6

Я не выполнил свое решение доложить о бессмысленном убийстве мальчика. Смерть мальчика поблекла на фоне всего происшедшего во время патрулирования. Тем не менее я сожалел, что умолчал, и до сих пор чувствую себя виноватым. Возможно, если бы я высказался, дела пошли бы по-иному. Хотя, по совести говоря, не думаю. Тогда я промолчал, потому что не верил, что станут уделять внимание такой незначительной смерти среди столь многих смертей. Но больше всего я боялся угрожавших мне последствий, если бы я обвинил погибшего солдата, чье тело было изуродовано врагом. В конце концов забота о собственной безопасности взяла верх над потревоженной совестью. Сегодня, когда я обдумываю все, что со мной случилось, меня удивляет, что я все еще мучаюсь из-за того, что не сумел открыто высказаться и официально зарегистрировать обстоятельства смерти мальчика. Умолчав и зная, что будут молчать и другие, я как бы перечеркнул само его существование. Кто узнал бы, что произошло с этим мальчиком? Никто.

Другое дело наши убитые. Все они учтены. К вечеру следующего дня после нашего возвращения в лагерь всем стали известны результаты отчета капрала Томаса о выполнении задания.

Сержант Стоун, пропавший без вести в бою (кому нужно обезглавленное тело?), рискуя жизнью на минном поле противника ради защиты своего патруля, посмертно представлен к ордену «Бронзовая звезда».

Капрал Долл, убитый в бою при атаке позиции противника, посмертно представлен к ордену «Бронзовая звезда» и к присвоению звания сержант.

Экипаж вертолета, сбитого в бою, и солдаты, убитые и раненные в бою, представлены к благодарности президента за уничтожение укрепленной позиции противника, несмотря на его превосходящие силы.

Капрал Томас успешно справился с задачей. Его доклад содержал основные факты, которые лейтенант Колдрон приукрасил, как того требует неписаный военный обычай. По возможности не следует отправлять тело на родину без ордена или медали. По возможности не следует включать в список пропавших без вести без специального поощрения.

— Ордена и медали утешают удрученную горем семью, лейтенант. Награды придают больший вес похоронной церемонии. Армия обязана поддерживать моральный дух как на родине, так и здесь. Только таким путем можно добиться выполнения этой грязной работы. Понимаете, лейтенант?

— Так точно, сэр. Все понимаю.

Так точно, сэр, лейтенант Колдрон все понимал. Так же, как капрал Джефферсон Томас, делавший свой доклад, и мой друг Блонди, который держал язык за зубами. А теперь и я все понял.

Однако армия — чувствительный механизм, всегда настороже к возможным угрозам. В последующие дни она услышала ропот солдат, недовольных командованием Долла; она услышала о панике, возникшей в лощине, и чуть ли не о мятеже солдат; до нее дошли нехорошие слухи о том, что медики извлекли из раздробленного черепа Долла американские пули. Армия просеяла эти сведения и приняла соответствующие меры. В течение недели все солдаты двух отделений, действовавших в лощине, были порознь переведены в другие боевые подразделения. Блонди, как я сказал, перевели в другую роту. Томаса вознаградили назначением в тыловой район, где необязательно было носить оружие. Из всех солдат, участвовавших в операции в лощине, только я остался в Камбине на Центральном плато.

Через две недели после успешного завершения нашего задания разведка донесла, что противник вернулся в лощину и накапливает новые запасы. Дальнейших действий с целью выбить его оттуда не последовало. Вместо этого на наших картах лощина была помечена как укрепленная позиция противника наряду с западными холмами. После этого армия посылала патрули в другие места.

Несколько месяцев спустя, когда меня уже давно не было на Центральном плато, Камбиньская база подверглась сильному ракетному и артиллерийскому обстрелу из лощины, а ночью части противника штурмовали лагерь. Осада была снята только через две недели. Наши потери были одними из самых тяжелых в этой войне. Я читал газетные отчеты с особым интересом. В одном очерке эти бои называли «блестящим примером сопротивления американцев в условиях осады, который войдет в анналы нашей военной истории наряду с Арденнским сражением и осадой Аламо».

Впоследствии Камбинь был признан не имеющим стратегического значения, и наши войска были оттуда выведены.

Аминь.

Я был полностью занят рутинным патрулированием в долине «с целью обнаружения и уничтожения противника», и события и участники того первого патруля отошли в моей памяти на задний план. Каждый патруль таит в себе опасность и требует постоянной бдительности. Я рано это постиг и вскоре стал выносливым, закаленным пехотинцем. Я делал свое дело и держался особняком. Не стоило завязывать слишком тесную дружбу. Во Вьетнаме отношения сохраняются ненадолго. Меня этому научила короткая дружба с Блонди. В первые дни после его перевода я скучал по нему. Некому было пожаловаться, не на кого опереться. И к своему удивлению, я скучал также по Томасу. Была в нем твердость и уверенность в себе, каких я больше не встречал за всю свою службу. Без них я чувствовал себя уязвимым и понимал, что мое спасение зависит теперь исключительно от самого себя. Когда отделяешься от товарищей, чувствуешь одиночество, но зато освобождаешься от лишних забот и страданий и не сходишь с ума, видя, как умирают люди. И все же я так и не привык к убийству — я просто как-то переживал его и продолжал служить.

Первые недели патрулирования были не такими, как прежде. Они были необычно спокойными. Мы держались подальше от лощины и не встречались с противником. Мы обнаруживали минные поля, но обходились без потерь. Нам попадались вьетконговские пещеры, но они были пусты. Нам встречались крестьяне в черных пижамах, обрабатывающие рисовые поля. Они не проявляли враждебности, и мы их не трогали.

Отсутствие противника в долине значительно улучшило мое настроение. Я считал удачей, что остался в Камбине. Оказалось, что это спокойный район, где четко проведаны границы и, если ни одна из сторон их не переступает, обходится без столкновений. Это меня вполне устраивало. Я легко проводил время, шагая днем по жаркой долине и отдыхая по ночам на прохладном плато. Но это длилось недолго. Во Вьетнаме нет ничего постоянного, кроме жары. Бывают только перерывы. Перерыв в моей спокойной жизни наступил как-то утром на окраине деревни, в миле к северу от того места, где сержант Стоун убил мальчика. Я впервые за три недели вспомнил о нем, потому что он говорил, что пришел из этой деревни. До тех пор мы патрулировали южнее, а теперь получили приказание обследовать саму деревню. Поступили сообщения, что вьетконговцы появляются в деревне, захватывают продовольствие и терроризируют крестьян за сотрудничество с американцами. Жители деревни считались дружественными нам, и, хотя поблизости случались мелкие перестрелки, не было никаких указаний на поддержку Вьетконга в самой деревне.

Перед выступлением лейтенант Колдрон лично проинструктировал нас, разъяснив, что наша задача крайне деликатная. Нам предстоит, не вызывая враждебности жителей, выяснить, насколько вьетконговцы тревожат крестьян. Сохранение дружественного отношения крестьян было важно для безопасности базы. Тем более что эта деревня считалась образцовым примером нашей старой программы «умиротворения» и новой политики «вьетнамизации». Один из солдат спросил, в чем заключается разница, но лейтенант резко осадил его:

— Не умничай! Здесь не вечер вопросов и ответов, а инструктаж. Сиди и слушай.

Он обращался главным образом к начальнику патруля сержанту Эксу, осторожному ветерану старого закала, пользовавшемуся уважением за заботу о своих солдатах. Мне приходилось и прежде выходить с ним в поле. Он строго, по-отечески относился к солдатам и дипломатично обращался с офицерами. В результате его любили обе стороны — редкое явление среди сержантского состава.

— Сержант Экс, вы знаете эту деревню так же хорошо, как все на этой базе, — сказал лейтенант Колдрон. — Именно поэтому я назначил вас начальником патруля. Мы хотим знать, напуганы ли крестьяне и почему. Мы хотим знать, отбирают ли чарли у них рис. Мы хотим знать, не укрывают ли они чарли. Если чарли проникли в деревню, мы должны их изгнать, не тревожа жителей. Мы нуждаемся в их благожелательном отношении. Я знаю, что это трудная задача. Она означает, что мы должны собрать сведения, не причиняя вреда этим людям. Никто не должен их бить или угрожать оружием. Помните: они наши союзники. — Колдрон сердито посмотрел на солдат. — Нечего ухмыляться! Я знаю, что вы думаете, но мы не собираемся сравнивать с землей эту деревню. Мы хотим жить с ней в мире, пока существует наша база. Вот так обстоит дело. Так что, ребята, будьте осторожны. Никакой стрельбы. Если обнаружите в поле вьетконговцев, не стрелять, пока они не откроют огонь первыми. В деревне вообще не применять оружие, только в случае открытого нападения. Если кто-нибудь погубит дело, штаб батальона снимет с вас шкуру. Я получил такое указание. Вы собираете информацию и ищете признаки — например, страх среди жителей, оружие, молодых гуков, прячущихся в хижинах, — все, что кажется подозрительным. Если выловите каких-нибудь подозрительных типов, ведите их сюда для допроса. И никаких грубых выходок. Мы сами проведем допрос.

— Один вопрос, лейтенант.

— Что такое, сержант?

— Если мы все же задержим кого-нибудь, не можем ведь мы тащить его с собой, пока не вернемся? Нехорошо держать его слишком долго в деревне. Я знаю этих людей.

— Дельный вопрос. Выведите всех подозрительных в поле, подальше от деревни, и свяжитесь по радио. Мы пришлем за ними вооруженный грузовик. Еще вопросы есть? Хорошо, тогда отправляйтесь. Вернуться до наступления темноты.

Мы вышли из базы по главной дороге. Она вела вниз с плато, петляя между скалами, к окраине деревня на северном краю долины. Обычно здесь было сильное движение: грузовики перевозили припасы и перебрасывали войска, но было только восемь часов, а грузовики отправлялись не раньше девяти. К этому времени мы дойдем до деревни. Туда было меньше часа ходу, и все время под гору. Тем не менее каждый шаг давался с трудом. Было жарко, и дорога вся высохла. Мы поднимали тучи пыли, которая покрывала руки и лица. Во Вьетнаме не существовало такого понятия, как приятная прогулка, особенно для пеших солдат.

Нас было шестеро, и мы шли парами. Впереди сержант Экс и его заместитель, потом два солдата, за ними я и еще один солдат. Я не знал никого, кроме сержанта. Когда мы прошли половину пути и внизу показалась деревня, мой сосед заговорил. Он сообщил, что его фамилия Хэммер, а я назвал свою — Гласс. Он рассмеялся, и мне пришлось улыбнуться. Это был здоровенный, тучный парень, похожий больше на пудинг, чем на молоток[3]. Он ворчал по поводу указаний лейтенанта на инструктаже. У Хэммера были свои понятия насчет умиротворения деревни, где могли оказаться вьетконговцы: сначала разрушить, а потом допрашивать. И чем больше он говорил, тем больше оправдывал свою фамилию, если не по внешности, то по характеру. Он рассказал мне, что в прошлый раз, когда они обыскивали «дружественную» деревню, его лучшего друга убил вьетконговец, прятавшийся в одной из хижин. Хэммер сказал, что заметил гука, пытавшегося убежать, и уложил его одним выстрелом. В хижине он нашел своего друга, убитого ударами ножа.

— На полу лежала молодая девка и ревела, как корова. Я решил, что это девка того гука и что ее использовали как приманку для моего дружка. Он был не из тех, кого можно застигнуть врасплох. Это был осторожный парень. Но эта шлюха, видимо, ему приглянулась. Она действительно была красива, даже в своей грязной пижаме. В другое время я сам был бы не прочь с ней побаловаться, но не сейчас, когда рядом лежал мой друг. Она заорала на меня, и я всадил eй несколько пуль прямо в грудь. Это успокоило ее навсегда. — Гнев в его глазах угас. — Он был мой лучший друг. Мы вкалывали вместе девять месяцев. Это случилось около двух месяцев назад. Через три недели он должен был уехать домой. Мы собирались держаться вместе в Штатах. Может быть, завести какое-нибудь дело. У него была настоящая деловая голова.

Я посмотрел на него, но ничего не сказал. Он принял мое молчание за сочувствие.

— Нет смысла заводить друзей в этой поганой дыре, — сказал он. — На этой проклятой войне ничто хорошее долго не длится. Ничто!

В этом я был с ним согласен, и он широко улыбнулся мне.

— Послушай, Гласс, я не знаю, как долго ты здесь служишь, но никогда не заходи один в их хижины.

— Хорошо.

— Надо держаться вместе, помогать друг другу.

— Да.

— Хэммер и Гласс — молоток и стекло. Звучит неплохо.

Он подыскивал замену убитому дружку, но еще не мог знать, что я для этого не гожусь.

Мы пришли в деревушку около девяти часов. Дети играли в пыли на дороге. Они тут же окружили нас с протянутыми руками, выпрашивая еду и сладости. Нам нечего было им дать, и сержант Экс шуганул их прочь. Но они плелись за нами в надежде хоть что-нибудь получить. Наконец я не выдержал, вытащил из ранца жестянку с сухим пайком и швырнул далеко назад на дорогу. Дети бросились за ней. Сержант косо посмотрел на меня, а Хэммер насмешливо улыбнулся и назвал меня простофилей. Я не обратил на это внимания.

Двигаясь дальше, мы совсем не встречали взрослых мужчин. Перед хижинами стояли или сидели на корточках в пыли у порога одни старики. Они отрешенно смотрели на нас глазами много поживших людей, познавших горечь жизни и смирившихся с ней. Интересно, что думали эти усталые, изможденные люди? Например, о свирепствующей вокруг бесконечной войне? Их жизнь была такой простой, вся она прошла в этой деревне и окружающих ее полях. Что они думают о чужестранцах, вторгающихся в их деревушку? Как им понять постоянное движение вертолетов, прорезающих их голубое небо; танков и полугусеничных машин, разворотивших их зеленые поля; вооруженных патрулей, шлепающих через их рисовые поля, где они возделывают землю? Я читал, что большинство жителей отдаленных деревушек не знают ни имени своего президента, ни местонахождения правительства. Мы в Штатах знаем то и другое и явились сюда распространять свои идеи, хотя ни они нас, ни мы их не понимаем. Однако они понимают язык пушек и, когда мы шагаем мимо их соломенных хижин, улыбаются нам. Это их единственное средство защиты.

Сержант Экс решил начать обследование с рыночной площади. Это был жизненный центр деревушки, и в этот ранний час там уже шла оживленная торговля. И продавцами и покупателями были женщины. Не видно было ни одного мужчины. Это типичная деревенская картина. Все здоровые мужчины отсутствовали: кто в вооруженных силах Южного Вьетнама, кто воевал с Вьетконгом, кто где-то скрывался. Всякий мужчина призывного возраста был подозрительным для обеих сторон, и семья могла видеть его только с наступлением темноты, когда он мог не опасаться проверки американцев и остерегался только вьетконговцев.

Мы шли через рыночную площадь, держа винтовки наготове. Торговки и покупательницы не обращали на нас внимания. Американские патрули были частью их повседневной жизни, и их, видимо, не беспокоило паше присутствие. В конце рынка, около одной из хижин, шла похоронная церемония, раздавались вопли и плач. Покойник-старик лежал на деревянном столе, окруженный горящими свечами, испускающими толстые кольца дыма. Члены семьи и друзья покойного — все женщины, кроме двух-трех стариков, — сидели полукругом на земле, скрестив ноги. Время от времени та или иная женщина горестно вскрикивала, но никто не пытался ее успокоить. Мне казалось, что, как только затихал вопль одной из плакальщиц, тут же вступала другая, словно таков был похоронный ритуал. Странно было видеть эту церемонию посреди оживленной рыночной торговли. Но это было не так уж необычно в стране, где жизнь и смерть существуют в такой близости, какой я никогда не знал.

Мы двинулись дальше, когда Хэммер в нерешительности остановился: его внимание привлекла группа плакальщиц, ближайшая к покойнику. Пристально вглядевшись в них, он отвел сержанта Экса в сторону и что-то зашептал ему. Я наблюдал, как сержант изучающе смотрит на плакальщиц, и следовал за его взглядом. Пять женщин в черном, опустив голову, стонали и причитали. Через определенный промежуток времени та или иная откидывала голову назад и издавала громкий вопль. Только одна маленькая фигурка в центре, чье лицо скрывалось под черной накидкой, оставалась неподвижной и молчаливой.

— Говорю вам, это мужчина, — сказал Хэммер сержанту так громко, что его услышали все. — Я видел его лицо. Ему лет семнадцать-восемнадцать. У гуков это призывной возраст. Я докажу вам.

Мы столпились вокруг сержанта. Он покачал головой.

— Нет. Давайте последим минутку. Вы двое, — он указал на солдат, которые шли впереди меня, — обойдите эту группу и смотрите в оба. Ничего не предпринимайте без серьезной причины. И не вздумайте стрелять без разбора. Если это гук, мы возьмем его втихую. Только следите, чтобы он не попытался бежать. Понятно?

Солдаты кивнули и отправились на противоположную сторону похоронной группы, заняв позицию, откуда можно было наблюдать передний ряд плакальщиц.

Мы четверо стояли без дела под деревом в нескольких ярдах от них. Сержант Экс закурил сигарету и предложил нам. Все взяли, кроме меня. Мне хотелось выкурить марихуану, чтобы прошло стеснение в груди, но я воздержался. Я не курил травку, когда прошлый раз выходил с этим сержантом, и не знал, как он к этому относится. Он действовал строго по уставу, и я не хотел ему перечить.

Последив несколько минут за плакальщицами, Хэммер стал проявлять нетерпение.

— Будем стоять здесь весь день, сержант? Почему бы просто не схватить его и не посмотреть, прав ли я?

— Нельзя мешать их церемонии. Это настроит против нас всю деревню. Ты слышал, что сказал лейтенант?

— Чепуха, сержант. Мы здесь для того, чтобы искать джинков, не так ли?

— Да, но мы не уверены, что он вьетконговец. Может быть, все же под этой накидкой женщина?

— Какая, к черту, женщина! Сидит как мумия. Почему она не раскачивается и не визжит, как остальные?

— Вот мы и ждем, чтобы выяснить.

— Эти дурацкие похороны могут длиться часами, — настаивал Хэммер. — Я видел, как они выли таким образом весь день.

Глаза сержанта сузились:

— Если это вьетконговец, он, видя, что мы наблюдаем, не сможет долго оставаться на месте. Он скоро что-нибудь выкинет. Надо только дождаться.

Хэммер был явно недоволен, но ничего не сказал.

— Не могу понять, — проговорил капрал, — зачем чарли сидеть среди бела дня на похоронах, когда повсюду ходят патрули?

— Может быть, покойник — его отец, — высказал предположение Хэммер. — Разве ты не рискнул бы, будь это похороны твоего старика?

— Ну уж нет, — осклабился капрал. — Терпеть не могу своего старика.

Хэммер начал что-то говорить, но осекся. Одна из женщин, причитавшая громче всех, вдруг поднялась, подошла к покойнику, встав рядом с неподвижной черной фигурой, и горько зарыдала. Потом, взяв себя в руки, наклонилась и поцеловала запавшую щеку покойника. Затем резко повернулась, проскользнула через группу плакальщиц и направилась в сторону рынка.

— Куда ее черти понесли? — возбужденно спросил Хэммер.

— Может быть, пошла за покупками, — заметил капрал и улыбнулся Хэммеру. Я тоже улыбнулся.

— Ничего смешного нет, — обиделся Хэммер. — Я думаю, надо за ней проследить.

Женщина, остановившись перед одним из ближайших к нам прилавков, разговаривала с другой женщиной.

— Да, — сказал Хэммеру сержант Экс, — посмотри, куда она пойдет, но не делай глупостей. Как узнаешь, возвращайся сюда. Мы будем ждать.

Хэммер пошел за женщиной. Я увидел, как он подошел к прилавку с овощами и остановился в нескольких шагах от женщины.

— Он любит изображать сыщика, — сказал капрал.

— Да, — согласился сержант, — но, возможно, он что-то уловил. Я тоже не думаю, что там сидит на корточках женщина, но, может быть, это ребенок, внук покойника. Дети не умеют плакать на похоронах. Понаблюдаем еще немного. Сейчас нет десяти часов. У нас еще есть время.

Мне понравился спокойный подход сержанта к обстановке. Это меня удивило. Другой начальник патруля разогнал бы похоронную церемонию, не обращая внимания на людей. Экс действовал рассудительно в атмосфере грубости и жестокости. Это было приятно.

Минут пять спустя вернулся Хэммер; он выглядел изумленным. Женщина снова заняла свое место у гроба и возобновила скорбные крики, словно играла роль. Вся эта обстановка — рыночная площадь, похоронный ритуал на глазах у американских солдат — выглядела причудливо. Для меня это было исключительное зрелище даже в этой странной войне. Оно зачаровывало и волновало, предвещая кульминацию, которую я не мог предвидеть.

— Что случилось? — спросил Хэммера сержант Экс.

— Я прошел за ней через весь рынок. Она поговорила с несколькими женщинами и вернулась. — Он недоуменно пожал плечами: — Ничего не понимаю. Теперь она опять голосит над трупом.

— Мы зря теряем время, — сказал капрал. — Это просто гуковские похороны. Что тут понимать?

Лицо Хэммера вспыхнуло.

— Много вы видели молодых парней во всей этой деревне? Единственный сидит у этого самого трупа. Я видел — его лицо. Я чувствую вьетконговца. Говорю вам, это чарли. Если сержант прикажет его взять, бьюсь об заклад, что он не промахнется. — Хэммер поглядел на сержанта.

— Мы не можем рисковать. Пока что эта деревня мирная. Я хочу, чтобы она такой и осталась, и не допущу никакого убийства.

— Чего беспокоиться, черт возьми? — закричал Хэммер, теряя терпение. — Что мы, не управимся со всеми этими вонючими гуками?

— Управимся, но только так, как я говорю. Я больше не хочу слышать твоей трепотни, Хэммер.

Хэммер не успел ответить. Со стороны рынка раздались пронзительные крики, и несколько женщин побежали в том направлении, привлекая наше внимание к возникшей суматохе. Даже плакальщицы перестали вопить и вытянули шеи, чтобы посмотреть, что случилось. Сержант Экс приказал двум солдатам выяснить, в чем дело. Те с винтовками наперевес бросились на рынок и исчезли в толпе женщин, бегущих во всех направлениях. В разгар суеты я заметил, как маленькая черная фигурка у гроба вскочила на ноги, нырнула под помост, на котором лежал покойник, и исчезла в ближайшей хижине. Сержант Экс и Хэммер тоже это заметили.

— Догнать его! — скомандовал сержант.

С быстротой, неожиданной для такого полного человека, Хэммер бросился через кружок плакальщиц и остановился у входа в хижину, предусмотрительно направив винтовку в дверь. Увидев, что я стою сзади, он вошел внутрь. Я последовал за ним. После залитого солнцем шумного рынка в хижине было темно и очень тихо. Земляной пол покрывали соломенные маты, всю обстановку составляли небольшой деревянный стол и два стула. Мгновенно осмотрев хижину, Хэммер сказал:

— Должно быть, он пролез под соломенной стеной.

Он выскочил в дверь и обежал хижину кругом. Когда я его догнал, он показал на поле, примыкающее к деревне:

— Вот он!

Маленькая темная фигурка меньше чем в тридцати метрах от нас бежала через возделанное зеленое поле.

— Нам его не догнать, — сказал я, но Хэммер и не думал его преследовать. Он поднял винтовку и выстрелил. Маленькая фигурка тут же упала в траву и скрылась из виду.

— Достал мерзавца! — воскликнул Хэммер.

Мы осторожно двинулись в направлении, откуда слышался стон. Мальчик лет четырнадцати лежал на спине, зажимая рукой окровавленное плечо; его маленькие черные глазки с ужасом смотрели на нас. Он попытался сесть, но Хэммер наступил сапогом ему на грудь и прижал к земле.

— Ах ты, сопляк! Не удалось тебе меня одурачить этой похоронной накидкой. Читай свои дурацкие молитвы, чарли. Тебе больше не придется убивать моих дружков.

Мальчик закрыл глаза.

— Что ты хочешь сделать? — спросил я.

— Раздробить его поганую башку.

— Но он не вооружен. Он в нас не стрелял. Он еще ребенок. Сержант приказал задерживать всех для допроса.

— Плевать на сержанта. Он не поверил мне, когда я сказал, что этот паршивец не женщина.

— Но ведь он всего-навсего ребенок.

— Он пытался бежать. Почему? Это проклятый вьетконговец!

— Пусть это решит лейтенант.

— Да что с тобой, черт возьми?

— Я не хочу убивать ребенка. Он не может причинить нам вреда. Он ранен. А если он вьетконговец, то его захотят допросить. Он может сообщить нам сведения.

Хэммер, чье мясистое лицо источало пот, казался ошеломленным моей вспышкой.

— Я видел, как парни вроде этого стреляют из винтовки. Стервец, который убил моего друга, был ненамного старше этого джинка.

Мальчик дергался от боли и пытался освободиться от сапога Хэммера.

— Не шевелись, ублюдок! — проскрипел Хэммер, сильнее надавил на грудь мальчика и передвинул сапог выше, на его окровавленное плечо.

Мальчик застонал, его темные глаза умоляюще смотрели на меня. Я увидел на его лице выражение дикого ужаса, как у того мальчишки на берегу реки. Изо рта у него сочилась кровь.

— Ты его задушишь! — закричал я. — Отпусти его! — Я пристально поглядел на Хэммера и сдержал свой гнев. — Вот-вот придет сержант. Ему не очень-то поправится, если ты застрелишь мальчишку. Он действует по уставу. Мне приходилось выходить с ним раньше.

— Вот что! — сурово произнес Хэммер. — Значит, ты его подпевала.

— Да, — сказал я, почувствовав силу своей позиции, и защелкнул предохранитель винтовки. — Я тоже действую по уставу.

По лицу Хэммера ручьями стекал пот, но ему удалось выдавить улыбку.

— Хорошо. — Он снял ногу с плеча мальчика. — Я посторожу его. Иди за сержантом. Я вас подожду.

Я не доверял ему и продолжал стоять в надежде, что появится сержант или кто-нибудь из солдат. Однако никого не было видно. Наконец я сказал:

— Ладно, я вернусь как можно скорее. Успокойся.

— Я всегда спокоен, — ответил Хэммер.

Он следил за мной, пока я бежал в деревню, то и дело оборачиваясь. Хэммер стоял, держа винтовку на согнутой руке, и вытирал рукавом лицо. Дойдя до хижины на краю поля, я еще раз обернулся. Хэммер сделал мне знак поторопиться. Я завернул за угол хижины, где он не мог меня видеть, встал на колени, плотно прижался к стене и стал всматриваться в поле. Я был уверен, что Хэммер меня не видит. Мое тело напряглось, как стальной прут. Хэммер тыкал мальчика винтовкой. Я ждал и наблюдал. Мальчик с трудом поднялся на ноги, все еще зажимая плечо, и, подталкиваемый Хэммером, спотыкаясь, пошел в сторону от деревни. Я ничего не понимал. На кой черт Хэммер его уводит? Это прямо противоречило данным нам указаниям. Я поднялся с колен, чтобы остановить Хэммера, как вдруг он выстрелил. Выстрел с такого близкого расстояния отбросил мальчика на несколько футов вперед в траву. Хэммер стоял неподвижно, глядя в сторону деревни. Я застыл у стены хижины. Издалека доносились взволнованные женские голоса, но не понятно было, то ли это плач по покойнику, то ли тревога, вызванная выстрелом. Я не спускал глаз с Хэммера. Он опустил винтовку и закурил. Потом прошел к тому месту, где упал мальчик, и остановился в ожидании, продолжая курить. Поле в лучах утреннего солнца было тихим и безмятежным. Фигура Хэммера резко выделялась на фоне неба. Лишь теперь я сообразил, что в поле никто не работал, — других свидетелей, кроме меня, не было.

Досада на себя, что опять упустил момент, приковала меня к стене хижины. Вывел меня из оцепенения вид Хэммера, лениво покуривающего сигарету. Ненависть к нему росла, как вкус желчи во рту. Я сорвался с места и побежал на рынок. Проталкиваясь через толпу женщин, вновь окруживших прилавки с овощами, я искал солдат своего патруля, но их нигде не было. В дальнем конце рыночной площади я остановился осмотреться и заметил, что на меня с беспокойством смотрит группа женщин.

— Где американцы? — закричал я.

Они глядели на меня в смущенном молчании.

— Понимает ли кто-нибудь в этой проклятой стране по-английски?

Я был в бешенстве от своей беспомощности. Как, черт возьми, разговаривать со своими союзниками? Как им помочь, если они тебя не понимают? Я всматривался в испуганные лица этих простых женщин. Кто-то из них мог быть матерью убитого в поле мальчика. Один на этом рынке, я ощущал себя жертвой какого-то нелепого кошмара, где смерть издевается над абсурдностью жизни. Внезапно я вернулся к действительности. Одна на женщин подняла руку и показала на хижину в конце рыночной площади. Кивнув в знак благодарности, я повернулся и пошел к хижине. У входа заколебался, вспомнив предостережение Хэммера о том, чтобы ни в коем случае не входить в хижину одному. Изнутри я услышал знакомую солдатскую речь.

— Пошли отсюда к чертовой матери! — И на пороге появился капрал. — Где ты пропадал? — спросил он, выходя из хижины.

— Где сержант?

— Выходит.

Я услышал какую-то болтовню по-вьетнамски и голос сержанта Экса: «Да, да». Из хижины вышел сержант и за ним два других солдата.

— Что случилось, Гласс? — спросил сержант. — Поймали его? Мы слышали выстрел.

Я кивнул, собираясь с мыслями.

— А что случилось здесь?

— Ничего особенного. У одной из гуковских старух на рынке произошел какой-то припадок, она потеряла сознание, и все женщины подняли вой. Она там, внутри Я ничего не могу понять на их гуковском языке. Должно быть, на нее подействовала жара. — Он вытер лоб как бы в подтверждение своих слов. — Что это была за стрельба?

— Мальчик бежал по полю. Он уже был далеко, когда Хэммер выстрелил и ранил его в плечо.

Я не хотел отвечать больше того, о чем меня спрашивали, перед другими. Я их не знал. Я хотел рассказать все сержанту, когда мы останемся наедине. Хэммер не знает, что я видел. Надо быть осторожным, но на этот раз я не стану молчать. Я принял такое решение, когда смотрел на испуганные лица женщин на рынке. Жизнь не была нелепой, а смерть не была абстрактной.

— Где Хэммер?

— Сторожит мальчика. На вид ему не больше четырнадцати. Я пришел за вами.

— Хорошо, — сказал сержант Экс, — пошли.

По пути сержант Экс выразил беспокойство по поводу сложившейся обстановки. Он подозревал, что существует связь между обмороком женщины на рынке и попыткой бегства мальчика. Это пахло обдуманным планом. Он предполагал, что мальчик, возможно, был вьетконговцем, оберегаемым крестьянами, по крайней мере некоторыми. Капрал и оба солдата охотно с ним согласились. С чего бы это мальчишке удирать, рискуя жизнью, если он невиновен? Я мог бы привести несколько причин, но не стал их высказывать. Может быть, они и правы, но мне нужно было больше доказательств и меньше домыслов. Даже если мальчик был вьетконговцем, это не оправдывает его убийства Хэммером. Я не мог рассматривать это иначе как преднамеренное убийство.

Хэммер, стоя на том же месте, где я в последний раз его видел, помахал нам.

— Где же гук? — спросил меня сержант Экс.

— Наверное, лежит в траве. — Интересно, как он будет реагировать, когда найдет мальчика мертвым. Ответ не заставил себя ждать.

Увидев лежащего у ног Хэммера мертвого мальчика с открытыми глазами и ртом, Экс обратился ко мне:

— Я думал, он только ранен в плечо.

— Когда я пошел за вами, он был жив.

— Что случилось, Хэммер?

— Этот ублюдок пытался убежать. Пришлось его пристрелить.

— Ты утверждаешь, что он, будучи ранен в плечо, пытался бежать, в то время как ты стоял над ним?

— Ноги-то у него были целы, сержант. Я повесил винтовку на плечо и раскуривал сигарету. Вдруг увидел, что он бежит через траву.

— С каких это пор сторожат гука с винтовкой на ремне?

— Наверное, я не подумал. А что страшного? Еще один мертвый гук.

— Ты должен был оставить его в живых для допроса. Мы даже не знаем, вьетконговец ли он. На вид ему не больше тринадцати лет.

— Он достаточно взрослый, сержант. Эти сопляки умеют обращаться с винтовкой. Мне приходилось иметь дело с ребятами моложе его.

— Да, но ведь у него не было винтовки?

— Не было.

— Очень плохо. Это облегчило бы твое дело.

— Какое дело? Вы видели, что он пытался убежать. Вы сказали: «Догони его». Я и догнал.

— Переверните его.

Капрал встал на колени и перевернул тело вниз лицом. На затылке, под самой линией волос, зияло пулевое отверстие.

— Чистая работа, Хэммер, — сказал сержант. — Значит, гук пробирался через траву, а?

— Да, но он ушел не очень далеко, метров на десять, когда я снял с плеча винтовку и выстрелил.

— Одним выстрелом, а?

— Больше мне и не надо было. Когда я ранил его в плечо, он ушел метров на тридцать в поле, а этот мальчишка не очень-то большая мишень. — Хэммер был явно доволен собой. — Я был самым метким стрелком во всем батальоне.

— Особенно на десять метров, а может быть, меньше, а?

Хэммер ничего не ответил.

Сержант оглядел нас всех:

— Возвращаемся в деревню и продолжим проверку. Я уверен, что крестьяне сейчас наблюдают за нами. А когда они найдут этого гука, вряд ли мы им очень поправимся. Понимаете? Если этот парень чист, они могут поднять скандал. — Он поглядел на Хэммера. — Надеюсь только, что он не сын какого-нибудь деревенского старейшины.

— Чепуха, сержант, — сказал Хэммер. — Я простой солдат, а не политик. От меня требуется убивать гуков, не так ли?

— От тебя требуется выполнять приказы. Твоя дурацкая история неубедительна. Во Вьетнаме не найдется ни одного американского солдата, который поверил бы, что этот мальчишка пытался убежать с дырой в плече.

— Вы хотите сказать, что я вру?

— Я хочу сказать, что ты дерьмо, и будь у меня хоть один свидетель, я бы тебя жестоко наказал.

Хэммер был ошеломлен.

— Не понимаю эту идиотскую войну. Я делаю свое дело, убиваю гуков, как меня учили, а теперь вы говорите, что я не прав.

— Ты убил раненого мальчишку и испортил все дело. Может быть, ты настроил против нас всю деревню. Не знаю. Надеюсь, что нет. А теперь пошли отсюда. Нельзя здесь оставаться.

— Как насчет той гуковской женщины, которая сидела рядом с чарли на похоронах? — с тревогой спросил Хэммер. — Вы нашли ее? Может быть, она что-нибудь знает?

— Да, я думал об этом. Надо выяснить.

На обратном пути я только и думал о том, как сказать сержанту Эксу, что у него есть этот один свидетель. Я не знал, когда представится такая возможность, но надеялся. Хэммер следил за мной с подозрением, но я ничем не показывал, что ему есть о чем тревожиться. Втайне я чувствовал огромное облегчение. Если сержант Экс готов применить наказание, это мой человек.

Хотя похоронная церемония еще продолжалась, среди плакальщиц у гроба той женщины не было, а шансы отыскать ее в деревне были невелики. Никто из нас не мог бы с уверенностью ее опознать, а в деревне с множеством пожилых вьетнамок, которые для нас были все почти на одно лицо, наши поиски представлялись более чем безуспешными. Языковой барьер мешал нашим попыткам что-либо узнать, а если кто-то из местных жителей и понимал по-английски, он это скрывал. В своем рвении Хэммер заглядывал в лицо чуть ли не каждой женщине на рынке, некоторых пытался грубо расспрашивать. Но всякий раз женщина смотрела на него с растерянностью и страхом и молчала. Стала очевидной скрытая враждебность по отношению к нам, и все больше женщин покидало рынок и возвращалось в свои хижины. Наконец сержант Экс приказал прекратить поиски. Наше присутствие тревожило жителей, создавало напряженную обстановку на обычно оживленном рынке.

Однако у нас был приказ, и сержант Экс был не тот человек, который оставил бы его невыполненным. Если поиски на рынке на к чему не привели, может быть, обыск хижин окажется более плодотворным? Мы приступили к нему, переходя от одной хижины к другой. Но в хижинах оружия не оказалось, не было заметно и какой-либо особой тревоги со стороны их обитателей: по крайней мере, на лицах стариков и женщин ничего нельзя было прочесть, кроме смирения с нашим непрошеным присутствием. Они молча переносили обыск к своих домах. Если и прятали от нас что-то, мы ничего не нашли. Они были непроницаемо спокойны, зная, что останутся здесь, в своих домах, и будут вновь обрабатывать свои поля после того, как мы уйдем со своими самолетами, танками и пушками. Но они еще долго будут помнить нас, после того как мы их забудем. Мы были жестокой действительностью в их мире; они были кошмаром в нашем мире — кошмаром, который длится триста шестьдесят пять дней, а когда он кончится, мы вернемся домой и будем продолжать жить, словно ничего не случилось.

К середине дня мы обыскали больше половины хижин, но так ничего и не нашли. Никто из жителей не жаловался на беспокойство со стороны Вьетконга. Напротив, когда мы упоминали Вьетконг — единственное слово, которое они понимали, — пожимали плечами и качали головой. Некоторые женщины, знавшие несколько английских слов, отвечали более определенно, повторяя как автомат: «Вьетконг здесь нет».

Мне казалось бессмысленным продолжать обыск. Мы взбудоражили всю деревню. Но сержант Экс терпеливо и упорно требовал проверить все хижины деревни. Поскольку еще оставалось несколько часов светлого времени, он не собирался прекращать работу, какой бы нудной и противной она ни была. Ему было не по душе вторгаться в хижины и беспокоить людей, но приходилось это делать. Приказ есть приказ, и его надо выполнять.

Было четыре часа, когда мы вышли из последней хижины и устроили перекур. Мы устали больше, чем если бы были в бою. Помимо изнурительной жары нас вымотали бесплодные попытки войти в контакт с жителями деревни. Капрал был разочарован тем, что мы ничего не нашли, но сержант остался доволен операцией. Мы добросовестно проведи обыск, и он был убежден, что жители не запуганы вьетконговцами, иначе мы обнаружили бы какие-нибудь признаки.

Хотя с тех пор, как мы покинули поле, никто не упоминал об убийстве мальчика, среди нас чувствовалась какая-то скрытая нервозность. Во время обыска Хэммер казался озабоченным и то и дело осторожно поглядывал на сержанта и на меня. Было ясно, что суровый отклик сержанта на его рассказ встревожил его, но он старательно избегал дальнейших разговоров об этом. Я чувствовал, что он не знает, как держаться со мной. Если у него и было подозрение, что я все видел, то он его умело скрывал. Однако я заметил, что он вертится около меня, и, если бы я сказал что-нибудь сержанту, он обязательно услышал бы. Он сильно потел, и я знал, что не только от жары, и хотя втайне радовался его беспокойству, оно меня пугало. Я уже многому научился и знал, что такие люди, как Хэммер, пойдут на все ради своего спасения. Как голодные волки, они готовы съесть своих. Я по-своему был готов поступить так же, когда придет время.

Прежде чем вернуться на базу, мы в последний раз обошли рыночную площадь. Продавцов и покупателей уже не было. Овощные прилавки опустели, киоски закрылись. Похоронная процессия с покойником отправилась к месту захоронения, оставив после себя мерцающие и чадящие свечи. Больше здесь нечего было делать, — и мы двинулись на базу по дороге, которая шла по краю поля, огибая деревню. Не прошли мы и нескольких метров, как увидели двух деревенских старейшин, шагавших навстречу нам с поля. Они шли медленно, с трудом, согнувшись под тяжестью груза, который несли. Это был мертвый мальчик. Старики склонили головы и тяжело дышали. Только поравнявшись с нами, они подняли головы и молча поглядели нам в лица. Когда они проходили мимо, я горестно кивнул им головой.

— Я думаю, но мешает их допросить, — сказал Хэммер. — Может, они что-нибудь знают о чарли?

— Может быть, они желали бы допросить нас, — ответил сержант. — Хочешь ответить на их вопросы?

— Я только выполнял свою проклятую работу.

— Да, только не думаю, что они это поймут, даже если бы ты знал гуковский язык. Это просто два старика, которые несут домой убитого мальчика.

— Они к этому привыкли, сержант. В стране полно убитых гуков, да и убитых американских солдат немало.

— Нечего меня поучать, Хэммер. Я внес свою долю в убийство гуков. За то и получил вот эти нашивки.

— За что же тогда вы меня ругаете?

— За то, что ты сорвал задание.

— Что же вы хотели, чтобы я позволил этому гуку убежать?

— Я хотел, чтобы ты взял его в плен. За этим мы сюда пришли: взять подозрительных. Если ты не способен охранять четырнадцатилетнего мальчишку с пулей в плече, значит, ты не годишься для такой работы.

— Он бы далеко убежал, если бы я не попал в него с первого выстрела.

— Хочешь получить еще один значок за отличную стрельбу?

— Черт возьми, я вас не понимаю!

— Тогда заткнись и пошевеливайся! Пошли.

Меня очень приободрила позиция сержанта, и весь обратный путь на базу я только ждал момента, когда смогу рассказать ему все, что знаю. Я намеревался ответить на вопрос, который прочел на лицах этих двух стариков.

— Почему ты не рассказал мне раньше, до того, как я доложил лейтенанту? — спросил сержант — Экс, бросив на меня укоризненный взгляд.

Было восемь часов вечера, и мы уже больше получаса разговаривали в палатке-столовой. Другие участники патруля уже поели и ушли. Сержант пришел позднее, и я медлил над чашкой кофе, чтобы остаться с ним наедине. Хэммер задержался, чтобы узнать, что сказал сержант лейтенанту. Экс заставил его немного помучиться, прежде чем признался, что доложил его версию убийства. Что касается Хэммера, то на этом журнал патрулирования за прошедший день был закрыт. Теперь я снова открыл его.

— Не мог же я говорить при Хэммере. Я должен был рассказать вам одному.

— Я так и подумал, когда увидел дырку в голове мальчика. Выстрел был сделан с трех, от силы четырех футов. Но у меня не было доказательств, что мальчишка не бежал. Это было вранье, но я не имел доказательств.

— Теперь вы их имеете. Я ваш свидетель.

— Это не так просто.

— Почему?

— Я уже доложил лейтенанту версию Хэммера. Только я ее подправил.

— Зачем вы это сделали?

— Я не мог подтвердить его неправдоподобную версию и не мог потребовать наказания, не имея фактов. Я поддерживаю своих солдат независимо от личных подозрений. Нельзя успешно провести операцию, нанося удар собственным солдатам, если нет фактов. Это подрывает моральный дух, и у тебя на руках остается кучка лоботрясов, каждый из которых заботится только о себе.

— Но ведь вы сами сказали, что Хэммер сорвал задание. А теперь у вас есть факты, чтобы это доказать.

— Ничего не могу сделать, Гласс. С какими глазами я опять пойду к лейтенанту, после того как изложил дело в пользу Хэммера?

— Расскажите ему правду. Скажите, что только что узнали об этом от меня. Я готов пойти с вами, если хотите.

— Он спросит, почему вы не сказали сразу. Это будет плохо выглядеть. Мой доклад уже внесен в отчет.

— Можно исправить этот чертов отчет. Я ведь сказал, что не хотел говорить в присутствии Хэммера. Я повторю это лейтенанту.

— Это поставит меня в дурацкое положение. Ведь я наврал лейтенанту о том, как был убит мальчишка, чтобы действия Хэммера были понятны.

Теперь я рассердился:

— Что же вы сказали лейтенанту?

— Что Хэммер убил мальчишку первым выстрелом, когда тот убегал в поле.

— Но ведь было два выстрела.

— Лейтенант этого не знает.

— Но весь патруль знает.

— Ну и что?

— А что, если лейтенант узнает, что было два выстрела?

— Как он узнает? У него нет причин задавать вопросы. Да и кто скажет ему по-другому?

Я был поражен.

— Вы защитили Хэммера лучше, чем он сделал бы это сам.

— У него не было выбора. У меня был.

— Не понимаю.

— Я тебе говорил, я не мог прижать Хэммера без доказательств. — Он усмехнулся: — Надо было спасать патруль.

— Вы спасали свою шкуру, потому что Хэммер не выполнил вашего приказания.

Лицо сержанта помрачнело:

— Хватит. Больше мне нечего сказать.

— Нет, не хватит. Я пойду к лейтенанту!

— Не высовывай голову, парень. Тебе ее отрубят.

— Черт знает что! Ведь вы сами сказали: если бы только был свидетель. Я думал, вам это и надо.

— Да, надо было. Но теперь слишком поздно.

— Для меня не поздно.

— Хочешь выставить меня лжецом?

— Не собираюсь никем вас выставлять. Я хочу рассказать то, что видел, вот и все.

— Лейтенант вызовет нас всех на ковер. Твои слова будут противоречить нашим.

— Никто ничего не видел, кроме меня.

— А Хэммер? Он убил мальчишку, и я внес в отчет, как он это сделал. Хэммер меня поддержит, да и другие тоже. Уж поверь мне.

— Да вы с ума сошли!

— Да, совсем спятил. Я сказал то, что сказал, потому что больше ничего не оставалось, и не собираюсь теперь менять свой доклад. И никто не посмеет мне гадить. Понятно?

— Это угроза, сержант?

— Это закон жизни. — Его голос смягчился: — Я бы строго наказал Хэммера, если бы ты рассказал мне раньше. Ты это знаешь. Но теперь другое дело. Никому не принесет пользы, если мы изменим доклад, зато ми все будем плохо выглядеть. Положение паршивое, и мне противно не меньше, чем тебе. Я знаю парней вроде Хэммера. Они живут, чтобы убивать. Я не считаю это образцовым несением воинской службы, и мне не нравится, что они остаются безнаказанными. Но я не собираюсь губить из-за них свою армейскую карьеру. Я не просто отбываю свой срок, а остаюсь в армии навсегда. У меня хороший послужной список, и все знают, что я хороший парень. Нельзя допустить, чтобы подонок вроде Хэммера испортил мне карьеру. Могу дать голову на отсечение, что он больше не сыграет со мной такую подлую штуку.

Я вдруг почувствовал к нему жалость. А я-то считал его сильным! Никогда бы не поверил, что он станет соучастником Хэммера. Но это меня больше не волновало. Беспокоило меня то, что он делает и меня соучастником, и я сопротивлялся.

— Не могу держать язык за зубами, сержант.

— Ты хочешь, чтобы я поднял шум из-за одного гуковского мальчишки, который к тому же мог оказаться вьетконговцем?

— Не важно, был ли он вьетконговцем. Важно то, что мы потеряли возможность узнать, кто он. Если не запретить типам вроде Хэммера убивать просто из озорства, то мы сами будем виновны в убийстве, как и он.

— Чепуха! Хэммер виновен, потому что действовал вопреки приказанию.

— Да, — устало проговорил я, — это было вопреки приказанию.

— Нечего мне об этом говорить. Армия держится на выполнении приказов. Вот так. Делай свое дело и забудь обо всем прочем.

Я кисло улыбнулся:

— Мне все время говорят: забудь. Беда в том, что у меня хорошая память.

— Я говорю, чтобы ты забыл сегодняшний день, Гласс. Иди-ка спать. Утром все будет выглядеть по-другому.

— Этот мальчишка и утром будет мертвым.

— Ты тоже можешь быть мертвым.

— Собираетесь меня похоронить, сержант?

— Не сегодня, Гласс, — усмехнулся сержант. — Но чарли могут в любое время обстрелять базу ракетами. Они засели на холмах и все время наблюдают.

— Знаю. — Я не улыбался.

— А потом, остается старина Хэммер. Не стану говорить, что он может сделать, если узнает, что ты говорил с лейтенантом.

— Да, я думал об этом. Но я могу ухлопать его первым.

— За это с меня шкуру не сдерут, — сказал сержант, все еще улыбаясь.

Я встал из-за стола:

— Пойду спать, сержант. Буду держать вас в курсе.

— Давай, Гласс. И подумай о том, что я сказал. Война еще завтра не кончается. Сколько тебе осталось?

— Не знаю, да и как знать, сержант? — И я вышел из столовой, предоставив ему подумать об этом деле.

Ночь я провел, покуривая травку, а утром пошел к лейтенанту.

Когда я кончил свой рассказ, лейтенант откинулся на стуле и молча смотрел на меня. Я беспокойно ерзал на стуле в ожидании какой-либо реакции.

— Хорошо, что вы пришли ко мне, Гласс, — наконец сказал лейтенант. — Командир роты не может хорошо выполнять свои обязанности, не зная, что происходит с его солдатами в поле.

Я не знал, что сказать, и только кивнул головой.

— Вы уверены, что, кроме вас, никто не видел, как Хэммер убил мальчика?

— Так точно, сэр.

— Не видел ли кто из крестьян? Был в это время кто-нибудь в поле?

— Нет, сэр. В поле не было никого, кроме Хэммера и мальчика.

— Слышал ли кто-нибудь второй выстрел?

— Не знаю, сэр. В деревне могли его слышать, но жители настолько привыкли к стрельбе, что никто не обращает на это внимания.

— Значит, в это время никто не выходил из деревни?

— Нет, сэр. Во всяком случае, пока я прятался позади хижины. Но я оставался там недолго. Я пошел искать сержанта. Возможно, потом кто-то мог видеть Хэммера в поле. Я не знаю. Он находился там, пока я не вернулся с патрулем.

— А потом вы все оставались какое-то время там?

— Так точно, сэр, пока не вернулись в деревню и не приступили к обыску хижин.

— Кого-нибудь на похоронах обеспокоило отсутствие мальчика?

— Я не задерживался возле них. Я хотел поскорее найти патруль.

— Да, но похоронная церемония продолжалась?

— Так точно, сэр.

— И рынок работал?

— Да, сэр.

— Значит, если они слышали выстрелы, их это не очень встревожило?

— По-моему, нет.

— Как долго, вы считаете, Хэммер ждал вашего возвращения с патрулем?

— Минут десять, может быть, пятнадцать.

— А сколько времени вы оставались в поле и разговаривали, перед тем как вернуться в деревню?

— Еще минут десять.

— А вы не заметили, что за вами в это время наблюдают крестьяне?

— Нет, сэр.

Его вопросы усилили мое смущение. Я не ожидал, что подвергнусь перекрестному допросу, словно свидетель в суде. Я чувствовал, куда он клонит, и мне это не нравилось.

— Вы хотите сказать, что крестьяне не могут с уверенностью сказать, кто убил мальчика?

— Нет, я бы этого не сказал. Теперь они достаточно ясно это представляют.

— Почему вы так считаете?

— Они видели, как мальчик бросился бежать и как мы с Хэммером устремились за ним. И они наверняка слышали первый выстрел. Мы стояли у самой хижины, метрах в пятнадцати от похорон.

— Хорошо. Но ведь они не могли знать, достигла ли пуля цели и вообще куда вы стреляли?

— Тогда не знали, но, конечно, поняли потом, когда нашли мальчика и принесли в деревню.

— Но ведь они не могли определенно сказать, кто это сделал?

— Сэр, я говорю вам, что это сделал Хэммер, Для этого я и пришел.

— Да, Гласс, но в данный момент меня интересует, что знают крестьяне.

— Понимаю, сэр. Но не можете ли вы мне сказать, что собираетесь предпринять? Это сбережет время.

Лейтенант Колдрон сердито посмотрел на меня, но неожиданно согласился:

— Да, пожалуй, вы правы, Гласс. — Он натянуто улыбнулся. — Ведь мы с вами на одной стороне, не так ли?

— Да, сэр.

— Мне нужны подробные сведения, Гласс. У меня нелегкая задача. Я понимаю, как я выгляжу в ваших глазах, но я отвечаю перед штабом батальона, а там от меня потребуют факты.

— Я сообщил вам все факты, сэр.

— Есть мелкие детали, которые на первый взгляд могут показаться не относящимися к делу, но на самом деле это не так. Они могут перерасти в нечто гораздо большее, чем вы представляете.

— Сэр?

— Если этот мальчик не вьетконговец и крестьяне поймут, что мы его убили, они могут очень скоро появиться здесь и пожалуются командованию базы. Мы не хотим ссориться с ними. Нам нужна их дружба. Моя задача — привести веские доводы в нашу пользу.

Я почувствовал знакомое стеснение в груди.

— Не вижу, какие доводы можно привести в нашу пользу, сэр.

— А почему бы нет, если никто, кроме вас, не видел этого?

— Значит, вы не намерены доложить мое сообщение штабу батальона?

— Думаю, это не нужно, Гласс. Мне кажется, вы не представляете, перед какой проблемой мы стоим.

— Думаю, что представляю, сэр.

— Нет, не представляете. Что сделано, то сделано. Мы не можем вернуть мальчику жизнь. Я хотел бы, чтобы он остался жив. Мы могли бы узнать, почему он бежал. Но теперь важно сохранить хорошие отношения с крестьянами. В этом и состоит моя задача. Я говорил вашему патрулю, что у него деликатное задание. А теперь из-за глупости Хэммера положение осложняется, и я доволен, что узнал от вас факты.

— Простите меня, сэр, но теперь крестьяне знают, что мальчик был ранен в плечо и убит выстрелом в затылок. Они, конечно, поймут, что случилось. Ведь они не дураки.

— Да, но я-то не знал, что было два выстрела, пока вы не пришли ко мне. У крестьян было больше фактов, чем у меня. — Он покачал головой. — Сержанту Эксу следовало сказать мне правду. Я понимаю, что он покрывал своих солдат, и не могу осуждать его за это. Но надо было соображать. Ведь он был поблизости. Он знает, как действуют командные инстанции. Я бы защитил его, но для этого должен был знать все факты. Благодарю вас, Гласс. Вы понимаете меня?

— Но я пришел не для того, чтобы покрыть это дело, сэр.

— Не думайте об этом, Гласс. Я все устрою. Но надеюсь, сюрпризов больше не будет?

— Нет, сэр. Я все рассказал.

— Вот и хорошо.

— А как быть с Хэммером? Если он узнает, что я был у вас, ему это не понравится.

Лейтенант улыбнулся:

— Интересно, когда вы до этого додумались? Не беспокойтесь. Я займусь Хэммером и сержантом Эксом. Ему тоже не поздоровится.

— Понимаю, сэр, но я хочу, чтобы вы знали, что я пришел сюда, сознавая, что потом за мной будут охотиться.

— Вы поступили правильно. Я буду вас охранять.

Я ненавидел себя за то, что повернул разговор, чтобы обезопасить себя. Ночью я все обдумал и решил рассказать правду. А теперь чувствовал себя нечистым, и моя совесть восставала против этого.

— Я могу, сам позаботиться о себе, лейтенант, — пробормотал я.

— Да, но я должен заботиться о моральном состоянии своих солдат. Это входит в мои обязанности. Держитесь подальше от Хэммера. Я позабочусь, чтобы вы не ходили вместе с ним патрулировать.

— Это меня вполне устраивает, сэр.

— Я не хочу, чтобы наш разговор вышел за пределы этой палатки, Гласс. Понимаете? Не хочу, чтобы он дошел до штаба батальона. Я сам займусь этим делом.

— Слушаюсь, сэр.

— Гласс!

— Да, сэр?

— Не горюйте об этом мальчике. Я знаю, что вы чувствуете. Мне тоже противно. Но подобные вещи на войне бывают. Важно не поддаваться их влиянию.

— Я учту.

— Хорошо. Еще одно: Хэммер отрезал мальчику уши?

— Нет, сэр. После смерти его не трогали.

— Это хорошо. Если бы ему отрезали уши, это выглядело бы действительно паршиво. Вьетконговцы этого не делают. — Я спокойно встретил взгляд лейтенанта. — Все, Гласс.

— Слушаюсь, сэр.

Выйдя из палатки командира, я зажмурился от яркого утреннего солнца. Я был противен самому себе. Меня обманули. Лейтенант сделал меня соучастником убийства, которое я пришел разоблачить. Если бы я обратился через его голову в штаб батальона, моя жизнь не стоила бы ни гроша.

На армейской базе, особенно в зоне боевых действий, трудно удержать что-то в секрете. Новости просачиваются из высших инстанций в низшие. Так, на следующий день после моего разговора с лейтенантом я услышал от солдат о встрече старейшин деревни с командиром взвода. Они пришли протестовать против убийства ребенка одного из них американским патрулем. Лейтенанту Колдрону предложили представить отчет о действиях патруля. Он изложил свои доводы, и, поскольку крестьяне не представили конкретных доказательств, штаб снял с себя всякую ответственность за происшедшее. Командир батальона приписал вину за трагедию вьетконговским элементам, действующим в долине, и заверил деревенских старейшин, что задача американских патрулей — защищать жителей от подобных зверств.

Для армии инцидент на этом был исчерпан, но я не мог успокоиться и вечером опять отправился к лейтенанту.

— Что еще, Гласс?

Я перешел прямо к делу:

— Сэр, я прошу разрешения доложить о нашем разговоре непосредственно штабу батальона.

По лицу лейтенанта пробежала натянутая улыбка и тут же исчезла.

— В этом нет необходимости, Гласс.

— Мне это необходимо, сэр.

— Вас все еще мучает совесть из-за убитого гука?

— Да, сэр.

— Следовательно, вы хотите действовать через мою голову?

— С вашего разрешения, сэр.

— Не морочьте мне голову, Гласс. Если я не дам разрешения, вы все равно обратитесь к полковнику Кэннону, не так ли?

— Так точно, сэр.

— Удивляюсь вам, Гласс. Неужели вы действительно думаете, что я настолько глуп?

— Я не думаю, что вы глупы, сэр.

— Что ж, насчет этого вы абсолютно правы. Вы не откроете полковнику Кэннону ничего нового, потому что я ему все рассказал. Все! Такова система командования. Каждая инстанция подкрепляет следующую, и так до самого верха. К счастью, крестьяне не видели, как Хэммер убивал мальчишку, и все прошло гладко. Инцидент исчерпан. Поймите это, Гласс.

— Слушаюсь, сэр. Теперь я понимаю.

— Очень хорошо. Я не раскаиваюсь, что не перевел вас отсюда вместе с Томасом и другими ненадежными солдатами из того патруля в лощине.

Его замечание удивило меня, и он заметил это по моему лицу.

— Вы ведь знали, что Томас застрелил Долла? Об этом знал весь патруль. Но тогда вы промолчали, не правда ли?

— Я этого не видел.

— Да, но вас не волновало, что Долл убит? Вы считали, что он это заслужил?

— Нет, сэр, я так не считал.

— Хотите рассказать мне об этом?

— Нет, сэр. Тот инцидент тоже исчерпан. Не так ли, сэр?

— Да, исчерпан, Гласс. А теперь ступайте отсюда к чертовой матери и помалкивайте. Не хочу больше слышать ваших жалоб.

— Больше не услышите, сэр.

На следующий день меня назначили в ночной патруль. Когда на закате мы собрались на инструктаж в палатке начальника патруля, я с изумлением и тревогой увидел там Хэммера. Мое беспокойство усилилось, когда он, дружески приветствовал меня, словно был рад увидеть старого дружка, каким я, разумеется, не был. Знает ли он, что я был у лейтенанта?

Во время инструктажа я плохо слышал начальника патруля. Мои мысли были поглощены Хэммером. Я не верил, что нас случайно поставили вместе. Лейтенант Колдрон всегда очень внимательно просматривал списки назначенных в патруль в своем взводе. Я исподтишка поглядывал на Хэммера, стараясь уловить какие-нибудь признаки его изменившегося отношения ко мне, но напрасно. Он спокойно слушал начальника патруля и, казалось, не замечал моего интереса к нему. Это была хитрая бестия, и мне следовало быть еще хитрее.

В то время главная задача наших ночных патрулей из четырех человек заключалась в защите базы от проникновения противника, который наносил короткие удары с целью подорвать наши склады и вообще постоянно нас беспокоил. Наши патрули были хорошо вооружены — винтовками, гранатами, ножами (на случай прямого столкновения с противником) — и обладали достаточной огневой мощью для уничтожения всего, что встретят или услышат в темноте. Особенно нервировало то, что часто было невозможно отличить противника от наших ночных засад, охотившихся на вьетконговцев в долине, и были случаи, когда мы в темноте убивали своих солдат. В большинстве случаев единственным тревожным признаком был звук — топот ног в кустах или треск сухой ветки, а иногда крик человека, сраженного ножом. Над нами постоянно висела угроза неожиданной засады, и это вызывало страшное напряжение, требующее предельной сосредоточенности. Нельзя было отвлекаться ни на секунду. Звук, который не удалось услышать, мог оказаться последним звуком в жизни.

В тот вечер мы проползли под проволокой и в угасающем свете дня пробрались через минное поле, окружающее нашу базу. Если не выйти до наступления полной темноты, рискуешь подорваться на собственной мине. По той же причине ночные патрули должны возвращаться не раньше рассвета, когда уже достаточно светло, чтобы видеть обратный путь через минное поле и чтобы их видело сторожевое охранение. Кроме того, противник имел больше опыта в ночных боевых действиях, и это ставило нас в еще более невыгодное положение. Вьетконговцы владели инициативой на всей территории. Они действовали — мы противодействовали. Из-за этого и более высокого процента потерь с нашей стороны ночное патрулирование считалось среди американских солдат самой беспокойной боевой задачей.

Миновав проволочное заграждение и минное поле, мы, пригнувшись, медленно двинулись по направлению к скалистым холмам метрах в двухстах от переднего края базы. Мы достигли их без происшествий и устроились слушать и наблюдать в течение ночи. Холм был отличным наблюдательным пунктом: с него проглядывался спуск в долину, откуда мог появиться противник. К тому же он был широкий, плоский и лишенный кустарника, так что нельзя было подойти к нему незаметно ближе, чем на тридцать метров.

Мы уселись полукругом: начальник патруля и Хэммер рядом, а другой солдат и я спиной друг к другу, наблюдая за левым и правым склонами холма. В течение примерно получаса все молчали, привыкая к ночным звукам: шороху листьев, вскрику какой-то птицы и непрерывному жужжанию комаров, отыскавших нас в темноте. Мы молча махали руками, отгоняя их от лица. Когда Хэммер шлепнул себя по шее, мы все напряглись.

— Прекратить это, — прошипел начальник патруля.

— Они съедят меня живьем, — пожаловался Хэммер.

— Ну и пусть. Хочешь, чтобы чарли убил тебя живьем?

— Убить живьем! Хорошо сказано, сержант.

— Кончай!

Бездействие в ночном патруле действовало на нервы сильнее, чем огневой бой. Мы сидели час за часом молча, в постоянном напряжении, стараясь отличить звуки, исходящие от человека, от естественных ночных звуков. Нельзя было ни покурить, ни пошевелиться, чтобы размять затекшие ноги. Через некоторое время ожидание и настороженное прислушивание начинают действовать на нервы, и вздрагиваешь даже от взмаха крыльев птицы в темноте или шелеста травы. Ночь кажется бесконечной, и чуть ли не хочется, чтобы появился противник, просто для того, чтобы снять напряжение от ночного бдения. Но ночь прошла без происшествий, и, когда забрезжил рассвет, нас охватило огромное чувство облегчения. Мы дождались, пока стало достаточно светло, чтобы отчетливо видеть дорогу, и стали готовиться к возвращению на базу. Внизу, в долине, рассеивался туман, и первые лучи солнца осветили поля слоновой травы. Мы оторвались от этого красивого зрелища, чтобы пуститься в обратный путь, как вдруг Хэммер закричал:

— Смотрите!

Сержант резко повернулся кругом:

— В чем дело?

— Вот! — Хэммер показал на опушку леса.

Два одетых в черное и вооруженных автоматами вьетконговца медленно шли по краю поля параллельно опушке. Пока мы молча наблюдали за ними, Хэммер поднял винтовку и прицелился.

— Стой! — сказал сержант. — Они вне досягаемости. Ты их только спугнешь.

Хэммер опустил винтовку:

— Они все равно уйдут.

— Возможно. Если только они идут не на нас, а от нас.

— Но ведь они направляются к югу, удаляются от базы.

— Посмотри-ка, Хэммер, они идут к концу тропинки, которая ведет вниз от южной окраины базы. Возможно, они готовят засаду на тропинке. Ведь по ней ходят дневные патрули.

— Тогда надо их уничтожить, — с нетерпением сказал Хэммер.

— Нет, погоди. Мы доложим их местоположение. Пусть ими займутся дневные патрули.

— Смотрите! Какого черта они делают? — воскликнул другой солдат.

— Похоже, что едят, — сказал я.

— Верно, — согласился Хэммер. — Эти болваны уселись завтракать, как на пикнике. Может быть, они не знают, что идет война?

— Знают. Не на буйволов же они охотятся с боевыми винтовками.

— Послушайте, сержант! Если мы быстро пройдем по тропинке, то можем сцапать мерзавцев с набитыми рисом ртами.

— Надо доложить их местонахождение, — настаивал сержант.

— Конечно. А тем временем двое из нас могли бы спуститься за ними.

— Ладно, согласен. Хорошо бы взять их в плен. А ты знаешь дорогу, Хэммер?

— Знаю, я ходил по ней несколько раз.

— А ты, Гласс?

Я покачал головой, но Хэммер сказал:

— Мы раньше ходили патрулировать вместе. Я покажу ему дорогу.

— Хорошо, вы двое идите вниз, только держитесь вместе. Я буду наблюдать отсюда. — Он обратился к другому солдату: — Лоутон, мчись в лагерь, сообщи лейтенанту, где находятся гуки, и бегом назад. Ты можешь мне понадобиться.

— Слушаюсь, сержант.

Хэммер повесил винтовку на плечо:

— Пошли, Гласс.

— Минутку! — сказал сержант. — Если я замечу других гуков, то дам две короткие очереди поверх деревьев за тропинкой, чтобы вы знали, что это я. Это будет значить, что гуки в большинстве, и тогда живо уносите ноги. Не хочу, чтобы вы попали в засаду. Если меня здесь не окажется, я пошел на базу вызывать вертолет. Для таких случаев надо бы давать ночным патрулям рацию.

— Не беспокойтесь о нас, сержант, — сказал Хэммер и усмехнулся. — Я принесу вам миску риса для вашей коллекции сувениров.

— Давай, у меня таких сувениров еще нет. А теперь отправляйтесь. Гуки долго не едят.

Мы оставили сержанта, сидевшего сгорбившись на холме, и углубились направо в лес. Мне была хорошо знакома эта тропинка. По ней мы шли в лощину в утро моего первого патруля. Но я не сказал об этом Хэммеру. Я хотел, чтобы он шел впереди, потому что не доверял ему. Уж очень ему хотелось, чтобы именно я пошел с ним. Я надеялся, что сержант не согласится с планом Хэммера и предоставит это дело дневным патрулям, но он решил не упускать возможности захватить двух вьетконговцев на открытом месте, тем более что нашелся такой страстный охотник, как Хэммер. Что я мог сказать? Что меня больше тревожит мой напарник, чем противник? Так я очутился в безвыходном положении, наедине с Хэммером, охотясь за противником, но чувствуя, что человек, который ведет меня в долину, охотится за мной. Я не был уверен в своих подозрениях: во Вьетнаме часто преувеличиваешь опасность, — но понимал, что осторожность не помешает.

Пройдя полпути, мы остановились передохнуть. Нагруженным тяжелым снаряжением — ранцы, бронежилеты, пояс с гранатами, — нам было трудно идти напрямик, через лес, и даже на открытых участках тропинки, круто спускающейся вниз, верхняя часть тела настолько перевешивала, что трудно было держать твердый шаг. У Хэммера была еще дополнительная нагрузка — его жир, и он расплачивался за нее потом, который щипал глаза и струился по лицу, так что ему приходилось то и дело вытирать его, чтобы видеть, куда идти. Каждое лишнее движение вытягивало из него силы. Он дышал, как сенбернар в жару.

— А ты не потеешь, Гласс? — спросил он и бросил в рот несколько соленых пилюль, запив большим глотком воды из фляги.

— Конечно потею. — Я вытер лицо, чтобы его убедить.

— Вы, тощие ублюдки, счастливые. Жрете как свиньи и не прибавляете в весе ни на унцию. А у меня все, что ни съем, превращается в жир.

— Ничего не поделаешь, так уж ты устроен.

— К тому же ты меньшая мишень. Когда-нибудь думал об этом?

— Нет, мне это никогда не приходило в голову.

— А должно бы! — Он хитро усмехнулся. — Возьми чарли. Когда берешь его на мушку, кажется, и стрелять-то не во что. А я, должно быть, выгляжу для него как слон.

— Никогда об этом не думал.

— Правда, шансы наши уравниваются. Гук не способен так хорошо видеть своими косыми глазами. А я могу выбить яички быку на двести метров. Однажды я так и сделал. Надо было видеть, как этот скот подскочил. — Он рассмеялся при этом воспоминании, я ответил улыбкой. — Пожалуй, надо двигаться, а то эти гады уйдут.

Хэммер ослабил лямки своего ранца.

— Надо было оставить это барахло у сержанта. Оно нам ни к чему. Не снять ли нам пояса с гранатами и ранцы и спрятать их здесь?

— Гранаты могут понадобиться.

— Я не собираюсь подходить так близко, чтобы пускать их в ход. Мне хватит пары выстрелов.

— Пояс с гранатами не такой уж тяжелый, но с ними чувствуешь себя спокойнее. Просто на всякий случай, понимаешь? А что, если чарли найдут их, если будут здесь проходить? Мне совсем не хочется, чтобы меня взорвали собственной гранатой.

— Да, пожалуй, ты прав. — Хэммер снял ранец и забросил его в сторону от тропинки. — Пусть гуки жрут мой паршивый паек. — Он ожидал, что я поступлю также, и, чтобы угодить ему, я забросил и свой ранец. Я не хотел, чтобы он подумал, что я могу нести больший груз.

Когда мы снова двинулись в путь, я приотстал, пропуская его вперед, но тропинка была достаточно широкой, чтобы идти рядом, и Хэммер помахал мне, приглашая догнать его.

— В чем дело? — спросил я, подходя.

— Давай лучше наметим план, пока не дошли до подножья.

— Что ты предлагаешь?

— Перед самым концом, метрах в семистах отсюда, тропинка раздваивается. Мы дойдем туда минут за десять. Я пойду налево, а ты направо, к опушке леса. Если гуки все еще жрут, мы просто расправимся с ними, а если минуют мою позицию прежде, чем я туда дойду, ты сможешь их перехватить. Но, может быть, нам повезет, и они окажутся как раз между нами. Тогда я открою огонь слева, а ты справа, и они попадут под перекрестный огонь, прежде чем поймут, откуда стреляют. Согласен?

Хотя план Хэммера был не лишен смысла, мне не понравилось предложение разделиться. Я возразил:

— Сержант велел нам держаться вместе.

— Чепуха, Гласс! Нас двое на двое. Если они останутся вместе, а мы разделимся, это введет их в заблуждение. Они подумают, что окружены, и вдобавок мы получим преимущество внезапности.

— А что, если они разделятся и прикроют обе дорожки?

— Тогда будет соотношение один к одному. Но гуки нас не ожидают. Они будут следить за тропинкой, а мы будем под прикрытием деревьев. В любом случае мы Добьемся успеха.

Я все еще испытывал беспокойство, но мои доводы были исчерпаны.

— Хорошо, — согласился я наконец.

Мы замолчали и ускорили шаг. Дойдя до развилки, остановились осмотреть Местность, перед тем как разойтись. Через деревья проглядывало лежащее внизу поле. В лучах восходящего солнца оно выглядело таким безмятежным, что трудно было поверить, что оно может стать ареной огневого боя.

— Я думаю, они еще не прошли, — сказал Хэммер. — Ну, желаю удачи, Гласс. — Он осклабился и зашагал в гущу деревьев влево.

Я как вкопанный стоял у развилки. Я надеялся, что вьетконговцы кончили завтракать и давно ушли и мне не придется убивать. Я был плохо приспособлен к окружающему меня чуждому миру и не смог бы что-либо предпринять. Меня трясло от страха и возмущений. Гнев мой был направлен на лейтенанта Колдрона. Я был уверен, что он решил избавиться от меня. Прошло довольно много времени, прежде чем я наконец сошел с тропинки и углубился в лес вдоль правой дорожки. Пройдя метров сорок подлеском, я достиг опушки леса, граничащей с полем, занял позицию в тени деревьев, откуда хорошо было видно поле и вход в правую ветвь тропинки, и стал ждать. Пока ничего не было заметно. Я поднял винтовку и, глядя через прицел, медленно повел ствол поперек поля. Это сужало поле зрения и позволяло лучше разглядеть детали. В прицеле поле резко разделялось на отдельные участки травы, колеблющейся и расходящейся в стороны под теплым ветром.

Не обнаружив ничего подозрительного, я перевел прицел на линию деревьев слева и уловил отблеск света в темной листве. Я пригляделся. Это был ствол винтовки, сверкающий на солнце и высунутый, как палец, в открытое поле. Я сразу понял, что это винтовка Хэммера, обшаривающая, как и моя, поле. С чувством облегчения я опустил винтовку и остановил взгляд на блестящем стволе. Он точно указывал мне местонахождение Хэммера. Теперь оставалось только ждать. Хотя я старался сосредоточить внимание на поле, но то и дело оглядывался на ствол винтовки, неподвижно направленный вперед. Прошло несколько минут, и меня стало разбирать любопытство, во что это целится Хэммер. И тут я увидел, в чем дело.

В тридцати метрах от его позиции над высокой травой подпрыгивали две головы. Они двигались к югу параллельно опушке леса. Хэммер, должно быть, заметил, как они приближаются слева, и терпеливо следил за ними. Я поднял винтовку и поймал их в прицел. Это в самом деле были вьетконговцы с автоматами на ремне, покачивавшимися с каждым шагом. Они проходили позицию Хэммера и были метрах в двухстах от меня, приближаясь медленным шагом, глядя перед собой и не подозревая об опасности, грозящей с опушки леса. Я положил палец на спусковой крючок и ждал, пока Хэммер откроет огонь. Они были близко от него, метрах в сорока, но удалялись и приближались ко мне по линии, проходящей в тридцати метрах от моей позиции. Я не понимал, почему Хэммер не стреляет. Это были бы верные выстрелы, на которые он надеялся. По мере приближения вьетконговцев я чувствовал, как сжимаются мышцы на груди. У меня дрожали руки. Пот заливал глаза, и я мигал, чтобы лучше видеть, и старался твердо держать винтовку. Вьетконговцы были слева от меня под углом в пятьдесят градусов в приближались к вершине треугольника между позицией Хэммера и моей, когда я понял, что Хэммер выжидает наилучшего положения для перекрестного огня. В момент, когда, по моим расчетам, вьетконговцы достигли вершины треугольника, я, затаив дыхание, прицелился в первую из двух подпрыгивающих голов и весь обратился в слух. Прошло несколько секунд, и раздались два выстрела подряд. В момент второго выстрела голова в моем прицеле дернулась влево и исчезла. Я сделал несколько выстрелов и, отпустив спусковой крючок, взглянул поверх прицела. В том месте, где были два вьетконговца, в ярком солнечном свете блестела трава. Ничто не шевелилось. Я не знал, убил ли Хэммер вьетконговцев, или только ранил, или вообще промахнулся. В ограниченном поле зрения прицела я только заметил, что голова, в которую целился, исчезла до того, как я сделал первый выстрел.

Я оставался на своей позиции и выжидал, блуждая взглядом от поля к тому месту на опушке леса, где видел винтовку Хэммера. Она исчезла, и в тени деревьев не видно было никаких его признаков. Куда он девался? Мы не договаривались, где снова встретимся. Я было подумал отправиться обратно через лес к его позиции, но решил, что не стоит. Пусть он сам найдет меня. Он должен знать, где я, по моим выстрелам.

Хэммер появился внезапно из тени деревьев. Встав на краю поля и подняв винтовку, он подавал мне знаки. Это меня удивило. Я не ожидал, что он рискнет выйти на открытое место. Должно быть, он уверен, что убил вьетконговцев. Неужели так верит в свои снайперские способности? Два выстрела — две головы. Я не был так уверен. Однако, увидев, как Хэммер машет винтовкой в мою сторону, я подумал, что проявил чрезмерную осторожность. К тому же Хэммер был не из тех, кто стал бы так глупо рисковать. Ведь он не решался входить в хижины один. Я вышел из своего укрытия на солнечный свет и помахал ему. Он дал мне знак подойти. Я сделал два-три шага, осторожно пробираясь сквозь густую траву, когда раздался выстрел. Я не видел, когда он выстрелил. Пуля просвистела слева от моей головы, и в следующий момент я уже лежал вниз лицом на траве. Я почувствовал, что с моего уха стекает теплая струйка, и не сразу понял, что это кровь. Наверное, пуля все же задела меня, хотя я не чувствовал боли. Я лежал неподвижно и не произносил ни звука. Кровь постепенно заполняла ухо, но я не стал ее вытирать. Я затаил дыхание и прислушался. Ни звука. Я приподнял голову, но не увидел ничего, кроме слабо колышущейся травы. Чтобы задеть левую сторону моей головы, надо было стрелять с опушки леса. Должно быть, в тот момент, когда выстрелил Хэммер, я смотрел вниз. Он был самое большее в ста метрах от меня, и мысль, что он подкрадывается ко мне, заставила напрячься все мускулы тела. Я боялся пошевелиться. Зажатая в руке винтовка лежала подо мной. Надо ее высвободить, пока он не подойдет ближе. Слава богу, она была установлена на автоматическую стрельбу. Я медленно перевернулся на правый бок, осторожно подтянул винтовку к груди и замер. Единственным выходом для меня было притвориться мертвым и ожидать, когда он подойдет. Он должен был убедиться, что попал в меня. Казалось, прошла целая вечность, пока я не услышал зловещий звук шагов, ломающих сухую траву. Потом раздался голос Хэммера, окликнувшего меня по имени. Хитрый дурак! Я прикинул, что он был метрах в двадцати от меня, когда шаги затихли. Наступила невыносимая тишина, когда мы оба прислушивались к звукам, исходящим от другого. Я боялся дышать. Наконец опять захрустела трава, и шаги приблизились. Я увидел его метрах в десяти. Он стоял неподвижно; в просвете между травой и краем моей каски виднелось его туловище. Ствол винтовки был направлен вниз. Помедлив секунду, он двинулся вперед, на поясе поперек его живота болтались гранаты. Хэммеру так и не пришлось поднять винтовку. Я поспешно дал очередь ему в живот. От пуль взорвались гранаты, отбросив его на несколько футов назад в траву. Вскочив на ноги, я встал над ним. Он лежал на спине. Гранаты распороли ему живот и грудь, внутренности забрызгали лицо. Я отвернулся. У меня дрожали ноги, я опустился на колени, и меня вырвало. Волна радости охватила меня: я сумел перехитрить Хэммера и остался жив. К счастью, меня еще раз вырвало, облегчив напряжение в желудке. Я с наслаждением глубоко втягивал в легкие свежий воздух.

На обратном пути я обдумал, как буду докладывать о происшедшем. Я легко придумал подробности, а зацепившая меня пуля служила отличным доказательством. Кровь в ухе запеклась и засохла ручейками на левой стороне липа. Это меня не беспокоило, и я нарочно не стал ее вытирать.

На полпути позади меня прозвучали две короткие очереди. Это начальник патруля предупреждал, что в долине появились новые вьетконговцы, но теперь это не имело значения. Было слишком поздно, чтобы встревожить меня или… Хэммера.

Когда я вышел из леса, начальник патруля и другой солдат — Лоутон — были на холме и наблюдали за долиной. Они резко повернулись на звук моих шагов, потом опустили винтовки.

— Что случилось? — спросил начальник патруля, увидев мое окровавленное лицо. — Ты ранен?

— Пустяки. Пуля задела кончик уха.

— Что случилось? — повторил он.

Я коротко рассказал ему всю историю, придерживаясь подлинных фактов вплоть до момента, когда мы взяли вьетконговцев под перекрестный огонь.

— Я слышал, как вы стреляли, — сказал сержант, — но потом стало тихо, а затем раздалась еще очередь. Вы уничтожили их?

— Да, но они убили Хэммера. Мы подумали, что уложили их наповал перекрестным огнем. Когда стало тихо, Хэммер вышел в поле проверить, Я оставил свою позицию, и мы сближались, когда один из гуков выстрелил в него, а потом зацепил меня, прежде чем я его застрелил. Он чертовски быстро действовал автоматом. Я истратил на него полмагазина.

— Тебе повезло.

— Да.

— Ты уверен, что Хэммер мертв?

— Еще бы! Гук взорвал гранаты на его поясе. Всего разворотил.

— Господи! Бедняга! — вздохнул сержант.

— Во всяком случае, мы взяли двоих за одного, — вставил Лоутон.

— Черта лысого мы взяли! — рассердился сержант. — Хэммер был хороший солдат. Он стоил десяти гуков.

— Не меньше, — добавил я.

Взглянув на долину, сержант отвернулся.

— Пожалуй, пойдем домой. Я заметил еще пять вьетконговцев, которые шли на юг. Вертолет еще мог бы их подцепить. Вы слышали мои предупредительные выстрелы? Я за вас беспокоился.

— Слышал. Я был тогда на полпути сюда.

— Тебе определенно повезло. Бедный Хэммер, надо же, подорваться на собственных гранатах! Ужасная смерть.

— Да, ужасная, — подтвердил я.

— Как твое ухо? — спросил сержант.

— Оно меня не беспокоит. Я думаю, оно выглядит хуже, чем на самом деле.

— Оно выглядит не так плохо. Чарли отхватил только маленький кусочек. Медики приведут его в порядок. Смотри только, чтобы не попала инфекция. Я знал одного парня, которого поцарапала их мина. Казалось, пустяк, а ему искорежило пол-лица. Пришлось отправить его домой.

— Это от пули чарли, — сказал я. — Не возражаю, если меня отправят домой.

— Неплохо бы, — усмехнулся сержант.

— Получишь «Пурпурное сердце», — сказал Лоутон.

— Как раз его мне и нужно.

— Пошевеливайся! — прикрикнул на Лоутона сержант. — Мы не можем торчать здесь весь день.

На базе медик промыл мне ухо, прижег ранку и отметил в санитарной книжке: «Годен к службе».

— Хочешь получить за это «Пурпурное сердце», — спросил медик, не отрываясь от записи, — или дождешься, пока получишь что-нибудь похлеще?

— Запиши меня, — ответил я. — Оно мне нужно как сувенир. Я присочиню к нему какую-нибудь пикантную историю.

— Да, уж ты сочинишь. Ладно, Гласс, все. Если будет заражение, тащи ухо сюда, и мы его оттяпаем.

— Поди ты…

В полдень я собирался в столовую, когда в мою палатку вошел сержант:

— Лейтенант после обеда хочет тебя видеть.

— Зачем?

— Не знаю.

— Ведь вы ему все рассказали?

— Конечно. Он довольно-таки взволновался, когда узнал, что мы обнаружили. Выслал два вертолета за остальными гуками.

— Он сказал что-нибудь о Хэммере?

— Да. Очень жалел. Сказал, что Хэммер был одним из лучших солдат. Один из вертолетов должен его подобрать. Я сказал ему, что Хэммер где-то у конца тропинки. Правильно?

— Правильно. Только там почти нечего отправлять домой.

— Ты не представляешь, что могут сделать медики, осталось бы только лицо. Я видел, как они зашили одного парня. Его распорола мина от паха до адамова яблока — все равно как разделывают рыбу. Так они засунули назад внутренности и зашили его, а когда нарядили в чистую форму, он выглядел, как новенький. Его семья вполне могла бы держать гроб открытым на похоронах. Вот с лицом уже ничего нельзя сделать.

— У Хэммера лицо в порядке, — сказал я.

— Это уже неплохо. В прошлом году моему дружку осколки мины попали прямо в лицо. Оторвали всю левую часть головы. Его запечатали и отправили с «собачьим жетоном» домой, а семью предупредили, чтобы не открывали гроб. А его старик не хотел поверить, что внутри он, пока сам не увидит. Сказал, что армия может ошибиться, что не хочет похоронить чужого с жетоном своего мальчика. Он заставил открыть ящик. Наверное, он узнал эти пол-лица, потому что тут же грохнулся на покойника. Сердечный приступ. Сшиб гроб на пол прямо на похоронах, у всех на глазах. Скандал! Вот упрямец!

— Откуда вы об этом узнали?

— Его сестра описала мне всю историю, и хорошо сделала. Не думаешь о подобных вещах, а вдруг с тобой такое случится? Понимаешь? Я написал об этом своему старику. Велел не открывать, если меня отправят домой в запечатанном ящике. Закопайте, и все.

— Никогда об этом не думал.

— А ты подумай. Не скажу, что моего старика cразу хватит удар. Он крепкий старикан. Но мать — другое дело. Не хочу, чтобы она увидела меня таким. Так ей будет легче.

— Да, незачем ей лишние страдания.

— И я так считаю. Сказки, как твое ухо? — Он поглядел на меня. — Почти ничего не заметно, если не приглядываться. Здорово его устроили.

— Все в порядке. Я даже не знаю, там ли оно, пока не потрогаю.

— Выглядело оно паршиво, когда я сначала увидел кровь. Тебе здорово повезло. Еще пара дюймов, и мы отправили бы тебя домой тоже.

— В запечатанном ящике? — Сержант рассмеялся:

— Ты такой спокойный, Гласс. Молодец! Как насчет пожевать, дружище? Ведь мы опоздали на завтрак.

— Пошли.

— Ненавижу эти ночные патрули. Ни еды, ни травки, а если что случится, как сегодня утром, остаешься без завтрака. Жаль терять яйца и бекон. Это единственная приличная еда за весь день.

— И я так считаю.

Мы вышли из палатки и направились в столовую. Я не думал о предстоящем разговоре с лейтенантом — это меня не тревожило. На этот раз у меня не было жалоб. Теперь я был выше этого. Я больше не выступал против системы, и, как ни странно, был доволен. Может быть, на мое самосознание оказали какое-то влияние мрачные рассказы сержанта. Его навязчивый интерес к отвратительным подробностям смерти подействовал на мое отношение к ней. Я осознал, что меня мало тревожит вопрос о собственной смерти, потому что некому обо мне заботиться, некому меня оплакивать. Если меня отправят домой в запечатанном гробу, никто в приюте не подумает снять крышку, чтобы убедиться, что это в самом деле я.

И даже теперь, когда я пишу эти строки, меня не волнует вопрос о смерти. Суд может лишить меня жизни за то, что я совершил. Пусть будет так. Но он никогда не узнает, что у меня в голове. Об этом судить только вам.

Лейтенант неподвижно сидел на стуле и нервно вертел в руках карандаш. На этот раз я чувствовал себя свободно. Он перешел прямо к делу.

— Сержант рассказал мне, что случилось, Гласс. Но для доклада мне нужны подробности. Мы обязаны сообщить семье все, что известно о смерти Хэммера.

— Я понимаю, сэр.

— Расскажите мне точно, что произошло после того, как вы наметили вьетконговцев.

— Слушаюсь.

Я спокойно, подробнее, чем сержанту, рассказал ему о наших действиях. Во время моего рассказа лейтенант чертил какой-то план и делал заметки в блокноте, а когда я кончил, приступил к допросу:

— Я одного не понимаю, Гласс. Если вы и Хэммер находились в ста метрах друг от друга, когда взяли гуков под перекрестный огонь, почему вы соединились, прежде чем пойти за ними в поле? Почему вы не шли, держа их под перекрестным огнем?

Я пожал плечами:

— Когда Хэммер показался и дал мне знак подойти к нему, я решил, что он точно знает, что пригвоздил гуков. Во всяком случае, он так сказал, когда я подошел к нему.

— А вы тоже думали, что они убиты?

— Я не был уверен. Как я сказал, когда Хэммер открыл огонь, гук, в которого я прицелился, упал, как только я выстрелил. Я не знал, попал ли в него Хэммер, или я, или он просто бросился на землю. Ведь вы знаете, как быстро это происходит.

— Но Хэммер был уверен?

— Так он сказал.

— Он был превосходным стрелком.

— Да.

— Если он был уверен, что гуки убиты, зачем вы пошли в поле?

— Хэммер хотел взять их автоматы.

— А на каком расстоянии вы были друг от друга, когда пошли в поле?

— Три-четыре метра.

— Вы шли параллельно?

— Нет. Хэммер шел первым. Я шел немного позади и правее.

— Так? — Он нарисовал на листке блокнота два кружка и подвинул его мне через стол.

— Примерно так, — сказал я.

— И что произошло потом?

— Я говорил вам, сэр.

— Повторите еще раз.

— Гук открыл огонь и попал в нас.

— В нас?

— Он прошил Хэммеру живот и задел мне ухо, прежде, чем я его убил. — Я потрогал кончик уха.

— Да, я только что получил медицинское заключение. Это просто поверхностная рана. Вам действительно повезло, Гласс. Хэммер подрывается на собственных гранатах, а вы отделываетесь пустяком. Трудно поверить. — Он пристально посмотрел мне в лицо, и его глаза сузились. — Я говорю с вами откровенно, Гласс. Не могу себе представить, чтобы Хэммер стал так рисковать. Он должен был быть абсолютно уверен, что гуки убиты.

— Он меня убедил. Я не хотел идти в поле.

— Да. Вы взяли их автоматы?

— Нет, сэр. Я поскорее смотался.

— Откуда же вы знаете, что убили этого гука?

— Он больше не стрелял. После того как я выпустил по нему очередь, стало страшно тихо. Я знаю, что убил его.

— Я послал за Хэммером вертолет. Медики должны тщательно его обследовать, прежде чем отправят тело.

Было ясно, на что он намекает, и я чувствовал сильное искушение сказать ему, как мне действительно повезло, что медики найдут только осколки гранат, а не винтовочные пули, которые их взорвали.

— Он в ужасном виде, — сказал я. — Гранаты его прямо распороли. Страшно было на него смотреть. Но медики, наверное, привыкли к такому. Они видели все. Я слышал, что они здорово латают, если лицо в порядке.

— Вы действительно невозмутимый тип, Гласс.

— Сэр?

— Я знаю, что вы имели зуб против Хэммера. Почему вы не признаетесь в этом? Вы рады, что он погиб.

— Нет, сэр. Я просто рад, что это случилось не со мной. Это вполне естественно.

Я с раздражением оттолкнул блокнот. Хотя у лейтенанта не было никаких доказательств против меня, разговор меня встревожил. Я был уверен, что он назначил меня в этот ночной патруль в расчете на совершенно иной исход. Меня приводила в бешенство его тактика расстановки ловушек, и моя враждебность вылилась наружу.

— Почему вы назначили меня и Хэммера в один и тот же патруль, хотя обещали этого не делать?

Мой вопрос насторожил его, но он быстро овладел собой:

— Список составлял помощник командира взвода. Это был обыкновенный ночной патруль для охраны базы.

— Но вы видели список, сэр, не правда ли?

— Да. — Он не отрывал от меня глаз. — Я не подумал об этом. Были дела поважнее. Хэммер вышел из того дела незапятнанным. У него не было никакой злобы на вас, не правда ли?

Он испытующе следил за мной, и я начал раскаиваться, что поднял этот вопрос, но все же продолжал настаивать:

— Хэммер знал, что я был у вас по тому, другому делу?

— Чего вы добиваетесь, Гласс? Что вас тревожит? Можете быть со мной откровенны. — Он фальшиво улыбнулся.

— Ничего. Абсолютно ничего, сэр. Просто я был удивлен, увидев Хэммера вчера вечером после того, что вы мне обещали.

— Он говорил вам что-нибудь относительно того, другого эпизода?

— Нет, сэр. Он был, в общем, настроен довольно дружелюбно.

— Но вы относились к нему с подозрением, не так ли?

— Нет, сэр. Я был просто удивлен, как я сказал.

— Скажите, Гласс, чья идея была отправиться за гуками?

— Хэммера. Он прямо-таки сгорал от нетерпения и уговорил начальника патруля.

— Почему с ним не пошел Лоутон? Я спокойно встретил испытующий взгляд лейтенанта.

— Хэммер хотел пойти со мной. Сержант не возражал.

— Наверное, вы боялись остаться наедине с Хэммером, если думали, что он знает, что вы на него накапали?

— Да, я думал об этом и был вдвойне осторожен.

— И решили убить его, прежде чем он убьет вас? Теперь были поставлены точки над «i», и я дал ему отпор:

— Хэммера убил чарли, лейтенант, и зацепил меня. Не мог же я прострелить собственное ухо из винтовки! Это слишком мудрено.

Лицо лейтенанта вспыхнуло.

— Вы наглец, Гласс! Вам здесь не ужиться. И я с вами рассчитаюсь. А теперь убирайтесь отсюда к чертовой матери!

Его ярость меня удивила. Я не ожидал, что он взорвется. Но я был доволен. Теперь я знал, в каком положении нахожусь, хотя мало чем мог помочь себе. Я встал, небрежно отдал честь, глядя на его макушку, и оставил его угрюмо уставившимся на наметки в блокноте. Ему было о чем поразмыслить, да и мне тоже.

Конечно, мне здесь не ужиться, но я торжествовал свою маленькую победу. Однако это длилось недолго. Провал плана лейтенанта тревожил меня. Он мог послать меня с другим Хэммером. В конце концов он найдет способ от меня избавиться. Что я мог сделать?

Вечером, покуривая травку, чтобы снять напряжение, я тешил себя мыслью о том, что неплохо бы закатить взведенную гранату в палатку лейтенанта, пока он спит. А почему бы и нет? Это было бы не так уж необычно. Я уснул с этой мыслью и спал крепко.

На следующее утро на доске объявлений появился приказ, два пункта которого представляли для меня особый интерес.

Рядового Ричарда Хэммера, убитого в бою, добровольно вызвавшегося уничтожить засаду противника и выполнившего это ценой жизни, представить посмертно к ордену «Бронзовая звезда».

Рядовому Дэвиду Глассу явиться к дежурному сержанту взвода за получением распоряжения о переводе в Кэмп-Джордан, в третью кавалерийскую (аэромобильную) дивизию в Лонгхоа.

Решение лейтенанта Колдрона о моем переводе было неожиданным. Я вздохнул с облегчением и подумал, что это счастливое решение для нас обоих. Возможно, он прочитал мои дурацкие мысли.

Вручая мне командировочное предписание, дежурный сержант сказал:

— Отправляешься сегодня после обеда, Гласс. Когда прибудешь и Кэмп-Джордан, получишь назначение бортовым стрелком вертолета. Это хорошая, чистая работа. Не придется больше пробираться через заросли. Ты счастливчик, Гласс.

— Да.

— Скажи, ты не был вчера в том патруле с Хэммером?

— Был.

— Почему же он заработал «Звезду», а ты нет?

Я пожал плечами:

— Он убит в бою, а я получил только легкое ранение.

— Да! — сердито фыркнул сержант. — Понимаю, что ты хочешь сказать. В этой части героями бывают только мертвые.

Загрузка...