Календарь капельмейстера Коциня

…А НАД РОЖЬЮ КЛУБИЛСЯ ТУМАН Повесть

На этот раз повествование начнется лишь после того, как читатели познакомятся с родословной главных героев и подробностями их быта, не раньше. Чтобы мелочи не встревали в развитие сюжета, чтобы не дробить излишне форму. Все дело в композиции — она будет строиться по принципу киномонтажа. Не удивляйтесь, однако, что не видно ни названия картины, ни титров. Кинорежиссеры давно уже приучили зрителя к этой манере. Можно приучить и читателей, пожалуй, если они благоволят к писателю и согласны принять правила игры. Итак…

Перед нами хутор Межсарги: жилой дом с обомшелой крышей; старая-престарая рига; широко распахнуты двери сенного сарая; жмутся друг к другу тележный сарай, клеть, конюшня. Серые, неприглядные строения у подножия крутого обрыва в излучине реки Скальупе, на подступах к ельнику. От самого дома в сторону реки простирается поляна, картофельное поле, дальше лопушник, а берег выложен красноватым глинистым сланцем. Поодаль — утес из песчаника, взобраться на него непросто.

Еще не так давно это был крепкий хутор. Янис Межсарг ежемесячно получал жалование в конторе, кроме того, после аграрной реформы ему достался изрядный прирез баронской земли: ельник и поемные луга. В начале двадцатых годов он уже нанимал четырех работников — двоих за право пользования землей и к ним еще двух сезонных. Держали коров, свиней, овец, а хозяин (на свой страх и риск) — рысистых лошадей. Мода такая пошла: вот и сосед богатей Конрад на своем хуторе Калнаверы целую конеферму устроил и поставляет лошадей ипподрому. Янису Межсаргу тоже не хотелось отставать от времени. И вначале все шло как по маслу; дело окупилось и давало доход. Но — гордыня обуяла: «Сына выучу на адвоката, чего бы это мне ни стоило!»

Сказано — сделано… Отвез мальчика в министерскую школу, сдал на руки учителю Атису Сизелену и наказал почаще прохаживаться розгами по мягкому месту — соображать мальчишка соображает, но ветер в голове. Стоило ли так заноситься, вот ведь кара небесная не заставила себя ждать: весной жена Межсарга Текла взяла да и померла. Работящая была женщина, мужу в хозяйственных делах опора, отдыха она не знала, обрабатывала и огород, и поля, и сад, и в хлеву возилась. Янис, работавший по найму лесником, должен был верхом объезжать делянки и обходы и, что ни воскресенье, устраивать охоту для депутатов сейма и господ министров; времени на то, чтобы управляться с хозяйством, почти не оставалось. За жеребцами тоже нужен присмотр. После смерти Теклы на хуторе повеяло разорением. Поначалу старик еще кое-как выкручивался, конеферму ликвидировал, необъезженных рысаков продал Конраду. Не тронул лишь каурого Фицджеральда — оставил для поездок в лес и на приработки. Когда несчастный конь был молод, была у него надежда стать звездой ипподрома. Но, как отчаянно ни сопротивлялся бедный Фицджеральд, а впрягли его в вонючую телегу с навозом, тут он и понял, что честолюбивые мечты пошли прахом и отныне его задача — помогать хозяину держаться кое-как на плаву. Когда стало совсем невмоготу, оставил себе только Пеструху и телка. Большего ему и не надо было, так как сын к тому времени уже был далеко, на чужбине.

Шли годы. Хозяину Межсаргов все чаще приходилось думать, где раздобыть денег. Наконец решился он взять ссуду под залог недвижимости — две тысячи латов.

Сказано — сделано… Ссуду ему дали, и тут Янису пришла в голову шальная мысль — сбыть тайком лесоторговцу Шмуловичу половину леса. Взял грех на душу, так как в деньгах нуждался отчаянно. Пятнадцатого числа каждого месяца Межсарг отправлялся на почту в уездный городок Берзайне и слал оттуда денежные переводы. До востребования, без обратного адреса. Туда-то и туда-то, тому-то и тому-то… Восемь лет подряд ежемесячно оплачивал в почтовой конторе эти квитанции. Но вот и они стали непозволительным излишеством, пришел им конец. А точнее, пришло извещение ипотечного банка: если Янис Межсарг в шестинедельный срок не погасит задолженность и не уплатит ссудные проценты, вексель будет опротестован у нотариуса, а дом незамедлительно продан с торгов. Вот до чего докатился! В тот самый день, когда Янис получил это грозное извещение, почтальонша доставила на хутор телеграмму из-за границы:

ПАПУЛЯ ВСКЛ ОКОНЧИЛ ЗОЛОТОЙ МЕДАЛЬЮ ТЧК ОСТАВИЛИ ГОТОВИТЬСЯ ПРОФЕССУРЕ ТЧК ИЮЛЬ АВГУСТ ПРОВЕДУ МЕЖСАРГАХ ТЧК ПРОШУ ВОЗЬМИ КРИПЕНА НАПРОКАТ «RÖNISCH» ИЛИ «FIEDLER»[12] НЕ ХУЖЕ ТЧК ПРИВЕЗИ ДОМОЙ ТЧК ДОЛЖЕН УПРАЖНЯТЬСЯ ЕЖЕДНЕВНО ПЯТЬ ШЕСТЬ ЧАСОВ ТЧК ТВОЙ СЫН

Сын? О молодом Межсарге в Звартской волости долгое время ничего не было слышно. И вдруг откуда ни возьмись пошла молва: «Пропойца! Разорил хозяйство. Старику отцу впору в богадельню идти. Здоровьечко тю-тю, нате вам пожалуйста!»

Кое-кто пронюхал даже, что сын Межсарга удрал за границу! Видно, числятся за ним грешки, коли понадобилось улепетывать за кордон. А ведь такой был милый, симпатичный мальчик, когда десять лет назад ходил в приходскую школу. Учитель Атис Сизелен в нем души не чаял, впервые в жизни видел такого прилежного малыша. Он-то и уговорил старого Межсарга по окончании министерской школы отослать сына в Ригу, пусть учится дальше. С этого все и началось…

Как было на самом деле, я узнал, побывав в гостях у школьного учителя. Вот что он рассказывал:

— Старый Межсарг привел ко мне своего сынишку поздней осенью. Занятия в школе шли уже полным ходом. Оказался живой и проворный мальчик. Его интересовало буквально все. Прослышав, что я обучаю двух своих олухов игре на фортепьяно, малыш Межсарг пристал ко мне как банный лист: покажи да покажи, как на черных и белых клавишах играют. Ладно, решил я, буду заниматься со всеми тремя сразу. С новичком пришлось повозиться специально: ставил руку, задавал упражнения для разработки пальцев, с нотами познакомил и начатками теории. Все эти премудрости мальчик одолевал с такой легкостью, словно они были известны ему заранее. Через месяц малыш Межсарг бойко играл простейшие гаммы, упражнения Ханона и арпеджо. Умолял разрешить ему сыграть сонатину из «Школы фортепьянной игры» Дамма — ту самую, что разучивал мой старший сын. Что ж, пускай соревнуются… В два месяца он обошел моих балбесов по всем статьям (они бренчали на фортепьяно уже третий год). Ну что сказать — талант за деньги не купишь! Как лето, я своим — каникулы, а малышу Межсаргу — трижды в неделю уроки фортепьянной игры, так ведь его и после обеда не выгнать было из класса (там стоял наш старый школьный рояль), он без конца разучивал заданные на дом пьесы. Сама игра, видно, доставляла ему удовольствие, по крайней мере понукать его не приходилось. Мальчик совершенно самостоятельно освоил маленькие вариации c-dur. Я давал ему все более трудные композиции, заставлял по меньшей мере полчаса в день посвящать гаммам и этюдам. Через год малыш Межсарг окончил школу (на сплошные тройки, но я его за это не виню). У меня уже не было ни малейших сомнений, что передо мной необычайно одаренный (может быть, даже гениальный?) музыкант, о котором однажды заговорит вся Европа. Вы смеетесь? Ну погодите, увидим, еще встретимся…

Я и отцу его — Янису Межсаргу — сказал это с глазу на глаз (мальчишка о нашем разговоре не догадывался). Чтобы дать сыну первоклассное образование, сказал я, не следует останавливаться ни перед какими затратами. Межсарг тогда был еще в силе, деньжата у него водились, и он не возражал, чтобы сын продолжил учебу. Условились ближе к осени отвезти мальца в Ригу, авось удастся пристроить в консерваторию.

Сказано — сделано… Мальчишку без возражений приняли на первый курс и зачислили в фортепьянный класс к знаменитому профессору Н. Профессор Н. — австрийский подданный — слыл прекрасным педагогом. Общаться с новым питомцем, который по-немецки понимал с пятого на десятое (в табеле твердая тройка), профессору было нелегко, но наперекор всем трудностям он сумел в два семестра подготовить мальчика к следующему курсу. Это было настоящее чудо, сенсация в педагогике.

Тотчас, конечно, объявились завистники и недоброжелатели. Деканат, а также некоторые педагоги фортепьянных классов — те, кто чувствовал себя ущемленным в тени профессорской славы, добились того, что в новом учебном году правительство демократического центра уволило иностранца от должности. Малышу Межсаргу порекомендовали перейти в класс к другому педагогу. Но профессор Н., который был весьма высокого мнения о своем воспитаннике, предложил юному таланту поехать с ним в Вену, в консерваторию, где глубокоуважаемому педагогу по просьбе академического кураторского совета предстояло принять на себя руководство занятиями по классу фортепьяно. Янис Межсарг должен был решиться — то ли снаряжать сына в дальнюю дорогу, то ли… Текла весной умерла. Часть хозяйства ликвидирована… Что делать? Как поступить?

Атис Сизелен составил смету, включив в нее путевые издержки, плату за обучение, расходы за прокат инструмента, кошт и постой, — получалось, что хозяину хутора Межсарги придется ежемесячно высылать сыну триста латов. В переводе на австрийскую валюту вроде выходило меньше. «На такие деньги за границей влачат жалкое существование», — сказал карлюканский лесничий. Он много путешествовал, и ему можно было верить.

Атис Сизелен организовал в Общественном собрании благотворительный вечер. Чистая прибыль — в пользу преуспевшего в усердии юноши. По крайней мере наберет денег на дорогу. Больше ничем школьный учитель порадеть ему не мог.

Основную ношу пришлось взвалить на свои плечи отцу, и Янис Межсарг сделал это безропотно, хотя в последнее время имел вид осунувшегося и бесконечно уставшего человека. Но под влиянием наставлений Атиса Сизелена старик уверовал, что его сыну уготована необыкновенная судьба и что парень, безусловно, не упустит своего счастья, поскольку терпением обладает чрезвычайным. «Дожить бы до того времени», — с тревогой думал Межсарг.

— Слава господу, дожил ведь! Сбылось… С золотой медалью окончил. Профессор! Кто знает, каким он стал? — Старик не видел сына целый год. — Верно, и с виду настоящий профессор? Господи боже мой, завтра ведь первое июля! Мальчик вот-вот прибудет! — На радостях он позабыл о своих неприятностях — что там нотариус, что векселя! — Надо срочно заняться инструментом. В телеграмме как сказано: только экстра, только «Rönisch»!

Этот гроб они уже два лета подряд брали напрокат у Крипена — владельца салона музыкальных инструментов в Берзайне. Но где теперь взять деньги? У Межсарга за душой ни сантима, а жалованье выдадут лишь в конце июля. И продать-то нечего. Расставаться с рысаком нельзя — обходы останутся без присмотра. Сенокос уже заканчивается, а они с Фицджеральдом успели свезти в сарай лишь пару возов сена. Нет, коня и роспуски продавать никак нельзя. Подзанять у кого-нибудь на пару недель? И верно, не приедет ведь мальчишка домой с пустыми карманами.

За «Rönisch» Крипен берет двадцать пять латов в месяц. Перевозка ничего не стоит — из Берзайне Фицджеральд дотащит на роспусках эту рухлядь за два-три часа. Итак, решено: надо занять где-нибудь латов пятьдесят — шестьдесят. Под выдачу жалованья, и ни днем больше, честное слово!

Янис Межсарг вспомнил о богаче Конраде, владельце хутора Калнаверы (принадлежит ему и ткацкая фабрика). До его роскошных владений рукой подать: вдоль берега Скальупе да через лес. Три, от силы четыре километра. Конрада, сына смидского мельника, Межсарг знал с детства: вместе учились в Звартской волостной школе. Дружить, правда, не дружили, уж больно заносчив был мельников сынок, а повзрослев, и вовсе загордился, высокомерным стал. Но было одно обстоятельство, которое придавало Межсаргу смелости, подталкивало его обратиться за ссудой именно к Конраду. Хозяин Калнаверов напросился когда-то по пьяной лавочке в крестные к его сыну, и то ведь — даже в метрическую книгу позволил вписать черным по белому свое имя. Дело было двадцать четыре года назад, во время большой охоты… На территории его обхода, по эту сторону Скальупского утеса. Конрад только что уложил отличного самца косули и на радостях хлебнул порядочно аллажского кюммеля. Тут подъехавший верхом на лошади берзайнский доктор Ленц известил честную компанию, что в городской клинике у лесника жена родила наследника.

Возопили «ура», откупорили новую бутылочку тминной, и Конрад, подняв стакан, во всеуслышание заявил:

— Янис! В честь нашей старой дружбы и этого дикого козла, которого ты выгнал прямиком на меня, желаю быть крестным твоего первенца. Ура!

И еще бутылочку кюммеля откупорили.

Янису ничего другого не оставалось, как согласиться, хотя за такого кума он и гроша ломаного не дал бы. Так оно и вышло: Конрад знать ничего не хотел о своем крестнике. Ах, нет, однажды все-таки… Пастух ему понадобился. Послал в Межсарги батрачонка сказать, чтобы крестник приходил к нему скотину пасти. Пастушка — старуха Лизе — схватила рожу на ноге.

За недельную работу крестнику не дали ни сантима. Обедать и то не звали. Нет, как-то раз все же поманили на кухню и угостили миндальным пирожным. Зато в другой раз молодая жена Конрада (как же ее величать — кумой, что ли?) выбранила почем зря и к тому же велела выпороть. Когда в полдень коровы на лугу залегли, малец столкнул в хуторской пруд свиное корыто — получилась довольно удобная лодочка. Тут откуда не возьмись Юлиана, трехлетняя дочка Конрада. Привязалась — посади ее в лодку да покатай. А эта немка, мать девочки, увидала, что происходит, и ну вопить истошным голосом:

— Mein Gott! O mein Gott! Негодный мальчишка мог утопить наше сокровище, — пожаловалась своему супругу мадам Изабелла.

Тут еще, как на грех, малышка Юлиана, сидя на корточках в корыте, наложила в штанишки, ай-яй-яй… И пришлось крестнику вытаскивать дитя из лодчонки и нести как есть няньке. Эта тоже хороша растяпа: оставила сокровище без присмотра, какой ужас! И пастушонка и няньку уволили в тот же день.

С тех пор сын Межсарга обходил Калнаверы стороной. А вот старику придется пойти туда сегодня… Пойдет и слезливо попросит Конрада одолжить шестьдесят латов. До первого августа, честное слово!

Сказано — сделано…

Уже с опушки виден роскошный дом, что стоит на зеленеющем речном обрыве. С южной стороны — высокая терраса с открытой верандой, на ней шезлонги под белыми солнечными зонтами. А через дорогу сложенные из булыжников строения — конюшни. В загоне пасется табун рысаков. Любо-дорого посмотреть: так и лоснятся, сверкают чистотой.

(Фицджеральд ухожен и накормлен не хуже конрадовских! В душе у Яниса зашевелилась зависть: когда-то ведь и ему принадлежал конный двор, эх, не будем об этом!)

Межсарг мнется, топчется, затем решает заглянуть на кухню, чтобы узнать сперва, дома ли господа. Не соваться же сразу через парадный вход… Чтоб тебя нелегкая! В кухне он натыкается на хозяйку. Обнаженная по пояс стройная брюнетка стоит у окна и вытирает махровым полотенцем коричневые от загара плечи. Видать, только что с купания. Мужчина?! Мадам Изабелла ойкнула и поспешно закрыла полотенцем округлые груди. И, рассмеявшись, выбежала вон.

На шум прибежал Конрад, в купальных трусах и майке, увидел чужого человека и застыл от удивления, но, вглядевшись в морщинистое лицо гостя, узнал в нем Межсарга.

— Ты что, старый черт, баб пугаешь? — сказал он. — Мы тут в купальниках разгуливаем, а он вырядился, как ловчий. На тетеревов собрался? Или тебя жара не донимает?

Хозяин привел Яниса на террасу. Камышовое кресло-лежанка, устланное измятыми подушками, темнело под белым зонтом. Видно, на нем только что валялись. На полу раскрытая газета «Брива земе»[13] и умывальный таз со льдом. В тазу бутылки с сельтерской. Зазывно белеют фарфоровые пробки.

— Ну, что тебе взбрело в голову: в жару, в рабочий день в гости пожаловал? — спросил хозяин, разлегшись в кресле и взяв с пола газету. Он ткнул пальцем в сторону табурета, разрешая незваному гостю присесть. — Может, охоту решил устроить? В Звартском обходе объявились кабаны.

— Будет тебе, сосед! Какая теперь охота, в сенокос? — отмахнулся Межсарг. — Подождем до августа. Когда пойдем на уток, я тебе одно местечко покажу заветное.

— Да знаю я твое местечко, в рукаве Гауи, у Вецапсите, так?

— Вот и не угадал… Совсем в другой стороне. А птиц там видимо-невидимо!

— Я тоже не лыком шит, — сев на своего конька, расхвастался хозяин. — Лубанское озеро помнишь? Сколько я прошлой осенью настрелял уток, а? Главное, уметь подобраться, не вспугнуть. Сноровка нужна.

Межсарг разглядывал исподлобья бывшего школьного товарища. Лет шестьдесят пять Конраду, может, чуть больше… Ишь, какой упитанный, румяный, весь волосатый. «Вот что значит молодая жена! — с завистью подумал Межсарг. — А какое пузо! Бедному хуторянину о таком небось и не мечтать. Наверное, от сельтерской. Прямо лопается от углекислого-то газа…»

Дав Конраду досказать охотничью байку, Межсарг робко завел речь о своем:

— Понимаешь, сосед, тут такое дело у меня… Мальчишка мой только что кончил за границей высшую школу. Золотую медаль получил. Профессором будет…

— Брось заливать! — состроил гримасу хозяин. — Сколько ж ему теперь годков?

— В ноябре двадцать четыре стукнуло. Неужто не помнишь? Твой же крестник.

— Ха! — заморгал Конрад. — А чего тебе от меня нужно?

— Понимаешь, сосед, парень приезжает на летний отдых. Просил, чтобы я привез ему из Берзайне фортепьяно, он должен упражняться по нескольку часов в день. Я бы взял напрокат, но мне шестидесяти латов не хватает. Одолжил бы своему крестнику, так, что ли…

— «Крестнику, крестнику»! Заладила сорока Якова. Думаешь, он у меня единственный? Может, их у меня сотня, крестников. И если каждому одолжить шестьдесят латов, сколько это получится на круг, а? Шесть тысяч! Шесть тысяч пиши пропало! Ты думаешь, я дурак, газет не читаю! На, полюбуйся!

Конрад привстал и сунул Янису Межсаргу под нос газету.

— Гляди как следует: список! Должники ипотечного банка. И ты самый первый. Читай. Янис Межсарг, Звартская волость, хутор Межсарги. Сколько? Две тысячи. Срок? Через шесть недель. Черным по белому. И ты являешься, чтобы выманить у меня шестьдесят латов. Совесть у тебя есть? Сидишь ведь по горло в дерьме!

Этой грубости старый Межсарг уже не слышал. Вскочил как ошпаренный и, не попрощавшись, заковылял по ступенькам вниз, в сад. Ничего подобного бедняга не ожидал. Щеки у него пылали, внутри все кипело. Пот лил градом.

— Тьфу ты, какая жарища! — бормотал он, словно в беспамятстве.

«Сено сохнет, сено сохнет… Десять, двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят, шестьдесят… Что же теперь делать? Неужто теперь, когда с моей помощью все трудности у него уже позади, махнуть на все рукой и признаться: вот, не могу больше, делай со мной что хочешь… Неужто на свете нет ни одного доброго человека, кто помог бы в такую минуту?» — в отчаянии думал Янис.

И тут его осенило — Атис Сизелен. Поговаривали, что учитель по-прежнему работает в белом здании. Теперь там приходская школа. Что, если поговорить с ним? Не он ли организовывал благотворительный вечер, когда Межсарг отправлял сына в чужие края, и сто латов — чистую прибыль с вечера — дал на железнодорожный билет до Вены! Приходская школа недалеко: километрах в трех от Калнаверов. Доползет как-нибудь, пока сохнет скошенное утром сено.

Сняв заштопанный жилет, связанный еще покойной женой, Межсарг свернул в аллею господской усадьбы. Здесь, на берегу пруда, стоял когда-то баронский дворец — краснокирпичный, увенчанный башенкой. Янис присутствовал при его поджоге революционерами. В тысяча девятьсот пятом. Откровенно, и он причислял себя к мятежникам, хотя красного петуха не подпускал. Но с бароном у него были свои счеты. Тогда по всей волости крестьяне поднялись против ненавистного помещика. Суетился и Конрад из Калнаверов, у поджигателей он был кем-то вроде главаря. Помогал взламывать сейф с деньгами, держал речь, имущество делил. Потом Конраду — народному герою, борцу за свободу — отошло садоводство, баронские конюшни.

Яниса Межсарга как представит себе хозяина Калнаверов в роли борца за свободу, смешок разбирает.

— Порядочный человек и поджигатель… Развалясь на лежанке, почитывает «Брива земе». Ловкач, ничего не скажешь.

Атис Сизелен, в одной рубахе, копался на огуречных грядках.

— На жалованье школьного учителя не проживешь, семья большая. Вот и приходится подрабатывать, — как бы извиняясь, сказал он, отер руки и пригласил Яниса в комнату. — Жаркое и творог с картошкой, не обессудь, на скорую руку. Да ешь, ешь! Издалека шел, проголодался небось, — потчевал старика учитель. — Ну, как там твой сын, на чужбине, а? Как успехи?

Услышав, что его бывший ученик окончил Венскую консерваторию с золотой медалью и оставлен для подготовки к профессуре, Атис Сизелен запрыгал от радости.

— Виктория, победа! — закричал он будто помешанный и треснул Межсарга по плечу. У того даже пахта из кружки на пол выплеснулась. — Триумф в европейском масштабе! Ну, я же говорил! Разве я не предрекал триумф? Уважаемые меломаны, — продолжал учитель, но, спохватившись, что в комнате только двое — он и Межсарг, уселся за стол и снова принялся угощать Яниса чем бог послал, обещая не толкать больше дорогого гостя под локоть.

За едой Янис успел сообщить о цели своего посещения.

— Дорогой учитель, где найти доброго человека, кто не отказался бы одолжить пятьдесят латов? С возвратом…

Атис Сизелен сказал:

— Человека, который дал бы тебе взаймы, во всей Звартской волости не найдешь. Но я могу помочь тебе иным способом. Певческое общество нынешней весной приобрело фортепьяно «Ibach» — совсем новое. Струны — что твои серебряные колокольцы. Если уж общество могло проводить твоего сына за границу благотворительным вечером, почему бы не встретить его на родине музыкой? В пору сенокоса концерты устраивать, конечно, никто не будет. Я уверен, правление даст добро. Пускай в летние месяцы тешится на этом инструменте наш свободный художник. Звучит, а? Свободный. Художник. Через двадцать лет установим мемориальную доску: на этом фортепьяно тогда-то и тогда-то играл знаменитый профессор, почетный доктор Оксфордского университета, лауреат Культурного фонда…

— Эк, куда загнул, учитель! — вытирая губы, говорит Янис Межсарг. — У меня камень с души свалился. Как мне тебя благодарить?

— Поблагодари своего сына, — назидательно замечает Атис Сизелен. — А ты, говорят, дошел до ручки… Это правда?

— А, мне один черт, — отмахивается старик. — Только бы моему мальчику было хорошо… Когда ехать за этим «бахом», где он стоит?

— В зале собрания. Завтра соберутся члены правления. Приезжай вечерком. Да возьми с собой побольше мешков и одеял. И сена в телегу набросай. Фортепьяно, знаешь, совсем новенькое, так и лоснится.

Они еще поболтали о том о сем. Межсарг не утерпел, рассказал, как с ним обошлись в Калнаверах.

— Мы от рождения дурные или плохими становимся? Как ты считаешь, учитель? И что ты вообще думаешь о нашем знаменитом Конраде? — спросил Межсарг.

Атис Сизелен проработал в этих краях всю жизнь, каждый звартенец был ему знаком. Вот что рассказал он о Конраде и его семье:

— Отец нынешнего хозяина Калнаверов — смидский мельник — был человек зажиточный и скупой. Откладывая копейку к копейке, он построил на берегу Скальупе, рядом с мельницей, льнозавод и ткацкую фабрику. Старик умер перед самой мировой войной, оставив нажитое единственному сыну. Конрад-младший оказался ловкачом по части спекуляций: в смутное время скупил за керенки в Риге дома у разоренных и насмерть перепуганных немцев и, кроме того, приобрел старую лесопилку на острове Луцавсала. Лесопильня вскоре сгорела, но владелец получил солидную страховку. Тогда же Конрад сделался акционером Лигатненской бумажной фабрики. В Риге ему принадлежало уже около дюжины пятиэтажных домов: на Александровской улице, в районе завода «Феникс» и на Московском форштадте. Не говоря уже об отцовском хуторе Калнаверы. Как-то после большой охоты и званого обеда в мелтурской корчме (шампанское лилось рекой) землеустроительный комитет Берзайнского уезда прирезал к хутору Калнаверы лесопитомник Звартского поместья. За участие Конрада в борьбе за нашу свободу.

Когда Конраду стукнуло пятьдесят, он спохватился, что пора бы жениться, и давно. Приглядел в Риге одну барышню: дочь недавно скончавшегося швейцарского почетного консула — полунемку, полуфранцуженку. Милашка восемнадцати лет от роду, вот только бедна, как церковная мышь.

— Эка важность! — сказал он. — Мне своих денег за глаза хватит, зато жена у меня должна быть на все сто — красавица и с манерами. А хоть возьму и женюсь на этой, и весь сказ!

Сказано — сделано… Конрад действительно на Изабелле де ля Мотт женился, иными словами — купил ее со всей родословной, уплатив долги консула. Бескорыстный человек!

Изабелла, правда, любила какого-то актеришку, но довольно скоро смирилась со своей участью. Смирилась и привыкла проводить летние месяцы в глуши — в Калнаверах Звартской волости (старый муж боялся оставлять жену без присмотра на курорте в Дуббельне[14], где пруд пруди молодых мужчин). Изабелла совсем уж махнула на себя рукой, когда спустя пару лет у нее родилась дочурка. Решила, что жизнь ее окончена и ничего интересного больше не предвидится. Зато денег куры не клюют… В честь жены Конрад свою суконную фабрику назвал «Белла». Жилой дом в угоду ей перестроил в швейцарском стиле. Потому как в жилах светской дамы течет и немецкая и французская кровь.

— Сегодня я случайно ее увидел, — вставил Янис Межсарг. — Холеная. Кто знает, как у них там сладилось.

— Как и что у них может сладиться? — смеется Атис Сизелен. — Один бежит, другой хромает. Ему шестьдесят семь, жене тридцать восемь. А девчонке восемнадцать. Через пару недель в Калнаверах конфирмация и, естественно, гулянье по этому случаю.

— На мой вопрос ты все-таки не ответил, учитель, — говорит Межсарг. — Мы от рождения дурные или плохими становимся?

— Вот что я тебе, Межсарг, скажу: будь человек честнейший из честных, но алчность любого погубит. Старая истина — новорожденный ведь ни плох ни хорош. Однако нравы и обычаи, все окружающее притягивает душу, как магнитное поле. А там два полюса: плюс и минус. Если я вижу выгоду и могу разбогатеть, то плюс. Если мне мешают жить, как я бы того хотел, — минус. У ребенка появляется ошибочное суждение: кто умен, тот богат; кто глуп, тот беден. Будто богатство или власть — это счастье. Вздор, вздор! Счастье — это честно трудиться, жить с чистой совестью и быть в ладу с окружающими. А также — быть благочестивым. Зло исчезнет само собой, если эти добродетели будут прививаться людям смолоду.

— Не согласен я с этим, учитель! — мотает головой Межсарг. — Вот я всю жизнь честно трудился и совесть свою ничем не запятнал. А что приобрел? Выставили на всеобщее посмешище, впал в нужду, пришла беда — отворяй ворота. И только потому, что пожелал для сына того, что ему полагается по праву: к его дарованию еще и образования захотел. Конрад спекулирует и поджигает, над совестью насмехается, а я не знаю, как вылезти из долгов. Конрад — попечитель Звартской церкви, его считают порядочным человеком. А меня он обзывает жуликом… Я вот подумал и пришел к такому выводу: коли уж нет уезда, где бы не плутовали, и если жулики живут в свое удовольствие — буду и я плутовать. Потому что так, оказывается, устроен мир. Сколько звартский пастор дал бы мне за чистую совесть? Консисторский календарь в подарок? А сына выучить помог бы? Нет, он сказал бы: «Выше головы, старина, не прыгнешь. Не берись, старый, за гуж, коли не дюж. Господин Конрад — да, это совсем другое дело». Зло не исчезнет само собой, учитель! Наоборот, разрастется, вопреки всем твоим стараниям.

Они бы до хрипоты спорили обо всем этом, но старый Межсарг вдруг решил, что надо успеть до вечера раскидать скошенное поутру сено. Кто знает, может, оно и подсохло. А потом встал и, поблагодарив Атиса Сизелена за угощение, заторопился домой.

— Сдается мне, нужна еще одна встряска, еще одна здоровенная встряска, прежде чем этот мир переменится, — сказал он уходя.

Учитель, стоя у ворот, долго смотрел, как несчастный старик ковыляет по пыльной дороге.

— Нехорошо, нехорошо! — проворчал он. — С Янисом Межсаргом неладно. Как бы не наделал он глупостей…

События, о которых я уже успел кое-что поведать читателям, происходили пятьдесят с лишним лет назад. Сбылась угроза Яниса Межсарга: мир основательно тряхнуло, встряска оказалась изрядной. Многое переменилось. Проблемы старого времени сгинули без следа. Нынче, как ни погляди, все умные…

А в ту пору я был зеленым юнцом. Начинающим писателем. Искал свою тему. Летом, путешествуя по родным местам, частенько заглядывал в Звартскую приходскую школу к своему родственнику Атису Сизелену. Он всячески поддерживал меня в моих литературных опытах. Предлагал всевозможные материалы «из жизни», накопленные им за долгие годы учительствования и пребывания на выборных должностях.

Однажды, гуляя, проходили мы мимо здания волостной управы. Атис Сизелен обратил мое внимание на изможденного старика, который, держа в руке вожжи, прихрамывал рядом с тяжелогруженой телегой. Красавец рысак с трудом тащил в гору в сторону шоссе воз с поклажей.

— Что он там тащит? — спросил я в недоумении.

— Фортепьяно, — ответил крестный.

В самом деле, на роспусках стояло заботливо укрытое полосатым одеялом новое фортепьяно.

— Трагической судьбы человек, — сказал Атис Сизелен. — Давая образование единственному сыну, разорился в прах. Но упрям и настойчив. Для достижения намеченной цели готов на все. Если понадобится, пойдет против закона.

За ужином учитель рассказал мне о превратностях судьбы старого Межсарга. И в завершение своего рассказа подарил тонкую тетрадочку — нечто вроде сюжетного наброска или сценария.

— Эта тема может тебе сгодиться, — наставительно сказал он, — на досуге поразмысли…

Откровенно говоря, меня тогда этот матерьялец мало интересовал. Таких обездоленных, дотла разорившихся крестьян и жалких вдовьих сыновей было кругом хоть отбавляй. Работали в поте лица своего, лезли из кожи вон и, дорвавшись наконец до пирога, отдавали богу душу. Кто умирал где-нибудь в мансарде от скоротечной чахотки, кто спивался до ночлежного дома. А иной, как верблюд сквозь игольное ушко, пролезал в консерваторию, чтобы потом всю жизнь чахнуть тапером в немой киношке.

Нет! Нет! Меня занимало нечто более возвышенное, многозначительное и глубокое. Десять страничек, исписанных рукою родственника, я засунул подальше в шкаф, на самую верхнюю полку. Тайник оказался на редкость надежным: эта тетрадочка пролежала там нетронутой пятьдесят с лишним лет… Только нынче весной я снова заинтересовался ею. Произошло это так.

Получил я от совершенно незнакомого человека письмо с довольно толстым приложением, написанным на машинке. Мне предлагали сюжет. («Нет, вы только посмотрите! — усмехнулся я. — Всю жизнь доброжелатели снабжают меня сюжетами, а я ни одним из них не воспользовался»).

Удивительным образом этот машинописный текст совпадал в самой сути с содержанием тетрадки, которую подарил мне пятьдесят лет назад Атис Сизелен. Только подход моего корреспондента был иным — он рассматривал события с другой точки зрения, как бы высвечивал оборотную сторону медали. Такое психологически-стереоскопическое изображение (в разных ракурсах) пробудило во мне внезапный интерес к забытой теме «вдовьего сына». Самым ценным было то, что автор письма был лично знаком с молодым Межсаргом, ныне — всемирно известным пианистом, в бытность его студентом Венской консерватории. Он писал также, что знает и некую почтенную даму, которая хорошо помнит события, связанные с похождениями сына Яниса Межсарга, и может во многом помочь автору. Чтобы не объяснять долго и нудно, почему я взялся все-таки за сочинение (реализацию) этой повести, прошу читателей самих ознакомиться с вышеупомянутым письмом. Вот оно.

Воскресенье, 18 июля 1928 года (госпожа Ф. отчетливо припоминает эту дату). Улочки Берзайне полны народу. Все магазины открыты. И хотя сегодня день отдыха, перезвон церковных колоколов оповещает о наступлении утра. Два события взбудоражили жителей в общем-то тихого провинциального городка, нарушили сонное течение жизни. В дворцовом парке открыта выставка сельскохозяйственных машин и породистого скота, а в половине одиннадцатого начнется богослужение по случаю конфирмации — за это лето уже второе в Берзайнском сельском приходе приобщение молодых людей к церкви. На сей раз церемония предназначается исключительно для отпрысков именитых и зажиточных семейств. Благословение церкви на пороге самостоятельной жизни получат две девушки и два парня: внук городского головы, первенец пастора, дочь начальника уездной полиции и наследница фабриканта Конрада Юлиана. Вряд ли за семьсот лет своего существования древняя церковь св. Иоанна видела так много роскошных нарядов, жемчужных украшений и столько цветов, целые охапки, сказал во вступительном слове к проповеди пробст местной общины. С церковной кафедры сегодня будет провозглашено совершеннолетие четырех молодых людей. Теперь они, если захотят, смогут вступить в брак. Уж конечно не между собой… Насколько известно, у каждой девушки есть свой кавалер — тщательно выбранный родителями претендент (пожалуй, вслух эту фразу пробст не сказал, ее присовокупила к пересказу проповеди госпожа Ф.).

В ту пору площадь перед Иоанновской церковью находилась на той же высоте над уровнем моря, что и петух на шпиле церкви св. Петра в Риге (такая информация содержится в путеводителях того времени). Уже за полчаса до начала церемонии все подъезды к площади были запружены лимузинами. Тут были четыре черных лакированных «форда» с блестящими фонарями, красный «фиат» и желтый «олдсмобиль». Наконец показался персональный «крайслер» Конрада — фыркающий семидесятипятисильный зверь, самый дорогой из всех закрытых лимузинов, выставленных в Риге, в витринах автосалонов многочисленных фирм, что оккупировали Елизаветинскую улицу и бульвары, примыкающие к Эспланаде. К большому удивлению толпы, за рулем сидела сама мадам Изабелла, урожденная де ля Мотт (единственное благородное создание в этой толпе парвеню). Блестели коричневые кожаные сиденья, сверкали медные клаксоны и никелированные спицы колес. Все машины со спущенным верхом, так как жара несносная. Пассажиров частично закрывает от любопытных взоров поднятые ветровые стекла и плюшевые обезьянки и микки-маусы, которыми увешаны задние окна. Снаружи заметны лишь широкие поля дамских шляпок с трепыхающимися на ветру лентами и черные цилиндры господ.

«Что происходило в самой церкви, не скажу, так как любопытствующих в храм божий набилось, что рыбы в мережу, а я не сочла нужным лезть в самое пекло только ради того, чтобы увидеть, как неотесанные мужланы строят из себя важных господ, — пишет госпожа Ф., — и потому ход торжественной церемонии с точностью передать не смогу…»

Ну что ж, послушаем, что было потом.

«Когда богослужение закончилось и конфирманты под звуки органа вышли на площадь, начались поздравления, торжественное вручение цветов. Возбужденные, раскрасневшиеся девицы, отведавшие святого причастия, бледные долговязые парни, затянутые в черные смокинги с накрахмаленными воротничками и обвислыми бабочками, напрасно искали спасения от духоты где-нибудь в тенечке. Наконец слуги сложили охапки лилий и роз на задние сиденья автомобилей, шоферы, энергично вращая рукоятками, с трудом завели моторы, и блистательная кавалькада, отчаянно сигналя, покатила с холма по булыжной мостовой Рижской улицы, прочь из города.

Оказалось, что большинство гостей (к тому же самых богатых и к тому же в собственных машинах) едет в Калнаверы. По Звартскому большаку, вздымая пыль, умчался шестицилиндровый «крайслер», за ним проследовала четверка черных «веранд» — старые «форды» Мейера, Андерсона, Рацена и карлюкалнского лесничего. Чуть поотстал красный «фиат» фабриканта Рейтера, а замыкал «парадный заезд» желтый «олдсмобиль» торговца Румпетера. Им вслед приветственно махали выстроившиеся на обочине мальчишки в обтрепанных штанах, громко лаяли собаки. У юргюмуйжского сарая одному старому вознице, сидевшему в роспусках, пришлось завернуть телегу к самому краю придорожной канавы, а молодому, элегантно одетому человеку — придержать коня, так как встревоженное животное все не успокаивалось (Фицджеральд с непривычки испугался автомобилей).

Гости городского головы, пастора и начальника полиции не спеша, торжественно, с непокрытыми головами побрели пешком в дома веселья, каждый в свой, разумеется.

Повсюду воцарилась летняя полуденная тишина. Городок словно вымер… Только запах увядших цветов все еще стоял на церковной площади и капли дегтя виднелись на мостовой».

Как пишет госпожа Ф., она уже заранее, за неделю получила приглашение на вечер в Калнаверы, но долго не могла решиться: идти или не идти? Эти Румпетеры, Андерсоны и Рацены ей не очень-то подходят… Но ради Изабеллы де ля Мотт она уступила настояниям хозяев и села в указанный господином Конрадом автомобиль (рядом с женой лесничего).

С большинством гостей госпожа Ф. была незнакома, зато о Юлиане, ее подругах и поклонниках знала все до тонкостей по рассказам на полдничных кофепитиях, или файфоклоках (five o’clock), — местные дамы света черпали новости из достоверных источников.

Между прочим, достоверные источники били фонтаном и во время самого праздника конфирмации. Наглый репортаж о вечере в Калнаверах появился в следующую пятницу в газетенке-сплетнице «Айзкулисес»[15]. Семейство Конрадов чувствовало себя просто-таки оплеванным. Изабелла так и не смогла угадать, кто из уважаемых гостей позволил себе хаять Юлианин наряд, потешаться над ее вкусом. К хамской статейке был к тому же прибавлен список напившихся гостей, а в самом конце — отчет об анекдотическом происшествии с исчезновением Зинаиды Рейтер… Какая подлость? Теперь, по прошествии многих лет, мне совершенно ясно, кто был автором памфлета, ну, да ладно, оставим это. Пусть уж госпожа Ф. сама делится своими воспоминаниями.

«Юлиана красивой не была, но и некрасивой ее нельзя было назвать. Черные волосы, темные и таинственные, слегка раскосые глаза. Холодная и надменная особа. С нами, дамами постарше, и вовсе не разговаривала. Насколько помню, она никогда не улыбалась (Изабелла как-то в шутку сказала: Юлишка смеется лишь дважды в год, и то невпопад). Из достоверных источников было известно, что у Юлианы два персональных воздыхателя. Она играется с ними, как с комнатными собачонками, то одному окажет предпочтение, то другому, но по-настоящему не привязана ни к одному из них, ибо по натуре своей лесбиянка (это, конечно, не для разглашения!). Непредсказуемая девчонка, ее интересует лишь теннис да чтение книг. Со слов матери — запрется, бывало, в своей комнате, валяется на постели и перелистывает русские романы. Подумать только, русские романы!

У мадам Изабеллы совсем другой характер, она натура широкая, мы с ней большие подруги. Мейериха, выбравшись из машины, шепнула мне: мать выглядит намного, намного моложе дочери… Может, благодаря наряду? На Юлишке длинное платье, сшитое ко дню конфирмации, а у мамы — короткая бочка, точь-в-точь как в свежем журнале мод за 1928 год: два сантиметра выше колен, сбоку разрез. Прически, правда, у обеих одинаковые, бубикопфы — по моде, «под мальчика». Такие теперь носят настоящие дамы. У Юлианы волосы уложены локонами, а у Изабеллы, черные и блестящие, откинуты со лба. Точь-в-точь как у знаменитых кинозвезд — Лии де Путти и Жанетты Макдональд.

Господин Конрад (крещеное имя Теофил) приглашает всех, всех без исключения, осушить бокал шампанского, прежде чем сесть за праздничный стол. Здоровье Юлишки!

Хозяин сегодня воплощенное радушие. Буквально светится. Редко случается видеть такого утонченного и сметливого хозяина дома. Снует как игла. Человек уже в годах и в теле, но не утратил стати. Скрывать незачем: если он и достиг многого, то только вопреки своему мужицкому происхождению и только благодаря браку с де ля Мотт. Семья дружная, общий язык у них теперь — немецкий. Мадам не умеет, а Юлиана не желает говорить по-латышски. Нынешней весной окончила русскую гимназию.

— Почему русскую гимназию, почему не приличную немецкую школу? — изумленно спросила я Изабеллу.

Она призналась мне (и при этом ей было достаточно неловко), что во всем виноват господин Андреянов, — взгляните, дорогая, вот тот, что вертится в данный момент вокруг Юлишки. Его наняли домашним учителем, он приходил каждый день, давал девочке читать разные умные книги. Юлиана начала лучше учиться, устроила себе более вежливый тон и стала сдержаннее в своих поступках (раньше она крушила вазы и сдирала со стен обои), поэтому Теофил не противился переходу Юлишки в русскую гимназию (господин Андреянов работает там классным наставником).

— У меня это не прошло бы! — я сделала Изабелле выговор. — Что еще за русские номера! Не заглядывается ли этот Андреянов на твою Юлишку?

— Нет! Нет! — засмеялась Изабелла. — Слишком мелкая сошка, чтобы так высоко целиться. — Потом тихо добавила: — Я постоянно за ними наблюдаю из смежной комнаты и подслушиваю, о чем они говорят, что делают… Сидят, сравнивают Лермонтова с Гоголем, сплошное ребячество… Юлишка уверяет, что Grigorij Alexandrovich был и остается героем нашего времени, а господин Андреянов уверяет, что нет! Спорят о глупостях, никаких интимных намеков я не замечала. Все, как говорится, в рамках приличия. Он к тому же и сти-хо-п л е т. Вирши сочиняет! Ну, этим все сказано. Юлишка мечтает о министре, о после́ или военном летчике, видала она таких сти-хо-п л е т о в. Мы с Теофилом решили: пусть пока просвещает Юлиану стишками, а дальше видно будет. Ведь этого человека можно прогнать в любой момент. Поняла?

Не понимаю, нет, не понимаю! В бытность мою инспектрисой прогимназии ни с кем так не нянчились. Я считаю, что дочерей надо воспитывать в строгости и послушании. В противном случае вырастают такие ангельские создания, как вон те три девицы: ни стыдливости, ни женственности».

— Посмотрите! — госпожа Ф. обратила внимание Андерсонихи на группу молодых людей в конце стола. — Вальтрауте пьет уже третий бокал шампанского. Фу!

Три Юлишкины подружки детства, сопровождавшие сегодня конфирмующихся до самого алтаря, в своих длинных белых платьях в самом деле напоминали ангелов, хотя по своему нраву представляли полную им противоположность… Например, Зинаида — дочь уже упомянутого берзайнского фабриканта Рейтера — настоящий чертенок! Миниатюрная, бесспорно красивая. К тому же (и это самое главное) сказочно богата. Барышня с будущим. От матери унаследовала польский темперамент. От отца — коммерческие способности и предприимчивый характер. Сын судебного пристава Лаймон Цал все набивается к Зинаиде со своей любовью. К кругу патрициев семью Цала можно причислить лишь условно: доходы судебного исполнителя, как известно, не бог весть какие, только что честь да уважение… А потому мать подбивает Лаймона как можно быстрее сделать решительный шаг — просить руки Зинаиды. Чтобы стать зятем фабриканта Рейтера, ему надлежит поторопиться (пристав Цал, похоже, завяз в долгах).

А Зинаида не созрела. Не конфирмована. Хочет лишний раз все обдумать: авось попадется кто-нибудь более стоящий… И тогда! Чего пялишься?

Лаймон не сдается. Борется. Он предупреждает каждое желание девушки. Таскает за ней чемоданы, сопровождает ее к модистке, моет ее автомобиль. На мурлейской даче надраил воском и натер до блеска паркет.

— Золотые руки! — сказала госпожа Рейтер. — Мы сэкономили два лата.

(Мамаша сорит большими деньгами, а в мелочах скупердяйствует. Бывая в Риге, норовит прокатиться на трамвае без билета. Сэкономила на хутор у Ленциской лесопилки на берегу Гауи.)

— Пуще всех мне не нравится дочь Румпетера Вальтрауте и дочка Залита Фрида, — указывая на подруг Юлишки, говорит инспектриса. — Они ведут себя так неприлично, что просто стыдно смотреть. Усадили рядом с собой студентов — Виестура Епе и Зигиса Трезиня, сыновей берзайнских «патрициев». Да уж, чистопробные патриции, нечего сказать! Мать старого Епе ходила в Пиебалке в постолах, а эти изображают из себя невесть что, баре на базаре… Ишь, ишь! Зигис опять налил Вальтрауте полный бокал. Чем это кончится, скажите на милость?

Под вечер молодежь начала готовиться к танцам.

На берегу Скальупе, меж елей, хозяин велел установить сколоченную из покрашенных досок танцплощадку. Еще с обеда там поквакивал и повизгивал привезенный из танцевального заведения — майоренгофского «Дрэдиля» джаз-банд. Несколько трубачей, саксофонист и два негра — муж с женой. В те времена негр в Звартской волости был все еще в диковинку. Черномазый господин играл и на пианино и на барабане, а негритянка пела блюзы Джаплина (Джаплин образца 1910 года снова вошел в моду). Молодые люди еще знали слова и могли горланить и подпевать мотивчик, а старики, конечно, эту негритянскую музыку ни во что не ставили. Конрад потребовал, чтобы джазисты грянули «Alte Kameraden», и, к удивлению Румпетера, Рацена и Андерсона, черный дьявол довольно ловко сыграл этот марш на старом калнаверском тафельклавире. И пошла толкотня! Сплошное шарканье: туда-сюда, вперед-назад. Сперва шаркали медленный one-step, затем пошел быстрый two-step. Потом Юлишка с одним из своих верных поклонников — Хааном-Гайле — продемонстрировала чарльстон, а с другим — господином Андреяновым — блэкботом и ламбетвок. Юлиана умела танцевать на только модные танцы, но и затейливую мазурку. Однако этот танец она, как сладкое блюдо, приберегла на десерт.

«Я упомянула только что двух поклонников Юлианы, — напоминает госпожа Ф. — В тот вечер на танцульках я разглядела их достаточно хорошо.

С господином Андреяновым Юлишка познакомилась в Риге, в немецком театре на Гимнастической. Поэт декламировал им самим сочиненный пролог к «Тангейзеру» и произвел на Юлишку «магическое впечатление» (во всяком случае, так она сказала Вальтрауте). Ну, он и стал приходить к ним в гости и преподавать русскую литературу. Изабелла ни о чем не догадывается, но из достоверных источников мне известно, что преподавал он не одну изящную словесность, а еще некую куда более изысканную науку, хи-хи! Тсс! Это один из Юлишкиных кавалеров. Неделю назад соизволил пожаловать и второй, видите, вон тот, который сейчас разговаривает с Теофилом. Я забыла сказать, что Андреянов гостит тут уже целый месяц. Отец, правда, не хотел, чтобы так много посторонних мужчин крутилось в Калнаверах, но Юлиана настояла: Хаан-Гайле — незаменимый партнер в теннис. Весной условились провести решающий матч на калнаверских травяных кортах. Ну, ну…

С этим поклонником ситуация, пожалуй, посерьезнее. Как-никак — секретарь министра финансов. Несмотря на молодость (тридцать четыре года), собирается выставить свою кандидатуру на следующих выборах в сейм. От партии христианских домовладельцев. Теофил Конрад сам христианин, а также и домовладелец, однако на сегодняшний день пребывает в святой уверенности, что Юлишка заслуживает мужа с гораздо большими доходами. В избирательном списке Гайле занимает предпоследнее место. Кто поручится, что этот пентюх сумеет пролезть в сейм и занять впоследствии пост министра финансов? Притом: не то немец, не то латыш… В общем, свистун. С двойной фамилией, на всякий случай… Конрад уважает более определенных людей. Таких, которые способны погашать банковские задолженности и учитывать векселя, подписанные друзьями.

— Нет, — сказал отец. — Вот этот господин пусть не приезжает!

Юлишка топнула ногой и закричала: «Или я, или он!» (я не знаю, как это понять), и Теофил захлопнул рот. Возразить было нечего. Он послал шофера на вокзал встретить этого раз-мазню и доставить его в Калнаверы на автомобиле.

Изабелла разместила соперников в двух очаровательных комнатушках на верхнем этаже. Смежные комнаты в конце коридора. Добро, не заточила обоих в общую камеру, хи-хи! Там они друг друга придушили бы. Могу представить, какие драмы разыгрывались на хуторе в эту неделю. Вот как все происходит: в иной день Юлишка с утра до вечера играет только в теннис. С секретарем министра. На поэта не обращает ни малейшего внимания. И вдруг бросает ракетку и, не отвечая на глупый вопрос Хаана: «Что с вами стряслось?» — разыскивает «учителя». Потом они, взявшись за руки, бродят по тенистому парку…

Поздно вечером господин Андреянов, крадучись, пробирается по лестнице к себе наверх. Это уж слишком даже для Хаана! Гость укладывает саквояж, влетает к хозяйке дома и требует с утра пораньше везти его на вокзал: неотложные дела в министерстве призывают его назад, в Ригу.

А что Юлишка? Юлишка потихоньку пробирается в чулан Хаана-Гайле и ласково просит дорогого друга остаться… Как чудесно они станцевались в мазурке… Если он теперь уедет, это будет для нее страшный удар…

Господин Хаан неумолим, зато Гайле — вторая половина министерского секретаря — не выдерживает. Пробует затащить Юлишку в постель, а когда это не удается, клянется ей в верности и обещает остаться. Андреянов через тонкую фанерную перегородку все слышит. Стиснув зубы, он решает дальнейшие фокусы Юлианы встречать со спокойствием, подобающим стоику. Прогуливаясь по тенистому парку, поэт имел случай убедиться, что такой холодной женщины в его долголетней репетиторской практике еще не было.

— Может быть, Юлиана в самом деле лесбиянка? — вопрошает стихотворец луну, но ответа нет».

(Тут у автора возникли подозрения, что эта глава есть собственноручное прибавление госпожи Ф. Откуда могла она знать, что́ вопрошал у луны господин поэт? И об этой попытке затащить девушку в постель? Уж не объясняются ли эти воспоминания испорченной фантазией инспектрисы женской гимназии?)

Однако вернемся к пикнику в излучине Скальупе.

«Я услышала возгласы: «Мазурка, грянула долгожданная мазурка!» И поспешила вниз, поскольку мне очень хотелось видеть, как танцует Юлишка, ведь это ее коронный номер.

В первой паре скакали Юлиана и Хаан-Гайле.

— Красивая пара! Ах! — вздохнула Андерсониха. — Они словно созданы друг для друга.

Лаймон Цал напрасно старался отговорить Зинаиду от мазурки. Во-первых, он этот танец толком не знал, во-вторых, понимал, что рядом с грациозной Зинахен будет походить на комара (коренастый, плотный, с тонкими ножками). Но этой девице палец в рот не клади. Она тотчас пригрозила: если Лаймон ей откажет, пойдет и пригласит поэта Андреянова. Этот интересный мужчина, сидевший за столом прямо против нее, сказал, что охотно станцевал бы мазурку, но… (в этот момент он мрачно взглянул на Гайле)… вряд ли найдет даму, которая согласилась бы рискнуть. Потому как он скачет мазурку не только вперед, но и назад…

Бедняга Цал понял: на сей раз шутки плохи. Если откажешь, Зинаида и впрямь пригласит этого… прыща на ровном месте.

Цал подобрался, выпятил грудь, вздохнул глубоко и, схватив Зинаиду за руку, пошел отплясывать, и, между прочим, вовремя — негры уже вовсю наяривали «по-польски». Лаймон старался из последних сил. Чем больше он усердствовал, тем больше путался в собственных ногах. Пот лил с него градом (что днем, что вечером: духота и жарища немилосердные). В замысловатом туре, во время резкого поворота с дамой на весу, коротышка потерял равновесие. Грохнулся на пол с Зинаидой вместе. Это было сто́ящее зрелище! Пока он барахтался на полу и поднимался на ноги, упорхнула пташкой белой Зинаида в сильных объятиях какого-то мужчины. Девица не растерялась — проворно вскочила, выдернула из толпы зрителей господина Андреянова и как ни в чем не бывало принялась плясать мазурку с ним. Посрамленный Цал покинул танцплощадку, спустился вниз и, привалившись спиной к вековой липе, тяжело задышал, остывая. Постепенно до него доходило, как жутко он оскандалился…

Зинаида с новым кавалером продолжали полет по кругу. Остальные пары прекратили танцевать. Сгрудившись в сторонке, они били в ладоши в такт музыке, аплодируя солистам.

— Вот что значит польская кровь! Так танцуют мазурку только в Кракове, — сказал карлюкалнский лесничий. Он много путешествовал, и ему можно было верить.

Зинаида кружилась в вихре танца, и ее воздушное платье вздымалось, обнажая шелковые чулки и кое-что повыше. Ах-ах! Лаймон закрыл лицо руками… Оркестр гремел. Негр кричал — хау! Негритянка потрясала кулаками. Зрители ликовали.

Одна Юлиана застыла на месте, бледная и неподвижная. Широко раскрытыми глазами она гипнотизировала господина Андреянова. Взгляд ее не обещал ничего хорошего… Но поэт и не думал обращать на нее внимание. Он был захвачен сложными турами и прыжками. Такая замечательная партнерша попалась ему впервые в жизни. Огонь, не девка!

Тра-ра-рам-там, там, там, там, тара-ра-ри, ри-рам!

Он опустился на колено, протянул Зинаиде руку, и она закружилась юлой. Кажется, белый мотылек порхает вокруг горящей свечи. Вот-вот обожжет свои невинные крылышки.

Тара-ра-ри, ри-рам!

(Лаймон, что пялишься?)»

— Девчонка совсем уж стыд потеряла, — сказала госпожа Ф. Изабелле, — не прекратить ли нам это светопреставление?

Перехватив злой, ревнивый взгляд подруги, Зинаида обняла господина Андреянова за шею и, в упор глядя на Юлиану, вызывающе рассмеялась. Ха-ха!

Это уж слишком. Юлишка в сердцах оттолкнула руку Хаана-Гайле, пытавшегося ее утешить, вкатила ему звонкую оплеуху и убежала домой. Изабелла тут же приказала музыкантам оборвать танец.

— Чтобы немедленно была гробовая тишина! — крикнула она.

В конце концов, ведь это Юлианин праздник. Она выбрала этот танец, чтобы показать подругам, как пляшут мазурку в Риге. И тут вдруг является эта гусыня и портит ей всю обедню.

— Вот видишь, Юлишка с Изабеллой в ярости, — тихо выговаривает своей дочери госпожа Рейтер, — как ты ведешь себя, Зинахен! И Лаймон там внизу ужасно страдает. Ступай к ним и извинись немедленно!

— С этим Цалом я сама справлюсь, мама, — парирует дочь, — а на Юлишку мне наплевать.

Хозяин дома зычно просит гостей к столу. На террасе накрыт ужин а-ля фуршет, и в саду уже горят лампионы. Милости просим!

Дамы и господа, болтая, покидают танцплощадку. Лаймон Цал так и остался стоять под вековой липой. Подошла Зинаида и ласково осведомилась: не ушибся ли дружок при падении? У нее вот над коленной чашечкой появился небольшой синяк. Даже побаливает…

— Что?! — выпучив на Зинаиду красные, налитые кровью глаза, рявкнул Лаймон Цал. — С-с-синяк? Ты самая последняя…

И он выкрикнул такое страшное, такое грубое ругательство, что девушка оцепенела. До самого хутора Калнаверы донеслось это похабное слово. Зинаида от неожиданности едва не лишилась дара речи.

Цал завопил снова, и пуще прежнего:

— Ты третьесортная…

«Милое общество, нечего сказать! — пишет в своих воспоминаниях госпожа Ф. — Ругаются как неотесанные мужики».

— Что он там кричал? Что это было за слово? — приставала ко всем Андерсониха, воплощенная наивность. А жены Рацена и Румпетера притворились, что ничего не слышали. Зато на террасе Вальтрауте, Фрида и другие девицы захихикали. Юлишка распахнула окно и крикнула:

— Что правда, то правда!

(— Что они там смеются? — не унималась Андерсониха.)

Вековая липа затрепетала от дуновения утомленного ветерка.

— Ты! Ты! Ты никогда больше не увидишь меня живой! Я добровольно… — и с этими словами Зинаида бросилась в кусты и мигом спрыгнула с высокого Калнаверского утеса. С грохотом покатились камни, заскрежетала галька, плеснула вода — буль, буль, буль… Потом все стихло…

Когда Цал, опомнившись, кинулся к тому месту, откуда свалилась Зинаида, то уже от одного взгляда в пропасть у него закружилась голова. Красноватый утес высотой метров сорок… Глубокое ущелье… А там внизу кругами ходит черная вода с разводами белой пены…

Позже Лаймон признался, что в первое мгновение он не сообразил, какое страшное несчастье приключилось. Хватаясь за лапы елей и пучки травы, он кое-как по отлогому склону кружным путем спустился к реке. И принялся аукать:

— А-у! Зи-на!

Никакого ответа.

Перешел вброд на другой берег, поднялся на холм и позвал снова:

— Зи-на! Из-ви-ни!

Тишина…

Бледный и понурый, он вернулся в Калнаверы. Решил никому ничего не говорить.

(— Наверное, в кустах спряталась. Хочет меня разжалобить, — успокаивал себя Лаймон. — Сама скоро придет, надоест там торчать.)

Тем временем в саду и на террасе веселье било ключом… Госпожа Ф. сразу заметила подозрительное поведение Цала: подошел к столу с напитками, налил себе полстакана крюшона, смешал с Vodka Smirnovsky, залпом выпил и закусил — представьте себе! — долькой чеснока…

«Начало праздничного вечера было красочным и захватывающим» — так заканчивает первую тетрадь своих воспоминаний старая дама.

Неделей раньше (по-видимому, это могло быть 11 июля), в солнечный воскресный полдень, сын Яниса Межсарга, расфранченный, развеселый, с десятью шиллингами в кармане, прибыл в отчий дом. В воздухе разливалось благоухание, вдали звонили церковные колокола.

— Вот кто выглядит счастливым человеком, — сказал отец, встречая долгожданного гостя. (Почему бы сыну не быть счастливым? Только что окончил консерваторию с золотой медалью, утвержден ассистентом профессора Н. и т. д.)

В Звартской волости все зовут его Марисом Межсаргом, австрийцы же нечто такое не могут выговорить, поэтому в дипломе у него написано Морис Мессарж (Maurice Messarge). В конце концов, не все ли равно? Марис остается Марисом.

С этого дня, как он, представ перед академическим кураторским советом, отвечал на заковыристые вопросы, не прошло и месяца. Речь тогда шла отнюдь не о таланте и мастерстве соискателя. Исследовалась под лупой родословная Мариса, его моральные устои, общественное лицо. Новоиспеченный свободный художник за эти годы успел, однако, приспособиться к новой среде и потому более-менее ловко ориентировался во всех этих хитросплетениях. На вопрос президента: где родился, чем занимались или занимаются родители? — Марис, глазом не моргнув, ответил:

— Моя родина République Lettonie. Происхожу из рода Межсаргов (von Messarge). Мой отец — хозяин небольшого имения в уезде Биркенруэ.

— Чудесно! — произнес президент, и кураторы согласно закивали.

Мариса без слов утвердили в должности.

Профессор Н. исхлопотал ему небольшой аванс — триста крон, ибо вид у свободного художника был довольно потрепанный. В этой связи секретарь совета записал в протоколе: «Происходит из разорившихся аристократов».

Все это уже позади… Начался новый этап восхождения вдовьего сына к вершинам искусства. Впереди еще долгий и трудный путь, он это прекрасно понимает. Юный энтузиаст находится пока на столь низкой ступени общественной лестницы, что время от времени ему еще придется кое в чем слегка привирать. Марис быстро сжился со своей ложью. Какая в самом деле разница: небольшое имение или приличный хутор? Если отец способен каждый месяц присылать ему три сотни латов, то Межсарги — хозяйство зажиточное. Особых забот все эти годы у Мариса не было, так как жил он аскетично и экономно. Когда однажды спросил в письме у отца, не слишком ли трудно тому приходится, старый Межсарг дал ему сердитую отповедь: пусть о таких вещах у Мариса голова не болит. Его, значит, единственная задача — учиться как полагается. Все остальное — отцовская забота.

Таким образом, угрызения совести Мариса не мучили. И он как-то привык к мысли, что отец живет в достатке. Поэтому, получив триста крон аванса, поспешил приобрести элегантный фрак (для концертов), туфли цвета бычьей крови и дорогой белый пуловер с надписью «Angora Supermarkt». Денег оставалось только на железнодорожный билет Нейштадт — Рига и на автобус до Звартского имения. На подарок отцу не хватило, но и тут совесть в нем не проснулась. Как-нибудь отец сам все поймет.

— Фрак для меня то же, что для тебя френч лесника с зелеными отворотами. Это форменная одежда виртуоза, — по приезде объяснил отцу Марис.

Между тем сюрпризы поджидали его уже на пороге родительского дома. Все лучшее, ценное — мебель, фарфор, дубовые шкафы, даже материн ткацкий станок — было продано. Кухня почти что пустая: стол, табуретка. Старый Межсарг только разводил руками, ничего вразумительного сказать не мог.

«А какой он худущий, осунувшийся», — подумал Марис (хорошего настроения как не бывало!).

Они вышли во двор. В тележном сарае хоть шаром покати: спущено подчистую все — линейка, рессорная коляска, стального цвета сенокосилка — все, кроме сеновозных роспусков. В хлеву одна-единственная буренушка. На пропитание: бочонок соленой свинины, а в клети, в ларе — немного ржаной муки, покупной. Отец молча показал сыну все это разорение и тихо произнес:

— Вот видишь, до чего дошел…

На сердце легла тяжесть. (Не будем о совести — что случилось с хозяйством?)

— Отец, отец! Как же так можно! Такое легкомыслие!

Отец даже не пытался оправдываться. Когда же Марису попалось на глаза банковское извещение, чаша его терпения переполнилась. Такая злость взяла! Вбежал в комнату матери, хлопнул дверью и бросился ничком на кровать. На роскошное фортепьяно «Ибах» в углу даже не взглянул. Он думал о себе и об угрозе, такой внезапной, своей карьере (какая ирония: отец — владелец небольшого имения в уезде Биркенруэ… благородного происхождения… утвержден ассистентом профессора консерватории).

Вечером к сыну в комнату приковылял старый Межсарг. Тяжело опустился на край кровати и, словно извиняясь, сказал:

— Прости, сынок, что держал тебя в неведении. Но это я нарочно. У меня одно было желание: помочь тебе выбиться в люди. Теперь ты имеешь право знать все как есть. Мы разорены… Меня, наверное, еще и к суду привлекут. Пускай! Пускай приходят и распродают все с молотка, тут и взять больше нечего. Переселюсь в конторские бараки… А может, в госпиталь, может, и в кутузку, не все ли равно, как оно будет называться? Но ты поедешь назад в Вену, твоего искусства у тебя никто не отнимет, ни один судебный исполнитель. Мы их здорово надули, всех надули, они все…

— Кто это — все? — сердито перебивает отца Марис. — Кто — все?

— Ну, все, все! Будет встряска, здоровенная встряска, и все взлетит на воздух! Ты еще до этого доживешь, сынок, помяни мое слово.

Марис от изумления даже привстал. (Отец говорит как бригиттенауский сапожник, заядлый социалист. За такие речи в Вене берут за шиворот и ведут на допрос.)

— Где ты наслушался таких речей, отец? — осторожно спрашивает сын. — Они опасны, очень опасны.

— Опасны? Может, для тебя и опасны… Но не для меня! Этих двух тысяч им не видать как своих ушей. Пускай приходят и распродают все с молотка! В крайнем случае — подпущу красного петуха. Так же как порядочный человек Конрад поступил со своей лесопилкой… Эти строения неплохо застрахованы в обществе «Ресурс». Когда я еще был при деньгах, уплатил за десять лет вперед. Теперь могу остаться в выигрыше…

Марис отца уважал и считал порядочным человеком. Правда, особой любви к нему не питал… Теперь понял почему.

Лицо сына пошло пятнами.

— Наверняка и моего Фицджеральда продал? — спросил он сквозь зубы.

— Нет, Фицджеральд пасется себе по отаве. Разве я мог бы работать без него в конторе! Коня буду продавать в последний момент, накануне торгов.

— Нельзя так опускаться, отец! — вскочив с кровати, назидательным тоном сказал Марис — Ты обязательно должен расплатиться с долгами, это дело чести. Не позорь нашу семью.

— Где же мне, бедняку, взять целых две тысячи? Я ведь еще и лес втихую продал, и мне еще за это тюрьма грозит… Нет, нет! Будь что будет! Чего уж язык попусту мозолить…

Отец ушел, а Марис всю ночь не мог заснуть. Ворочался в жесткой материнской постели на гороховой соломе и думал.

«Если до Вены дойдет известие о том, что мой отец, владелец имения, привлечен к суду за обман, что имение, которое в действительности никакое не имение, а нищенское подворье, пущено с молотка — что тогда будет со мной? Выгонят с треском из консерватории, лишат должности и звания. Лишат всего, за что я так упорно боролся в течение семи лет. Разве я могу допустить, чтобы дело зашло так далеко? Как же быть?»

К утру уже существовал детально разработанный план. Марис встал спозаранку, привел в порядок свои мысли и отправился искать отца. Старый Межсарг косил сено для Пеструхи и Фицджеральда.

«Очевидно, о приближающихся торгах, поджоге дома и предстоящем суде отец говорил не всерьез, раз он с таким усердием заготавливает корм на зиму, — обрадовался Марис. — Шутил, верно…»

Марис закричал еще издали, с пойменного лужка:

— Батя, все в порядке! Я придумал, как за шесть недель заработать эту пару тысяч. У меня есть идея!

Пока они шагали домой, сын растолковывал отцу свою идею.

План Мариса был прост до чрезвычайности (как и все гениальные планы): за шесть недель устроить шесть концертов в шести городах (включая казино на Рижском взморье, в Бильдерлингсгофе). Одним словом, шесть взрывов подряд, мощная встряска. Первый гром должен прогреметь через неделю в зале Общественного собрания города Берзайне.

— Берзайне — уездный городок с тремя тысячами жителей, — объясняет Марис. — Тут же, в пригороде, водолечебница и курорт, где в летние месяцы отдыхает местная интеллигенция. Интеллигенция, как известно, обожает искусство, музыку особенно. В доме Общественного собрания приличный зал с концертным роялем. Триста мест. При условии аншлага, то есть если помещение заполнено до отказа, это четыреста латов! Всего шесть концертов. Если с каждого выручим хотя бы столько — ура! У нас в кармане две тысячи четыреста латов. Что делать с лишними четырьмя сотнями, потом придумаем…

Когда оба Межсарга — отец и сын, — войдя в кабинет председателя Общественного собрания адвоката Берзона, изложили ему сию блестящую идею, почтенный господин долго смеялся от души… Четыреста латов в остатке? Да один только зал стоит сто пятьдесят. А за электричество, а кассиру, билетным контролерам, уборщице… И, помилуйте, кто здесь в, Берзайне, пойдет слушать фортепьянную музыку? Кто удосужится купить билеты на концерт молодого, никому не известного пианиста? Берзайнские патриции вообще избегают Общественного собрания, держатся особняком. Предпочитают приглашать негритянских певцов, джаз-банд. Клюют только на знаменитостей — тут уж они денег не жалеют.

На это Марис Межсарг с достоинством возразил, что и он, дескать, в своем роде знаменитость. Почитай, единственный латышский пианист, закончивший Венскую консерваторию, к тому же с медалью… Поэтому он уверен, что земляки его поддержат и на концерт, разумеется, придут.

— Земляки?! — расхохотался адвокат Берзон. — Ну, ладно, валяйте. Зал предоставлю. И дам один совет: насчет так называемой берзайнской интеллигенции иллюзий не стройте. Здесь вам не Вена. Кроме того, на той неделе у нас выставка породистого скота. Коровки тоже с медалями, так что… Ну, что с вами сделаешь, так уж и быть! Залога требовать не буду. Цель нашего собрания: оказывать поддержку подающим надежды молодым людям. Если уж останетесь нам должны, взыщем с отца. — Адвокат обратился к старому Межсаргу: — Насколько мне известно, в Берзайнском уезде у вас недвижимое имущество?

— Верно! — поспешил ответить Марис. — Отцу принадлежит мыза.

— Потому-то вы и смогли дать сыну образование за границей, — добавил адвокат, почтительно глядя на туфли и белоснежный пуловер Мариса. — Должно быть, чистая шерсть? — спросил он, пощупав тонкую вязку.

— Angora Supermarkt, — ответил артист.

Условились, что в среду, 21 июля, в девятнадцать часов свободный художник Венской консерватории Марис Межсарг (Maurice Messarge — как написано в дипломе) на собственные средства и на свой страх и риск даст концерт в зале Общественного собрания. Плату за вход устроители устанавливают сами (из этой суммы будет исчислен подоходный налог), а концертные афиши и билетные книжечки — за счет артиста.

— Успеха вам! — сказал председатель, и вопрос был исчерпан.

Целую неделю Марис курсировал между хутором и городком. Казалось, еще немного, и все уладится, но то и дело возникали новые сложности. Утром в воскресенье он опять запряг в роспуски Фицджеральда и поспешил в Берзайне. Причина была серьезная — книгоиздатель Дуникис обещал отпечатать к понедельнику в долг афиши и билеты, но в субботу вечером передумал и велел сообщить заказчику, что афиши влетят в копеечку и потому он, Дуникис, пальцем не пошевелит, пока ему не заплатят вперед (должно быть, прослышал что-то о векселях Межсарга).

Хорошо еще, что в это воскресенье в Берзайне выставка породистого скота — магазины открыты. Отец с сыном сели в роспуски и поехали на переговоры с хозяином второй печатни Дубинским.

— До концерта осталось три дня. Пожалуйста, изготовьте нам афиши побыстрее, — упрашивал старый Межсарг.

— Денежки на бочку! — широко улыбаясь, отвечал Дубинский. — Такие времена настали. Доверять никому нельзя. Вот недавно, на днях: является молодой поэт, приносит тетрадку стихов. Я, старый дурень, под честное слово беру и печатаю эти стишки. А сей умник, из молодых, да ранний, под честное слово забирает продукцию и уходит. Поминай как звали… Кому охота судиться с нищим! Нет! Только за наличные, господин Межсарг.

У господина Межсарга с собой денег нет. Кошелек дома забыл. Ничего не выйдет? Очень жаль… Что же теперь делать?

Придется Марису рисовать афиши самому.

— Плакаты на Кертнерштрассе, у входа в Венскую филармонию, как сейчас вижу. Огромные! Сделаю-ка рекламу-гигант. Штук пять таких полотнищ расклею в Берзайне на рыночной площади и на щите объявлений Общественного собрания, пусть подходят и глазеют на здоровье. Дозволение на афиши мне дали в управе еще вчера. Теперь все в порядке. Одно лишь беспокоит слегка: наберется ли достаточно публики?

Марис потолковал с билетным кассиром. Усатый кассир сказал — зря волнуешься, все будет в ажуре! Только рекламу эту сделай поярче, красок не жалей, тогда в зале яблоку негде будет упасть. Недавно тут гастролировала группа артистов цирка. Зал был набит почти до отказа. А почему? Потому что на афише красовался шпагоглотатель. В тот вечер шпагоглотатель вовсе и не выступал. Вот что такое реклама!

«Надо хорошенько продумать программу, — размышлял Марис, направляясь на постоялый двор. — Что может привлечь берзайнскую интеллигенцию — новофранцузский импрессионизм или старые добрые венские классики? Мой репертуар достаточно разнообразен. Важно не промахнуться, не ошибиться с выбором. Может быть, Листа (шпагоглотателя)? Хоть я и нахожусь в отличной форме, но три следующих дня придется попотеть. Ведь это мой первый самостоятельный концерт, моя визитная карточка, просим любить и жаловать!»

Отец и сын пошарили по карманам, наскребли мелочишку на три рулона плотной ватманской бумаги, кисть, краски. Купили все это и поехали домой. По дороге решили завернуть в приходскую школу, к Атису Сизелену.

Госпожа Ф. долго терпела, пора дать ей высказаться, пусть закончит свои воспоминания о событиях 18 июля в Калнаверах. Вот что она пишет в своей второй тетради.

«Вечером, часам к одиннадцати, торжество в честь конфирмации Юлианы достигло апогея. Мужчины на веранде затягивали песню за песней, дамы собрались в гостиной за кофе с тортом и без умолку трещали, а молодежь разбрелась по саду, играя кто во что. Без передышки наяривал джаз-банд.

Едва только Лаймон Цал сунул нос в гостиную, как госпожа Рейтер тут же взяла его в оборот:

— Где Зинаида? Что ты там у старой липы Зиночке крикнул?

Цал прикинулся дурачком:

— Я? Я кричал?

Мы, дамы постарше, переглянулись. Дамы помоложе потупились… Дело в том, что из достоверных источников нам уже было известно, что именно крикнул Цал… Ф-фу! Он выкрикнул это некрасивое слово… Ф-фу! К тому же еще по-латышски. Про случившееся знали все. Только мать Зинаиды ничего не знала. А узнай она, так выцарапала бы глаза этому Цалу.

— В моей молодости такие словечки дозволялись исключительно в печатных изданиях, — Румпетерша растолковывала Андерсонихе. — И то давались только первая и последняя буквы. Посередине же ставили точки.

— Почему первая и последняя буквы? — удивлялась Андерсониха. — И почему точки?

— А то ты, дуреха, поняла бы, что это за слово! — огрызнулась Румпетерша.

Благоверная Рейтера все не унимается:

— Лаймон! Ступай-ка немедленно позови Зинаиду! Вот уже несколько часов, как я ее нигде не вижу. А вдруг она хватила лишку и отлеживается где-нибудь посреди клумбы?

Лаймон Цал выглядит вконец растерянным.

— Я, маман, уже искал ее… Но нет, нигде нет. И реку вброд переходил. Тоже нет… Кричал — не отзывается. Нет ее…

— Как это нет? Как же ты ее бросил?

— Я не бросал. Это она меня бросила, — говорит Цал, и у него дрожат губы. — Боюсь, не приключилось бы беды.

— Не мели вздор! Так и разрыв сердца можно получить.

— Она сказала… Она хотела…

— Что она сказала, что хотела? Отвечай же!

— Она вроде бы как хотела покончить с собой.

— Покончить с собой!!

Госпожа Рейтер упала в обморок. Неописуемый шум, смятение. Изабелла велит кликнуть господина Рейтера.

— Куда ты подевал моего ребенка, отвечай, фрукт! — схватив коротышку за горло, заорал шеф-директор фабрики.

— Я не виноват, я не виноват! — Цал выкручивался как мог. — Она сама… добровольно… по своей воле…

— С-с-ума-с-с!..

Рейтер с размаху ударил Лаймона в подбородок. Цал не упал, только пошатнулся.

Самоубийство или убийство? — вот в чем вопрос.

Дом, недавно полный веселья, обуял ужас, гости, еще недавно такие беспечные, пребывали в страхе. И, как в классической опере, сумрачному настроению подыгрывают силы природы: молния, гром! Днем духота стояла страшная, и потому к вечеру небо над Калнаверским утесом заволокли свинцовые тучи. Поднялся ветер. Вдалеке полыхают розоватые молнии… Раскаты грома возвещают о страшной беде, постигшей семью фабриканта Рейтера.

Надо действовать быстро и решительно, восклицает хозяин дома Конрад. Срочно обшарить омут, яр и ельник!

Гости врассыпную бросились во двор, кинулись к опушке леса, принялись звать и кричать что есть мочи. Карлюкалнский лесничий Живка предположил, что Зинаиду похитили чикагские гангстеры, им это вполне по силам. Он много путешествовал, и ему можно верить… Надобно, однако, прочесать и лес. Углубиться в чащобу осмелились только две парочки: Виестур Епе с Вальтрауте и Зигис Трезинь с Фридой. Как пошли, так и пропали… Потом пришлось самих искать. Господина Хаана, еще не остывшего от пощечин, Юлиана назначила ангелом-хранителем отца, поскольку господин Конрад решил проверить: действительно ли возможно, сверзившись на заднице с калнаверской кручи, утонуть в реке? Там воды кот наплакал. В этом месте. Вопрос следовало выяснить всенепременно, на Теофила такая экспертиза подействовала бы освежающе. На потеху приунывшим гостям он увлек за собой вниз и господина Хаана, и тот основательно вымок. Но им и без того не выйти бы сухими из воды, так как сию же минуту хлынул дождь…

Как только госпожа Рейтер пришла в себя, шофер умчался на автомобиле в Берзайне за полицией. Вернулся через час и беспомощно развел руками: в доме начальника полиции тоже вечер по случаю конфирмации. Шеф, его помощник и старшие полицейские во хмелю, а у младшего полицейского отпуск без содержания. Сами ищите свою утопленницу.

Дамы, едва припустил дождь, с самыми мрачными физиономиями возвратились в комнаты. О Зинаиде никаких вестей, Изабелла распорядилась остановить музыку и попросила гостей воздержаться от пения и танцев. Это уже не конфирмация, увы, это похоронное бюро… Оставалось только дожидаться рассвета».

— Где Юлиана? На дворе ведь вон как хлещет, — поинтересовалась госпожа Ф., но никто ей не ответил (может быть, и Юлиана пропала?).

Юлишка перебрала шампанского. Она сидела в садовой беседке у господина Андреянова на коленях (!) и дразнила своего поклонника.

— Как вы это переживете, дорогой? — смеялась она и теребила поэта за усики. — Вашей партнерше каюк. Понимаю, что творится у вас в душе. Несчастная Зинаида! На вашем месте я бы застрелилась.

— Может, я и застрелился бы, — мечтательно сказал Андреянов, — но отнюдь не из-за нее, а из-за вас. Потому что вы, вы меня так бесчеловечно терроризируете.

— Согласились бы застрелиться ради меня? Вот теперь вы лжете, Тангейзер!

— Да только прикажите, честное слово, пулю в лоб — и точка, — опрометчиво воскликнул поэт, — ведь я вас, я вас…

В этот миг произошло то, чего он меньше всего ожидал: Юлишка выхватила из расшитой бисером сумочки крохотный браунинг, щелкнула затвором и протянула оружие господину Андреянову.

— Прошу вас, доставьте мне эту радость. Докажите, что любите меня, стреляйтесь! Я вас ник-когда не забуду.

— Юлиана, перестаньте дурачиться… а вдруг он заряжен, — сказал Андреянов, перепугавшись не на шутку. Колени у него дрожали.

— Вы же поклялись, дали честное слово! Неужели мне придется пристрелить своего учителя?

Юлишка энергично защелкала затвором над самым ухом стихотворца… Нервы у Андреянова не выдержали. Он сгреб Юлишку в охапку и завернул ей руку. В тот же миг в самом деле прозвучал резкий сухой выстрел. Юлишка лихо свистнула и сбежала вниз по ступенькам.

— Видите, какая удача, — сказала она, стоя под струями дождя. — И герой Достоевского жив остался, и честь его спасена. Выстрела никто не слышал, он совпал с раскатами грома в небесах. Ох и пугливый же вы тип. Я внимательно всматривалась в ваше лицо, но не сумела заметить даже проблеска героического, — усмехнулась Юлиана.

— А вы, вы просто-напросто захмелели, дорогая моя… И потому озорничаете. Я человек серьезный, вдвое старше вас. В конце концов, могу я призвать вас к порядку? Уберите оружие! Лучше отдайте его мне.

Юлишка и ухом не повела. Положила браунинг назад в сумочку и громко рассмеялась (поэт сразу же вспомнил шутку Изабеллы: Юлиана смеется лишь дважды в год, и то невпопад).

— Вы меня назвали героем Достоевского? — спросил Андреянов, когда Юлишка возвратилась в беседку и снова плюхнулась ему на колени. — Разрешите узнать почему?

— Разве вы не вели себя как форменный идиот? — смеется Юлиана. — По-моему, готовы были кинуться наутек. Трус! Когда я сыграла эту шутку с господином Хааном, он стоял как столб, с каменным лицом, и терпеливо ждал, чем все это кончится. Он не буянил, нет.

— Я пожалуюсь вашей матушке, что вы носите в сумочке огнестрельное оружие.

— А я пожалуюсь матушке, что вы без конца ко мне пристаете. И я просто вынуждена иметь при себе какое-нибудь оружие, иначе как прикажете невинной девушке от вас обороняться?

Андреянов сконфузился…

Разговор принимал вульгарный оборот. В конце концов он ведь ее наставник.

— Откуда у вас этот браунинг?

— Это подарок. Мне подарил его один военный летчик.

— Кто?

— Ну, капитан. Один капитан.

— Что это за капитан?

— Один капитан. Настоящий. Но он грохнулся под Митавой, разбился. Насмерть разбился… Браунинг — это у меня единственная память о нем. Он даже поцеловать меня не успел. Делал петлю Нестерова, но попал в штопор, и получилась спираль. Врезался в землю и разлетелся на кусочки. Вы должны помнить, фотография была в газете: груда алюминия вперемешку с кусками фанеры. Мой капитан лежал в этой куче, в самом-самом низу.

Юлишка поднялась.

— Пойдемте в комнату! Я хочу выпить. Бокал крюшона в память о капитане. Эх, вы — идиот!

Когда Зинаида, донельзя разгневанная грубостями Лаймона Цала, бросилась в кустарник, она и в самом деле не заметила кручи. По песчаному откосу кубарем скатилась вниз, даже ойкнуть не успела. И, зацепившись за что-то, застряла на отроге утеса, нависшем над омутом.

«Еще немного, и я бы очутилась в воде! И все из-за этого болвана!» — подумала она и, хватаясь за ветви лещины, стала осторожно карабкаться по склону, прочь от опасного места. Наконец она очутилась на лесной тропинке. Села в брусничник под какой-то елью и принялась размышлять о случившемся. Впервые в жизни угодливый и покорный Цал вышел из себя и на минуту стал нормальным человеком. «Еще самую малость, и он бы меня ударил, — ликовала Зина. — Появись Лаймон теперь и попроси у меня прощения, может, я бы и простила его. Назло подругам, слышавшим грубое слово. И Юлишке. Которой это слово как мед… Погоди, ревнивая змея, я тебе весь твой пикник расстрою! Через полчаса все вы скопом броситесь меня искать, а я буду мертвой. Отцу Юлианы грозят большие неприятности, а Лаймона вообще арестуют».

И тут Зинаида услышала знакомый голос, раздавшийся внизу у реки.

— А-у! Зина! — аукал Цал.

Ага — ищет; значит, чувствует себя виноватым…

Чтобы продлить страдания Лаймона, Зинаида решила не откликаться. Немного погодя он позвал снова:

— Зина! Из-ви-ни!

«Это уже куда лучше, — подумала Зинаида, — но все еще недостаточно, чтоб простить тебя, жалкий коротышка. Вот когда крикнешь в третий раз, тогда, может, и отзовусь».

Затаив дыхание, Зинаида прислушивается, ждет. А Лаймон, неизвестно почему, больше ее не кличет. Проходит минут десять, проходит полчаса… Наверняка возвратился в Калнаверы. Мерзавец! Ему все равно, что с нею станет!

Слышно, как играет джаз-банд и гомонят гости. Где-то в саду смеется Вальтрауте.

«О моем исчезновении они и знать больше ничего не хотят, — сердится Зинаида. — Как можно веселиться, когда ближний в беде…» В беде? Беды пока еще не случилось. Но Зинаида вот-вот передумает и спрыгнет в омут. А кроме того, в лесу полно волков и медведей…

Вперед! Зинаида решительно направляется по тропинке навстречу опасностям. Вспугивает парочку пернатых, уже устроившихся на ночлег. Птицы с шумом поднимаются в воздух, но какая же это опасность? Зина ждет чего-то будоражащего, щекочущего нервы.

Вдруг за лесом послышался сильный шум, ауканье.

— Пошла потеха! — удовлетворенно прошептала она и остановилась, прислушиваясь.

Со стороны Калнаверов доносились крики — звали ее, упрашивали. Можно было различить отдельные голоса. Тот, который блеет, э-э-у! — это лесничий. А эта пискля: «Зи-и-на!» — определенно тетя Изабелла. Почему молчит Лаймон? Все вопят и причитают, а он молчит…

— Ну, погоди! — погрозила Зинаида и тотчас кинулась в кусты.

Показалось, что по тропе навстречу движутся двое. Зинаида поспешно углубилась в чащу. Пока глаза привыкают к темноте, надо обдумать, как действовать дальше.

«Взберусь наверх и хорошенечко спрячусь в кустарнике», — решила она.

Аукающих полон лес. Слышно, как по большаку проезжает автомобиль. Это их «фиат», по гудку узнала… За полицией побежали, вот здорово! Хи-хи!

Зинаида очень довольна собой. Осторожно пробирается она через просеку. Такая отважная, такая неуловимая! Длинным платьем цепляет шишки, валежник, волосы полны хвоинок. К тому же сломались каблуки у туфелек. Ну и пусть! Она бежит все дальше, ибо за ней гонятся преследователи. По крайней мере ей так хочется. Скорее, скорее прочь отсюда!

Крики позади нее слабеют, становятся неясными и наконец окончательно стихают. Теперь — хватит с них! Сейчас Зина вернется в Калнаверы, подкрадется к окну, закатит глаза и сыграет с ними потрясающую шутку. То-то будет смеху!

Зинаида поворачивает назад.

Над лесом собираются темные тучи. Приближается гроза. Надо торопиться. Побыстрее бы выбраться на тропинку, только ничего не видно. Стемнело.

«Почему не играет джаз-банд, почему они больше не горланят? — досадует Зинаида. — Знать бы, в какую сторону идти».

Налетает ветер. Раскачиваются ветви елей. Уже ничего не слышно, кроме однообразного шума леса. Вдали вспыхивают зарницы…

— Слава богу, гроза еще далеко, — успокаивает она себя, — теперь надо бежать во всю прыть.

Вот она, опасность, которую так искала Зинаида. Ясно как божий день — она заблудилась. Посреди леса. В грозу. Темной ночью!

Несчастная наугад пробирается вперед, падает… Дважды набивает шишку на лбу, но не плачет. Стискивает зубы, сдерживает слезы.

Зинаида не помнила, как долго она плутала по лесу. Но вдруг густое полыхающее небо посветлело и ели расступились. Она вышла на опушку. В коротком свете молний заприметила несколько строений невдалеке.

— Я спасена! — прошептала она и, скинув туфли, в одних чулках побежала в ту сторону, где виднелись очертания крыш.

Это был обыкновенный крестьянский двор. Ощупью добравшись до крыльца, Зинаида принялась что есть силы колотить в дверь и звать хозяев. Ни души! «Крепко спят, наверное», — решила она, обошла кругом и постучала в окно. Стучала она довольно долго. Все напрасно! Пустой, заброшенный дом…

В эту минуту дождь хлынул как из ведра. Зинаида спряталась под навес. Что же делать? Приглядевшись, она заметила на противоположной стороне двора широко распахнутые двери.

— Там, должно быть, сарай, — сказала она себе. — А в сарайчики крестьяне летом свозят сено. Зароюсь в сено и переночую, иного выхода у меня нет.

Отцу Зинаиды принадлежит хутор на реке Гауе, потому дочь неплохо знакома с романтикой сеновалов. Она забралась в стог, укуталась попоной и тотчас уснула. Около полуночи беглянка проснулась от необычного шума. На двор, громыхая, въехала крестьянская телега. Лошадь остановилась у самых дверей сенного сарая, во дворе послышались мужские голоса. Говоривших было двое. О чем они толковали, Зинаида разобрать не могла, но вдруг ее охватил дикий страх.

«Это разбойники, — решила она, — а хутор — воровской притон».

Зинаида замерла и притаилась, сдерживая дыхание. Один из разбойников зашел в сарай, принюхался и сказал:

— Черт возьми, Марис! Тут пахнет барышнями.

А второй разбойник ответил ему:

— Я, батя, вчера сушил тут выстиранный пуловер. Этот запах, к твоему сведению, именуется «Wiener Blut». Чем дешевле одеколон, тем дольше воняет, старая истина.

Тут первый разбойник проворчал что-то, а тот, который назвал его «батей», зажегши посреди двора фонарь, распряг и отвел в стойло коня. Старик еще раз зашел в сарай, чтобы понюхать воздух, но молодой позвал его в дом и запер входную дверь. Слава богу, обошлось…

«Как только солнце взойдет, незаметно удеру, — решила Зина и закуталась плотнее в попону, потому что ее трясло от страха. — Должно же быть поблизости жилище честных людей. Попрошу их, чтоб отвезли меня назад в Калнаверы».

Отец с сыном возвратились из Берзайне глубокой ночью. На обратном пути завернули к Атису Сизелену. Марис непременно хотел завезти своему первому учителю фортепьянной игры контрамарку на концерт в среду. Атис Сизелен не желал отпускать дорогих гостей. Марис должен явить свое искусство, к его услугам старое школьное пианино, на этом инструменте он упражнялся десять лет назад, извлекая первые звуки. Старый учитель взахлеб рассказывал, как это было… Когда же наконец отец и сын собрались в дорогу, налетела буря, пришлось подзадержаться. Дождь все лил и лил, и дорога совсем размокла. В Межсарги они притащились только после полуночи.

Марис сразу пошел спать. Вставать ему спозаранку, шлифовать концертную программу, в последние два дня он почти не подходил к фортепьяно. Что правда, то правда.

Спал он как убитый… Встал, открыл окно и принялся за силовую гимнастику. Утро чудесное! Трава во дворе и приречные луга обсыпаны серебром, вчерашняя гроза смыла зной и пыль, воздух как парное молоко — теплый и душистый.

Он сел за фортепьяно, стал повторять пять вальсов Шопена, которые задумал играть во втором отделении концерта.

H-moll… си минор: тональность, специально созданная для воспевания радостей и страданий любви (короче говоря — два диеза романтиков). Оба эти понятия чужды Марису, они существуют для него только в музыке. Поэтому он счастлив и независим. Музыка — его единственная возлюбленная. Женщин Марис презирает, так как они тянут за собой воз неприятностей: маленькое венчаньице, маленькие детки, маленькие проблемки, маленькая дачка в маленьком поселке, маленькие рецензии и маленькие драмы, а также отнюдь не маленькие хлопоты и заботы… Только отринув все мелочное и незначительное, можно прийти к великому и возвышенному. Ведь одинок же идущий в гору. Не возьмет же он с собой ни жену, ни детей. К сияющим вершинам могут, конечно, карабкаться и несколько одиночек сразу, безопасности ради в одной связке… Но Монблана достигнет лишь один из них, иначе какой же это подвиг… Des-dur сверкает серебром, как снег на горных пиках, от него веет бодростью и чистотой, возникает желание дышать полной грудью, и смеяться в полный голос, и ликовать…

Марис уже проникся пьесой Шопена. Левой рукой акцентирует синкопированный подголосок, извлекает мелодию подушечками пальцев. Не ударами по клавишам, а легкими прикосновениями — нежными, ласковыми. Струны резонатора, отзываясь на ласку, начинают вибрировать. Вибрирует воздух, вибрирует и тень в окне…

Или это Марису кажется, что тень колышется, расширяется, пытается заслонить собой свет? Он оглядывается через плечо и в изумлении опускает руки. В окне — привидение. Женщина сверхъестественной — или нет, вернее, неестественной наружности. Светлые, коротко стриженные волосы словно встрепаны ветром. В лучах солнца — нимб вокруг ангельской головки. Усеянный веснушками нос свидетельствует, однако, что это не ангел, а дитя человеческое.

Марис встает, подходит к окну и с любопытством разглядывает привидение. Это девушка, в измятом белом платье до пят, босоногая. Неподвижно уставилась на Мариса — и не шелохнется. Наконец приоткрыла ротик, выдохнула:

— Это биль Шоп’хен…

— Откуда вы взялись?

— Valse As-dur…

— Где? Что? Я спрашиваю, черт возьми: откуда вы взялись?

Теперь и отец, заслышав голоса, подошел со двора к окну и диву дается. Ни дать ни взять полоумная забрела к ним на хутор. С нею надо разговаривать помягче, ни в коем случае не дразнить… Как бы не разбуянилась…

— Барышня, как вас звать-величать? И откуда вы тут появились?

— От господин Конрад. От баль. Я в этот лес заблудилься. Ну, что уставилься, как больван?

Теперь обоим ясно, что произошло. Это одна из барышень, гулявших в Калнаверах по случаю конфирмации хозяйской дочери. Хлебнула, видно, лишку. Ну и фокус! Потому и переночевала в сарае.

— То-то мне вчера показалось, — говорит отец.

А барышня стоит за окном и таращится на Мариса. Вот это сюрприз! Стройный, сильный, загорелый мужчина в модном белом пуловере. На груди знак качества — Angora Supermarkt. Довольно длинные волосы, кудри откинуты назад. Настоящий артист! Вот только глаза хитрющие, такие глаза могут быть и у разбойников. Полная противоположность Цалу. Анти-Цал. К тому же — музыка…

Зинаида считала себя знатоком и ценителем искусства. Сама бренчала на рояле. Посещая гимназию, она не пропускала ни одного концерта в Доме Черноголовых. Мать Зины, полька по происхождению, была лично знакома со знаменитым Николаем Орловым. Великий исполнитель Шопена какое-то время гостил у них в Берзайне. Зинаида могла спеть почти все вальсы Шопена (если Шопена вообще можно спеть). И надо же такому случиться, что в тот момент, когда она собиралась вылезать из сарая и давать деру, в доме зазвучал медленный вальс a-moll, а за ним дивный Es-dur, божественный Des-dur и женственный e-moll. Когда под конец Зинаида услышала и свое самое любимое фортепьянное произведение Valse As-dur, любопытство ее одолело. Тихонечко подкралась к окну посмотреть, кто же там в комнате играет ее любимые вещи.

Так кристально чисто, мягко, едва касаясь клавиш, исполнять Шопена умеет только Орлов. Неужто несчастный пианист укрылся в уединенном лесном домике, чтобы доставлять радость зверью и птицам? (Прошел слух, что в последнее время ему трудно живется, никто концерты его не посещает.)

Тот, кого она увидела, мог дать Орлову сто очков вперед. Вместо сгорбленного астматического отшельника за инструментом сидел настоящий спортсмен, стройный и мускулистый. Истинный виртуоз!

Зинаида напрочь забыла о коченеющих в росной траве ногах, растрепанных волосах, обо всем своем плачевном виде. Стояла у окна, слушала и наслаждалась… кем или чем наслаждалась? Как можно задавать такие глупые вопросы! Наслаждалась Шопеном, иными словами — здоровым, прекрасным искусством.

— Что будем делать с этой потерявшейся девчонкой? — спрашивает Межсарг. — Придется тебе, Марис, отвести ее домой. Я в Калнаверы не ходок, осточертела мне порода Конрадов… Как бы это не была его дочь собственной персоной!

Услыхав последние слова, Зинаида напыжилась и сказала:

— Ви думайт, я есть Юлиана? Фуй, нет! Мой фатер есть фабрикант господин Рейтер.

— Что? Так вы дочь того самого Рейтера, который делает косилки? Ваш отец был моим благодетелем. Раз так, Марис, ты обязан проводить девушку в Калнаверы.

Янис Межсарг знавал Рейтера еще в старые добрые времена. Когда ему, Межсаргу, принадлежала стального цвета сенокосилка. В мастерских господина Рейтера сварганили эту машину из частей и деталей подержанного «фордзона», перекрасили и по дешевке пустили в продажу. Потому Межсарг и считал Рейтера своим благодетелем.

— А ви можете отвозить меня на лошадка? — артачится Зинаида. — Лес мокрый… я будешь разодрайт свой сарафан…

— От нашего дома до Калнаверов через лес идет сухая и широкая тропа, — уверяет Марис. — Наверное, вы в темноте заблудились. Выведу вас на дорогу, а там ступайте по прямой.

Марис злится — попусту уходит драгоценное время. Сейчас надо работать, работать и еще раз — работать. Надо шлифовать программу. Предстоит еще и афиши рисовать в конце-то концов!

— Черт бы ее побрал, эту фройляйн! — тихо говорит он отцу. — Ни к чему это!

Но Янис Межсарг человек старой закалки и благовоспитанный хуторянин. Велит Марису седлать Фицджеральда и верхом доставить незваную гостью в Калнаверы. Уйдет на это полчаса, не больше.

— Удержаться на коне вы ведь сможете? — спрашивает старый Межсарг. — Не свалитесь?

— О, я-а! — отвечает барышня. — Я умейт рулить авто, почему я должен свалиться?

— Ты придержи ее одной рукой, Марис, — наставляет отец. — И смотри, чтобы сучьями ей глаза не выкололо. Тропа крутая, орешником заросла. Будь осторожен!

Марис привык слушаться отца во всем. Он действует быстро. Обувает сапоги для верховой езды, выводит из стойла и седлает Фицджеральда. Ловко подсаживает Зинаиду — боком, поближе к загривку, и сам взбирается в седло. Натягивает стремена, левой рукой дергает поводья, правой обнимает девушку за талию (она упирается, но ничего, привыкнет — иначе ведь нельзя). И вот Фицджеральд затрусил по лесной тропе в Калнаверы.

В то утро тропа, размытая дождем, была скользкой. На крутых поворотах, где дорога вилась вдоль обрыва, Фицджеральд несколько раз спотыкался. Зинаида вскрикивала, а Марис сохранял невозмутимость. Держался в седле прямо, словно аршин проглотил. Правой рукой обнимал девицу: учтиво, правда, но твердо и неумолимо. Всаднику с такой хваткой она могла смело доверить свою жизнь. Когда Фицджеральд продирался сквозь склоненные ветви деревьев, всадник крепче прижимал к себе девицу, защищал ее головку широким плечом и сухо предупреждал:

— Поберегите глаза!

Зинаида едва дышала. Она не видела ничего, кроме маячивших перед самым носом черных магических букв: Supermarkt. Ей вспомнился недавний двухсерийный боевик. Тот, который показывали в берзайнском «Колизее». Очкастая теха играла на рояле «My Golden Baby», а на экране — Дуглас Фербенкс в седле. С револьвером и усиками. Похитив Мэри Пикфорд, он несется вскачь по дикой прерии. Усики не главное, главное — мужчина. Мужчина, умеющий похищать дам. И теперь похитивший Зинаиду Рейтер. Куда он бежит с нею? В Калнаверы? Фуй, нет! Это всего лишь хитрость, притворство. Они скачут в дикие прерии. Но враг не дремлет. На двухколесном велосипеде за ними гонится коротышка шериф. Супермарк оглядывается, натягивает стремена, выхватывает револьвер и прицеливается. Лаймон Цал, пошатнувшись, падает. Прямое попадание в переднее колесо. Однако у Цала есть запасная шина «Dunlop». Он вытаскивает ее из брючного кармана, быстро монтирует на колесо и продолжает погоню за Мэри и Супермарком.

— Хоть бы этот сон продолжался вечно, — вцепившись в поводья, шепчет Зинаида. — С таким человеком я могла бы ускакать хоть на край света.

— Отпустите, пожалуйста, уздечку, не то конь взбесится, — говорит всадник. — Мы на широкой и ровной дороге, вы можете выпрямиться.

Хочешь не хочешь, а Зинаиде приходится оторвать головку от плеча юноши. «Это наверняка был секс, — приходит она к выводу. — Теперь надо поговорить о деле».

— Где вы училь харашо играйт фортепьяно?

— В Вене, — сухо отвечает всадник, покачиваясь в седле и натягивая поводья.

— В Вене? — ошеломлена Зинаида. — Ви биль в Вене?! Как дольго? Неделя? Две?

— Четыре с половиной года.

— Но тогда вы иностранец. Wunderbar! — Зина в восторге переходит на немецкий. — А я думала: то ли крестьянин, то ли разбойник. Ха-ха! Вы, конечно, приедете к нам в гости в Берзайне и сыграете мамочке Шопена? Она обожает Шопена.

— Я выступаю только за деньги, фройляйн! — говорит Марис. — Такая уж у меня профессия. А вы нынче утром прослушали мой концерт тайком и без входного билета. Это нечестно… Фуй, фуй!

— Но я ж ведь…

— На сей раз прощаю. Я вот о чем подумал: вы можете легко загладить свою вину. Послезавтра у меня в берзайнском Общественном собрании сольный концерт. Приходите с матушкой. Только уговор — на честно купленные билеты. Естественно, если у вас есть деньги… Билеты дорогие, очень дорогие…

— Ну, знаете! — волнуется Зина. — Вы, наверное, думаете, что я нищая? Если на девушке дырявое и грязное платье, если потеряны туфли…

— Если волосы как воронье гнездо, — подсказывает Марис.

— …значит, каждый может себе позволить…

Еще немного — и она заревет, но тут ее разбирает злость.

— Фуй! Денег у меня больше, чем вы можете себе представить!

— Что ж, тогда купите себе в кассе собрания завтра два билета.

— Да я могу купить целых двадцать! Назло вам! Весь первый ряд.

— Нет. В первом ряду плохо слышно. Покупайте или второй, или третий.

— Хорошо. Я покупаю второй и третий!

— А что вы будете делать с такой уймой билетов?

— Подругам раздам. С остальными пусть Лаймон разбирается.

— Кто это — Лаймон?

— Коротышка шериф.

— Чем он зимой питается?

— Клубникой и апельсинами.

В доме, исполненном веселья, по-прежнему царит замешательство, все в неведении. Мадам Рейтер лежит в будуаре Изабеллы, служанки растирают ей виски нашатырным спиртом. Молодые люди спозаранку еще раз прочесали лесные дебри. Под одной из елей нашли носовой платок с вышитыми шелком инициалами «Z. R.»; это все, что осталось от веселой, жизнерадостной Зинаиды… Цал, прижав платочек к глазам, заплакал. При виде плачущего Лаймона госпожа Ф. и несколько ее подруг принялись энергично сморкаться. Одна Юлиана не выказывала ни сожаления, ни сочувствия. Продолжала играть в теннис с секретарем министра. Счет 6:5, разумеется, в пользу Юлианы. Господин Хаан, видимо, нарочно проигрывает, опасаясь получить от Юлианы оплеуху.

Единственным нормальным человеком в то утро, по мнению госпожи Ф., был хозяин дома Теофил; он держался точь-в-точь так, как подобает вести себя в столь сложных и мрачных обстоятельствах чуткому, понимающему хозяину дома. Он действовал обдуманно, соблюдая чувство меры и исключительно при помощи коньяка… Вообще, господин Конрад обладает одним уникальным свойством, прославившим его имя не только в Берзайне, но и далеко за пределами уезда. Чем больше пьет, тем любезнее становится. Если вчера мы все в один голос провозглашали: хозяин дома — воплощение подлинного радушия, то сегодня утром не можем не присовокупить: он превзошел сам себя! Обходит гостей по кругу, подбадривая приунывших, успокаивая отчаявшихся. (Когда я расширил текст, дописав: вздымая поникших, преображая невзрачных и сдерживая могучих, госпожа Ф. попросила этот пассаж вычеркнуть, так как по смыслу он напоминает ей бюстгальтер. А пикантностей в этом обществе и без того слишком много. Ладно! Пусть так!)

Взобравшись на стол посреди двора, с графином в одной и крохотной рюмочкой в другой руке, хозяин дома держит речь:

— Не горюйте! Целые народы исчезали и потом объявлялись вновь! И сколько их объявлялось только для того, чтобы затем сгинуть на веки вечные? Посему, не печальтесь и не сетуйте понапрасну, милые вы мои…

Заметив приближающихся галопом по лесной дороге двух всадников на одном коне, Конрад не докончил фразы. Ну и фокус! Такого ему еще не доводилось видеть! В аллее мелькнуло что-то белое, и могучий рысак, отфыркиваясь, встал у самых дверей калнаверского дома. Молодой человек в белом пуловере покачивался в седле, а кто же на загривке? — Зинаида!

— Ура! — крикнула Вальтрауте, и вся молодежь разом подхватила:

— Ура-а-а!

В этот момент из-за веранды, размахивая ракеткой, показалась Юлиана, следом за ней, подбирая с земли разбросанные мячи, шел Хаан-Гайле. Они остановились, удивленно взирая, как всадник спрыгивает с коня, берет Зинаиду под мышки и ставит ее на землю.

— Дальше идите сами! — сказал всадник на чистом латышском языке.

Какое тут началось ликование! Господин Рейтер обнял блудную дочь, Вальтрауте и Фрида пристали с вопросами: что да как, но Зинаида таинственно молчала и, словно пьяная, ни на шаг не отходила от коня. Заслышав шум, на балкон в узкие двери протиснулись Румпетерша, Андерсониха и другие дамы. Увидев Зинаиду, они на радостях стали звать Изабеллу, а Изабелла — на радостях — побежала приводить в чувство госпожу Рейтер, но госпожа Рейтер уже неслась по двору; она бросилась Зинаиде на шею и снова лишилась чувств… Словом — восторг неописуемый!

Только Лаймон довольно долго не осмеливался приблизиться к беглянке. Но вот он решился, подошел и подал ей руку.

— Милочка, на кого ты похожа? Что он с тобою сделал?

Зинаида оттолкнула протянутую ладонь Цала и показала на всадника:

— Вот он, майн спаситель! Не будь его, я бы уже спаль вечным сном.

— Кто таков? — надев очки, удивляется фабрикант Рейтер. — Где ты его выкопала?

Марис поспешно отвечает по-латышски:

— Живу тут по соседству, господин Рейтер. Ваша дочь забралась к нам на сеновал. Автомобиля у нас нет, поэтому мы верхом. У вас есть какие-нибудь возражения?

Рейтер поморщился. А Зинаида добавила:

— Это есть совсем правда, майн милый папучка… Биль так, как он сказаль!

— Вот чудеса! — шепчет Юлиана Хаану. — Зинаида выламывается по-латышски.

Лаймон Цал, Виестур Епе и Зигис Трезинь разом, как по команде, повернули головы направо. Этот мужлан чересчур уж задается! Вырядился по последней моде, изображает из себя невесть какого рыцаря. Они решили как следует над ним посмеяться.

Лаймон, широко расставив ноги, встал перед всадником и говорит ему:

— Вы напоминайт мне тот клоун из фильм «Скоморох и кукла», аккурат!

— А вы напоминайт мне тот обезьян из фильм «Тарзан», аккурат! — отвечает Марис, собираясь вскочить в седло.

Зинаида, Вальтрауте и Фрида помирают со смеху, Андерсониха негодует.

— Слышь! А ты, случаем, не сын Яниса Межсарга? — спрашивает Теофил Конрад. — Да постой же!

— Да, господин Конрад!

— Не называй меня господином! Мой крестник (хозяин дома качнулся, собираясь броситься Марису на шею, но Изабелла его удержала) Марис, виват! С этой минуты я буду твоим настоящим дядей! Ты же галантный кавалер и профессор. Иди сюда, профессор, выпьем на брудершафт!

— Не пью, господин Конрад!

— Как надо отвечать? «Не пью, крестный!» Вот так… Изабелла! Изабелла, куда ты? (Теперь он переходит на немецкий.) Слушай, Изабелла: это мой крестник. Тебе надлежит любить его и облизывать как собственное дитя. Ведь у него нет матери. (Конрад принимается утирать слезы.) Ты ему теперь вместо матери… прискакал верхом из-за границы. Постой, откуда?

— Из Вены! — кричит Зина.

«Откуда она это знает?» — думает Лаймон. Мадам уже поднесла пахучую ручку в перчатке к носу Мариса. Приложиться к такой ручке одно удовольствие. Что-то из «Приглашения к танцу» Вебера… Крестная нежно смотрит на него карими глазами… (Подальше от таких!..) Марис собирается прыгнуть в седло, но Теофил держит стремя.

— Никуда ты не поедешь, Neffe, племянничек! — говорит он. — Ты еще должен познакомиться с моей дочкой. Иди сюда, Юлишка! Так! «Дай ручонку, не стыдись, там-там-там-там — не стыдись! Кого любишь, поклонись, трам-там-там-там — поклонись!» Ну как? Хороша? Свежа! Только что конфирмована.

Юлиана небрежно протягивает Марису холодные кончики пальцев, корчит рот в гадкой гримаске и отворачивается. Она в плохом настроении. Ее разозлило возвращение Зинаиды на коне, с триумфом. Опять эта полька в центре внимания. Романтическое ночное приключение, Шопен. Налицо даже спаситель, недурен собой. Язык так и чешется обрезать этого деревенщину, оскорбить, унизить.

— Папочка, а не тот ли это пастух, которого ты когда-то выставил из дому? Он, кажется, катал меня на лодке?

— Тот самый! — отвечает по-немецки Марис. — Как приятно, что вы меня вспомнили. Я вас тоже чуточку помню… У вас в тот раз что-то нехорошее со штанишками приключилось… ой-ой!

И снова хохот. В особенности эта шуточка понравилась Зинаидиной маме, а у Изабеллы и берзайнских патрициев аж дух захватило, когда они услышали иностранный выговор чужака.

— Вы говорите как прирожденный австриец, — восторгается мадам де ля Мотт. — Долго жили в Вене?

— Четыре с половиной года! — кричит Зина.

(«Ах ты черт! Она ведь знает про него все до мельчайших подробностей. И почему платье в грязи и разодрано? Неужто они катались по земле?» — молча стонет бедняга Цал.)

— Разрешите откланяться, мадам! — Марису наконец позволено сесть в седло.

— Адье, дорогой! — громко говорит Зинаида. — Только не забудьте, что вы мне обещали, когда мы скакали сюда.

Юлишка навострила уши. У них уже свои тайны…

— Что я обещал? — удивляется Марис.

— Весь второй и третий ряд оставлен для меня, так?

— Конечно!

Марис торопливо достает из кармана брюк блокнотик (там весь его распорядок дня, по пунктам), просит карандаш, сгибает ногу в стремени и, положив блокнотец на колено, принимается писать записку.

— Кассиру. Прошу забронировать… барышне… к черту… как же вас звать?

— Зинаида.

— Фамилия?

— Рейтер… Зинаида Бернадетта Эва Ванда Рейтер!

— Понял… Пять мест, — говорит Марис, — ein Moment.

Причин медлить больше нет! Прыгает в седло, дергает поводья и — пошел! Фицджеральд — на дыбы и в галоп.

— До свидания, крестная! — Марис еще успевает помахать рукой Изабелле де ля Мотт. — До скорого свидания! (Звучит в высшей мере вызывающе, но что-то у него на уме.)

Конь мчится в Межсарги по прямой, через луга и Раценское болото, и всадник вскоре исчезает из виду.

— Сумасшедший! Потопчешь мою траву! — кричит вдогонку Теофил.

Дамы без промедления держат генеральный совет. Благоверная Рейтера, за нею Изабелла, за нею Румпетерша, под конец еще и Андерсониха наперебой вырывают из рук Зинаиды таинственный документ. Сосредоточенно изучают его.

— Что это значит, Зина? — допрашивает дочку госпожа Рейтер. — Что ты ему наобещала?

Вокруг Зинаиды столпились и молодые берзайнские патриции.

— Красавчик! — восторгается Вальтрауте. — Ну и везет же тебе!

— Нахал и грубиян! — говорит Хаан-Гайле.

— В нем все-таки есть нечто поэтичное, — думает вслух господин Андреянов.

— Почему, Юлишка, он вам так ужасно не понравился?

— Голубая мечта кухарок, — говорит Юлиана. — Ферт с обложки журнала мод. Ничего благородного, ничего возвышенного.

Подруги чрезвычайно удивлены. Они впервые слышат, что Юлишка интересуется чем-то благородным и возвышенным… (что в таком случае делает здесь этот Гайле?)

— Здорово он тебя уязвил, — смеется Изабелла. — Ты действительно тогда запачкала штанишки, моя маленькая!

— А вы все сегодня замарались из-за этого дурака, — парирует Юлишка. — «Ах» и «ох»!

Зинаида принимается рассказывать о своем «колоссальном приключении». Как заблудилась, как забралась на сеновал. Как ночью объявились разбойники. Как один из них подошел прямо к ее ложу («Вот, вот! Я так и знал!» — насупился Цал) и хотел зарезать ее кинжалом. Но тут прибежал второй и приказал первому идти в дом и держать язык за зубами. («А что же второй? Второй остался?» — Цал снова за свое.) Утром прислушалась: звучит фортепьянная музыка. Польская. Сначала мазурка, затем вальс, Шоп’хен…

— Слышала бы ты, маман, как он играет Valse As-dur… Ах! Представляешь — великий артист. Учился в Вене у Феликса Баумгартнера и Вальтера Гизекинга. Сперва я подумала — Орлов. Но он играет еще лучше. Ох! Как сам бог!

— Зинахен, Зинахен! — одернула ее госпожа Ф. — Не сравнивайте с богом.

— В таком случае — как дьявол! Знаете, я влюбилась! Разумеется, подобно Юлишке: платонически…

— Хватит дразниться! — крикнула Юлиана. — Господин Андреянов, уведите меня! Я больше не в силах слушать эту кумушку!

(Юлиана и два ее поклонника — все втроем пошли бродить по парку. Впервые в жизни втроем…)

Старые дамы, как и девицы, слушали Зинаиду разинув рты. Один лишь Теофил ничегошеньки не понял. Что происходит? Отчего это дочь Рейтера так взбудоражена? Что сын Межсарга ей сделал?

— Нет же, нет! — успокаивает его Изабелла. — У твоего крестника в среду концерт в Берзайне. Теперь уж придется и нам пойти.

— Ты можешь идти, если хочешь. Я должен уехать на две недели. Продают с торгов винокурню в Эстонии, в Пернове[16]. Я хочу ее заполучить, потому что у меня есть все. Поняла? Все, кроме винокурни.

Он домчал до межи раценского надела и отпустил поводья. Фицджеральд пошел плавным шагом. Теперь можно все как следует обдумать. Уже там, в Калнаверах, ему пришла в голову отличная идея. Если все пойдет прахом и до Вены, не дай бог, дойдет слух об аукционе и суде над отцом, о плебейском происхождении Межсарга и тоскливой нищете, в которой он прозябает, можно будет сослаться на крестную де ля Мотт и крестного-миллионера. В самом деле, ведь Марис Межсарг занесен в метрическую книгу Звартской церкви как законный крестник Теофила Конрада. Отчего бы не рассказать коллегам, как крестник в детстве иногда (ну, ладно — однажды!) гостил в старинном замке крестной, воздвигнутом на вершине могучей скалы на берегу Скальупе. Подчас (ну, ладно — однажды!) катал мадемуазель де ля Мотт в ее собственной яхте по искусственному озеру, устроенному в имении, и едва не утопил, — нет, нет — спас чуть ли не от смерти.

Как-нибудь летом приезжайте к нам погостить в имение, господин президент! Морис Мессарж и де ля Мотт; прекрасная пара, не правда ли? Де ля Мотт и Морис Мессарж… Морис Мессарж и де ля Мотт… де ля Мотт и…

Марис весело, во весь голос, запел старую театральную песенку:

— Эдуард и Кунигунда, Кунигунда и Эдуард!

(«К» не выпевается, и латышские поэты образовали новое имя — Унигунда…)

— Ну, отец, съездил я не зря, — спрыгивая с Фицджеральда, еще издали кричит Марис. — Эта фройляйн за доставку в Калнаверы пообещала приобрести целых два ряда. Провалиться мне на этом самом месте, если она не расшевелит и всех остальных девиц и матрон. Знаю я это изысканное провинциальное общество, оно как бикфордов шнур: подпалишь — и пороховница взлетает на воздух. Теперь нам остается разжечь в них дух соревнования. Срочно нужна афиша. Подай-ка мне кисть и краски! Текст я уже по пути придумал.

Люди уже с вечера толпились на площади перед постоялым двором и у дверей Общественного собрания. Здесь только что были вывешены огромные разноцветные плакаты, извещавшие о предстоящем концерте для «избранного общества». Мануфактурщик Сакне принялся было зубоскалить по этому поводу, но дражайшая половина посоветовала ему оставить шуточки и спешно приобрести билеты, потому что она только что повстречалась на улице с Бунденшой, содержательницей банного буфета, и та еще с противоположного тротуара заорала во всю глотку:

— Что? Вы не идете на суаре? Чересчур дорогие билеты, да? Мы-то, конечно, можем позволить себе такой расход.

Торговец тканями испугался и прикусил язык. Дойдет до покупателей, что Сакне не может потратиться на билеты, толков не оберешься. Бог с ними, с этими четырьмя латами, все лучше, чем попасть на язычок Бунденше.

Оставив Фицджеральда на постоялом дворе, Марис пошел в Общественное собрание проведать кассира, справиться, как у него дела. Второй и третий ряды Зинаида Рейтер уже выкупила. Поначалу, правда, Рейтер, чертыхаясь, уперся — и ни в какую, но в конце концов поддался на уговоры жены и дочери:

— Ладно! Так и будем сидеть! Три болвана на два ряда…

Однако госпожа Рейтер оказалась самой сообразительной из трех болванов. Она заставила Лаймона Цала взять десять билетов, пять всучила жене пристава (если они лелеют надежды на мою Зиночку, пусть раскошеливаются), шесть штук реализовала с наценкой в дамском комитете местного прихода, а один билет в качестве платы за остекление веранды преподнесла старику Цукерману (Арон долго не мог прийти в себя от изумления). Подсчеты показали, что она даже подзаработала на этих билетах.

Уходя, Марис наказал билетному кассиру:

— Первый ряд пока никому не продавать! Только по моему письменному распоряжению.

И намекнул, что ждет высоких гостей… Но это не для всеобщего разглашения…

Кассиры умеют держать язык за зубами, и утром следующего дня весь городок уже знал, что первый ряд забронирован для каких-то важных особ.

Уездный начальник вызвал к себе блюстителей порядка.

— В Берзайне в среду вечером ожидаются высокие гости. Ты встанешь на вокзальной площади, а ты — на углу Рижской и Горной. Оба в касках. Выгладить брюки, обшлага белые.

Домовладельцам с Рижской улицы было приказано: на всем протяжении от вокзала до Общественного собрания помыть окна и подновить рамы. Беркольдову баню на скорую руку побелить — первое впечатление у гостей должно быть светлым. После чего начальник лично позвонил в кассу и приказал забронировать ему, его супруге, теще и обеим дочерям билеты в первом ряду. Кассир клялся и божился, что ближе четвертого ряда билетов нет, все уже заказано либо распродано. В конце концов шеф полиции уступил и согласился на четвертый. Но места должны быть такие, чтобы все было хорошо видно — в смысле, видно весь зал, с первого до последнего кресла. Прослышав, что фабрикант Рейтер, и глазом не моргнув, купил два ряда, Румпетер поспешил приобрести семь мест для своей семьи, так как Вальтрауте уже закатила скандал… В четыре часа пополудни началась грызня за девятый и десятый ряды. Городской голова оскорбился, получив билеты в десятом, поскольку обувщик Трезинь, приплатив паршивый лат, попал-таки в девятый. «Вот! Опять процветают жулики и взяточники, точь-в-точь как в царское время, — констатировал среброкудрый господин. — А то мы и не знаем, что Трезинь накануне банкротства».

На следующий день, получив сведения (из достоверных источников) о ходе распродажи билетов, Марис почувствовал себя окрыленным.

— Наш план реализуется на все сто процентов! — подбодрил он отца, усаживаясь за фортепьяно. — Я встретил вчера в Берзайне на улице дочь Рейтера, она обещала за мной заехать. А то пришлось бы мне садиться в роспуски в ультрамодном фраке. Смехота, да и только! Как уж ты, отец, доберешься, не знаю. В спортивном авто Зинаиды всего три места, ее жених едет с нею, у них то ли пари, то ли уговор, я так и не понял.

— Что уж там, — отворачиваясь, сконфуженно сказал старый Межсарг, — разве я стану путаться у вас под ногами… Что я, не слыхал, как ты играешь! С утра до вечера в ушах звенит… Кроме того, мне нечего напялить на себя. Не могу же я в этой прохудившейся куртке торчать в первом ряду, только тебя позорить!

— Что верно, то верно… — согласился сын. — Это повредило бы нам обоим. Мне в первую очередь… На сей раз не в искусстве соль, речь идет об уплате долга. Должен ведь я хоть разок тебе помочь.

Старик ушел на пойму сено ворошить, а Марис все сидел за инструментом. Он уже составил программу концерта. В первом отделении — только Шопен. Во втором — Лист. С таким букетом не стыдно показаться перед публикой, с подобным репертуаром он выступал даже на Линцском фестивале. Берзайнские дамы изголодались по Шопену — пожалуйста! А потом господин Мессарж продемонстрирует им свою ослепительную технику на труднейших опусах Листа. В конце первого отделения сыграет на бис «по заявкам барышень»: популярных миниатюр (музыкальных табакерок) у него хоть отбавляй.

Шопен был зеркалом самых чистых и сокровенных чувств Мариса, он гранил его мастерство кантилены, а Лист — Листа можно было назвать его демонической стихией. Ибо не существовало таких высот темпа, чеканности, трудности, которые не покорились бы нашему свободному художнику. Тут сам президент кураторского совета не мог ему надивиться.

— По-моему, в этом темпе не угнался бы за вами и Горовиц, — смеясь сказал профессор, когда Марис на выпускном экзамене сыграл листовский парафраз «Тангейзера». — Какие руки! И откуда в пальцах такая сила?

Президенту ни в коем случае не следовало знать, откуда… Но пораженным однокурсникам он шепнул:

— Это у меня от колки дров и еще от уздечки. Какой такой уздечки? Однажды в детстве я вывалился из седла. Поводья обмотались вокруг запястья, и меня протащило изрядный кусок по земле. С тех пор запросто беру ундециму. Гляньте-ка!

Что правда, то правда, Марис своих рук никогда не щадил. Не то что Орлов, Карло Цекки или Людвиг Бетинг. Те перед выступлением мочат пальцы в розовой водичке, массируют их и греют. И вечно страдают от растяжения мышц и скрипа суставов (Цекки даже собирается бросить карьеру пианиста и заняться дирижированием).

Во втором отделении соната h-moll, тарантелла, «Мефисто-вальс» и уже упомянутый парафраз-гигант.

(Окно открыто. Напротив, сразу за яблоневым садом, зеленеют поля господина Рацена. За банькой начинается ржаное поле… Спрячемся во ржи и послушаем, как он интерпретирует «Тангейзера». Для следующих концертов неплохо бы написать об этом произведении небольшую аннотацию.)

Во вступлении, дорогие меломаны, слышен хор пилигримов. Это монотонный, мрачный период ми мажор (?!). Идут монахи в черных капюшонах. Среди них трое маэстро: Вагнер, Лист и Ханс фон Бюлов, закадычные друзья-ровесники. Держат путь к папе римскому (просить отпущения грехов). Еще никому не ведомо, каковы, собственно говоря, их прегрешения… Но вот звуки усиливаются. Каскады октав клубятся над мрачным хоралом и вдруг обрушиваются на него. Все сплелось в вихре вакханалии. Маэстро сбились с дороги, они забрели в грот Венеры. Все пути назад отрезаны, остается только наслаждаться вином и восхвалять богиню, ибо Венера к тому же и опасная женщина. Ошеломляющие нонаккорды, стремительные большие терции и зловещие сексты (не сексы!) отображают необузданный нрав и болезненный облик Венеры. В средней части, когда отшельники уже сыты по горло этим притоном разврата и собираются его покинуть, Венера принимается неистовствовать. Это место именуется кульминацией. Cantus firmus левой руки (тема хорала) дает нам понять, что в душе пилигримов просыпается чувство моральной ответственности, однако рикошеты правой руки, низвергающиеся по хроматическому каскаду, убеждают, к сожалению, что с этим еще далеко не все в порядке… Венера по-прежнему торжествует. Только в самом конце мы узнаем, что именно в этот возвышенный момент Вагнер отнял у фон Бюлова супругу и женился на дочери Листа (а это одно и то же лицо). Теперь наконец тема пилигримов обретает королевское, величественное звучание. Всем ясно, дорогие меломаны, что папа отпустил грехи, дирижерская палочка зацвела и — благодарю за внимание — парафразу Листа пришел конец.

В момент наивысшей кульминации «Тангейзера» во двор Межсаргов въехал «крайслер» Конрада. Посигналил и остановился. Шофер выглянул из кабины, однако хозяева и не думали встречать гостей. Отец еще на лугу, а Марис музицирует и не слышит, что творится во дворе, собак же они не держат.

Изабелла вылезла из машины и пошла на звуки музыки. Встала у открытого окна, заслонив собою свет, и легонько побарабанила по стеклу. Тот же фокус, что два дня назад проделала Зинаида Рейтер. Марис оглянулся. В окне стояла крестная. И приветливо улыбалась. Подняв палец, она выдохнула:

— Шоп’хен…

— Нет, Л’ист! — в тон ей ответил Марис. — Простите, я мигом!

Чтобы не приглашать гостью в дом, он ловко спрыгивает во двор. Что крестная мамочка объявится, и непременно сегодня, это ему было ясно как божий день, но тем не менее она появилась непредсказуемо рано, с самого утра. О Изабелла!..

— Я бы не стала вас беспокоить, но меня прислала Юлишка. Вчера, бедняжка, поехала в Берзайне, чтобы купить билеты, но кассир предложил ей четырнадцатый ряд… Юлишка разозлилась и не взяла. И заявила, что пойдет на концерт лишь в том случае, если ей достанут билеты в первый ряд. Кассир стал оправдываться: мол, весь первый ряд маэстро зарезервировал за собой. Касса ничем помочь не может. Выходит, что я, Юлиана и господин Андреянов — мы все втроем остались на бобах… Как вам это нравится?

— Ах, какая неприятность! — Марис расстроен. — А крестный? И тот другой господин, как бишь его, у них тоже нет билетов?

— Господина Гайле Юлиана оскорбила и прогнала. Мы только что отвезли его на вокзал. Мой муж тоже вот-вот уезжает по служебным делам, насчет винокурни. Передает вам привет и просит извинить его: на концерте присутствовать не сможет. Его не будет дома пару недель.

— Сколько вам, собственно, билетов, мадам?

— Видите ли… дело в том, — замялась Изабелла, — Юлиане было бы неприятно, если бы справа и слева от нас сидели чужие люди. Она, то есть мы, мы хотели бы весь ряд. Так же как Зинаида. Весь ряд!

— Откровенно говоря, я наложил бронь… однако вам, крестная, отказать не могу, да и не хочу. Сейчас напишу записку.

— Наедине не зовите меня, пожалуйста, крестной, — с упреком говорит Изабелла, легонько ударяя Мариса перчатками по руке. — Неужели я выгляжу такой старой? À propos, Юлишка еще сказала… нет, я сама сказала: мы отвезем вас завтра вечером на концерт и потом привезем домой.

— Спасибо, но я уже договорился с фройляйн Рейтер, она заедет за мной на своем «фиате».

— Ах, ах! — сокрушенно вздохнула Изабелла. — Как я скажу об этом Юлишке?

— Видите ли, в прошлый раз я доставил фройляйн Рейтер в Калнаверы верхом, и теперь она хочет взять реванш. Славная девушка. Мы с нею сдружились, так сдружились…

— Сдружились? А вот Юлишке Зинаида не нравится. Ужасно не нравится.

— Я тоже вашей дочери ужасно не нравлюсь, — говорит крестник. — Ну и что с того? Я к ней абсолютно равнодушен, можете передать своей Юлиане. Я рад, что хоть вы мною довольны, крестная!

— Плутишка!

Изабелла похлопывает Мариса надушенными перчатками по руке, на сей раз прикосновение более длительное… Чудесные духи.

— Юлишка еще совсем ребенок, невинная девушка, почему вы над ней насмехаетесь? Через неделю она должна ехать на взморье, в Дуббельн, на международные соревнования. И Теофил тоже еще будет в отъезде. А я буду скучать в одиночестве. Вы должны приехать в Калнаверы и развлечь меня. Обещайте! Вы играете в бридж?

— Нет. Но мы могли бы вместе взглянуть на кое-что…

— Да, да… как зреет крыжовник, charmant!

Мадам села в машину и укатила. Марис остался стоять у колодца. Машинально дергая за журавль, он обдумывал ситуацию.

— Самая что ни на есть перезрелая ягодка, для моей идеи чересчур стара… Ничем не сможет помочь… Нет, бесполезно!

Он стремительно прошел в комнату и тотчас написал пять писем в пять городов Латвии. Об устройстве следующих концертов необходимо было позаботиться немедленно. Если дела везде будут складываться столь же успешно, как в Берзайне, через шесть недель у Мариса окажутся деньги для оплаты векселей. Свободный художник Мессарж — человек с размахом, не извольте сомневаться!

«Это был странный концерт, — пишет в своих воспоминаниях госпожа Ф. — Задние ряды битком набиты, в передних хорошо если человек десять. По первому разряду (вместо ожидавшихся иностранцев) восседала моя подруга Изабелла де ля Мотт со своей дочерью Юлианой и ее поклонником господином Андреяновым. Как я совсем недавно узнала, Юлишка тоже приняла фамилию де ля Мотт, — этого хотели господин Конрад и мадам. Потому что из рода де ля Мотт в живых остался один лишь богатый дядюшка в далекой Швейцарии. В ближайшем будущем Юлишка может рассчитывать на хороший улов. Идея, вне всякого сомнения, принадлежала Теофилу: он нюхом чует деньги, даже если они припрятаны по ту сторону Альп. Но это так, между прочим, я ведь начала рассказывать про концерт. Вы, вероятно, спросите, как я там оказалась (в Общественное собрание не хожу ни под каким предлогом). Навязала мне билет Рейтерша. Сама закупила два ряда и теперь не знает, куда девать билеты… Тут я подумала: почему бы не помочь человеку! Она родом из польских шляхтичей, от знакомства с такими меня не убудет. Картибнек посадил меня в третьем ряду, рядом с Зинаидой и Цалом. Лаймон, бледный как полотно, сидел набычившись. Причину я узнала только потом. В антракте Зинаида сказала подружкам, будто у нее сегодня помолвка. С кем? Пока это ее тайна… Комедия, конечно, но вернемся к концерту. Я забыла сказать: бог ты мой! Что творилось снаружи! Такого контроля в Берзайне никогда еще не было. Начальник полиции самолично приветствовал нас при входе. Собственноручно отрывал корешки. По лестнице дамы и господа поднимались в сопровождении двух картибнеков в форме с белыми обшлагами. Третий блюститель порядка показывал места. Точь-в-точь как в старое доброе время в дворянском клубе на Садовой.

Ну, теперь о самом концерте. Выход на сцену удался Марису на славу. Молодой человек сначала отвесил поклон Изабелле, затем остальной публике, на миг облокотился о рояль и прикрыл глаза, будто задумавшись: то ли опускаться на табуретку, то ли нет? Все-таки сел и заиграл. Тем временем мы успели хорошенечко изучить его фрак. Наимоднейшего покроя. Андерсониха, правда, уверяла, что фрак куплен здесь, в Берзайне, у Хебенспергера, но Сакне шепнула мне: «Настоящий заграничный штоф!» В зал все время входили опоздавшие. В публике громко переговаривались и двигали стульями, потому скучать не приходилось. Услышав у себя за спиной шуршание конфетных оберток, я оглянулась. Господин Рацен тут же предложил мне шоколадку из шикарной коробки. Берите, не стесняйтесь, которые блестящие — с ромовой начинкой… Надо же подкрепиться, а то кто знает, скоро ли кончится это бреньканье. На рояле юный артист играл совсем неплохо, с азартом. Вверх-вниз, и опять вверх-вниз… Потом, слегка успокоившись, играл посередке. Когда звуки окончательно замирали, мы все аплодировали и кричали: браво! (Так принято.) Наконец понесли на сцену букеты. А от Рейтерши и ее Зиночки — огромный венок из роз. От Изабеллы — сто лилий. От Румпетеров (букет артисту преподнесла Вальтрауте) — гвоздики. В антракте дамы заторопились в артистическую уборную, а мужчины поспешили спуститься в буфет». (Все это согласно воспоминаниям госпожи Ф.)

Могу представить, как чувствовал себя бедняга Марис в первом отделении концерта… После выступлений в консерватории, в Пальфи-зале, в Шенбруннском дворце и на Линцском фестивале он впервые в жизни встретился с феноменом, о котором, правда, уже был наслышан: в музыкальных кругах это называется «неподготовленный слушатель». До сих пор Марис играл только на академических концертах, ему внимали сплошь специалисты и мастаки (слово из лексикона Атиса Сизелена). Но публику, которая явилась сегодня в Общественное собрание, нельзя было назвать даже единственной в своем роде — скорее уж двойной, тройной, может быть, пятерной… Что ж, Марис, ты ведь сам вывесил пеструю афишу о «вечере для избранного общества». Теперь стисни зубы и держись до конца — зал битком набит. Будь это в другом месте и в другой раз, вскочил бы, захлопнул крышку инструмента и — куда глаза глядят… Но векселя, но отец, а главное — собственная репутация! Нет, он сыграет свою подлую, свою жалкую роль до конца, в первый и последний раз!

(Музыка, моя единственная, моя большая любовь, прости!)

Пока он играл, люди не переставая ходили взад-вперед, как в станционном зале ожидания. Шуршали бумажками, разговаривали. В искусстве Шопена, пожалуй, немного разбиралась лишь Зинаида со своею польскою мама, однако и они не слушали, а без конца перешептывались и толкали в бок бледного коротышку, того самого юного болвана, которому вздумалось разыграть Мариса в Калнаверах.

Марис чувствует, что и он начинает нервничать, становится все рассеяннее. Играет пьесу, а одним глазом поглядывает за публикой. Какое уж тут проникновенное музицирование!

Вышел на авансцену, отвесил особый поклон Юлишке. Девушка сидела между матерью и одним из своих воздыхателей в самой середине первого ряда, ни дать ни взять королева. Почему он ей поклонился, не понял сам. Юлишка неприязненно поглядела на него и отвернулась. Потом в ноктюрне g-moll Марис (как это делается, он видел в одном фильме) попробовал подражать Листу — великий маэстро, играя на фортепьяно, одновременно сверлил взглядом графиню д’Агу. Графиня д’Агу (на сей раз Юлишка) внимала ему потупив взор, так что Лист, простите, господин Мессарж оставил намерение воспроизвести мизансцену из кинокартины «Сон любви». Зато подобрался и стал музицировать сосредоточеннее. Эта строптивица как-никак слушала… Слушали его исполнение еще два человека, которых Марис приметил в зале чуть позже. Одним из них был Атис Сизелен. Марис специально попросил поставить стул у самой сцены для своего первого учителя. Там учитель Сизелен и сидел неподвижно, со странным выражением лица.

«Что ему не нравится?» — разволновался Марис.

В почти что пустом третьем ряду, на крайнем стуле, на почтительном удалении от семьи фабриканта Рейтера, обхватив руками седую голову, сидел сгорбленный старый еврей в рабочей одежде. Он внимательно прислушивался к шуму капель шопеновского дождя и во время прелюда Des-dur уронил слезу. Может, он и не плакал вовсе, может, просто так — шмыгал носом, но вот уж потеха была отменная! Дамы из передних рядов показывали на него пальцем и хихикали.

Госпоже Рейтер даже стало неловко. Вручая Арону Цукерману билет на концерт, она рассчитывала, что старый стекольщик имеет хоть какое-то понятие о том, как подобает вести себя в подобных случаях…

Странным образом этот небольшой инцидент вернул Марису душевное равновесие. Он вспомнил совет седогривого льва Фредерика Ламонда:

— Если в зале сидит только один человек, для которого стоит играть, играй для него. Музицируй со всей страстью, на которую ты способен, словно выступаешь на Зальцбургском фестивале. Никогда не позволяй себе небрежности, не угождай толпе. Истинный виртуоз блистает в любых обстоятельствах, он играет для самого себя.

Золотые слова!

Перед самым концом первого отделения (осталось еще исполнить Фантазию f-moll и Балладу) Марис преобразился, он как бы воздвиг барьер между собой и равнодушным залом, выключился из пространства и времени. Словно там, в партере, бурлил ручеек или сюда, на сцену, доносился отдаленный уличный шум (это никогда не мешает мыслям). Теперь он музицировал по-настоящему… Тихий ангел пролетел. Даже жующие на миг перестали двигать челюстями, притихли в своих креслах и стали прислушиваться. Атис Сизелен задержал дыхание. Юлиана подняла голову и удивленно посмотрела на артиста, но Марис уже ничего этого не видел. Он углубился в свой таинственный мир.

Благословенное мгновение длилось, однако, недолго. При звуках последнего аккорда раздался пронзительный вопль «браво!». Господа сломя голову помчались в буфет, а дамы стоя устроили овацию. Артисту пришлось не то четыре, не то пять раз выходить на вызовы. Снова цветы, снова девицы преподносят букеты и, краснея, делают книксен: кто приседает еще по-детски, а кто уже наискосок…

В антракте дамы почти все устремились в артистическую уборную. Суетились, подбирали оставшиеся на рояле цветы. Картибнек принес и положил возле трюмо большую коробку шоколада (приложенная к ней лента информировала, что это от Изабеллы де ля Мотт). О!

Мадам Конрад и опомниться не успела, как Зинаида стала обносить присутствующих конфетами, словно это была ее коробка; тут Изабелла спохватилась, отобрала коробку и сама принялась любезно угощать дам и маэстро. Марис должен был съесть обязательно вон ту — с ликерной начинкой, и непременно еще одну, пожалуйста… И потом еще одну — крестная заставляла силком.

Благодаря начинке Марис окончательно пришел в себя и заметно оживился. Его забросали вопросами. Где шили фрак? Как одеваются венки — со вкусом или, как в Берлине, аляповато? Что он думает о музыке «step» и «trott»? Не вытеснит ли джаз-банд через пару лет все остальное? А он сам умеет играть по-модному? Нет? В самом деле нет? Ну и чудеса! Даже Лаймон Цал подбирает на слух боевики, а Зигис Трезинь шпарит «Восточный экспресс». Вот было бы здорово, если б господин Мессарж сегодня под занавес тоже сыграл что-нибудь наподобие «Восточного экспресса».

Да, да… Сверх программы он охотно исполнит что-нибудь «по заявкам», если только дамы этого пожелают.

Артист стал таким доступным и обходительным, улыбался и кланялся не переставая, дамы просто вне себя от восторга. А ведь только что смотрел букой…

(Марис заметил, что в уборную вошла Юлиана со своим неизменным спутником. Сев у самых дверей, она принялась болтать с этим господином Андреяновым. Притворяется, будто вовсе и не видит пианиста. «Видно, ждет, что я подойду к ней, — думает Марис. — Кукиш, ваша светлость! Вы сами ко мне на крылышках прилетите».)

Господин Мессарж, любезничая, флиртует с Зинаидой. Она сегодня держится подчеркнуто весело, оживленно. В артистической ведет себя чуть ли не как доверенное лицо Мариса: расставляет по вазам цветы, снимает с блестящего лацкана его фрака светлый волос… Перевязывает наново и расправляет белый шелковый галстук маэстро. В чем причина этой бросающейся в глаза заботливости?

(Зинаида — девица с характером. Твердо решила сделать нынче Марису предложение. Как? Что? Да, Марису и никому другому!)

Вчера они случайно столкнулись на улице. Зинаида вынудила его согласиться на прогулку. Зашли в дворцовый парк, побродили по аллеям. В конце концов взобрались на развалины замка. Марис был так учтив и галантен, настоящий джентльмен, что Зина решила: или он, или никто!

Дома поостыла и несколько видоизменила свое намерение: или он, или же Лаймон (коротышка)! Очень странно, однако, что Марис не пытался ни обнять, ни поцеловать Зинаиду, хотя в тех развалинах было темным-темно… Как знать, может, у него в Вене есть жена?

Дабы прояснить ситуацию, она и решила сегодня же вечером сделать ему предложение. Разумеется, не собственной персоной. Косвенно. Для чего же существует Лаймон Цал? Всегда услужлив: чемоданы поднесет, зонт подержит, пол мастикой натрет. Вот и пусть вместо нее делает предложение. Если артист откажет, Зинаида тотчас выходит замуж за Лаймона Цала, честное слово!

Она разработала такой план: после концерта они вдвоем с Цалом отвезут Мариса в Межсарги на автомобиле. Улучив подходящий момент, Лаймон с глазу на глаз должен поставить артисту ультиматум: «Либо вы берете Зинаиду в жены, либо отдаете ее мне! Решайтесь немедленно. Если отказываетесь, Зинаида выходит за меня, так как я ее люблю. Но вам принадлежит право выбора, потому что она вас любит. Даю пять минут на размышление: да или нет? Либо я, либо вы! Двоим тут делать нечего».

Когда час назад Зинаида ознакомила с этим планом Лаймона, коротышка разбушевался. Пожаловался Зинаидиной мама́, своей мамаше — все напрасно! Госпожа Рейтер в страшном возбуждении: она почти согласна на то, чтобы этот богом забытый тапер стал ее зятем (подсчитала выручку с одного концерта — больше тысячи). Теперь у Цала остается последняя надежда: а вдруг Марис откажется, но сегодня этот шут гороховый не похож на человека, который запросто расстается с деньгами. «Боже мой, боже мой! Зачем ты меня оставил?» — воскликнул Цал и стал готовится к неслыханному мероприятию: к моральной дуэли с бессовестным соперником.

В первом отделении, пока маэстро играл ноктюрн ор. 15 Nr. 2 Fis-dur, Зинаида и Лаймон, сидевшие в третьем ряду, уточнили подробности: Лаймон с артистом пойдут в дом, она переждет в машине. Если вопрос будет решен не в пользу Цала (а именно, Марис скажет — да), маэстро самолично выйдет во двор, подойдет к «фиату» и скажет пароль: противник мертв! А если Лаймон выбежит и крикнет: противник мертв, — это будет означать, что Марис сказал «нет!» и предложение отклонено (у него уже где-то есть милашка, например в Вене).

Целый час просидел Цал рядом с Зинаидой, держал ее ручку в своей, слушал музыку Шопена и трясся. Он хотел, чтобы ноктюрн Fis-dur никогда не кончался.

И все-таки антракт наступил, они, конечно, тоже пришли в уборную, и там коротышке пришлось быть немым свидетелем того, как Зинаида костяным гребешком с латышским национальным орнаментом (изделие народного мастера, подарок Лаймона!) зачесывает за уши волосы пианисту. Лопух этакий! «Они ведут себя просто как муж с женой! — мысленно стеная, Цал выбежал из уборной. — Это становится невыносимым!»

— По-моему, поведение барышни Рейтер опять ниже всякой критики, — желая угодить Юлиане, говорит господин Андреянов. — Обратите внимание, как она держит себя со знаменитым артистом. Развязно и запанибрата! Этот парень крайне застенчив. Прекрасный музыкант. Я не очень-то разбираюсь, однако мне кажется: он показал высокий класс. А на ваш взгляд?

Юлиана не ответила. Сидела молча. Не все ли равно, как ведет себя Зинаида, глупая овца… Но почти столь же вульгарно поведение человека, который только что так чудесно музицировал. Еще никогда Юлиана не прислушивалась к звукам музыки с таким наслаждением. В этот вечер у нее словно выросли крылья, особенно к концу отделения, когда пианист больше не глядел в ее сторону (Юлиана инстинктивно почувствовала на себе этот подстерегающий взгляд и потому отвернулась). На эстраде Марис Мессарж казался таким могучим и демоническим. А теперь красуется словно картинка, конфеты жует и всерьез прислушивается к дурацким расспросам дам: «Где вы пошили этот замечательный фрак? Ах-ах!»

Кто он, этот Мессарж? Большой художник или заурядный шарлатан? Папа́, уезжая вчера в Эстонию, проворчал: «Жулик!» Но с похмелья все у него жулики… Когда отец во хмелю, тогда он у него крестник; как трезв — то жулик… Юлиана, конечно, не помнит, как этот человек едва не утопил ее в пруду. А вот театральную сцену: Мессарж верхом въезжает в калнаверский двор и осаживает коня — будет помнить вечно. То был роковой миг. Еще никто не знал, кто этот всадник, а Юлишка уже догадывалась… По горделивой осанке, по находчивым ответам, по насмешливым глазам. Явился он, долгожданный… Не ешь Не пей… нет, Сорвиголова! Лишь он один мог позволить себе т а к и е faux pas и осмелиться говорить ей в глаза т а к и е дерзости. Юлишка сразу поняла, что проиграла… Вдруг почувствовала себя слабой и беззащитной. Когда Сорвиголова ускакал, она не помнила себя от гнева. Обидела и прогнала господина Хаана. Хорошо, что Не ешь Не пей не догадывается, что творится у нее на душе с того рокового мгновения. Когда концерт только начался, ей показалось, что Мессарж подглядывает за нею, но, скорее всего, это только показалось… Ей и хотелось, чтобы он посмотрел на нее, и в то же время что-то не нравилось в этом взгляде… Вот она и отвернулась.

«Что у этого человека на уме? — размышляла Юлиана. — Что может быть у него общего с Зинаидой, глупой овечкой? Или он в самом деле жулик, шарлатан?»

(Юлишка не находила ответа… Поэтому ее снова разобрала злость.)

— Гляньте! — говорит она господину Андреянову, жестом показывая на артиста. — Этот человек — Хлестаков! Ей-богу, Хлестаков!

И начинает безудержно смеяться. Да так громко, что удивленные дамы на них оборачиваются. Юлишка смеется! (Необычный случай.)

Над чем мадемуазель смеется, интересуется артист. Он подошел поближе, тоже несколько удивлен происходящим.

— Вы тут ни при чем, — говорит Юлишкин спутник. — Ей просто пришло в голову необычное сравнение.

— Браво, Андреянов, вы джентльмен! — встав с места, но даже на взглянув на господина Мессаржа, говорит Юлиана. — Пойдемте в зал. Надеюсь, что-нибудь этот господин нам еще сыграет.

«О-хо-хо, — думает Мессарж. — Это будет твердый орешек…»

У дверей Марис замечает Атиса Сизелена. Старик хотел было зайти, но, увидев столько женщин, попятился.

— Заходите, заходите! — позвал Марис. — Я давно вас жду.

Атис Сизелен осмотрелся, усмехнулся и говорит:

— Душегубка! Дышать нечем…. Извини, цветов не принес, забыл. Но я думал, что иду на концерт, главным образом, ради искусства.

— Ну и как? — интересуется Марис. — Как оно, искусство?

— Искусство? — пожимает плечами учитель. — Метать бисер перед свиньями — это величайший грех, учит мудрый Соломон. Кому оно здесь нужно, твое искусство? Или я не видел твое несчастное лицо… Если бы не сумасшедшие цены на билеты, в зале сидели бы нормальные люди. И я (бесплатно!) сказал бы вступительное слово. Всего несколько исчерпывающих слов. Уважаемые любители музыки! Четыре лата! Какой рабочий, простой чиновник или школяр может позволить себе заплатить за билет четыре лата?

— Вы же знаете, почему мне нужны эти четыре лата. Так вышло…

Атис Сизелен вконец рассвирепел.

— Вышло, что на бобах остались те, кто хотел послушать хорошую музыку, а вот те, кого она совершенно не волнует, примчались, чтобы напиться допьяна в буфете. Слышишь?

Окно было открыто, и внизу, в четыре мужских голоса, звенела песня:

— Ничего не скажешь, неплохое исполнение, — пытается шутить Марис. Закрывает окно. — А что вы, учитель, можете сказать о м о е м исполнении? — не унимается он.

— Об этом потолкуем как-нибудь в другой раз. — Атис Сизелен торопится в зал — прозвучал второй звонок. — Спущусь-ка я в буфет, призову к порядку этих горлопанов. Стыд и срам, стыд и срам, — уходя, твердит он.

Дамы уже заняли свои места. А в уборную вбегает запоздалый поздравитель. Это худощавый господин с раскрасневшимся морщинистым лицом, сединой в волосах. Прямо из буфета: слегка благоухает коньяком.

— Вы славно играли! — говорит этот худощавый господин и жмет пианисту руку. — У меня такое впечатление, что вы далеко пойдете, птица высокого полета… если будете благоразумны.

— Благодарю вас! — отвечает Марис. — Но я должен просить прощения — мне надо собраться с мыслями, сосредоточиться… Сейчас мой выход.

— Сосредоточиться? — смеется худощавый господин. — Пусть соберутся с мыслями кумушки в зале. А то слушать не дадут, будут болтать не переставая.

— С кем имею честь? — спрашивает Марис.

— Цал. Судебный исполнитель. Или, как говорят аборигены, пристав. Вы ведь знакомы с моим сыном Лаймоном?

— С Лаймоном? — Марис удивлен. — Не имел чести.

— Ну, тогда с невестой моего сына… Зинаидой Рейтер…

— Да, с нею знаком!

(Теперь Марис вспоминает коротышку, хотевшего подшутить над ним в Калнаверах.)

— Я, кстати, собирался недель через пять явиться к вам, Межсарг, чтобы описать недвижимое имущество вашего отца, но теперь, если не ошибаюсь, вы эти векселя оплатите. Что ж, рад от души. Разорять крестьян упаси бог — у меня аж сердце заходится. Кроме того, процентишки за продажу этих развалюх надоели мне до смерти! Мелочь! Мне нужен размах, крупные сделки.

— А что вы хотите от меня? Я ничем не могу вам помочь.

— Можете, — обрезает Цал. — Предлагаю провернуть маленькое дельце, как говорят англичане, — «вы — нам, мы — вам». Видите ли: кроме меня, никто не в курсе, что ваш отец втихую расторговал лес, под который была выдана закладная, — соответствующие документы лежат в моем сейфе. Так вот, коль скоро вы погашаете банковскую задолженность, мне нет дела до этих бумаг. Они могут пропасть, сгореть, улетучиться… Ведь не впервой, правда? С кем не бывает… Прокурор конечно же думает иначе. Но он ведать ничего не ведает, да и зачем, спрашивается, ему все это знать? Если вы обещаете не вмешиваться в сердечные дела моего сына, я обещаю не вмешиваться в лесные махинации вашего отца. Что было — то сплыло! Одним словом, предлагаю пакт взаимопомощи. Ну, так как?

— Но позвольте, у меня ведь не было и нет ни малейшего желания интересоваться любовными делами вашего сына, — Марис поражен.

— Это мы увидим сегодня, — говорит господин Цал. — После второго отделения, когда отзвучит «Мефисто-вальс». Держитесь, молодой человек! Коли послушаетесь моего совета, далеко пойдете. Попробуйте сказать вечером «да!», я завтра же пойду к прокурору. Если скажете «нет!», бог в помощь молодому художнику, трудящему-у-ся на ниве искусства! Вам пора на сцену, наши дамы уже наверняка собрались с мыслями.

На второе отделение осталось человек пятьдесят, не больше. Большинство уже почтило общество своим присутствием и засвидетельствовало свою принадлежность к избранному кругу. Уйти вовремя — признак хорошего тона (президент республики никогда не остается до конца спектакля). Проявившие стойкость слушали игру намного внимательнее. Дамам особенно понравилась рапсодия Листа, которой Марис срочно заменил сонату h-moll. «Паломниками» не переставал восторгаться господин Андреянов. Прошлой зимой в Немецком театре на Гимнастической улице Андреянов за чтение пролога к «Тангейзеру» удостоился Юлишкиного внимания. Это действительно лучшее из его стихотворных произведений. Не то поэма, не то баллада, нечто среднее между поэмой и балладой; может, чуть выше баллады и чуть ниже поэмы, но не будем спорить — это безусловно андреяновский шедевр, ибо Юлишкина оценка на сей раз решающая… Юлишка в самом деле интуитивно чувствует большое искусство. Сегодня, например, парафраз Листа ей совсем не понравился, о рапсодии она сказала: так себе, сносно, а вот «Мефисто-вальс» привел ее в восторг. Юлишка не только аплодировала исполнению этого произведения, но даже кричала «браво!», за что маэстро отвесил ей особый поклон, а Зинаида с целью испортить впечатление от вальса стала громко требовать исполнения по заявкам публики. По правде говоря, девицы уже загодя распределили между собой Бетховена, Моцарта и Шуберта — тут были вещи покрупнее и помельче, успевай только играй… Просьбы подавали Зинаида, Вальтрауте Фрида и снова Зинаида, Изабелла, Андерсониха. Даже госпожа Ф. попросила сыграть… «Ататюрка», или «Турецкого аллаха» Моцарта (господи, «Rondeau à la turca» — «Турецкий марш»).

— Пожалуйста, «Träumerei» Шумана!

— «Ave Maria»!

— Просим, просим, что-нибудь из Johann Strauss! «Wiener Blut»!

(Дура, ведь это одеколон! Вальс называется «Сказки венского леса».)

— «Ave Maria»!

— «Меланхолический вальс» Дарзиня…

— «Ave Maria»!

— «Largo» Генделя!

— «Ave Maria»!

(Страсти разгораются!)

— «Für Elise», bitt’schön! Für mich und für Beethoven.

Силы оставляли Мариса. Поклонившись в пояс, он сказал:

— Уважаемы дамы! Я устал. В заключение концерта послушайте сопровождение к песне известного французского композитора Гуно «Ave Maria», написанное органистом Бахом.

И он преспокойно сыграл прелюд до мажор Иоганна Себастьяна Баха. (Святая Мария, прости! Прости их, ибо они сами не ведают, что творят.) Концерт окончен.

Снова сутолока в артистической уборной. Марис с удовольствием снял бы фрак, ослабил тугую манишку, зашвырнул бы куда-нибудь подальше накрахмаленный воротничок, но присутствие дам не позволяет это сделать. Предстоит фотографирование. Сперва Зинаида усаживает господина Мессаржа в центре семейства Рейтер. Фотограф увековечивает всю группу, им еще долго будет что вспоминать… Изабелла желает сняться вдвоем с маэстро — щелк! Милости просим! Затем групповой портрет дам. «Юлишка, иди сюда!» Нет, Юлишка не хочет на групповом. Ладно, тогда, пожалуйста, вот какой снимок: Изабелла и артист сидят, а Юлиана с господином Андреяновым стоят сзади. «Нет, нет! — говорит артист. — Дамы должны сидеть! Мы с господином Андреяновым встанем у вас за спиной, крестная!»

Изабелла бросает на него презлющий взгляд. Твердо взяв артиста под руку (железная хватка!), она стоит на месте и не поддается ни на какие уговоры:

— Нет, будет так, как я сказала!

— Мама́! — противится Юлиана. — Вы с господином Андреяновым постарше и должны сидеть. Иначе неприлично. Мы с господином Мессаржем встанем сзади, а вы, пожилые, впереди.

— Я пожилая? Как тебе не стыдно, Юлишка? Что это за выражения?

— Благодарю за почтение к моей седине, — говорит Андреянов, — но и я чувствую себя не настолько старым, чтобы непременно сидеть рядом с госпожой Изабеллой.

— Как вас понять? — волнуется мама́.

Но фотографу эта перебранка уже надоела. Взял и ушел, так и не сфотографировав четверку страждущих.

— Парафраз «Тангейзера» звучал феноменально! — говорит поэт. — Вы постигли вагнеровский дух и сумели передать то великолепие, которым наделил этот парафраз Лист. Мне эта тема очень близка. Хотелось бы как-нибудь прочитать вам свою «Поэму о паломнике», интересно, что бы вы сказали?

Идею тут же подхватывает Изабелла.

— Это мы можем устроить очень даже просто, — говорит она. — Вы, господин Мессарж, завтра придете к нам в Калнаверы, ближе к вечеру. Моего мужа нет дома, нас будет только четверо: Юлишка с господином Андреяновым, ее поклонником, я и вы. Две пары… Организуем поэтическое кафе, это будет такой литературно-музыкальный файфоклок.

Мужчины несколько изумлены, но оба поспешно — даже чересчур поспешно — соглашаются. (Непременно, непременно завтра вечером!)

— Буду обязательно, — уверяет Марис (господин Андреянов впервые официально назван «поклонником» — это хороший знак. А Марис впервые официально приглашен в Калнаверы — еще лучшее предзнаменование). — Постараюсь вести себя лучше, чем неделю назад. А, крестная?! В тот раз я, кажется, несколько обидел мадемуазель Юлиану.

— Несколько? — прищурившись, переспрашивает Юлиана. — И это вы называете «несколько»… Как же в таком случае выглядит самая большая обида, которую вы способны мне нанести?

— Господин Мессарж славный парень, — вмешивается Андреянов, — не смущайте его… Видите, как он покраснел.

Появляются Зинаида с Лаймоном.

— Поехали, поехали! — нетерпеливо торопит фройляйн Рейтер. — Цветы мы с Лаймоном уже сложили в машину.

— Значит, вы в самом деле не поедете с нами? — Изабелла разочарована. — А-яй-яй! А ведь мы с вами почти что соседи.

— У нас с Зинаидой уговор, — отвечает Марис. — Она хорошая девушка и хочет как-то отблагодарить меня за ту грозовую ночь на моем сеновале.

— О, как романтично! — иронизирует Юлишка. — Тогда конечно… Кажется, вы неплохо спелись.

— Да! — парирует Зинаида. — Мы здорово спелись, мы шумим и поем (прищелкивая пальцами, она мурлычет песенку из зингшпиля Шуберта «Дом трех девушек»):

Поехали, цыплятки-ребятки, то будет дивная ночь…

О романтической поездке втроем от здания Общественного собрания до хутора Межсарги и вдвоем обратно, о дальнейшем развитии событий ни семейство Рейтер, ни судебный исполнитель, ни наш артист никогда и никому не рассказывали. Эта ночь подернута завесой таинственности, поелику — как всегда на закате лета — часов в одиннадцать уже совсем темно. Одно лишь обстоятельство моему соавтору госпоже Ф. показалось подозрительным: спустя всего неделю Зинаида в той самой церкви св. Иоанна, где была конфирмована, обвенчалась с сыном пристава Лаймоном и приняла довольно гадкую фамилию — Цал. Примерно в то же самое время госпожа Рейтер стала пренебрежительно отзываться об игре господина Мессаржа на фортепьяно и тому подобное… Лишь через десять лет берзайнские патрицианки (из достоверных источников) узнали, что на самом деле произошло в ту ночь.

Вот правдивое описание, присланное госпожой Ф. автору повести. Чтобы и без того длинное повествование не удлинилось до бесконечности, автор обнародует лишь небольшой отрывок из этого прелестного очерка.

Когда Лаймон Цал выбежал из дверей дома Межсаргов и возвестил: «Противник мертв!» — произошел неприятный инцидент. Зинаида Рейтер включила зажигание и пустилась наутек, не дожидаясь победителя. Цал достиг еще только середины двора, когда «фиат» свернул в сосновый молодняк. Тут несчастный опомнился и припустил за машиной, вопя:

— Зинахен, Зинахен, я ведь жив! Противник мертв. Я ведь жив!

А Зинахен не слушала, дала газ и рванула вперед. Но есть еще бог на небесах! На пригорке фройляйн со своим «фиатом» застряла посреди разбитой глинистой дороги. Полный вперед, затем — назад, но машина увязала все глубже и глубже, и, когда Цал добежал до нее, колеса погрузились в глину по самые оси. Так вот Лаймон настиг беглянку. Из-за хлева выглянул месяц. Он прижал ее к сердцу. Потом побежал назад, к Межсаргам, за помощью. Старый Межсарг пришел и увидел печальную картину. Разыскал лопату и доски. Через полчаса Зинаида и Лаймон уже были на дороге. Старику дали лат.

— Что это у вас тут произошло? — вернувшись домой, спросил у Мариса отец.

— Так, небольшая сделка с приставом, — ответил Марис. — Суд тебе не грозит, отец… Можешь спать спокойно.

На следующее утро они запрягли Фицджеральда и поехали в Берзайне за деньгами. Старик все беспокоился — куда их положить, эти тысячи. Кошелек вконец обветшал, а, говорят, в окрестностях объявился разбойник Каупен. Не лучше ли двинуть сразу из Общественного собрания в отделение банка и положить хотя бы половину суммы?

— Мы получим чеками, — успокаивает Марис. — Такие крупные суммы наличными выдавать не принято.

Когда наберется ровным счетом две тысячи, тогда только отец сможет отправиться в Ригу и выкупить векселя. Что за приятная, полная надежд поездка! Редкий случай — говорить о деньгах с таким удовольствием. Всегда приходится ломать голову, где их раздобыть, и трястись над каждой копейкой. Сегодня совсем другой концерт. Во-первых, кругленький остаток. Во-вторых, честно заработанный сыном гонорар. (А вечерком он приглашен в Калнаверы, тсс!.. Послеобеденное кофепитие, как заведено у господ.)

— Мы с тобой на коне, отец! — смеется Марис. — Будет и на нашей улице праздник!

Кассир общества без промедления вручил им банковский чек. Уже с самого утра трудился в поте лица своего: скрупулезно подсчитывал дебет-кредит, складывал, вычитал, делил, множил.

— Извольте, за вычетом всех расходов, — сказал он, — двести восемьдесят три лата пятьдесят сантимов.

— Как?! — возмущается старый Межсарг. — Если продано две сотни билетов и каждый билет стоит четыре лата, сколько это выходит? Или ты нас дураками считаешь? Prakvost этакий!

— Вообще, попрошу! — кричит кассир. — Без оскорблений попрошу!

— Извините! — в спор вмешивается Марис. — Тут все-таки какая-то ошибка. Должно быть больше…

Кассир показывает расчет.

— Холостой? — спрашивает он у Мариса.

— Да, холостой. И что же?

— С неженатых налоги взимаются по высшему тарифу. К вашему сведению! Налоговые проценты устанавливают в зависимости от цены билетов. За один лат — шесть, за четыре — двадцать процентов, к вашему сведению… Извольте убедиться! Зал — сто пятьдесят, за натирку полов — десять; электричество, уборщица и кассир — двадцать пять. Спецохрана и пожарные.

— Какая еще спецохрана? Какие пожарные? — изумляется Марис.

— Так! Теперь-то вы удивляетесь, а кто распустил слух, что на концерт прибудут высокие гости? Уездный начальник был вынужден принять соответствующие меры, а эти меры кто-то ведь должен оплатить, к вашему сведению…

Они вышли из Общественного собрания потрясенные… Но Марис еще не потерял надежды. Начал считать: двести восемьдесят латов. Не так уж и страшно! Это примерно седьмая часть нужной им суммы. Намечено еще пять концертов. Если с каждого они выручат чуть побольше — ну, скажем, триста пятьдесят, тогда, к вашему сведению,-две тысячи в кармане!

— Какой мне прок, раз хочет бог, — вздохнул отец. Видно, он никогда не верил до конца, что за такое короткое время можно огрести такую кучу денег.

— Ну что ж, — говорит Марис, — пора действовать — немедленно и так же энергично, как в Берзайне. По крайней мере теперь у нас есть оборотный капитал. Бегу на телефонную станцию. Надо как можно скорее связаться с агентурой Нельднера в Риге и с Вольмарским земледельческим обществом. Срочно организовать концерты на два ближайших воскресенья. И намалевать еще несколько афиш поярче.

Сказано — сделано… Увы, фортуна повернулась к господину Мессаржу спиной. Господин Роде из фирмы Нельднера сообщил, что, к глубокому сожалению, репертуар летних концертов в Бильдерлингсгорском казино давно уже расписан, да и сезон вот-вот закроется. А в Вольмаре, в здании общества, идет ремонт.

Тогда Марис в отчаянии стал названивать в Алендорф, а там на данный момент фортепьяно нет и вообще сроду не бывало. В Шванебурге свирепствует ящур, а в Атташене сгорело все подчистую, к вашему сведению!

Люди со слабым характером впали бы от всего этого в отчаяние, стали рвать на себе волосы, хвататься за косу или бритву, но Межсарги сделаны из другого теста. Старый, правда, косу в руки взял, пошел накосить для Фицджеральда охапку жухлого клевера. Молодой наточил бритву, тщательно побрился и надел выстиранный белый пуловер Supermarkt, так как ему надо было поспешать в Калнаверы. На часах уже начало седьмого. Файфоклок, или послеобеденное кофепитие в хорошем обществе, начинается в пять, и ни минутой позже. Он уже опаздывает на целый час из-за пререканий с кассиром и ожидания телефонных переговоров. Появляться в этом пуловере в Калнаверах после семи было бы чрезвычайно неучтиво со стороны Мариса. Ибо в восемь, к вашему сведению, званый гость обязан прибыть уже в темном вечернем костюме. Марис спешил по лесной тропе, беззаботно посвистывая. Видимо, опять у него что-то на уме. На музыкально-поэтическом вечере можно будет выяснить кое-какие обстоятельства. Он сумеет ближе познакомиться с семейством де ля Мотт — мамашей и дочерью (Конрад, к снастью, уехал в Эстонию). Это раз. Во-вторых, узнает, какую роль в этом инструментальном трио играет стихотворец господин Андреянов со своей поэмой. В-третьих, кто такая эта Юлиана и что скрывается за ее черными с косинкой глазами? Марис никогда еще не встречал столь загадочного создания, честное слово! Вот все, что ему о ней известно: окончила гимназию, читает русские романы, мечтает, фантазирует, капризничает, бушует, играет в теннис и доставляет матери неприятности. Да, еще поговаривают, что Юлиана якобы лесбиянка. Это его беспокоит больше всего. Как бы проверить?

Весь длинный внутренний монолог Мариса (от Межсаргов до Калнаверов полчаса размышлений на ходу) пересказывать не имеет смысла, замечу лишь, что все вопросы вертелись вокруг одного-единственного существа — Юлианы де ля Мотт (являющейся мало исследованным психологическим феноменом и для автора повести). Молодой артист спешил по узкой, заросшей орешником тропе. Уже показался большак, уголок Калнаверского парка, как вдруг — вдруг он увидел, что навстречу ему на дамском велосипеде катит его крестная Изабелла, и голова у нее повязана цветастой черной шалью. Вылитая испанка! Вот так чудо! А с другой стороны, громыхая, приближается воз с сеном. Мадам прикладывает к губам палец, сие означает «Тихо!», спрыгивает с велосипеда, берет Мариса под руку и разворачивает назад.

— Никто не должен видеть нас вместе, — говорит Изабелла. — Узнает мой муж, тогда держитесь! Берите велосипед, пойдемте поглубже в лес.

— Крестный вернулся? — недоуменно спрашивает Марис.

— Нет. Но послеобеденного кофепития у нас не будет. Юлишка все расстроила. Куда вы запропастились, мой мальчик? Поехала навстречу: в Калнаверах вам сегодня делать нечего. Мы с Юлианой ужасно рассорились. О господи!

Дома нежданно-негаданно вспыхнул скандал. Изабелла уже сервировала мраморный кофейный столик: с одной стороны для Юлишки с господином Андреяновым, с другой (под солнечным зонтом) — для себя и господина Мессаржа. Ровно в пять присутствующие заняли свои места. Господин Андреянов начал декламировать поэму. Юлиана заметно нервничала и то и дело поглядывала на часы. Вдруг она вскочила и ляпнула: что это господин Андреянов кичится тут своей бездарностью, бесталанностью? У него и в помине нет того, что называется искрой божьей. Это умора, а не «Тангейзер», и вообще — что ему в нашем доме нужно?

Господин Андреянов побледнел. Ответил:

— Вы же сами просили меня приехать!

— Ах, я просила? Приехать? — засмеялась Юлиана. — Ладно же! Значит, теперь я прошу — уехать! Проваливайте отсюда, побыстрей! Шофер! Шофер! У господина Андреянова колики в животе, он торопится на поезд в шесть пятнадцать. Да пошевеливайтесь — смотрите, какой он бледный!

Юлишка поступила так некрасиво, так некрасиво.

Изабелла уткнулась Марису в плечо и зарыдала горючими слезами. (Господин Мессарж не знал, что ему делать. Как в таких ситуациях вели себя знаменитые виртуозы фортепьянной игры? — пытался вспомнить он. Припомнились Петр Ильич Чайковский и Надежда фон Мекк… Фон Мекк и де ля Мотт. Сравнение неплохое, в нем есть идея.) Прислонив велосипед к растущей на краю тропы ели и усадив Изабеллу на замшелый валун, Марис стал внимательно слушать печальную историю несчастной матери.

— Она ненавидит нас, — сказала мадам.

— Кто?

— Ну, Юлишка… она нас обоих страшно ненавидит.

— Кого — обоих?

— Ну, меня и вас. Это она только что сказала мне прямо в лицо.

— О господи!

— Юлиана тяжкий крест. С рождения, с самого детства. Упрямая, злая, замкнутая. Живет в каком-то воображаемом мирке, презирая всех и вся, даже близких. Когда была еще совсем маленькой — лет шести, не больше, — придумала себе нелепейшего сказочного героя — Конни Не ешь Не пей. Такого, понимаете, который не пьет, не ест и не… словом, принца без внутренностей, ха-ха! Идиотство, не правда ли? Повсюду ей мерещился Конни Не ешь Не пей. Если мы ей хотели заговорить зубы, уговорить что-то сделать, достаточно было сказать: Конни Не ешь Не пей рассердится! Конни будет плакать и т. п. И Юлишка сразу же становилась послушной. Только все пыталась разузнать, где я его повстречала. Ну, этого Конни Не ешь Не пей.

В тот день, когда Юлишке исполнилось десять лет, мы устроили в Калнаверах большой детский праздник. Какие-то окрестные крестьянские мальчишки залезли в сад и украли только что подаренный Юлиане складной велосипедик. Папа весь день ругал нечестивцев. Юлишке неизвестно почему это слово страшно понравилось. И с того дня ее Конни стал Конни Нечестивцем. Этот Нечестивец ей приснился и во сне пообещал скоро явиться в гости. И она пять лет ждала своего Конни Нечестивца, но так и не дождалась. В пятнадцать лет она стала посещать гимназию. Все мальчики из ее класса хотели с ней дружить, и только один Улаф — ни в какую. Обзывал ее косоглазой жабой, вертихвосткой, тайком даже поколачивал.

Но чем больше Улаф Юлишку колотил и дразнил, тем сильнее она к нему привязывалась. Почему Улаф лупил девчонку? Потому что Юлишка наградила его прозвищем Конни Ни рыба Ни мясо, весь класс над ним потешался, и Улаф был ужасно зол на нее.

Шли годы, и к Юлишке начали наведываться кавалеры. Все из той же серии: ни рыба ни мясо, поэтому вскоре они ей наскучили. После окончания школы появились уже вполне серьезные претенденты: какой-то летчик — капитан, секретарь министра, член окружного суда, наконец, и этот сти-хо-п л е т, но теперь они все для нее занудные и напыщенные, девчонка снова ощетинилась: придумала для себя нового Конни — это Конни Сорвиголова.

Я же догадываюсь и ясно вижу: она опять ждет своего Конни, поэтому и стала такой невыносимой. Оскорбляет гостей, превращает мою жизнь в ад, я чувствую и ясно вижу… она меня ненавидит. Она ненавидит и вас, милый вы мой мальчик! Сердце сжимается при мысли, что Юлишка может причинить вам зло. Ее поступки непредсказуемы. Поэтому я и поспешила вам навстречу, в страхе за вашу жизнь. Велосипед такой тяжелый, о боже! И я так волнуюсь… Слышите, как стучит мое сердце? Приложите руку. Вот здесь. Нет уж, в Калнаверы вы, пожалуйста, больше не показывайтесь, никогда. Никогда! Если кто-нибудь из батраков или прислуги увидит нас вместе, о боже! — мой муж… Юлишка тоже не должна ничего знать. Хотя у меня такое подозрение, что она чует, что сегодня мы оба… чует, что мы и впредь будем тайно встречаться. Но она слишком горда, чтобы донести на меня Теофилу, нет, она сама попытается с нами разделаться. О боже! Что же мне делать — несчастной? В моих жилах течет южная кровь. Летом в Калнаверах так нудно и скучно… Мужа у меня нет. Какой из Теофила муж. Как бог свят: не муж он мне никакой, никакой, никакой!

— Верю, верю! — Марис говорит громко, потому что Изабелла с каждым выкриком «никакой» все теснее приникает к нему.

— У Юлишки по крайней мере есть все эти выдуманные Конни. А у меня по сей день нет ничего, ничего, ничего… Теперь вы будете моим Конни Нечестивцем! Вы должны погубить меня. Ибо моя душа и моя плоть жаждут гибели… Представьте себе, мой мальчик: я еще никогда не любила!

— Не может быть, крестная, — потеряв терпение, говорит Марис. — У вас ведь дочь на выданье.

— Это ни о чем не говорит. Я невинна! Не верите? Юлишка рождена не в браке, а в отчаянии. Она не от Конрада. О боже! Как я тогда любила Альфонса, этого бедного актеришку… Он был очень похож на вас. Наклонитесь ко мне, ближе! Да! Да, те же глаза, те же глаза!

В тот самый миг в чащобе послышался шум, треск ломающихся сучьев.

— Кто-то идет! — в страхе выдохнула мадам. — Бегите! Мы с вами не встречались, вы ничего не знаете! Где мой велосипед?

Через ельник к оврагу промчалось стадо копытных.

— Не бойтесь! — сказал Марис. — Это всего-навсего косули. Кто-то их там, на холме, потревожил.

Изабелла понемногу приходила в себя. О боже…

Вот она уж совсем притихла, полусидя устроилась на зеленом каменном ложе, взмахнула ресницами — как в сказке: мол, бери меня, добрый молодец (и Конни Нечестивец взял велосипед). У Мариса словно пелена с глаз упала. Прислонившись к ели, молча, с нескрываемым интересом разглядывал он это существо голубых кровей.

(Послушаем его весьма и весьма концентрированный внутренний монолог.)

«А ведь она никакая не фон Мекк. Она обыкновенная де ля Мотт. Так же как я никакой не Мессарж и никакой не Чайковский, а просто бедный Межсарг, сын Яниса Межсарга. Вот так! Пристав Цал, взобравшись на бочку, поднимает молоток и выкрикивает: кто больше, господа? Один называет цену, другой покупает. Процветание торгового дела зависит от предложения и спроса. Что предлагают? Тайные встречи, чудные мгновенья. Ха! Душа и плоть жаждут гибели. Что дают взамен? Ничего! Неужто крестная мамочка спасет нас от аукциона, неужто пальчиком пошевелит — да никогда. «Мы с вами не встречались, бегите, мы ничего не знаем!»

Отвязаться от нее, да побыстрее, Конни Нечестивец! Давай скорее придумай что-нибудь».

— Ужас, крестная! — шепчет Марис, и лицо его искажается страхом. — Сюда идут. Мужчина в зеленой шляпе. С охотничьим ружьем!

— Лесничий Живка! — бледнеет крестная. — Встретимся в другой раз, мой мальчик! Подсади-ка меня на велосипед, да поживей!

Изабелла набросила на себя черную шаль и с невероятной скоростью припустила на своем самокате в сторону Калнаверов. Заднее колесо с пестрым чехлом-сеткой мелькнуло в деревьях, как павлиний хвост. А Конни Нечестивец сунул руки в карманы и насвистывая пошел назад по той же тропе, по которой пришел сюда.

Воспоминания госпожи Ф. об этой встрече в лесу я все же привожу не полностью. Мне они показались слишком тенденциозными и односторонними (см. письмо доктора Фердинанда, где он в шутку замечает, что, будь жив маэстро Боккаччо, непременно отнял бы у меня материал госпожи Ф., благо последний на редкость приперчен и пикантен, а там, где недостаточно хорошо, он допускает кое-какие прибавления. И нечего щадить такого карьериста. Мне следует непременно использовать все эти мерзости в своем «Сексамероне»).

Мое же намерение — оценивать ход событий со строгих научных позиций (психоаналитически). Из контекста явно чувствуется, что госпожа Ф. старалась любой ценой дискредитировать и очернить юного артиста, в то же время представляя свою подругу в облике непорочного агнца.

«Разве так уж непозволительно знатной даме освежить голубую кровь?» — будто вопрошает она. А с другой стороны, старается выставить Мариса Межсарга последним негодяем. Версия госпожи Ф. такова: в конце концов молодой артист погубил-таки Изабеллу на пресловутом валуне, после чего в лесу бросил волкам на съедение.

Пораскиньте теперь мозгами: выгодно ли Марису такое поведение или невыгодно? Вам же достаточно хорошо знакомы его характер и устремления. Версия госпожи Ф. выдумана от начала до конца. Она, как делали обычно журналисты двадцатых годов, пытается переиначить смысл событий в желаемом для себя аспекте. Однако эта повесть моя, и я изображаю дело так, как считаю нужным. Марис — честный парень!

Что произошло после этого в Межсаргах?

В тот вечер отец приболел и слег: приступ удушья и легкой тошноты. Вполне возможно, что внезапная слабость была вызвана разочарованием и тревогой за будущее сына. О себе самом старый Межсарг не особенно тревожился. Лишь вздыхал денно и нощно, отвернувшись к закопченной стене.

— Чему быть, того не миновать, — говорил он, стараясь успокоить сына, — как-нибудь выпутаюсь…

Ворочался в постели, но ничего путного придумать не мог. До злосчастного срока оставалось несколько недель. Радужные надежды сына оказались призрачными. Вот это следовало предвидеть заранее. Честными средствами в этом мире ничего не добьешься. Янис Межсарг готов был продать душу хоть самому дьяволу, лишь бы разжиться деньгами. Но, оказывается, даже дьявол не желает вступать с ним ни в какие сделки — чересчур уж мелкой сошкой стал Янис Межсарг за это время…

Дьявол встретился ему на перроне станции Берзайне. Межсарг шепнул ему: за лесным массивом в Роченском обходе припрятан отличный строевой лес. Экстра-класс, po fer zort! Однако дьявол (подлинное имя его — Шмулович) ответил: надо мне очень такими делишками заниматься, да? Я уезжаю нах Америка…

Этот разговор на железнодорожном вокзале окончательно выбил старика из колеи. Приехав домой, он сразу слег. Метался в лихорадке, спрашивал у сына: а не мог бы я тоже махнуть «нах Америка»?

— Да кто тебе позволит, пока за тобой долг числится? И где ты, батя, возьмешь деньги на океанский лайнер?

— Да… на океанский лайнер уже не хватит, — пробормотал отец. — А вот в амбаре стоит мой дубовый лайнер. Оплаченный. Экстра-класс, po fer zort! Гробовщик сказал, что дубовые ящики намного удобнее и здоровее цинковых. Как бы этот чертов пристав еще и гроб не описал.

— Этого уж он не сделает, — успокаивает сын. — Это было бы бесчеловечно.

— Человечность… бесчеловечность… человечность… кто их разберет?

В ту неделю Марис сам должен был колоть дрова, кормить Фицджеральда, варить кашу. Даже съездил верхом в контору — по служебным делам отца. Все это он делал с превеликим удовольствием, нарочно хотел занять себя, быть при деле. Почему? Потому что крестная мамочка начала его преследовать. Почти не проходило дня, чтобы во дворе не появлялся автомобиль Конрада и одетый в униформу шофер не вручал бы Марису опечатанный сургучом конверт. Переписку эту остзейские историки поименовали так: «Послания Изабеллы де ля Мотт господину Мессаржу» (жаль, что оригиналы утрачены госпожою Ф.). Если называть вещи своими именами, это были приглашения на рандеву. Содержание писем местами зашифровано тайнописью, однако, судя по дурацким ужимкам водителя авто, шифр был доступен даже лицам низшего разбора. То был сплошь крик души. «Почему вы не отвечаете, мой мальчик? Что с вами? Я боюсь ненароком выдать свои чувства, ибо Ю-ш-ка не сводит с меня глаз. С того вечера мы друг с дружкой больше не разговариваем. Буду ждать в вос… ч… Там же. У того самого к-м-ня».

На этот раз она будет без велосипеда и т. д. Шофер является ее доверенным лицом, не удивляйтесь и т. д.

Такие бессвязные фразы в больших пахучих конвертах Марис получал каждое утро, ибо господин Конрад, как видно, все еще не вернулся.

Господин Мессарж не ответил ни на одно письмо, ни на один вопрос. Ни шагу не сделал из дому. Колол дрова, варил кашу и играл на фортепьяно. Шестое письмо определенно было более коротким, чем предыдущие. «Подай хоть малейший признак жизни, мой мальчик! Твоя Белла».

(Только позднее Марис узнал, что высокооплачиваемое доверенное лицо крестной — шофер Людвиг — является также доверенным лицом Юлишки. Сегодня мы бы сказали: двойной агент. Каждое запечатанное письмо Юлишка распечатывала, прочитывала и, если находила нужным, отправляла адресату.)

«Без вас моя жизнь теряет всякий смысл. Приходите, я готова на все… На коленях умоляю: сегодня вечером в десять. Никто не узнает. В том же месте. У того же к-м-ня… Ю-ш-ка в это время спит».

Это было седьмое письмо, и тут терпение Мариса лопнуло. Потеряв самообладание, он попросил шофера подождать, настрочил ответ и вручил послание — незапечатанным — Людвигу, пусть отвезет своей хозяйке. «Которой? — вырвалось у доверенного лица, но он тут же спохватился: — А как же, из рук в руки! Если кто чужой захочет его прочесть, только через мой труп!»

Вот она, эта записка (ее бесполезно искать в архивах госпожи Ф.).

Ответом было гробовое молчание: на другой день шофер больше не появлялся, на третий день встал с постели отец, а на четвертый Марис получил письмо без сургучной печати. Писал начинающий концертный импресарио некто Ципарс. Он служит у Нельднера. Читал заявку Мариса и не далее как вчера слышал от одной жительницы Берзайне восторженный отзыв о концерте господина Мессаржа, данном в переполненном зале. Аншлаг — это мечта его жизни! В этой связи он предлагает турне по Германии — в паре с совсем молодым, но уже знаменитым тенором Каваррой. Запланировано двадцать концертов. Импресарио лелеет надежду, что они пройдут с таким же успехом, как в Берзайне. Тенор, собственно говоря, никакой не Каварра, а сын простого курземского рыбака — Преднек, и так как господин Мессарж тоже никакой не господин, а просто сын Межсарга, то они все трое найдут общий язык очень быстро. Сам импресарио в дальнейшем тоже будет именоваться не Ципарсом, а Циферсоном. На афишах, разумеется, будут лишь два знаменитых имени:

Сказочно!

Правда, как-то раз с афишей у него вышел курьез. Договорился о зарубежном турне со знаменитым баритоном Кактынем, меццо-сопрано Ниной Кариус и концертмейстером госпожой Винетой Берлин. На огромном плакате, который агентство вывесило в Тиргартене, было намалевано:

(Нина Кариус какает в Берлине…) Берлинцы хохотали, держась за животы, но зал был полон…

Импресарио льстит себя надеждой, что господин Мессарж примет участие в турне и в самом ближайшем времени прибудет в Ригу, чтобы условиться о сроках.

Довольно отрадная весточка пришла из Кеммерна: яркая открытка с видом на серные источники… Какая-то пациентка из провинции рассказала директору грязелечебницы о переполненном зале на концерте в Берзайне. Доктор предлагает художнику выступление под развесистым дубом — в парковом павильоне вместе с Кеммернским большим симфоническим оркестром (18 человек). Оркестр под управлением Лаудота Лигота уже освоил сопровождение к концерту d-moll Моцарта, и капельмейстер исправил все нотные ошибки в партитуре, оставшиеся со времен Шнефохта (ну и тугоухий же был этот финн!). Через три недели они могут запустить это дельце на полную катушку, на крайний случай с камерным оркестром (9 человек). Гонорар: горячий обед в «Веселом комаре», дорога туда и обратно и пятнадцать процентов с выручки за вычетом всех расходов (это могло выразиться суммой от 5 до 20 латов).

Ну как? Условия заманчивые. Как обычно — предложение зависит от спроса. Торговый дом, правда, весьма низкого пошиба. Может быть, принять? Заехать в Кеммерн, на обратном пути в Вену (это будет ровно через три недели)… В «Веселом комаре» подают исключительно вкусный и сочный карбонад с капустой и еще груши со взбитыми сливками, об этом Марису в антракте берзайнского концерта успела поведать госпожа Рацен (прошлым летом она ездила в Кеммерн сгонять жирок, ей можно верить).

Подобное же предложение пришло из Либавы, правда, не такое конкретное и не столь выгодное. О дорожных расходах и гонорарах там не было ни слова, зато дирижер Antoine Carlet хвалил игру господина Мессаржа в необычайно сильных выражениях, хотя тут же признавался, что сам лично ее не слышал.

До известной степени Мариса все эти приглашения радовали. Как бы то ни было, а слава о концерте в Берзайне дошла до Риги, Кеммерна и даже далекой Либавы, где подвизается легендарный музыкант Отто Карл (Antoine Carlet); он, как мы теперь знаем, несколько раз переиначивал свою фамилию на латышский лад, пока лет через десять не стал Атисом Карлисом и принялся сочинять патриотическую музыку, но это так — между прочим…

Теперь вернемся к воспоминаниям госпожи Ф. Это ее третья тетрадочка, и в ней полным-полно весьма важных эпизодов.

«Примерно через неделю после концерта господина Мессаржа закадычная моя подруженька прибежала на нашу виллу «Флорида» нервная, расстроенная, с заплаканными глазами (что, собственно, произошло, это инспектриса женской прогимназии узнала только спустя много-много лет. Ей уже тогда представлялось, что с семейными делами у мадам де ля Мотт не все в порядке, но она этого не выказывала). Изабелла сказала, что идет от доктора Ленца. Во время обеда у нее был приступ — нервный удар, или шок. Врач рекомендовал развеяться, уехать куда-нибудь на несколько недель. Если госпожа Ф. и в дальнейшем намерена оставаться у нее в подругах, пусть собирают чемоданы, так как других спутников не предвидится — никого вокруг не осталось. Муж вот уже неделю торчит в Пернове, а с дочерью они рассорились вконец. Изабелле начинает казаться, что Юлишка не совсем нормальная…

И тут я вдруг разоткровенничалась, — пишет госпожа Ф., — и пересказала подруге (может быть, мне не следовало этого делать) мнения нескольких солидных мужчин, моих знакомых, о ее дочери:

— Простите, моя дорогая, но, судя по наблюдениям некоторых солидных и внушающих доверие господ, Юлишка вообще не способна… как бы тут поточнее выразиться? Юлишка — лесбиянка.

Сказав эти слова, я немного испугалась: как бы не хватил ее сызнова нервный шок. Но, к моему великому удивлению, Изабелла будто даже расцвела.

— Вам тоже так кажется, милая? — прошептала она радостно. — Тогда все это легко объяснимо. Я, кажется, начинаю понимать. Вы меня успокоили. А я уж было подумала о чем-то более ужасном.

— Что может быть еще ужаснее? — несказанно удивившись, спросила я.

— Спасибо, дорогая, вы открыли мне глаза! — воскликнула Изабелла и — господи боже! — обняла меня и чмокнула в подбородок, потом в затылок и потом еще в шею. — Я была как слепая… Но теперь спокойно могу отправляться в путешествие. Вы должны меня сопровождать; не возражайте, не возражайте! Маршрут уже разработан: махнем на пароходе из Вец-Акена в Нейбаден[17]. Потом на моей яхте на остров Руно и обратно через залив — в Пернов. Встретим Теофила, а если не встретим, то оно и лучше, у меня там есть одна подруга, тоже славная, как и вы. Гульнем чуточку и забудем все, что было… о боже! Сердце кровью обливается…

Она опять начала плакать и обнимать меня.

И мы на две с половиной недели отправились в интереснейшую увеселительную поездку по Балтийскому морю. Поэтому в моей тетради мемуаров события этого периода, имевшие место в Звартской волости, и в частности выходки господина Мессаржа, не отображены. Есть только одни догадки. Что он натворил за эти восемнадцать дней, одному богу известно…»

После выздоровления отца Марис всерьез занялся музыкой. Он избегал играть как Шопена, так и Листа: они вызывали в памяти жалкий фарс в Общественном собрании. Взялся за повторение моцартовского фортепьянного концерта d-moll и снова погрузился в чистейший источник музыкального творчества. Кто знает, может, по дороге в Вену и стоит понюхать сероводорода, успеет еще решить, времени на раздумье у него предостаточно. Горячий обед и пять латов с неба не падают. А теперь — музицировать и помогать отцу, он еще довольно слаб. Наколоть дров и постараться придумать, что бы еще такое продать, что сготовить на обед? Закрома, сундуки — все пусто.

Марис не выдержал и украдкой верхом на Фицджеральде отправился в Звартское имение, где в Стуракрогской корчме Якобсон держал продовольственную лавчонку. Закупил копченого шпику, белого хлеба и пеклеванного, сахара, кофе и дрожжей, отдав больше двадцати латов. (От оборотного капитала — двести восемьдесят — после оплаты печатных работ и мелких долгов осталось двести шестьдесят. Разве нельзя позволить себе самую малость?)

Когда Марис с покупками возвратился домой, отец тут же отобрал у него оставшиеся деньги. Как мог сын поступить столь легкомысленно?

— Во сколько тебе станет дорога до Вены? — спросил старик, отсчитал сто пятьдесят латов, подумал, добавил еще тридцать и сказал: — Это положи под ключ да побереги. А то не сумеешь возвратиться в Европу. Остальные будут храниться у меня, и лишь с моего согласия ты будешь покупать съестное. У нас ведь еще есть домашний шпик и серый горох.

В тот вечер лавка Якобсона была битком набита людьми. После работы народ пришел за селедкой, за белым хлебом. Тут же у дверей попивали пивко и спорили о политике. Одна бабка — это была горничная из Калнаверов — расхвасталась: ей теперь хорошо, не служба, а сплошной праздник! Господин Конрад и мадам отправились в дальние края, кто знает, вернутся ли они вообще этой осенью домой. Дома лишь молоденькая мамзель. Вроде бы и надо ей прислужить и накормить, но девица знать ничего не хочет о еде. Целыми днями бродит по лесу, сидит с книжкой на берегу или прогуливается по Звартскому парку. После конфирмации очень посерьезнела, ехать в Дуббельн к подружкам не желает; нет, говорит, — и все тут! «Больно уж она чудна́я, но какое мне до этого дело. Якобсон, запиши за мной один шнапс. Юкумс чистил лошадей и надорвался… Дашь, а?»

Но Якобсон в долг ничего не дает. Принципиально! У него покупают так, как вот только что молодой господин Межсарг: на валюту, то бишь деньги на бочку!

И тут вдруг молодой господин Межсарг вытаскивает кошелек и берет для калнаверской бабки Катрины бутылочку «монопольки» — два лата пятьдесят сантимов, как вам это нравится? У Якобсона отвисает челюсть.

Потом всем народом это дело обсудили и пришли к заключению, что на молодого человека снизошла внезапно благодать, вот он и пожелал доброе дело сделать. И так как в тот момент подвернулась ему под руку бабка из Калнаверов, то и купил ей водки.

Вернувшись домой, сын пытался втолковать отцу, что Якобсону в лавку на этой неделе завезут овес.

— Может, и нам стоит закупить немного корма? — предлагает он. — Чтобы когда оценивать будут, конь здоровее выглядел. Это не так уж дорого…

— Пожалуй, — соглашается старый Межсарг. — Фицджеральда продадим в последнюю минуту. Нечего беречь для цыган.

И вот Марис каждый вечер отправляется в лавку Якобсона смотреть, не прибыл ли овес. Идет пешком, не спеша. По лесной тропе, мимо большого валуна. Потом по Стукскому большаку сворачивает в сторону парка, доходит до лавки и возвращается. Но не везет… Овса как нет, так нет (вообще в этой лавке овса никогда и не было), поэтому он туда больше не заглядывает, а, обойдя вокруг Калнаверов, чинно вышагивает по той же тропе обратно домой.

Два дня подряд дождь лил как из ведра. Пришла пора осенних хлябей? Вода в Скальупе поднялась, заклокотала, бурный поток мчится по каменистому руслу, словно в апреле. Марис вынужден сидеть взаперти за роялем. Шлифует все тот же концерт и, поругивая прямо-таки осеннее ненастье, оттачивает исполнение этюдов Скрябина. Но сколько можно оттачивать? К счастью, на третий день выглядывает солнце. Потому он уже с самого утра торопится в лавку Якобсона, узнать, не завезен ли за эти дни овес.

Надев белый пуловер, Марис спешит в Звартское имение. Недалеко от поворота на Калнаверы видит впереди себя на Стукской дороге девушку в короткой серой юбке, красной кофточке, босоногую. Она шлепает по вчерашним лужам и разбрызгивает грязь. Потом скачет вдоль обочины, скашивая хворостиной головки одуванчиков. Медленно, словно нехотя, девушка приближается к хутору. Хворостинка со свистом рассекает воздух, и головки падают, вздымая облачко белых пушинок.

У Мариса перехватило дыхание. Роковой миг настал… Если Марис не поторопится, девушка вот-вот свернет на дорогу, ведущую к дому. Он прибавляет шагу, и Юлишка, уже в аллее, вдруг оглядывается. Застывает как вкопанная с поднятым прутиком.

— Доброе утро! — говорит Марис. — Почему у вас сегодня такой сердитый вид?

— Потому что вы меня напугали, свистун вы этакий!

— Одуванчики-то не виноваты. Отхлестайте этой лозиной меня, если вам так необходима разрядка.

— Ну, знаете! — Юлишка хочет что-то сказать, но вдруг поджимает губы и опускает глаза. — Почему вы здесь каждый день гуляете и все насвистываете? — спрашивает она, глядя исподлобья.

— Вы заметили, что я здесь гуляю?

— Каждый день ровно в пять вы, насвистывая, выходите из лесу и ровно в шесть, насвистывая, отправляетесь обратно. Так рассказывает моя старая нянечка. Наши стенные часы она ставит по вашему белому пуловеру. А через окно на верхнем этаже мне хорошо вас видно. Сегодня вышла пошлепать по лужам, ведь по утрам вы здесь до сих пор не появлялись.

— Значит, вы вовсе не хотели меня встретить?

— Хотела не хотела — какая разница? — она произносит равнодушно. — Если вы случаем в лавку, то возьмите и меня с собой. Я там еще ни разу не была. Папа́ строго-настрого запретил туда ходить. Эти дыры не для нас.

— Если хотите, пошли… Надеюсь, папа́ не узнает про визит в эту дыру, — отвечает Марис.

Они идут молча… Непонятное, неловкое молчание. «Я так ждал этой минуты, — думает Марис, — а теперь веду себя как молокосос. Может, потому, что у нее такой странный — ледяной взгляд?»

Марис вышагивает посреди дороги. Под деревьями довольно много грязи. А Юлиана прыгает по обочине и скашивает одуванчики.

— Вот! — говорит она. — Следовало бы отсечь и вашу высокомерную голову.

— Это я знаю, — отвечает Марис. — Вы меня ужас как ненавидите. Осмелюсь спросить почему?

— Кто вам такое сказал? Я ни с кем о вас не говорила, — парирует Юлиана. — Ваше высокомерие бесподобно, — сказав это, Юлишка как пришпоренная несется вперед.

— Не прыгайте в ту вонючую лужу, прошу вас! — кричит Марис. — Ноги у вас и так серые от грязи.

Но предостережение не помогло. Наоборот — Юлишка только пуще разогналась.

— Ах, так? Не прыгайте? Ну, ладно — в честь профессора из Вены милости просим Шопена — айн! В честь свободного художника — цвай! В честь виртуоза — драй! Смотрите: шлеп, шлеп, шлеп!

И она вмиг расплескала воду из лужицы на все стороны. Забрызгала Марису белый пуловер, себе лоб. Они оба прыснули. Юлишка листом лопуха обтерла Angora Supermarkt, и неприятное чувство натянутости исчезло.

Они пошли рядом, разговаривая уже как нормальные люди.

— Странно, — говорит Марис, глядя на Юлишку сбоку.

— Что странно? — переспрашивает Юлиана.

— На концерте мне показалось, что вы высокая и стройная… А оказывается — малюсенькая. Еле мне по плечо.

— Какая чепуха! — возражает она. — Просто я босиком, поэтому кажусь меньше, чем есть на самом деле. Кроме того, вы ненормально крупный, мне с вами не подобает мериться.

Дорога идет по калнаверскому прибрежью. Отсюда еще виден в ложбине неубранный дощатый настил с увядшими дубовыми венками.

— Там мы гуляли в день моей конфирмации, — говорит Юлишка. — Танцевали мазурку. Вы танцуете мазурку?

— Я вообще не танцую. На танцы у меня никогда не было времени.

— После конфирмации я еще ни разу не танцевала и, наверное, не буду больше танцевать, — я раскладывала пасьянс, и мне карты показали. А вот в теннис-то вы наверняка играете?

— Теннис мне противен. Я вообще не терплю болванов, гоняющих мяч. Все одно — руками, ногами, ракетками, — все они совершеннейшие идиоты. Зато мне нравятся скачки с препятствиями, лыжный слалом. В студенческие годы мы ездили с ребятами на Земмеринг.

— Сорвиголова! И я после конфирмации ни разу не перекидывалась в мяч и, наверное, не буду больше, так как прогнала своего партнера, хо-хо! А вы умеете по деревьям лазить? — ликует Юлишка.

— Вот это я умею. Я вообще только этим и занимался, когда был пастухом.

— Вообще, вообще… Вообще вы хвастунишка!

— А вот и нет!

— Сейчас увидим… Кто первый заберется вон на ту липу? — кричит Юлишка и бежит вниз по откосу.

Марис в три-четыре прыжка настигает ее. Юлишка с кошачьей ловкостью взбирается на дерево и, сев на нижний сук, лягает Мариса, который тоже хочет влезть на липу. Пока он карабкается на дерево с другой стороны, Юлишка уже над ним.

— Не смейте смотреть вверх, бесстыжий свистун, фуй! — кричит она, пытаясь его задержать.

Но виртуоз забирается по стволу на самую верхушку, устраивается там, как в гнезде, болтает ногами и кричит:

— Теперь, прошу вас, посмотрите вы на меня снизу. Проявите же благородство и признайте, что я вас победил.

— Конни! — восклицает Юлишка, и ее глаза сияют. — Вы настоящий Нечестивец!

Марис ловко соскальзывает вниз, однако Юлиана слезать не собирается.

— Если уж вы Зинаиду сняли с коня, то снимите и меня с ветки. Чем я хуже ее?

Марис повинуется: к вашим услугам! Сажает Юлишку на плечо, минутку держит так и бережно опускает на землю. Девушка теплая и ароматная, как свежеиспеченный оладушек. «Сущее дитя!» — думает Марис (резкость и высокомерие Юлишки растаяли как дым).

— Теперь глянем на одну достопримечательность, господин Мессарж, — она таинственно подводит Мариса к обрыву и велит смотреть вниз.

— Вот отсюда в отчаянии спрыгнула ваша Зинаида. Одному богу известно, как она осталась в живых.

— Почему это м о я Зинаида? — спрашивает Марис.

— Потому, что после концерта она отвозила вас домой, а тем более потому, что ночь после моей конфирмации она провела у вас. Вас пригласили на ее свадьбу в прошлое воскресенье?

— Нет, не приглашали… а я вовсе и не…

— Бедняжка! И этим вы ей отплатили? Какая неблагодарность! А вот меня приглашали, а я не пошла. Знаете, что я в это время делала? Ну-ка, угадайте!

— Как это я могу угадать?

— Ну ясно, это вам ни в жизнь не угадать. Я слушала, как вы играете на фортепьяно. До самых сумерек слушала.

— Где? Когда?

— Окна вашей комнаты были открыты, а я спряталась напротив, во ржи. Слышен был каждый звук: звуки так нежно вибрировали на закате. Поначалу, правда, мешали, знаете, такие черные птицы. Заприметив меня, они принимались кричать, но, к счастью, вскоре улетели.

— Юлишка! — растерянно бормочет Марис. — Ах, вы!

Больше он ничего не способен вымолвить, ком в горле…

— Надеюсь, впредь мне не придется торчать во ржи, — шутит Юлиана. — Может, вы как-нибудь изволите попросить меня прийти и послушать вашу игру. Обещаю сидеть тихо и вести себя благоразумно, ей-богу, можете не верить.

— И я буду блаженствовать…

Юлишка недовольно отвернулась.

— Будете блаженствовать? Лучше уж горевать. Хватит, поговорим о чем-нибудь другом, забудем лицемерие и сантименты. Расскажите лучше, что вы каждый вечер ищете в этой лавке?

— Захожу узнать насчет овса.

— Овса? — удивляется Юлишка. — Что это такое — овес?

— Ну, зерна такие… Разве вы никогда не ели овсянку?

— С черносливом? Пхе-е! А вам нравится овсянка?

— Не мне, Фицджеральду.

— Кто это такой? Ваш братик?

— Нет, это мой конь. Он ест овес.

— А почему он ест овес?

(У Мариса лопается терпение. Донимает его как ребенок.)

— Потому что должен же он что-то есть. Это вам не какой-нибудь там Не ешь Не пей!

Юлишка останавливается и морщит лоб:

— Послушайте! Откуда вы узнали о Не ешь Не пей?

— Позавчера, в той самой лавке, — врет Марис. — Старая калнаверская служанка всем рассказывала, что в детстве у вас был какой-то Не ешь Не пей.

— Ага! Вот почему вы купили этой старухе полштофа. Теперь мне понятно. Потому-то старуха вчера весь день отлеживалась и не давала мне есть. Ай-яй-яй… а ведь вы настоящий… настоящий свистун!

Они подошли к лавке Якобсона.

— Нечестивец! Я и есть самый настоящий Конни! — признается Марис. — А теперь подождите-ка меня здесь. Я быстренько загляну в эту дыру и узнаю, есть овес или нет.

Возвращается через несколько секунд.

— Овса нет и не будет.

Они отправились в обратный путь.

— А вот конфетку вы все-таки могли бы мне купить, — упрекнула его Юлишка.

— Детям конфеты есть нельзя — портятся зубы, — выкрутился Марис (ведь у него в кармане ни сантима). — У вас такие прелестные острые зубки, и вы так ловко ими покусываете, и…

— А вы так часто говорите всякие пошлости, и…

— И вас никак не переговоришь, поэтому я и говорю — точка!

Пересекая парк, они несли всякую чушь, смеялись и галдели, как школьники.

— У меня такое чувство, вроде я вас давно знаю, — говорит Марис.

— Мы и в самом деле старые приятели, — подтверждает Юлиана.

— Сколько лет прошло с тех пор, как вы хотели меня утопить?

— Стойте: это будет — это будет… Мне тогда было десять, вам три — выходит, пятнадцать лет назад я катал вас на своей яхте.

— Zoho! — хлопает по лбу Юлиана. — За мной! — Она вдруг о чем-то вспомнила. — У нас где-то на čerdak завалялась брезентовая лодка. Покатайте меня сегодня опять! Пошли! Помогите мне стащить ее с čerdak.

Юлишка тянет Мариса за руку на калнаверский двор.

— Надуем и — davai! На речку. Вон как разлилась. Ну, пошевеливайтесь же! Залезем на чердак, пока старая ведьма нас не видит.

— Фу! — одергивает ее Марис. — Как вы называете своих домочадцев…

— Я имела в виду служанку, которую вы опоили.

— Ваш папа́ однажды выгнал меня отсюда. Я туда не пойду!

— Ни мама́, ни папа́ — никого нет дома. Идемте быстрее!

Она буквально вталкивает Мариса по крутой лестнице наверх, и они оба залезают на čerdak.

Да… лодка-то есть, но ссохшаяся и латаная-перелатаная. Вдвоем выволокли ее во двор. Юлишка докричалась старой служанки и приказала сходить за садовником. Когда появился садовник, Юлиана распорядилась: в полчаса привести лодку в порядок. И чтобы было сделано!

Садовник усмехнулся и сказал: пока я этот мешок залатаю, пройдет два-три дня. Вы же сами видите, эта развалюха насквозь дырявая.

— К завтрашнему дню, даю срок до полудня, и ни минутой позже, — уступила Юлиана.

— Уж вы-т’ можете позволить себе купить новую. Вам т’ что? Сотня туды-сюды…

— Молчайт! — отрезала Юлишка.

Марис поразился, как внезапно это нежное создание сделалось надменным и грубым. «Немало потребуется времени, чтобы переделать ее характер», — подумал он. Но не понадобилось ждать ни минуты. Когда Юлишка собиралась проводить Мариса (они договорились отложить путешествие на завтра), старая нянечка сказала им вслед:

— Мамзель Юлиана! Сперва следует позавтракать. Вот уже несколько дней, как вы ничего не ели, я пожалуюсь мама.

— Молчайт! — крикнула в ответ Юлишка.

Старуха поклонилась и ушла.

— Почему вы грубите людям? — спросил Марис.

— Потому что по-латышски ничего другого не умею, кроме как «молчайт!», — призналась Юлиана. — Все они жулики и пусть лучше «молчайт!».

Шагая по Стукской дороге, Марис пытался убедить Юлишку, что не следует относиться к рабочему люду столь невежливо.

— Ведь они такие же люди, как мы с вами.

— Да, но папа́ сказал, что садовник социалист, а служанка втихую ворует бутылки, — оправдывалась Юлиана.

«Вопреки самостоятельному характеру, она в плену предрассудков своего сословия. Дружи с такой!» — подумал Марис и тут же решил Юлишку испытать.

— Может, лучше нам не встречаться? Ваш папа когда-то и меня — правда, в детстве — обозвал жуликом, а недавно обругал этим гадким словом моего отца. В ваших глазах все мы жулики.

— Почему вашему отцу надо было просить у моего папа́ деньги?

— Знаете что, дорогая! Шли бы вы лучше домой завтракать.

— Ваш отец сам виноват, — не отступается Юлишка. — Разве он не знает: папа́ никому не дает взаймы. Пришел бы ко мне, другое дело. Ах да, тогда вы меня еще не знали. Пусть он придет поговорить со мной или пришлет вас вместо себя, я кое-что могу устроить.

— Ноги моего отца в вашем доме больше не будет, это как пить дать. Лучше уж разориться.

— Что это значит: разориться?

— У него отберут дом и нас обоих выгонят на улицу.

— Как выгонят? И вас выгонят? Куда?

— Спросите у своего папа́: куда… Не будем лучше о таких скучных вещах. Вы воздушное создание и никогда не поймете, что значат ужасные контрасты — бедность и богатство. Эти понятия не для вашей нежной головки.

— Свиристелка, свиристелка! Теперь вы мне грубите. Я не пойму, что это такое — богатство? Ха! Но нет… это моя тайна. Однако вам я скажу. Только больше никому не говорите. Папа́ положил в банк круглую сумму на мое имя. Мне не сказал ни слова. Чековая книжка лежит у мама́ в письменном столе, я разнюхала… Мне дают всякий раз сколько ни потребую… Хаан-Гайле тоже узнал об этом и тайком шепнул, будто я могу в любое время обратиться к адвокату и мне выплатят все до копейки наличными, так как папа́ не платил налоги. Эти тысячи мои, никто не в состоянии это оспорить. Ну, что вы теперь скажете о моей нежной головке?

Беседуя, они свернули на лесную тропу и дошли до валуна. Поросшая зеленым мхом глыба напоминает аляповатую оперную бутафорию.

— Может, присядем? — приглашает Марис.

— На этот камень? — шепчет Юлишка, и ее глаза темнеют. — Неужели вы могли бы сесть со мной на этот камень? На тот самый камень?

(Кто ей сказал? Как Юлишка могла знать об этом камне?)

Дальше провожать Мариса она не станет.

— Не страшно будет одной возвращаться? — спрашивает Марис.

— Разве что вы будете подстерегать меня из чащи? — смеется Юлиана. — Кого мне здесь еще бояться? Нечестивец в этой округе один. Au revoir!

— Мое вам, Юлишка! Вы парень что надо.

— А вы — настоящий hvat!

Они сговорились спуститься завтра на лодке от Калнаверского утеса аж до самого Межсаргского затона — вместе со всеми излучинами это километров восемь. Марис хорошо знает все камни, омуты и повороты на пути. Вода высокая, течение стремительное. Постучим по дереву, чтобы завтра была хорошая погода! Славно покатаемся!

— До свидания, Нечестивец, — кричит Юлишка. Она бежит по пригорку и оглядывается.

Белый пуловер стоит у камня, как стоял.

— Не забудьте позавтракать! — кричит ей вслед Марис.

— Молчайт!

Так расстаются свои парни…

Следующим утром, едва проснувшись, Марис выбегает во двор: какая погода? Экстра! Ни облачка. Семь утра, а за окном термометр (он там с незапамятных времен) показывает двадцать градусов по Реомюру (сколько это будет по Цельсию, Марис вычислить не может: по арифметике Атис Сизелен натягивал ему тройку). Слава богу, день будет жаркий! А как одеться? Не идти же в Калнаверы в купальных трусах, засмеют…

Решил влезть в летние брюки, а матросский воротник элегантно расположить вокруг шеи (новейшая мода!). Взяв из-под стрехи тележного сарая одноручное весло (и у них когда-то была надувная джонка), заторопился к условленному месту.

Залатанную лодку садовник уже притащил вниз, к порогам. Он пытался велосипедным насосом надуть эту развалюшку, но лодка где-то пропускала воздух… Марис сбросил матроску и, оставшись в купальных трусах, зеленых в крапинку, принялся подсоблять садовнику. У Юлишки лопнуло терпение, и она вежливо попросила господина садовника покончить с этим делом. Хватит! Большое спасибо господину садовнику. Спасибо и до свидания.

Юлишка в красном, в обтяжку, купальнике, держалась просто и разговаривала настолько вежливо, что изумленный садовник пожелал уважаемой барышне попутного ветра. Но ветра не требовалось: лишь только они сели в лодку, как их затянуло в узкую горловину между камнями и понесло вперед. Марис геройски орудовал веслом. Юлишка крикнула господину садовнику, пусть заберет брюки господина Межсарга. Потом они придут за ними. Пожалуйста!

Лодка то и дело цепляла брезентовым дном за гальку. Юлишка сидела на белом спасательном круге (старая няня заставила-таки прихватить его) и поеживалась от восторга. Ох и лихой заезд! Прямо по течению на них стремительно надвигался странным образом торчащий из воды камень. Марис крикнул — держись! — и двинул о него веслом. Лодку развернуло и понесло в бурлящий водопад. Юлишка вскрикнула и судорожно вцепилась в борта. Однако рулевой был начеку: выровнял лодку, и они миновали темный омут без приключений. Но их поджидали новые опасности: свисавшие над рекой ветви деревьев, которые лезли в глаза, плантации водорослей, из-за которых Марису пришлось стоя в воде буксировать лодку на середину течения, словом, маялись они примерно с километр, пока не показался одинокий утес. И тут на одной из крутых излучин Марис прозевал затонувшую корягу. Лодку подбросило, перевернуло, Юлишка с Марисом очутились в воде. К счастью, здесь было не глубоко. Марис, схватив Юлишку под мышки, вынес ее на берег. Затем погнался за лодкой, спасательным кругом и веслом. Настиг их и выволок на берег.

— Первый хавтайм закончен! — шутливо заявил Марис. — Теперь небольшой отдых, потом продолжение в том же духе!

Но Юлиана и слышать не желает о продолжении путешествия. Озябла как щенок. Купальник хоть выкручивай. Почему Марис опрокинул ее в речку, сердито спрашивает Юлишка. С умыслом?

— Нет, со спасательным кругом, — смеется Марис. — Смотрите: моя роба совершенно сухая. Осмелюсь предложить, если вас не шокирует.

Они решили посидеть на песчаном берегу и обсушиться.

Солнце пекло, благоухал можжевельник — стояла такая тишина, что было слышно, как прошуршал по водной глади пожелтевший лист.

— Не смотрите сюда, я переодеваюсь! — говорит Юлишка. — Я вся мокрая, как водяная крыса. Только не смейте сюда смотреть, Нечестивец!

— Очень надо!

Юлишка выкрутила купальник и повесила его на можжевеловый куст.

— А теперь: живо! Киньте мне матроску! — командует Юлишка. — Я прикроюсь ею, как фиговым листком.

Ловит брошенную ей не глядя робу и садится рядом с Марисом, прикрыв колени сухим подолом.

— Можете повернуться. Обсохнем и — назад, домой, напрямик!

— Ничего подобного! — возражает Марис. — Если я что-нибудь задумал, то довожу до конца. И вас заставлю. — (Он хватает Юлишку за пятку и задирает ей ногу). — Вот так. Что это вы надумали? Мы оба голышом двинем через лес? И мне еще придется тащить на себе этот проклятущий брезентовый мешок? Руками пианиста? Нет, мадемуазель! Доберемся до Межсаргов, а там уж Фицджеральд отвезет вас домой и сдаст старушке нянюшке.

Юлишка сидит, улыбается. Склонив голову, натянув на колени робу. Почти нагая. Маленькие упругие груди, округлые плечи, нежные гибкие руки. Простодушно, как малое дитя, выковыривает из песка и подбрасывает в воздух шишки.

— Знаете что, я вас нисколько не стыжусь, — заверяет она, поймав потаенный взгляд Мариса. — Вы не такой, как другие. Можете смотреть на меня смело. Может, я вам даже чуть-чуть нравлюсь?

— Где вы успели так загореть? — удивляется Марис. — Спина, грудь, ноги — все шоколадного цвета.

— Это у меня от рождения. Какие-нибудь предки, должно быть, жили в Гонолулу. И глаза раскосые. Ни у папа́, ни у мама́ глаза не раскосые. У меня одной. Жаль, я некрасивая, но мне наплевать на красоту — уж кто красивая, так это ваша Зинаида!

— Оставьте в покое мою Зинаиду!

— Ух, черт, какие сильные руки! Когда вы схватили меня в воде, я подумала: вот-вот он…

— Что — он?

— Но вы не такой, как другие… Знаете что, будем друзьями. Навечно, ладно? Зовите меня Юлишкой, а я вас буду звать Мори́сом.

— Никакой я не Морис, — говорит Марис. — Повторяйте за мной: Ма-рис!

— Мариус? Нет-нет! Тогда уж лучше Конни! — громко произносит Юлишка и целует Мариса в ухо. — Конни Сорвиголова, мы друзья, не так ли?

— А как же, ей-богу!

— Поклянитесь, Конни! Скажите: я навечно буду вашим другом!

— Я навечно буду вашим другом до тех пор, пока в Калнаверы не возвратятся мама́ и папа́ и не запретят нам встречаться.

— Когда мама́ вернется в Калнаверы, меня там уже не будет…

— А где вы будете?

— Я кое-что придумала, — говорит Юлишка, — есть у меня одна идея. Но пока я вам ничего не скажу.

— Ничего, приедет мама́, она из вас выбьет эту идею через мягкое место, — цинично замечает Марис.

— Когда она приедет, меня в Калнаверах уже не будет… И не ухмыляйтесь! Если я что-нибудь задумала, то довожу до конца. Важно лишь, чтобы вы, Конни, навечно оставались моим другом и защитником.

(«Это я почти что могу обещать…» — думает артист, но вслух не говорит.)

— В конце концов, там видно будет, кто вы такой: Сорвиголова или Нечестивец? Может быть…

— Милая Юлишка, нам пора двигаться. Время — деньги!

Девушка, спрятавшись за можжевеловым кустом, что-то долго возилась со своим купальником. Наконец появилась вся пунцово-коричневая, как клубничка. Поехали! Марис помог ей залезть в лодку. Спасательный круг, сказала Юлишка, она теперь для верности наденет на себя.

«Как же этой девчушке хочется жить», — подумал Марис.

До межсаргской мели доплыли без происшествий.

— Вон там наш дом, — показал он на серые строения за картофельным полем. — Сейчас вы увидите, что такое нищета… Можете глядеть во все глаза — вас я стыдиться не буду. Как только эти руины вам опротивеют, скажите. Я немедленно оседлаю коня и увезу вас оттуда.

— Куда?

— В богатство… Назад на остров счастья.

Поначалу Юлишка и впрямь была изумлена. Полупустые комнаты. Стол. Скамья. Два стула. Старый комод.

— А он античный?

— Да, из Византии…

— А это фортепьяно?

— Инвентарь Певческого общества.

Через полчаса она уже пообвыкла.

— Знаете что, Конни! Мне по душе бедность. Тут такой чистый воздух. И столько мух! А почему ваш отец так загадочно испарился?

— Ему не нравится, что мы разговариваем на чужом языке.

— Я могу и по-другому, — говорит Юлиана. — Пускай он приходиль!

— Не обращайте на него внимания, Юлишка. У него свои заботы.

Внезапно Юлишке захотелось пить.

— Марис, принесите сельтерскую.

Марис отвел ее к колодцу, раскрутил большую рукоять, вытащил ведро, зачерпнул полную кружку и сказал:

— Прошу! Натуральная минеральная вода. Ну как?

— Отлично! — похвалила Юлиана. — Значит, таким вот образом получают сельтерскую? — удивилась она. — Потому папа всегда говорит: сельтерская — дешево и сердито!

Потом они прошли в комнатушку, где стоит фортепьяно, и Марис заиграл «Испанский танец» де Фальи, так как Юлишка, восседавшая на подоконнике, завернувшись в блеклые вязаные занавески, была похожа на андалуску. До конца он все же не доиграл — андалуске захотелось есть.

(«Черт возьми! — думает Марис. — Дома ничего нет, кроме черствых сухарей, масла да шпика».)

— Сейчас сварим кофе, — говорит он. — Кофеин придает силы. — Но для этого надо наколоть дров, пару полешек.

Юлишка смотрит, как Марис машет топором… Нет, бедность определенно нравится ей все больше и больше. Боже мой, какое это было бы счастье — вместе с Конни в бедности… Продолжить свою мысль она не решается.

— Если моя идея осуществится, тогда…

Они сидели на кухне за голым выскобленным добела столом. На плите зашумел жестяной чайник. Этот звук, видимо, так подействовал на Юлишкины пищеварительные рефлексы, что она завопила во весь голос — не могу, мол, больше выдержать. Дайте же поесть. Хотя бы того же овса, на худой конец овсянки с черносливом. После холодной ванны у нее проснулся зверский аппетит.

К счастью, кофе уже вскипел. Марис выложил на стол черствые крендели, лежалое масло и шматок сала в глиняной мисочке. Милости просим откушать!

Об этот крендель можно зубы сломать… Макните в кофе, посоветовал Марис, но она заметила на подоконнике туесок с яблоками. Схватила два яблока — белый налив, разрезала на кусочки и стала есть, намазывая дольки маслом.

— Экстра! — похвалила Юлишка. — Мне все больше по вкусу бедность, Конни! Ты всегда будешь угощать меня камнями и овсом? А вот кофе дрянной, принеси лучше сельтерской.

После сытного обеда Марис повел Юлишку показывать хозяйственные постройки. Все закрома как подметены, единственно в сарае свежескошенное пахучее сено, и то он наполовину пуст. Юлишке захотелось непременно увидеть то место, где спала Зинаида. По приставной лестнице они взобрались на стог, и Марис указал на продолговатую, застеленную старой попоной вмятину.

— Вот тут!

— А где вы спали?

— В комнате, — сказал Марис, — мы с отцом в комнате. Мы даже не знали, что она сюда забралась.

Внезапно Юлишка бросилась на него, повалила на покрытое попоной ложе и впилась в рот. Марис почувствовал, как губы ее увлажняются и становятся нежными-нежными, она со стоном прильнула к нему и так лежала мгновение, закрыв глаза… Они сели и долго смотрели друг на друга будто в удивлении. В Юлишкиных волосах запутались былинки, за шиворот набилась сенная труха. Она стала почесываться и причитать: всякие червячки и букашки забрались под купальник, ползают там и кусают. Куда к черту он ее привел? Если уж хотелось целоваться, мог бы выбрать место получше, и так далее в таком же духе. Юлишка есть Юлишка: всегда виноват кто-то другой, только не она.

В общем и целом никаких возражений против бедности у нее уже нет. Теперь будет приходить в гости каждый день, придется Конни с этим мириться. Они будут купаться, колоть дрова, ездить верхом, лазить по деревьям — чудесно проведут последние недели лета. Как долго Нечестивец здесь еще пробудет? Десять дней? Прекрасно! К тому времени мама́ вернется, пусть Конни постучит по дереву.

Под вечер Марис посадил Юлишку на Фицджеральда, верхом на спущенную брезентовую лодку, отвез домой и передал из рук в руки нянечке. Завтра Юлиана снова объявится как часы! Пообедает в Калнаверах, о еде можно не заботиться: она вполне может захватить с собой кое-что из съестного…

«Ну и денек… — на обратном пути подумал Марис. — За инструмент почти и не садился».

Отец встретил сына возле конюшни. От гнева у старика дрожали руки, веки покраснели.

— Как же ты меня опозорил! — простонал отец. — Привел в гости девчонку Конрада. Того самого Конрада, который честит нас жуликами, противного ихнего отродья! Или у тебя нет ни капли гордости, чувства собственного достоинства вот ни на столечко? По-немецки тарахтеть, с голой девкой на сеновале резвиться! Мало бед из-за тебя на мою седую голову, позора еще только не хватало!

— Я на этой девушке женюсь, отец! И поэтому, прошу, не брани мою будущую жену. Какое наше дело, из какой она семьи, кто ее отец, кто мать? Мы друг друга любим, остальное неважно.

— Любим?! — у старого Межсарга трубка выпала изо рта. — Когда это вы успели?

— Сегодня! — говорит Марис. — Встретились и полюбили. С первого взгляда. Ты что, возражаешь против того, что твой сын женится?

— И она действительно готова идти за тебя замуж? — не верит отец.

— Думаю, что да… — отвечает Марис.

— И ты уже сделал ей предложение?

— Как будто еще нет…

— И, по-твоему, Конрад на это согласится?

— Думаю, согласия ей не потребуется… у нее свой собственный капитал.

— Капитал?

Большей ясности старик от Мариса не добился. Но гнев как будто унялся… Раз уж богатая жена… (Но почему такая смуглая и такая голая?) Хоть бы по-немецки не верещала…

Поздно вечером отец заходит к Марису в комнатку, садится на краешек кровати — слышь, сын, надо малость потолковать (он всегда так, если хочет поговорить по душам).

— Теперь для тебя начинается тяжелое время, сто потов сойдет, пока станешь знаменитым артистом, — так в прошлое воскресенье сказал старый учитель, — помнишь? До сих пор ты был прилежным студиозом, теперь должен стать этим — как там его — виртозом.

— Вирту-озом! — поправляет Марис.

— Да! Верно. На этом деле никакого богатства не наживешь, но и нужду терпеть не будешь, словом, сможешь посвятить себя музыке. Почему же аккурат теперь понадобилась тебе жена — одна помеха? Ну, ладно — богатая… Не так плохо. Но на кой ляд тебе это богатство? Богатые барышни знаешь как избалованы? Сразу после свадьбы начнет тобой понукать и командовать. Ей-то какое дело до этого вирту-оза? Сегодня хотя бы: смотрю, мой сын на кухне должен виртуозничать с кофием, развлекать Конрадову мамзель. Привезти на лодке, увезти на жеребце — что твой вьючный осел. Нынче даже не присел за «Idach». Удивляюсь я тебе, по правде говоря.

— Отец, ведь и ты когда-то был влюблен.

— Влюблен? Это ты можешь той девчонке мозги пудрить, но не мне. Влюблен! А то я не знаю, как выглядит влюбленный человек!

— Ей-богу, отец! На этот раз я действительно влюбился. Впервые в жизни. Юлиана не такая, как другие. Разве я виноват, что она очень богатая?

— Ах, так? Значит, инструмент придется везти назад? — говорит отец и собирается уходить. — Ведь у тебя больше не будет времени…

— Не говори глупостей! Завтра же сяду готовиться к концерту.

— Вспомни, что сказал учитель: жена Марису теперь обуза, не дай бог, как хомут на шею, хорошо, что он о таких делах не думает. Вот тебе и на!..

— К богатой жене это не относится…

— Что с тобой толковать, все попусту! Пойду-ка лучше на боковую, жизнь моя кончена. Пристава я еще утром известил, что долг погасить не могу, опротестую вексель, пускай являются и орудуют здесь. Учти, тебе придется уехать раньше. Я сам все это ускорил нарочно. Сколько можно резину тянуть? В воскресенье поведем продавать Фицджеральда. Деньги поровну. Или тебя такие мелочи уже не интересуют?

Последних слов Марис уже не слышал. Старый человек, погрязший в своих бедах, жизнь его кончена. А для Мариса жизнь, настоящая жизнь только начинается. Любовь! Успехи! Труд! Счастье! Но все это можно ведь легко объединить, стоит только захотеть. Ему принадлежит Юлишка. Правда, предложение ей он еще не сделал… В мечтах о счастье и о невесте на Мариса нисходит сон…

Юлишка тут как тут ни свет ни заря. Конни сидит за фортепьяно и хмурится, но ничего не говорит… Юлишка — сама вежливость: не извольте беспокоиться, спокойно играйте себе дальше. Что это? Ах, Моцарт? Ладно, она посидит смирно и послушает Моцарта.

Как и вчера, Юлишка уселась на подоконнике, завернулась в пожелтевшую вязаную гардину и стала слушать, гоняя от себя мух. На этот раз в темном платьице, коротком по моде — два пальца выше колен. На poco più mosso Марис заметил, что у Юлишки красивые ноги. Сегодня она явилась не босиком: надела туфли на очень высоких тонких каблучках. Вот почему, когда Юлишка входила в комнату (на molto animato), Марису показалось, что она стала выше ростом.

Он играл как в чутком сне: не мог ни сосредоточиться, ни углубиться в произведение. Решил: вставать не буду и не буду обращать на нее ни малейшего внимания, пусть делает что хочет. Спокойно пройду всего Моцарта, повторю «Фонтан» и «Отражения в воде» Дебюсси.

Минут пятнадцать Юлишка слушала чрезвычайно внимательно. Затем достала завернутые в бумагу бутерброды с ветчиной и яйцом и принялась за еду. Видно, звенящие каскады фонтана вызывали у нее отделение желудочного сока. Физиологический процесс жевания повлиял и на Конни-пианиста. Глубокому постижению музыки мешало обильное слюноотделение, поскольку сегодня у него еще маковой росинки во рту не было. Конни перестал играть и попросил хотя бы один сандвич, и Юлишка с превеликой радостью отломила половину от ломтя с ветчиной и бело-золотым кружком — луковым орденом, только надкушенным сбоку.

— Тут я кусала, — сказала Юлишка. — Начинайте есть прямо оттуда, угадаете мои мысли.

Ее мысли нетрудно было угадать. («Конни, брось бренчать на фортепьяно! Davai на речку, а потом заберемся на дерево!»)

Всю первую половину дня они продурачились на песчаной отмели. Загорали, купались. Наконец порешили, что Юлишке не мешает слегка просветиться насчет музыки (чтобы у них появилось и что-то общее). Вернулись домой, и Марис, сев за инструмент, стал объяснять ей, что такое контрапункт и фуга — с живыми примерами из Баха и Бетховена. Юлишка слушала-слушала, и этот контрапункт ей надоел. Пришло в голову, что Конни не мешает слегка просветиться насчет литературы, чтобы у них появились одинаковые духовные интересы. Юлишка продекламирует ему что-нибудь из Лермонтова. Марис русским не владел (в приходской школе по русскому выходила тройка с минусом). Вообще имя Лермонтова ему ничего не говорит… Может быть, Пушкина? Юлишка предложила Пушкина в немецком переводе господина Андреянова. Ну ладно уж, пусть почитает Пушкина. Она декламировала с выражением (врожденные актерские способности, подумал музыкант), но до Мариса и Пушкин не доходил. Он понимает одну лишь музыку (правда, в Вене экстерном сдавал обязательное испытание в объеме гимназического курса, но профессор Н. исхлопотал ему облегченный вариант: Марис как сквозь сон припоминал Гёте, Шиллера и Лессинга, а поэзию, как и поэтов вообще, никогда всерьез не принимал. Все мечты и помыслы Мариса сосредоточены в узкой области: музыка, только музыка).

— Разве у латышей нет ни единого поэта? — поинтересовалась Юлишка.

Марис знал только одного — Райниса и то лишь одно его стихотворение — «Единственная звезда» («Знай: самая высокая идея…») В приходской школе Атис Сизелен заставлял Мариса зубрить его наизусть, чтобы воспитать у мальчика силу воли. Он мог бы это стихотворение Юлишке продекламировать, но как-нибудь в другой раз…

— Вот видите, какие мы разные, — смеется Марис. — Но прекрасно ладим и понимаем друг друга. Это и есть контрапункт.

— А как поженятся, получается фуга? — любопытничает Юлишка.

— Нет. Всего лишь двухголосная инвенция. Для фуги требуются по меньшей мере четверо.

— Жаль… Так скоро их у нас не будет…

Простодушие в соединении с находчивостью все больше восхищали в ней Мариса. (Эта девушка для меня как манна небесная. Какое ослепительное прямодушие!)

В тот день он начисто запамятовал о музыке. Забыл советы профессора, забыл предостережения отца… Условился о новой встрече, на завтра и послезавтра и на третий день… «Неужели один раз в жизни я не имею права нарушить привычный ритуал: три часа утром и три часа после обеда за инструментом?» Марис чувствовал, что влюбился — по-настоящему, по уши, вот наконец-то. Юлишка не была испорченной — нет, нисколько! Только вся какая-то непредсказуемая. С нежной душой, а колючая как ежик. Совсем не похожа на большинство богатых девиц. Юлишка любила Мариса, тут не могло быть ни малейших сомнений. Жребий брошен: их ждет помолвка! Юлишка дождется мама́, потребует свою часть наследства, и они отправятся вместе в Вену. Времени мало, медлить нельзя. Через две недели Марис обязан быть на работе. Обвенчаются в Вене. Все это они подробно обговорили, купаясь, загорая и лазая по деревьям.

Правда, вечерами у Мариса словно мурашки по телу пробегали, вспоминались слова Фредерика Ламонда: «Виртуоз, пропустивший один день работы за инструментом, восстанавливает свою технику только через неделю; если же он не играл целую неделю, то не сумеет войти в форму даже через месяц».

Всю эту неделю Марис не играл. Но увозить фортепьяно не позволяет: пускай стоит в его комнате до последнего момента. Ведь общественное достояние пристав описывать не будет. А за лошаденкой дело не станет…

Подошло воскресенье на святого Лаврентия. В Берзайне Лаврентьевская ярмарка. Отец решил продать Фицджеральда вместе с роспусками. Нельзя упускать такую возможность, крайний срок… Марис не отважился выйти во двор попрощаться со своим любимцем, который с тяжелым вздохом послушно стал в оглобли и позволил надеть себе на шею износившийся хомут.

— Настоящее предательство отдавать такого доброго коня цыгану, — сказал Марис. (В последнюю минуту он еще пытался уговорить отца, но ведь другого выхода не было…)

— Кому прикажешь? — спросил старый Межсарг. — Цыгану или аукционисту? Если аукционисту, то определенно всех переплюнет Конрад. — Ему-то отец ни за что не хотел отдавать прекрасного жеребца. — Тогда уж лучше цыгану. Цыган по крайней мере не живодер.

Вышел из комнаты, сел в роспуски, взмахнул кнутом и был таков. Двери конюшни раскрыты настежь: запустелый дом стал еще пустыннее, о боже…

В угнетенном настроении Марис сел за фортепьяно. На этюде Паганини правая рука стала неметь.

— Ну и ну! — разозлился он. — Уже наблюдаем последствия?

Собравшись с силами, автоматически начал играть гаммы — терциями, секстами, октавами, пока наконец не размял пальцы — до такой степени, что смог взяться за обновление своего репертуара. Без всякой системы и отбора — просто играл то, что приходило в голову.

Вот «Карнавал» Шумана давно не игран. В одном месте вдруг провал в памяти. Что такое? Ведь на концертах он исполнял «Карнавал» с закрытыми глазами, как Эжен д’Альбер, — уставившись в потолок, то бишь в пространство. А теперь — такая осечка!

«Почему я сегодня нервничаю? — задумался Марис. — Может быть, потому, что Юлишки еще нет? Это хорошо, что она не идет. Я ведь должен работать: три часа утром и еще три — после обеда».

На обед вареный горох со шкварками. Сладкое блюдо — печеные яблоки с сахаром. Вполне удовлетворительный обед. Поел — и снова за рояль.

Черт возьми, где же Юлишка? Нет, это хорошо, что она не появляется… Мне еще надо выдержать два с половиной часа… Наручные часы, лежащие на крышке инструмента, скорее всего, испортились…

Марис играет, посматривает на часы, играет дальше… Но теперь уже совсем вяло… Она никогда так долго не задерживалась. Может, пойти навстречу? В этот момент он слышит во дворе гудение мотора.

Выскочив из машины, Юлишка бежит ему навстречу. В пестром плаще, держа в руке расшитую бисером сумочку.

— Конни! Я спешу в Ригу, — громко заявляет она. — Знаешь, что сегодня утром произошло? Приехал папа́.

— И что же?

— Да, приехал папа́. Навеселе и такой обходительный, и я ему тут же все выложила, ну, что собираюсь замуж. Прекрасно, спокойненько ответил он, в конце концов когда-нибудь это должно произойти… А за кого ты выходишь?

Юлишка еще не сказала ему за кого… Это будет приятный сюрприз… С этим человеком папа́ недавно сам ее познакомил. Теперь у нее одна-единственная просьба: дать ей машину с шофером. Срочно надо съездить в Ригу к господину Хаану.

— К кому?

— К Хаану-Гайле.

— О! В конце концов совсем и неплохо! Господина Хаана только что назначили директором Земельного банка. «Янкель, твой зять в Земельном банке!» — запел папа.

— У меня, папочка, есть свои деньги и свое наследство, — сказала Юлиана. — Я в любое время могу получить свое наследство.

— Какое наследство? — встревожился папа. — Гайле сам достаточно богат. После моей смерти, пожалуйста, пусть проявляет интерес к твоему наследству. Пока же — стоять смирно! Я тут командую!

Юлишка сразу поняла, что помещенную на ее имя круглую сумму по-хорошему она не получит. Поэтому решила тут же отправиться к господину Гайле (ведь он сам учил, как вытребовать эти деньги наличными, какие бумаги следует представить адвокату. Процедура займет самое большее три-четыре дня).

Завтра понедельник, она тут же обратится к господину Гайле, они тут же пойдут к адвокату, и через несколько дней она уже будет дома. К тому времени, должно быть, возвратится мама, и они с Конни тут же обручатся.

Юлишка была в прекрасном расположении духа. Сев в «крайслер», она взмахнула солнечным зонтиком и воскликнула:

— Конни! Жди меня дома самое позднее через неделю. Я коварна и мудра, как змея.

Всю неделю Марис работал как очумелый: за порог своей комнаты и носу не казал. Не ел, не пил. Впервые в жизни почувствовал угрызения совести. Надо ведь, изменил своей путеводной звезде — музыке, ужас! Теперь — замаливать грехи, искупить провинность. Но через пару дней, снова обретя форму, он почувствовал прежнюю слабость: затосковал по Юлишке. Опасный дуализм, Марис это хорошо понимал.

«Человек не может служить двум богам, — сказано в толковании первой заповеди, — ибо он одному подчинится, а второго оставит». Марис недолго протирал штаны за партой, потому религиозные заповеди, привитые в детстве матерью — Теклой и в особенности Атисом Сизеленом, последнее время все чаще приходили ему в голову. Когда мать еще была жива, она заставляла маленького Мариса каждый вечер читать в кроватке на сон грядущий вечернюю молитву. Время от времени «Отченаш» мешался у него с «Единственной звездой» Райниса — Атис Сизелен заставлял детей каждое утро коллективно декламировать ее перед началом занятий (для воспитания воли). Вот почему библейские предания перепутались у мальчика со стихами Райниса. Текла поначалу встревожилась, что за престранный стих, но, узнав, что это Атис Сизелен велел его выучить, успокоилась. Ладно уж, пусть читает… Потом они положили эти слова на мотивчик песнопения «Когда б уста мои на тысячу ладов…».

Минула неделя, с невероятной скоростью приближался решающий день, а от Юлишки ни слуху ни духу… Как-то утром Марис вызвался сходить в лавку Якобсона — купить чего-нибудь съестного. Старый Межсарг дал десять латов (сказал, что Фицджеральда выгодно продал, но вот за сколько — утаил). Что купишь на десять латов? Ту же булку, крендель, селедки штуки две-три, сахару да масла… Топтался у прилавка и внимательно прислушивался, о чем судачат бабы Звартского имения.

В Калнаверах из господ сейчас никого. Не успела мадам вернуться, как тотчас на другое утро вместе с господином Конрадом укатила в Ригу. Похоже, случилось что-то из ряда вон выходящее. Изабелла казалась сильно встревоженной…

Вести были не из приятных. Ох, ох, Юлишка… Попала в когти папа́ и мама́… Может, вообще больше не приедет? Тяжесть легла на сердце. Не потому, что блестящая идея оказалась нелепой. Хотелось еще раз увидеть Юлишку… гордую, красивую Юлишку… Хотя бы попрощаться с нею… Но по всему выходило, что они больше никогда не увидятся…

Пришла телеграмма от профессора Н. (Как они там в Вене узнали адрес Мариса?) «Морису Мессаржу, Lettonie, Birkenruhe (Берзайне)». Так как в Берзайне господин артист Мессарж пользовался огромной популярностью, почтальонша промчалась четырнадцать километров на велосипеде и запросила за доставку два лата. Ну, черт с тобой! Бери. И показывай, что за телеграмма.

(Профессор Н. просит Мариса прибыть в Вену не позднее двадцать пятого августа, тчк. В Граце педагогическая конференция, тчк. Хочется показать лучших учеников, тчк. Программа та же, что в Пальфи-зале, тчк. Будут представители концертных агентств всей Европы, возможность заключения договоров, тчк. Профессор Н.)

— Отец! — говорит Марис. — Мне придется уехать еще раньше, чем мы предполагали. Ты уже придумал, где устроиться?

— В бараке лесорубов вроде есть свободное местечко, — отвечает отец. — Если не у них, то в богадельне наверняка.

— Как же так, в богадельне? — волнуется Марис. — Вот уж этого ты не делай… Тогда уж лучше у лесников. Там, говорят, комнаты светлые.

— Да, одна большая комната на двадцать коек. Мне там квартира полагается — ведь я еще работаю лесником на обходе…

Утром Марис начинает укладывать кофр. Из громоздких вещей брать с собой нечего: на память — старые сапоги для верховой езды, подарок матери — Новый завет, нотный альбом Zum Tee und Tanz — его он шутки ради подарит профессору (тот на выпускном банкете преподнес Марису уточку-свистульку).

Укладывая свой нехитрый скарб, он пробует отогнать от себя мысли о Юлишке… Вдруг понимает: дом полон чужих людей.

— Судебный пристав приехал, — говорит отец. — Выйди и ты во двор.

Прибыл господин Цал с помощниками. Он сердечно здоровается с Марисом, они ведут себя как старые приятели.

— Все упражняетесь? — радуется судебный исполнитель. — Ну, как же, как же… Вас ожидает блестящее будущее. Здорово вы сыграли «Мефисто-вальс» в тот вечер. Я вам так скажу: po fer zort! Первый сорт!

Тем временем ищейки пристава уже успели облазить тележный сарай, хлев, конюшню, погреб. Один из них, проявив недюжинное любопытство, заглянул даже в колодец.

— Должно быть, метров на двадцать в землю уходит, — определяет он со знанием дела.

— Что вы! Пятьдесят метров самое малое, — говорит Марис. — Как-то раз там даже нефть показалась.

— Что? Нефть? — восклицает помощник. — Значит…

— Ну что ты, Фридис! Господин Межсарг тебя разыгрывает, — смеется пристав. — Молодой человек, вы далеко пойдете, если чувство юмора не изменяет вам даже в этот грустный миг.

— Какой такой грустный миг? Мы просто счастливы, что разделаемся наконец со своими долгами.

Гм, да…

— Господин Цал, мы это фортепьяно оценили в восемь сотен, — высовываясь в окно, кричит из комнаты один из сыщиков.

— Дурак! Это фортепьяно принадлежит Общественному собранию, — кричит в ответ судебный исполнитель. — Посмотри-ка лучше, что за мебель в комнате.

Все идут в дом осматривать мебель.

— Вот буфет…

— Антик, — говорит Марис. — Из Византии.

Эксперт подходит, поглаживает по дереву и, махнув рукой, говорит:

— От Трентельберга… Барахло. Что тут у вас еще?

— Вязаные оконные гардины… с уникальными брюссельскими кружевами, — куражится Марис.

Эксперт подходит к окну, щупает занавеси, принюхивается и констатирует:

— Тоже от Трентельберга.

В глазах ищеек нескрываемое отчаяние.

— Мы напрасно сюда приперлись, господин Цал. Здесь нечего описывать.

— Нет, так нельзя! Что-нибудь да надо описать. Посмотрите хотя бы вон ту кровать.

Помощник садится на табуретку и пишет:

— Соснового дерева. Мореного. Изголовье с фанерными инструкциями.

— Не инструкциями, а инкрустациями. Пиши: инкрустациями…

(Так было описано супружеское ложе старого Межсарга — кровать, в которой родился всемирно известный пианист Морис Мессарж, но в тот момент пристав еще не уразумел этого. Говорят, впоследствии Изабелла продала эту кровать музею за двенадцать тысяч марок.)

— Ну и ну… — оставшись с отцом с глазу на глаз, говорит господин Цал. — Неплохо сработали, Межсарг, подчистую, здесь и взять нечего. Теперь вас объявят неплатежеспособным.

— И что со мною будет? — испуганно спрашивает Межсарг.

— Благодаря вашему сыну, ничегошеньки с вами не будет… Банкротство не посчитают злонамеренным: конь-то продан загодя… И в Рочском обходе найден деловой лес: вы проявили потрясающую честность и не продали его, мы это учтем… Вот разве что придется куда-нибудь съехать. У вас есть уже на примете какая-нибудь квартирка? Вашим хозяйством и землицей весьма интересуется господин Рацен. Его ржаное поле примыкает к вашему яблоневому саду. Кроме того, интерес выразил господин Конрад, а также госпожа Рейтер хотела бы второй летний дом для молодой пары. Словом, торги будут жаркими и прелюбопытными. У меня такое предчувствие, что выручка с аукциона покроет банковскую задолженность. Поэтому как можно быстрее подыскивайте себе квартиру. Не то останетесь без крыши над головой. Торги я назначил на четверг, времени мало.

Сегодня понедельник…

Атис Сизелен обещал вернуть фортепьяно собранию после того, как уедет Марис. Прекрасно! Заказан и оплачен билет от Берзайне до Вены. Правда, денег едва хватило, но отец подкинул еще тридцать латов, и возвращение в Вену уже не вызывает сомнений. Чего тебе еще не хватает? Главный лесничий Живка не возражает, чтобы отец — столько лет прослужил лесником! — переселился в барак к лесорубам… С этим как будто в порядке…

Марис смирился с судьбой. Озабочен одним — как сложится его жизнь в искусстве, ни о чем другом уже не думает. Восхождение на Олимп обеспечено.

— Юлишка так и не приехала, — шепчет он, лежа на сеновале, но в голосе его не слышно разочарования. — В конце концов у каждого хорошего музыканта была своя несчастная любовь, просветлявшая душу… У Шуберта, у Бетховена. У кого еще? Ни один из них не принес искусство в жертву любви, ни один…

Audiatur et altera pars, как сказал бы древнеримский судебный исполнитель, будем и мы объективны и выслушаем противную сторону — семью Конрада. Каково, собственно, мнение Изабеллы и Теофила о создавшейся ситуации? Ответ на этот вопрос мы находим в воспоминаниях госпожи Ф. Они продолжаются тем числом, когда калнаверская хозяйка и ее лучшая подруга возвратились из увеселительной поездки по Балтийскому морю. Цитирую:

«В Пернове в одном из ресторанов мы столкнулись, к сожалению, с господином Конрадом. Из запланированного развлечения на пляже ничего не вышло. Некая развеселая дама, приятельница Изабеллы, вознамерилась устроить студенческую пирушку в купальниках, но Теофил, прослышав об этом, силком усадил нас в автомобиль и увез в неизвестном направлении. В результате мы оказались на только что купленной винокурне. И там провели под хмельком семь дней. К счастью, начался охотничий сезон, и Теофил отправился на Пейпси-ярв бить уток. Так мы от него отделались и тайком двинули назад в Пернов. В нашу честь и в самом деле была устроена студенческая пирушка в купальных костюмах. На следующий день мы отправились на яхте обратно в Нейбаден, Изабелла просто умоляла меня поехать с нею в Калнаверы и погостить там денечек-другой. Она очень боится встречи с Юлишкой тет-а-тет». Госпоже Ф. еще раньше бросились в глаза ненормальные отношения между матерью и дочерью, но об этом — никому ни слова… «Всенепременно секретно!» — ее девиз.

«Когда мы прибыли в Калнаверы, Теофил уже успел вернуться с утиной охоты.

— Где Юлишка? — спросила Изабелла.

— Уехала в Ригу. По делу о замужестве, — усмехнулся Теофил.

— По какому делу? — изумилась мадам.

— Надумала выйти замуж. Стоит ли удивляться? — господин Конрад подмигнул и принялся напевать: — «Янкель, твой зять в Земельном банке!»

Изабелла тут же кинулась расспрашивать старую нянечку, как Юлиана себя вела эти две недели.

— Страх как хорошо, хорошо, хорошо…

В последнее время уже не бранилась. Была вежливой, только мало ела. И этот молодой господин из Межсаргов приходил сюда и тоже был страх как любезен. Юлишку катал на лодке, они загорали… Юлишка целыми днями пропадала в Межсаргах, ей там очень нравилось… А Марис, кажись, теперь тоже укатил в Ригу, не видно его что-то нигде.

Изабеллу, мою подругу Изабеллу едва не хватил удар. Но это еще были цветочки. На следующее утро пришла телеграмма-молния от Хаана-Гайле:

СПЕШНО ПРИЕЗЖАЙТЕ РИГУ ТЧК ЮЛИШКА ЗАБИРАЕТ ВКЛАД И АДВОКАТ РУСИС ЗАВАРИЛ КАШУ ТЧК ЗАВТРА БУДЕТ ПОЗДНО

— Кто бы мог подумать, вот тебе и глупышка Юлишка! Хладнокровная попытка ограбления банка.

— На кой черт надо было делать вклад на ее имя? — бушевал Теофил. — Это все ты, Белла, придумала! Как я теперь докажу, что деньги не принадлежат Юлишке? Налоги-то я не платил!

— А она тебе сказала, за кого выходит замуж? — в свою очередь раскричалась на Теофила моя подруга. — Дурья твоя башка!

— Она сказала… Нет, она не сказала, но я думал…

— Знаешь, кто еще думает! Ну, тогда я тебе скажу: она выходит за этого пастушонка, этого жулика. За так называемого крестника, ха-ха-ха-ха! Он ее изнасиловал!

— Кто? Что?

— И в этот час она с револьвером в руке собирается грабить банк.

Господин Конрад схватился за голову и выбежал в кухню.

— Людвиг! Людвиг, немедленно машину! Когда мы можем быть в Риге?

— Если жать на всю катушку, то примерно в полдень. Шестьдесят километров в час.

— Страшная скорость! Но не время думать об опасности. Мы должны как можно скорее попасть к господину Гайле».

Не буду больше цитировать нервические диалоги, столь прилежно воспроизведенные моим соавтором в последней тетради ее воспоминаний. Госпожа Ф. начинает нарушать спокойное течение этой поучительной повести. Разрешите мне самому в нескольких словах сказать о том, что произошло во второй половине дня в Риге. В самом деле ограбили банк?

Нет. Преступление удалось предотвратить. Но в связи с этим преступлением всплыло другое, гораздо более тяжкое, совершенное девятнадцать лет назад. Тут же — на нервной почве — последовал морально-нравственный взрыв. Молекулы более тяжкого преступления были в известной мере нейтрализованы молекулами менее серьезного злодеяния, высвобожденная энергия с огромной скоростью унеслась в иносферу, а образовавшиеся шлаки вновь погрузились в пучины подсознания, и днем позже Теофил с Изабеллой, посадив Юлишку на заднее сиденье автомобиля, возвращались обратно в Калнаверы — дружная чета, только что восстановившая супружеские узы.

Закон победил, юрисдикция восторжествовала. От наказания ушел лишь… не будем трепать его имя всуе, мадам Изабелла… Не вы ли как-то сказали, что этот человек хотел и вас погубить? И что в конце концов погубил… Вы не желаете, чтобы это когда-нибудь вышло наружу? Можете на свою подругу положиться. Есть у меня и пятая — потайная тетрадочка, с непристойными анекдотами… Гласности (суду публики) предам лишь то, что почерпнуто мною из достоверных источников.

Во-первых. Господину Конраду удалось при помощи фактов доказать, что деньги в банк вносил он сам.

Во-вторых. Изабелла под присягой подтвердила, что Юлишка не является дочерью Теофила. Отец Юлианы — какой-то опустившийся актер, по имени Альфонс, который через год после Изабеллиной свадьбы погубил ее с применением насилия.

В-третьих. Из сказанного выше следует логический вывод, что Юлишка не является ребенком Теофила. А посему никакого наследства ей не полагается.

В-четвертых. Недавно Юлишку удочерили, и она приняла фамилию де ля Мотт. С того момента у нее нет никаких родственных связей с древнелатышской семьей Конрада.

В-пятых. Супружеская чета Конрадов согласна взять Юлиану к себе, все простить ей и считать ее неофициальной приемной дочерью.

Все, как видите, в ажуре!

Да и в Межсаргах вроде бы установилось спокойствие, и там победила справедливость. Отец уже собрал котомку, а сын, уложив кофр, намерен завтра же вечером отправиться за границу. Он постирал и повесил в саду сушиться свой белый пуловер Angora Supermarkt. За шесть недель дорогая вещь вконец пожелтела. Может, от неумелой стирки, может, от жесткой воды, но в последнее время вид у свободного художника довольно потрепанный… Быстрее в Вену! Ради духовного и телесного обновления.

Нежданно-негаданно около полудня в комнате Мариса появляется Юлиана. На ней пестрый плащ, темное шерстяное платьице, туфли на высоких каблуках. В руке — сумочка, расшитая бисером, и солнечный зонт.

Сняла плащ, присела на голую постель и сказала:

— Они исключили меня из завещания и силой отобрали деньги. Но мне на все это наплевать, Конни! Вы сильный, вы были и остаетесь моим большим другом. И пусть мама́ теперь молчайт!

— Я так и знал, — говорит Марис.

— Что вы знали? — спрашивает Юлиана.

— Знал, что вы уже не придете ко мне, чтобы проститься.

— Проститься? Почему проститься, Сорвиголова? Я решила остаться здесь, с вами. Насовсем! Разве вы не понимаете? Теперь я вольная птица, могу делать все, что мне заблагорассудится. Будем жить в бедности! Преломим засохший крендель и поделим его пополам. Вот будет умора! Идя сюда, я громко смеялась, представляя себе эту картинку: Конни макает одну половинку кренделя в кофе, я беру и…

— И вас так долго не было, и вы совсем не знаете, что здесь, в Межсаргах, произошло: судебный исполнитель выставляет нас с отцом на улицу. Нам уже негде жить. Даже кровать, на которой вы сидите, не наша. Она внесена в опись.

— Внесена в опись? — изумленно переспрашивает Юлишка и недоуменно смотрит в изножье кровати, словно там проставлен некий инвентарный номер. — Выгоняют на улицу? Почему?

— Потому что у нас нет денег, чтобы расплатиться с долгами! — раздраженно кричит Марис и, распалясь гневом, повторяет: — Проще пареной репы: нет денег! Нету!

— Нету? — Юлишка качает головой и добавляет: — Совсем недавно у меня еще были деньги. Я хотела взять их с собой. Но мама увидела, как я прячу в сумочку фарфорового лебедя, вырвала у меня копилку из рук, разбила ее и рассовала по своим карманам все серебряные пятилатовики, которые я собирала для «лотереи счастья». «Ни одного сантима не унесешь с собой! — вопила она. — Ступай прочь и получай божью кару. Без денег он тебя тут же выставит». Ну, разве мама́ не дурочка: Конни меня выставит? Ха-ха! — Юлишка рассмеялась… (А Марис густо покраснел. Ему стало стыдно, только он не мог понять за кого — за самого себя или за мадам Изабеллу?)

— И все-таки вам надо вернуться к мама́ и просить у нее прощения, — говорит Марис. — У нас негде приткнуться и не на что жить. Отец сегодня переселяется в контору, а меня ждет концертное турне.

— Ну и что же? — удивляется Юлишка. — Ведь мы условились: я поеду с вами. Разве вы не помните, что обещали мне там, на сеновале? «Юлишка! — шептали вы, — жалованье у ассистента не бог весть какое, но я подработаю перепиской нот и частными уроками». К тому же вы тогда не знали еще, Конни, что у меня связи с профессиональными теннисными клубами и я смогу жутко много зарабатывать. Ведь ничего же не изменилось.

— Многое изменилось, Юлишка! Это было безумием — наши мечты там, на сеновале. А теперь давайте подумаем трезво, не будем пороть горячку. Я остался почти без сантима. Отобрать последний грош у отца не осмеливаюсь; его и так ждет горькая старость. А у меня через неделю ответственный концерт в Граце, поэтому пришлось срочно купить билет в спальный вагон.

— В спальный вагон! — восторгается Юлишка. — Я никогда еще не путешествовала в спальном вагоне! Это будет замечательная поездка, Конни!

Сущее наказание! Марис уже не знает, что с нею делать… Она не понимает. Может, не хочет понять? Может, не способна понять, поскольку воспитана в семье богачей. «Неужто придется хамить? — думает Марис. — Ведь я не могу взять ее с собой — без денег, без вещей, без квартиры… Куда я ее в Вене дену?»

— Когда выезжаем? — интересуется Юлишка. — И во сколько мы…

— Не мы, а я! Я один! Разве вы не слышали, не поняли: у меня нет денег на второй билет… Это же не моя вина, что на второй билет нет денег… Пока не поздно, поспешите назад в Калнаверы, просите прощения! Может, мама́ простит. И забудьте, ради бога, наши милые глупости.

— Наши милые глупости? — побледнев, застывшими губами повторяет Юлишка. — Наши… милые… глупости…

Она как будто сломалась. Дрожит, ухватившись двумя руками за изголовье кровати… И вдруг выпрямляется. Взгляд ее становится чужим, ледяным.

— Теперь я понимаю, почему мама́ вас так страшно ненавидит… Еще вчера она старалась убедить меня, что такой тип, как вы, мог вырасти только из Конни Не ешь Не пей, из человека, у которого нет внутренностей — сердца и прочего.

— Вам не дано увидеть, — пытается возражать Марис, но Юлишка его перебивает:

— Я вижу! Вы весь как на ладони. Мама́ уловила суть: корни вашего счастья — в бедности. Поэтому вы никогда не сможете возвыситься. Я могу плюнуть на богатство, а вы нет… Господин Мессарж уже облизывался, представляя, как с помощью Юлишки разбогатеет. Это действительно так было?

— Юлишка, как противно, как подло…

— Руки прочь, господин Мессарж! Молчайт! Теперь слово моему другу, моему сильному и доброму Конни Сорвиголове. Одному ему я открою правду: или я поеду с ним, или случится что-то ужасное… Нежной подруге Конни нечего терять. Папа́ выгнал ее из дому. Это чепуха… Ах так, вы еще всего не знаете. Юлишка вовсе не его ребенок. В первый раз мою мама́ погубил косоглазый спившийся актер, жалкий тип. В настоящее время он работает в театре «Улей», время от времени отдыхает в психиатрической клинике на Александровской высоте в Риге. Сенсационное открытие! Об этом уже говорит вся Рига (господин Гайле постарался)… Я могу представить, как теперь прыгает от радости, бьет в ладоши и гогочет Зинаида, жалкая гусыня! Ну, Конни Сорвиголова? Что может предложить теперь мой замечательный друг?

— Во имя вашего счастья и моего будущего еще раз предлагаю вам: немедленно возвращайтесь домой и просите прощения! Они вас простят, ручаюсь. Мама́ уже простила, она ждет вашего возвращения и тревожится за вас… могу поклясться. Хотя мадам Конрад и лишена каких бы то ни было чистых и возвышенных чувств, она все же мать и материнский инстинкт у нее достаточно силен. Ведь не случайно же она приказала меня высечь, когда я едва не утопил ее маленькую дочурку… Через час или два мама́ прибудет сюда, и в этом я тоже могу поклясться. Семейная жизнь господина Конрада войдет в мирную колею, все сплетни забудутся, и Юлишка выйдет замуж за секретаря министра. Да, Не ешь Не пей способен стать Нечестивцем, тут ваша мамочка по-своему права. Не ешь Не пей в этом не виноват. Виноват этот непостижимый мир. Бог его таким создал. Для вас бедность — это шутка с зачерствелым постным кренделем, для меня это дилемма: достигнуть цели всей моей жизни или отступиться? На какой-то миг я вообразил, что можно объединить любовь со служением искусству, но это была лишь мимолетная слабость. Я поклялся: любить только музыку, ее одну, и сдержу свою клятву. Еще Фредерик Ламонд сказал: «Для великого художника жена все равно что хомут на шее. Рано или поздно она потянет его ко дну».

— Господин Мессарж! — в страхе воскликнула Юлишка. — Говорите, пожалуйста, проще и короче. Что мне теперь делать?

— Я же сказал: торопитесь к мама́ и просите прощения. Нет ничего проще возвращения блудного дитяти.

Юлишка поднялась, медленно подошла к Марису, обняла его за плечи и, будто не доверяя, долго смотрела ему в глаза. И сказала:

— Если вы действительно так думаете, пусть будет на то воля божья!.. Я поступаю, как вам угодно.

— Не мне, а нам обоим так будет лучше, Юлишка.

— Может быть… И поцелуйте меня на прощание, Конни… Я начинаю мерзнуть…

Марис по-отечески поцеловал ее в губы, но Юлишка не отпускала — покрывая его лицо поцелуями, она захныкала, бедная… Не отпускала его и всхлипывала, всхлипывала.

— Хватит! — сказал Марис (длинная сцена начала его раздражать). — Возьмите же себя в руки! Или вы думаете, мне легко?

Юлишка все всхлипывала.

— Сыграйте, пожалуйста… последний раз, но только, пожалуйста, мне одной, — сказала она, присев на подоконник и утирая слезы вязаными занавесками. — Потом я пойду…

Марис неохотно сел за инструмент и, поворошив ноты, открыл «Сон любви» Листа…

(Что еще он мог сыграть для Юлишки? Она же ничего не смыслит в искусстве. Даже контрапункт для нее скучен.) Звуки холодными дождевыми каплями падали на водную гладь. Но вдруг он пришел в ярость. (К дьяволу сентиментальный Liebestraum!) Он начал импровизировать на эту чувственную тему. Почему-то вспомнились затверженные по наущению Атиса Сизелена слова:

вот он, лейтмотив его будущего. Марис модулировал на си бемоль минор, сила и драматизм нарастали:

Ревела буря, гремел гром. Одинокий демон — Не ешь Не пей, выставив кулаки, шел наперекор стихии. На басах грохотало неумолимое — dies irae, dies illa… (Идею Райниса Не ешь Не пей обнажил до цинизма.)

Теперь очередь за торжеством, триумфом, кульминацией. Но Марис не закончил импровизацию. В хорошо задуманный финал вторгся неприятный диссонанс. Какая-то тонкая струнка надломилась под ударами его пальцев и лопнула с пронзительным звуком, словно наткнувшись на пилу. Ожидая, пока погаснет вибрация, Марис оглянулся. Юлишки в комнате уже не было. Пока он импровизировал, она тихонько приоткрыла дверь и ушла. Слава богу! Хорошо, что так… Поняла все-таки…

Марис встал, подошел к окну и посмотрел на облака. У колодца с котомкой в руке стоял отец. Да-да, ведь время полдничать, сейчас мы…

В этот момент со стороны поля, из-за яблоневого сада, раздался выстрел. Марис выбежал во двор. Отец, не отходя от колодца, показывал пальцем туда, где стояла банька и примыкало к саду ржаное поле Раценов. Приставив ладонь козырьком ко лбу, Марис долго смотрел на колышущуюся в золотистом тумане ниву, но ничего подозрительного так и не заметил… Лишь черные птицы, кажется — галки, встревоженно метались и кричали на лету. Но вот и они улетели прочь. Настала тишина.

…а над рожью клубился туман…

Перевод Зигфрида Тренко.