Книга 1

ГОЛОСОК ИЗ ЛЕНИНГРАДА

В Ленинграде-городе,

У Пяти Углов

Получил по морде

Саня Соколов.

Пел немузыкально,

Скандально,

Значит, в общем правильно,

Что дали.

В Ленинграде-городе

Тишь и благодать.

Где шпана и воры где?

Нет их не видать.

Не сравнить с Афинами,

Прохладно.

Правда шведы с финнами,

Ну ладно.

В Ленинграде-городе, как везде — такси.

Но не остановятся, даже не проси.

Если сильно водку пьешь — по пьянке,

Не захочешь, отойдешь

К стоянке.

Я ГУЛЯЮ ПО ПАРИЖУ

Ах, милый Ваня, я гуляю по Парижу

И то, что слышу, и то, что вижу,

Пишу в блокноте, впечатлениям вдогонку,

Когда состарюсь — издам книжонку.

Про то, что Ваня, Ваня Ваня, мы в Париже

Нужны, как в бане пассатижи.

Все эмигранты тут второго поколенья,

От них сплошные недоразуменья

Они все путают, и имя, и названья,

И ты бы, Ваня, у них выл в ванне я.

А в общем, Ваня, Ваня, Ваня, мы в Париже

Нужны, как в русской бане лыжи.

Я там завел с француженкою шашни,

Мои друзья теперь и Пьер, и Жан,

И уже плевал я, Ваня, с Эйфелевой башни

На головы беспечных парижан.

Проникновенье наше по планете

Особенно заметно вдалеке.

В общественном парижском туалете

Есть надписи на русском языке.

СЛУХ

Нет меня, я покинул Россею,

Мои девочки ходят в соплях.

Я теперь свои семечки сею

На чужих Елисейских полях.

Кто-то вякнул в трамвае на Пресне:

„Нет его, умотал, наконец.

Вот и пусть свои чуждые песни

Пишет там про Версальский дворец!“

Слышу сзади обмен новостями:

„Да не тот, тот уехал, спроси!“

Ах не тот, говорят, и толкают локтями

И сидят на коленях в такси.

А тот, с которым сидел в Магадане,

Мой дружок еще по гражданской войне

Говорит, что пишу я, мол, Ваня,

Скучно, Ваня, давай, брат, ко мне!

И что я уж просился обратно,

Унижался, юлил, умолял.

Ерунда, не вернусь, вероятно,

Потому что я не уезжал.

Кто поверил — тому по подарку,

Чтоб хороший конец, как в кино,

Забирай Триумфальную арку,

Налетай на заводы Рено!

Я смеюсь, умираю от смеха,

Как поверили этому бреду?

Не волнуйтесь, я не уехал,

И не надейтесь — не уеду!

ПАМЯТИ ВАСИЛИЯ ШУКШИНА

Еще ни холодов, ни льдин,

Земля тепла, красна калина,

А в землю лег еще один

На Новодевичьем мужчина.

Должно быть, он примет не знал,

Народец праздный суесловит,

Смерть тех из нас всех прежде ловит,

Кто понарошку умирал.

Коль так, Макарыч, не спеши,

Спусти колки, ослабь затылок,

Пересними, перепиши,

Переиграй, останься живым.

Но в слезы мужиков вгоняя,

Он пулю в животе понес,

Припал к земле, как верный пес.

А рядом куст калины рос,

Калина красная такая.

Смерть самых лучших намечает

И дергает по одному.

Такой наш брат ушел во тьму!

Не буйствует и не скучает.

И был бы „Разин“ в этот год.

Натура где? Онега, Нарочь?

Все печки-лавочки, Макарыч.

Такой твой парень не живет!

Вот, после временной заминки,

Рок процедил через губу:

Снять со скуластого табу

За то, что видел он в гробу

Все панихиды и поминки.

Того, с большой душою в теле

И с тяжким грузом на горбу,

Чтоб не испытывал судьбу,

Взять утром тепленьким в постели.

И после непременной бани,

Чист перед богом и тверез,

Взял да и умер он всерьез,

Решительней, чем на экране.

ЕСЛИ БОЛЕН ТЫ

Если болен глобально ты

Или болен физически,

Заболел эпохально ты

Или периодически.

Не ходи ты по частникам,

Не плати ты им грошики.

Иди к Гоше, несчастненький,

Тебя вылечит Гошенька.

ТЕАТРАЛЬНО-ТЮРЕМНЫЙ ЭТЮД НАВЕЯННЫЙ 10-ЛЕТИЕМ ТЕАТРА И ПОСЛЕДНЕЙ ПРЕМЬЕРОЙ

Легавым быть — готов был умереть я,

Под грохот юбилейный на тот свет.

Но выяснилось: вовсе не рубеж — десятилетье,

Не юбилей, а просто 10 лет.

И все-таки боржома мне налей.

За юбилей!

Такие даты редки.

Ну, ладно, хорошо, не юбилей,

А, скажем, две нормальных пятилетки.

Так с чем мы подошли к неюбилею?

За что мы выпьем и поговорим?

За то, что все вопросы и „Коня“ и „Пелагеи“

Ответы на историю с „Живым“.

Не пик и не зенит, не апогей,

Но я пою от имени всех зеков:

Побольше нам „Живых“ и „Пелагей“,

Ну, словом, больше „Добрых человеков“.

Нам почести особые воздали,

Вот деньги раньше срока за квартал.

В газету заглянул, а там полным-полно регалий,

Я это между строчек прочитал.

Вот только про награды не найду,

Нет сообщений про гастроль в загранке.

Сидим в определяющем году,

Как, впрочем, и в решающем, в Таганке.

И пусть сломали — мусор на помойку,

Но будет, где головку прислонить.

Затеяли на площади годков на десять стройку,

Чтоб равновесье вновь восстановить.

Ох, мы проездим, ох, мы поглядим,

В париж мечтая, и в челны намылясь,

И будет наш театр кочевым,

И уличным, к тому мы и стремились.

Как хорошо, мы здесь сидим без кляпа,

И есть чем пить, жевать и речь вести,

А эти десять лет — не путь тюремного этапа,

Они — этап великого пути.

Пьем за того, кто превозмог и смог,

Нас в юбилей привел, как полководец,

За „пахана“, мы с ним тянули срок,

Наш первый убедительный червонец.

Еще мы пьем за спевку, смычку, спайку,

С друзьми с давних пор и с давних нар,

За то, что на банкетах вы делили с нами пайку,

Не получив за пьесу гонорар.

Рядеют наши стройные ряды,

Писателей, которых уважаешь,

За долги ваши праведны труды

Земной поклон Абрамов и Можаев.

От наших „лиц“ остался профиль детский,

Но первенец не сбит, как птица влет,

Привет тебе, Андрей, Андрей Андреич Вознесенский.

И пусть второго бог тебе пошлет.

Ах, Зина, жаль не склеилась семья,

У нас там в Сезуане время мало,

И жаль мне, что Гертруда, мать моя,

И что не мать мне Василиса, Алла.

Ах, Ваня, Ваня Бортник, тихий сапа,

Как я горжусь, что я с тобой на ты,

Как жаль, спектакль не видел Паша, Павел, римский папа,

Он у тебя набрался б доброты.

Таганка, сладко смейся, плач, кричи,

Живи и наслажденьем и страданьем,

И пусть ложатся наши кирпичи

Краеугольным камнем в новом зданьи.

* * *

Мы из породы битых, но живучих,

Мы помним все, нам память дорога.

Я говорю, как мхатовский лазутчик,

Заброшенный в Таганку, в тыл врага.

Теперь в обнимку, как боксеры в клинче,

И я, когда-то мхатовский студент,

Олегу Николаевичу нынче

Докладываю данные развед:

Что на Таганке той толпа нахальная

У кассы давится, гомор, содом,

Цыганка с картами, дорога дальняя,

И снова строится казенный дом.

При всех делах таганцы с вами схожи,

Хотя, конечно, разницу найдешь:

Спектаклям МХАТа рукоплещут ложи,

А те — без скромной ложности, без лож.

В свой полувек Олег навек моложе

Вторая жизнь взамен семи смертей.

Из-за того, что есть в театре ложи,

Ты можешь смело принимать гостей.

Таганцы наших авторов хватают

И тоже научились брать нутром:

У них гурьбой Булгакова играют

И Пушкина, — опять же впятером.

Шагают роты в выкладке на марше,

Двум ротным ордена за марш-бросок.

Всего на 10 лет Любимов старше,

Плюс „10 дней“ — ну разве это срок?

Гадали разное — года в гаданиях:

Мол, доиграются и грянет гром,

К тому ж кирпичики на новом здании

Напоминают всем казенный дом.

В истории искать примеры надо

Был на руси такой же человек.

Он щит прибил к воротам Цареграда

И звался тоже, кажется, Олег.

Семь лет назад ты въехал в двери МХАТа,

Влетел на белом княжеском коне.

Ты сталь сварил, теперь все ждут проката,

И изнутри, конечно, и извне.

На мхатовскую мельницу налили

Расплав горячий — это удалось,

Чуть было „Чайку“ не спалили,

Но, слава богу, славой обошлось.

Во многом совпадают интересы:

В Таганке пьют за „Старый новый год“,

В обоих коллективах „Мерседесы“,

Вот только „Чаек“ нам не достает.

А на Таганке — там возня говальная,

Перед гастролями она бурлит,

Им предстоит дорога дальняя,

Но „Птица синяя“ им не предстоит.

Здесь режиссер в актере умирает,

Но вот вам парадокс и перегиб:

Абдулов Сева — Севу каждый знает,

В Ефремове чуть было не погиб.

Нет, право, мы похожи даже в споре,

Живем и против правды не грешим

Я тоже чуть не умер в режиссере

И, кстати, с удовольствием большим.

Идут во МХАТ актеры и едва ли

За тем, что больше платят за труды,

Но дай бог счастья тем, кто на бульваре

И чище стали Чистые пруды.

Тоскуй, Олег, в минуты дорогие,

По вечно и доподлинно живым.

Все понимают эту ностальгию

По бывшим современникам твоим.

Волхвы пророчили концы печальные:

Мол, змеи в черепе коня живут…

А мне вот кажется, дороги дальние

Глядишь когда-нибудь и совпадут.

Ученые, конечно, не наврали,

Но ведь страна искусств — страна чудес.

Развитье здесь идет не по спирали,

А вкривь и вкось, в разрез, наперерез.

Затихла брань, но временны поблажки,

Светла Адмиралтейская игла.

Таганка, МХАТ идут в одной упряжке

И общая телега тяжела.

Мы — пара тварей с Ноева ковчега,

Два полушария мы одной коры.

Не надо в академики Олега,

Бросайте дружно черные шары.

И с той поры, как люди слезли с веток,

Сей день — один из главных. Можно встать.

И тост поднять за десять пятилеток,

За сто на два, за два по двадцать пять.

ФРАНЦУЗСКИЕ БЕСЫ

Открыты двери,

Больниц, жандармерий.

Предельно натянута нить.

Французские бесы

Большие балбесы,

Но тоже умеют кружить.

Я где-то точно наследил,

Последствия предвижу.

Меня сегодня бес водил

По городу парижу,

Канючил: „Выпей-ка бокал,

Послушай-ка, гитара…“

Таскал по русским кабакам,

Где венгры да болгары.

Я рвался на природу, в лес,

Хотел в траву и в воду.

Но это был французский бес

Он не любил природу.

Мы как бежали из тюрьмы

Веди куда угодно.

Немели и трезвели мы

Всегда поочередно.

И бес водил, и пели мы

И плакали свободно.

А друг мой — гений всех времен

Безумец и повеса,

Когда бывал в сознанье он,

Создал хромого беса.

Трезвея, он вставал под душ,

Изничтожая вялость,

И бесу наших русских душ

Сгубить не удавалось.

А друг мой, тот что сотворен

От бога, не от беса

Он крупного помола был,

Крутого был замеса.

Его снутри не провернешь

Ни острым, ни тяжелым.

Хотя он огорожен сплошь

Враждебным частоколом.

Пить наши пьяные умы

Считали делом кровным.

Чего наговорили мы

И правым, и виновным!

Нить порвалась и понеслась…

Спасайте наши шкуры!

Больницы плакали по нас,

А также префектуры.

Мы лезли к бесу в кабалу,

Гранатами под танки.

Блестели слезы на полу,

А в них тускнели франки.

Цыгане пели нам про шаль

И скрипками качали,

Вливали в нас тоску, печаль.

По горло в нас печали.

Уж влага из ушей лилась

Все чушь, глупее чуши.

И скрипки снова эту мразь

Заталкивали в души.

Армян в браслетах и серьгах

Икрой кормили где-то,

А друг мой в черных сапогах

Стрелял из пичтолета.

Напряг я жилы, и в крови

Образовались сгустки,

А бес, сидевший визави,

Хихикал по-французски.

Все в этой жизни — суета,

Плевать на префектуры!

Мой друг подписывал счета

И раздавал купюры.

Распахнуты двери

Больниц, жандармерий,

Предельно натянута нить.

Французские бесы

Такие балбесы,

Но тоже умеют кружить.

* * *

Когда идешь в бистро, в столовку,

По пивку ударишь,

Вспоминай всегда про Вовку,

Где, мол, друг-товарищ.

А в лицо трехслойным матом

Можешь хоть до драки.

Про себя же помни: братом

Вовчик был Шемякину.

Баба, как наседка квохчет

Не было б печали.

Вспоминай! Быть может вовчик

Вспоминай, как звали…

Шемякин — всегда Шемякин,

А посему французский не учи.

Как хороши, как свежи были маки,

На коих смерть схимичили врачи.

Милый, милый брат мой Мишка, разрази нас гром!