Глава V ФАЛЬШИВЫЕ КНИГИ

Многим серьезным собирателям редких книг хочется купить уникальное издание, существующее в очень небольшом количестве экземпляров. И спрос рождает предложение. Всегда находятся умельцы, способные изготовить подделку, ведь фальсификация редких изданий — дело прибыльное.

В начале XIX века, когда в России резко возрос интерес к отечественной истории и культуре, коллекционирование древних рукописей вошло в моду. И сразу же стали появляться поддельные памятники древнерусской литературы — «Русская правда», «Устав Ярослава», «Чтение о житии Бориса и Глеба» и другие.

Фальсификаторы древнерусских литературных памятников в основном остались для потомков неизвестными. И все же есть несколько имен, вошедших в анналы истории русского библиофильства.

«Костыль Ивана Грозного»

Взять хотя бы уже знакомого нам по первой главе Александра Ивановича Сулакадзева. Прежде всего, следует отметить: этот человек, поставивший изготовление древних рукописей чуть ли не на поток, был бескорыстен. Точнее, его корысть состояла не в наживе, а во всепоглощающем желании заработать славу «великогоантиквария».

Это была анекдотическая личность. Известный филолог XIX века профессор И. А. Шляпкин охарактеризовал его так: «…«Хлестаков археологии» имел непостижимую дерзость выдумывать невозможный вздор, которому, быть может, и сам верил».

К этой характеристике близка оценка А. Н. Пыпина[86]: «…это был не столько поддельщик, гнавшийся за прибылью, или мистификатор, сколько фантазер, который обманывал и самого себя. По-видимому, в своих изделиях он гнался прежде всего за собственной мечтой восстановить памятники, об отсутствии которых сожалели историки и археологи; вывести на сцену самого Бояна[87], о котором лишь неясно говорило «Слово о полку Игореве»; объяснить древние события, о которых не осталось сведений… Древность представлялась Сулакадзеву в таинственных и фантастических очертаниях: без сомнения, до него дошли творения Оссиана; ему помнилось «Слово о полку Игореве»; по его каталогу видно, что он рылся в старых книгах, знал по-латыни, умел, по крайней мере, читать по-гречески. Главной его чертой остается фантастическое представление о старине…»

Еще один современник Сулакадзева сообщает о нем забавные подробности: «Мне давно говорили о Селакадзеве… как о великом антикварии, и я, признаюсь, по страсти к археологии, не утерпел, чтобы не побывать у него. Что ж, вы думаете, я нашел у этого человека? Целый угол наваленных черепков и битых бутылок, которые выдавал он за посуду татарских ханов, отысканную будто бы им в развалинах Серая[88]; обломок камня, на котором, по его уверению, сидел Дмитрий Донской после Куликовской битвы; престрашную кипу старых бумаг из какого-нибудь уничтоженного архива, называемых им новгородскими рунами[89]; но главное сокровище Селакадзева состояло в толстой, уродливой палке, вроде дубины, употребляемой кавказскими пастухами для защиты от волков; эту палку выдавал он за костыль Иоанна Грозного, а когда я сказал ему, что на все его вещи нужны исторические доказательства, он с негодованием возразил мне: «Помилуйте, я честный человек и не стану вас обманывать». В числе этих древностей я заметил две алебастровые статуйки Вольтера и Руссо, представленных сидящими в креслах, и в шутку спросил Селакадзева: «это что у вас за антики?» «Это не антики, — отвечал он, — но точные оригинальные изображения двух величайших поэтов наших, Ломоносова и Державина». После такой выходки моего антиквария мне осталось только пожелать ему дальнейших успехов в приращении подобных сокровищ и уйти, что я и сделал».

В каталогах Сулакадзева встречаются названия рукописей, из которых следует, что он был обладателем уникальных «сокровищ славянской древности». Чего стоят «Молитвенник св. великого князя Владимира, которым его благословлял дядя его Добрыня», «Иудино послание, рукопись на славянском языке второго века, претрудно читать, на шкуре» или «Поточник, рукопись 8 века, жреца Солнцеслава»! И тому подобные.



Всего у Сулакадзева хранилось 290 рукописей. Среди них действительно было немало старинных и редких литературных памятников. Но, к сожалению, собиратель испортил не один древний манускрипт, собственноручно украсив его «приписками», якобы сделанными мнимыми прежними владельцами или читателями.

Язык сфабрикованных Сулакадзевым рукописей представлял собой бессвязный набор слов, причем чем древнее был текст, тем очевиднее бессвязность. Главным свойством древнего стиля Сулакадзев, судя по всему, считал его загадочность, «тёмность». Пытаясь имитировать «древность», он стремился к максимальной непонятности, наивно полагая, что важным признаком древнего языка является полное отсутствие грамматических правил.

Подделка, которой гордится вся Чехия

Если сулакадзевские «бояновы песни» и «велесовские вещания» не нашли признания у любителей русской старины (ну не дотягивал Сулакадзев как поэт и стилист до уровня Макферсона!), то совершенно иначе сложилась судьба чешской Краледворской рукописи, спор о которой выплеснулся за пределы научных кругов и затянулся на сто пятьдесят лет.

В1817 году Вацлав Ганка, секретарь чешского литературного общества и автор сборника из двенадцати стихотворений, отправился для научной работы в захолустный провинциальный городок Краледвор.

Это было время национального возрождения Чехии. В течение двухсот лет чешский язык и чешская культура подвергались гонениям, шла насильственная германизация коренного населения. Старочешские книги запрещались и сжигались на кострах, школы были повсеместно немецкими. И дух национального самоутверждения проявился в восстановлении в правах чешского языка и обращении к историческому прошлому, отраженному в фольклоре и древних памятниках чешской письменности.

Вацлав Ганка (в 1817 году ему было всего двадцать шесть лет) прекрасно знал древнечешскую литературу, древнерусскую и южнославянскую письменность. И этому молодому человеку, борцу за возрождение чешской национальной культуры, несказанно повезло. Он нашел древнюю чешскую рукопись, свидетельствующую о высоком поэтическом развитии живших в старину чехов.

В 1819 году весь научный мир Чехии и Германии был потрясен древними текстами чешского народного эпоса. Они сопровождались прекрасными переводами на чешский и немецкий языки (чешский перевод был сделан Ганкой, а немецкий — его другом, начинающим поэтом В. Свободой).

В предисловии Ганка рассказал историю своей находки. В 1817 году один капеллан посоветовал ему порыться в подвалах краледворского костёла. Там юноша и нашел двенадцать разрозненных пергаментных листков и два лоскутка, на которых старинными чешскими буквами было записано восемь эпических и пять лирических песен.

В предисловии Ганка процитировал известного чешского филолога и историка Й. Добровского. Последний высоко оценил художественные достоинства древних текстов и датировал манускрипт, который по месту находки назвали Краледворской рукописью, концом XIII — началом XIV века.

Ганка, который отвел себе скромную роль переводчика, в предисловии посетовал, что «перевод на новый чешский язык уступает в достоинстве подлиннику». Восхищенные читатели решили, что опубликованные стихи прекрасны и возвышенны. Всех потрясли пять героических песен, которые сочли не только памятником древней чешской словесности, но и «ключом ко всей истории» древних чехов, источником знания об их обычаях, быте, укладе жизни.

Находка сделала Ганку известным не только в Чехии, но и в других славянских странах. Большой интерес Краледворская рукопись вызвала в России. Уже в 1820 году ее тексты были переведены на русский язык и опубликованы Российской академией наук.

Ганка выдвинул идею создания Национального музея — для хранения и изучения памятников чешской старины — и начал активно воплощать ее в жизнь. В 1818 году была собрана огромная сумма — более 60 000 франков. Кроме того, в музей передавались богатые книжные собрания, рукописи, предметы старины и т. д. Сам Ганка преподнес в дар музею Краледворскую рукопись, ставшую его главной достопримечательностью.

А открытия тем временем посыпались как из рога изобилия. В 1817 году Й. Линдой, начинающим писателем и другом Ганки, в переплете какой-то старой книги был найден пергамент с рукописным отрывком из старинной чешской песни, получившей название «Песня о Вышеграде» и датированной исследователями концом XII — началом XIII века (то есть написанной на сто лет раньше текстов Краледворской рукописи).

В 1818 году кто-то, пожелавший остаться неизвестным, прислал пражскому бургграфу[90] остатки большой рукописи с двумя стихотворными фрагментами. Один фрагмент — в девять стихотворных строк — получил название «Сейм», другой — в сто двадцать строк — «Суд Либуше»[91].

В наспех написанном анонимном послании говорилось, что пергамент был найден в каком-то домашнем архиве, где он провалялся не одно столетие. Сенсация была налицо: судя по письму, это был древнейший памятник чешской письменности, созданный на рубеже IX и X веков. Манускрипт, получивший со временем у ученых название «Зеленогорская рукопись», поместили все в том же Национальном музее.

Наконец, в 1819 году в переплете другой старой книги была найдена четвертая древняя рукопись в виде одного листа древнего пергамента, на котором кто-то записал «Любовную песню короля Вячеслава». Обнаружил его сотрудник университетской библиотеки Й. Циммерман. Он тоже послал находку пражскому бургграфу, но свое имя не скрыл, а, напротив, подчеркнул в сопроводительном письме сопричастность к великому событию.

Итак, у чехов, как и у других славянских народов, появился свой национальный эпос, своя древняя поэзия.

Но всеобщего энтузиазма на этот раз Добровский не разделил. Уже третья рукопись — «Суд Либуше» — показалась ему весьма подозрительной.

Вацлав Ганка


Он — патриарх чешской славистики — не смог перевести этот текст, хотя имел большой опыт чтения старых манускриптов, а два его ученика, В. Ганка и Й. Юнгман, перевели с удивительной легкостью!

Правда, свое мнение о подделке он поначалу высказал только в частных письмах, но по поводу четвертой рукописи Добровский уже открыто заявил: «Это явное и тяжелое подражание рыцарской любовной поэзии». Не могло ученого не насторожить, что близким другом Циммермана был… Линда.

В 1824 году Добровский опубликовал заметку «Литературный обман», где назвал Зеленогорскую рукопись «поддельным мараньем», созданием плута, который «решил надуть своих легковерных земляков», а в 1827 году ученый публично отверг подлинность «Суда Либуше», «Песни о Вышеграде» и «Песни короля Вячеслава». Голос его был одиноким, ибо все без исключения чешские ученые продолжали видеть в этих песнях памятники древней литературы.

Интересно отметить, что один из крупнейших славистов XIX века — Франц Миклошич (1813–1891), не желая, по-видимому, наносить удар чешскому национальному движению, отказался производить экспертизу Краледворской рукописи и не обращал внимания на нее до конца своей жизни.

Между тем найденные счастливым образом рукописи издавались и переиздавались. Древние рукописи признали во всем мире, старинные песни назвали по аналогии с древнегерманским эпосом «чешскими Нибелунгами»[92]. И когда в 1837 году видный славист Е. Копитар (1780–1844), предположивший мистификацию, потребовал проведения тщательной экспертизы всех находок, его обвинили в литературной нетерпимости, зависти к чешским ученым.


Краледворская рукопись


Песнями восхищались просвещенные европейцы. Даже сам великий Гёте перевел несколько песен на немецкий язык!

Сам же Ганка продолжал выпускать одно за другим новые издания своей Краледворской рукописи.


Песнь о Вышеграде


В 1842 году он опубликовал ее пятитомное восьмиязычное издание. Через десять лет им было подготовлено уже издание на двенадцати языках, где каждый перевод предварялся предисловием переводчика. Это было двенадцатое по счету издание.


В глазах чехов Ганка был национальным героем, ведь он вернул им великое прошлое. Сам герой вел чрезвычайно скромную жизнь. С 1823 года до самой смерти он был хранителем библиотеки Чешского национального музея, и его немалая заслуга в том, что она стала самым богатым собранием книг и рукописей на славянских языках.

Гром грянул в 1856 году. Под давлением немецких славистов совет Национального музея решился на палеографическую и филологическую экспертизу «Песни короля Вячеслава». Ее провел молодой австрийский ученый Ю. Фейфалик, который блестяще доказал подложность «Песни». Далее обнаружился подлог «Песни о Вышеграде», некогда переведенной Гёте.

Грамматический анализ вскрыл наличие в ней таких стихотворных форм, которые появились лишь в конце XIV века, а палеографическая экспертиза обнаружила под текстом следы какого-то другого текста — более позднего происхождения, чем «Песня о Вышеграде», датированная XII веком. Подлог «Песни короля Вячеслава» и «Песни о Вышеграде» был признан официально.

Тем временем в пражской газете «Богемский вестник» одна за другой стали появляться анонимные статьи, где автор указывал на Ганку как на автора всех мистификаций с найденными в 1817–1819 годах рукописями.

Статьи вызвали страшное возмущение чешских патриотов. Они обвинили газету в невежественности, в разжигании национальной вражды между чехами и немцами. Оскорбленный и обиженный Ганка подал на редактора в суд, который приговорил обидчика пана библиотекаря к штрафу в сто флоринов и возмещению судебных издержек.

Но, несмотря на выигранный процесс, история с судом не прошла для Ганки даром. Он умер 12 января 1861 года. Никто не сомневался, что именно судебный процесс сократил его жизнь.

Суд отнюдь не охладил пыла сражающихся сторон. Полемика вокруг Краледворской рукописи не угасла. Споры, перемежающиеся экспертизами, продолжались всю первую половину XX века.

Лишь в конце 1960-х — первой половине 1970-х годов группа экспертов раскрыла технологию изготовления «древних» манускриптов и было убедительно доказано, что творцами Краледворской и Зеленогорской рукописей являлись Ганка и Линда, удачно дополнявшие друг друга.

Но вот парадокс: разоблачение Краледворской и Зеленогорской рукописей не нанесло непоправимого удара национальной гордости и достоинству чехов. Значение рукописей Ганки трудно переоценить. Они сыграли очень важную роль в возрождении чешской культуры, обогатили ее патриотическими идеями и замечательными художественными образами.

Пьеса, которую Мольер не писал

Порой подделывались не только рукописи, но и так называемые автографы — тексты, собственноручно написанные великими авторами. Остановимся на двух мистификациях, связанных с автографами Мольера и Шекспира. Литературные достоинства этих подделок различны, а история каждой своеобразна и в чем-то поучительна.

В январе 1845 года во французском театральном журнале «Антракт» было помещено письмо некоего адвоката из Руана М. Геро-Лагранжа, сообщавшего публике о найденной им рукописи пьесы Мольера «Влюбленный доктор». Адвокат объяснил, что рукопись обнаружена им в семейном архиве, и в том не было ничего странного, так как он — потомок Лагранжа[93], близкого друга Мольера.

Комедия «Влюбленный доктор» считалась безвозвратно утерянной, но знатокам творчества знаменитого французского драматурга она была хорошо известна: именно этот фарс, исполненный труппой Мольера перед Людовиком XIV, решил судьбы драматурга и его труппы. Королю так понравился остроумный спектакль, что он предоставил Мольеру старый театр в Малом Бурбоне и назначил ему щедрый пенсион — полторы тысячи ливров в год. Понятно, что находка утраченной пьесы, открывшей Мольеру путь к славе, вызвала сенсацию.

Сенсационность находки заключалась еще и в том, что не сохранилось ни одной рукописи Мольера, ни одного его письма; только две денежные расписки.

Через некоторое время в парижский театр «Одеон» явился молодой человек, назвавшийся Эрнестом де Калонном. Он заявил, что является близким другом Геро-Лагранжа, что тот тяжело болен и приехать в Париж не может, а потому поручил ему вести переговоры о постановке найденной пьесы.

Калонну было 22 года, недавно он закончил Сорбонну и попробовал себя на поприще драматургии. Дирекции «Одеона» он был знаком: не так давно юноша приносил в театр две свои пьесы — трагедию «Виржиния» и водевиль «Под маской». Но творения начинающего драматурга никого не вдохновили, и в их постановке Калонну было отказано.

Теперь с Калонном разговаривали по-другому: ведь он пришел с творением бессмертного Мольера! Условия постановки, выдвинутые Геро-Лагранжем и Калонном, были весьма оригинальны. Вместе с комедией Мольера театр был обязан поставить и отвергнутый недавно водевиль Калонна «Под маской».

Читка пьесы состоялась 12 февраля. Роли были отданы лучшим актерам, начались репетиции. Тем временем в печати некоторые театральные критики подняли вопрос о мистификации. Одним из сомневавшихся был Теофиль Готье[94], высмеявший руководство театра. Оказывается, Лагранж, чьим потомком объявил себя адвокат из Руана, умер… бездетным.

Заподозрив неладное, директор потребовал от Калонна рукопись (молодой человек принес в театр ее копию). Сначала Калонн отговаривался, ссылаясь на нежелание руанского друга расставаться с драгоценным раритетом, но угроза остановить репетиции возымела действие. Калонн уехал в Руан и через несколько дней вернулся с восьмидесятистраничной рукописью Мольера.

Премьера «Влюбленного доктора» состоялась 1 марта 1845 года. Для привлечения публики в фойе театра была выставлена «рукопись Мольера». Калонн к «Влюбленному доктору» присовокупил собственный пролог в стихах, в котором он рассказал историю находки.

Театр ломился от зрителей. Все жаждали не только посмотреть спектакль, но и увидеть знаменитую рукопись. В антракте публика ринулась в фойе, где был выставлен раритет, охраняемый двумя жандармами. Все были в восторге, только Теофиль Готье не унимался: «Рукопись выглядит слишком старой, что доказывает ее молодость».

Пьеса имела огромный успех не только у публики, но и у знатоков театра. Авторитетные театральные критики не сомневались в подлинности и давали блестящие отзывы о творении Мольера. Только Готье настаивал на своем, продолжая твердить, что «Влюбленный доктор» — подделка и ее автор Калонн. «Чернила от времени выцветают неравномерно, — заявлял он. — А эта рукопись написана просто разбавленными чернилами».

И все было бы хорошо. На разоблачения Готье никто не обращал внимания, комедия шла при переполненных залах, рукопись выглядела очень достоверно. Раскрыл мистификацию сам Калонн. Будучи человеком тщеславным, он как-то расхвастался перед одним своим другом, что «Влюбленный доктор» — плод его творчества, а рукопись ему помогал сфабриковать некий палеограф.

Слухи о подделке тотчас разлетелись по всему Парижу. И только тогда догадались проверить, живет ли в Руане адвокат Геро-Лагранж. Адвоката с такой фамилией там не оказалось. Теофиль Готье торжествовал, над директором «Одеона» все потешались, а яркая звезда Эрнеста де Калонна как драматурга навсегда закатилась. Он уехал в Алжир, где занялся научной работой и преподавательской деятельностью.

Обманутый отец, или Шекспировские страсти

История с подложными автографами Шекспира была гораздо масштабнее и, затянувшись не на один год, имела весьма печальный финал.

В Лондоне в 1790-х годах любителям книг была хорошо известна книжная лавка библиофила-букиниста Сэмуэля Айрлэнда. Лавка эта была чем-то вроде литературного клуба, где собирались любители старины и всяких книжных редкостей. Ее хозяин слыл изрядным знатоком старинных книг. Особую страсть старик Айрлэнд испытывал к творчеству Шекспира и ко всему, что связано с его именем. У него был сын Уильям, который, к радости отца, унаследовал любовь к старинным книгам, и Айрлэнд рассчитывал, что отпрыск со временем продолжит его дело. А пока семнадцатилетний юноша был определен клерком в контору нотариуса.

Как-то, разбирая бумаги своего патрона, Уильям обнаружил ящики с множеством старых документов, относящихся к концу XVI века, эпохе царствования королевы Елизаветы. Среди бумаг он нашел договор на заклад земельного участка, заключенный между Шекспиром и стратфордским землевладельцем Фрэзером. Подпись великого драматурга, известная знатокам, оформление договора, бумага, чернила — все это не вызывало никаких сомнений. Юноша вручил автограф взволнованному отцу, а через три месяца объявил ему, что обнаружил еще множество интереснейших документов, связанных с Шекспиром.

Это были театральные заметки, несколько контрактов с актерами, книги с пометками Шекспира на полях, переписанный экземпляр «Короля Лира» с вариантами, неизданные фрагменты «Гамлета» и два «любовных письма» Шекспира, адресованные Анне Хэтвей[95], причем в одном из них была даже вложена прядь волос Шекспира.

Уильям поведал отцу, что бумаги передал ему некий человек, пожелавший остаться неизвестным. Он-де узнал о его всепоглощающей страсти к старинным документам и пожертвовал частью своего семейного архива. Передавая бесценные реликвии, неизвестный поставил лишь одно условие: его имя нигде не должно упоминаться, только инициалы — М. X.

Старик Айрлэнд поверил в эту весьма странную историю. Его восторгу не было границ! Букинист посчитал необходимым устроить в своей лавке выставку бесценных документов.

На выставку, открытие которой состоялось в феврале 1795 года, потянулся весь литературный Лондон. Сам великий критик Д. Босуэлл[96] с благоговением опустился перед витриной с раритетами на колени. Вскоре уже вся Англия знала о чудесных находках и их счастливом обладателе Сэмуэле Айрлэнде. Эта была, безусловно, находка века, ведь все сохранившиеся шекспировские автографы — это всего лишь шесть его подписей под деловыми бумагами. А тут найдена целая коллекция документов гения! Шестнадцать писателей и ученых — знатоков Шекспира — поставили свои подписи под свидетельством, удостоверяющим подлинность автографов.



Весть о драгоценной находке докатилась до королевского дворца, и оба Айрлэнда были приняты членами королевского дома. Всё вроде бы было замечательно, но один из лучших знатоков Шекспира Эдмунд Мэлоун[97] наотрез отказался посетить выставку Айрлэнда, во всеуслышанье заявив о подлоге. Вскоре послышались голоса и других скептиков, требовавших детального изучения чудесных «реликвий». Среди них оказался и Босуэлл, еще недавно веривший в подлинность бумаг.

Но Айрлэнда это не остановило. Он выпустил по подписке сборник найденных материалов, что вызвало новый шквал нападок и злых шуток со стороны его противников. В ответ публиковались негодующие выступления защитников шекспировских документов. И только Уильям, главный виновник разыгравшихся страстей, загадочно молчал. У него на подходе была новая сенсация.

Во время разгорающегося скандала Уильям сразил отца «новой находкой». Ею оказалась неизвестная трагедия Шекспира «Вортигерн», написанная белыми стихами. В трагедии рассказывалось о битве бриттов[98] под предводительством короля Вортигерна с пиктами[99] и шотландцами.

Ажиотаж вокруг шекспировских рукописей достиг своего апогея. Прослышав о находке, два лучших театра Англии — Друри-Лейн и Ковент-Гар-ден — прислали к Айрлэндам своих представителей просить пьесу для постановки. Старый букинист выбрал Друри-Лейн.

Но не только жажда славы подогревала старика Айрлэнда, в нем проснулся коммерсант. Он потребовал от дирекции театра деньги за право постановки и определенную сумму со сборов за спектакли. Руководство театра все условия антиквара приняло. Лучшие актеры Англии получили роли в этой постановке. Музыку к ней написал известный тогда композитор У. Линли. В дописанных прологе и эпилоге воздавалась хвала Сэмуэлю Айрлэнду.

Однако уже на первых репетициях стало ясно, что пьеса никуда не годится. За несколько дней до премьеры от участия в постановке отказалась исполнительница главной роли, сославшись на плохое самочувствие. Очевидно, примадонна, почувствовав неладное, не захотела ставить себя в смешное положение.



Масла в огонь подлил Мэлоун, опубликовавший памфлет под названием «Анкета о подлинности документов, приписываемых Шекспиру», где откровенно веселился по поводу доверчивости театра.

Премьера была назначена на 2 апреля 1796 года. У входа в Друрилейнский театр раздавали листовки с текстами Мэлоуна — в них он протестовал против «отвратительного подлога». В воздухе пахло скандалом. И он разразился.

Начался спектакль. Поначалу все шло довольно гладко. Но уже вскоре по переполненному залу начали прокатываться смешки. Стихи были настолько бездарны, что публика быстро настроилась на веселый лад. Казалось, что актер, игравший Вортигерна, издевается над текстом, превращая патетические сцены в фарс. Когда же он по ходу пьесы произнес положенные слова: «Я бы хотел, чтобы этот мрачный фарс поскорее кончился», — зал дрогнул от хохота. Трагедия провалилась, второй спектакль уже не состоялся.

Всем стало ясно — пьеса поддельна, а значит, поддельны и остальные шекспировские документы. Казалось бы, провал должен был убедить и старика Айрлэнда в подлоге, но не тут-то было. Он оказался единственным, чья вера в подлинность «шекспировских» текстов не пошатнулась.

Тем временем по подлогу было предпринято расследование. Юный Айрлэнд сначала отпирался, но затем под тяжестью улик сознался в фальсификации. Но и тут его отец не поверил! Он заявил, что его сын «слишком ограничен, чтобы написать хотя бы десять рифмованных строк». Тогда Уильям в ответ выпустил брошюру с историей мистификации. Сэмуэль Айрленд счел это предательством, проклял сына и выгнал его из дома.

Жизнь младшего Айрлэнда не сложилась. Он неоднократно пытался примириться с отцом, но тот был неумолим. Уильям сменил несколько профессий, безуспешно пытал счастья на писательском поприще и умер через тридцать восемь лет после истории с находкой «шекспировских документов».

Но слава все же догнала его. Это слава великого обманщика, пусть на короткое время, но надувшего весь литературный бомонд Англии. Его имя занесено в Британскую энциклопедию, а бездарная трагедия «Вортигерн» хранится в Британском музее в знаменитом зале манускриптов среди рукописей корифеев английской литературы.

Криминальное искусство

Эрнеста де Калонна и Уильяма Айрлэнда, в отличие от Вацлава Ганки, разоблачили довольно быстро. И дело здесь не только в стечении обстоятельств. Более современная бумага, на которой были выполнены подложные автографы, все равно бы выдала фальсификаторов, не выдержав первой же серьезной экспертизы. Другое дело — подделка, выполненная на старинном пергаменте, где первоначальный текст смыт или соскоблен — как это было в случае с рукописями Ганки.

Нужна серьезная химическая экспертиза, рентгенограмма, чтобы доказать наличие палимпсеста[100]. Если учесть, что палимпсесты были чрезвычайно распространены до начала книгопечатания, то вопрос подлинности многих старинных рукописей усложняется в некоторых случаях в разы. Поэтому поддельные печатные книги встречаются значительно реже рукописных.

И тем не менее, печатные книги подделывают. Каждый собиратель старинных и редких изданий сталкивался с реставрированными раритетами. Реставрируется обычно книга дефектная, лишенная страниц, своего первоначального «родного» переплета и т. д. При этом недостающая страница может быть перенесена в реставрируемую книгу из другого экземпляра или искусно скопирована при помощи пера и туши.

В Британском музее, крупнейшей библиотеке Англии, с некоторых пор даже стали специальным значком метить отреставрированные страницы, так как работавший там реставратор сам не мог отличить своей работы от подлинных страниц книги. В парижской Национальной библиотеке много лет работал реставратор Адам Пилинский, до мельчайших деталей воспроизводивший особенности любого копируемого им шрифта.

Иногда отреставрированный экземпляр выдается продавцом за полноценный. Поэтому, покупая редкую книгу, опытные антиквары тщательно проверяют ее от первой страницы до последней, обращая внимание на самые мельчайшие, казалось бы, совсем незначительные детали. Так один знаменитый парижский антиквар, просматривая предложенный ему редчайший экземпляр первопечатной книги, заметил, что весь большой том был насквозь источен книжным червем, и только одна страница не имела характерных дырочек. Эта страница и оказалась замененной реставратором.

При всей сложности подделка печатных книг уже давно была поставлена на поток. Еще в конце XVIII века в Лионе и Руане было налажено производство «первых изданий» французских классиков, пользующихся особым спросом у коллекционеров. В Лионе печатали произведения великого трагика Расина, в Руане — не менее великого комедиографа Мольера. В подделках в соответствии с оригинальными изданиями точно выдерживались страницы, соблюдались шрифты, титульные листы, заставки и виньетки[101]. Для того чтобы книги постарели (ведь прошло сто лет со дня их «издания»), их держали над дымом, после чего бумага приобретала нужную желтизну.

В XIX веке мошенники столкнулись с существенными сложностями. Техника развивалась семимильными шагами — бумагу стали делать не из старого тряпья, а из древесины. Но и здесь был найден выход. В Голландии, Германии и Австрии вплоть до Первой мировой войны (1914) сохранилось несколько древних бумажных мельниц, старинным способом производивших «тряпичную» бумагу. Она имела такую же фактуру и окраску, как и бумага прошлых столетий, и напечатанные на ней книги легко вводили в заблуждение библиофилов.

Почтенный жулик и сонеты

Книжные подделки в основном заурядны, за ними стоит обычно коммерческий интерес, стремление обмануть покупателя-библиофила. Но известен один случай очень тонкой и неожиданной по своим последствиям книжной мистификации, о которой поведал миру известный американский библиограф и библиофил Э. Э. Уиллоуби в своей книге «О пользе библиографии для изучающих литературу и историю».

Где-то в начале 1930-х годов Уиллоуби впервые приехал в Лондон. Ему захотелось посетить Библиографическое общество, в журнале которого неоднократно печатались его статьи. Здесь он познакомился с пожилым респектабельным джентльменом по имени Томас Дж. Уайз. Это был знаменитый библиограф и библиофил, владелец уникальной коллекции так называемых пробных изданий замечательных английских писателей и поэтов середины и конца XIX века: А. Теннисона, Р. Киплинга, Р. Стивенсона, Ч. Диккенса, У. Теккерея, У. Вордсворта и др.

Пробными изданиями в западной библиографии называются книги, выпускаемые автором для друзей очень маленьким тиражом до выхода основного тиража. Цель таких изданий — вызвать критические замечания, позволяющие автору внести в текст необходимые исправления. И вот Уайзу постоянно везло, ему все время попадались в руки такие уникальные экземпляры. Он был очень состоятельным человеком. В прошлом владел парфюмерной фабрикой, а теперь, разбогатев, мог тратить большие деньги на пополнение своей замечательной коллекции. За заслуги в деле пополнения списка книг, изданных авторами викторианской эпохи[102], Уайз был выбран президентом Библиографического общества и награжден золотой медалью этой организации.

Среди его собрания наиболее интересной книгой был сборник под названием «Сонеты Э. Б. Б.», изданный в Рединге в 1847 году. Считалось, что это первый, пробный вариант сборника «Сонетов, переведенных с португальского» Элизабет Браунинг[103]. Это издание, имевшееся у Уайза в нескольких экземплярах, продавалось за очень большую сумму — 1250 долларов.

История книги любопытна. В 1847 году поэт Р. Браунинг совершал со своей женой Элизабет свадебное путешествие по Италии. Как-то утром за завтраком Элизабет сунула мужу в карман какую-то рукопись и, засмущавшись, выскочила из комнаты. Когда Браунинг прочитал ее, то пришел в восторг: это были сонеты, в которых Элизабет рассказывала свою историю любви к супругу. И хотя Элизабет не считала возможным эти стихи опубликовать — они были, по ее мнению, слишком личными, — Браунинг настоял, чтобы рукопись была переслана в Англию подруге Элизабет для дальнейшей публикации. Так и было сделано: подруга напечатала «Сонеты» небольшим тиражом и отправила тираж Браунингам в Италию, чтобы те могли дарить сборники своим друзьям.

«Сонеты Э. Б. Б.» заинтересовали книгопродавцев и библиофилов, хотя некоторые мелкие детали истории, сопровождавшей «Сонеты», несколько смущали. Из сохранившихся писем Р. Браунинга и его друзей было известно, что описанная сцена происходила не в Пизе, а на Луккских горах, и не в 1847 году, а в 1849-м.

Если супружеская чета Браунингов указывала точную дату, то как же могло получиться, что «Сонеты» были напечатаны за два года до рассказанного события?

Этой нестыковкой фактов заинтересовались два молодых библиографа — Картер и Поллард. Они провели тщательное расследование и установили, что пробное издание 1847 года напечатано на бумаге, которую стали изготовлять только с 1874 года, и шрифтами, которые вошли в обращение после 1880 года. Текстологическое изучение пробного издания показало, что оно ничем не отличается от текста, помещенного в полное собрание сочинений Э. Б. Браунинг. Сразу возник закономерный вопрос: зачем надо было тратить деньги на пробное издание, если в основной текст не было внесено ни одной поправки?

Почтенный библиофил обманут, решили молодые исследователи. Более того, он еще и невольно обманул общественность, так как подарил несколько экземпляров «пробного издания» «Сонетов» Британскому музею и нескольким лондонским библиотекам, и теперь этим изданием пользуются исследователи и читатели.

Когда исследователи обратились со своими сомнениями к Уайзу, то почтенный библиофил сообщил им, что экземпляры «Сонетов Э. Б. Б.» он купил у одного из знакомых той самой подруги Элизабет, которая печатала «пробное издание». Этот знакомый умер в 1895 году, так что отвечать за обман некому. Потом Уайз стал утверждать, что «Сонеты» достались ему от другого лица, тоже уже почившего.

Тогда исследователи решили найти место, где были напечатаны «Сонеты Э. Б. Б.» и другие пробные издания Уайза с аналогичной бумагой и шрифтами. В конце концов обнаружилось, где изготовлялись книжные фальсификаты. Это оказалась типография, в которой почтенный Томас Дж. Уайз, секретарь Общества по изучению Р. Браунинга и Общества по изучению П. Б. Шелли, печатал отчеты этих организаций!

Стало ясно, что подделки изготовлял сам Уайз. А пожертвование дубликатов «пробных изданий» крупным библиотекам (что влекло за собой обязательное их включение в библиотечные каталоги) придавало подделкам достоверность.

Но когда молодые библиографы рассказали о результатах своих исследований некоторым крупным библиофилам, те с негодованием отвергли сообщение как оскорбительный навет на безупречного джентльмена. Тогда Картер и Поллард решили опубликовать историю своего расследования. Книгу они назвали неброско — «Исследование о природе некоторых брошюр XIX века». В ней авторы подробно написали о подделках. Они охарактеризовали аферу с пробными изданиями как «жульничество, по своим размерам и по ловкости замысла и выполнения не имеющее себе равных в истории библиографии и библиофильства».

Имя Уайза не прозвучало, но оно уже не было ни для кого секретом.

Уайз скупил все находившиеся в продаже пробные издания и уничтожил их. Но ситуация вышла из-под его контроля, и как он ни пытался обелить себя, ссылаясь на некоего умершего библиофила, репутация его рухнула.

Однако некоторое время спустя библиофилы оценили «подлинные уайзовские подделки», и коллекционеры начали гоняться за ними.

Загрузка...