Карьера Никодима Дызмы

ГЛАВА 16

Во вторник Никодим с Кшепицким посетили адвоката Лицунского, специалиста по бракоразводным процессам, а в среду побывали в последний раз у старшего комиссара Рейха, которому вручили сто тысяч злотых.

В четверг с главного вокзала отходили в противоположных направлениях два поезда. В одном сидел скрюченный, дрожащий старичок. В другом, напутствуемый веселыми пожеланиями друзей, ехал председатель правления государственного хлебного банка.

Строго говоря, старик находился не в одиночестве. Напротив него в купе сидел плечистый господин с красным лицом; правую руку он засунул в карман пальто, в данном случае это было скорее вызвано профессиональной привычкой, чем необходимостью.

Поезд Варшава — Берлин отошел первым. Примерно минут через десять тронулся другой: в направлении Белосток — Гродно.

Последним со ступеньки вагона соскочил Кшепицкий. Он сделал своему начальнику краткий отчет о беседе, которую вел в уголовном розыске с Куницким. Он сообщил, что Куницкий не стал чинить препятствий, что он сломлен и покорился судьбе. Дал даже кое-какие разъяснения насчет коборовских дел, чем значительно облегчил задачу новому управляющему, которым, по воле Никодима Дызмы, стал не кто иной, как все тот же Кшепицкий.

Дызма был доволен.

Уютно устроившись в пустом купе, он принялся размышлять о роли жениха, которую ему предстоит играть.

Вне всяких сомнений, надо теперь отказаться от банка. Для чего теперь ему банк? Колоссальные доходы Коборова, сулившие удобную и спокойную жизнь, возможность жить без постоянного напряжения, без вечной боязни, что ляпнешь что-нибудь несуразное, — все говорило за уход из банка.

Конечно, Никодиму было ясно, что самому ему с Коборовом не справиться.

К счастью, с ним был Кшепицкий, мастер на все руки. Дызма ни одной минуты не сомневался, что в денежных делах нельзя чрезмерно полагаться на секретаря, но, с другой стороны, сомнительно, чтобы тот стал рисковать на таком доходном месте.

За окнами вагона тянулась обширная, покрытая глубоким снегом равнина.

Вспомнился Терковский. Дызма до боли стиснул зубы. Было ясно, что избавлением от Терковского он обязан дамам из ложи. Какими методами они действовали, какие силы были в их распоряжении, этого он не знал, да и не хотел знать. Боялся он теперь их больше, чем вначале, когда его смущало их общение с нечистой силой. Живые опаснее духов. Поэтому Дызма не изменил своего решения поскорее распроститься с ложей, Разумеется, он будет и впредь поддерживать близкие отношения с этими дамами, но лучше посадить на свое место Вареду.

Дызме стало весело, когда он вспомнил озадаченные лица Ляли и Стеллы, узнавших «волю сатаны». Достанется полковнику на орехи…

Слева и справа от поезда высился лес.

Наступил вечер, туманный зимний вечер. Под колесами загромыхали коборовские стрелки. На перроне были только железнодорожник и Нина. Она увидела Дызму в окне, лицо ее осветилось улыбкой.

Здороваясь, она протянула к нему руки, Никодим поставил чемодан в снег.

«Наконец-то, наконец-то!..»

Пройдя через безлюдный вокзал, они сели в автомобиль.

Мотор пробудился от вздрагиваний стартера, колеса заскользили по снегу, машина тронулась…

— Скажи… скажи… Он… он… сразу согласился?

В голосе Нины звучало беспокойство.

Дызма рассмеялся.

— Пришлось.

— Что значит «пришлось»? — боязливо осведомилась Нина.

— Ниночка, — вразумлял ее Никодим, — ты же сама говорила — любовь все побеждает.

Когда проезжали мимо лесопильного завода, там вспыхнули фонари. Несколько человек у дороги сняли шапки.

— Ну и что… что он теперь будет делать?

— Это нас не касается, — пожал плечами Никодим. — Забрал все, что было в банках. Было почти столько, сколько стоит Коборово. С голода не умрет.

— Уехал за границу?

— Да.

— И не вернется?

— Об этом не может быть и речи. Уж я ручаюсь.

Нина задумалась.

— Ты сказал, Нико, что ему пришлось на все согласиться. Не было ли на это каких-нибудь… ну… особых причин?

— Что тебе об этом беспокоиться, Ниночка? Дело улажено — и конец. Что тебе до этого?

— Ведь он был моим мужем…

— А я тебе говорю, что не был.

Она удивилась.

— Как так не был?

Дызма объяснил, как умел, запутанную процедуру аннулирования брака и повторил аргументы адвоката.

— Через два месяца, если не произойдет осложнений, сделаешься панной Понимирской, а через три, если у тебя не прошло желание, станешь моей женой.

Нина молчала.

Это обеспокоило Дызму. Может быть, раздумает?.. Может быть, почувствовав себя свободной, не захочет связываться с ним?

— Отчего ты молчишь, Ниночка, дорогая? — спросил ее Никодим со всей нежностью, на какую только был способен.

— Ах, ничего, ничего, — очнулась Нина. — Я думаю об этой истории. Не надо об этом думать, правда?.. Минуло, прошло… Видно, так суждено…

Она прижалась к нему.

— Такова жизнь, — сказал он с убеждением.

— Я боюсь жизни. Она страшна.

— А я не боюсь.

— Я знаю. Это потому, что ты сильный, очень сильный…

Все окна коборовского дома были ярко освещены. Нина объяснила, что в последнее время велела устраивать такую иллюминацию — боялась темноты.

В вестибюле собрались все слуги. Точно еще известно не было, но, по отрывочным рассказам шофера, вернувшегося из Варшавы без хозяина, они сделали свои выводы, которые только подтверждал небывалый случай поездки хозяйки на станцию. Слуги чувствовали: что-то происходит… Нина называла это интуицией, Никодим — нюхом.

На лице горничной, которой он велел приготовить себе постель в спальне Куницкого, Никодим не заметил и тени удивления.

Нина сетовала, что будет опять одна, когда Дызма уедет в Варшаву.

— Поезжай и ты, Ниночка. Я заберу тебя с собой.

— Если б это было возможно!.. — с грустной улыбкой ответила Нина.

— Почему бы нет?

— Неудобно. Разве ты не понимаешь? Это вызовет скандал!

— Ну и что же, — пожал плечами Никодим, — велика важность! Ведь мы обвенчаемся. Наконец ты можешь жить и в гостинице, а видеться будем ежедневно. Нина захлопала в ладоши.

— Эврика! Эврика! Тетя Пшеленская! Поселюсь у тети!

— Вот видишь.

— Мне не хочется, чтоб мое пребывание в Варшаве затянулось. Не люблю города. Лучше всего чувствую себя в Коборове. Правда, Ник, мы будем постоянно жить в Коборове?

— Само собой разумеется. Хватит с меня этой Варшавы. Сыт по горло.

— Какой ты добрый! Пойдем, я сыграю тебе то, что играла всегда, когда думала о тебе.

Пошли в малую гостиную. Нина открыла пианино.

— А ты не играешь?

— Только на мандолине. Она рассмеялась.

— Наверно, шутишь?

— Ей-богу!

— Это смешно — играть на мандолине.

— Почему?

— Не знаю, мне кажется, это должно быть очень смешно. Председатель банка, государственный деятель — и вдруг мандолина!

— Жаль, что я оставил в Варшаве инструмент. Сыграл бы я тебе одну вещицу.

Нина поцеловала его, а когда он потянулся к ней, выскользнула из объятий, смеясь, и заиграла.

— Хорошо? — спросила она, закрывая глаза.

— Еще бы. Даже очень хорошо. А какие к этому слова?

— Как слова? — удивилась Нина. — Ага! Ты думал, что из оперы? Нет. Это соната. Знаешь чья?

— Чья?

— Чайковского.

— Ага, красивая вещь. А как называется?

— Си-моль.

— Си-моль? Смешно. Почему бы не си-малина?

Развеселенная шуткой, Нина обняла его за шею.

— Мой властелин сегодня в шутливом настроении? Я догадалась: мандолина была тоже шуткой. Недобрый. Так насмехаться над своей маленькой Ниночкой. «Ниночка!» Знаешь, так меня никто не называл… Ни-н-очка!.. Знаешь, может быть, это и не очень красиво, — но мне больше всего нравится. Ну-ка, повтори…

— Ниночка, — произнес Никодим и подумал: «Какого черта далась ей моя мандолина?»

— Я это так люблю, люблю больше всего. Ты выговариваешь это так твердо. В твоем голосе звучит решительность… сила, даже приказание. Не знаю почему, но мне кажется, что такой голос должен быть у моряков, насквозь пропитанных солью и йодом.

— Йодом? Значит, моряки мажутся — йодом?

Нина рассмеялась.

— Действительно, ты сегодня в чудесном настроении. Знаешь, у тебя талант преподносить остроты. Ты делаешь это совершенно серьезно, от этого все становится гораздо смешнее, Не можешь себе представить, как я счастлива, когда мы вместе! Мне сейчас так легко, так радостно — никаких забот. Впервые за последнее время твоя маленькая Ниночка будет сегодня спать сладко и спокойно. Исчезнут мрачные мысли…

Никодим прищурился.

— Зато появится кое-что другое.

Нина зарделась и крепче прильнула к нему.

— Нет, нет, — пыталась было возразить она. — Ниночка будет сладко спать наверху, а Ник — сладко спать внизу.

— И не заикайся. Пожалуйста, без возражений. Не будем тратить слов попусту.

— Ник!..

— Крышка!.. Решено и подписано. Не о чем говорить. Как только прислуга уйдет, моя Ниночка спустится вниз.

— Не спустится, — принялась спорить Нина.

— Тогда я пойду наверх.

— Вот увидишь, дверь будет заперта на ключ, — смеясь, ответила она и провела щекой по его губам.

— Дверь? Что мне дверь! Выломаю…

— Ах, мой милый силач! Дай ушко, что-то скажу тебе.

Она — приблизила губы к уху Никодима и прошептала:

— Ниночка придет к своему властелину.

— Это другой разговор…

Был уже двенадцатый час, когда они расстались и Дызма отправился в спальню Куницкого. По дороге он зажег свет в кабинете, отворил несгораемый шкаф. На полках высились груды банкнотов. Он взял одну пачку и слегка подбросил ее на ладони, будто желая определить ее вес.

— Мое… Все мое. Деньжищи, шкаф, дом, фабрики… Миллионы!

Раздеваясь, Никодим думал, с чего он начнет свою деятельность в этом богатом имении.

Прежде всего решил завтра же пойти и осмотреть все, вызвать служащих, дать им свои наказы. Мысленно он уже составлял речь, которую произнесет перед ними… Вдруг скрипнула дверь.

Пришла Нина.

Никодиму не суждено было спать в эту ночь. В семь утра прислуга принялась убирать комнаты, и Нина заторопилась наверх, чтобы явиться в спальню до того, как придут слуги, жившие в другой части здания.

Дызма закурил папиросу, поправил подушки.

«Если всегда будет так, долго мне не протянуть».

Попытался заснуть, но не удалось.

— Надо вставать, — буркнул он и позвонил.

Велел приготовить себе ванну и сделать яичницу из десяти яиц с ветчиной.

— Самое главное — чтобы пожирнее.

Когда Никодим оделся и вышел в столовую, оказалось, что стол не накрыт и яичница не подана. Он обругал лакея болваном. Тот в оправдание заявил, что яичница все равно бы остыла. Тогда Дызма рявкнул.

— Молчи, дурак, не остыла бы, если б ты вовремя все сделал! Мог бы заметить, что я вышел из ванны. Я вас, сволочей, научу порядку! Давай яичницу и вели седлать лошадей… Стой! Вели запрячь сани.

— Слушаюсь, ясновельможный пан.

После завтрака Дызма уселся в небольшие элегантные сани, запряженные парой лошадей, и велел ехать на бумажную фабрику. В конторе он прямо-таки вскипел при виде служащих, распивающих чай.

— Что это, черт возьми! — заорал он. — Фабрика или трактир?

Служащие вскочили с мест.

— Что за мода! Платят вам деньги за то, чтоб вы тут жрали? Посыльного! Где посыльный?

.— Я здесь, пан председатель.

— Сейчас же убрать стаканы к чертовой матери! И впредь не подавать. Можете жрать у себя дома. Понятно?

Миновав канцелярию, Дызма отворил дверь в кабинет директора. Кабинет был пуст.

— Где директор?

— Пан директор приходит в девять, — срывающимся от волнения голосом пояснил кто-то из служащих.

— Что-о?.. В девять? Дармоеды, сукины дети!

Никодим продолжал обход. В цеху работа шла полным ходом. Рабочие здоровались с Дызмой, как обычно, — кивком, и в этом кивке были и опасение, и недоверие, и сознание своего достоинства — словом, все, что чувствует пролетарий при виде работодателя.

Молоденький инженер, подбежав к Дызме, почтительно поздоровался с ним.

— Как дела? — спросил Никодим. — Все в порядке? — Все в порядке, пан председатель.

— Скажите своему директору, чтобы он являлся на фабрику в семь. Начальник должен подавать пример подчиненным.

Он пожал инженеру руку и ушел.

Мельница, лесопильня, конюшни, фермы для скота, винокуренный завод — все это посетил Дызма до полудня. Он пронеся через Коборово, как буря, сея за собой панику.

Подъезжая к дому, он увидел в окне Нину. Нина улыбалась ему, махала обеими руками. Все еще в халате, она бегом спустилась в вестибюль.

Откуда ты вернулся, мой властелин? — спросила она вполголоса — в соседней комнате лакей накрывал на стол.

— Ездил по делам. Делал осмотр.

— Ну и как?

— Слишком много лодырей. Теперь-то я их пришпорю.

— Милый, я не хочу, чтобы ты занимался хозяйством. После нашей свадьбы ты должен нанять управляющего. Подумай: это отнимет столько времени! Целый день тебя не будет дома. Я не хочу сидеть одна. Сделаешь как я прошу, Ник?

— Уже сделал, — со смехом ответил Никодим.

— Как?

— Уже пригласил управляющего.

— Да? Это великолепно.

— Раз мы едем в Варшаву на несколько месяцев, нужно чтоб кто-то присматривал за хозяйством, не то разворуют все Коборово.

— Кого ты пригласил, мой властелин?

— Некоего Кшепицкого, ты его, кажется, знаешь?

— Кого? Зызю? Зызю Кшепицкого, адъютанта Пшеленской?

— Его самого.

— Забавный молодой человек. Когда-то он ухаживал за мной. Но в прежние времена он не пользовался хорошей репутацией.

— Откровенно говоря, ничего плохого я о нем не слышал. С основания банка он работает у меня секретарем.

— И ты им доволен?

— Почему бы нет? Ты не хочешь, чтобы он занимался тут делами?

— Ничего подобного! Дорогой мой, меня абсолютно не интересуют дела, я ничего в них не смыслю.

Лакей доложил, что начали сходиться служащие.

В просторной канцелярии рядом с кабинетом Никодима набралось уже человек двадцать. Они о чем-то говорили вполголоса и при появлении Дызмы встали и поклонились.

Дызма кивнул в ответ и сел за письменный стол, не пригласив садиться никого из служащих.

— Я созвал вас, — начал он, барабаня пальцами по сукну, — чтобы довести до вашего сведения, что хозяйка Коборова, пани Нина Куницкая, разводится со своим мужем и отбирает у него полномочия. Единственным ее уполномоченным являюсь я. Предупреждаю: миндальничать я не буду. Из газет вы, наверно, знаете, что хлебный банк работает как часы. Дело в том, что я всех держу в кулаке. Повторяю — миндальничать не люблю.

Придя в возбуждение от собственных слов, Никодим все повышал голос:

— Скажу коротко, работа не забава. У меня надо трудиться, за тунеядство денег платить не стану. Поняли? Дармоедов буду гнать с битой мордой. А если, храни бог, кого поймаю на мошенничестве, если узнаю, что кто-то из вас на руку нечист, — тюрьма без разговоров! Со мной шутки плохи! Поняли?

Никодим ударил кулаком по столу. Изумленные служащие молчали.

— Приедет сюда пан Кшепицкий, я взял его в управляющие. Вы должны слушаться его во всем. Но по нынешним временам и родному брату нельзя верить. Поэтому надумал я так: если кто из вас заметит какой обмани доложит мне об этом, то получит пять тысяч злотых в зубы да еще прибавку к окладу. Я никого не обижу, буду для вас как отец родной, но обвести себя вокруг пальца не позволю. Все. Отправляйтесь на работу.

Один из служащих, седой, сгорбленный старик, директор винокурни, выступив вперед, обратился к Дызме:

— Пан председатель…

— Чего там еще?

— Из того, что вы сказали…

— А вы поняли, что я сказал?

— Понял, но…

— Всё поняли?

— Всё. Именно поэтому…

— Так не о чем говорить. Я сюда созвал вас не для болтовни. Если кому это не нравится — скатертью дорога! На свежий воздух! За полу никого не держу. Только советую подумать. Место сейчас найти не просто. А свидетельство выдам такое, что лучше не надо! Да и связи у меня есть! Никому в Польше не советую быть моим врагом. До свидания.

И он вышел, хлопнув дверью. С минуту все молчали.

— Вот так номер! — нарушил молчание один из служащих.

— Возмутительно! — не выдержал директор винокуренного завода. — Он хочет сделать из нас шпионов.

— И что за тон!

— Я подаю об увольнении.

— Он с нами обращается как с солдатней.

— А что за язык! Это позор! Говорит с нами на каком-то жаргоне, словно думает, что мы не понимаем языка интеллигентных людей.

— Говорил так, будто намеренно хотел оскорбить нас.

— У нас только один выход: заявить о коллективном уходе.

— Именно о коллективном!

Не все, однако, разделяли этот взгляд. Молодой, лет тридцати пяти, агроном, по фамилии Таневский, предупредил:

— А я предупреждаю: на меня не рассчитывайте.

— И на меня, — добавил ветеринар.

Все с возмущением стали им говорить одно и то же. Таневский пожал плечами.

— Из-за чего волнуетесь? Не так обратился к вам? По-моему, это пустяки. Председатель Дызма — большой человек, у него такие заслуги перед родиной: ему надо решать государственные дела. И потому нечего удивляться, что он не разводит здесь Версаля. Наконец, это не светский раут, это деловое…

— Предложил нам доносить! Стыдитесь, пан Таневский, я вас не считал столь податливым в вопросах этики, — с возмущением выпалил главный бухгалтер.

— Извините, пожалуйста, но он никого не понуждал.

— Да? А что значат эти награды для доносчиков?

— Кто вам велит просить награды? — вспылил Таневский. — Скажу о себе… Раз я вижу, что крадут, моя обязанность довести об этом до сведения хозяина. Что? Разве нет? Не вижу ничего неуместного в том, что пан председатель хочет себя, верней, даже не себя — свою доверительницу, застраховать от злоупотреблений. Поступает разумно — и больше ничего! Только дурак позволит себя обворовывать. Если б он у себя в банке смотрел на хищения сквозь пальцы, смог бы он тогда прогреметь навесь мир? Сумел бы за несколько месяцев оздоровить хозяйственную жизнь?.. Если он требует добросовестной и сознательной работы, то он прав. Не так ли? А?..

Таневский стал ждать возражений. Но все молчали.

— Сюсюкать в жизни не приходится. А мы, поляки, так: чуть задели самолюбие — на дыбы. А потом и гонят в три шеи! Не угодно ли с самолюбием клянчить работы под чужими дверями. Я всякие виды видал, меня на мякине не проведешь. Между нами говоря, не вижу повода обижаться. Что говорить — известный государственный деятель, экономический гений, а мы — прошу прощения — мелюзга, мелкая сошка. Кто на жизнь смотрит легко, тот пусть себе «делает выводы», а я службы не оставлю. Председатель — человек толковый, знает что надо. Он нам пилюли не золотит, и это его право. Все!

Водворилась тишина.

— Конечно же, он прав, — отозвался чей-то голос. Вот уж согласился второй, третий, десятый…

— Конечно, прав, — сказал Таневский, снимая мимоходом меховое пальто с вешалки.

Директор винокуренного завода развел руками.

— Поступайте как знаете, а я премного благодарен за такую службу.

Все стали его уговаривать: всё, мол, как-нибудь уладится, найти новое место трудно. Старик только головой качал.

— Нет, господа. Знаю, что трудно, но не привык я к такой работе. Не по мне это. Может быть, вы и правы, ноя слишком стар, мыслю довоенными категориями. Не смогу…

Медленно стали расходиться. Вот уже за последними закрылась дверь. На некрашеных досках пола осталось только множество луж. Снег в этот день был липкий.