По столу вижу стряпню соседки. Муж не серчает?

— А чего ему серчать? Бабу его не трогаю, а соседу каждый месяц рубль даю. Мужик добрый, безобидный.

— Бабу не трогаешь? Да ты мужик — хоть куда. Неужели без бабьей утехи живешь?

Осушив очередной стаканчик, Силантий лукаво блеснул карими глазами.

— Есть одна вдовушка на Мясницкой. Как-то подвез ее. Дорогой разговорились, в дом свой пригласила, пирогами попотчевала. Ну а потом сам ведаешь. Баба еще в соку, да и я еще не старик. Сладили, дело не хитрое. Сам-то не женился? Кажись, самая пора.

— Твоя правда, Силантий, есть такая мыслишка, да только, прежде всего, дом хочу возвести, уж потом добрую хозяйку сыскивать. Пока же суть да дело, хотел к тебе на постой напроситься. Деньгой не обижу.

— Какой разговор, Иван Потапыч? Живи, сколь душе угодно. Будешь у меня избу оберегать, ни полушки не возьму. Я, ить, редко дома бываю. Теперь аж до Петербурга почту вожу. Маята! Дороги — хуже некуда. Почитай, две недели до столицы добираешься, да обратно с указами да казенными бумагами две. Неделю отдохнул — и вновь в тяжкий путь, зато прогонные в двойном размере. Но когда домой прибудешь и пластом на кровать ляпнешься — никаким деньгам не рад. Такое, Иван Потапыч, изнеможение, что в башке одна мысль — бросить ко всем чертям ямщичью службу. А пару дней отлежишься — и к вдовушке на усладу. Вот где истинное блаженство.

Силантий рассмеялся, да так заливисто и задорно, что вызвал у Ивана веселую улыбку. Славный мужик этот Силантий. Никак его сам Бог послал. И в самом деле, пригодился, как он подумал при первой встрече. И на постой без лишних разговоров впустил, и денег не запросил. Доброй души человек.

— Воистину, Силантий. Девок, по правде признаться, я немало знал, но пора и остепениться, детишек завести.

— Дело доброе… А скажи мне, Иван Потапыч, чем торговать на Москве будешь.

— Сулил купцу Григорию Куземкину его бывшим делом заняться. Он же с одним заводчиком взял на откуп продажу водки в Смоленске.

Силантий озабоченно головой покачал.

— Не знаю, как в Смоленске, но в Москве тебе, Иван Потапыч, нелегко придется. Еще при Анне Иоанновне местные купцы взяли на откуп продажу водки во всех питейных заведениях и подняли на нее цену чуть ли не вдвое.

— Так мужики дешевую водку из сел и деревень целовальникам привезут.

— Накось выкуси! Оные купцы не дураки, взяли и устроили между заставами вокруг всего города деревянную стену из надолб, чтобы в Москву вне застав водка из сел не провозилась.

— Хитро задумано.

— Хитро, но не для москвитян. Многие надолбы они растащили на дрова, другие надолбы, подгнив, рухнули, и получилось десятки лазеек, через кои проносили в Москву водку. Но купцы-компанейщики тоже не лыком шиты. Доход свой терять не захотели и обратились к государыне Елизавете Петровне, дабы та указала построить вокруг Москвы на месте надолб земляной ров и вал, и настолько большие, что через них невозможно было перенести водку, и чтобы вдоль вала постоянно ездила конная стража. Государыня, не будь плоха, заявила, что дозволение даст, укажет возвести ров и вал Камер-коллегии[167], но за это купцы должны ежегодно вносить на нужды двора императрицы пятую часть доходов от винного откупа. Купцы почесали затылки, покумекали, прикинули, есть ли резон, и охотно согласились, ибо барыш все равно получался немалый. Водку-то, почитай, только курица не пьет.

— Однако ушлые у вас купцы. Сложно будет с ними сладить.

— Тогда займись, Иван Потапыч, коль капитал есть, другим делом. Пройдись по торговым рядам, приглядись к товарам и ценам. Может, за что-то и зацепишься.

— Пригляжусь, Силантий… Повалушу-то не зря, поди, пристроил?

— Я когда по тракту не ездил, пашней занимался, огородничал. Летом всё как на дрожжах росло. Но уж больно меж двор скитальцы надоели. Почитай, половину урожая уносили. И не углядишь, даже средь бела дня и огурец, и лук, и репу воровали. Вот и пришлось верховую повалушу срубить. Из нее далеко все видно. Воровство заметно убавилось, а когда на почтовом тракте служить заставили, пришлось огород бросить.

— Ужель земля пустует, Силантий?

— Чудишь, Потапыч. На Москве каждый клочок земли в большой цене. Нашел хозяйственного мужика со Сретенки. Владей, говорю, пока я по тракту разъезжаю. Пятую долю мне с огорода оставляет.

— Не мало?

— Да мне и того не приесть. Раньше-то торговал в Варварских рядах, кой-какой прибыток имел, а ныне мне не до торговли.

Потрапезовав, Силантий повел нежданного гостя в повалушу.

— Занимай, Иван Потапыч, а коль докука захватит, ко мне приходи ночевать. Живи с Богом, и дела свои улаживай.

Глава 2 Лубяной торг

Через пару дней Силантий укатил с казенными бумагами в Петербург, а когда уезжал, то сделал Ивану важное предложение:

— И в Китай-городе, и в Белом городе место под добрые хоромы подыскать нелегко. Да и суетно там. Если не погнушаешься моим двором, руби подле меня свой дом. Места на любые хоромы хватит. Тут у меня и сад, и ягодных кустарников вдоволь. Заводи хозяйку и пользуйся, всяких солений да варений она тебе сготовит, а я на чаи буду ходить, коль твой приказчик не вытурит.

Иван обнял ямщика за покатые литые плечи.

— Славный ты мужик, Силантий. Пожалуй, и впрямь соседями будем.

— Буду рад, Иван Потапыч…

На другой день Иван, все в том же немецком облачении, пошагал на Лубяной торг, что был на «Трубе». Он, конечно же, отменно знал Москву и во многом, благодаря рассказам бывшего камердинера Ипатыча, который научил его не только светским повадкам и высокому слогу, но и повествовал об истории древних наименований Первопрестольной.

За многолетние ночные «сидения» в каморке деда, Иван, обладая природным умом, весьма многое познал, что нередко помогало Каину в его бурливой жизни.

Когда Неглинной улицы еще не было, на ее месте открыто текла река Неглинная. Поэтому здесь нет и ворот в стене Белого города, а в глухой башне есть отверстие — широкая арка, перегороженная железной решеткой. Через отверстие и протекала река. Отверстие же имело в длину около двух с половиной саженей, то есть толщину стен Белого города и еще длину башни, и называлась «Трубою». Отсюда и вся местность стала носить название «Трубы», потом «Трубной площади».

В описываемое время Москва в основе своей была деревянной. Из-за нескончаемых пожаров в городе никогда не прекращалось строительство. Пожары лишали крова тысячи людей. Надо было восстанавливать жилища. Помощь требовалась безотлагательная, и плотник был необходимейшим человеком.

На Трубной плошади и образовался Лубяной торг — массовое изготовление и продажа готовых сборных домов, которые легко и быстро собирались и разбирались. Установка и приведение дома в полное жилое состояние производилось в один — два дня.

Торговля сборными домами шла чрезвычайно бойко. Спрос на них был огромный. Кроме готовых домов, тут же продавались части строений, от крупных до самых мелких: окна, двери, лестничные переходы.

Московские плотники мастерили складные готовые дома разных видов, размеров и различной стоимости. Но, в общем, это были более или менее простые и дешевые дома. Люди побогаче предпочитали возводить дома на месте, в особенности постройки большие, сложные.

Потолкавшись по Лубяному торгу, и присмотревшись к плотничьим артелям, Иван подошел к одному из вожаков.

— Доброго здоровья, большак. Вижу твоя артель самая крупная. Может, на месте мне дом поставишь?

Большак с нескрываемой усмешкой поглядел на человека в парике и немецкой одежде, и откровенно буркнул:

— Поищи, барин, другую артель. Не по нутру мне люди с Кокуя.

— Ошибаешься, братец. Дом буду ставить в Дорогомиловской ямской слободе. Не поскуплюсь.

— В ямской?.. Далековато, барин. Намучаешься бревна возить. Небось, к талерам привык? А коль так, в цене не сойдемся.

— Почему?

— Всем известно: кто с немцами торгует, тот над каждой монетой трясется. Прости, барин, но на жмота вкалывать артели нет резона.

— Жаль, что твои уши напрочь заложило. Повторю для глухих: не поскуплюсь.

Вожак пристально глянул в глаза барина, затем спросил:

— Какой дом изволишь возводить?

— Тогда мотай на ус. Бревна из дуба, в обхват до аршина. Жилье в два яруса, на высоком подклете для кладовой и людской. Горница должна соединена с повалушей теплыми сенями. К основному жилью — придельцы, присенья и задцы. По лицевой стороне — сени, обок их — покоевые горницы, с другой стороны — горницы для приема гостей. Над сенями — терем со светлыми окнами на все четыре стороны. Переднее крыльцо выдвинуть на середину переднего двора, чтоб занимал место между входом в дом и воротами двора. Для внешнего украшения с особой заботой — кровли, соединенные епанчей[168]. Все окна украсить затейливой резьбой, внутри все стены — брусяные, покои же украсить шатерным нарядом. Затем дворовые постройки: погреба, баня, хлевы, амбары.

— То ж хоромы, барин. Важный заказ. Но ныне многие господа, остерегаясь пожаров, стали каменные палаты ставить.

— Плевать мне на палаты. В деревянных домах сухо и тепло, в каменных же сыро и холодно.

— Ну-ну. Денег на хоромы хватит?

— Называй цену.

Вожак назвал цену с солидным «припеком»[169], но Иван уже предварительно разнюхал примерную стоимость хором, а посему произнес с ухмылкой:

— Ушлый ты мужик. На добрую треть цену завысил.

— Дело твое, барин. Ниже не спущу.

Вожак артели полагал, что барин начнет торговаться за каждый рубль, но тот (на диво) с названной ценой согласился:

— Будь, по-твоему, большак, но коль малейшую промашку замечу, цену скину.

— Не подведем, барин. Поставим хоромы на славу, но чтобы обрядить покои шатерным нарядом, следует тебе в Столешников переулок сходить. Там и ткань закажешь и любую мебель по надобности, там с мастерами и о цене договоришься. Когда и куда бревна доставлять, барин?

— Прошу без проволочек. Завтра и начнем. В Дорогомиловской слободе спросишь избу ямщика Силантия.

В Столешников переулок Иван пока не пошел: будет еще время. Вначале надо хоромы поставить, а потом уж и к скатертникам и краснодеревщикам идти.

Глава 3 Суженая

К Егору Вешнему хоромы Ивана Каина были готовы. Он с довольным видом ходил по сеням и присенкам, по горницам и повалуше, поднимался в терем-светелку и здесь надолго останавливался, теперь уже, уносясь от хозяйственных забот в иные мыли.

Хоромы готовы, но они пусты и нет в них ни жены, ни детей, кои наполнили бы звонким смехом просторные комнаты с нарядной мебелью и изразцовыми печами.

Дело за суженой. Почему-то на ее месте он видел лучезарную Глашу из деревни Богородское, что на Ветлуге под Варнавиным. Видел, но…отлично понимал, что она не может стать его женой. Шила в мешке не утаишь (это предчувствие никогда не пропадало), а посему пусть он останется в ее глазах чистым, добрым, ни в чем не запятнанным человеком.

Он так и не менял своего обличья, которое позволяло ему свободно расхаживать по Москве. Нередко он видел на той или иной улице или слободе, особенно в торговых рядах знакомого вора, коих он знал многих и нарочно делал себе проверку. Неторопливо шел навстречу гопнику, но тот, глянув на «немецкого» купца в парике, провожал его безразличным взглядом, хорошо зная, что «немец» в карманах денег не держит, а хранит их в кожаной сумочке, что приделана на поясе под камзолом.

И так было несколько раз, что придавало Ивану полную уверенность в своей неузнаваемости. Но когда он, отобедав в самой богатой ресторации, возвращался в свои пустынные хоромы, то с раздражением скидывал с себя опостылевшее облачение и вновь начинал думать о суженой, которая может резко изменить его жизнь.

В торговых рядах он присматривался к девушкам и молодым женщинам, но так никто ему и не приглянулся, хотя среди них было немало привлекательных лиц.

Приходил и к храму Василия Блаженного, где продавали румяна и белила, венцы, кокошники и кики, летники и сарафаны. Тут же стояли подвыпившие женщины, торговавшие золотыми колечками, держа во рту перстень с бирюзой, что означало «я веселая». Но и здесь никто не привлек внимания Ивана.

Но все решает случай. Однажды он явился на Лубяной торг, а затем зашел в избу к знакомому краснодеревщику, что жительствовал подле Трубной площади.

— Надумал я, Акимыч, поставец в повалуше поставить.

— Хоть гораздо и занят, но для тебя, ваша милость, не откажу. Сегодня же и займусь.

Акимыч знал, что говорил, ибо купец всегда расплачивался хорошими деньгами.

— Благодарстую, Акимыч.

— Может, кваску? У меня особенный, «монастырский».

— Пожалуй, не откажусь.

Иван знал сей квас, изготовляемый монахами на пчельниках, который он впервые попробовал несколько лет назад в торговых рядах на Красной площади.

— Авелинка!.. Принеси кувшин из погребца с монастырским квасом. Угости их степенство.

Девушка лет семнадцати выпорхнула из горенки и шустро удалилась к погребцу, а когда вернулась и ступила к купцу, тот на какой-то был обескуражен: дочь краснодеревщика была удивительно похожа на Глашу: те же вьющиеся русые волосы, те же лучистые зеленые глаза с темными бархатными бровями, то же чистое прелестное лицо. Среднего роста, в голубом сарафане, в ушах поблескивают серебряные сережки, через правое плечо[170] перекинута длинная светло-русая тугая коса, обвитая алой лентой. Лицо чистое, прелестное. Господи, уж не померещилось ли?

Девушка налила из кувшина квас в оловянную кружку и с поклоном поднесла Ивану.

— Откушайте, ваша милость.

— Благодарствую.

«А голос у девушки иной: у Глаши нежный и ласковый, у Авелинки — сдержанный, спокойный и совершенно безучастный. Какая огромная разница! Но дело не в голосе».

С удовольствием осушил кружку, хотел еще раз поблагодарить Авелинку, но та уже скрылась в горнице.

— Славная у тебя дочка, Акимыч.

— Грех жаловаться, ваша милость. Она у меня искусная златошвейка[171].

— Так вот отчего у тебя дом со светелкой.

Акимыч, как известный краснодеревщик, не бедствовал, а посему мог себе позволить и дом со светелкой.

Ивану захотелось еще раз взглянуть на девушку, чтоб полюбоваться ее красотой, но страстное желание его было прервано словами краснодеревщика:

— Поставцы я разные делаю. Пойдем в мастерскую, ваша милость, глянешь. Какой на сердце ляжет, такой и сотворю.

Выбрав нужный поставец, Иван отправился к своему дому. А в голове одна мысль: Авелинка. И до чего ж похожа на Глашу! Вот только голос другой и лицо неулыбчивое. Но это не беда: одинаковых голосов не бывает, а вот то, что девушка не улыбнулась — застеснялась или смутилась его иноземным обличьем.

Авелинка! Имя доброе. Дальше и искать никого не следует. Она станет его женой. Надо потолковать с Акимычем.

И мысль эта так крепко засела в голову Ивана, что не миновало и двух дней, как он вновь оказался в доме краснодеревщика.

— Раненько пожаловали, ваше степенство. Добрые вещи на скорую руку не делаются.

— Я не тороплю, Акимыч. Поговорить бы надо о другом деле.

— Аль что еще заказать надумали, ваше степенство? Всегда рад услужить.

— Хозяйка дома?

— Хозяйка? — недоуменно пожал крепкими скошенными плечами краснодеревщик. — В церковь ушла. Аль на что-то моя Лукерья понадобилась?

— Да как сказать, — неопределенно проговорил Иван. — Возможно и понадобилась бы, но вначале с тобой потолкуем… У меня здесь нет никакой родни, так что быть мне самому за свата.

— Вот оно что, ваше степенство, — крякнул Акимыч. — Разговор, надо полагать, будет основательный. Присаживайся к столу, Иван Потапыч.

— А дочка где?

— В светлице. Все дни рукодельем занимается. Да она сейчас и не к чему.

— Твоя правда, Акимыч. Все должно идти по старозаветным устоям. Уж ты извини, что жених сам пришел.

— Чего уж там, коль родни нет, — почему-то вздохнул краснодеревщик.

— Не люблю ходить вдоль да около, Демид Акимыч. (Имя краснодеревщика на Лубяном торге спросил). Дочь твоя шибко приглянулась, хотел бы ее в жены взять. Выдашь?

— Сразу и ответ дать? Не прост же ты, Иван Потапыч. Такие дела разом не решаются. Обычно неделями, а то и годами сватают. Дело-то не шутейное.

— Понимаю, Демид Акимыч, но не для того я терем возвел, чтобы он пустовал. Скажу тебе, как на духу: самая пора приспела, и тянуть мне со свадьбой, резона нет. Человек я с хорошим капиталом, в бедности твоя дочь никогда не будет. Больше того скажу, что ничего для нее не пожалею. Станет жить, как у Христа за пазухой, грубым словом ее не обижу и руку никогда не подниму, ибо станем жить в любви и добром согласии. Что же касается приданого, то дам тебе за дочь большие деньги, на которые ты можешь в купеческую гильдию вступить, и на том даю тебе свое купеческое слово.

Веские слова произнес Иван, от которых краснодеревщик перешел от недоумения в мятежное состояние: такого оборота он не ожидал.

Сватался к нему полгода назад знакомый краснодеревщик средней руки, но тот как-то больше мямлил, говорил полунамеками, отделывался туманными обещаниями и о сыне своем ничего путного не сказал. Этот же говорил твердо и четко, за его словами чувствовался волевой, недюжинны характер, а люди с твердым норовом обычно не могут быть ласковыми с женщинами.

Акимыч очень любил свою дочь, и не только за ее воистину золотые руки, но и за открытый прямой нрав, когда Авелинка, не стесняясь тятеньки и маменьки, могла высказать не совсем им угодное мнение, что вначале не было мило родителям, но затем, когда проходило некоторое время, они не только признавали правоту ее слов, но и поражались ее прозорливости, которую, как они позднее поняли, она унаследовала от своей покойной бабушки.

Глядя на купца, Акимыч во многом ему верил: тот действительно сделает Авелинку богатой женой, ибо человек он действительно щедрый. Но вот счастья дочь от купца не обретет… А, может, женившись, Иван Потапыч изменится и не будет иметь такой суровый вид, который так и веет от его лица… Что же ответить богатому купцу?

— Я понимаю, Демид Акимыч. Единственная дочь — сокровище, но она уже в тех летах, когда пора ей и определиться. На Руси девушку в двадцать лет уже старой девой кличут[172].

— Все так, Иван Потапыч, но моя Авелинка в девках не засидится… Слов нет, жених ты основательный. Хозяин! Владелец солидного капитала. Но…

— Так в чем же дело, Демид Акимыч? По рукам — и дело с концом.

— Не напирай, Иван Потапыч. Дочь — наша утеха и радость. Тут напродир, как ты, нельзя. Надо с Лукерьей покумекать, да и Авелинке все обсказать. Она у нас девка не простая.

— Какая бы не была, но родителям решать. Когда за ответом зайти?

— Давай недельки через две, Иван Потапыч.

Иван нахмурился.

— Долго ждать, Демид Акимыч.

— Какой спех — ведь не горит, Иван Потапыч. Ты уж не держи сердца.

— Добро. Буду через две недели. Надеюсь, Демид Акимыч, что все уладится.

— Дай-то Бог.

Уходил Иван в ямщичью слободу озадаченным. Он-то, чаял, что его предложение будет встречено с распростертыми объятиями, а краснодеревщик почему-то был сдержан. И с чего бы? Кажись, никаких заминок не должно произойти. Крепкий, состоятельный, молодой (не старик) купец, новые хоромы, коим бы любой житель Москвы позавидовал, дочь жила бы в роскоши, но краснодеревщик особой радости не выказал, словно сомневается в чем-то. В чем? Прошлого «купца» он не знает, да, мнится, никогда и не узнает. Сейчас «Иван Потапыч» чист, как стеклышко, а посему поведение Акимыча выглядит странным.

Старинного обычая держится? Может, и так, а посему две недели надо перетерпеть.

Ноги Ивана, казалось, сами понесли в Китай-город, где от Мытного двора через всю Красную площадь, пересекая Зарядье, Варварку, Ильинку и Никольскую раскинулись торговые ряды. Ивана же в первую очередь заинтересовали ряды Серебряный, Монистный и Жемчужный.

«Акимыч все равно не откажет. Надо невесте подарки купить».

В рядах — чинность и тишина: сюда заходят только богатые люди. Вот к одной из лавок подъехала «боярская» колымага, в которых ныне разъезжали очень состоятельные люди.

Кучер открыл дверцу. Из колымаги сошла барыня в белых сафьяновых сапожках с золотыми нитями, темно-зеленой телогрее[173] из алтабаса, и в старинной кике с очельем из дорогих каменьев.

«Ого! Да это молодая княгиня Татищева, чей дом находился по соседству с домом купца Петра Филатьева. Он, Каин, не раз ее видел, когда та выезжала со своего двора. Но теперь черт тебе, а не Каин!».

Иван вошел в лавку вслед за княгиней (хотя в этом не было никакой надобности), которую с низким поклоном встречал высокий, статный купец в безрукавном, шелковом зипуне. Говорил любезно, витиевато:

— Изволь, госпожа, лавку осмотреть. Воззри очами светлыми на товар заморский. Не угодно ли золоченые стульчики с затеей посмотреть или товары кизилбашские, бухарские, индийские да польские? Есть и сукна аглицкие, шелка восточные, ткани китайские узорчатые, зеркала свейские, вазы хрустальные венецианские, парсуны[174] немецкие…

Княгиня (супруг ее старше вдвое) улыбнулась краешками губ. Купец строен, русоволос, глаза голубые. Помышляла приветливо ответить ему, да вовремя одумалась: стоит сбоку ближний княжий приказчик Прошка, глазами на обоих зыркает, все подмечает и оберегает молодую барыню от блуда. Чуть что — и донесет строгому господину — мужу.

Иван усмешливо хмыкнул, подмигнул купцу и повернулся к барыне.

— Советую взять золоченый стульчик с изящной спинкой, сударыня.

— Вы так полагаете, сударь?

— Всенепременно, сударыня. Ибо он подчеркнет вашу дивную красоту, которая и вовсе сразит вашего старого супруга.

Густой румянец покрыл лицо барыни. В карих глазах и удивление, и чисто женское любопытство, и смущение оттого, что с ней заговорил совершенно незнакомый мужчина.

— Вы знакомы с моим мужем, сударь?

— Имел честь видеть Алексея Даниловича в присутствии[175], когда он выходил из своего кабинета. Простите великодушно, но меня ждут неотложные дела.

Вовремя вышел из торговой лавки Иван, ибо к нему норовил подступиться приказчик и, конечно же, изведать, кто он такой. Но от госпожи не отойдешь.

«А барынька-то была не прочь продолжить разговор. Ишь, какой кинула на него любопытный взгляд».

В другой лавке Иван закупил монисто[176] и золотые сережки с бриллиантовыми камешками. Хотел купить и золотое обручальное кольцо, но передумал: купит, когда состоится сговор…

На сей раз ямщик оказался на месте: только что прибыл из Петербурга. Он дважды уже наблюдал за ходом строительства дома, а на сей раз хоромы были полностью готовы и откровенно порадовали Силантия.

— Лепота, Иван Потапыч! Глаз радует… А чего такая тишь? Где дворовые?

— Тебя поджидал, Силантий. Ты здесь всех изрядно знаешь. Подскажи.

— Дело не хитрое, ныне многие работу ищут.

— Мне пока многих не надо. Стряпуху, дворника, привратника, печника, да двух холопов, чтоб за двором приглядывали.

— Не солидно для богатого купца, Иван Потапыч. У иных десятками кишат. А где приказчики?

— Будут и приказчики, но мне сейчас не до них, Силантий. Суженую отыскал, свадьба на носу.

— Да ну! Слава тебе, Господи. И кто ж хозяйкой в терем войдет?

— Как-то при тебе краснодеревщик Акимыч ко мне заходил. Дочь его, Авелинка.

— Дочь краснодеревщика?.. М-да.

— Ты чем-то недоволен, Силантий?

— Мог бы и купеческую дочку приглядеть. Краснодеревщик же — простолюдин.

Иван глянул на ямщика строгими глазами.

— А мне хоть мужик из захудалой деревеньки, лишь бы дочь его приглянулась. К черту мне сословия!

— А ты, никак, с особинкой. Ну, да Бог тебе судья. На свадьбу-то хоть на порог пустишь?

— Не чуди, Силантий. Дорогим гостем будешь. Ты ведь с меня ни полушки за постой не взял. Пора и расквитаться. Сидеть будешь в алом аксамитном[177] кафтане, в синих бархатных штанах и в сапогах из белой юфти[178]. А как друг пожалуешь мне золотые часы на золотой цепочке.

— Будет тебе шутковать, Иван Потапыч.

— Все так и будет, Силантий. Поверь моему слову.

Ожидание двух недель оказалось для Ивана слишком мучительным. Он страсть не любил долгих заминок. Его деятельная, предприимчивая натура всегда требовала быстрых решений, а посему в хоромах ему не сиделось и он отправился к Лубяному торгу в надежде столкнуться с краснодеревщиком.

Но столкнулся с большаком артели, который возводил ему дом в слободе.

— Будь здоров, барин. Аль еще что понадобилось? Всегда к вашим услугам.

Голос душевный, уветливый. Еще бы! Барин щедро расплатился с артелью. Изобильно угостил с зачином и окончанием возведения хором. У такого хозяина работать — одно удовольствие.

— Пока нет надобности. Краснодеревщика Акимыча ищу. Дом почему-то на замке.

— Утром его видел. Сручье[179] за плечами, никак куда-то подался. А жена его сверх меры богомольная. Чай, к обедне[180] ушла.

— Спасибо, братец.

Иван довольно хмыкнул. Всё складывается как нельзя лучше. Значит, Авелинка в доме одна, и он переговорит с ней с глазу на глаз.

Иван тихо вошел в дом, огляделся. Дверь горницы была полуоткрыта. Иван негромко постучался, но ответа не последовало. Горница была пуста.

«Никак в светлице за рукодельем сидит… Ну что ж, была не была».

По сумрачной лесенке Иван поднялся к светлице и осторожно открыл дверь. Особого волнения не испытывал, правда, сердце билось чаще обыкновенного.

Иван замер на пороге. Какое совпадение! Помнится, когда он вошел к Глаше, она сидела к нему боком, вот в такой же позе он увидел теперь и Авелинку. Казалось бы, тоже лицо, те же волосы, те же проворные руки. Лишь одно отличие — Глаша сидела за прялкой, Авелинка же сидела за столом, на котором лежали золотые, серебряные и мишурные нити[181]. Сама же девушка выводила узор на тонком голубом сукне.

— Доброго здоровья, Авелинка.

Девушка не вздрогнула от неожиданного голоса как Глаша, она лишь и повернулась к «купцу» и молвила взыскательным голосом:

— Как вы посмели, ваша милость, подняться в мою светлицу? Это же неслыханное оскорбление над девичьей честью!

— Прости, Авелинка. Я шел к родителям, но в комнате их не оказалось. Подумал, что они у тебя в светелке.

Девушка пристально посмотрела «купцу» в глаза и все тем же взыскательным голосом произнесла:

— Вы говорите от лукавого, господин Головкин Вы хорошо знали, что маменьки и тятеньки нет дома. Прошу вас немедленно удалиться.

«В прозорливости ей не отказать».

Иван, не ожидавший такого холодного приема, постарался улыбнуться и заговорить примирительным тоном:

— Ради Бога, простите меня, милая девушка. Я действительно шел к твоим родителям. Хотите перед Господом поклянусь?

— Всяк может крестным знамением себя осенить, да не всяк в Бога верует. Не нужна мне ваша клятва. И не называйте меня Авелинкой. Я не ваша дочь.

— Вновь прошу прощения, Авелина Демидовна. Я ж от доброго сердца?

— Доброго? Опять говорите от лукавого. Я не вижу в вашем сердце ничего хорошего.

— А вы, случайно, не цыганка? — продолжая улыбаться, спросил Иван.

— Какие глупости, господин Головкин. Я же вас просила удалиться.

«Однако. Эта девица неприступна как крепость, но не будь я Каином, чтобы не взять цитадель в лице какой-то юной девчушки. Это уже дело принципа».

— Ваша просьба, барышня, будет непременно исполнена. Еще одну минуту. Я вижу, вы занимаетесь золотым рукоделием. Значит, вы любите и цените прекрасное, а раз так, как мне думается, вам придется по душе мой скромный подарок, который еще более подчеркнет вашу удивительную красоту.

Иван подошел к с толу и раскрыл перед Авелинкой две коробочки с драгоценностями.

Иван надеялся, что душа девушки будет в какой-то мере поколеблена, холодность, граничащая с суровостью, заметно улетучится, но Авелинка лишь мельком посмотрела на монисто и серьги и решительно отодвинула их от себя.

— Заберите, господин Головкин! Неужели вы подумали, что я куплюсь на ваши подарки? И разве вам не понятно, что я не желаю вас больше видеть?

— Просьба сударыни — закон для мужчины. Я удаляюсь. И все же я убежден, что нас ждут более приятные встречи. До скорого свидания, прелестное создание.

Иван отвесил легкий поклон и шагнул к двери.

— Заберите ваши подарки!

— Ни в коем случае!

Он уже спускался по лесенке, как почувствовал на своей спине легкие удары коробочек, но он не остановился и вышел из дома краснодеревщика.

Неожиданный отпор Авелинки, конечно же, озадачил Ивана. Впервые в жизнь его отвергла женщина, и не какая-нибудь великосветская дама, а простолюдинка, дочь ремесленника. Правда, ее ремесло редкое и изысканное, но это не дает ей право так сурово разговаривать с купцом второй гильдии. Никакого повода к этому он не давал, разве что вошел в ее светлицу, что нарушает старый обычай.

Но дело совсем в другом. Девица, словно искусная колдунья, сумела в короткий срок изведать его душу — черную, жесткую, испоганенною немалой кровью. «Я не вижу в вашем сердце ничего хорошего». Тотчас отгадала она и его ложь о родителях, к коим будто бы он приходил… Да она и впрямь чаровница. Но откуда такое прозрение в семнадцатилетней девушке?

Прочем, Авелинка не только прозорлива, но и строптива, чересчур горда. Все это никак не укладывается в обычные рамки… Неужели что-то пронюхал о его прошлом отец девицы? Тогда все пропало: не быть Авелинке суженой… Чепуха! Акимыч ничего не должен узнать, коль его даже бывшие воры не узнают. Просто он нарвался на супротивную девку, которая слишком много о себе возомнила. Но он не отступится: чем труднее победа над неприступной женщиной, тем более, юной и привлекательной, тем слаще будут страстные ночи. А норов Авелинкин он быстро обломает, лишь бы быстрее угодила в его терем. Он такой устроит ей «Домострой»[182], что она станет смиреной овечкой.

Любопытно, что скажет сам краснодеревщик. Должен же он понимать, что его дочь выйдет не за босяка, а за сказочно богатого человека. Золото хоть и не говорит, но чудеса творит. Успокойся, Иван.

И он, вопреки своему характеру, решил терпеливо ждать намеченного срока. Акимыч явился сам на два дня раньше: привез на подводе весьма нарядный резной поставец.

Иван приказал нанятой стряпухе накрыть стол, а затем пригласил Акимыча потрапезовать.

Посидели, потолковали о том, о сем, но наступил черед основному разговору.

— Как не оттягивай, Демид Акимыч, но пора тебе и о дочери слово замолвить. Толковал с ней?

— Вестимо, Иван Потапыч, был разговор.

— ?

— Понимаешь, какое дело, — как-то уклончиво начал краснодеревщик, сопровождая слова сухим покашливанием. — Я бы не прочь дать родительское благословение, но Авелинка у меня отчего-то супротивничать стала. Не пойду за купца — и всё тут. И что на нее нашло?

— Странно слушать, Демид Акимыч. В кои-то веки дочь родительского благословения не принимала?

— Пойми ее. Коль, бает, благословите, в омут кинусь. И кинется, ибо нрав у нее — решительный … Небось, сам приметил?

— Рассказала? Я — то думал, что ты дома, а потом в светелку поднялся. Уж так нежданно-негаданно получилось, Демид Акимыч.

Краснодеревщик тяжко вздохнул и выложил на стол две коробочки, обтянутые малиновым бархатом.

— Ты уж прости, Иван Потапыч. Просила вернуть… Чую, не сладится у нас дело.

Лицо Ивана стало мрачным и жестким, каким оно чаще всего бывало в дни лютых разбоев.

И Каин взорвался:

— Слабак ты, Акимыч, коль в доме своем не хозяин. Слюнтяй!

Акимыч тотчас поднялся, снял с колка кафтан и шапку, и сердито сверкнул глазами:

— Права дочка. Злой ты человек. Да я ни за какие коврижки дочь за тебя не отдам. Прощевай, ваше степенство.

Каин с ожесточением бухнул по столу тяжелым кулаком.

Глава 4 Загулял Каин

До самого вечера Иван пил горькую. Поздним утром проснулся, опохмелил тяжелую голову в надежде войти в привычное состояние, но не получилось. Злость по-прежнему не давала покоя. Не терпящего поражений Каина, по-прежнему точила мысль о Авелинке. Не в его характере получать отпор, тем более от какой-то девчушки. Она будет покорена, чтобы этого ему ни стоило. Теперь уже без всякого к ней почтения, тем более, любви. Эту строптивую девку он превратить в свою рабыню, пока она не одумается, и навсегда забудет о своей гордыни.

Каин глянул на поставец, заставленный посудой, чарками и гранеными зеленоватого цвета штофами, но пить в одиночку уже не хотелось.

Буде! Довольно сидеть в затишье. Надо в кабак к целовальнику Дормидонтычу заглянуть и последних новостей послушать.

Целовальник, уж на что десятки раз виделся с Каином, но на купца в немецком платье взглянул как на желанного гостя, с которого можно урвать немалую деньгу.

— Что изволите, ваше милость?

— Шумно тут у тебя, голубчик. Пойду-ка я в ресторацию.

— Не извольте беспокоиться, ваша милость, — вцепился в рукав укороченного атласного кафтана целовальник. — Вмиг всех шумных бражников утихомирю. Вам же — отдельный столик.

Оторвавшись от купца, целовальник поступил к одному из столов и ухватил за кудлатые волосы сразу двух питухов.

— Прочь из заведения, голь перекатная! Освободите доброму господину место. Прочь, говорю!

Бражники — лыко не вяжут — пропились до подштанников, глянули на хозяина осовелыми глазами, что-то невнятно промычали.

Каин оставил их на месте.

— Пусть сидят.

Каин отошел к стойке и тихо произнес:

— В отдельный кабинет.

Целовальник замялся, ибо отдельный кабинет, находившийся за стойкой в глубине помещения с отдельным выходом на улицу, обычно занимали известные воры, наложив на кабинет полный запрет даже для любого высокопоставленного чиновника.

— Простите, ваше степенство, но я не располагаю отдельной комнатой.

— Летела утка по синему небу, да только в болото плюхнулась. Вот так и ты, кабацкая душа.

— Не уразумел прибаутки, ваша милость.

— Сейчас уразумеешь.

Каин открыл дверцу стойки и зашагал мимо пузатых винных бочек в особую комнату.

— Куда же вы, ваша милость? Сюда нельзя! — закричал целовальник.

Каин, не обращая внимания на предостерегающий возглас кабатчика, вошел в комнату и кинул на стол шапку и белый напудренный парик, впившись острыми глазами в целовальника.

— Как жив, здоров, Дормидонтыч?

— Каин! — ахнул хозяин питейного заведения. — Быть того не может, Господи, Каин!

— Буде чирикать. Тащи водки и закуски.

— Сей момент, Иван Осипыч. А говорят, чудес не бывает.

— Ты еще здесь?

Дормидонтыч, продолжая ахать и крутить широколобой лысой головой, понес свое тучное тело к стойке. Поманил жирной рукой полового.

— Пригляни, Венька, за питухами. Я же — к важному гостю.

Когда пропустили по первой чарке, Дормидонтыч учтиво сказал:

— Долго же ты пропадал, Иван Осипыч. Небось, с большим наваром вернулся?

Плутоватые глаза целовальника воровато блеснули.

Каин, не удостоив кабатчика ответом, насупившись, произнес:

— Тебя, Дормидонтыч, знать, в первую очередь кошель волнует. Ты лучше расскажи, что в Москве делается.

— Худо на Москве. Как только вожак из города подался, так сразу воровских шаек тьма народилось, как блох на паршивой собаке.

— Вертепы их знаешь, Игнатий?

— Мне бы не знать, Иван Осипыч?

— Назови. Все до единого!

Целовальник начал перечислять, загибая короткие мясистые пальцы, но рук не хватило.

— Продолжай, я запомню каждый притон.

Когда целовальник завершил подсчет, от Каина поступил новый вопрос:

— Как ведут себя шайки?

— Как голодные собаки, набросившиеся на кость. Передрались. Идет борьба за каждую улицу, особенно за ту, где больше живет богатеев. Жуть, Иван Осипыч! Более сильная шайка убивает слабую. И такая резня идет по всей Москве. Средь бела дня стало страшно ходить. Упаси Бог под руку пьяного вора угодить. Пырнет ножом — и поминай, как звали. Стонет народ от таких воров… Намедни двоих девиц всей шайкой на торгу схватили в сарай завели и надругались. Даже в живых не оставили. Удавили, как котят.

— Это уже не воры, а сволота, кою давить надо! — с озлоблением высказал Каин. — Кто главарь шайки?

— Тимошка Козырь, чей притон в Кривом переулке…Воры вот-вот кабаки громить кинутся. Ох, как нужна крепкая рука. Ты бы навел порядок в городе, Иван Осипыч.

— Наведу! — коротко, но со стальным блеском в глазах бросил Каин.

— И Камчатка с Каином куда-то пропали. Нет их на Москве.

— Без них управлюсь. Наливай, лысая башка!

Глава 5 Самая дерзкая задумка

И вновь вскипела мечущаяся душа Каина. Все забыто: тихая жизнь, свадьба, детишки, намерение навсегда бросить разбой, дать покаяние благонравному батюшке и денег на православный храм. Ничего-то не сбылось, кроме возведения своих хором.

Душа заболела старым, тем, что умел и занимался им многие годы, что притягивало кипучим ветром, который мог так закружить, так исступленно забуйствовать, что уже не остановишь никакой сверхъестественной силой.

Одолевала злость, но была она уже совершенно иной. Это была злость на московских воров, коих не в меру расплодилось в Первопрестольной, и кои бесповоротно потеряли некогда почетное звание вора. Сплошная гульба, драки и поножовщина, и всё это — меж собой, что в особенности раздражало Каина. Вор превратился в скотину, мразь, которого уже возненавидел весь московский люд, и который вовсе стал не нужен городу. А коль так — раздавить их, как клопов, очистить Москву от падали, оставив лишь тех, кто держит воровское дело по старине, и никогда не загубит безвинную душу, как Тимошка Козырь из Кривого переулка, кой среди бела дня выдернул из толпы двух девчушек, изнасиловал и удавил, как котят. Сволота!

Москва просто кишит такой мразью. Но как с ней разделаться?

Каин надолго задумался. Обычно он быстро придумывал какие-то ходы, но на сей раз он со всей ясностью понял, что одному ему беспредел не остановить, будь он хоть семи пядей во лбу.

И тогда его зацепила такая неожиданная мысль, которая вначале показалась ему невероятной, чудовищной, но чем больше он раздумывал над ней, тем все больше она начинала преобладать. И он — таки решился на самое дерзкое мероприятие в его жизни. Он откроется Сыскному приказу, с его помощью переловит московских воров, купит начальника приказа, его секретарей и сыскных лиц, а затем вновь восстановит на Москве подлинную воровскую группу.

Дерзко, невиданно дерзко, Иван Осипович!

Прежде чем осуществлять немыслимый для любого вора план, Каин вновь встретился с ямщиком:

— Ты, Силантий, всю жизнь в Москве обретался, а меня где только Бог не носил. Не поведаешь ли мне о самых влиятельных людях города.

— Аль, какое важное дело надумал затеять?

— Весьма важное, Силантий, ибо высокопоставленные люди могут на более крупную торговлю меня вывести.

Ямщик значительно крякнул.

— Я хоть человек и маленький, но о наших козырных тузов могу кое-что и рассказать. Ныне в градоначальниках генерал-аншеф Василий Яковлевич Левашов ходит. Отважный генерал, еще при царе Петре отличился. И персов и шведов бил. Годков ему уже немало, почитай, скоро семь десятков стукнет, но старик еще крепкий.

— А Салтыкову, что, по шапке дали?

— Свою царицу-сродницу Анну Кровавую ненадолго пережил, где-то через год преставился.

— Взятки новый губернатор берет?

— Наверное, удивлю тебя, но в генерале живет петровский дух, ибо Петр терпеть не мог взяточников. Таков и Левашов, с мздой к нему, Иван Потапыч, не подъедешь.

— Жаль, Силантий.

— Да уж, с таким никакое дельце не провернешь. Это тебе не князь Кропоткин.

— Кто таков?

— Стукаловым монастырем ведает.

— Что за монастырь? — прикинулся Каин.

— Э, брат. Сразу видно, что не москвитянин. Так в народе Сыскной приказ нарекли, кой располагается на спуске за храмом Василия Блаженного.

— Зрел как-то. Это тот, что против Константино-Еленинской башни Кремля возведен?

— Страшная башня, ибо в ней жуткая пыточная и подземельная тюрьма. Сию башню «Костоломкой» на Москве прозвали. И чего это Анна Кровавая Сыскной приказ подле святыни возвела? Тьфу!

— Не дело, Силантий… Ты не очень по-доброму о князе Кропоткине отозвался. Давай поподробней.

— Худой человек. С потрохами можно купить. Дай рубль — и тот возьмет. Почитай, первый мздоимец на Москве. Вот тут есть, где купцу разгуляться.

— А нравом, каков?

— Любит над кандальниками поизмываться. Охоч до баб и вина. Спесив Яков Борисович, и таким большим барином себя считает, что ему и генерал-полицмейстер нечета, ибо полиция ходит у Кропоткина лишь в помощниках. И не только полиция, а и солдаты московского гарнизона в руках князя Якова. Сыщиков-то в приказе не хватает, вот ребятушки-солдатушки и помогают воров, и прочих там злодеев ловить.

— Кто ныне в полицмейстерах?

— Татищев Алексей Данилыч.

«Изрядно знакомая личность. Сосед купца Петра Филатьева».

— Подъехать с подарочком можно?

— Можно, но осторожно. Любит он людей прощупывать. Всю подноготную[183] выложишь, чересчур дотошный. Никак, по должности положено.

— Так-так, Силантий. Благодарствую. Теперь кумекать буду.

Распрощавшись с ямщиком, Иван сбросил с себя парик, взял гусиное перо и бумагу, и принялся было писать челобитную, но, обмакнув перо в чернильницу, вновь погрузился в раздумья.

Кому писать? Губернатору, полицмейстеру или главе Сыскного приказа?.. Шувалов — боевой генерал. Тот без лишних проволочек может тотчас отдать приказ об отсылке Каина в Санкт-Петербург, где его ждет смертная казнь путем четвертования или колесования.

Генерал-полицмейстер Татищев… Он, хоть и бывший сосед, но никогда не видел Ивана в лицо и начнет, как сказал Силантий, выбивать всю подноготную, чтобы все каиновы дела вывести на чистую воду. Иглы и острые гвозди под ногти — дело не шутейное.

Остается князь Кропоткин, у которого можно и пытки избежать. Но прежде надо умело челобитную состряпать, чем она будет правдивей и витиеватей, тем больше гарантии на успех.

Конечно же, Каин очень многое в челобитной утаил, но и того было достаточно, чтобы в Сыскном приказе остались довольны его добровольным приходом.

Через час письмо было готово:

«В начале как Всемогущему Богу, так и Вашему Императорскому Величеству повинную я сим о себе доношением приношу, что я забыл страх Божий и смертный час и впал в немалое прегрешение. Будучи на Москве и в прочих городах во многих прошедших годах, мошенничествовал денно и нощно; будучи в церквах и в разных местах, у господ и у приказных людей, у купцов и всякого звания у людей из карманов деньги, платки всякие, кошельки, часы, ножи и прочее вынимал.

А ныне я от оных непорядочных своих поступков, запамятовав страх Божий и смертный час, и уничтожил, и желаю запретить ныне и впредь как мне, так и товарищам моим, а кто именно товарищи и какого звания и чина люди, того я не знаю, а имена их объявляю при сем в реестре.[184]

По сему моему всемирному пред Богом и Вашим Императорским Величеством покаянию от того прегрешения престал, а товарищи мои, которых имена значат ниже сего в реестре, не только что мошенничают и из карманов деньги и прочее вынимают, уже я уведомлял, что и вяще воруют и ездят по улицам и по разным местам, всяких чинов людей грабят и платье и прочее снимают, которых я желаю ныне искоренить, дабы в Москве оные мои товарищи вышеописанных продерзостей не чинили, а я какого чина человек и товарищи мои и где и за кем в подушном окладе не писаны, о том всяк покажет о себе сам.

И дабы Высочайшим Вашего Императорского Величества указом повелено было сие мое доношение в Сыскном приказе принять, а для сыску и поимки означенных моих товарищей по реестру дать конвой, сколько надлежит, дабы оные мои товарищи впредь как господам офицерам и приказным и купцам, так и всякого чина людям таких продерзостей и грабежа не чинили, а паче всего опасен я, чтоб от оных моих товарищей не учинилось смертоубийства и в том бы мне от того паче не пострадать»[185].

… Иван подошел к Покровскому храму, истово перекрестился на купола и двинулся к Сыскному приказу.

Одет был просто: войлочный колпак, сермяжный кафтан, подпоясанный красным кушаком и сапоги из дешевой телячьей кожи. Обычный московский простолюдин.

На его счастье с крыльца сбежал какой-то моложавый приказный чин в лазоревом полукафтане, вязаных чулках и светло-коричневых башмаках.

— Позвольте спросить, ваша милость.

Чин, мельком глянув на Ивана, грубовато спросил:

— Ну, чего тебе? Тороплюсь.

— Сделай одолжение, ваша милость, проводи меня к их сиятельству Якову Борисовичу Кропоткину. У меня дело государственной важности.

Чин рассмеялся:

— Небось, сосед курицу украл?

— Было когда-то дело с курицей, но я ее в огород генералу Татищеву перекинул, — в свою очередь рассмеялся Иван. — Сейчас же дело, повторяю, особой государственной важности.

— Ну, будет дуралея валять. Побегу я.

— Доложи, ваша милость. Рубль дам, — крикнул вдогонку Иван. — Держи!

Чин остановился.

— Я не ваша милость, а младший секретарь приказа Бегунов. Рубль же твой, наверное, фальшивый[186], а коль так сопровожу тебя в камеру.

— А зубы на что, господин секретарь?

Бегунов дотошно осмотрел золотой рубль, а затем и впрямь попробовал монету на зуб.

— Настоящий. И от кого? От голи перекатной… Какое дело у тебя к их сиятельству?

— Я уже сказал, господин Бегунов. Не извольте гневаться, но доношение могу подать только князю Кропоткину.

— Ну, бес с тобой. Пойду, доложу.

Секретарь вышел минут через пять.

— Старший секретарь Седов к князю не допускает. Их сиятельство занят срочными делами.

— Мое — еще срочнее. Передай твоему старшему десять рублей, и чтоб я тотчас предстал перед князем.

Бегунов явно растерялся. Он с таким удивлением посмотрел на человека в сермяге, будто увидел перед собой какое-то невероятное существо, которое небрежно выкладывает из объемного кожаного кошелька сумасшедшие деньги.

— Ну, ты даешь!.. Как тебя назвать старшему секретарю?

— Пока обойдется без имени. Поспеши, господин Бегунов, коль у тебя фамилия тому соответствует, — требовательно высказал Каин.

Минут через пятнадцать Каин очутился в просторном кабинете (с окнами на Кремль) князя Кропоткина. Тот сидел в расстегнутом шелковом камзоле на мягком диване и позевывал. Белый напудренный парик съехал набок, бритое одутловатое лицо заспанное, слегка продолговатые набрякшие глаза лениво скользнули по Ивану.

— Что за гусь?

— Иван, сын Осипов.

— Велика птица. Эка.

— И птица бывает разная, ваше сиятельство. Одна воробьем чирикает, другая орлом летает.

На Ивана иногда находило, особенно тогда, когда он встречался с высокопоставленными лицами и когда лучше бы держать язык за зубами.

— Буде попусту языком молоть, — поправив на голове парик, строго произнес Кропоткин, — иначе прикажу в камеру отвести. Дело сказывай да побыстрей!

— Имя мое Иван сын Осипов, по кликухе Ванька Каин.

— Каин? — встрепенулся князь и в глазах его застыл испуг. Затем он резво вскочил с дивана и схватил с дубовой тумбочки пистоль.

Иван сделал предостерегающий знак рукой.

— Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство. Я целиком предаюсь в ваши руки, а порукой тому — моя челобитная и реестр. Извольте посмотреть, ваше сиятельство.

Все еще с некоторым испугом князь принял документы знаменитого разбойника, а затем позвонил в колокольчик, благодаря которому в кабинет вошел старший секретарь Седов. Кропоткин передал ему пистоль и приказал

— Последи за ним, Демьян, пока я бумаги посмотрю. То — Ванька Каин.

Секретарь аж в лице изменился и, взведя курок пистоля, встал позади лютого разбойника, коего Сыскной приказ ловил несколько лет.

Кропоткин сел в кресло, неторопливо прочел челобитную, а затем самым внимательнейшим образом познакомился с реестром.

— М-да, Ванька. Да тут более сотни имен. Кое-кто из них давно знаком Сыскному приказу… Сам же повинную просишь. М-да.

— Повинную, ваше сиятельство. А кой прок на меня оковы надевать, коль без меня воров не истребить?

Князь махнул рукой Седову.

— Выйди, Демьян. Мне надо с этим отпетым ухарем с глазу на глаз переговорить.

— Как изволите, ваше сиятельство, — поклонился Седов и, передав оружие князю, удалился из кабинета.

Кропоткин же встал из кресла, подошел к одному из окон, заделанным венецианским стеклом, посмотрел на Пыточную башню, а затем резко повернулся к Ивану.

— Теперь, согласно твоему реестру, мы знаем всех преступников. Даже главарь Каин перед моим лицом. Сдам-ка я тебя, Ванька, в Пыточную.

— Резону нет, ваше сиятельство. Имена преступников в реестре указаны, а места их пребывания никто не знает.

— Не велика проблема, Ванька. В Пыточной даже мертвый заговорит.

— Мертвый заговорит, а Каин — нет. Вот и останешься, князь, на бобах. Ехала телега за золотым кладом, да колесо отвалилось. Пшик, а не рублики — червончики, лалы-самоцветики.

— Опять языком замолол?.. Хочешь послужить приказу?

— Для того, ваше сиятельство, и бумаги вам представил.

Кропоткин вновь уселся в кресло и покачал круглой, жидковолосой головой.

— Да знаешь ли ты, Ванька, каких трудов мне это будет стоить. Солдат найми, полицию найми, будочникам тоже на лапу дай. Я ж не Иван Калита — денежный мешок.

«На взятку намекает, мздоимец. Ни солдатам, ни полицейским, тем более, будочникам ни полушки не дает».

— Отменно понимаю, ваше сиятельство. Труды немалых денег стоят. Надеюсь, сто рублей несколько облегчат ваши государственные заботы?

Глаза Кропоткина при виде тридцати трех золотых червонцев плотоядно блеснули. Как и младший секретарь, он опробовал одну из монет на зуб, а затем пухлой рукой сгреб деньги в ящик стола.

— Другое дело, Ванька. Выделю тебе на эти деньги караул из четырнадцати солдат. И чтоб все, кто указан в реестре, были сопровождены в приказ. Сколько тебе понадобится времени?

Каин пожал плечами.

— По себе знаю, ваше сиятельство. Воры — народ ушлый, особенно главари шаек. У каждого на шухере шестерки стоят. Так что на поимку изрядное время понадобится. Но даю слово Каина, что вся московская шушера, гопники и дельцы фальшивых монет, будут баланду в камерах хлебать. Правда, некоторые, кои награбили большую деньгу, постараются откупиться, но из этого ничего не получится, ибо мне давно известна ваша чрезвычайная честность и неподкупность, ваше сиятельство.

Кропоткин хоть и понимал, что Каин высказал в его адрес не в меру лестные слова, но его в первую очередь заинтересовали «откупные» разбогатевших воров, где можно отлично поживиться.

— Коль ретив будешь, Ванька, и беспорочно служить приказу, будет тебе моя милость. В оковы не закую. Живи на Москве вольно, оклад тебе положу, и лови воров под командой подьячего Петра Донского. Человек он дотошный. Чуть забалуешь — и сам в узилище попадешь.

— Не забалую, ваше сиятельство. Знал, на что иду.

— Ну-ну… А скажи, Ванька, почему ходишь в затрапезном виде и где твоя борода? По слухам нам твое обличье давно знакомо.

— Бороду в карты проиграл, но теперь вновь буду мхом обрастать.

— На бородовой знак, чай, деньжонок хватит, хе.

— Да уж как-нибудь наскребу. А почему в сермягу облачился — в Сыскной подался. Один Бог ведал, чем мой приход в Стукалов монастырь закончится.

— Все-то продумал, Ванька. Где в Москве обретаешься?

— На разных хазах. У воров, ваше сиятельство, своих домов нет. Ныне же, коль на службе буду, где-нибудь избенку куплю.

— Где?

— Хорошо бы в Зарядье, к ворам поближе.

— Добро. Сейчас я прикажу тебя с подьячим Донским свести. Реестр ему покажешь, и начинайте с Богом.

Глава 6 Небывалая власть

Иван не сказал Кропоткину о своих хоромах в Дорогомиловской ямщичьей слободе, ибо обосновать там свою резиденцию Каину не хотелось. Во-первых, пришлось бы расстроить Силантия, а во-вторых, ямщичья слобода жила более менее покойной жизнью, ибо ямщики находились на государевой службе, жили довольно сносно и враждебно относились к ворам.

Хоромы же пусть пока постоят безлюдными. Силантий, подумав, что «Иван Потапыч отбыл куда-то по своим делам, за домом присмотрит. А в хоромы он все-таки опять войдет, но уже с суженой, и, разумеется, с Авелинкой, которую он все равно приведет в дом любым путем, даже самым неприглядным.

Подьячий Петр Зосимыч Донской внешность имел невзрачную. Малоросл, худосочен, с жидкой рыжеватой бороденкой, а коль с бороденкой, то и немецкого платья не носил. Глаза имел прищурые, но острые, въедливые.

Изучив реестр, спросил тихим скрипучим голосом:

— С кого начнем, Ванька?

Каин одернул:

— Давай сразу договоримся, Петр Зосимыч. Ванькой меня звали, когда несмышленышем был. Ты не ваше сиятельство и не купец первогильдейный, так что зови меня Иваном Осиповичем, или, на худой конец, Иваном.

Подьячий пожевал блеклыми тонкими губами, недовольно сверкнул острыми глазами и проскрипел:

— Велика честь для разбойника по отчеству его величать. Сойдешь и Иваном.

— Так тому и быть, подьячий. А начнем мы с Тимошки Козыря, что держит вертеп в Кривом переулке.

— Давно его ловим, но ускользает, как мышь через щелку.

— Ныне не ускользнет. Но брать его буду я один.

— С ума спятил, Ванька!

— Опять?

— Запамятовал. Тимошка, как мне ведомо, вор пройдошливый, и всегда с ним дружки-ухарцы с ножами, а, бывает, и с ружьями. Мудрено его одному взять, Иван. Тут надо всем караулом навалиться, да и то без крови не уладить.

— Без крови возьмем. Выслушай меня внимательно. Для первого раза караул не понадобиться, ибо Тимошка знает обо мне только одно, что я где-то разбойничаю, а посему мое появление в его хазе пройдет гладко Он встретит бывшего вожака Москвы подобающим образом.

— Допустим, а что дальше?

— Часа через два приходи Петр Зосимыч в кабак на Зарядье со всем караулом, непременно с заднего входа, и ждите меня в комнате целовальника.

— И долго сидеть?

— Пока я в комнате с Тимошкой не покажусь. Берите и меня, чтоб Козырь ничего не заподозрил.

— Не сорвешь дело, Иван? Смотри, а то сам в камере окажешься и меня под монастырь подведешь.

— Не трясись, Зосимыч. Запомни: у Каина промашек не бывает.

… Притон в Кривом переулке Иван знал с давних пор, поэтому знакомую избу искать не пришлось. Дом когда-то занимал хамовник Гришка по кличке Костыль. Жена и две дочери ткали столовое белье на дворец, а когда императрица Анна Иоанновна перебралась в Петербург, ремесло в доме Гришки захирело. Костыль запил, опустился, а дочери угодили в руки одного из крупных воров, кой и превратил дом хозяина в вертеп.

Костыль (с детства хромал) однажды наклюкался в Крещенские морозы зеленого змия и замерз, не дойдя до избы, в сугробе. Девки, чтобы не помереть с голоду, стали марухами гопников и так привыкли к вину, что пили наравне с ворами.

В последний год, как рассказывал Дормидонтыч, Тимошка Козырь стал главарем одной из многочисленных шаек и хозяином притона.

На крыльце сидели двое парней с подгулявшими лицами. В пестрядинных косоворотках, краснорожие, в руке одного — скляница с сивухой[187].

Метнули глаза на подошедшего Каина (чужой!), грубо спросили:

— Чо тебе?

— К Тимохе иду. На месте?

— Не знаем такого. Проваливай!

«Обычный ответ шестерок, оберегающих своего главаря».

— Буде бодягу разводить. Я от Митьки Лебедя. Разговор есть.

— Что за Митька?

— Где живет?

— Хаза на Ордынке. Важное дело к Митьке. А вы бы на шухере сивуху не жрали. Варежку закройте!

Парни переглянулись. Кажись, свой: по фене ботает[188].

— Проходи.

Тимоха Козырь резался с братвой в карты на семишники и алтыны. На столе, покрытой грязной столешницей, два штофа водки, оловянные кружки и закуска с солеными огурцами, ломтями хлеба и квашеной капустой. Марух почему-то не было.

Игра шла на деньги. Когда Иван вошел в комнату, изрядно выпивший Тимоха шумно орал на долговязого вора, уличив того в нечестной игре. Никто даже не заметила прихода незнакомого человека.

— А ну ша, братва! — гаркнул Иван.

Братва от неожиданного резкого возгласа притихла и нацелилась на неведомого человека.

Первым издал возглас Козырь, приземистый, широкоплечий человек лет тридцати в ситцевой рубахе. Лицо обрамлено густой каштановой бородой, рот крупный, с щербиной под верхней губой, глаза оловянно-мутные, злобно-наглые, на правой щеке узкий зарубцевавшийся шрам, то ли от ножа, то ли от полицейской нагайки.

— Чего орешь, бритая харя?

— Пришлось к немцам на Кокуй сходить. Вот и обрился, чтоб за своего приняли.

— Был ли барыш?

— За десять тысяч рублей можно и без бороды походить.

— Не бухтишь?

— Не привык лажу гнать[189]. Иван Каин — не сявка[190], держать масть[191] умеет. Не пора ли и вам соболями[192] становиться, а не поднимать хай за семишник.

Каин сразу брал быка за рога, слова в вперемешку с воровским произнес твердо и непрекословно, как подобает властному атаману.

— Каин?! — разинул губастый рот Тимоха, да и остальная братва ошалела. Хмель будто черт вышиб. Наверное, целая минута держалась мертвая, давящая тишина, пока вновь не раздался голос Козыря:

— Откуда свалился, Каин? Слух прошел, что ты на Волге с Мишкой Зарей купчишек дрючишь, а затем-де аж под Каспий ушел.

— А еще был шелест, что Каин завязал и в монахи слинял[193], - проговорил долговязый.

— О том, где я был, не вам мне докладывать, господа мелкие воришки. Во что вы Москву превратили? В гульбу, драки да поножовщину. Улица на улицу, переулок на переулок. Срамота! Назовите хоть одно имя, кто былую воровскую масть держит, и у кого весь город в кулаке? Не назовете. Разлетелись как стаи воробьев, но и по зернышку не клюете.

— Ты это к чему, Каин? — нахохлился Тимоха.

— А к тому, Козырь, что решил я собрать воровскую сходку из более-менее крупных шаек для солидного разговора. Зову и тебя, Тимоха.

Козырь приосанился: быть у самого Каина в числе избранных воров — честь немалая.

— Когда сходка?

— Сегодня. Идем, Тимоха. Время не ждет.

— А мы? — спросил долговязый.

— Еще не доросли. Видел кот молоко, да рыло коротко. Тимоха о сходке расскажет.

… Едва вошли в комнату целовальника, как тотчас оказались под ружьями солдат. Тимоха оцепенел, а Каин зло сказал:

— Кабатчик выдал, собака!

Обоих вывели из питейного дома в обручах[194]. В Сыскном приказе Каина посадили в отдельную камеру и вскоре выпустили, освободив руки от оков.

— Пойду, Петр Зосимыч, в Зарядье домишко для себя снять. А завтра возьму без караула Савелия Вьюшкина, кой на Сретенке коноводит.

— Опять через кабак?

— В последний раз. Дальше по ночам с караулом одевать чалку[195] будем.

В Сыскном приказе хорошо были знакомы с воровским жаргоном.

— Опасаешься, Иван?

— За себя не опасаюсь, но когда двое воров окажутся в камере, мой прием будет разгадан, и тогда все шайки будут предупреждены.

— Да каким же образом? В Сыскном сидят.

— Велика невидаль. Стены не помогут. Не думаю, что каждый надзиратель бессребреник. Все Зосимыч. Теперь надейся только на ночку темную.

… Шли дни, недели. Реестр Ивана Каина выполнялся неукоснительно. Москва постепенно освобождалась от воровских шаек, которые были ненавистны даже простолюдинам.

В Земляном, Белом и Китай-городе только и разговоров:

— Каин-то молодцом. Житья нет от всякого жулья. На торги выйти опасно. Средь бела дня товаришко отнимут и разбегутся как муравьи. А то и ножом полоснут. По огородам лазят, девок в притоны силком затаскивают. Раньше-то хоть у купцов да у бар-господ тырили, а ноне за бедный люд принялись. Ай да Каин! Дай Бог ему здоровья.

Слух о добрых делах Каина прокатился по многим города Руси.

Но у шоблы[196], шушеры и мазуриков[197] был иной разговор:

— Падла! На своих катит телегу. Изловим и задуем лампаду[198].

Иван, конечно же, заранее предугадывал об отрицательной оценке его деятельности в среде воровского мира, но это не страшило Каина, ибо он убирал тех людей, кои нежелательны были всей Москве.

Князь Кропоткин был чрезвычайно доволен, особенно с того дня, когда из Москвы ушло письмо императрице Елизавете Петровне за подписью градоначальника Василия Левашова, в котором он сообщал о крупный работе Сыскного приказа и полиции по «сыску и поимке неблагонадежных людей из преступного воровского мира».

Сказано было и Ваньке Каине, как о добровольном осведомителе. Императрица передала дело в правительствующий Сенат.

«Господа сенаторы, согласись между собою и по справедливости приняв сие в уважение, думая через сей способ доставить жителям от воров совершенную безопасность, не только что Каина простили и даровали ему свобод, но определили его в московские сыщики. Для того дан ему от Сената указ и определена военная команда, состоящая из сорока пяти человек солдат при одном сержанте, в его повеление, и он находился над сею командою, так как был обер-офицер, только что не имел того чину. Сверх же того в Военную коллегию, в полицмейстерскую канцелярию и в Сыскной приказ посланы из Сената указы, чтобы по требованию Каинову, когда будет ему надобность для поимки воров, чинили всякое вспоможение».

Радость Кропоткина была двоякой. Императрица никогда не забывала добросовестных людей, по-настоящему радеющих за государственные дела. Глядишь, и в стольном граде окажешься. А другая отрада — служба в приказе Ваньки Каина, что уже начала приносить солидные доходы, и потекли они с того дня, когда Ванька принялся за фальшивомонетчиков. Вот тут-то и потекли денежки от мастеров фальшивых золотых и серебряных денег, старающихся откупиться от страшной Пыточной, расположенной в Константино-Еленинской башне Кремля.

Перепадало подьячим, судьям и секретарям приказа, «и благосклонность их к Каину происходила от того (как о том сам Каин сказывал), что, когда он приваживал в Сыскной приказ воров с покраденными пожитками, означенные секретари вместе с подьячими по ночам в секретарской палате из тех пожитков лучшие веши выбирали и делили между собою, а остальное оставляли истцам. Когда же чего тем людям, у кого те пожитки покрадены, недоставало, то брали с тех, у кого те воры имели пристанище. Потому-то оные секретари и делали ему всякую благосклонность, боясь, чтобы он их не оговорил».

Вскоре Каин заимел в «Стукаловом монастыре» такую непомерную власть, что к нему, «обер-офицеру без чина» с немалым почтением стали относиться все служилые люди приказа.

Почувствовав свою силу, Иван исподволь принялся выполнять вторую задачу — вновь создать мощную (пока тайную) воровскую группировку из наиболее здравомыслящих людей, способных проворачивать большие дела по всей России.

Историк же заметит, что, сделавшись сыщиком, Каин мог бы почитать себя пресчастливейшим человеком. И когда б он сей благополучный для него случай употребил в свою пользу и только б упражнялся в одной порученной ему должности, то, может быть, благополучие его продлилось до конца его жизни.

Но привыкшая к воровству мошенническая совесть недолго могла держаться в пределах добродетели, по пословице: «Повадился кувшин по воду ходить, на том ему и голову положить», так и Каин, привыкнув с малолетства к воровству, никак не мог от этого избавиться. Воровство, грабежи, разбой — словно напитали его кровь, которая, наперекор всем светлым его порывам и намерениям, как смертельная болезнь все больше и больше разъедала все его существо, приближая его к гибельным последствиям.

Пока же Иван был на взлете. Получив от Сената указ, и военную команду в сорок пять человек, он нанял себе в Зарядье, близ Мытного двора, крепкий большой дом и зажил в нем вольной и бурной жизнью.

Дом был из пяти комнат. В одной — Иван поставил дорогостоящий бильярд, в котором обычно играл московский свет, в другой — три стола для игры в карты, в третьей — для старинной игры в зернь[199], любителей которой было немало из простонародья, четвертая была отдана для отдыха подвыпивших людей, а пятую комнату занимал сам Каин, коя служила ему и кабинетом и спальней.

Сам он приоделся в добротное русскую одежду и вновь стал носить бороду, заплатив в казну деньги за бородовой знак.

Дом его всегда был полон яств и питий, чем он привлек не только игроков в бильярд и картежников, но и праздношатающихся людей, особенно из фабричных, которые предлагали Каину свою помощь в поисках подозрительных личностей.

Каин дал согласие, ибо всех воров переловить — никакого реестра не хватит. И люди шли к нему, и рассказывали Каину обо все новых и новых ворах и воришках, причем, многие из добровольных соглядатаев и сами мошенничали, вытаскивая из карманов всякого рода ценности и доставляли их Ивану, из которых он брал себе небольшую часть, остальное возвращал своим сыщикам, которые были благодарны Каину за сытное пристанище, в коем ежедневно содержалось свыше трех десятков человек.

Народ был разношерстный, и если бы не железный приказ Ивана, его дом мог превратиться в очередной притон.

— Голодный — поешь, пару рюмок выпить — выпей, но никакого разгульного пьянства не допущу. Мигом вышибу! Вы — мои помощники, а не бражники из кабака.

Двое, было, ослушались, так Каин взял их за грудки и так столкнул лбами, что те едва живы остались.

— Ползите в свои норы и навсегда забудьте мой дом!

Не прошло и месяца, как Иван подобрал себе тройку есаулов: Никиту Монаха, Ермилу Молота и Федьку Рогатого. Первый — из Красного Села, второй — из Убогого дома, третий — из подмосковного села Покровского. Все трое считались именитыми ворами, грабили по-крупному, и бесшабашной гульбой не увлекались. Каждый обладал трезвым умом, недюжинным здоровьем, а главное имел зуб на дворян-помещиков, пустив красного петуха в нескольких усадьбах.

Каин нутром чувствовал, что недовольство мужиков крепостниками нарастает с каждым годом, а посему в помыслах своих он, завершив дела в Стукаловом монастыре, помышлял поднять крестьян на беспощадную войну с помещиками. Хорошо бы воссоединиться с Мишкой Зарей, который может повести за собой всю волжскую голытьбу, которая, слившись с крестьянской ратью Каина, способна изрядно пошатнуть устои державы, дабы возвести на трон справедливого царя.

Потускневшая, было, разинская мечта «безнравственного гения России», вновь возгорелась с новой силой.

Каин теперь уже открыто ездил по Москве. Князь Яков Кропоткин выдал ему не только доброго коня, но и пистоль с ружьем. Предлагал ездить с усиленной охраной (ох, как нужен был их сиятельству Каин!), но Иван категорически отказался:

— Мне некого боятся, князь. Шобла и мазурики и близко не подойдут к Каину.

— Не будь таким самоуверенным, Иван Осипыч. Воры злы на тебя. Могут из толпы и нож метнуть.

После письма из государственного Сената Кропоткин стал величать Ивана даже по отчеству (уж слишком необходим был ему бывший разбойник, уж слишком богатела его мошна, а посему Каин ему нужен был живым).

Несмотря на его отказ, князь все же приставил к Ивану охрану из трех человек, которые должны быть незаметными для Каина, но от того ничего не укрылось, и он лишь посмеивался на опеку Кропоткина. Ишь как забеспокоился, когда денежка в его карман ручейком поплыла.

Воровского ножа мазуриков Иван действительно не боялся, ибо те уже знали, что смерть Каина повлечет их немедленную смерть, кою получат они от известных гопников.

Опутал Каин, словно паучьей сетью и полицейскую контору. Огромная мзда, получаемая от Ивана, практически поставила полицейских в прямую зависимость от «всесильного» Каина.

Иван, пользуясь своим положением, «быстро привел весь московский уголовный мир себе в подчинение, а чиновный с той же целью опутал взятками. Он приобрел фактически бесконтрольную власть после того, как в октябре — ноябре 1744 году добился от Сената двух указов: первым запрещалось проводить расследования по выдвинутым против него им арестованными людьми обвинениям, а другим строго предписывалось оказывать ему содействие в поимке любого указанного им лица. Властям Каин сдавал уголовную мелочь, попадавшую в его сети, а крупная добыча от него откупалась».

Сдав для начала нескольких незначительных фальшивомонетчиков, он покрывал крупных «денежных дел мастеров», держателей воровских притонов, скупщиков краденого, которые откупались от Каина большими деньгами, уходившими на огромный чиновничий мир, всегда жаждущий золотого тельца.

Честолюбивый Иван упивался колоссальной властью. Он чувствовал себя хозяином города, и ждал того момента, когда подчиненный ему уголовный мир возьмет верх не только над Первопрестольной, но и над подмосковными городами, после чего он и начнет смертельную борьбу с помещиками и наконец-то осуществит свою стародавнюю мечту.

Глава 7 Авелинка

Конечно же, Иван занимался и любовными утехами. Немало девок и женок перебывало в его постели за последнее время, однако его не покидала мыль покорить строптивую дочь краснодеревщика Акимыча. Время настало окончательно сломить упорство Авелинки.

Утром следующего дня он облачился в дорогое платье, нанял роскошный экипаж, набил его соболиной шубкой, летниками, телогреями, сарафанами, сапожками, а в руки взял шкатулку с драгоценными девичьими украшениями.

Сказал кучеру в цилиндре и ливрее:

— Все внесешь в дом, к которому подъедем.

Удивленный Акимыч приступил, было, с расспросами, но кучер молча выложил поклажу на лавку и удалился. Затем уже появился Каин со шкатулкой.

— Будь здоров, Демид Акимыч и добрая хозяюшка.

Жена Акимыча на сей раз была дома. Она, как и супруг, продолжали с изумлением смотреть на привезенные вещи.

— Узнаешь, Демид Акимыч?

— Узнаю, ваша милость. Чего одёжку сменил?

— Не только одежку. Ныне я обер-офицер Сыскного приказа Иван Каин. Слышал, небось, о таком сыщике?

И супруг, и жена плюхнулись на лавку, и настолько растерялись, что и слова не могли вымолвить.

— Чего оробели? — улыбнулся Иван. — Я к вам с добрыми намерениями, а вы будто черта с рогами увидели. Да я сам его боюсь, когда он рогом в окно стучится… Аль не слыхал, Демид Акимыч?

— Как не слыхать, — наконец, пришел в себя хозяин. — Тебя, почитай, вся Рассея-матушка ведает. Передо мной же купцом прикинулся.

— Мышка и та три раз на году окрас меняет. Ходил в купцах, а ныне в главных сыщиках приказа. От Сената два благодарственных указа получил. Особая благодарность — от губернатора и генерал-полицмейстера. Обещали крестными отцами стать. Так что примите подарки от жениха и позовите дочку из светелки. Намерен лично вручить.

Акимыч глянул на испуганную жену и высказал:

— Ты хоть и всемогущий Каин, но дочку показывать жениху до свадьбы не положено.

— Ошибочка, Демид Акимыч. Авелинку я и при тебе видел, а затем и в светелке с ней разговаривал. Так что, покличь! Без того не уйду.

— Да как же так, милостивец? — ударилась в слезы хозяйка. — Грешно старый обычай рушить. Скажи, отец.

Акимыч, попав в затруднительное положение, тяжко вздохнул. Каин и впрямь не уйдет из избы до тех пор, пока не увидит Авелинку. Этот всесильный, но страшный человек не отступит. Бывший разбойник, как он уже наслышан, подмял под себя не только полицмейстера с его подчиненными, но и весь Сыскной приказ. И как это получилось — уму непостижимо. Но одно ясно — с Каином лучше в перебранку не вступать, иначе это добром не кончится.

— Покличь, мать, дочку… Покличь!

Авелинка спустилась в комнату в алом сарафане, в котором она выглядела еще прекрасней.

Иван отвесил девушке поясной поклон.

— В добром ли здравии, Авелина Демидовна?

— В добром, сударь.

— Прекрасно. Прости, что нарушаю старозаветные устои, и не засылал сватов, ибо не имею ни близких, ни дальних родственников, а посему явился напрямую и привез тебе подарки и драгоценные украшения (Каин открыл шкатулку), кои, надеюсь, будут тебе к лицу и по вкусу.

Бездушными, отчужденными глазами окинула Авелинка девичьи наряды и сухо проговорила:

— Маменька сказала, кто вы. У вас нет даже имени, разве что кличка Каина, который, согласно Библии, был чудовищным злодеем, убив своего брата Авеля.

— Кличку Каина, — тотчас нашелся Иван, — мне дали в детстве, и только за то, что я, спасая кошку, забравшуюся на высокое дерево, упал и случайно раздавил котенка. Одна из умалишенных старух, чей котенок погиб, и обозвала меня сим неблагополучным именем. С той поры старуха ходила по деревне и постоянно бормотала злополучную кличку.

И вновь Авелинка зорко посмотрела в глаза Ивана.

— Вы очень увертливый человек, сударь. Ваша история с кошкой далека от правды… А вы почему молчите, тятенька и маменька? Разве вы даете благословение?

— Благословение, дочка, дают после сговора, а такового еще и в помине не было, — произнес Акимыч.

— Так в чем же дело, Демид Акимыч? Я предлагаю вашей дочери руку и сердце и предоставлю ей шикарную жизнь. Она ни в чем не будет нуждаться, так как я очень богат. Вам не найти лучшего жениха. А то, что ваша дочь со мной холодна, это минует, когда сердцем поймет, что вышла за доброго человека.

Акимыча аж пот пробил. Колебание его чувствовалась по дрожащим пальцам и потухшим глазам. Он уже знал ответ любимой дочери, высказанный ею, после посещения «купца» светлицы. Ничего не изменится в сердце Авелинки и после доставленных богатых подарков.

Но Каин ждет от него, как от родителя, ответа. Дочь в данном вопросе ничего не решает, ее желания отец может и не спрашивать: уж так повелось на Руси. Он сам выходил за Лукерью не по любви и лишь через год она стала ему желанной. «Стерпится, слюбиться», — говорят в народе.

Каин, чу, покаялся в своих грехах, а то бы его в Стукалов монастырь на службу не приняли, и службу свою он начал так ретиво, что получил одобрительные указы из самого Сената. Да и в простонародье о нем толкуют добрые слова.

— Ну что, мать, — повернувшись к Лукерье, заговорил Акимыч. — Думаю, быть сговору. Не век же нашей доченьке сидеть в светелке, пора и мужа заиметь.

У Лукерьи вновь глаза на мокром месте, а дочь, вспыхнув как огонь, резко выпалила:

— Я ж говорила, тятенька. Не мил мне этот человек. Он — жестокий и злой. Даже если вы благословите меня, я не буду жить. Он же Каин не по кличке, а по сердцу. Лучше сейчас меня погубите!

Алевинка высказала и убежала в светлицу.

Акимыч с понурым лицом развел плечами.

— Ты уж не обессудь, ваша милость. Мы, чай, не басурманы, на аркане дочь не потащишь. Дай недельку сроку. Постараюсь Авелинку уговорить.

— Хорошо, Демид Акимыч, но не больше недели. И не дай Бог довести меня до греха.

Через неделю Акимыч сам явился в дом Каина и с мрачным видом вернул ему подарки.

— Хоть убей, ваша милость. Не хочет.

— Ступай! — коротко но сурово сказал Каин и, подумав несколько минут, поехал к Еленинской башне где в оковах сидел фальшивомонетчик Андрюха Скоробогатый.

Самая жуткая Пыточная России, в коей Ивану бывать еще не доводилось, и коя произвела у него гнетущее впечатление. В пыточной сыро и сумрачно, ибо освещена всего тремя сальными плошками, кои дымят и без того черня закопченные стены, а с потолка капают на головы узников тягучие холодные капли, словно производя дополнительную пытку. Узники же прикованы к каменным стенам железными цепями, опричь того колодками, кои снимаются с ног лишь тогда, когда преступника подвесят на дыбу и начнут выворачивать из суставов руки и ломать кости, да еще со страшной силой хлестать особыми пыточными плетьми, в которые вплетены железные, с острыми углами кругляши, пробивающие тело до костей. Но и это не все: под голые ступни узники палач поставляет, вынутую из жаратки, раскаленные угли на широкой сковороде с длинной деревянной ручкой.

Господи, чего только нет в пыточной. Железные прутья и клещи, стальные иглы, лежащие в особых коробочках, пыточные станки, кои в считанные секунды могут раздробить или вовсе перемолоть любую часть тела жертвы.

Иван, разглядев среди преступников Андрюшку Скоробогатого, двинулся к нему и наткнулся на какую-то бочку, из которой торчали розги.

«Березовая каша, замоченная в соленой воде. Лихо же достается браткам».

Андрюха лежал на куче жухлой соломы в изодранном в клочья рубище и тихо стонал. Вид его был жалким, изнуряющим, глаза провалились. Некогда от тучного, спелого тела остались одни кости.

— Жив, мастер?

Андрюха загремел цепями, приподнялся, зло, надрывно заклокотал:

— Падла… иуда…гореть тебе в геенне огненной.

— Ну, буде! — прикрикнул Каин и подсел к Андрюхе. — Я к тебе с добром пришел.

— Этот ты-то с добром? Не хочу с падлом говорить.

— Захочешь, когда я тебя на волю выпущу.

— Какая воля? Меня завтра на дубу подвесят, а потом костяк в яму кинут.

— Не висеть тебе на дыбе, Андрюха. Оговори одного человека и гуляй по белу свету. Жить-то хочешь?

— Кто ж к Костлявой торопиться? О ком речь?

— Я знаю, что ты живешь неподалеку от Трубы. Ведаешь краснодеревщика Демида?

— Слыхать слыхал, но дел с ним не имел?

— Имел, Андрюха, с дочкой его Авелинкой.

— Ты чего, Каин, дурь гонишь?

— Вникай дальше. Девку надо оговорить. Сегодня же тебя вызовут к секретарю Седову, и скажешь ему, что дочь краснодеревщика Авелинка помогала тебе воровские деньги делать.

— Коим образом?

— Соображай, дурья башка. Она же златошвейка. У нее всегда в наличии золоченая, серебряная и мишурная проволока. Настоящий клад для тебя.

— Уразумел… Но тебе-то какая корысть?

— О том тебе знать не обязательно. Если оговоришь и на очной ставке все подтвердишь секретарю, на другой день выйдешь на волю. Договорились, Андрюха?

— У меня другого выхода нет. Из Пыточной только в Убогий дом отвозят. Оговорю.

В тот же час Каин побеседовал с Парфеном Седовым. Тот хоть и молод, но сразу раскусил Каина.

— Никак девка приглянулась, а та дала от ворот поворот. Незаконно, Иван Осипыч. Взять девку под караул не могу-с.

Каин брякнул перед секретарем кошельком с червонцами. Тот торопливо (как бы кто в кабинет не вошел) спрятал кошелек в ящик стола и выдавил на лице угодливую улыбку.

— Сегодня же дочь краснодеревщика будет взята под караул. В Сыскной или сразу в Пыточную башню?

— Вначале для допроса в Сыскной, а уж потом в Пыточную, Парфен Владимирович. Пусть подумает, что ее ждет.

— Применить все меры воздействия?

— Ни в коем случае. Кому тогда она будет нужна? Пусть недельку поголодует, кормежку — самую скудную, ну и плеточкой легонько пройдитесь. Легонько! А в Пыточной посадите ее прямо возле дыбы и накажите палачу, что вот-вот-де и ее подвесят. Сломается, всю гордыню свою забудет, а потом я ее в золотую клетку на откорм увезу. Действуй, Парфен Владимирович!

— Только ради вас, Иван Осипыч. Все будет исполнено в самолучшем виде. Только бы до их сиятельства не дошло.

— Не беда. И на его роток накинем шелковый платок. А Андрюшку Скоробогатого на волю отпусти. С судьей и подьячим я переговорю.

— Какая же большая власть у вас, Иван Осипыч. Получается, над приказом-то вы начальствуете, — польстил Каину секретарь.

— Куда уж нам, малому воробышку, с бестолковой головушкой, кой только и умеет крылышками порхать. Будь здоров, Парфен!

… В тот же день Авелинку доставили в Сыскной приказ и «спрашивали, для чего она, ведая, что Скоробогатый делал воровские деньги, не доносила. Несчастная и невинная девица, хотя и приносила справедливое в том оправдание, и уверяла всякими клятвами, что не только ничего не ведает, но и доказателя в глаза не знает, но правдолюбивые секретари, не утвердясь на праведном ее ответе, определили допросить ее на очной ставке под плетьми и до тех пор мучили, что едва оставили живую и без всякого чувства, приказали отнести ее на рогожке и бросить, как настоящую злодейку, в тюрьму».

Узнав, что Авелинку крепко избили, Каин пришел в негодование. Он схватил Седого за темно-зеленый мундир, да так, что от него посыпались орленые пуговицы.

— Я тебе что говорил?! А ты — сучья морда!!

— Прошу прощения, Иван Осипович. Во время дознания нежданно-негаданно пришел их сиятельство и приказал допросить девицу с пристрастием. Он тех, кто причастен к изготовлению воровских денег, особливо пытает.

— Знаю! — оттолкнув от себя секретаря, выкрикнул Иван.

Приверженность Кропоткина к фальшивомонетчикам была известна всему приказу, ибо каждый изобличенный «мастер», чтобы не висеть на дыбе, приносил их сиятельству немалую выгоду.

— Предупредить же вас, Иван Осипович, уже было неосуществимо.

— Тетери!

Иван, зная, что Кропоткин и дальше не оставит в покое Авелинку, кинулся в кабинет князя. Золотые червонцы возымели свое дело.

— Какой же вы селадон, батенька, — миролюбиво произнес князь. — Я прикажу оставить в покое вашу пассию.

— Благодарствую, однако, извольте выполнить небольшую просьбу, ваше сиятельство.

— Весь внимание.

— К девице надо послать доктора, чтобы как можно быстрее поставить ее на ноги. Мази, порошки, пилюли, и хорошее питание.

— Не волнуйтесь, батенька. Поднимем твою девицу.

Но на этом Иван не успокоился. Ему надлежало продумать новую идею, в которой особое место должна занять толковая женщина, которая бы сказала о нем добрые слова. Но такую найти на Москве непросто. Девицы, проведенные с ним одну, две ночи в постели, на эту роль совершенно не годились, ибо они могли все испортить и еще больше озлобить Авелинку.

И тут в голову Ивана всплыла Аришка, его давнишняя спасительница. Правда, ныне она замужем за рейтаром Нелидовым, но это не помеха.

Дом рейтара, как уже знал Иван из разговоров Аришки, находился на Петровке Белого города — одной из древнейших улиц Москвы, названной по Петровскому монастырю, что на «Высоком» (месте), основанному у Петровских ворот в середине Х1У века.

В описываемое время улица была застроена лишь по западной стороне. Восточная же, к реке Неглинной, была застроена редко и беспорядочно. Виной тому были разливы реки Неглинной в половодье, кое заливало почти всю восточную часть Петровки.

«Рейтар сейчас наверняка на службе, а Аришка, поди, с ребятней занимается».

Но из дома вышла совсем незнакомая женщина и пояснила:

— Рейтара еще два года назад в Воскресенск перевели.

— Супруга жива, здорова?

— Была в полном здравии.

Больше ничего не спросив, Иван развернул коня и помчал в Зарядье. Раздумий не было. Вбежав в избу, поманил своих новых есаулов — Никиту Монаха, Ермилу Молота и Федьку Рогатого.

— Не хотите со мной ранним утречком до Воскресенска прокатиться?

Вопросов не последовало: Каин зря не позовет, посему его просьбы есаулы выполняли неукоснительно, чем и радовали Ивана.

— На конях?

— Туда, Ермила, на конях, обратно на бричке.

Иван прикинул: до Воскресенска где-то около пятидесяти верст, поэтому, если выехать в доранье, города можно к вечеру достигнуть. Так и сделали.

Иван уезжал из Москвы, даже не сказавшись Сыскному приказу, что лишний раз подчеркивало его безраздельную независимость.

Июльские дни длинны, а посему прибыли в Воскресенск еще до заката солнца. Разыскать дом рейтара Нелидова в небольшом городе трудностей не составило.

Рейтар без мундира, в одной посконной рубахе возился на грядках огорода, а супруга с двумя малолетками срывала с гряды в лубяной кузовок спелую клубнику.

«Полная идиллия. Вот она жизнь, о коей он порой мечтал. Может, когда-нибудь с Авелинкой получится?»

— Аришка! — окликнул Иван.

Молодая женка вздрогнула от знакомого голоса и повернулась к Каину.

— Иван!.. Какими судьбами?

— Птичка-невеличка весточку принесла. Вот и пришлось тебя навестить.

— Заходи в избу, Иван.

Аришку, казалось, и вовсе не тронули годы. Все такая же румяная, статная, с задорными глазами, лишь густые соломенные волосы теперь забраны под платок.

Рейтар насторожился. Высокий, крутоплечий, подошел к незнакомцу и сердито спросил:

— Кто такой?

— Да ты не серчай, Матвеюшка. Бывший дворовый человек купца Петра Филатьева Мы с ним когда-то у него ютились.

— Ванька Каин, что ли, о коем ты рассказывала?

— Он самый.

По лицу Нелидова пробежала тень. Каин! Чего только не говорят о нем в Воскресенске. Был разбойником, даже бывшего своего хозяина Филатьева ограбил, а ныне, чу, в Сыскном приказе служит. Чудеса!

— Какое у тебя дело к моей жене?

— Не сверкай глазами, Нелидов. Дело касается моей новой службы. В избе расскажу.

Иван ничего не утаивал, лишь в одном месте приврал:

— Прикипел сердцем к одной девице, она же пока согласия не дает, и даже родителей не хочет слушать. Гордая! А тут еще, как златошвейка, в сговор с фальшивомонетчиком вошла. Теперь сидит Авелинка в тюрьме.

— А супруга моя причем?

— Все дело в том, Матвей, что Авелинка не верит мне, что я другим человеком стал. Ее может уговорить только женщина, которая меня с детства знает. Вот я и прибыл к Арише. Если Авелинка согласится выйти за меня замуж, она будет выпущена на волю.

Ротмистр хоть и был спокойного нрава, но тут взбунтовался:

— И не подумаю, Каин, супругу в Москву отпускать, да еще в Сыскной приказ. Не поедет!

— Матвеюшка, что ты? Надо же Ивану помочь. Дело-то полюбовное.

— Я уже сказал свое слово. И где это видано, чтобы жены мужьям перечили?

Аришка опечалилась, а Иван примирительно сказал:

— Вынужден смириться. Слово мужа — закон… Ночь надвигается. Может, дозволишь, Матвей, у тебя с моими друзьями заночевать?

— Места хватит. Ночуйте с Богом. Мы здесь в комнате, Ариша с детыми в горнице,

— А вначале вечерять будем. Дорога была дальняя, небось, голодны? Ты, Матвеюшка, не против?

— Какой разговор? Гостей голодными спать не укладывают.

— Тогда принеси, Матвеюшка, из погреба капусты, пока я стол накрываю.

Нелидов вышел, а супруга тотчас обернулась к Каину:

— Жаль мне тебя, Ванечка (сказала ласково, как и раньше). Увези меня утром, как будто силком.

— Так и помышлял, Аришка. Но супруг-то вместе с нами будет ночевать.

— Не беда. Рано утром он спит, как пропойца мертвецким сном.

— Надо у кого-то для тебя бричку похитить. Укажи где, и мы своруем.

— Не надо бричку, Ванечка. И своего коня я не выведу. Матвей сразу догадается, что я добровольно съехала. Я ж к тебе сяду — и вези хоть на край света. А Матвей поверит, он сверх меры доверчив.

— Спасибо тебе, Аришка.

… Ранним утром все трое тихонько встали (Неледов даже не шелохнулся) и вышли на крыльцо. Аришка уже поджидала на улице.

— Никита, сними кафтан и гашник из штанов вытяни.

То же самое сделал и Иван. Он свернул два кафтана вчетверо, уложил их позади своего седла, стянул сдвоенным гашником поклажу, связал концы гашников под брюхом коня и подкинул Аришку на своеобразное седло.

— Все мягче будет, Ариша. Крепче держись за луку. С Богом, братки.

Где-то на середине пути лесную дорогу перегородили человек двадцать лихих людей — с дубинами, кистенями, а четверо даже с ружьями.

— Слезай с коней и выкладывай кошельки! — гаркнул вожак, направив ружье на Каина.

Иван потянулся к рукояти пистоля, но вожак предварил:

— Не балуй, выстрелю!

И он бы выстрелил, если бы Иван не рыкнул:

— На кого пасть раскрыл, мазурик. У самого Каина намерен шакалить [200]?! Сунул в ружье рыжики[201] и думаешь Каина свалить? Да я тебя, шобла, повенчаю[202] с твоей марухой при всей шараге!

Вожак захлопал глазами и опустил ружье.

— Выходит, на самого Каина напоролись. Прости нас, дуболобов. Мы ведь к тебе, под твою защиту поперлись.

— Бог простит. Ступайте, куда шли, а там погляжу, кого за порог пустить, а кому и пинка под гузно дать, чтоб знали на кого руку поднимать.

— Ну, ты, Ваня, и шумнул. Даже я перепугалась. Какая же в тебе силища! — сказала Аришка.

— Иначе бы нас перестреляли. Где водкой, а где и глоткой.

— Песни-то поешь?

— Не забыла, Ариша? Вот встанем на привал — и спою.

Демид Акимыч, возмущенный арестом дочери, норовил поднять Трубную площадь.

— И что это делается, православные! Дочку мою средь бела дня под караулом в Стукалов монастырь увели. Будто она воровские деньги Андрюхе Скоробогатому делать помогала. Да она у меня святая, чиста перед Богом. Все это — козни Ивана Каина, коему Авелинка отлуп дала. Не захотела она идти замуж за бывшего разбойника. Помогите, православные, дочь мою из Сыскного вызволить. Айда всем скопом к приказу и пожалуемся Кропоткину! Христом Богом вас прошу!

Но Трубная площадь яростным криком не откликнулась, отделываясь отдельными возгласами:

— Тебя, Акимыч, ведаем. Толковый мастер, но дочь твою, почитай, в глаза не видели.

— Да как ее увидишь, коль она целыми днями в светелке сидит. Чисто ангел, православные!

— В чистом омуте черти водятся. Чу, она у тебя златошвейка. А вдруг потихоньку Андрюхе канитель носит. Вот и спелись.

— Чушь! Типун тебе на язык! Моя дочь ткани для храмов вышивает, богоугодным делом занимается.

— А что, православные? Может, невинное дите в Сыскной упекли? Сходить бы надо к приказу.

— Сходить! Им бы лишь схватить, нечестивцам. Пусть Каин ответит, где истина! Он, коль простолюдинка ни в чем не виновата, поспособствует, чтоб девку выпустить. Он, чу, все может.

Площадь раскололась, но к приказу двинулось всего человек десять.

… Аришка, уж на что была отважна, но когда очутилась в Пыточной Еленинской башне, перепугалась. Хрипы, стоны, жуткие, душераздирающие крики. Как раз на дыбе пытали одного из преступников.

Иван показал Аришке на Авелинку и пошел прочь из башни.

От девушки только что отошел лекарь, который смазал ее раны, но боль в спине не проходила, поэтому она тихо стонала. Авелинка по-прежнему сидела в оковах, глаза ее были закрыты, но жуткие возгласы истязуемого настолько разрывали ее сердце, что она заткнула уши пальцами, но и это мало помогало.

И тогда она принялась вслух молиться Пресвятой Богородице. И молитва дошла до Заступницы ибо безжизненное тело узника сняли с дыбы и бросили в темный угол башни.

Вот тогда и подошла к девушке Аришка, села рядом и достала из кузовка бутылочку с «монастырским» квасом.

— Выпей, милая голубушка.

— Кто ты?

— Ты сначала выпей, а потом и разговор поведем.

Авелинка отпила несколько больших глотков и спросила:

— Ты почему без оков? И летник на тебе катами не тронутый.

— Не дивись, милая девица. Меня Иван Каин к тебе прислал.

— Каин?! Злодей Каин?

Авелинка с таким ожесточением произнесла ненавистное имя, что Аришка вздохнула: разговор будет нелегким.

— Он не злодей. Он к тебе всем сердцем тянется.

— Вот его сердце, — повела рукой по мрачному узилищу Авелинка. — Уходи! Я не хочу с тобой, женщина, разговаривать.

— И все же выслушай меня, Авелинка. Я знаю Ивана с детства. Мы были дворовыми людьми купца Филатьева. Ваня был совсем другим — тихим, покладистым, все песни распевал, которые сам сочинял, а кто песни поет, у того душа чистая. Но жизнь у Вани получилась горькая. Ты, наверное, слышала, как нелегко живется крепостным людям у своих господ. Над Ваней издевались приказчики, его часто избивали, вот, в конце концов, и озлобилась его душа. И тогда, когда он вырос, он бежал и стал мстить купцам за все свои мучения. А потом понял, что воровать и состоять в разбойных шайках нехорошо. Он стал ненавидеть воров, и чтобы избавить от лиходеев Москву, пошел служить в Сыскной приказ. Сейчас, благодаря ему, Москва заметно от воров очистилась. Когда Иван увидел тебя, то сразу влюбился. Так что не держи на него сердца. Если надумаешь стать женой Ивана, то он выпустит тебя на другой же день.

— Все высказала?

— Могу и дальше говорить, Авелинка.

— Достаточно. Чтобы ты не высказывала, я не могу полюбить Каина, а посему лучше погибну в этой Пыточной, чем соглашусь на его просьбу, ибо душа у него недобрая. Так и передай Каину.

— Зря ты так, Авелинка. Иван для тебя даже хоромы срубил.

— Пусть в свои хромы гулящих женщин водит. Оставь меня.

— И все же крепко подумай, милая девушка. Иван очень будет ждать от тебя доброй весточки.

— Не дождется!

Каин ждал Аришку у входа башни и сразу по ее лицу понял: уговорить не удалось.

— Да, Ваня, твоя Авелинка — кремень. Ни в какую! Ведь погибнет же, бедняга.

Мрачными были глаза Каина.

Затем они посидели в дорогой ресторации, что на Ильинке, потрапезовали, поговорили, и попрощались.

— Да хранит тебя Бог, Ваня! — осенила Аришка Каина крестным знамением и поцеловала в губы.

Обратно в Воскресенск возвращалась жена Нелидова на бричке.

— Можешь себе оставить, Ариша, как подарок за полонение.

— Если супруг примет, Ваня.

Глава 8 Через истязания к победе

Конечно, Иван мог освободить дочь краснодеревщика, но такое положение его не устраивало: признать свое поражение — не в натуре Каина, а посему он высказал просьбу подьячему приказа:

— Хорошо бы, Петр Зосимыч, день и ночь пытать воров на дыбе. Авелинку же от дыбы не отдалять. Пусть смотрит и набирается страху.

Донской, давно купленный Иваном с потрохами, не возражал:

— До смерти напугаем твою девицу, Иван Осипыч.

Каин был раздражен. Норовил бранить себя: зачем душу изводить? Ради чего и кого? Ради какой-то строптивой девицы, малявки, коя и мизинца его не стоит.

Цаца! Что она о жизни знает? Да ничего! Иголку с ниткой. Вот и вся ее жизнь. Курам на смех. Да от такой каждодневной нудной работы от тоски можно умереть… Ну, лицом пригожа, изрядно Глашу напоминает. Но ведь только лицом. В остальном же они совершенно разные. У одной кроткий нрав, у другой — своенравный и вздорный, как у необузданной лошадки, и это больше всего злило Каина, привыкшего к легким женским победам. Но эта злость, не только портила ему расположение духа, но и настойчиво заставляла его не отступаться (избави Бог!). Во чтобы-то ни стало необходимо одержать победу.

Другого и быть не должно, тем более в такой момент, когда он чувствует себя чуть ли не полновластным хозяином города. Теперь он мог свободно войти в любой купеческий дом и хозяин уже не крикнет дворовых, а будет почтительно с ним разговаривать, ведая об отношении к нему не только местных властей, но и правительственного Сената.

«Что привело вас в мой дом, Иван Осипович? Неужели мои приказчики в чем-то провинились? Коль такое случилось, не угодно ли будет вам дело уладить?»

И такое случалось. Нередко пойманные воры при пытках указывали на мошенничество приказчиков и купцов. Иногда Иван брал таких людей под караул, а иногда «улаживал», оставляя часть откупных у себя, другую на приказ, тайную полицмейстерскую контору.

Более тонко опутывал Иван своей паутиной градоначальника Левашова. Именно Василий Яковлевич отправил императрице Елизавете Петровне письмо, в котором добрыми словами охарактеризовал Каина и его доблестные действия по очищению Москвы от преступного мира.

Внимательная императрица не оставила без внимания письмо московского градоначальника, что вылилось двумя указами Сената.

Теперь Василий Яковлевич на высоте, и как такого высокопоставленного чиновника не отблагодарить? Конечно же отменными конями, которых градоначальник весьма любит и прекраснейшим экипажем, где вся карета отделана золоченными кожами и в которую Иван вбухал огромные деньги.

Подарки были по достоинству оценены. Василий Яковлевич прислал Каину золотую табакерку, турецкий табак и шпагу в очень дорогих ножнах. С этого часа Каин стал неприкасаемым человеком, завладев вниманием всей Москвы.

Неприкасаемость же привела к вседозволенности. Каин проводил очень изощренную игру, позволявшую ему практически держать в руках всю Первопрестольную, но он, чувствуя эту необычайную власть, не наглел, не стремился сие подчеркнуть, выпятить себя, обрасти губительным тщеславием, понимая своим незаурядным умом, что малейший его промах нарушит все его дерзновенные планы, а вся его филигранная игра рассыплется, как карточный дом, а посему он был вежлив с властями, никогда не вступал с ней в какие-либо столкновения, чем еще больше привлекал к себе высокий чиновничий мир, который был доволен не только взятками, но и его повседневной работой.

Тюрьмы, казалось, были переполнены преступными людьми, но Каин раскидывал такую сеть, в которую проникали лишь незначительные воры и мошенники. Крупным же — Иван приказывал до поры-времени лечь на дно, высматривая из них матерых преступников, которые со временем могли бы стать головкой предполагаемого войска Ивана, способного повести за собой и крестьян и посадскую голь.

Некоторые приходили к Ивану из близлежащих городов. Они не были коренными ворами, а представляли собой бедняцкие слои, которых голод и притеснения местных властей вынуждали бежать в Москву. Вот они-то и наводнили дороги, вооружившись дубинами и кистенями на случай встречи с богатыми людьми. И шли-то они к Каину, прослышав о дармовом харче и рюмке водки.

Естественно Иван их принимал, кормил и тотчас отсылал на заработки в село Мячково, что под Москвой и к Андроньевскому монастырю, где процветал кирпичный промысел (в Москве все больше строилось каменных домов) и где беднота могла хоть как-то прокормиться.

— А как дам знак — вернетесь ко мне, — говорил Каин.

… Воров пытали на дыбе на глазах Авелинки. Вот и здесь план Каина четко сработал: несчастная девушка не выдержала чудовищных истязаний, которым подвергались преступники и потеряла сознание.

Авелинку отлили водой, и когда к ней вернулась память, каты ей сказали:

— Мы из-за тебя, девка, останавливать пытки не будем. Глазей и слушай дальше, хо!

— Не могу смотреть на ваши зверства… Позовите Каина.

Каты сообщили о словах девки подьячему Донскому, а тот снарядил гонца к дому Каина. Иван, не мешкая, прибыл в Пыточную.

— Что ты мне хотела сказать, Авелинка?

Девушка сквозь слезы произнесла:

— Я знаю, что ты худой человек, но если избавишь меня от сего ужасного места, то я соглашусь выйти отсюда при одном условии, что я ни при каких обстоятельствах не стану твоей полюбовницей. Лучше приму смерть, чем лишусь девичьей чести.

«Наконец-то сломалась, наконец-то она будет моей».

С души Ивана будто камень свалился. Он взял девушку на руки и понес к выходу из Пыточной.

— Ты говоришь, Авелинка, глупости. Какая полюбовница? О том и речи не может быть. Зачем же я к твоим родителям приходил? Я беру тебя в жены, мы обвенчаемся в храме и заживем счастливой жизнью.

— Счастливой? Сердце не обманешь, Каин. Я всегда буду с тобой несчастлива.

— Ты забудешь об этих словах вскоре после свадьбы.

— Нет, Каин. Судьбу не обманешь.

Перед свадьбой вышла заминка. Батюшка приходской церкви Богоявления, вдумчиво глянул на Каина и изрек:

— Что-то я тебя, сыне, никогда в церкви не видел.

— Всю жизнь в разъездах, отче.

— Я каждого прихожанина в лицо знаю, и тебя в слободе нередко зрел, когда ты, сыне, свои хоромы возводил. Грешно, даже новый дом не освятил. А давно ли ты был на исповеди.

— Прости, отче, никогда.

Каин, отроду не интересовался религиозными делами, а посему ответил честно, полагая, что сие откровение свадьбе не помешает.

Батюшка даже отшатнулся от прихожанина.

— Так ты никогда не принимал обряд покаяния, грешный человек?!

— Истину говорю, отче.

— Не смей глаголить о какой-то бесовской истине. Венчать тебя не буду!

— Да ты что, отче? Народу полная церковь, невесвета ждет. Дам сто рублей.

— Изыди, сатана!

Священник тотчас удалился из храма.

Авелинка побледнела и еда не упала в обморок, но Иван, крепко держа ее за руку, поманил свободной рукой Никите Монаху.

— Беги к кабаку. Там всегда ошиваются пьяненькие попы и расстриги. Срочно, Никита!

Минут через пятнадцать подгулявшего попика[203] Епифания, распевающего по улице песни, подвели к новобрачным под рученьки.

— Венечную память[204] имеешь? — заплетающимся языком, вопросил Епифаний.

— Да как ты смеешь спрашивать, коль я служу светским чином в Духовной консистории[205]? И что это за священник, который находится во хмелю и распевает по улицам песни? Если не хочешь оказаться в темнице, немедленно приступай к обряду.

Батюшка не на шутку перепугался и, водрузив на себя ризу, начал венчание, но и тут не обошлось без курьеза, ибо хмель давал себя знать. Забывшись, отче провел жениха и невесту вокруг аналоя не три, а восемь раз. После бракосочетания Иван, рассмеявшись, спросил:

— Ты чего так много нас кружил, Епифаний?

— Долее жить станете, — нашелся попик.

… Свадьба состоялась сразу после венчания в новых хоромах Ивана. Позван был на торжество и батюшка. Он так наклюкался, что едва оторвался от стола.

— Грехи мои снимешь, отче?

— Сыму, сыне… Прикажи, дабы мне приход дали, поелику живу по Священному писанию.

— Ай да отче! — вновь рассмеялся Иван. — По Священному писанию живет. Выходит, и аз, раб Божий, безгрешный. Молодцом, отче. Будет тебе за то награда от Консистории. Вот тебе рубль.

Иван подозвал Никиту Монаха и Ермилу Молота.

— Завяжите Епишке руки назад, на шею повесьте два штофа с водкой, а позади рясы привесьте бумагу с моим указом: «Когда висящее на шее вино выпьет, тогда и развязан будет».

Есаулы захохотали и, выполнив просьбу Ивана, выпроводили попика со двора.

Демид Акимыч хмуро взирал на шутовские деяния Каина. На сердце его было сумрачно, ибо ничего хорошего от замужества Авелинки он не предвидел. В расстроенных чувствах удалился он с супругой в отведенный им покой.

Авелинка отдавалась Ивану без малейшей страсти и со слезами, но Каин был чрезмерно рад. Он добился-таки своего! Авелинка привыкнет, и нарожает ему кучу детей.

На другой день (как записал свадьбу автор биографии Каина) после брачного сочетания приказал Каин солдатам своей команды идущих мимо его дома купцов брать и приводить на двор, которых собрано было человек до сорока. Велел он их поставить среди двора, а новобрачной своей супруге, насыпавши на тарелку гороху, приказал подносить вместо овощей. Купцы из учтивости брали по несколько зерен, а вместо оных клали молодой его сожительнице кто рубль, кто полтину денег, и таким образом вся свадебная церемония кончилась.

Вскоре после того, на сырной неделе, которая у простого народа называется масленицею, приказал Каин сделать для увеселения любезной своей супруги позади Мытного двора снеговую гору, украся оную елками, можжевельником, статуями, и в некоторых местах обвешал красными сукнами, на которую во всю ту неделю собиралось для катанья премножество народа, и происходили разные веселости, а между тем мошенники его команды вынимали из карманов, что в их руки попадалось. А в последней день той недели собрал он человек до тридцати разного звания людей и велел на той горе[206] представлять комедию, называемую «О царе Соломоне». Между прочими изображениями приказано было одному фабричному украсть у нареченного царя из кармана деньги, а как показанного фабричного в том воровстве поймали и привели к мнимому царю, то он приказал его наказать по военному артикулу, чего ради по велению Каинову собрано было всякого звания людей человек до двухсот и поставлено в два ряда, как обыкновенно виновных солдат гоняют сквозь строй, каждому человеку дано по метле. И, раздевши того фабричного донага, надели ему на голову мужичью шапку, на шею — белый галстук, на руки — большие крестьянские рукавицы, к спине привязали маленького молодого медвежонка и так сквозь сей строй шесть раз прогнали, притом команды Каиновой барабанщик бил в барабан, а суконщик прозванием Волк, наподобие майора, ездил около того строя верхом и понуждал стоящих в строю, чтоб били без пощады. Таким образом, вместо шутки показанный фабричный иссечен был до крови, за что Каин дал ему рубль денег да новую шубу, чем он был весьма доволен.

Глава 9 Раскольники

Иван всегда сочувствовал старообрядцам, а посему нередко укрывал их и от полиции и от Раскольничьей конторы[207], которую староверы боялись больше всего. Однажды, в середину мая, к Ивану на его съемную квартиру пришел пожилой раскольник Матвей Захаров и обратился с нешуточной просьбой:

— Сорок староверов понуждены сжечь себя, коль добровольно не примут на себя испоганенную никонианскую веру.

— Раскольничья контора надавила? Зло орудует. Кто ж такую команду отдал?

— Генерал Серапион Волков, кой нагрянул в Москву из столицы. Страшный человек. «Скорпионом» мы его нарекли. Помоги, Иван Осипович, на тебя вся надежда.

— Сколь вам дано времени на раздумье и где остановились?

— Неделю, Иван Осипович. А временный стан наш разместился в сарае подле села Игнатовки.

Ивану давно были по душе староверы, особенно с тех пор, когда побывал на реке Ветлуге и в городке Варнавине, где половина посельников жили старообрядческой жизнью, наполненной высокими духовными устоями, которые удивляли Ивана. И все же самой сути раскола он не знал, а потому и решил потолковать с Матвеем.

— Давно слышал о расколе, но подробностей не знаю. Может, расскажешь, Матвей Захарыч?

— Все началось с патриарха Никона, что жил во времена царя Алексея Михайловича. Сей Никон указал креститься Господу не двумя, а тремя перстами. Едва не кукишем. Это он с ног на голову поменял крестные ходы у церкви, повелев вести их «посолонь», то есть по солнцу, от левой руки к правой, обратившись лицом к алтарю. Слово «аллилуйя» — петь не два, а три раза; поклоны класть не земные, а поясные; служить литургию не на пяти, а на семи просфорах; писать и произносить не Исус, а Иисус. Это ж до чего надо дойти! А что Никон сотворил с древними евангелиями, псалтырями и другими славянскими служебниками. Он повелел их свести из всех церквей и монастырей на Патриарший двор — отбирал силой — и приказал сжечь! В древних книгах-де много путаницы. Правщиком книг назначил греческого монаха Арсения. Во всю заработал Печатный двор. Не пришлись по нраву Никону и многие иконы. Патриарх учинил на Москве повсеместный сыск: идти по домам и забирать иконы нового письма. Таких икон набралось великое множество. Им выкалывали глаза и носили по московским улицам, выкрикивая строжайший указ, кой грозил беспощадным наказанием тем, кто будет иметь такие образы.

— Ну и патриарх. А что же народ?

— Русские люди, заглянув в новоисправленные книги, ужаснулись. Вот те на! Выходит на Руси доселе не умели ни креститься, ни молиться, ни писать икон, ни всякие церковные службы справлять. Неужели божественное писание неправо?! Да быть того не может. Никон — антихрист, книги его — еретические, будь они прокляты! Начался раскол. Многие пастыри противились новинам патриарха. Никон же беспощадно карал раскольников: ссылал в дальние скиты, отлучал от церкви, многих наказывал не духовно, не кротостью за преступления, а мучил мирскими казнями, кнутом, палицами, иных на пытке жег. Даже не пощадил обоготворяемых народом пастырей. Протопоп Аввакум, любимец приверженцев старины, вначале был бит батогами, а затем взят под стражу и сослан в Пустозерск, где пятнадцать лет провел в земляной тюрьме, а затем сожжен на костре.

— Жутко слушать, Захарыч, — крутанул головой Иван.

— Жутко слушать? А каково было терпеть приверженцам старины? Раскол охватил всю Русь. Тысячи истинно православных людей бежали в леса и необитаемые пустоши. Некоторых находили, но они сжигали себя вместе с детьми, не желая служить Антихристу. При Петре же Первом раскол еще более умножился. Тот уничтожил Патриаршество, без святейшего-де проживем, и повелел всему народу жить на западный манер, табак курить, носить немецкое платье, брить бороды. Тьфу! И токмо ли это? Был издан указ по коему сказано: раскольников, которые бранят церковь, производят в народе соблазн и мятеж и, несмотря на увещания, будут продолжать упорствовать, "по трикратному у казни допросу, буде не покорятся, жечь в срубе"; если покорятся, то отсылать их под строгий надзор и испытание в монастыри, а по окончании испытания холостых мужчин совсем не выпускать из монастырей, дабы снова они не совратились в раскол, женатых же выпускать на поруки и в случае совращения их вторично в раскол казнить смертью; раскольников, увлекающих людей к самосожжению, сжигать самих; совершивших вторичное крещение над людьми, уже раз крещеными, детьми и взрослыми, казнить смертью. И прочая, прочая. Все эти жестокие меры не останавливали, а, напротив, усиливали распространение раскола. Староверы даже платье должны носить особого рода. Мужчины — крашенинную однорядку с лежачим ожерельем и сермяжный зипун со стоячим клееным козырем красного сукна; женщины — опашни и шапки с рогами. По истинному православию был нанесен страшный удар. А сколь царь Петр церковных колоколов сбросил со звонниц! Все его новины направлены супротив народа, ибо они и вовсе разрушали старозаветные устои, поелику вся неметчина хлынула на Русь. Не зря Петра нарекли новым Антихристом, а коль царь — Антихрист, то, значит, и все исходящие от царской власти законы, суды и прочее носит на себе печать Антихриста. Двуглавый же орел — происхождения демонского, поелику все люди, звери и птицы имеют по одной голове, а две главы у одного дьявола. А на кой ляд царь Петр перенес новый год на 1 января? Для бесовщины. Где это видано, чтобы в самый пост устраивали празднества? Святотатство вложили в голову царя поганые латиняне.

— Да, Захарыч, натворили дел Никон и царь Петр.

— Еретические дела их продолжают нынешние властители. Церковь же послушно выполняет любую их волю.

— А ответь мне, Захарыч, на щекотливый вопрос. Пойдут ли старообрядцы на открытое восстание против неправой церкви и царя, коль весь народ поднимется, как при Степане Разине?

Раскольник даже раздумывать не стал:

— Никакого сомнения и быть не может. Не нужно нам царство Антихриста, кое рушит молельни, сжигает скиты и разрушает истинную православную веру. Никогда не будет при таком царстве доброго житья народу.

— Добрые слова, Захарыч. Я всегда надеялся на раскольников… А куда вы намерены податься после того, как я вас укрою?

— На Реку Умбу к старцу Филиппу, кой основал в тридцатых годах третий толк беспоповщины — «филпповщину».

— Стоящий старец?

— Ныне к нему идут со всей Руси. Сам-то он в миру назывался Фотием, служил в стрелецком полку, бежал во время сражения под Нарвой и поселился в Выгорецкой пустыни. Там он был на первых порах простым монахом, затем на него возложили обязанности духовного отца, и он думал по смерти игумена Андрея Денисова занять его место, но сего ему не удалось. Когда иноков Выгорецкой пустыни принудили молиться за царя, Филипп бросил кадило на пол и с криком "пала вера христианская" выбежал из часовни. Игумен, посоветовавшись с прочими монахами, решился наказать несогласного старца: ему были нанесены тяжкие побои, сам Денисов бил его по щекам, а затем распорядился заковать его в железо. Три дня спустя на Лексу, кто обосновалась обитель, приехал один новгородский купец, который заступился за узника. Филипп оставил монастырь и, перейдя в Надеждин скит, с год жил в овине. Видя, что у него есть единомышленники, он облюбовал место на реке Умбе, и сотворил там келью. Его приверженцы ходили по волостям и обличали ересь Выговских иноков; народ стекался на Умбу, и число келий здесь быстро множилось. Выговцы и ласками, и угрозами пытались возвратить Филиппа в монастырь. Сам игумен писал увещания к Филиппу и лично наведывался к нему, но старец отказался от всех заманчивых посулов, ибо считал выговскую братию еретиками. Филипповцы, коль на них наведут солдат, готовы на самосожжение.

— Даже так?

— А сей шаг, Иван Осипович, для того, дабы всецело соблюсти веру, к коей придерживались более ранние учителя раскола. Филипповцы держатся строгих правил, в духе федосеевщины,[208]но исполнять их тщатся еще строже. От раскольников других толков они получили за сие название "крепких христиан".

— Выходит, раскол[209], как я понял — лютый враг властям и церкви. И мне это весьма по нраву.

— Значит, поможешь филипповцам, Иван Осипович?

— Сарай под караулом?

— Пять солдат с ружьями.

Минутное раздумье и решение принять.

— Солдат я завтра днем сниму, а вы, как служивые исчезнут, тотчас выбирайтесь из сарая и под видом нищей братии, приходите в мой дом. Здесь вас никто не тронет. И приходите строго до вечера, ибо ночью вас будочники не пропустят.

— Благодарствуйте, Иван Осипович. А потом как нас из Москвы к старцу Филиппу выведешь?

— Непременно что-нибудь придумаю. А пока, Матвей Захарыч, возвращайся в стан. Незаметно проскочишь?

— Незаметно проскочил, незаметно и вспять приду. Братия свободно по нужде выходит, а государевы люди от безделья водку трескают, а тут и кустарник рядом.

Захарыч ушел, а Иван вспомнил, что в селе Игнатовке обосновались три крупных фальшивомонетчика, не занесенных Иваном в сыскной реестр. Каин, занятый поимкой мелких воров, пока не находил время «заглянуть» к мастерам воровских денег, которые могли изрядно пополнить его казну. Но после прихода Захарыча, намерение Ивана поменялось. Он приведет игнатовских «кудесников» к князю Кропоткину, чем еще больше заслужит его благосклонность, а тем самым изрядно упрочит свою независимость.

На другое утро он позвал своих тайных есаулов и приказал:

— Всех постояльцев под благовидным предлогом удалить. Завтра здесь временно поселим староверов.

Никита, Ермила и Федька, уже ведавшие о добром отношении Ивана к раскольникам, никаких вопросов не задавали: Каин знает, что делает.

Глава 10 Новая хитрость Каина

Прихватив с собой троих конных солдат из приданного ему караула, Иван направился в село Дубровку.

Неподалеку от сарая, в котором находились староверы, лежали на копне сена солдаты Раскольничьей конторы и резались в карты.

— Не знаете ли, братцы, где находится изба Яшки Зуева, кой с двумя сыновьями живет?

Солдаты уже хорошо знали личность Каина, а потому сразу указали ему дом под тесовой кровлей, стоявший напротив могучей высокой липы.

Полюбопытствовали:

— Аль в воровстве уличен?

— Воровские деньги из золота рубит. Никак, уже целый мешок набил.

Услышав столь важную, соблазнительную весть, солдаты, побросав карты, оживились:

— Вот те и Яшка! С сынами золотые монеты чеканит… Слышь, Иван Осипович. Яшка и сыны его здоровущие, могут и отбиться. Возьми нас на подмогу.

— Ты здесь за старшего? Как звать?

— Василием Катушкиным.

— А кого пасете?

— А-а, — отмахнулся Катушкин. — Старообрядцев. Никуда не денутся.

— Не положено. Сами управимся.

Избу пришлось брать штурмом, ибо «мастера» на стук дверь не открыли, пришлось выбивать оконные рамы. Тут и солдаты генерала Волкова на помощь приспели, на что и рассчитывал Иван.

Пока осаждали дом, Яков и сыновья сбросили все улики в подполье.

Протиснувшись через окна, солдаты окружили воровских мастеров, кои сели на лавку и грозились пожаловаться старосте.

— Умолкни, воровское семя! — прикрикнул Иван, и сурово глянул на солдат Раскольничьей конторы.

— Я вас не звал. Уходите!

— Уходим, Иван Осипович, — с сожалением сказал Катушкин.

— Впрочем, леший с вами, коль уж в избу проникли, помогите обшарить комнату и чуланы.

— Чего ищешь, Каин? — спросил Яшка. — Аль я у барина лес воровал? Чай, видел избу, ей уже три десятка лет. А, может, у соседа петуха резного с конька снял?

Говорил хозяин избы вроде бы с усмешкой, однако вид его был весьма напряженный.

— В лесу птички поют, а петух кукарекает, да золотые монеты тебе во двор выкидывает. Слышь?

— Чего?

— Как монеты позвякивают. Уши-то давно не чистил? А все оттого, что молоточком дни и ночи, как дятел, по золоту постукиваешь. Завидно нам, Яшка. Может, поделишься, тогда снова по лесу будешь птичек слушать. Лепота!

— Буде побасенки вякать. Я ни в чем Бога не гневил.

— Гляньте, ребятушки, какой праведник перед нами сидит. Чисто ангел. Ну, коль лесных птичек не хочешь слушать, послушаешь песнь пыточных соловьев, когда на дыбе будешь висеть.

— На какой еще дыбе?

— Дурака-то не валяй… В чуланах чисто, ребятушки? Тогда в подполье мышей пересчитаем по царскому повеленью, ибо мышиные шкурки ныне на корабельную обшивку ходом идут. Полезай, ребятушки.

Яшка переменился в лице — и побледнел, и потом покрылся, да и его сыновья были не в лучшем виде.

Вскоре вся оснастка «мастеров» и едва ли не целая котомка воровских монет, которые могли свободно сбываться на любых торгах (поразительное сходство с деньгами Монетного двора), оказались на широком столе избы.

— Ведь добром уговаривал, Яшка. Мог бы и дальше жить да птичек слушать.

Хозяин избы бухнулся на колени.

— Бес попутал, Каин. Пощади! Забирай котомку, служивых одари — и никто знать ничего не будет.

— Поздно, Яшка. Каин — верный царев слуга, а посему все до последней полушки окажутся в Сыскном приказе.

— Пощади! Ребят моих малых пожалей!

— Это этих, что матицу подпирают? Не смеши Яшка. И умолкни, иначе кляпом твой корявый рот заткну… А теперь, братцы, надо воровские деньги пересчитать. Чтобы Яшка в приказе не отпирался, будете очевидцами.

Среди монет, осторожно высыпанных из котомы, оказались не только полушки и алтыны, но и рубли с червонцами.

— Ого! — воскликнул Катушкин. — Да на эти деньги можно палаты каменные поставить, да и то еще много останется. Ай да Яшка!

Каин уловил в глазах Катушкина хищный блеск, да и остальные солдаты смотрели на деньги с вожделением.

— Считайте неторопливо и складывайте в кучки. Алтын к алтыну, рубль к рублю, червонец к червонцу, а затем я всё в опись занесу. Ты, Катушкин, веди подсчет за мелкой монетой.

Добрый час подсчитывали. Иван зорко следил за руками каждого солдата, а затем, когда на столе оказались три золотые кучки, Каин спросил Катушкина:

— Сколь мелкой монеты, Василий?

— Двести пятьдесят семь, Иван Осипович.

— А если перевести в рубли?

Василий почесал загривок.

— Сие для меня невыполнимо. Я ж не в Казенном приказе служу.

— Худо, Катушкин. Как же я в опись буду записывать? Да и число монет не соответствует. Надо пересчитать.

Катушкин губы надул, но Иван его успокоил.

— Ничего, Вася. Будет тебе и всем остальным от Сыскного приказа хорошая награда. Давай-ка вновь со всем тщанием, братцы.

Пересчет затянулся, а тут один из солдат, ухмыльнувшись, сказал:

— Когда в подполье лазил, бутыль сивухи видел, а к ней грибки да огурчики в кадушках. Может, оприходуем, Иван Осипович, а то все кишки ссохлись. Да и у всех моих ребят маковой росинки во рту не было. Хозяину все равно уже больше винца не пить.

— Я твоим солдатам, Василий не хозяин. Вы сами, без моего дозволения, сюда пробились. Так что, вначале дело надо завершить, все на бумагу записать, а уж потом, как мы воровских мастеров уведем, мое дело сторона. То, что вы тут станете творить, знать не хочу.

— И на том спасибо, Иван Осипович.

Когда, наконец, было все завершено, Иван глянул на молчаливо сидевшего мрачного хозяина.

— Не ошиблись мы в подсчете, Яшка? Столько денег?

— А твое, какое собачье дело? — огрызнулся Зуев.

— А такое, Яшка, что на дыбе до полушки все расскажешь. А коль сразу судье ответишь, кости ломать не будут. Выбирай, что лучше.

— Столько, — буркнул Зуев.

— Вот и ладненько. Слышали очевидцы?

— Слышали, Иван Осипович, — заявили служилые, удивляясь на бескорыстие Каина. Мог бы и вовсе деньги не подсчитывать. Взял бы себе половину, и никто бы не узнал. И с Яшкой мог бы договориться, чтоб ему в Сыскном приказе послабь дали. Каин, чу, на все горазд, он чуть ли не всем приказом командует. А здесь даже при подсчете денег всех солдат в очевидцы взял.

— Собирайтесь в золотую клетку, Зуевы. Еды можете не брать: сокамерники отберут.

После того, как воровских дел мастеров вывели во двор, Иван вернулся в избу к солдатам Волкова и дал по три рубля из личного кошеля.

— В Сыскном могут и пожадничать.

— Спасибо, Иван Осипович. Век не забудем твою щедрость!

— Советую забыть о ней. И еще раз повторю: к Зуеву я вас не звал, сами нагрянули. Это вы крепко запомните.

… Вечером, накинув на покатые плечи епанчу[210], Иван явился не в приказ, а в дом князя Кропоткина, куда его теперь без промедления пропускали.

— Что на сей раз, голубчик?

Иван выложил стол котому.

— Здесь двенадцать тысяч триста двадцать шесть рублей воровских денег Яшки Зуева, которого я взял под караул и сдал в приказ и которые вполне можно сбывать на торгах. Передаю вам и опись изъятых монет.

— Опись произведена при свидетелях?

— Разумеется, ваше сиятельство.

— А подтвердит ли фальшивомонетчик данную сумму денег на дыбе?

— Непременно, ваше сиятельство, ибо лишних пыток он не захочет.

— Недурно, голубчик, весьма недурно. Значит, копеечка в копеечку?

— Можете не сомневаться, ваше сиятельство. Очевидцы вам назовут ту же сумму.

— Почему ты не принес деньги в приказ?

— Прошу прощения, ваше сиятельство, но в приказе данная котома могла значительно усохнуть. Слишком много развелось мышей, прямо по бумагам бегают, а продырявить сию котому им большого труда не составит. Зная, что в вашем доме мышей не водится, принял решение оставить сей капитал у вас, как в самом надежном месте.

— Хитер же ты, голубчик. Ох, хитер.

Кропоткин одетый в домашний атласный халат, вынул из поставца темно-зеленый графин с анисовой водкой, наполнил хрустальные рюмки и, подойдя к Ивану, произнес:

— А ты у меня молодцом. Благодарю за честную службу, голубчик. Выпьем по рюмашке.

— Благодарствуйте, ваше сиятельство. Из вашей руки — большая честь для меня.

— Да полно тебе, голубчик. Кстати, как закончилась история с твоей пассией? Живет ли в ладу со своим супругом?

— Премного вам благодарен, ваше сиятельство, Все благополучно. Мечтаю о сыне. Хорошо бы троих родила, ибо один сын — не сын, два сына — полсына, три — сын.

— Истинные слова, голубчик. Рад за тебя. Как-нибудь пожалую в твой дом, на жену-красавицу гляну.

— Богу за вас буду молиться, ваше сиятельство.

— Молись, голубчик… От меня какая-нибудь помощь нужна? Смело говори, ни в чем отказа не будет.

— Пока, кажись, справляюсь. Правда, есть одна мелочишка, но о ней и говорит не стоит. Не смею беспокоить пустяками, ваше сиятельство.

— Нет уж говори, голубчик. У такого ценного сыщика, как ты, не должно быть даже мелких проблем.

— В дом, что на Варварке, ко мне всякая шелупонь да посадская голь приходит, что горбушке хлеба рады. Полицейские бранятся, гоняют, того гляди перестанут на Москве Каина уважать. А народ тихий, мухи не обидит.

— Какая глупость. Я всенепременно переговорю с полицмейстером Татищевым. Он к тебе благоволит. А вот его подчиненные дурака валяют. Дойдем с генералом до градоначальника и все трое вновь напишем письмо в Сенат о твоей добросовестной службе. Считай, что с завтрашнего дня к твоему дому ни один полицейский и на версту не подойдет.

— Постараюсь, ваше сиятельство, за вашу милость почаще заходить лично к вам по делам купцов и мастеров воровских денег, если только дозволите.

— Дозволю, всенепременно дозволю, голубчик.

Глава 11 Генерал воков

Староверы благополучно дошли до дому Ивана. Их хорошо покормили, поднесли, было, по чарке, но старообрядцы бесповоротно отказались.

— Зеленого змия не употребляем, то — бесовское зелье, — сказал Захарыч.

Все староверы были облачены в крашенинные[211] однорядки[212] с лежачим ожерельем из деревянных бус и сермяжные зипуны со стоячим клееным козырем красного сукна. Бородатые лица строгие, иконописные.

Захарыч, по приходу в избу, тепло поблагодарил Ивана за приют, на что тот сказал:

— Живите, сколь душа пожелает. Здесь вас никто не тронет. Здесь и молитесь. На улицу же пока выходить не советую.

— Понимаем, Иван Осипович. Раскольничья контора, поди с ног сбилась.

Захарыч не ошибся.

Генерал Семен Аркадьевич Головин, наделенный большими полномочиями Сената, узнав о бегстве раскольников, пришел в бешенство, ибо обладал он безжалостным нравам, особенно к тем, кто расшатывал государство, к раскольникам же — в первую очередь. Вот перед ним ответ одного из староверов, пытаемого в Еленинской башне, записанный на бумагу:

«Попы — не священны суть по правилам; все они отступники и еретики глупые. Православным христианам не подобает от них ныне благословения приимати, ни службы, ни крещения, ни молитвы, и в церкви с ними не молитися, ниже в дому, то есть часть антихристова полка, и от исполнения церковного самовольно отсекашеся, но от всепагубного сына геены, пагубного сосуда сатанина, явившегося в свое время настоящее, о нем же вам изреку, Никона еретика, адова пса, злейша и лютейшего паче всех древних еретиков, а поелику с ним царствующих ныне антихристов — лютых врагов наших, предавших истинную веру…».

Генерал швырнул бумагу на стол.

— Мерзавцы, бунтовщики! Вначале четвертую, а потом сожгу.

Генерал наизусть помнил указ императрицы Елизаветы Петровны, одобренный Сенатом: «раскольников, которые бранят церковь, производят в народе соблазн и мятеж и, несмотря на увещания, будут продолжать упорствовать, по троекратному у казни допросу, буде не покорятся, жечь в срубе".

Раскольничьи общины росли как на дрожжах, заполоняя не только северные области, но и центральные уезды, создавая угрозу Российскому государству. Положение в стране к середине пятидесятых годов стремительно ухудшалась: сказались годы Анны Кровавой и бироновщины. Ропот посадских людей и крестьян барских владений мог привести к всеобщему возмущению, в котором колоссальное место займут раскольники[213].

Пятеро солдат, охранявших в Игнатовке староверов, были взяты под стражу и сразу же отведены в Пыточную башню. Солдаты такого шага от своего генерала не ожидали и пришли в ужас при виде пыточных орудий. Неужели их подвесят на дыбу?

Они стояли в одном исподнем перед грозным генералом и ждали расправы.

Волков сидел перед длинным столом на скамье, где уже расположились судья, секретарь Чубаров и два писаря.

— Начнем розыск, господа, — сказал Волков и обратился глазами к Василию Катушкину.

— Расскажи, мерзавец, почему упустили раскольников?

Катушкин настолько оробел, что и слова не мог вымолвить, а вдобавок ко всему у него трещала голова после обильной вчерашней попойки.

— Аль язык присох, сукин сын! Палач мигом клещами вытянет. Но вначале огрейте его плетью, чтобы побыстрее ожил.

Огрели. Катушкин взвыл от боли и тотчас начал свое горькое повествование:

— Со всем старанием караул держали, ваше высокопревосходительство. Мышь не проскочит, но тут Каин подъехал и осведомился, как к избе Яшки Зуева проехать. Тот-де воровские деньги чеканит. Указал избу. Яшка же закрылся на все запоры, пришлось Каину окна высаживать. Решили и мы помочь, хотя Каин нас не звал. Пролезли в избу и стали воровское сручье и деньги искать. Время-то и затянулось. А когда к сараю вернулись, он оказался пуст. Дёру дали. Мы и подумать не могли, что раскольники средь бела дня осмелятся уйти.

— Почему на конях не настигли?

— Верст десять скакали, ваше превосходительство. Словно черти их унесли. Правда, лес был рядом. Туда они, по всей вероятности, и махнули. А куда? Лес-то по обе стороны дороги. Норовили поискать, но тщетно.

— Раззявы! И кто дал вам право покидать караул? Каин вас на помощь звал?

— Никак нет, ваше высокопревосходительство. Солдат обязан прийти на помощь. Вот мы…

— Ма-а-лчать!.. Запишите, господа, ответы Катушкина. Разгильдяйство должно быть сурово наказано… Судья Ныркин? Надеюсь, вы согласны на тридцать плетей?

— Меньше никак нельзя, ваше высокопревосходительство.

Волков кивнул, поднялся со скамьи, ступил к Василию Катушкину и со всего размаху ударил его по лицу.

— Сволочь!

Выйдя из Пыточной, генерал без промедления направился к Сыскному приказу. Раскольники должны быть пойманы и сожжены. Кропоткин должен принять все меры к их розыску. Они хуже воров, ибо призывают народ к всероссийскому бунту.

Князь Кропоткин встретил генерала с учтивою улыбкой.

— Грешно забывать, любезный Семен Аркадьевич, наше ведомство. Приехали из столичных пенат месяц назад, а зайти все недосуг. Нехорошо-с.

— Дела заели, князь. Сами знаете, сколько теперь раскольников наплодилось.

— Сочувствую, любезный Семен Аркадьевич. Мятежный народец, и никаким мором его не вытравишь.

— Вытравим, князь, если всем скопом навалимся. Я ведь к тебе, Яков Борисович, с серьезным делом пришел.

— Ко мне по пустякам не ходят, — обретая значимый вид, сказал Кропоткин.

Оба сидели в кожаных креслах, в богато меблированном кабинете начальника Сыскного приказа. Волков находился в своем красивом синем генеральском мундире, сверкая золочеными пуговицами, золотым галуном на воротнике, обшлагах, краях карманов и шарфом, перекинутым через правое плечо, сшитым из красных, синих и серебряных нитей, завязанном на левом бедре двумя кистями из золотой нити. На левом плече — эполет в виде плетеного плоского жгута из металлической нити, на правом красовался аксельбант[214] из плетеного (золотого и серебряного) шнура в виде двойной петли и двух шнуров с металлическими наконечниками. Шейный знак — в виде широкого золоченого полумесяца — с ободком по краю и орлом в центре, выполненный на черной ленте с оранжевыми краями[215].

На серебряном колке висела генеральская треугольная шляпа и кафтан, расшитый по борту двумя рядами лавровых листьев, составляющих гирлянду.

— Понимаю, князь. У вас свои неотложные дела, у меня свои, но они взаимосвязаны. Из деревни Дубровки бежали сорок раскольников, которые, преступив все законы, призывают к всеобщему бунту. Покорнейше прошу, князь, вашего деятельного содействия.

— И как вы это видите, любезный Семен Аркадьевич?

— Как мне кажется, князь, раскольники двинулись к своему вожаку, некому старцу Филиппу, что обосновался на реке Умбе Архангельского уезда. Надо отрядить за раскольниками погоню. Дело, полагаю, не столь сложное, ибо они пока находятся неподалеку от Москвы, а возможно где-то спрятались и в городе. Буду вам, Яков Борисович, чрезвычайно обязан, если выделите мне десятка два солдат, привычных к сыскной работе.

— Боже ты мой! — всплеснул пухлыми ладонями Кропоткин. — Разве вы, Степан Аркадьевич, не знаете, что мы завалены воровскими делами? С ног сбились! А сыскных людей в приказе — кот наплакал. Слава Богу, нескольких гарнизонных солдат у генерал-аншефа, сенатора Василия Яковлевича Левашова выпросил, которых я передал моему сыщику Ивану Каину. Да у вас же, любезный Семен Аркадьевич, в Раскольничьей конторе свои люди есть.

— Какие люди? — покривился генерал. — Те, что занимаются сбором денег с раскольников и бородачей, и выдачей знаков на право ношение бороды, и ведут дела о совершении треб[216] по старопечатным книгам? Не смешите меня, Яков Борисович. Бумажная работа, пропахшая нафталином. Вы бы, князь, отпустили ко мне вашего знаменитого сыщика на недельку. В долгу не останусь.

— Ивана Каина?

— Ивана Каина, чье имя оговаривали в Сенате и дали ему широкие полномочия. Если Каин возьмется, мятежные раскольники будут пойманы. Право же, Яков Борисович, шкурка выделки стоит. Нынешний раскольник гораздо страшнее сотни воров. Поймаем — непременно отпишу о вашем радении самой императрице Елизавете Петровне. Прикиньте, что вам выгоднее.

После такой красноречивой тирады Яков Борисович, вначале не думавший помогать Раскольничьей конторе, призадумался.

Если Иван Каин и в самом деле сумеет изловить раскольников, то генерал Головин выполнит свой посул и тогда он, князь Кропоткин может оказаться при дворе императрицы, получив высокий чин, возможно, даже будет назначен в кабинет министров, что приведет его в правительственный Сенат. И впрямь, предложение Волкова выглядит сверх меры заманчиво.

— Ну что ж, любезный Семен Аркадьевич, вы — очень разумный человек. Только ради вас я готов оказать вам такую любезность. Подчеркиваю: только ради вас. Отдаю вам на недельку Ивана Каина.

— Покорнейше благодарю, Яков Борисович. Никогда не забуду вашего содействия. Всегда приятно познакомиться с человеком, глубоко понимающим государственную важность борьбы с воинствующими раскольниками.

Глава 12 На службе генерала Волкова

Каин был обескуражен новым приказом князя Кропоткина. Приостановить поимку воров и мастеров воровских денег? И это установка их сиятельства, который спит и видит от сыска не пересыхающий золотой ручеек. Что же могло произойти с Кропоткиным, неожиданно передавшим его, Каина, главного сыщика Сыскного приказа в руки генерала Раскольничьей конторы. Что побудило его к такому внезапному приказу?

Иван не знал о приходе Головина к Кропоткину. Князь удержал встречу в тайне. На словах же сказал:

— Придется тебе, Иван Осипыч, недельку на генерал Волкова потрудиться. Надо изловить раскольников, что бежали из села Игнатовки. Своих сил у него недостаточно. Надеюсь на твой большой опыт.

— Но…

— Никаких «но». Через неделю ты вновь займешься своим делом… Глядишь, и во главе приказа станешь, коль радение в сыске раскольников проявишь. Чуешь, голубчик, кем ты можешь стать?

— Куда ж вы денетесь, ваше сиятельство?

— Знай же, голубчик, на государевой службе всякое бывает. Сегодня ты на одном месте жалованьем кормишься, а завтра — на другом. Ступай с Богом, Иван Осипович, и потрудись во славу Отечества.

Возвращаясь на Варварку, Каин насмешливо хмыкал. «Жалованье». То же мне, гусь лапчатый, на жалованье сидит. Мздоимец!.. Но дело сейчас не в нем. Необходимо как можно быстрее с Захарычем переговорить. Отсутствие его в доме, где он укрывает старообрядцев, может завершиться бедой. Надо немедленно что-то придумать. Любопытно, что скажет сам вожак раскольников?

Матвей решение главы Сыскного приказа встретил с большим беспокойством.

— Надо немедля уходить.

— К Архангельску?

— Вестимо, Иван Осипович. Спасибо за хлеб-соль, но пора и честь знать. Пора!

— Охолонь, Захарыч. Давай покумекаем здраво. Как мне известно, генерал Головин не зря возглавляет свою Раскольничью контору. Вероятней всего он пошлет меня именно на дорогу к Архангельску. Тут мои бравые солдатики вас и захватят.

— Как же быть?

— Я так прикинул, Захарыч. Вы остаетесь здесь, а я вылавливаю вас на дороге к Архангельску.

?

— Не уразумел?

— Не уразумел, Иван Осипович. Кого ж ты будешь вылавливать.

— Шапку-невидимку. Два дня поищем ее до Троицкой лавры[217], а затем вернемся в Москву к Волкову и доложим, что староверов надо искать в другом месте, ибо дорогой расспрашивали о них в каждом селе, но никто их не видел. На всякий случай довольно глубоко прочесывали и леса. Никаких примет!

— И где же мы, Иван Осипович?

— В Москве, Захарыч. Так и доложим его высокопревосходительству.

— Ничего в голову взять не могу.

— Все очень просто, Захарыч. Убедив генерала, что раскольники в Москве, я выведу вас ночью на дорогу, ведущую к старцу Филиппу.

— А будочные сторожа с фонарями? Немыслимая затея, Иван Осипович. Это же безрассудство!

— Мой девиз: где безрассудство, там и победа. О будочниках не беспокойтесь. Есть добрая задумка, но пока помолчу, чтобы не сглазить. Главное — два дня не выходите из дома. Ни под каким предлогом! Кормом вас обеспечат мои люди. Все, Захарыч. Мне пора к генералу, где меня уже ждет конный караул.

Генерала Волкова и убеждать не пришлось: он уже принял решение: раскольники двинулись по архангельской дороге, но далеко они, учитывая почтенный возраст, от Москвы не ушли.

— Поймаешь этих негодяев, получишь десять червонцев, Каин, а солдатам — по рублю.

— Премного благодарен, ваше высокопревосходительство за щедроты. Поймаем, как пить дать, тем паче узнали верное направление.

— Самое верное, Каин. Верст двадцать — и никакой конфузии.

— Только виват, ваше высокопревосходительство.

— Да ты молодец, Каин. Быть тебе бравым офицером.

— Рад стараться, ваше высокопревосходительство!

В тот же час со всей своей командой (в двадцать пять человек) Иван отправился на поиски раскольников. Он и в самом деле останавливался в каждом селе и деревеньке, дотошно расспрашивал крестьян, не видели ли проходящих по дороге староверов, но мужики однозначно отвечали:

— Никого не видели, ваша милость, опричь торговых обозов.

Домчав до самой Троицы, Иван на обратном пути делал частые вылазки и в леса, углубляясь по обе стороны дороги версты на три, четыре, но никаких следов (потухших кострищ, разваленных шалашей) не выявил.

Солдаты, удивляюсь дотошным поискам Каина, ворчали:

— И кой прок попусту время тратить, Иван Осипович? Не шли по сей дороге раскольники. Надо в Москву возвращаться.

Солдаты не могли понять въедливого старания Каина, но Иван знал, что генерал Волков непременно учинит строжайший допрос солдатам и только после этого убедится в правоте доклада самого начальника караула и перестанет думать об архангельском пути раскольников.

Солдаты же никогда не знали о хитроумных планах Ивана с первых же дней его службы в Сыскном приказе. Они располагались в пристройке приказа и получали то или иное распоряжение Каина в последнюю минуту; не бывали они и в доме Каина в Зарядье. Ибо Иван сам намечал «дело» и сам приезжал к солдатам, что обеспечивало так необходимую ему свободу своего дома.

И вновь его высокопревосходительство был весьма раздосадован.

— Перетряхните всю Москву! Сорок человек — не иголка в сене, тем более они в раскольничьей одежде.

— Не беспокойтесь, ваше высокопревосходительство. Я знаю много укромных мест. Проверю со всем тщанием. Найдем!

— Надеюсь, Каин, иначе вся ваша слава знаменитого сыщика рассыплется в прах. Выполняйте приказ! Пять дней тебе сроку.

Глубокой ночью, вернувшись в Зарядье, Иван в первую очередь пригласил своих есаулов.

— Епанчи закупили?

— Мог бы и не спрашивать, атаман, — сказал Никита Монах.

— Добро, поднимайте староверов.

А староверов и поднимать нечего: они с нетерпением ждали возвращения Каина.

— Ну, что, Захарыч, готовы?

— Весь день тебя ждем.

— Тогда облачайтесь в епанчи — и с Богом. В этих широких плащах вас примут за служилых людей. Проведу вас через всю Москву. На вопросы будочников отвечать буду только я. Ныне нам сам Господь помогает — дождичек на дворе.

Староверы произвели краткую молитву, надели на себя солдатские плащи и повалили на двор. Иван и его есаулы, прихватив с собой ружья, сели на коней.

— Следуйте за нами — и не толпой, а по пять человек в ряд.

Благополучно миновали Варварку, Евпловку, Сретенку Белого и Земляного города, Мещерскую слободу и в конце концов оказались на дороге к Троице.

Караульные сторожа, неохотно выбираясь из будок (дождь), иногда спрашивали:

— Куда в тую непогодь подались, служивые?

— Раскольников ловить. Подымай свою перекладину! Живо! — командным голосом восклицал Каин.

Распрощавшись с Захарычем и староверами, Иван сказал:

— По сей дороге вас ловить не будут, но на всякий случай до самых келий Филиппа вас поведут мои верные содруги — Никита Монах, Ермила Молот и Федор Рогатый. Люди надежные, сумеют что сказать, но города, на всякий случай, обходите лесом. В селах же и деревеньках мужики худо-бедно, но вас накормят. Доберетесь!

Захарыч земно поклонился Ивану:

— Зело редкий ты человек, Иван Осипович, однако путь твой будет тяжкий. Да храни тебя, всемилостивый Господи!

Глава 13 Родная матушка

Иван редко бывал в своих хоромах. Во-первых, закрутился по своим делам, а во-вторых, домой его не тянуло. Авелинка оставалась холодной, на ласки была скупа, а посему так и не затяжелела, чем весьма огорчила Ивана. Вот тебе и веселый, шумный терем с кучей детворы!

Норовил приструнить супругу, чтобы в постели вела себя как сладострастница, но Авелинка, поджав губы, сухо ответила:

— Ты меня через Пыточную к себе привел. Чего ты хочешь? Не мил ты сердцу моему, с первого дня не мил. Ты же Каин! Не зря ж к тебе такая кличка на всю жизнь прилипла. Кто ж захочет детей от Каина?

Иван, с трудом сдерживая себя, сжимал кулаки, ему хотелось ударить непокорную супругу, но он не сделал этого, потому что в жизни не поднимал руки на женщину, тем более, не взирая на обидные слова жены, в какой-то мере он понимал правоту слов Авелинки.

Да он и впрямь — Каин, коль забросил своих родителей, которых не видел уже много лет, хотя они и находились совсем недалече от Москвы.

Непростительно, Иван! Ты совсем забыл отца и мать, и нет тебе за то никакого прощения. Не пора ли их вызволить из лесной глухомани? Сколько же можно им горбатиться на купца Петра Филатьева, на этого пройдошливого человека, коему удалось вывернуться после убийства гарнизонного солдата. Деньгами откупился, собака!

Всё, сегодня же он встретится с купцом и разом покончит дело.

Такая мысль пришла в голову Ивана в то утро, когда он, проводив старообрядцев, вернулся в Зарядье. Отдохнув пару часов, он вновь уселся на коня и поехал к Сыскному приказу, чтобы забрать караул и вновь начать «перетряхивать всю Москву».

— На Мясницкую, братцы.

Солдаты по привычке не спрашивали — куда, зачем и почему — ибо знали, что Каину видней, где искать раскольников.

Привратник, увидев Каина с караулом, незамедлительно открыл ворота, подумав: «Никак хозяин что-то набедокурил».

— Ипатыч жив, борода?

— Ипатыч?.. Уж полгода как преставился, царство ему небесное.

— Жаль, весьма жаль.

«Вот и к Ипатычу не нашел время заехать. Каин ты Каин».

Сказал караулу:

— Потолкуйте с дворовыми. Не привечал ли купец раскольников.

Филатьев встретил своего бывшего дворового с напряженным лицом, хотя и выдавил приветливую улыбку.

«Черт его принес. Неужели что пронюхал? На дворе караул оставил. Дурной знак!».

— Присаживайся в кресло, Иван Осипович. Какая нужда привела?

— Прошелся по твоим лавкам. Приказчики и сидельцы не в меру шельмуют. А недавно слух прошел, что ты, господин Филатьев, казенный лес воруешь и в неустановленных местах красную рыбу ловишь. Не пора ли тебе в Сыскном приказе дознание учинить?

Иван сказал наугад, но, увидев, как изменилось лицо Филатьева, уверился: рыльце в пуху.

— Помилуй, Иван Осипович! Навет! Уважающий себя купец никогда не позволит никакого воровства.

— Это ты-то уважаемый, Филатьев! По самые уши в шельмовстве погряз. Да тебя только за убийство солдата Григория Порфирьева надо в Пыточную доставить.

Иван говорил резко и грубо, чем еще больше нагонял страху на купца.

— Моя вина не сыскана. Холопишки оказались виноваты.

— Хватит лгать, Филатьев! Мне доподлинно известно, какую ты мзду отвалил бывшему начальнику Сыскного приказа. На сей раз не увильнешь. Дыба истину покажет. Не забывай, что я очевидец тех событий. Ныне твое слово против моего, и гроша не стоит. За все ответишь, Филатьев.

Руки купца задрожали, он постарался сцепить ладони, но это не помогло.

Сам по себе купец был ушлый: он и мертвый из петли вывернется, но на сей раз Петр Филатьев понял, что от Каина ему не уйти, ибо тот, почитай, стал, чуть ли не хозяином приказа, а князь Кропоткин во всем ему потакает. Может, все-таки мзду сунуть, да такую, что у Каина глаза загорятся.

— Ты вот что, Иван Осипович… Мы все же свои люди, сколь годов у меня жил. Да и земляки, в одной деревеньке когда-то на реке Саре жили. Ну, подзатыльника порой давал, так это дело обыкновенное, уму-разуму юноту учил. Всяк хозяин так делает… Ныне же можно, ить, и миром поладить. Слышал я, что караул твой в скудной пристройке живет. Добрую избу бы им поставить, да и сам Сыскной подновить. Хочу порадеть за дело государево. Прими на благое дело две тысячи рублей.

— А чего так мало? — усмехнулся Иван. — От дыбы уйти — и всего капитала не пожалеешь. После пыток ты превратишься в груду костей. Так что крепко помозгуй, Филатьев.

— Четыре, Иван Осипович!

— Тьфу! Как был ты скрягой, так скрягой и сдохнешь.

— Пять! Больше нету, Иван Осипович.

— Ну, буде! И ржавой полушки от тебя мерзкого паука не возьму.

— За что ж такая немилость? Не пойму.

— И никогда не поймешь, ибо ты, Филатьев, из породы тех людей, чей жадный глаз только сырой землей насытиться… И все же мелочишку у тебя попрошу.

— Все что угодно, Иван Осипович.

— Вольную грамоту отцу и матери дай. Хватит им на тебя спину гнуть. И за все годы их жизни, начиная с деревни Ивановки, вернешь оброчные деньги, да еще щедро наградишь, чтобы родители мои ни в чем не нуждались. В карете привезешь их в мои хоромы, что в Дорогомиловской слободе.

— Все немешкотно исполню, Иван Осипович. Тотчас сяду за бумаги.

— Давно приказчик у родителей не был?

— С осени, как медок привез.

— Вот сей приказчик сегодня же за родителями и съездит… Раскольников не держишь? А то некоторые купцы за кусок хлеба к себе привечают, и на самые тяжелые работы ставят.

— Упаси Бог, Иван Осипович! Вот те крест!

Иван резко поднялся из кресла и пошел прочь из купеческих покоев.

На дворе спросил:

— Как дела, братцы? Всех опросили?

— Кажись, раскольников здесь не было, Иван Осипович.

— Значит, ложный слух. Поехали на Фроловку, глянем одно укромное гнездышко.

Но куда бы ни ездил Иван, как бы ни проверял «малины» и вертепы, нигде старообрядцев не обнаружил.

Воры диву давались: Каин за последнее время не забрал ни единого жулика. За раскольниками гоняется, зато братва оживилась, все больше и больше наводняя Москву.

На другой день Иван решил заехать в хоромы, чтобы встретиться с родителями, но встретился лишь с одной матерью, которая навзрыд заплакала и, прижимаясь к сыну, скорбно молвила:

— Отца-то намедни медведь задрал. В лесу схоронила.

Ивана окаменел, а на сердце навалилась тяжелая глыба. Ему стало так горько и тоскливо, что он обессилено опустился на лавку.

— Как это случилось, матушка?

— Пошел проверять дупло и наткнулся на голодную медведицу. Сколь лет такого не случалось, а тут…

Иван не находил слов, чтобы успокоить мать. Смотрел на нее, и сердце его еще больше сжималось. Постарела, осунулась и даже как-то убавилась в росте, превратившись в старушку.

«Эх, Каин ты Каин. Живешь ты, как перекати-поле, и теряешь самых близких тебе людей. А ведь давно мог вытащить в Москву отца. Забыл в суете сует, увлеченный своими далекими от родителей мечтами. Да что же ты за человек? Змей Горыныч, от которого никогда не жди добра».

Пожалуй, впервые Иван признался себе, что он далеко зашел со своими никому не нужными планами, и от этой мысли он растерялся, чего с ним никогда не было.

— Прости меня, непутевого, матушка.

— Да что ты, что ты, сынок. Приказчик сказал: в большие люди выбился. Вон ты, какой ладный. Вся Москва, чу, тебя уважает. А отец все равно бы долго не прожил. Еще три года назад ноги прытко застудил, так отниматься стали.

— Тем более, матушка. Лекарей мог найти. Тем более!

— Не сокрушайся, сынок. Жаль, вестимо, отца, но так уж на роду его написано от зверя погибнуть, а вернее, так Бог распорядился. Господь-то каждому свой срок отводит.

Мать всхлипывала и жадно рассматривала блудного сына. Последний раз видела его отроком, а ныне перед ней матерый мужик с печальными глазами и седыми паутинками в бороде.

— Знать и по тебе судьба-то бороной прошлась, а ведь еще только тридцать лет. Господи, сыночек! Ванечка!

Иван и вовсе потемнел лицом, и склонил голову, а мать гладила невесомой сухонькой ладонью по его густым черным волосам и все говорила: то про отца, то про лесную жизнь, то вдруг вспоминала родную деревню Ивановку, что в Ростовском уезде на реке Саре.

— Помнишь, Ванечка, как мы с тобой песни пели?

— Вот это, матушка, я никогда не забуду. И всегда их пою на старинный лад, как ты их певала…

И Каин тихо, грустно и протяжно запел: