Кавказ

12

Семен Эсадзе в “Исторической записке” предлагает свою версию этой неискоренимой вражды.

“Одна из главных причин, заставившая соединиться всех мусульман в общую организацию, была система, принятая Ермоловым по отношению к мусульманским провинциям. Большая часть их, покоренная еще Цициановым, оставалась в управлении прежних владетелей – ханов, по-прежнему независимых друг от друга; польза от существования ханств в крае была очевидна, потому что, во-первых, это разъединяло некоторым образом население, в верности которого правительство не могло иметь полного убеждения; во-вторых, оставление за ханами владетельской власти давало правительству возможность проводить те или другие меры через нескольких лиц, которые действовали на массы, издавна признававшие их законными властителями, и побуждали население помогать правительству деньгами и оружием. В трудное для России время Отечественной войны, когда Грузии угрожала неминуемая опасность, и лезгины, с одной стороны, персы, сопровождаемые чумой, с другой, – подходили почти к Тифлису; когда казна была истощена настолько, что чиновники даже не получали жалованья; когда об усилении войск на Кавказе нечего было и думать, в это трудное тремя существенную и, можно сказать, незаменимую услугу правительству оказали те же ханы и владетели. С этими-то ханами Ермолов обращался очень грубо и в переписке с ними не находил других выражений, кроме площадной брани, полагая, что таким способом можно держать население в постоянном страхе. Такая система заставила ханов, после более или менее открытого сопротивления, покидать наследия своих предков и искать защиты у Персии, деспотизм которой заставил раньше тех же ханов подчиниться русскому правительству”.

В данном случае Эсадзе не совсем точен. Кавказские мусульмане объединились значительно позднее. И основой этого сплочения при имамах были не столько ханства, сколько вольные горские общества.

Ермолов, конечно, не особенно церемонился с ханами, но мы знаем его письма – иногда весьма резкие и едкие, но никогда он, в отличие от Цицианова, не прибегал к брани, тем более площадной.

Другое дело, что вся политика Алексея Петровича была направлена – как и при Цицианове – на провоцирование ханов, на вытеснение их в Персию.

Но и сами ханы отнюдь не были надежными и верными подданными. Их симпатии безусловно находились на стороне Аббас-Мирзы, на стороне Персии, с которой их связывали религиозные и родственные связи, равно как и привычные способы управления подданными.

Ермолов властно пытался заставить их изменить сам стиль жизни.

Предвидя неизбежное столкновение России с Персией, зная об энергичных приготовлениях Аббас-Мирзы к войне, зная о поддержке персиян европейскими державами, ханы надеялись на возвращение добрых старых времен и готовились к их приходу.

К весне 1819 года наиболее влиятельные владетели уже составили негласный союз. Это были уцмий каракайдацкий, Султан-Ахмет-хан аварский, Сурхай-хан казикумухский и лишенный владений, но не лишившийся приверженцев известный нам Ших-Али-хан.

Если аварский хан был открытым противником русских и явным вождем этой Дагестанской Вандеи, то теневым лидером союза был наиболее значительный в военном и экономическом отношении Мустафа-хан Ширванский, на которого, как мы помним, Ермолов некогда возлагал большие надежды.

Ван-Гален подробно описал этого владетеля.

“Мустафа-хан был человек лет пятидесяти, мощного сложения, среднего роста, голос имел зычный. Выглядел он весьма хорошо, несмотря на множество шрамов от ран, которые носил на теле и, надо полагать, в сердце из-за угрызений совести от бесчисленных преступлений, совершенных им, замешанным, как утверждали, в непрерывных кознях персидского двора. ‹…› Многие из его политических действий возбудили подозрения в Тифлисе у полиции, глава которой почитал его за одного из самых коварных и непримиримых врагов. Основания этому давали его упорное стремление к деспотическому правлению, родственные отношения с недовольными бежавшими в Персию, но более всего его религиозный фанатизм. Офицеры за глаза называли его “бородатой ширванской змеей”. Он был близким родственником и другом хана Казикумуха…”

Такова была репутация Мустафы-хана у русских офицеров, от которых Ван-Гален и получал свои сведения.

Это была достаточно типичная ситуация: Мустафа-хан утверждал, что “у императора Александра нет более надежного подданного, а у генерала Ермолова друга”.

Ермолов был уверен, что он ведет двойную игру, равно как и уцмий каракайдацкий.

Поведение ханов было тем более тревожно, что, несмотря на разгром Акуши, который по замыслу Алексея Петровича должен был деморализовать всех бунтовщиков, спокойствия в крае не было.

Ермолов в записках трезво оценил ситуацию: “Мустафа-хан Ширванский способствовал живущим в горах беглому царевичу Александру и изменнику Ших-Али-хану Дербентскому в тайных их с Персией сношениях, пропуская через земли свои посланцев от горских народов, и сим Персия обещевала или дать деньги, или умножить на границе свои войска, заставить нас развлечь силы наши и тем доставить средства дагестанцам производить опустошения в наших провинциях.

Замыслы сии принадлежали Аббас-Мирзе ‹…›.

По наружности же Мустафа-хан старался казаться приверженным, и я не имел до сего средств изобличить его в поведении, хотя многие весьма подробности об изменнических его поступках сообщены мне были одним из чиновников его, служившим в походе в Дагестан.

Сурхай-Хан Казыкумыцкий, самый хитрейший из мусульманских владетелей и ненавидящий русских, возбуждал против нас дагестанские народы, но сохраняя вид доброжелательствующего нам, не раз писал ко мне, что оскорбляется, оставаясь без воздаяния за непоколебимую верность. Со всеми ими был я в приязненной переписке, в ожидании удобного случая воздать каждому по заслугам”.

И ханы, разумеется, понимали, что за игру ведет с ними главнокомандующий, как понимали и то, что вечно эта игра взаимных обманов продолжаться не может…

Могла ли система ханств Южного Дагестана сосуществовать с российскими властями, выполняя некую стабилизирующую функцию? Скорее всего – да, если бы не антиперсидская и цивилизационная установка Ермолова. Но как мы знаем, Алексей Петрович поставил своей стратегической целью уничтожение ханской власти как института и превращение территории ханств в области, непосредственно управляемые русскими офицерами.

Немалая роль в этих головоломных маневрах принадлежала “беглому царевичу Александру”, неоднократно упоминаемому Ермоловым и в официальных документах, и в частных письмах.

Царевич Александр Ираклиевич, сын Ираклия II, пытавшийся оспорить престол у своего старшего брата, последнего грузинского царя Георгия XII, был фигурой весьма яркой и символизирующей то беспокойство, которое ощущал Ермолов не только среди горских народов, но и в самой Грузии. В 1800 году он бежал в Персию, где на него сделал ставку Аббас-Мирза. Он был одним из вождей большого восстания 1812-1813 годов в Кахетии. Его мечтой, за которую он боролся фанатически, было восстановление самостоятельности – с помощью Персии – Картлийско-Кахетин-

ского царства. Генерал Сергей Тучков, соратник Цицианова, утверждал, что одной из причин русско-персидской войны, начавшейся в 1804 году и длившейся девять лет, был отказ персидского двора выдать грузинского царевича Александра с прочими князьями и дворянами, туда удалившимися”.

После разгрома кахетинского восстания Александр скрывался в Дагестане, где у него было немало сторонников.

Ожесточение, с которым Ермолов неизменно говорит об Александре, вызвано было пониманием, что на этой фигуре пересеклись силовые линии сопротивления российской власти и в Грузии, и на Кавказе. Возможный союз потенциальных мятежников в Грузии с мятежными горцами становился чрезвычайно опасен в моменты кризисов, именно этой возможностью было спровоцировано одно из роковых обстоятельств, сломавших судьбу Алексея Петровича.

Первое из известных нам кавказских писем Ермолова было написано именно царевичу Александру 11 ноября 1816 года из Тифлиса.

“Светлейший Царевич, Александр Ираклиевич, милостивый государь! Из письма Вашей светлости к генерал-майору Дельпоццо усмотрено мною, что якобы неприбытие мое в Грузию замедляет до сего времени отъезд Ваш в Кизляр”.

Дело в том, что, скрываясь в Дагестане и всячески поддерживая готовность горцев к сопротивлению, Александр одновременно вел переписку с русскими властями, предлагая им восстановить грузинское царство в обмен на прекращение борьбы.

“Ныне проходит уже месяц, – писал Ермолов, – как я нахожусь в Тифлисе, прибывши сюда в звании главнокомандующего в Грузии, на Кавказской линии и в Астрахани. Следовательно, для исполнения Вами благих намерений, изъявленных Вашей светлостью в письме к великому и всемилостивейшему государю императору, теперь, по мнению моему, нет ни малейших препятствий, если только желания Ваши искренни и постоянны. Удостоверьте же сие, милостивый государь мой! В беспредельной благости сердца христианнейшего из монархов Всероссийского государя императора также в счастье ожидающем сие в столице, я почитаю излишним, потому что первый российский министр его сиятельство граф Нессельроде уверил уже Вас в том священным именем его императорского величества. Итак, от собственного поведения Вашей светлости зависит теперь поселить во мне двоякие чувствования: то есть, чтобы я к особенному моему удовольствию признал в Вас сына покойного царя Ираклия, коего память весьма много почитается в России, и возымел бы к особе Вашей все должное уважение, или принял бы невыгодные на Ваш счет заключения как о беглеце, не заслушивающем никакого внимания, что весьма было бы для меня прискорбно. Не прогневайтесь, впрочем, что я объясняюсь с Вами так откровенно. Я солдат, привык идти прямой дорогой и говорить то, что чувствует мое сердце. А потому не скрою перед Вашей светлостью и того, что если бы, паче чаяния, неблагоразумие Ваше столь далеко простерло сию дерзость, что Вы осмелились бы не исполнить обещания, данного Вами самому государю императору и обратились бы опять к коварствам, то даже и тогда ничего не предприму против особы Вашей светлости, для того, что я разумею Вас совсем иначе нежели другие до сих пор Вас разумели и для того еще, что таковой поступок возбудил бы во мне справедливое к Вам неуважение, похожее на самое презрение. Впрочем, искренне желаю Вам счастья, имею честь быть Вашей светлости покорнейший слуга Алексей Ермолов”.

Это весьма характерный для Алексея Петровича текст. С одной стороны, он, как уже говорилось, явно понимал опасность, которую представлял собой этот воинственный и неукротимый отпрыск царского дома, популярный по своему происхождению среди грузинского дворянства и по своей воинской отчаянности среди горцев. И, соответственно, было бы полезно найти с ним некий компромисс. Особенно в свете будущей войны с Персией. Кандидат на грузинский престол, поддержанный персами и горцами, мог быть реально опасен.

Но с другой стороны, презрение, которое Алексей Петрович испытывал и к грузинской аристократии, и к персам, пересилило эти прагматические резоны. И письмо, только что нами приведенное, было явно рассчитано на то, чтобы оскорбить гордого Александра Ираклиевича и непоправимо вытолкнуть его в ряды злейших врагов.

Первые месяцы пребывания Ермолова в Грузии были временем суровой бескомпромиссности. Он предпочитал четко разделить мир на врагов и союзников, не заботясь о промежуточных категориях и не утруждая себя лавированием.

10 января 1817 года он писал Воронцову, мотивируя свое отношение к грузинам: “Давно ли был бунт в пользу царевича, которому глупостию и подлостию нет равного. Завтра большая часть Грузии будет за него, если легковерному и несмысленному здешнему дворянству чуть обстоятельства покажутся благоприятными”.

Но если так, то не разумнее было бы “замирить” Александра? Однако гневно устремленная натура Ермолова, его гордыня диктовали иной стиль поведения, стиль римского проконсула, носителя высшей политической культуры, дающей право смотреть свысока на “полудикие народы”.

Суровость своей позиции он с удовольствием подчеркивал. Упрекая Закревского в том, что Петербург не желает отдать ему хороших генералов, он иронизировал: “Я уверен, что отечество не согласится на сослание их в Грузию под начальство жестокого из проконсулов”. Репутацию, которую он себе выстраивал, надо было оправдывать…

Тем не менее присутствие царевича Александра на подвластной ему территории явно волновало проконсула.

В уже цитированном нами письме Воронцову от 9 июля 1818 года, когда ситуация на Кавказе была Ермолову относительно ясна, он писал: “Дагестан ‹…›, где весьма покойно живут и беглый подлец царевич, и злобный Ших-Али-хан…”

Алексей Петрович помнил об Александре и после своего отъезда с Кавказа. Уже в 1846 году, анализируя в письме Воронцову ситуацию в Дагестане, он снова счел нужным выразить свое презрение давнему врагу: “Не сравниваю я с Шамилем беглого грузинского царевича Александра; он ничтожен по глупости своей, но долго возмущал горцев, получая из Персии деньги, и даже делал вторжения в Кахетию; но, страшась оружия, сильные общества горцев его оставили, и он с малым числом окружавших его, скрываясь некоторое время между анцунцами, должен был бежать в Персию”.

Безусловно, одной из причин ненависти Ермолова к царевичу Александру была близость последнего к Аббас-Мирзе.

Алексей Петрович вспоминал в записках: “Командующий войсками, в Кубин-

ской провинции и Дербенте расположенными, генерал-майор Пестель донес, что в Дагестане приметен зарождающийся дух мятежа.‹…›. Таковые известия сообщил беглый царевич Александр наследнику Персии, Аббас-Мирзе и министру его, Мирзе Бюзурку, приписывая деятельности своей и усердию к пользам Персии, что он возмутил Дагестан против русских.

Письма сии были перехвачены, и явно открылось, что Аббас-Мирза для сего предмета доставлял царевичу деньги”.

В 1819 году картина складывалась достаточно тревожная: наращивающий свои силы Аббас-Мирза, ориентированные на него и ждущие удобного момента для открытого выступления ханы, скрывающийся в Дагестане царевич Александр, тесно связанный с Аббас-Мирзой и возбуждающий надежды на сокрушение русских не только у горских обществ, но и у значительной части грузинского дворянства и аристократии. В Имеретии нарастало напряжение, заражающее Гурию и Мингрелию. Не следовало забывать постоянные беспокойства, которые доставляли закубанские черкесы, совершавшие набеги на казачьи станицы.

Это был вулкан, готовый в любой момент извергнуть лаву мятежа.

Несмотря на почти трехлетние энергичные и внешне вполне результативные усилия проконсула…

Чеченцы были если не замирены, то во всяком случае деморализованы. После разгрома Акуши притих Дагестан.

Все это было ненадежно, но давало возможность приняться за выполнение плана, изложенного некогда в записке “Об уничтожении ханской власти”.

Аварский хан, откровенный и активный недруг, был до поры защищен труднопроходимыми горами. После поражения акушинского общества, которое он поддерживал, он попытался войти в переговоры с Ермоловым, но безуспешно.

“Аварский хан ожидал ответа на присланное ко мне письмо, – вспоминал Алексей Петрович, – в котором, признаваясь виновным в глупом поведении своем, просил прощения. Я отвечал ему, что нет подлым изменникам прощения, что он лишился чина своего и жалования”.

Ермолов поступил так, как и обещал императору: он карал по собственной воле, значительно превышая в данном случае свои полномочия.

“Он тотчас уехал в Аварское ханство, а я, в прокламации описавши подлую его измену, именем императора лишил его чина генерал-майорского и получаемого им

5 тыс. рублей серебром жалования.

В Парауле истреблен дом сего изменника, строение огромное и нарядное”.

1 Корпус назывался Грузинским с 1815 по 1820. В августе 1820 года по представлению Ермолова корпус был переименован в Кавказский.

2 С. Эсадзе. Там же. С. 35.

3 В. А. Потто. Кавказская война. Ставрополь. 1994. Т. 2. С. 608.