Как приручить лису и превратить её в собаку. Сибирский эволюционный эксперимент

Глава 2 Нет больше огнедышащих драконов

Мысль Беляева о том, что черно-бурая лиса является удачным кандидатом на одомашнивание, была очень резонной. Давно уже установлено, что лисы и волки происходят от общего предка, обитавшего на Земле сравнительно недавно, поэтому имелись все шансы на то, что гены, участвовавшие в процессе «превращения» волка в собаку, имеются и у лисиц. Но Дмитрий прекрасно понимал, что сама по себе генетическая близость этих видов еще не гарантирует успеха эксперимента.

Одна из самых больших загадок в истории доместикации животных – почему попытки приручить ближайших родичей уже одомашненных видов часто оказывались безуспешными. Скажем, зебра и лошадь настолько близки друг к другу, что от их скрещивания можно получить потомство (так называемых зеброидов). Если самца зебры случают с кобылой, от этого союза рождается зебрул, а если пара составлена противоположным образом, потомков именуют зебринни. Однако, несмотря на теснейшее генетическое родство, приручить зебру не удалось, хотя в конце XIX столетия в Африке предпринимались немалые усилия для этого. Колониальные власти упорно ввозили на Черный континент лошадей, но те быстро погибали от сонной болезни, переносимой мухами цеце. Устойчивые к болезни зебры так схожи с лошадьми, что казались естественной заменой для последних в Африке. Но всех, кто пробовал воплотить эту идею в жизнь, ждало разочарование.

Хотя зебры – травоядные животные, мирно пасущиеся в саванне бок о бок с разнообразными видами антилоп, им присущ по-настоящему бойцовский дух. Причиной тому сильное давление, оказываемое хищниками – львами, гепардами и леопардами, для которых зебры служат излюбленной добычей. Удар сильных копыт зебры страшен, но кое-кому из отчаянных храбрецов удавалось укротить зебру настолько, чтобы ездить на ней верхом. Эксцентричный британский зоолог лорд Уолтер Ротшильд даже составил себе в Лондоне упряжку и однажды прикатил в Букингемский дворец на тележке, запряженной четверкой зебр. Однако это не было подлинным одомашниванием. Видов животных, которые в принципе поддаются дрессировке и укрощаются человеком, довольно много, но доместикация предполагает генетические изменения, ведущие к тому, что животные становятся по-настоящему ручными (хотя и в неодинаковой степени, вспомним неукротимых лошадей).

Еще один интересный пример того, как близкородственные виды по-разному отвечают на попытки их одомашнить, демонстрируют олени. На свете обитают десятки видов оленей, но только один из них, северный олень, был приручен, причем это случилось позже одомашнивания многих других животных и произошло как минимум дважды – аборигенами Сибири и жителями Скандинавии саамами. Для многих туземных племен Арктики и Субарктики северный олень стал основой существования^{23}. Тем интереснее, что ни один другой представитель семейства оленьих так и не был одомашнен, хотя эти животные долгое время жили в прямом соседстве с людьми и не проявляли к ним особой враждебности. На протяжении тысячелетий оленина служила важным источником белков для человека, и вполне понятно желание людей иметь под рукой послушные оленьи стада. Однако олени – это довольно нервные животные, а если они чувствуют угрозу своему потомству, то становятся и очень агрессивными. Перепуганное оленье стадо может наделать немало бед. Возможно, как и у зебр в сравнении с лошадью, у оленей просто отсутствует генетическая изменчивость по признакам, необходимым для одомашнивания.

Итак, Дмитрий Беляев не мог исключить, что лисы окажутся еще одними близкими родичами домашних животных, в принципе не поддающимися доместикации. Ко времени его встречи с Ниной лис разводили уже несколько десятков лет, но большинство из них оставались все такими же дикими.

Чернобурка – это особая разновидность обычной рыжей лисы, не отличающейся в природе особой агрессивностью, если только не загонять ее в угол. В Европе и Северной Америке диких лис нередко можно встретить в пригородах, куда они забредают поохотиться на кошек, но, как правило, лисы стараются держаться поодаль от человеческого жилья и в естественной среде предпочитают мелкую добычу. Больше всего им по вкусу грызуны и различные птахи, но лиса всеядна и не побрезгует плодами и ягодами, даже травой и зерном. В отличие от волков лисы не охотятся стаей и, за исключением короткого периода выкармливания и воспитания щенков, ведут одиночный образ жизни. Эти животные не образуют постоянных пар, меняя партнеров каждый брачный сезон, и искусно прячутся: несмотря на яркую рыже-красную окраску их трудно разглядеть в дикой природе.

Совсем другое дело – лисы, разводимые в неволе. Как правило, они агрессивно реагируют на приближение человека, злобно рычат и порой ведут себя свирепо. Поднеся руку слишком близко к лисьей клетке, вы рискуете быть больно укушены, поэтому Нина Сорокина и все ее подчиненные носили плотные защитные перчатки.

Зато выгоды клеточного разведения лисиц с лихвой окупают все риски этого занятия. Хотя на лис издавна охотились ради меха, их промышленное разведение началось только в конце 1800-х гг., когда два предприимчивых канадца решили основать лисью ферму на острове Принца Эдуарда. Они хотели не только разводить лис, но и получить мех другой расцветки и качества. Среди выведенных ими животных особую популярность получили лисицы с блестящим темно-серебристым мехом. Коммерческий успех был очевиден, и это привело к открытию множества новых звероферм на острове Принца Эдуарда. Местные назвали это «серебряной лихорадкой».

К 1910 г. за первоклассную шкурку серебристо-черной лисицы с острова Принца Эдуарда на лондонском рынке могли заплатить $2500 при изначальной цене в несколько сотен. Стоимость лучших животных-производителей достигала десятков тысяч долларов – баснословные деньги! В эту индустрию включились и несколько заводчиков из России. Они закупили лис с острова Принца Эдуарда, и уже к началу 1930-х гг. СССР не уступал другим странам по экспорту меха чернобурок. Русские селекционеры создали обширную сеть звероферм промышленного масштаба, подобных той, что была в поселке Кохила.

В коллектив, возглавляемый Ниной Сорокиной, также входили зоотехники и служители, на плечах которых лежал повседневный уход за зверями. Дмитрий хотел, чтобы они, подходя ближе к лисам, испытывали их на агрессивность. Все эти люди прекрасно знали, каких реакций можно ожидать от животных. Беляев рекомендовал приближаться к клеткам по возможности одним и тем же способом. Однообразие жестов и движений позволяло спровоцировать лис на схожие реакции. А вот если бы один исследователь, подходя к клетке, размахивал руками, а другой, например, просто сидел и внимательно смотрел вглубь клетки, звери могли отвечать на это по-разному. Приближение медленным шагом вызывало бы менее энергичную реакцию, чем быстрая походка, и так далее.

Нина решила, что они всегда будут подходить к клеткам как можно спокойнее, медленно открывать дверцу и так же медленно просовывать внутрь руку в защитной перчатке, держа кусочек корма. В подобных случаях многие животные сразу же бросались на руку, а потом отскакивали, злобно и угрожающе рыча. От силы десять из сотен лис, которых испытывали каждый год, проявляли меньшее возбуждение. Они, конечно, не были совсем спокойны, но вели себя не так агрессивно и нервно. Некоторые даже соглашались взять предложенную пищу. Именно эти лисы, не кусавшие кормящую их руку, стали родоначальниками первого экспериментального поколения в опыте Дмитрия и Нины.

Уже к концу третьего сезона размножения Нина и ее сотрудники добились кое-каких интересных результатов. Некоторые щенки, полученные от отобранных лисиц, казались спокойнее своих родителей, дедушек и прадедушек. Они по-прежнему могли встречать человека рычанием и иногда проявлять агрессию, но чаще демонстрировали скорее безразличие.

Беляев был доволен. Хотя этот сдвиг в поведении животных был очень слабым и затронул лишь малое число особей, он произошел гораздо быстрее, чем ожидалось, в масштабах эволюции – за какое-то мгновение. Теперь требовалось продолжить исследование в виде полномасштабного эксперимента, но это уже выходило за рамки его полномочий как сотрудника Центральной научно-исследовательской лаборатории пушного звероводства и требовало санкции высокого начальства. В свое время он советовал Нине и ее коллективу отвечать на вопросы примерно так: мы выводим новую породу лис с ценным мехом, способную давать потомство чаще чем раз в год. Такое объяснение подошло бы и сейчас, но даже в такой форме оно оставалось опасным для сотрудника учреждения, находящегося в Москве под самым носом у Лысенко.

Впрочем, ждать лучших времен оставалось недолго. В марте 1953 г. умер Сталин, и политический климат начал меняться. Власть стала понемногу ускользать из рук Лысенко. И хотя новый лидер Никита Хрущев оставался его поклонником, он предпринял меры по оживлению советской науки, вернув нескольких выдающихся генетиков, прозябавших при Лысенко на должностях лаборантов, на их прежние позиции в науке. Еще одним признаком оттепели стала официальная реабилитация Николая Вавилова, перед которым Беляев преклонялся^{24}. Были сделаны немалые шаги, чтобы сократить отставание советской науки.

Буквально за месяц до кончины Сталина Джеймс Уотсон и Фрэнсис Крик объявили о том, что им удалось расшифровать тайну строения молекулы ДНК и «взломать» генетический код. Они продемонстрировали объемную модель этой молекулы, согласно которой ДНК может быть описана как двойная спираль, нечто вроде спирально завитой лестницы. ДНК оказалась подобием микроскопической счетной машины, что позволило объяснить природу мутаций: они возникают из-за ошибок при копировании закодированного генетического текста.

В свете столь блестящего раскрытия тайны генетического кода лысенковские проклятия в адрес западной генетики могли восприниматься в лучшем случае как проявление постыдного невежества. К тому же его многочисленные попытки повышения урожайности зерновых на основе собственных методов полностью провалились. Следование рецептам Лысенко не привело к сколько-нибудь серьезному результату. Не удались и многочисленные эксперименты с подвоями, хотя Лысенко утверждал, что новая комбинация признаков, созданная путем прививки, будет унаследована потомством гибридных растений. Это тоже оказалось неверным. А вот западные ученые, приверженцы «буржуазной» генетики, смогли умножить урожаи, используя те методы гибридизации зерновых, с которыми советские ученые экспериментировали еще в 1930-х гг. – до того момента, когда Лысенко запретил эти исследования.

Теперь советские генетики сплотились против Лысенко. Еще в период могущества «народного академика» несколько ведущих генетиков страны вступили в открытую борьбу с его сторонниками. Теперь и Дмитрий Беляев встал в один ряд с этими крупными учеными, в первую очередь как специалист, достигший выдающихся успехов в селекции пушных зверей с особо ценным мехом. В моду стремительно входил норковый мех, и Беляев в своей исследовательской лаборатории выводил новые породы этих зверей, отличающиеся необычным окрасом – кобальтово-голубым, сапфировым, топазовым, бежевым и даже жемчужным. Дмитрий опубликовал впечатляющую научную статью, объяснявшую происхождение белых пятен на мордах некоторых лис. Они появлялись из-за активации особых генов, долгое время находившихся в «спящем» состоянии.

Слава о его достижениях росла. Беляева стали наперебой приглашать выступить с лекцией. Он умел очаровать аудиторию своей юношеской энергией, красноречием, статным обликом и уверенностью в себе. Многие из слышавших его вспоминают, что он, едва взойдя на кафедру, сразу же завоевывал общее внимание независимо от того, большой был зал или маленький. Вспоминают, что Беляев обладал какой-то мистической способностью улавливать настроения и чувства аудитории; казалось, что он способен войти в прямой контакт с каждым из слушателей.

В один из подобных моментов мощь и целостность его личности как ученого смогли произвести огромное впечатление и на элиту советского научного сообщества. Это случилось в 1954 г. В то время Лысенко и его сторонники в борьбе за ускользающую из их рук власть организовали серию лекций с целью дискредитировать Беляева. Они проходили в московском Политехническом музее, в его главном лекционном зале, похожем на большую пещеру, – одном из самых престижных мест для научных чтений.

К тому моменту, когда Дмитрию дали слово, зал был набит битком. Атмосфера наэлектризовалась. В публике знали, что сторонники Лысенко нарочно позвали Беляева, чтобы публично его унизить. Это была излюбленная тактика Лысенко – посылать своих клевретов на открытые лекции, чтобы сгонять с трибуны докладчиков, выкрикивая в их адрес оскорбления. Нередко, когда начиналась перебранка между выступающими и слушателями, такие лекции превращались в настоящие вакханалии крика.

Дверь, ведущая на сцену, открылась. Беляев вышел быстро, неся охапку великолепных шкурок лисиц и норок. Как вспоминает его коллега, наблюдавший все из зала, Дмитрий водрузил эти меха на кафедру и такая демонстрация его научных достижений произвела эффект на аудиторию. В зале тут же наступила мертвая тишина, и Беляев начал свою лекцию глубоким резонирующим голосом. Наталья Делоне, которая была в тот день в музее, вспоминает, что «это был человек-оркестр, а доклад его звучал, как пьеса для органа».

С гордо поднятой головой, глядя прямо на слушателей и приковывая их внимание, Беляев царил в аудитории. Он бесстрашно рассказывал о своих открытиях в области селекции, как будто генетика не была еще на правах запретной науки. Ничуть не страшась Лысенко, он открыто бросал ему вызов. И так вел себя человек, которого в этот день предполагалось прилюдно унизить. Тогда Беляев понял, что может открыто говорить о том, какой вред приносит Лысенко советской науке, хотя мало кто в те времена мог позволить себе что-то подобное.

Беляев снискал такое уважение к себе, что уже через несколько лет занял достаточно высокое положение в науке, чтобы приступить, наконец, к реализации давно задуманного им полномасштабного эксперимента. В 1957 г. один из самых ярких оппонентов Лысенко Николай Дубинин был назначен директором вновь созданного Института цитологии и генетики. Институт был частью огромного исследовательского центра в новосибирском Академгородке. Дубинин уговорил Дмитрия оставить работу в Москве и перейти в его институт на должность заведующего лабораторией эволюционной генетики.

Академгородок создавался неподалеку от Новосибирска, в месте, получившем название Золотая долина. Согласно расхожему представлению, Сибирь – это холодная пустыня, покрытая толстым слоем снега, и действительно, зимы там крайне жестоки, столбик термометра может порой опускаться ниже –40 °С. Но весной и летом в Золотой долине обычно тепло и солнечно. Хотя большая часть Сибири, если не считать разбросанных тут и там поселков и деревушек, практически безлюдна, Новосибирск был одним из крупнейших городов СССР, с населением, достигавшим почти миллиона жителей. Это делало его прекрасным местом для строительства научного комплекса, нуждавшегося в многочисленном вспомогательном персонале. А вот ученых еще предстояло туда привезти.

Несколькими десятилетиями раньше Максим Горький описал выдуманный им «Город Науки»: «Ряд храмов, где каждый ученый является жрецом, независимо служащим своему богу… где изо дня в день зоркие, бесстрашные глаза ученого заглядывают во тьму грозных тайн, окружающих нашу планету». Мечтая о таком оазисе для ученых, Горький видел в нем «кузницы и мастерские, где люди точного знания, кузнецы и ювелиры, куют, гранят весь опыт мира, превращая его в рабочие гипотезы, в орудия для дальнейших поисков истины»^{25}.

Академгородок должен был стать воплощением этой мечты.

Десятки тысяч исследователей должны были жить здесь, образуя процветающее сообщество ученых, способное продвинуть советскую науку на ведущие позиции в мире. Этот научный Вавилон находился в 3000 км от Москвы, и даже самые страшные сибирские морозы и слабеющая власть Лысенко не могли омрачить привлекательность этого места. Со всех концов СССР туда стекались ученые, старые и молодые, и они охотно ехали в Сибирь. При Лысенко их отправляли в сибирские тюрьмы и ссылки, теперь же они ехали возрождать науку в утопическом граде, возводимом в самом необычном месте.

Вскоре Беляева повысили в должности. Он стал заместителем Дубинина. Теперь у Дмитрия появилась возможность осуществить полномасштабный эксперимент по доместикации лис, и он начал готовить его, еще находясь в Москве. Но Беляев скоро понял, что ему по-прежнему нужно действовать осмотрительно. Лысенко и его окружение еще не утратили власть, их приводила в бешенство решимость генетиков игнорировать их запреты. Была начата новая кампания против генетики. В январе 1959 г. сформированная Лысенко комиссия^{26} отправилась инспектировать Академгородок. Комиссия имела полномочия дать оценку деятельности Института цитологии и генетики и его сотрудников, так что над Беляевым и его подчиненными снова сгустились тучи. Работники института вспоминают, как члены комиссии «совали нос в каждую лабораторию», доискивались и допытывались до всех и каждого, вплоть до секретарш, и, по слухам, были крайне недовольны тем, что здесь проводятся настоящие генетические исследования. Во время встречи комиссии с Михаилом Лаврентьевым, главой всех институтов Академгородка, ему заявили, что «направленность работ Института цитологии и генетики методологически порочна». Все прекрасно понимали, что в устах лысенковцев это было зловещим предупреждением.

Отчет комиссии о поездке в Академгородок был доведен до сведения Никиты Хрущева, тогдашнего советского лидера. Хрущев, с давних пор поддерживавший Лысенко, решил лично разобраться в ситуации во время своего визита в Новосибирск в сентябре 1959 г. Когда что-то шло не так, как ему хотелось (а в Академгородке, крупнейшем на тот момент проекте, дело обстояло именно таким образом), Хрущев давал волю своему темпераменту. Он пригрозил «разогнать к чертовой матери» всю Академию наук, если положение не изменится. Он кричал: «Я вас разгоню! Я лишу вас дополнительных оплат, всех привилегий! Академия нужна была Петру I, а нам она для чего?»^{27}

Во время визита Хрущева сотрудники всех академических институтов собрались у входа в Институт гидродинамики. Один из присутствовавших вспоминает, что премьер «очень быстро прошел мимо собравшихся людей, не обратив на них ни малейшего внимания». Какой именно разговор произошел между Хрущевым и руководством Академгородка, нам неизвестно, но из источников того времени ясно, что Институт цитологии и генетики неминуемо закрыли бы, если бы не вмешалась дочь Хрущева Рада, сопровождавшая отца в поездке. Рада, известный тогда журналист и биолог по образованию, вполне понимала, каким мошенником был Лысенко. Именно она убедила Хрущева не закрывать институт.

Однако премьер считал, что он должен как-то выразить свое неудовольствие, и уже на следующий день академика Дубинина сняли с должности директора института. Беляев как его заместитель стал исполнять обязанности директора института. Занять место столь уважаемого человека, как Дубинин, было не самой приятной перспективой, но Дмитрий считал, что открывающиеся возможности – даже в такие трудные времена – помогли бы ему обеспечить проведение первоклассных генетических исследований. Его коллега и друг вспоминает, как спустя много лет Беляев предложил ей возглавить лабораторию. Она очень боялась этого назначения, потому что ей предстояло занять место одной выдающейся исследовательницы, и отказывалась, твердя: «Я не могу, не могу!» Беляев ответил: «Забудьте вы про слово “не могу”. Забудьте, если хотите работать в науке. Или вы думаете, что мне было легко стать директором этого института после Дубинина?»^{28}

Итак, он взял в свои руки бразды правления и сразу же начал искать того, кому мог бы поручить проведение эксперимента своей мечты.

«В глубине души, – рассказывает Людмила Трут, – я патологически люблю животных». Это качество досталось ей от матери, обожавшей собак. Людмила выросла в окружении домашних животных, и даже в тяжелейшие годы войны, при нехватке продуктов, ее мать продолжала подкармливать бродячих псов, говоря: «Если мы не накормим их, Людмила, они погибнут. Они не могут без людей». По примеру матери Людмила всегда носит в кармане угощение для бездомных собак. Она никогда не забывает, что домашние животные не могут без человека. Просто потому, что они такие, какие есть из-за нас.

Страсть к животным привела Людмилу в Московский государственный университет, где она начала изучать физиологию и поведение животных. Этот университет – один из ведущих в мире, а его учебная программа по физиологии была лучшей в Советском Союзе. Людмила получила прекрасную подготовку и могла осуществить эксперимент Беляева. Российская наука имела блестящую традицию изучения поведения животных, и профессора, учившие Людмилу, работали когда-то вместе с легендарными учеными.

В 1904 г. Иван Павлов получил Нобелевскую премию за труды по изучению условных рефлексов[3]. Первый русский нобелевский лауреат показал, как у собак, привыкших получать пищу по сигналу колокольчика, после звонка начинала выделяться слюна, даже если никакой еды они не получали. Павлов предположил, что это был подсознательный процесс формирования условного рефлекса, а не следствие осознанного ожидания корма. На работы Павлова опиралось новое научное направление, известное как бихевиоризм[4]. Бихевиористы подчеркивали важнейшую роль внешней среды в формировании поведения и преуменьшали роль генетических факторов. Эти исследователи, включая американца Берреса Ф. Скиннера, прославившегося на Западе своими опытами над крысами, работали в русле павловского подхода.

Куда менее известны пионерские работы в области этологии (науки о поведении животных), проведенные около 100 лет тому назад в России Владимиром Вагнером и его учениками. Эти ученые считали, что основную роль в формировании поведения играет описанный Дарвином естественный отбор. В Московском университете, где училась Людмила, работал один из ведущих исследователей этой школы – Леонид Крушинский. Его больше всего интересовал вопрос, могут ли животные думать. Крушинский не отрицал, что гены играют огромную роль в формировании поведения, однако на его исследования сильно повлияло учение Павлова. Пытаясь совместить данные генетики и бихевиоризма, Крушинский развивал мысль, что животные способны к обучению и элементарной рассудочной деятельности. Их нельзя считать слепыми орудиями генов или условных рефлексов.

Крушинский пытался изучать рассудок животных, проводя наблюдения над тем, что он называл их «способностью к экстраполяции». Эта способность позволяет, например, предугадывать, как будет перемещаться преследуемая жертва. Однажды в ходе очередной серии полевых наблюдений Крушинский обратил внимание, как ведет себя его любимая собака, загнавшая в кусты куропатку. Кустарник был плотный, собака не могла в него забраться, поэтому она сразу же обежала кусты и стала ждать, когда птица покажется из них. По мнению Крушинского, это был явный признак того, что собака – равно как и многие другие животные, за которыми он наблюдал, – может предвидеть будущие события, что требует хотя бы элементарных умозаключений. Чтобы экстраполировать, животные должны учиться на опыте, а это значит, что помимо генов поведение животных определяется их средой обитания и жизненным опытом^{29}.

Вдумчивый исследователь эволюции поведения животных, Крушинский проводил сравнительный анализ «мыслительных способностей» волков и собак и доказывал, что в ходе одомашнивания собаки стали в общем менее разумными. По его теории, это произошло из-за того, что собакам меньше приходится заботиться о выживании, а вот волки должны быть всегда начеку, им нужно использовать всю свою сообразительность, чтобы избежать гибели. Уже потом было установлено, что домашние собаки на самом деле ничуть не глупее своих диких родственников, а их поведенческий репертуар даже шире, чем у волков или диких собак. Отсутствие страха перед людьми позволяет собакам гораздо успешнее адаптироваться к сложной среде обитания.

Крушинский изучал и других животных, собрав огромный массив данных о том, какой сложной может быть их социальная жизнь, какими изумительными адаптивными способностями они обладают. Ученый проводил великолепные полевые исследования. В одной из статей Крушинский описывал наблюдения за тем, как большой пестрый дятел использует деревья в качестве орудий труда. Птицы закрепляют шишки в отверстиях древесных стволов, причем таким образом, что размер дыры позволяет плотно удерживать шишку, пока дятел извлекает из нее семена. В отличие от других бихевиористов, категорически отрицавших существование у животных эмоций, Крушинский упрямо писал о проявлениях чувств, которые ему пришлось у них наблюдать. Например, ученый утверждал, что африканские гиеновидные собаки живут особыми сообществами и держатся эти сообщества за счет «дружеских взаимоотношений».

Дмитрий Беляев был дружен с Крушинским, восхищался его работами и, поскольку эксперимент по доместикации лис требовал тщательных этологических наблюдений, однажды отправился к нему в университет на Воробьевых горах за советом. Он искал исследователей, которые могли бы проводить каждодневную экспериментальную работу, и надеялся, что Крушинский кого-то ему порекомендует.

Они встретились в здании, где работал Крушинский, в помпезной комнате с мраморными полами, роскошными потолками, колоннами и статуями. Рассказав о своем замысле, Дмитрий объяснил, что ему нужен в качестве ассистента одаренный студент. Крушинский бросил клич, и Людмила отозвалась на его призыв сразу же, как только услышала о такой возможности. Ее дипломная работа была посвящена этологии крабов. Изучать их довольно сложное поведение было интересно, но куда заманчивее выглядела перспектива работы с лисами, ближайшими родственниками ее любимых собак, да еще под руководством такого выдающегося ученого, как Беляев. Ей очень хотелось принять участие в подобном проекте.

В начале 1958 г. Людмила пришла на первую встречу с Беляевым в Центральную исследовательскую лабораторию. Его манера держаться поразила ее. Он был не похож на тех советских ученых высокого ранга, которые позволяли себе относиться к женщинам, занимающимся наукой, высокомерно и снисходительно. Людмила, с ее доброй улыбкой, волнистыми, коротко подстриженными волосами, к тому же невысокая (чуть выше полутора метров), выглядела даже моложе своих лет. Однако Беляев общался с ней как с равной. Она запомнила пронзительный взгляд его голубых глаз, в которых отражались не только ум и энергия, но и необычайное понимание собеседника. Беляев попросил ее рассказать о себе, но казалось, что он уже успел проникнуть к ней в душу, как будто они были знакомы всю жизнь. Людмила почувствовала себя полностью захваченной этим разговором. Казалось большой удачей и привилегией, что этот экстраординарный ученый доверился обычной студентке и рассказывает о сути своего смелого замысла. Никогда прежде не встречала она такое необычное сочетание уверенности и душевной теплоты в человеке.

Дмитрий поделился с Людмилой своими самыми сокровенными замыслами: рассказал о том, что хочет превратить лисицу в собаку. Чтобы понять, сможет ли Людмила творчески подходить к своим обязанностям в эксперименте, Дмитрий предложил ей такую задачу: «Представьте, что вы работаете на ферме, где содержится несколько сотен животных, из которых нужно отобрать всего 20 для участия в эксперименте. Как вы это сделаете?» Людмила не только никогда не работала с лисами, но и имела самое смутное представление о том, как устроена звероферма и какой прием ее может там ожидать. И все же, чтобы не выглядеть неуверенно, постаралась выдвинуть хоть какие-то предложения. «Можно попробовать разные способы, – сказала она, – например, побеседовать с людьми, работающими с лисами, прочитать все, что по этому вопросу имеется в литературе». Беляев сидел и слушал Людмилу, прикидывая, насколько она окажется способной к работе и к разработке методов исследования. Ей придется не только строго следовать уже имеющимся методикам, но и изобретать новые подходы. Наконец, готова ли она на переезд из Москвы в Новосибирск, в Академгородок? Решится ли полностью изменить свою жизнь?

Дмитрий не стал скрывать и то, что работа такого рода может быть не только рискованной, но и по-настоящему опасной. Чтобы не привлекать внимания приспешников Лысенко, они будут говорить, что проводят исследования по физиологии лис. Ни слова о генетике, по крайней мере на первых порах! При необходимости он, Беляев, сможет защитить ее от нападок. Но Лысенко и его сторонники все еще сильны. Что им стоит – в назидание остальным – расправиться с коллективом генетиков из далекой Сибири, разрушить их карьеру, запятнать репутацию. Это понимали все, понимала и Людмила. И все же она была тронута тем, как Беляев предостерегает ее обо всем, что может случиться.

А еще он предупредил, что ее научная карьера может сложиться весьма непросто. Глядя Людмиле прямо в глаза, он серьезно и прямо говорил, что этот эксперимент вполне может не принести никаких значимых результатов. Конечно, Беляев надеялся на успех и верил в него, но в любом случае надо будет ждать очень долго, может быть, всю жизнь. Людмиле предстояло отбирать для последующего разведения самых послушных лис и из поколения в поколение отмечать мельчайшие детали, касающиеся изменений в их физиологии и поведении. К тому же, пока в Академгородке не оборудована экспериментальная площадка, ей придется много времени проводить в разъездах по удаленным зверофермам. В будущем Беляев рассчитывает создать звероферму при Институте цитологии и генетики, но на это тоже понадобится время.

Людмила тщательно обдумывала каждое его слово, но серьезных сомнений у нее не было. Было ясно, что такая работа – это непростой вызов, да и требования у Беляева весьма высоки. Но это могло лишь вдохновить ее.

Она была женщиной очень душевной и простой, но в то же время обладала немалой энергией и решительностью. Людмила настойчиво продвигалась к своей цели – стать исследователем – и преуспела на каждом этапе своего пути, хотя в советской науке тех лет полностью доминировали мужчины. А ей хотелось ни много ни мало сделать по-настоящему прорывную научную работу. Беляев сказал, что готов предоставить человеку, которому он доверяет, максимальную степень свободы и самостоятельности в создании собственной методики работы с лисами, и это было очень заманчиво. Позже Людмила скажет, что она вытянула «счастливый билет» – возможность не только войти в первое поколение сотрудников нового наукограда, который станет центром советской науки, но и провести выдающееся исследование в сотрудничестве с замечательным ученым. В этом она не сомневалась. Это можно было прочитать в гипнотизирующем взгляде Беляева. И Людмила ему полностью доверилась.

Никогда раньше она не думала о том, чтобы оставить столицу ради жизни в Сибири. Людмила выросла под Москвой и очень любила этот город. Здесь жили все ее родственники, все по-настоящему близкие люди. К тому же она была замужем, у нее была дочь Марина, а это очень непросто – взять и увезти ребенка так далеко. И кто знает, сможет ли ее муж Володя, авиамеханик, найти подходящую для себя работу? И какие бытовые условия ждут их в Сибири? О жизни в Академгородке Людмила знала лишь то, что он расположен где-то в глубине Сибири и что большую часть года там очень холодно. И все же она чувствовала, что должна ехать. Муж полностью поддержал ее и нисколько не сомневался в перспективах своего трудоустройства. К счастью, и мать Людмилы согласилась приехать, как только они устроятся на новом месте, и присматривать за ребенком, пока дочь будет работать. Весной 1958 г. семья погрузилась на поезд, идущий по Транссибирской магистрали, и направилась к своему новому дому.

В Академгородке пока не находилось места, где Беляев смог бы организовать экспериментальную лисью ферму. Научный городок еще только строился, и даже у Института цитологии и генетики до сих пор не было собственного здания, не говоря уже о пространстве для размещения нескольких сотен лисиц. Людмиле пришлось начинать свою экспериментальную работу на базе промышленных звероферм. У Беляева за долгие годы работы установились прочные дружеские отношения со многими из заведующих этими фермами, такими как Нина Сорокина. Но ферма в Кохиле была слишком мала для подобного эксперимента да и располагалась далеко. Людмиле надо было найти другие варианты.

Осень 1959 г. она провела, путешествуя на неспешных поездах по обширным пространствам сибирской глубинки, переезжая из деревни в деревню, бывая в местах, почти не затронутых современной жизнью. Сходя с поезда на полустанках, окруженных дремучими лесами, Людмила шла по бездорожью к разбросанным там и тут зверофермам в поисках наилучшей площадки для начала эксперимента.

Добравшись до фермы, она объясняла заведующему, в чем заключается суть предполагаемой работы. Ей понадобится рабочее место на ферме и свободный доступ к животным, которых предстоит протестировать на пригодность к эксперименту. Прошедших отбор будет очень немного, всего несколько процентов от многих сотен лисиц, и это будут звери с самым спокойным характером. Многие сотрудники ферм искренне недоумевали, зачем кому-то пришло в голову тратить время на такое занятие. «Сначала, не зная, что меня послал Беляев, – с удовольствием вспоминает Людмила, – они, должно быть, думали, что я ненормальная. Кто в здравом уме будет заниматься поиском ручных лис!» Но стоило лишь назвать имя направившего ее человека, как все моментально менялось. «Одно лишь упоминание фамилии Беляева обеспечивало мне полное уважение».

Наконец Людмила остановила свой выбор на большом зверопитомнике под названием «Лесной». Он располагался примерно в 360 км к юго-востоку от Новосибирска, в отдаленной местности, где-то на полпути к монгольской границе. Как и все зверофермы в СССР, «Лесной» с тысячами содержавшихся там лисиц-производителей и десятками тысяч подрастающих щенков принадлежал государству. На таком масштабном предприятии с легкостью нашлось рабочее место для Людмилы и место для лис, которых она собиралась разводить. С десяток животных привезли сюда из Кохилы и других звероферм, но основная часть первой экспериментальной группы состояла из лис, родившихся здесь же, в «Лесном».

В питомнике скоро привыкли к присутствию Людмилы. Этот огромный комплекс состоял из бесчисленных рядов открытых помещений, в которых стояли клетки, многие сотни клеток. Лисы размещались в них поодиночке, многие без остановки бегали взад-вперед по своим темницам. Запах стоял ужасающий, особенно для непривычной к этому Людмилы. А еще этот непрекращающийся шум, нараставший во время кормления, оглушающая какофония визга и лая… Первое время работники питомника почти не обращали внимания на неугомонную девушку, методично подвергавшую зверей каким-то странным проверкам. У всех здесь хватало своих забот: каждый работник должен был ухаживать за сотней лис.

Людмилу, раньше не имевшую дела с лисами, потрясла их агрессивность. Поближе познакомившись с этими «огнедышащими драконами» (как она их называла), рычавшими и бросавшимися на нее, как только она подходила к их клеткам, Людмила даже стала сомневаться в успехе дела. Можно ли вообще приручить таких злобных зверей? Теперь стало ясно, почему Беляев предупреждал, что результатов эксперимента придется ждать очень долго.

По указанию Людмилы управляющий питомником согласился оборудовать особые убежища для лис, готовящихся принести щенков. В них по углам встроили деревянные ящики, заполненные стружкой, чтобы обеспечить комфорт матерям и их потомству. В природных условиях беременная лиса строит уютное логово для щенков. Обычно оно располагается между корнями дерева, или под скальным навесом, или на склоне холма. Логово всегда имеет узкий проход, который расширяется вглубь, образуя обширное центральное пространство. Укрыв здесь новорожденных детенышей, которых бывает от двух до восьми, самка остается в логове и пристально следит за ними, покуда ее партнер добывает и приносит пищу. Людмила считала, что очень важно обеспечить подобный комфорт и своим животным.

Весной 1960 г. был сделан следующий шаг. Около дюжины лис доставили в «Лесной» из Кохилы, где Нина Сорокина и ее сотрудники проводили пилотный эксперимент. К этому времени в Кохиле вырастили восемь экспериментальных поколений. Произошедшие за это время изменения в поведении лис были, честно говоря, незначительными. Лисы, привезенные из Эстонии, казались лишь чуточку спокойнее местных животных – за исключением двух, значительно менее агрессивных, чем остальные. Людмилу они поразили. Они даже позволяли людям брать себя на руки. Эти две лисы, гораздо больше похожие на собак, чем все остальные животные на ферме, вселяли уверенность в успехе начатого дела. Людмила дала им имена – Ласка и Киса. С этой поры каждое экспериментальное животное получало кличку, и прозвища лисят начинались с той же буквы, что кличка их матери. Все последующие годы коллеги Людмилы и работники экспериментальной зверофермы будут развлекаться, придумывая эти имена.

Первое, что предстояло сделать Людмиле в «Лесном», – максимально увеличить количество лис, включенных в эксперимент. Их предстояло отобрать из многочисленного поголовья, живущего в питомнике. Поэтому исследовательнице приходилось четыре раза в год посещать «Лесной». Сначала в октябре, чтобы подобрать пары из самых неагрессивных лис для скрещивания, потом в конце января – пронаблюдать за процессом спаривания. Третий визит – в апреле, чтобы осмотреть новорожденных лисят, и, наконец, в июле провести новые наблюдения за тем, как они взрослеют. И так год за годом. Хотя «Лесной» был всего в 360 км от Новосибирска, при тогдашнем состоянии советской транспортной системы каждая поездка туда была крайне утомительной. В 11 часов вечера Людмила садилась на поезд и только в 11 часов утра следующего дня прибывала в Бийск, небольшой городок, откуда на автобусе добиралась до конечной точки своего маршрута.

В «Лесном» каждый день, начиная с 6 часов утра, Людмила методично обходила одну клетку за другой. На руках у нее были такие же толстые защитные перчатки, которые Нина Сорокина использовала у себя в Кохиле, и Людмила так же наблюдала, как звери реагируют на то, как она подходит к их клеткам, как стоит напротив закрытой дверцы, как медленно открывает ее, как просовывает внутрь палку. Поведение каждой лисы в каждый из этих моментов оценивалось по четырехбалльной шкале, и те животные, которые получали наивысшую сумму баллов, обозначались как самые спокойные. Тестировать каждый день десятки животных было очень утомительно – и физически, и морально.

Лисы в большинстве своем агрессивно реагировали на ее приближение и на попытки просунуть палку в клетку. Людмила нисколько не сомневалась, что они бы с удовольствием откусили ей руку, будь для этого хоть малейшая возможность. Значительно меньшее число животных при ее появлении в страхе забивались вглубь клетки. Они тоже очень нервничали. И лишь единичные лисы вели себя относительно спокойно. Они наблюдали за действиями Людмилы, но никак не реагировали на них. В итоге из всего многочисленного поголовья для участия в эксперименте было отобрано около 10% лис, к которым добавилась партия, привезенная из Кохилы.

Ближе к полудню Людмила шла в небольшую деревенскую столовую, где подавали прекрасный борщ, тефтели и блины. А потом ей снова нужно было возвращаться на ферму и проводить долгие часы со своими подопечными. Вечером в маленькой комнате, которую ей предоставили в конторе питомника, она подробно записывала свои наблюдения. Только к 11 часам ее ждал ужин на кухне в веселой компании сотрудников фермы. Но большую часть дня приходилось проводить наедине с лисами, и, хотя Людмила постепенно налаживала с ними контакт, все-таки чувствовала себя довольно одиноко.

Приехав в январе 1960 г. в «Лесной», чтобы пронаблюдать за первым спариванием отобранных лис, Людмила столкнулась с неожиданной проблемой. Еще в октябре она составила подробный план, расписав, кого с кем скрестить так, чтобы самые спокойные самцы образовали пару с самыми спокойными самками, и при этом избежать инбридинга. Большинство пар оказались подобраны удачно, однако некоторые самки отвергли предложенных им партнеров, и Людмиле пришлось в срочном порядке искать им замену, а это было очень непросто. Она не могла подвести Беляева. Пришлось проводить долгие часы в неотапливаемом помещении при температуре, регулярно падавшей ниже –40, а то и –50 °С. Людмила ужасно скучала по мужу и дочери. Зная, что в ее отсутствие Марина находится под присмотром бабушки, она все-таки сокрушалась, что приходится пропускать так много волнующих моментов в развитии ребенка. Даже позвонить домой удавалось редко. На ферме не имелось телефона, а часто пользоваться личным телефоном директора зверофермы для междугородных переговоров было неудобно. Да и письма из «Лесного» в Новосибирск и обратно доставлялись медленно и не всегда надежно.

По счастью, посещения «Лесного» весной и летом принесли ей больше удовольствия. В апреле было так чудесно наблюдать, как щенки, только-только открывшие глаза, выбираются из своих убежищ. Лисята, как и детеныши многих млекопитающих, выглядят очаровательно. При появлении на свет они чуть больше человеческой ладони и весят всего около 120 граммов. Поначалу щенки совершенно беспомощны. Слепые и глухие, они открывают глаза только через 18–19 дней после рождения и в этом возрасте похожи на маленькие меховые шарики.

В естественной среде обитания на четвертой неделе жизни лисята начинают днем боязливо вылезать из нор, куда возвращаются только для сна. Сперва они держатся гурьбой, играя, покусывают друг друга или катаются по земле. Их матери бдительно наблюдают за всем происходящим. Вскоре зверьки становятся все более озорными, а их игры – более энергичными. Они набрасываются на собратьев, кусают друг дружку за хвосты и уши. К началу лета у матерей прекращается лактация, и норы пустеют. Игры повзрослевших щенков в это время куда более агрессивны. В их среде устанавливается иерархия, один-два лисенка становятся доминантами. До самой осени детенышей кормят родители, а потом им приходится учиться добывать корм и самим заботиться о себе. Тогда и распадается лисья семья. Щенки разбегаются кто куда, расходятся и родители, чтобы к следующему январю отыскать себе новую пару.

Чтобы имитировать нормальный процесс выращивания потомства, Людмила не отнимала щенков от матери, и первые два месяца жизни они проводили вместе в своем убежище. Весь первый месяц лисята, как и в дикой природе, не выходили наружу. Когда же начали выбираться на белый свет, им позволялось выходить во двор за сараями и проводить часть дня в играх.

Людмила приехала в «Лесной» в апреле, всего через несколько дней после рождения лисят. Она составила подробнейшие характеристики каждого из них, записывая окрас шерсти, размер, вес и даже самые мелкие особенности их развития: когда у них открываются глаза, когда они начинают слышать, когда приступают к первым играм.

К июню, когда она снова навестила «Лесной», двухмесячные лисята стали неотразимо очаровательными. Казалось, что они наслаждаются играми, катаясь друг с дружкой в пыли. Встретив взгляд их широко открытых глаз, Людмила не могла не улыбнуться, настолько обаятельны были эти детеныши. И каким же удивительным образом изменится их поведение, когда они повзрослеют.

Все говорило о том, что эксперимент протекает успешно. Но, хотя Людмиле нравилось проводить время в обществе лис, работа была очень нелегкой. Ее угнетали частые отлучки от дочери, и она порой задумывалась, не переключиться ли на другой научный проект в стенах института.

Однажды на обратном пути из второй зимней поездки в «Лесной» Людмила стояла на маленькой станции Сеятель, терпеливо ожидая автобуса до Академгородка. Помещение станции едва отапливали, хотя мороз был ниже –40 °С. И тут она услышала объявление, что рейс откладывается еще на несколько часов. Ну, хватит с нее! Людмила твердо решила, что завтра же пойдет к Беляеву, откажется от участия в эксперименте и вместе с семьей уедет в Москву. Но уже на следующее утро, после кружки горячего кофе, поняла, что не может так поступить. Она успела влюбиться в свою работу.

Миновал еще один сезон размножения, в январе 1961 г. появилось на свет второе сибирское поколение щенков. Теперь в экспериментальной группе лис было около 100 самок и 30 самцов. Некоторые из лисят второго поколения так доверчиво относились к людям, что позволяли Людмиле и сотрудникам фермы брать себя на руки, совсем как Ласка и Киса из Кохилы. И все же пока это были скорее исключения. Большинство детенышей, вырастая, оказывались лишь немного спокойнее обычных чернобурок и нередко демонстрировали страх или агрессию по отношению к людям. Работая с ними, нельзя было забывать про защитные перчатки.

И все же у Людмилы росла уверенность в том, что эксперимент приносит плоды. Это было ясно не только потому, что в каждом новом поколении число неагрессивных лис становилось больше, но и потому, что менялось поведение сотрудников фермы по отношению к этим ручным зверям. В «Лесном» в помощь Людмиле выделили нескольких работниц. Теперь, принося лисам корм или чистя их клетки, они порой ласкали ручных лис, проводя с ними больше времени, чем обычно. Было видно, что между людьми и животными возникает взаимосвязь. Одна из работниц фермы по имени Фая особенно полюбила ручных лис. Женщина едва сводила концы с концами, но все же каждое утро делилась завтраком со своими любимицами. Ей нравилось трепать их по шерстке и брать на руки, даже когда они вырастали и весили добрых 4,5–9 кг.

Вполне естественно ожидать подобной реакции по отношению к милым маленьким щенкам, но для Людмилы было неожиданностью наблюдать такую сильную привязанность к взрослым лисам. Она тоже не могла устоять и позволяла себе, измеряя своих подопечных, взять их на руки или ласково потрепать. Но слишком увлекаться этим нельзя. Необходимо сохранять позицию объективного исследователя, наблюдающего процессы со стороны, как это делали ее коллеги. С годами Людмила стала очень серьезно к этому относиться. В то же время она понимала, как важна для эксперимента такая привязанность к лисам у совершенно случайного человека, какую проявляла Фая. Беляев полагал, что некогда люди отбирали для разведения наиболее спокойных и доверчивых животных и это был одним из первых этапов в процессе одомашнивания. Здесь, в «Лесном», Фая по сути занималась тем же одомашниванием. Несложно представить себе, как в далеком прошлом волки, предрасположенные к общению с человеком, вызывали похожую реакцию у наших предков.

После возвращения из второй июньской поездки в «Лесной» Людмила вместе с Беляевым приступила к анализу собранных результатов. Материала накопилось очень много. Изменения, выявленные у некоторых экспериментальных животных, поражали. Внимательно осмотрев лис и сделав анализ вагинальных мазков, Людмила точно определяла для каждой самки время начала течки, открывающей короткое, в несколько дней, «окно», когда та была готова к спариванию. Данные показывали, что у некоторых экспериментальных лис это «окно» открывалось зимой чуть раньше, чем у обычных чернобурок. Кроме того, увеличилась плодовитость – в помете ручных лис насчитывалось в среднем чуть больше детенышей, чем у обычных. А ведь связь между одомашниванием и более интенсивным размножением была одной из основ беляевской теории доместикации, согласно которой бессознательный отбор неагрессивных особей стимулировал все остальные изменения приручаемых животных. Поэтому даже относительно слабое изменение специфичного для вида репродуктивного цикла подтверждало идею Дмитрия Беляева. Похоже, что им удалось по-настоящему инициировать процесс одомашнивания, а не просто создать поголовье наполовину прирученных лис.