Кавказ

6

Что двигало Алексеем Петровичем, когда он ставил перед собой столь жестокие задачи, исключавшие возможность любого компромисса?

Ермолов был не только человеком “неограниченного честолюбия”, но, воспитанный в опьяняющем имперском климате екатерининской эпохи, он был и человеком миссии, что неразрывно с имперским сознанием.

Его “брат по судьбам” Михаил Федорович Орлов тоже был человеком миссии. Но в отличие от Орлова, чья могучая энергия была устремлена внутрь страны – на совершенствование системы, мессианская энергия Ермолова была энергией имперской утопии. Орлов был человек страны. Ермолов – человек империи, судьбу которой он, быть может подсознательно, подменял собственной судьбой…

Как мы уже говорили, рассуждая о ермоловском патриотизме, он был отнюдь не один такой в мировой истории, хорошо ему известной.

Образованный, нетривиально мыслящий, воспитанный на античных образцах, решительный боевой генерал должен был сопоставлять свое положение на Кавказе со столь же нетривиальными фигурами.

Сопоставление напрашивалось для человека, мерившего себя великими образцами. В Персии это были Чингисхан и Бонапарт времен Египетского похода. На Кавказе – Цезарь среди варварских, яростно независимых племен.

Покровский писал: “У чеченцев аристократия совсем еще не успела сложиться ко времени войны ‹…›”. Они “напрашиваются на аналогию с германцами Цезаря и Тацита”. И далее, сопоставляя горных и плоскостных чеченцев: “Если те были германцами эпохи Тацита, то эти больше походили на германские племена, которые знал Цезарь”2.

Ермолов видел свою миссию в том, чтобы фундаментально изменить горский мир – доселе независимый, внедрить в него тот порядок, который он считал образцом высокой целесообразности, культурно-государственную систему Российской империи.

Цезарь, как и его римские последователи, несли в варварский мир “римский порядок”, превращавший варварский хаос в рациональную жизненную систему, природное бытие в цивилизацию.

Цезарь был первым, кто победоносно прошел по Галлии, уничтожая и смиряя свободолюбивых и воинственных варваров. Как писал Плутарх: “Желая приобрести славу первого человека, перешедшего реки…”

Ермолова “восхищает” именно то, что он первым смирит “гордость сих буйных чад независимости”.

Цезарь не колебался, заваливая трупами врагов реки и болота, сжигая селения и оставляя племена без пищи.

Ермолов, разумеется, не устраивал бойни такого масштаба – да и прямых столкновений, в которых участвовали бы многие десятки тысяч воинов с каждой стороны, в его практике не было. Но цезарианская решимость идти до конца, ломая сопротивление противника – физическое и психологическое, – налицо.

В 1796 году молодые Зубов и Ермолов могли грезить воспоминаниями об Александре Македонском. Ермолов в Персии 1817 года вызывал грозный призрак Чингисхана, поскольку свирепый монгол был актуальнее великого македонца. Но на Кавказе, особенно в лесистой Чечне, ему естественно было сопоставлять себя с Цезарем, записки которого о покорении германцев он так хорошо знал. А Тацит, как известно, был его настольной книгой в редкие часы досуга между экспедициями.

Когда Алексей Петрович в отрочестве штудировал Плутарха, уходя от нерадостной действительности в героический мир Античности, то естественно предположить, что одним из его героев был именно Цезарь. И теперь в этой войне с новыми варварами проконсул Кавказа должен был вспомнить проконсула Галлии. Описание Плутархом Галльской войны в концентрированном виде представляет рассказ самого Цезаря: “После долгой и упорной битвы Цезарь разбил войско варваров, но наибольшие трудности встретил в лагере, у повозок, ибо там сражались не только вновь сплотившиеся воины, но и женщины и дети, защищавшиеся вместе с ними до последней капли крови”.

Вспомним записки проконсула Кавказа: “Чеченцы ‹…› защищались с ожесточением. ‹…› Многие из женщин кидались на солдат с кинжалами”.

Проконсул Галлии повествовал: “Вся основная масса, состоявшая из женщин и детей ‹…› бросилась врассыпную; в погоню за ними Цезарь послал конницу. Когда германцы услыхали у себя в тылу крик и увидели избиение своих (то есть жен и детей. – Я. Г.), то они побросали оружие, очень многие из них были перебиты…”

Проконсул Галлии остался в веках с репутацией одного из величайших полководцев и государственных деятелей, и проконсулу Кавказа не зазорно было следовать его методам усмирения варваров.

Плутарх: “Цезарь опрокинул полчища врогов, оказавших лишь ничтожное сопротивление, и учинил такую резню, что болота и глубокие реки, заваленные множеством трупов, стали легко проходимыми для римлян. После этого все народы, живущие на берегах океана, добровольно покорились вновь, но против нервиев, наиболее диких и воинственных. ‹…› Цезарь должен был выступить в поход. Нервии, обитавшие в густых чащобах, укрыли свои семьи и имущество далеко от врага, а сами в глубине леса ‹…› напали на Цезаря”.

Когда читаешь Плутарха и самого Цезаря, то создается впечатление, что во время писания своих записок проконсул Кавказа держал перед глазами эти тексты. Дело не только в чеканном стиле, но и в интонации, и в принципиальном сходстве ситуаций.

Одним из наиболее действенных способов воздействия на варваров Цезарь избрал уничтожение посевов и вообще запасов продовольствия, обрекая их на голод.

“Записки о Галльской войне”: “Цезарь отправил к лингонам гонцов с письменным приказом не помогать гельветам ни хлебом, ни чем-либо иным. Тex, кто окажет им помощь, он будет рассматривать как врагов наравне с гельветами ‹…›. Доведенные таким образом до полной крайности, гельветы отправили к Цезарю послов с предложением сдачи. Цезарь потребовал от них заложников, а также выдачи оружия и перебежавших к ним рабов”. Подобные пассажи из “Записок” Цезаря можно сопоставлять с соответствующими фрагментами “Записок” Ермолова и убеждаться в их несомненном сходстве. Достаточно, скажем, вместо нервиев поставить в текст Цезаря чеченцев…

Сугамбрии ‹…› выселились из своей страны и укрылись в густые леса. Пробыв несколько дней в их стране, Цезарь приказал сжечь все селения и дворы и скосить хлеб.

Ермолов шутил, что он не станет утруждать чеченцев сбором урожая, поскольку их хлеба скосят его солдаты…

Одним из эффективных приемов Цезаря в Галлии было натравливание одних племен на другие.

Ермолов возлагал на подобную тактику большие надежды.

Дело, разумеется, не в том, что проконсул Кавказа буквально следовал опыту проконсула Галлии, хотя опыт этот, безусловно, был ему полезен.

Дело в общем самоощущении Алексея Петровича. Он не просто один из русских генералов, выполняющих ответственное поручение императора. Он – деятель, погруженный в мощную историческую толщу, наследник великих завоевателей. И если путь Александра Македонского, разрушителя персидской державы, был ему – во всяком случае на время – заказан, то тень Цезаря сопровождала его в дебрях Чечни.

Иногда он удивительным образом проговаривался, возможно, сам не сознавая до конца смысла этих проговорок. Так он просит императора разрешить карабахскому хану выделить обширные поместья Мадатову, как наследнику карабахских аристократов и владетелей. И пишет Закревскому в июне 1819 года: “Права его (Мадатова. – Я. Г.) поистине точно столь же основательны, как мои на Римскую империю!”

Это кажется иронией. Но дело в том, что Ермолов был уверен в правах Мадатова и настаивал на этом… И вряд ли случайно проконсул Кавказа вспомнил именно Римскую империю. И вряд ли случайно он называет свои войска римскими легионами.

“Не браните ли вы меня за римские мои приказы?” – запрашивает он Закревского.

6 января он писал Денису Давыдову – мы еще вернемся к этому письму, – посылая ему один из своих приказов по корпусу: “Приказ возьми у Раевского, свидетеля жизни нашей и действий легионов римских”.

И в этом же письме: “Боюсь, чтобы не явилось много Язонов, смотря на мое счастие. Здесь золота уже ни золотника давно не находят”.

Эта отсылка к мифу об аргонавтах очень значима. Как уже говорилось, Алексей Петрович ничего не писал зря. Он хорошо помнил, что овладение золотым руном на кавказских берегах не принесло победителям счастия. И его счастие – его победы – иллюзорны.

Но характерно, что свои потайные мысли зашифровывает он античными реминисценциями.

И уж совсем не случайно недоброжелатели Ермолова в Петербурге саркастически называли его Цезарем.

Здесь, на Кавказе, поднявшись на такую высоту, он отнюдь не забывал свою молодость, когда Античность и стала важнейшей частью его мира.

В апреле 1818 года, еще до выступления на Сунжу, он писал Закревскому: “Если Самойлову, который у меня, не мешает чин подпоручика, то сделай его адъютантом ко мне. ‹…› Мне бы не хотелось сего прекрасного молодого человека отлучать от себя, и его мать того желает. ‹…› Я был некогда облагодетельствован отцом его и был его адъютантом; мне приятно было бы, в свою очередь, быть полезным его сыну”.

С того времени, когда генерал-прокурор Самойлов благодетельствовал юного Ермолова – в частности, способствовал его участию в персидском походе, – прошло без малого четверть века.

А с костромской ссылки, когда он изучил латынь и переводил “Галльскую войну”, – двадцать лет.

Но как мы еще убедимся, прошлое оставалось живым и ярким для проконсула Кавказа.