11

Река — темная, ленивая, неторопливая — безучастно струилась сквозь плотную массу высоких деревьев; она так густо заросла кувшинками и водными гиацинтами, что невозможно было понять, в какую сторону она течет и течет ли вообще, или давно уже превратилась в огромный стоячий рукав озера, конец которого теряется в глубине сельвы.

Вот уже три дня они плыли по этой сонной реке, держась в тени берегов, пережидая знойные полуденные часы, подремывая в гамаках, которые натягивали меж низко висящих ветвей над илистым песком отмелей, а с наступлением вечера вновь пускались в путь.

Крошечную пирогу для охоты на кайманов сменили на другую, гораздо шире и удобнее. Туземец использовал ее для долгих поездок по прибрежным деревням, и теперь они по очереди гребли, что, впрочем, не требовало особых усилий, чередуя долгое молчание, во время которого они любовались проплывающим за бортом однообразным пейзажем, с душевными беседами, когда каждый казался другому целой непознанной вселенной.

Они уже стали друзьями; это была особого рода дружба, возникающая лишь между людьми столь разными. Объединяло их только безмерное одиночество, в котором каждый провел большую часть жизни, поскольку Сьенфуэгос на своих гомерских скалах не имел иной компании, кроме коз, а крошечный Папепак большую часть года вынужден был проводить в молчаливом обществе болотных кайманов.

Вот поэтому сейчас им было приятно общество друг друга, ибо оба обладали особой чуткостью, позволяющей вовремя различить, когда кто-то хочет побыть в тишине или услышать дружеское слово. Для понимания им стало хватать лишь взгляда, а взаимное доверие достигло той точки, что канарец смог освободиться на время от невероятного напряжения, в котором пребывал все последнее время.

При этом он каким-то образом чувствовал себя под защитой этого хилого человечка с крысиным лицом, чей очевидный недостаток физической силы компенсировался непреклонной волей, железными нервами и глубочайшим, всеобъемлющим знанием о месте своего обитания.

Однажды рыжий увидел, как туземец поймал за шею гадюку, приготовившуюся к нападению. Крепко сжимая ее пальцами, как будто щипцами, он позволил липкой и скользкой рептилии обвиться вокруг своего предплечья, чтобы наконец прикончить ее, откусив голову. Сьенфуэгос также видел, как его друг застыл, как соляной столб, не моргнув и глазом, менее чем в трех метрах от рычащего оскалившегося леопарда на высокой ветви, причем с такой невозмутимостью, будто огромный зверь не был в два раза больше и тяжелее. Папепак ждал нападения с убежденностью, что сможет перерезать хищнику глотку еще воздухе, стоит только тому спрыгнуть.

Стало понятно, как туземец заслужил два своих прозвища — Хамелеон и Охотник, ведь в джунглях он вел себя как непререкаемый повелитель зверей, обладал исключительной реакцией, так что испанец часто недоумевал, как Папапак может вести себя столь уверенно. Падающие предметы он ловил на лету, а если в него пыталась что-то бросить обезьяна, избегал этого с такой естественностью, словно атака происходила в десять раз медленней, чем на самом деле. Он мог ловить на лету даже шмелей и самых крохотных колибри, хотя их способность безумным образом менять траекторию полета иногда помогала птицам избежать поимки.

На четвертый день впереди замаячила первая деревенька — по сути, лишь несколько беспорядочно разбросанных хижин, стоящих над водой на высоких сваях и соединенных между собой целой вереницей мостов и переходов. Казалось, вся эта конструкция вот-вот рухнет, но все равно она радовала глаз — уже потому, что говорила о присутствии человека, что не могло не радовать двоих путешественников, на протяжении долгих месяцев не видевших ничего, кроме деревьев.

— Здесь живут хорошие люди! — пробормотал туземец, широко улыбаясь. — Мирные, непуганые, ведь карибы никогда сюда не приходили. И женщины у них ласковые — очень-очень ласковые! Так что в эту ночь мы с тобой...

Свою фразу он закончил красноречивым жестом, совершенно ясно выразив свои намерения, и, воодушевленный предвкушением, стал грести с удвоенной силой, умело направляя каноэ в сторону самой большой хижины.

Сьенфуэгос выпрыгнул из лодки, мысленно поблагодарив жителей деревни за то, что позаботились сделать настил из веток, на который ступили его босые ноги, и направился прямиком к ветхой хижине, крытой пальмовыми листьями, весьма озадаченный тем, что так и не встретил ни одной живой души.

И тут его озарило, какое-то шестое чувство предупредило его об опасности, но не успел он что-то предпринять, как ощутил удар и со стоном завалился навзничь, успев лишь заметить, что Папепак скрылся с головой под водой. Сьенфуэгос тут же потерял сознание, так и не поняв, что случилось.

Следующие несколько дней его разум пребывал в смятении, погрузившись в жар и галлюцинации, Сьенфуэгос был не в состоянии понять, что происходит вокруг и лишь чувствовал, будто его пронзили раскаленным железным прутом, а хриплые голоса что-то твердили о крови и смерти.

Когда наконец (он так и не понял, сколько прошло времени) он открыл глаза, осознав, что находится среди живых, первым делом он заметил смердящую фигуру, склонившуюся над его лицом. Человек внимательно изучил Сьенфуэгоса и произнес хриплым голосом, от которого у канарца в голове словно взорвалась педарда.

— Ну ты только погляди, вот чудо невиданное! Соня проснулся.

— Ты кто? — еле слышно пробормотал Сьенфуэгос.

— Патси. Патси Иригоен.

— Мы в Севилье?

— В Севилье? — удивился тот, а потом крикнул куда-то наружу во всю силу своих легких:

— Эй! Голиаф! Винуэса! Бабник! Пташка только что проснулась и спрашивает, не в Севилье ли мы.

Вскоре появились еще трое, вооруженные до зубов, они обступили лежащего в гамаке раненого со всех сторон и разглядывали его со смесью насмешки и недоверия.

— В Севилье? — спросил один из них певучим голосом. Он был карликом ростом не выше метра и двадцати сантиметров, его огромную голову венчал высокий шлем с плюмажем, который все равно никак не мог скрыть недостаток роста. — Так ты все-таки выжил, шпион хренов?

— Шпион? — удивился канарец. — Что ты хочешь этим сказать? Кто вы такие и где мы находимся?

В правый глаз Сьенфуэгоса ткнулся грязный пухлый палец, канарец взвыл от боли.

— Заткнись, скотина! — рявкнул коротышка. — Здесь вопросы задаю я. Кто ты такой и где остальные?

Сьенфуэгос замешкался с ответом, поскольку боль была такой сильной, что несколько мгновений он ничего не соображал, но сделал над собой немыслимое усилие, чтобы сдержать ярость.

— Какие еще остальные? О ком это ты?

— А о ком я могу говорить, козел? О тех, кто пришли с тобой, о шпиках адмирала.

— Ах, вот в чем дело! — Сьенфуэгос ненадолго замолчал. — Все умерли.

— Все? — спросил лысый, у которого не хватало трех передних зубов. — И где?

— В форте.

— В форте Святого Фомы? — с ликованием воскликнул коротышка. — Дикарям таки удалось покончить с фортом Святого Фомы? — Он повернулся к сообщникам с видом триумфатора. — Я ж говорил, что нужно убираться оттуда, пока не поздно!

Но Патси Иригоен, наблюдающий за событиями, сидя за грубо сколоченным столом и посасывая прутик, покачал головой.

— Он врет. Форт Святого Фомы никто не разрушал.

— Не знаю я никакого форта Святого Фомы, — признался канарец, понимая, что стоит рассказать им правду, если он хочет сохранить жизнь. — Я про форт Рождества.

— Вот же сукин сын! — яростно взревел карлик, нацелившись на второй глаз Сьенфуэгоса. — Посмеяться надо мной решил? Там же никто не выжил! Я с тебя живьем шкуру спущу, если сейчас же не скажешь, сколько с тобой человек и где они.

Сьенфуэгос переводил взгляд с одного кошмарного лица на другое и в конце концов пришел к заключению, что находится перед мерзавцами, которым ничего не стоит сдержать подобное обещание. В конце концов он пожал плечами и тут же стиснул зубы от боли, пронзившей левую часть тела, а потом ответил нарочито спокойным тоном:

— Я говорю правду. В форте Рождества нас осталось тридцать девять человек из команды «Санта-Марии», но потом на нас напали и всех убили, кроме меня и старого Стружки. После этого я долго скитался по островам каннибалов и сельве, кишащей кайманами, пока не добрался сюда.

— Ни хрена себе!

— Мать твою за ногу!

— Дезертир из форта Рождества!

Похоже, столь удивительное открытие полностью изменило поведение четырех мерзавцев, они смотрели на Сьенфуэгоса, покачивая головами, словно не могли поверить своим ушам, и наконец в их взглядах появилась определенная доля восхищения.

— Клянусь, если врешь, тебя ждет худшая смерть, какую только можно представить, но если ты не шпион вице-короля, а действительно избежал той резни, то это меняет дело, — заявил карлик. — Меня зовут Давид Санлукар, но все называют меня Голиафом. А это Бельтран Винуэса, Патси Иригоен и Педро Барба, больше известный как Бабник. Расскажи, что именно случилось в форте и как вышло, что ты оказался единственным, кому удалось спасти свою шкуру.

Опыт общения с людьми вроде грубого Кошака и его группки вечно всем недовольных приспешников научил молодого канарца, как вести себя с подобного рода людьми, и он рассказал им о своем пребывании на Гаити и побеге из форта Рождества, придав повествованию такие оттенки, чтобы карлик и его сообщники могли ему сочувствовать.

Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться — люди, способные без единого вопроса выстрелить в своего соотечественника, явно готовы проткнуть ему глаз или содрать кожу живьем, чтобы заставить его признаться, где находятся остальные пришедшие за ними солдаты. Сьенфуэгос понял, что столкнулся с четверкой сбежавших из какого-то неизвестного места бандитов, но вскоре они и сами во всем признались.

— Для начала мы решили убраться из Изабеллы, — рассказал Голиаф, весьма гордый этим поступком. — Люди мерли, как мухи, и нас собирались переправить в гарнизон форта Святого Фомы. Но мы решили, что сами выберем, где нам жить, и уж эта земля будет только нашей.

— Что еще за Изабелла?

— Город, который адмирал основал к юго-западу от форта Рождества. Дерьмо, а не город!

— Большой?

— Говорю же — дерьмо, — напирал карлик. — Грязный, душный, вонючий и кишащий москитами. Если бы мы оттуда не убрались, то уже лежали бы в земле.

— А дон Луис де Торрес там?

Мужчины переглянулись и в конце концов пожали плечами.

— Мы не знаем. Мы ж не знакомы со всем и каждым.

— Он официальный толмач адмирала. Обращенный еврей.

— Сейчас толмачом у него служит туземец, которого привезли в Испанию после первого плавания, — объяснил Педро Барба, которого все называли Бабником. — Зовут его Диего, он крестник Колумба.

— Я его знаю, — сказал Сьенфуэгос. — Это брат вождя с Гуанахани. А мастер Хуан де ла Коса? Он приехал?

— Да. Этот — точно. Он по-прежнему старший из капитанов, хотя сомневаюсь, что долго задержится на этом посту, потому что чертов сукин сын адмирал делает все по-своему, вопреки тому, что ему советуют знающие моряки.

— Это мой друг.

— Неплохой тип, — признал карлик Голиаф с таким видом, словно это лучшая характеристика, которую он мог кому-либо дать. — Жалко будет, если его убьют.

— Кто это его убьет? — всполошился рыжий.

— Дикари, конечно же. Эти мерзавцы другого и не умеют. Либо мы убьем их, либо они нас, — до ушей заулыбался баск Иригоен. — Хотя мы пока действуем быстрее. Так уж пожелал Господь.

— А где именно мы сейчас находимся?

Мужчины расхохотались, хотя было совершенно очевидно, что за громовыми раскатами смеха скрывается неуверенность.

— Да хрен его разберет! — признался карлик, забираясь на стол, чтобы на нем усесться. — Мы стащили фелюгу и вышли на ней в море. — Он звонко шлепнул своего приятеля по лысине. — Этот хрен божился, что прекрасно разбирается в навигации, но мы заблудились, как блоха в юбках королевы. Но главное — здесь есть золото, и много! Нам даже не хватило сундука, чтобы всё поместить, а теперь нас заботит только то, как отыскать путь домой.

— Золото? — удивился Сьенфуэгос. — Ты уверен?

— Уверен, — весело ответил коротышка, отвязав с пояса тяжелый кошель и продемонстрировав наполняющий его золотой песок. — Что это, по-твоему? В текущем с севера ручье золота больше, чем вшей на моей голове, — заговорщицки подмигнул он. — Через пару месяцев мы все разбогатеем!

— Видать, это и есть тот знаменитый остров Бабеке, который разыскивал адмирал, — пробормотал канарец. — Как я помню...

Он хотел еще что-то добавить, но от резкой боли в ране у него перехватило дыхание — казалось, воздух отказался входить в легкие. От долгого разговора он устал и чувствовал себя так, словно его ударили дубиной по голове. Он вдруг склонил голову и потерял сознание, как от удара молнией.

— Вот дерьмо! — выругался баск. — Похоже, это его добило.

— Видать, пуля была дерьмовая, — заметил Бабник. — Странно, что он еще жив, потому что я никогда не промахиваюсь. Думаешь, он не врет?

Голиаф спрыгнул со стола с таким видом, словно бросился в пропасть, и одновременно с этим кивнул.

— Не представляю, как такое можно выдумать, если это не произошло на самом деле, — сказал он, приблизившись к раненому, поднял ему веко и убедился в том, что канарец без сознания. — Если он и правда говорит на языке дикарей, как уверяет, то может нам пригодиться. А когда он уже не будет нам нужен, то тогда просто вжик! — и он провел пальцем по шее.

— Зачем? — спросил баск. — Золота здесь хватит на всех.

— Золота никогда на всех не хватает, — заявил лилипут. — И вообще, он слишком высокий, а я никогда не доверял великанам.

Он вышел из хижины и уселся на край шаткого пирса, свесив крохотные ножки над водой с кувшинками, и стал пристально глядеть на каноэ с двумя мужчинами и женщиной, медленно приближающееся к деревне.

— Бабник! — позвал он, не оборачиваясь. — Прибыли трое.

Бабник вышел из хижины с тяжелой аркебузой наперевес и тут же направил ее на сидящих в лодке людей, чьи силуэты были видны, как на ладони, а в это время двое его товарищей прошли по шатким мосткам и остановились перед другой хижиной с накрепко запертой толстой дверью.

Близился вечер — тяжелый, душный, влажный и липкий, лениво созерцающий, как красное солнце скрывается за вершинами деревьев, а десятки белых цапель величаво кружат над водой, то и дело камнем падая вниз и снова взмывая в воздух с пойманной рыбой в клюве, чтобы спокойно съесть ее, устроившись на ветвях ближайших табебуй.

Несомненно, это было самое красивое время дня в сельве — когда зелень деревьев окрашивается в самые разные оттенки, а бесчисленные цветы и птицы сияют самыми яркими красками; когда каждый звук отдается особенно четко, а запахи леса пьянят и кружат голову сильнее, чем когда-либо.

Все дышало красотой и покоем в этом райском уголке вселенной, и лишь присутствие четырех чумазых испанцев с грозным оружием омрачало эту прекрасную картину, чью гармонию не нарушали даже фигуры троих обнаженных туземцев, сидящих в лодке и глядящих на карлика испуганными оленьими глазами. Пока мужчины вытаскивали лодку, женщина тяжело поднялась по деревянной лестнице и протянула карлику некий предмет.

Это оказалась высушенная тыква, помеченная номером «пять» — цифра была коряво нарисована красной краской на боку сосуда.

Дрожащими руками женщина передала тыкву карлику, а тот, убедившись, что сосуд наполнен золотым песком более чем наполовину, поставил тыкву на пол и выразительным жестом велел женщине уходить.

— Прибыл номер «пять»! — оповестил он баска и Бельтрана Винуэсу.

— Сколько? — поинтересовался Бабник, не выпуская из рук оружия.

— Около четырех унций, — ответил карлик. — Неплохо для женщины. — Он поманил рукой другого индейца, который как раз выбирался из своей пироги, и тот протянул ему новую тыкву, помеченную цифрой «двенадцать». — Ну, давай посмотрим, что ты нам привез, индейское дерьмо!

Он придирчиво изучил содержимое сосуда, также полного золотого песка, желая убедиться, что его совершенно точно не обманывают, и, наконец, наградив туземца обезьяньей ухмылкой, также дал ему понять, что тот свободен.

— А у номера двенадцать — почти семь унций! — крикнул он. — Неплохо!

Загрузка...