Кавалер ордена Почета

7

За все время пребывания в Кэмп-Джордане я так и не смог привыкнуть к мучительной жаре. Расположенный на наносной земле в верховьях дельты Меконга, в провинции Лонгхоа, этот лагерь, казалось, всасывал, как губка, влажный жар с окружающих рисовых полей. Если не считать времени, проведенного в полете, при выполнении заданий, то я жил, непрерывно обливаясь потом. Даже по ночам не становилось прохладнее, как на плато в Камбине. Там после дневной работы я всегда мог рассчитывать на хороший ночной сон, чтобы набраться сил для завтрашнего патрулирования. Теперь я спал беспокойно, купаясь в собственном поту, и часто просыпался более усталым, чем когда ложился спать.

Однако почти во всем остальном в Кэмп-Джордане было лучше, чем в Камбине. Я избавился от преследований лейтенанта Колдрона, а служба бортовым стрелком вертолета была чище и гораздо менее мучительной, чем хождение по болотам и джунглям в пеших патрулях, и больше подходила к моему характеру. Полеты приятно возбуждали, а, поскольку противник был далеким и невидимым, огонь с воздуха представлялся безличным. Во время первых вылетов я стрелял из пулемета по деревьям, джунглям, оврагам, а не по мужчинам, женщинам и детям. Конечно, предполагалось, что там, где рвутся наши ракеты и падают пули, скрываются солдаты противника, но, когда их не видишь, чувствуешь себя совсем по-другому. В течение двух недель, пока мы не вылетели на задание, я не видел ни изуродованных трупов, ни агонизирующих раненых ни с одной стороны. Пока это продолжалось, я испытывал облегчение.

В тот день мы получили особое задание. Все утро у деревни Лойку шел сильный бой против крупного отряда противника. К середине дня, когда бой прекратился, наши войска убили с дюжину солдат противника и взяли несколько пленных. Полковник, командовавший нашими войсками, затребовал по радио вооруженный вертолет, чтобы вывезти пленных для допроса. Сержант Брайт, пилот нашего вертолета, проинструктировал нас по пути в зону посадки.

Когда мы сели на покрытом травой холмике посреди рисового поля, метрах в двухстах от того места, где мы заметили наши войска, сержант Брайт приказал мне доложить полковнику, что мы готовы подняться, как только нас загрузят.

— На всякий случай возьми винтовку, — сказал он. — Неизвестно, что там еще делается.

Я прошлепал через мокрое поле и увидел полковника, лейтенанта и нескольких солдат, охранявших пленных. Их было шестеро: двое мужчин, две женщины и два маленьких ребенка. Дети — мальчик и девочка — жались к матерям, и вся группа выглядела очень испуганной. Я доложил полковнику, что мы готовы к погрузке пленных. Он счел нужным поправить меня, сказав, что они считаются «задержанными», пока после допроса разведчиками не будет установлена их вина. Меня изумило такое строгое толкование правил полковником, тем более что он только что вышел из кровопролитного боя. Глядя на группу, сгрудившуюся на земле, я подумал: «Интересно, как разведчики определят, являются ли четырехлетние дети задержанными или военнопленными? Будут ли их допрашивать или просто станут судить по их связям с матерями?».

Полковник приказал лейтенанту и двум капралам помочь мне доставить задержанных к месту посадки и поскорее их отправить. Его беспокоили вьетконговские войска, отступившие в лес в тысяче метров к югу, по другую сторону рисового поля. Он думал, что они окопались там вместе с полученным подкреплением. Не имея точных сведений об их численности и расположении, он ожидал подкрепления, чтобы начать преследование. Полковник предупредил меня, чтобы вертолет после взлета держался подальше от опушки леса. Я учел его предостережение. Если хоть одна винтовочная пуля даже на расстоянии нескольких сот метров попадет в важную часть несущего винта или пробьет коробку передач, вертолет может камнем упасть на землю.

Когда полковник приказал нам идти, два капрала стали тыкать прикладами перепуганных задержанных, чтобы поднять их на ноги. Женщины, прижимая к себе детей, быстро встали, но мужчины замешкались, и приклады винтовок сильнее ударили их по спинам. Тогда они вскочили и тесно прижались к женщинам, прикрывая их своими телами. Один из солдат стал погонять их вперед, тыча винтовкой в спины. Другой выругался и начал бить кулаком ближайшую к нему женщину. Сгорбившись под ударами, женщина с мальчиком на руках споткнулась, потеряла равновесие и упала на землю, подмяв под себя ребенка. Мальчик испуганно закричал, и она быстро встала, крепче прижав ребенка к себе.

Когда группа двинулась, полковник закричал солдатам:

— Спокойнее, не смейте их бить!

Солдаты утихомирились, и мы двинулись к вертолету через топкое рисовое поле. Мы шагали по насыпи, разделяющей участки поля, засаженные молодыми побегами риса. Пройдя метров тридцать, один из солдат на мгновение обернулся и опять стал тыкать пленников стволом винтовки. То же самое делал другой солдат. С каждым ударом пленники спотыкались и скользили в грязи, стараясь избежать ударов по рукам и ногам. Ругаясь и смеясь, солдаты продолжали бить пленников. Я вопросительно поглядел на лейтенанта, но он забавлялся их игрой и ухмыльнулся мне. Наконец, когда одна из женщин упала в грязь с ребенком и солдаты стали ее пинать ногами, пока она с трудом не поднялась, я обратился к лейтенанту:

— Нет никакого смысла бить их, это только нас задерживает.

— Куда это ты так торопишься? — спросил лейтенант, — Мы достаточно натерпелись от этих джинков за сегодняшнее утро, и ребята просто дают выход своим чувствам. Им это полезно. И мне тоже. Если бы не дурацкая добродетельность полковника, я бы их перестрелял там, где их поймали.

— Даже если это простые крестьяне, работающие на рисовых полях? — спросил я.

— Что ты, черт возьми знаешь? Первый выстрел сегодня утром сделали из этой самой деревни на севере. Мы мирно шли, когда на краю рисового поля на нас обрушился огонь. Их было человек сто против нас двадцати. Прошло четыре часа, пока они потеряли достаточно гуков, прекратили огонь и бежали в лес. Мы нашли эту группу, прятавшуюся прямо среди убитых. Их выдал визг детей. Они вьетконговцы, летун. На мой взгляд, вся эта сволочная страна вьетконговцы.

«И дети тоже?» — хотел я спросить, но был уже достаточно научен и промолчал. Лейтенант и оба солдата смотрели на меня с нескрываемой враждебностью. Мы молча продолжали путь. Потом один из солдат злобно ткнул винтовкой в пах одного на мужчин, который отстал от других. Мужчина взвыл и упал на колени, прижав руки к паху. Другие пленники остановились и обернулись на него. Мужчина, стоя на коленях и склонив голову, стонал и раскачивался от боли.

— Поднять его! — приказал лейтенант.

Тяжелый сапог солдата со всей силой ударил мужчину в челюсть. Тот повалился на бок в канаву и лежал там в грязи, испуганно глядя на стоящего над ним солдата.

— Вставай, ты, джинк!

Человек тряс головой, прикрыв ее руками. Сапог ударил его в ребра.

— Встать!

В ожидании следующего удара человек сжался в комок, чтобы стать как можно меньше. Обе женщины пронзительно кричали, прикрывая головки плачущих детей, другой мужчина направился было к лежащему на земле, но второй солдат встал перед ним и ударил прикладом в грудь, отбросив его назад к женщинам.

Я повесил винтовку на плечо и направился к упавшему человеку.

— Какого черта тебе надо? — закричал лейтенант.

— Я его подниму. Битье ничего не даст.

— Не лезь не в свое дело, летун. Он встанет сам. — Лейтенант указал на группу пленников: — Уэйд, веди их к вертолету. Мы с этим пойдем за вами.

Уэйд с руганью толкал пленников, заставляя их идти дальше. Я остался с лейтенантом. Мы прошли около ста пятидесяти метров, и оставалось еще столько же до места, где сел вертолет; его лопасти медленно, с равномерным жужжанием вращались. Я знал, что мой пилот спешит взлететь, и это заставляло меня нервничать. Вертолет был удобной мишенью на ровном, открытом поле. Я хотел поднять упавшего человека и заставить его идти. Видя, как Уэйд угоняет других, я сказал лейтенанту, что надо их догнать.

— Не беспокойся, летун. Вертолет без тебя не улетит. — Он поглядел на дрожащего пленника, свернувшегося в клубок. — Пни его в задницу, Холи. Если через две секунды этот подонок не встанет, пристрели его.

Холи ударил мужчину сапогом в спину у основания позвоночника. Человек закричал от боли, но не поднялся, только руки, закрывавшие голову, дрожали, как будто он потерял над ними контроль. Холи продолжал его пинать. Человек с каждым ударом вздрагивал и еще больше сжимался.

— Ты сломаешь ему спину! — крикнул я.

— Пристрели его! — приказал лейтенант.

— Сэр?

— Пристрели его!

Холи загнал патрон в патронник, приблизил винтовку на несколько дюймов к его голове и выстрелил. Пуля пробила руку человека и разнесла ему голову. Сапоги Холи забрызгала кровавая масса. Он вытер ее о пижаму убитого.

— Ты помалкивай об этом, летун, — сказал лейтенант. — Пошли.

Лейтенант и Холи последовали за другими. Я шел, сзади. Пройдя несколько шагов, я обернулся и поглядел в сторону деревни. Интересно, обратил ли внимание полковник и его люди на выстрел. Ничего не было видно, кроме высокой травы, окружающей деревню. Я понял, что глупо думать, будто единственный винтовочный выстрел привлечет чье-нибудь внимание в этой стране, где непрерывно стреляют.

Когда мы догнали остальных, лейтенант сказал:

— Все в порядке, Уэйд. Джинк сопротивлялся, и мы его пристрелили.

— Хорошо, — сказал Уэйд. — А что делать с этим стадом? Я больше не могу терпеть этих орущих шпанят.

— Веди их к вертолету.

Дети не умолкая плакали. Мужчина и две женщины смотрели на нас глазами, полными страха. Они поняли, что случилось, и, когда Уэйд и Холи рявкнули на них, приказывая идти, ускорили шаг, стараясь скорее добраться до спасительного вертолета.

До вертолета оставалось меньше ста метров, когда с юга, с опушки леса, раздалась стрельба. Мы бросились на землю, оставив без внимания наших пленников, которые стояли в растерянности, сбившись в кучу и стараясь прикрыть друг друга. В неподвижном воздухе свистели пули. Я крикнул, чтобы они ложились, но они продолжали стоять. Женщины пронзительно кричали и крепче прижимали детей, а дети орали еще громче. Позади меня лейтенант и оба солдата вслепую стреляли по опушке леса, хотя она была за пределами действительного огня их оружия.

Эта картина — визжащие женщины с кричащими ребятишками, одиноко стоящие посреди огня, — бесила меня, потому что я был бессилен что-либо предпринять. Наконец лейтенант и солдаты перестали стрелять, и я услышал, как ревут винты вертолета, запущенные на полную мощность. Первым моим побуждением было выбраться из канавы и бежать к вертолету. Я не хотел здесь остаться. Это был мой вертолет. Я принадлежал к его экипажу. Но пленники удержали меня от бегства. Я не мог их бросить и был обязан доставить в безопасности. Я за них отвечал. Я подумал о бедняге, лежащем мертвым, с раздробленной головой, в канаве. Он уже не был задержанным. Теперь он считался убитым врагом. Я крикнул женщинам, дав им знак ложиться. На этот раз они послушались и присели на корточки вплотную друг к другу.

Как раз в это время справа от нас упали первые мины, глухо разрываясь в мягком грунте и извергая глыбы земли с зелеными побегами риса.

— А теперь что нам делать? — спросил Холи лейтенанта.

— Я предлагаю смыться отсюда, пока они не пристрелялись, — сказал Уэйд.

— Да, — согласился лейтенант. — У нас нет огневых средств. — Он вставил в винтовку новый магазин. — Мы возвращаемся, летун. Лучше поспеши к вертолету. Здесь под минами долго не просидишь.

— А как быть с пленниками? — спросил я.

— Мы о них позаботимся.

— Я должен их вывезти. Так приказал полковник.

— Не беспокойся насчет полковника. Я все устрою.

Я не знал, что делать. Я понимал, что сержант Брайт не может долго ждать, когда близко рвутся мины. Он должен подняться. С каждой секундой он рисковал попасть под огонь.

— Мы еще можем доставить их к вертолету. Мины до нас не достают, — сказал я.

— Гукам на опушке леса это понравится, — съязвил Уэйд. — Они только и ждут, что мы побежим, чтобы нас всех перебить. Я не намерен подходить близко к вертолету, лейтенант. Почему мы должны рисковать жизнью ради кучки вонючих гуков? Не вижу в этом смысла, лейтенант.

Лейтенант посмотрел на меня.

— Дальше мы не пойдем, летун. Ступай. Это приказ.

— Я возьму их с собой, — сказал я.

— Никого ты не возьмешь. Если ты сейчас же не уйдешь, гарантирую, что ты никогда не доберешься до своего вертолета. Понятно?

Я взглянул на жестокие лица лейтенанта, Уэйда и Холи, встал и побежал, опустив голову, мимо пленников. Мне было стыдно смотреть им в глаза. Я пробежал десять — пятнадцать метров, тяжело топая по насыпи между канавами, направляясь прямо к вертолету, когда позади затрещали выстрелы автоматической винтовки. Я не стал оборачиваться; крики сказали мне обо всем. В груди у меня жгло как раскаленным углем, не хватало воздуха, но я сумел устоять на ногах и продолжал свой бег. Раздалась вторая очередь, и крики прекратились. В моих ушах снова звучали только разрывы мин и жужжание винтов. В пятидесяти метрах от вертолета я почувствовал себя в безопасности. Они не собирались меня застрелить. Теперь экипаж мог меня видеть, и я знал, что вертолет подождет. Я продолжал бежать, пока не оказался под винтами. Струя воздуха сбила меня с ног. Сквозь шум винтов я услышал голоса, окликавшие меня по имени. Я с трудом встал на ноги и ухватился за раму двери. Джоунси, другой бортовой стрелок, втащил меня на борт. Я задыхаясь, упал на пол: вертолет поднялся и полетел низко над землей.

— Ну как ты, о'кей? — крикнул Джоунси.

Я кивнул и сел, втягивая воздух через рот. Джоунси оставил меня и занял свое место у пулемета. Теперь мы быстро шли над землей, держась подальше от опушки леса, и стали резко подниматься, быстро набирая высоту, чтобы в случае опасного попадания пилот имел достаточно высоты и времени для вынужденной посадки. Еще несколько секунд, и мы достигли тысячи футов и стали выравниваться, пролетая над деревней севернее рисового поля, далеко за пределами досягаемости минометов. Я снял винтовку, отставил ее в сторону и занял свое место у бортового пулемета.

Отрегулировав головной телефон, я услышал голос сержанта Брайта по переговорному устройству.

— Ты здесь, Гласс?

— Здесь.

— Что там случилось?

— Мы шли с пленными, когда чарли открыли огонь.

— Где же пленные?

— Мне пришлось их оставить. Лейтенант приказал мне уйти без них.

— А мы уже заждались тебя, Гласс. Еще минута, и мне пришлось бы оставить тебя там.

— Понимаю. Я тоже заторопился, когда услышал шум винтов.

— Что они собираются делать с пленными?

— Лейтенант не сказал. — После минутного колебания я спросил: — Разве вы не видели, что мы подходим?

— Мы ничего не видели, кроме огня с той опушки леса. Сколько вас было?

— Лейтенант, два солдата и пленные.

— Бедняги! Надеюсь, они выбрались оттуда.

— Наверное.

Мы летели, описывая широкий круг над деревней, который привел нас к северному краю рисового поля. Оно расстилалось почти точным квадратом. Когда мы делали второй круг, я заметил в северо-западном углу, вблизи окраины деревни, группу солдат. К юго-западу от нее, около того места, где я оставил лейтенанта и солдат, короткими, маленькими вспышками огня рвались мины. Я обшаривал глазами рисовое поле, но не замечал никакого движения.

Когда мы, описав левую дугу, вновь оказались над деревней, раздался голос сержанта Брайта:

— Гласс, я думаю, твои приятели прижаты к земле минометным огнем. Мы можем вернуться домой без нашего груза, но можно сделать аккуратный низкий заход на опушку леса и угостить чарли несколькими ракетами. Ребята там, внизу, скажут спасибо. Что ты скажешь?

— Я согласен, сержант, — сказал я, — но держитесь прямо над деревьями, с запада на восток, чтобы они не могли видеть, как мы подходим.

— Хорошо. Я сделаю широкий разворот и зайду на уровне верхушек деревьев. Вы с Джоунси направьте пулеметы прямо вниз и дайте им жару. Выпустим по ним весь боезапас. Ты понял, Джоунси?

— Понял, сержант.

— Хорошо. Поехали.

Мы описали широкий круг к северу от деревни, а потом начали быстро снижаться. Мы шли на высоте триста футов и продолжали снижаться, когда проносились над войсками в северо-восточном углу поля. Они смотрели вверх и махали блестящими на солнце винтовками. С моего места у левой двери был виден весь квадрат поля. Я обшарил его глазами и нашел место, где мы садились. Неподалеку от него, восточнее, я увидел их — трех военных. Отрезанные от своих минометным огнем с юга и запада, они шли к северу, чтобы укрыться в поле слоновой травы. Вдруг они залегли, и я потерял их из виду, но запомнил это место.

Мы шли вдоль западной стороны рисового поля, и солнце справа отбрасывало тень от вертолета на край поля. Мы спустились до ста футов и продолжали снижаться по мере приближения к западному краю опушки леса. Вертолет задрожал, когда сержант Брайт сбавил обороты, чтобы круто развернуться над деревьями, а потом опять ринулся вперед на полной мощности. Мы выровнялись в десяти футах над вершинами деревьев. Вьетконговцы располагались в восьмистах метрах прямо впереди. Через несколько секунд после завершения поворота второй пилот выпустил первые две ракеты, потом еще две и еще две. Вертолет, покачиваясь, разрезал воздух. Под нами проносился ковер из листьев. Я установил пулемет на автоматическую стрельбу, направил ствол прямо вниз и взялся за спуск. Одна, две, три, четыре, пять секунд. Я нажал правой рукой на спуск, а левой подавал ленту. С другой стороны открыл огонь Джоунси. Вертолет, треща и сотрясаясь, прыгнул вперед. Я следил за лентой и, когда она дошла до половины, отпустил спуск. У меня были свои планы для использования ее остальной части. Джоунси продолжал стрелять, пока не кончилась лента. К тому времени мы прошли опушку леса и начали разворот к северу. Я выровнял пулемет и опять взялся за спуск.

— Черт возьми, ну и задали мы им перцу! — воскликнул сержант Брайт. — Посмотрим, как это понравилось ребятам.

Он направил вертолет прямо к восточной границе рисового поля и спустился ниже.

«Хорошо», — подумал я.

— Я буду держаться так, пока не дойдем до конца поля, а потом пересеку его по направлению к солдатам, что около деревни. Дайте мне знать, что вы видите внизу.

— С моей стороны поля не видно, — сообщил Джоунси.

«Отлично», — подумал я.

— Я вижу все поле, сержант, — сказал я. — Минометы прекратили огонь.

— То-то, черт побери!

Я выключил переговорное устройство и сосредоточил все внимание на рисовом поле. Справа впереди я увидел холмик, на который мы садились. Вертолет быстро приближался к нему, когда я снова увидел трех военных. Они шли к высокой траве в северо-восточном углу поля. Я развернул пулемет и поймал их в прицел. Я следил за ними, поворачивая ствол, пока вертолет совершал широкий вираж прямо над полем слоновой травы. Лейтенант и два капрала приближались к краю поля. Они были не больше чем в двухстах метрах от моего пулемета. Когда мы вышли из виража перед ними, они даже не посмотрели вверх. Держа их в прицеле, я открыл огонь и сделал десять — двенадцать выстрелов, прежде чем отпустил спуск. Все трое свалились лицом вперед и исчезли в слоновой траве.

Хотя мне в лицо дул прохладный ветер, я весь обливался потом. Дело совершилось, но мне некогда было об этом думать.

— Куда ты стрелял, Гласс?

Я замялся, потом быстро ответил:

— Я заметил на поле несколько вьетконговцев, — сержант.

— Может быть, это были те пленные. Они могли смыться во время обстрела.

— Может быть.

— Ты в них попал?

— Да, попал.

— Эй, посмотрите-ка вниз! — возбужденно воскликнул сержант Брайт. — Они нас приветствуют.

Мы пролетали над окраиной деревни. Внизу слева группа солдат махала нам винтовками и касками. С опушки леса больше не стреляли.

— Честное слово, мы их здорово поддержали.

В ответ на приветствия сержант Брайт спустился на сто футов и сделал прощальный заход, покачивая вертолет с боку на бок, пока мы не миновали солдат. Теперь мы низко летели над ровной, покрытой буйной зеленью долиной дельты, пересеченной коричневыми лентами воды, питающей рисовые поля. Впереди показалась деревня из крытых соломой хижин, и сержант перешел в длинный равномерный подъем до двух тысяч футов, затем выровнял вертолет и повернул на север, к дому.

Несколько минут мы летели молча, потом сержант Брайт включил переговорное устройство.

— Гласс!

— Слушаю, сержант.

— Мне пришла в голову забавная мысль.

— Что такое?

— Мы прибыли, чтобы забрать пленных, а кончили тем, что, может быть, застрелили их.

— Да.

— Странные вещи случаются, правда?

— Очень странные.

— Крепко же им попало! — возбужденно заговорил Джоунси. — Ракеты обрушились прямо на голову чарли. Они слышали, как мы приближаемся, но видеть не могли. Наверное, описались со страху. Такая война мне нравится, сержант. Мы бьем, а нам не отвечают.

Разговор шел без умолку весь обратный путь на базу, но я молчал, и они обошлись без меня. Это была обычная болтовня после задания, а мне было не до этого.

На подступах к базе мы миновали два транспортных вертолета, готовых к вылету. Они были до отказа забиты солдатами — видимо, это было подкрепление, которого требовал полковник. Им предстояло прочесать местность.

По пути на командный пункт сержант Брайт спросил меня, сколько солдат противника я уничтожил на рисовом поле. Я сказал, что их было четверо. О детях я умолчал.

— И это все?

— Да, а что?

— Подсчет потерь, приятель. Это первое, что спрашивают: сколько убито?

— А-а-а, я как-то не подумал.

— Что-то ты не в духе, Гласс, и выглядишь плохо.

— Да нет, ничего. Я просто устал. Плохо спал прошлой ночью.

— Шел бы спать. Нам нечего делать до завтра. Я доложу о выполнении задания без тебя.

— Спасибо.

Я расстался с ними у командного пункта и отправился в свою палатку. Приближалось время ужина, но я решил его пропустить: не было аппетита.

На прошлой неделе, сидя на своей тюремной койке и записывая то, что вы сейчас прочли, я почувствовал, что мне трудно продолжать. Я напрасно старался восстановить в памяти чувства, которые испытывал в тот вечер в Кэмп-Джордане, после того как расстался с членами экипажа вертолета у командного пункта. Хотя тот день был одним из самых значительных за год моего пребывания во Вьетнаме, с тех пор со мной произошло так много всего, что мне было крайне трудно вспомнить ту ночь. Но, конечно, дело не только в этом. Мне все еще мучительно вспоминать эти события и снова возвращаться к тому, что я сделал и почему сделал. Однако этого не избежать, и потребность рассказать вам о том, что случилось со мной, непреодолима. Я хочу, чтобы вы меня поняли.

Поэтому на прошлой неделе я решил провести эксперимент. Если попробовать, лежа на койке, закрыть глаза и сосредоточиться, может быть, мне удастся забыть о существовании этой камеры и переключить мысли с предстоящего суда на ту ночь в Кэмп-Джордане. Если бы я мог высказывать мысли по мере их возникновения… Стоило попытаться.

На следующее утро я попросил своих встревоженных адвокатов достать мне магнитофон. Я сказал, что хочу записать ответы на некоторые их вопросы, которые не мог дать при личном разговоре. Они обрадовались, — жаждя получить любые сведения, которые могли бы помочь моему делу или хотя бы просветить их. Они получили разрешение начальства и два дня назад принесли мне магнитофон. После этого мне удалось записать свои скрытые мысли, а вчера я переписал их в дневник и стер запись с ленты. В этот момент у меня не было намерения давать материал адвокатам. Как я говорил, я не верил, что это мне поможет. Об этом судить вам. Мысли, записанные на ленту, были довольно путаными, и я их подредактировал, просто для ясности. Вот их суть.

Когда мыслью я возвращаюсь к той ночи, передо мной встают образы не трех американских военнослужащих, которых я убил днем, а вьетнамских пленных, сбившихся в кучу на рисовом поле. Я вижу мужчину, лежащего на земле и прикрывающего дрожащими руками голову, с полными ужаса глазами. И винтовку, нависшую над его головой, и раздробленную пулей голову. И этих отчаявшихся женщин, прижимающих к себе кричащих детей, — женщин, которых бьют, пинают, унижают и осыпают насмешками. Я испытываю глубокое отвращение. Меня теперь мучает сознание вины оттого, что я побежал к вертолету, бросив пленных, хотя знал, что лейтенант и солдаты собираются их застрелить. Меня не покидает мысль, что я мог бы что-то сделать, чтобы остановить убийц. Но я даже не попытался. Я слишком боялся за свою жизнь, чтобы попытаться их спасти.

Когда мы взлетели, думаю, у меня не было намерения убить лейтенанта и солдат. Но я все же искал их в поле, а когда обнаружил, словно что-то ударило мне в голову. Мне захотелось их убить. Я хотел загладить свою вину за смерть этих вьетнамцев. Я просто должен был это сделать. Не знаю, чем объяснить, что я с такой легкостью застрелил в поле этих людей, но так уж случилось.

Я знал, что, если их не остановить, они и впредь будут убивать, и я буду виноват, что дал им такую возможность.

Помню, как в тот вечер я лежал на койке и меня бросало в жар из-за того, что я сделал. Но это длилось недолго. Меня вскоре охватила тревога за себя. Я думал, что будет, если в слоновой траве найдут трех мертвых американцев, прошитых американскими пулями. Будет ли расследование? Расскажет ли мой пилот, что я стрелял из пулемета в поле, где он никого не видел? Всю ночь мне представлялся военно-полевой суд, где от меня требовали объяснить, почему я стрелял в своих солдат. Сказать, что это несчастный случай? Что я принял их за вьетконговцев, о чем и сказал пилоту? Или рассказать всю правду о том, что произошло на рисовом поле? И не рассказать ли о том, как сержант Стоун перерезал горло ни в чем не повинному мальчику; как капрал Долл отрезал палец у убитого снайпера; как Хэммер убил раненого мальчика и пытался убить меня? Сумеют ли судьи понять? Решатся ли выступить против наших чудовищных зверств?

Я не спал всю ночь, но мои опасения не оправдались. Никакого расследования гибели трех военнослужащих не было. Не было и сообщения об убийстве задержанных вьетнамцев. На следующее утро поступило только сообщение о разгроме вьетконговцев и захвате их позиции на опушке леса. Подсчитали убитых с обеих сторон, и соотношение потерь оказалось в нашу пользу, а только это и имело значение. Война продолжалась, продолжалось и мое участие в ней.

Однажды утром, через неделю после того вылета, по всему лагерю пошли разговоры об инциденте, происшедшем накануне. Он был связан с полковником, которого я встретил на рисовом поле. Полковник Роберт и его солдаты патрулировали около одной деревни, когда их обстрелял единственный снайпер. Никто не пострадал, и, поскольку деревня считалась умиротворенной, полковник приказал не открывать по ней огня. Произвели методический поиск снайпера, и когда какой-то человек выбежал из хижины, солдаты застрелили его и подожгли хижину. Полковник прибыл на место в то время, когда из горящей хижины выбежала женщина, и два солдата тут же ее убили. Полковник был взбешен и по возвращении в лагерь посадил солдат под арест и доложил об инциденте командиру бригады. Командир бригады полковник Вулф не придал значения этому инциденту, заметив полковнику Роберту, что у солдат обычно принято уничтожать хижины и убивать их обитателей за укрывательство противника. Полковник Роберт был возмущен отказом начальника поддержать его и потребовал, чтобы солдат наказали за вопиющее нарушение приказа. Полковник Вулф не согласился и посоветовал ему забыть об этом деле: раздувать его, мол, вредно для морального духа войск.

Общее настроение в лагере было на стороне полковника Вулфа. Подумаешь, убили гуковскую бабу и сожгли хижину! Это обычное дело в боевой обстановке. Полковник Роберт прекрасно это знал. Если бы этот паршивый снайпер выскочил из хижины, ведя огонь, он мог бы убить наших солдат. Что бы на это сказал полковник Роберт? Не стрелять? Начхать на это? Эти проклятые умиротворенные деревни хуже всего. Никогда не знаешь, кто враг и где он есть. Надо сжечь к чертовой матери все гуковские деревни в стране. Это заставит чарли выйти на открытое место. Во всяком случае, мы хорошо знаем, что гуки убивали бы наших женщин и детей, если бы представилась возможность. И у них не нашлось бы такого сердобольного полковника Роберта. И знаете почему? Потому что гуки не люди, они не что иное, как животные. Единственная разница, что они умеют стрелять, поэтому надо их убивать, пока они не убьют нас. Вот в чем все дело — убивать! Надо вести подсчет потерь. Подсчитать все их население и убивать до тех пор, пока оно все не будет уничтожено. Полковник Вулф это понимает. И можете дать голову на отсечение, когда он пошлет отчет о потерях противника в штаб дивизии, туда войдет и эта гуковская баба. Солдаты только выполнили свою работу. А этот чертов полковник Роберт просто спятил. Не стрелять! До каких пор? Пока не увидим белки их косых глаз? Не хотел бы я идти с ним в дозор. Если бы я был командиром бригады, я поручил бы ему вести счет потерям противника. Тогда бы он был все время занят.

Аминь.

На следующий день мы услышали, что полковник Вулф объявил устный выговор тем двум солдатам и вернул их в роту для дальнейшего несения службы. Их горячо приветствовали.

Полковник Роберт упорно добивался наказания солдат и доложил об инциденте непосредственно командиру дивизии. В результате его немедленно перевели в другую часть на севере.

Такой исход укрепил мое мнение, что бесполезно выступать против системы. Если полковник не смог добиться разбора его обвинений, что говорить о каком-то бортовом стрелке? Больше того, мне стало ясно, что военное командование рассматривает убийство «гуков» как нормальную процедуру, а не как нарушение норм.

Однако дело обстояло не так просто. Командование с сочувственным вниманием относилось к вечному страху и напряженности, отягчающим положение строевого солдата. Он действовал в чужой стране, презираемый ее народом; он не считал вьетнамцев за людей, и инстинкт самосохранения часто толкал его на самые жестокие поступки. Его безопасность зависела от товарищей на поле боя и от собственного оружия. Все остальное постоянно угрожало ему, и всепоглощающий страх за свою жизнь находил выход в нажатии на спусковой крючок. Армия это понимала и признавала серьезную опасность для своего дела. Поэтому, чтобы выполнялись ее задачи, надо было смотреть сквозь пальцы на эксцессы.

Однако, подобно полковнику Роберту, я не укладывался в эту схему. Я не обладал способностью к убийству и не мог его оправдать. Напротив, я чувствовал себя морально обязанным его прекратить. Поэтому решение командира дивизии по протесту полковника Роберта оказало на меня глубокое воздействие. Я стал расчетливым врагом системы. Меня не мучили угрызения совести, и я действовал хладнокровно, когда вставал вопрос об убийстве.