Когда дует северный ветер

Глава 20

Той же ночью Нам Бо и поселился в доме у Шау Дыонга. Это был самый старый человек во всей деревне. Теперешние жители ее, кого ни возьми, родились уже в нынешнем, двадцатом веке. И было до недавнего времени лишь трое людей, родившихся в прошлом, девятнадцатом столетии, причем все трое — в одном и том же году: тысяча восемьсот восемьдесят шестом. Соседи сравнивали их обычно с тремя вековыми баньянами, что росли во дворе общинного дома. С тех пор как теперешнее поколение начало сознавать и помнить себя, три этих баньяна были непременной и чуть ли не самой заветной святыней здешних мест. Все три дерева на глазах у них меняли свое обличье, обрастая бородами воздушных корней, тянувшихся от ветвей до земли, потом углублявшихся и враставших в почву, постепенно деревенея и обретая такую прочность, что дети забирались на них и качались, как на качелях. Древние баньяны придавали общинному дому еще более священный и таинственный вид. Днем под ними всегда держалась прохлада и тень. Ночью хамелеоны трещали в их кронах «так-ке… так-ке», и люди, загибая пальцы после каждого их крика, подсчитывали, что же сулит им судьба. Все три баньяна высятся и доныне, но из трех долгожителей остался один Шау Дыонг, оба старых его друга преставились два года назад, восьмидесяти двух лет от роду. А ему в этом году стукнуло восемьдесят четыре. Прежде он столярничал, ладил лари да шкафы. В шестьдесят отложил он прочь рубанок и сверло и вот уже двадцать лет с лишком промышляет плетением: мастерит корзины, короба, круглые плоские плетенки для сушки зерна… Дети его, внуки и правнуки разбрелись по всем четырем сторонам света: редко, совсем редко кто-то из них навестит старика. А жил он вместе с внуком, вторым сыном десятой его дочери. Стал, увы, совсем слеп, ничего не видел.

— Какая погода сегодня, сынок? — Обо всем, что творится на земле и в небесах, узнает он через внука.

— Сегодня, дедушка, ясно, — отвечает, выглянув во двор, Хай; ему исполнилось двенадцать лет.

— Ясно-то ясно, — говорит старик, — а солнышко как светит?

— Ярко-ярко, дедушка, и на небе ни облачка.

— Ну а река?

— Блестит — глазам больно. Катер американский по реке мчится. Волны расступаются в стороны и сзади бегут хвостом длиннющим. Янки на катере голые, кожа красная, как у индюка шея.

Всякий раз, как в деревню нагрянут каратели, старик пересекает сад и садится на самом его краю — «поглядеть».

— Что там в небе, сынок? — спрашивает он внука.

— В небе вертолетов полно. Дай-ка сосчитаю: один, два, три… Шесть штук! Гады, свесились вниз, как черпаки… А вон «старая ведьма» — гудит, еле тащится. Над ней агитсамолет пристроился. Еще подальше, в той стороне, три реактивных самолета кружат и кружат. Ого, стреляют, гады, дым к земле полосами тянется.

— Дома небось загорелись, сынок?

— Ага, горят. Вон там… Дым валит.

— Как?.. Что за дым-то?

— Снизу черный, а поверху белый.

— Ну а с земли хоть стреляют, сынок?

— Еще бы, здорово палят! Только пули очень маленькие, мне их не углядеть.

— Неужели, сынок, ни в одного не попали?

— Попали, вроде… Задымил… Горит, горит!

— Который же загорелся?

— Вертолет!

— Правда, сынок? Сядь-ка, расскажи, чтоб и я увидал.

— Сперва он летел себе, вдруг — взрыв! Сразу дым повалил, потом огонь показался. Вон полыхает как… Ура-а! Падает, падает! Прямо в поле воткнулся. Что, получил?! А другие-то, другие! Разлетелись кто куда… Трусы проклятые!..

Вот так года три уже слепой Шау Дыонг видит мир ясными глазами внука.

В ту ночь, когда пришел Нам Бо, старик узнал его, легонько водя пальцами по лицу, шее, плечам и рукам Нама.

— Так и есть, это ты, Нам! Глаза мои не видят, но обмануть меня никому не удастся… Хай, где ты, сынок?

— Здесь я!

Мальчуган, он лежал на топчане, свернувшись, как креветка, сразу приподнялся и сел, едва в дом вошел чужой человек.

— Глянь-ка, что там за дверью.

— Ладно.

Спрыгнув с топчана, он обернулся, не сводя глаз с незнакомца, чтоб потом рассказать о нем деду.

— Как там погода?

— Так… Дождь только-только унялся, темнотища.

— Ночью всегда темно. Ты расскажи, что видишь.

— Да тучи — много-много. Над самой крышей.

— Ничего не видать больше?

— Как же… Вон за рекой на самом краешке неба звезда показалась.

— Ну а на реке что?

— Волны ходят вовсю.

— Деревья, деревья как?

— Деревья черные совсем… Чернее даже, чем всегда по ночам. И домик тети Ут Ньо на плоту у пристани черный-пречерный, как кусок угля.

— Молодец! А если кто пройдет мимо, ты увидишь его?

— Конечно, увижу, дедушка.

— Тогда, сынок, сходи-ка умойся для бодрости. И садись в дверях, будешь нас караулить.

— Нет уж, раз дядя Нам здесь, я и так не засну, — заявил Хай.

Пренебрегая лесенкой, он спрыгнул с помоста наземь и стал ходить дозором вокруг дома.

Шау Дыонг взял Нама за руку:

— Сядь сюда со мной рядом, сынок.

— Спасибо. Как ваше здоровье, дедушка? Годы-то идут.

— Да, стар я стал. Земля рождает траву, старость — недуги. Спина у меня болит. Ты сядь, сядь поближе…

Нам давно уже сидел на топчане рядом с хозяином, а тот волновался, не зная, с чего начать разговор.

— Ага, вот что тебе надо знать прежде всего, — нашелся наконец старик. — Тайник выкопан в земле прямо под комнатой. Чуть что, спускайся туда… Одно плохо — еще день-два, и паводок нахлынет… Тут недавно полицейские облаву устроили. Все дома обыскали, кроме моего. Само собой, не из почтения к моей старости. Решили небось, я уж одной ногой в могиле стою, вот и забыли обо мне. Они позабыли, а вы помните. Я по одному этому вижу, плохо их дело… Да ты хоть ел сегодня-то?

— Спасибо, я не голоден.

— У меня тут пирогов новогодних целая связка, днем купил про запас… Да, еще одну вещь должен тебе сказать, пока не забыл. Эй, Хай!

— Я здесь, дедушка, — откликнулся мальчик, появляясь в дверях.

— Скажи-ка, сынок, когда дядя Куйен приходил покупать корзины?

— Позавчера утром.

— Верно, позавчера утром. Ты помнишь его, Нам? Это Там Куйен — Куйен Восьмой.

— Да, помню.

— Вот и хорошо. Стало быть, пришел он поутру за корзинами. Посидел со мной. Жаловался очень. Сам без работы остался, и брат младший тоже не при деле. А тут заявился к нему начальник полиции Ба, стал вербовать его: мол, сыт будешь. Куйен не знает, как быть. Я сказал ему — хоть землю грызи с голоду, а своих не предавай. Я-то помню, как в сороковом, ты тогда еще мальцом был, Там Куйен охранял дорогу, чтоб товарищи без помех флаги развесили. — Он пошамкал беззубым ртом и снова заговорил о прошлом: — И флаг тот как сейчас вижу — красный, с серпом и молотом. Так и бросался в глаза на верхушке старого шао. Дерево было высоченное, взобраться на него никто не мог. Тут все делать надо было с умом: сперва влезть на деревья пониже, что рядом росли, а уж с них перебросить канат на верхушку шао и по канату перелезать… Как повесили флаг, мы, столяры да плотники, и дед твой, понятно, с нами, пришли среди ночи, каждый пилу принес, и к утру спилили под корень все деревья пониже, что под боком у старого шао стояли. Еще один флаг повесили на стальной проволоке над рекой. Проволоку эту французы перерезали. А с тем флагом на верхушке шао ничего не могли поделать. Ровно десять дней провисел у всех на виду. Французы прямо с ног сбились. В конце концов приказали солдатам спилить дерево. Грохнулось оно на землю, словно бомба разорвалась. Представляешь, комель здесь, на берегу лежит, а верхушка — чуть не на середине реки. Да так и застряло. Мать родная! Вода на подъем ли идет или на убыль, шумит, бурлит вокруг ствола да кроны — сущий водопад. И так год за годом. Ты помнишь, сынок?

— Да, помню.

— Дерево это лежало прямо перед моим домом. Теперь-то я слеп, в глазах темно. Но все равно, бывает, защемит сердце тоска, сяду у дверей и гляжу вниз, на пристань. Эк меня занесло, то одно, то другое — прямо как в «Троецарствии»[32]. А ведь разговор-то сперва зашел о Восьмом Куйене. Так вот, когда заходил он ко мне, все отца твоего вспоминал.

— Дядя Куйен помнит отца?

— Да разве хорошего человека забудешь… — Вдруг посреди разговора вспомнив о чем-то, старик окликнул внука: — Хай, ты здесь?

— Да.

— Как там погода, сынок?

— Тучи над домом уже разошлись, — донесся со двора голос мальчика.

— Хорошо.

— На небе звезды появились. Вроде развиднелось немного. Дом на плоту хорошо вижу — то поднимется, то опустится. По реке волны ходят. Слышишь, как ударяют в берег?

— Это-то я слышу.

— Хай, милый, ты небось спать хочешь? — спросил его Нам. — Поди-ка сюда.

Мальчуган вбежал в дом и, обняв столб, подпиравший крышу, глянул прямо в лицо Наму:

— И вовсе мне спать не хочется. Дядя Нам, вы вон как вымокли под дождем, продрогли, наверно. Закурите — сразу согреетесь. Не волнуйтесь, издалека огонек светлячком кажется. Я посижу покараулю. А вы себе с дедушкой разговаривайте.

Не дожидаясь ответа, он снова спрыгнул во двор и стал ходить вокруг дома, решив на этот раз сделать круг пошире.

— Чем же кончилось дело с Куйеном, дедушка? — спросил Нам Бо.

— Да-да… Он и про тебя вспоминал. Слыхал, мол, будто тебя ранили.

— А он знает уже, что я вернулся?

— Нет, пока не знает. Ты, сынок, подай ему как-нибудь о себе весточку.

— Ладно.

— Мается он, бедняга. Я, как узнал про его беды, две корзины ему подарил. Стар я стал, может, и думаю что не так. Да только, по-моему, люд деревенский сейчас все равно как эти бамбучины на полу: какая вдоль лежит, какая — поперек. Многие уже обструганы, распущены на дранки. А в куче все одно порядку нету, и пользы от них никакой. Взять бы их в руки, сплести, соединить, тут тебе выйдут и короба, и корзины. То же самое и с людьми. Есть и хорошие, и плохие. Плохих образумить надо верным словом. Да и от хороших, если держаться врозь, каждому свет единый в своем окошке — проку никакого. Надобно их сплести воедино. Я-то умею плести одни корзины да короба. А уж людей сплести друг с другом — это дело людей Революции, твое, сынок, да твоих товарищей… — Тут он опять вспомнил о чем-то своем и крикнул: — Эй, Хай!

— Да, дедушка.

— Где Пеструха?

— На кухне лежит.

— Кликни-ка его, поучить надо.

Мальчик вышел, щелкнул языком. Тотчас снизу из кухни примчался пятнистый пес.

— Он здесь, дедушка.

— Пеструха, ко мне.

Пес, встав на задние лапы, передние положил старику на колени. Хозяин погладил собаку, потом переложил ее лапы на колени к Наму.

— Это Нам, — сказал старик. — Понял, Пеструха? А ты, сынок, плюнь ему в пасть, чтоб запах твой лучше запомнил.

Пес высунул язык, облизал руки Нама и радостно завилял хвостом.

— Ну будет, будет, Пеструха! — унял его хозяин. — Слушай-ка лучше. Значит, так, Хай сторожит переднюю дверь, а ты заднюю. Понял? Увидишь чужака, сразу голос подавай! Ясно тебе?.. Хай, а Хай!

— Да, дедушка.

— Накорми Пеструху, сынок, досыта…

Нам поначалу решил просто навестить старика, воспользоваться случаем и разузнать побольше о здешних жителях. Но после разговора с Шау Дыонгом решил остаться у него. А дом Мыой можно будет приберечь для Шау Линь.

Жилище слепого корзинщика от хутора, протянувшегося вдоль мощенного камнем большака, отделяла плантация тутовника. Дом выходил на пристань. Сада вокруг него не было, лишь кое-где зеленели чахлые бананы. Дом стоял на отшибе и просматривался отовсюду. Местоположение очень невыгодное. Но опыт самых черных и сложных дней подсказал Наму: на территории, занятой неприятелем, наиболее безопасны именно те места, где враг что-то упустил, недоглядел чего-то, там он не раз скрывался, работал, существовал. Случалось иногда, что упущения врага на поверку оказывались лишь видимостью, хитрым приемом, пользуясь которыми он расставлял ловушки. Но дом Шау Дыонга противник явно упустил из виду: велика важность — жалкая хижина дряхлого слепца. Здесь, понял Нам, надежнейшее место. Залог этой надежности — сердце хозяина дома.

Итак, в первую же ночь, когда Нам только проник в стратегическое поселение, ему удалось создать подпольное партизанское звено и найти конспиративное убежище.

На ночь они улеглись вместе со стариком на топчане во внутренней комнате. В прихожей на другом топчане, не покрытом даже циновкой, спал Хай, свернувшись, как креветка.

Нам думал: после измотавших его приступов лихорадки и утомительного ночного перехода он, попав в тихий, безопасный дом, заснет сладчайшим сном, едва коснувшись спиной циновки. Он лежал молча, закрыв глаза, но сон не шел к нему. Шум ветра и плеск волн у берега реки то убаюкивал его, то отгонял дрему прочь.

От дома Шау Дыонга до дома тетушки Тин, где остановилась Шау Линь, можно было при желании докричаться. Нам уснул незадолго до рассвета.

По стариковской привычке слепой хозяин встал рано и, усевшись на краешке топчана, принялся нарезать дранку. Следом проснулся Хай. Спустившись на кухню, он вскипятил воду и заварил деду чай.

Видя, что Нам крепко спит, они оба старались его не потревожить. Хай додумался даже вынести вместе с дедом во двор готовые корзины, чтоб покупатели не заходили в дом. Сам он улегся потом на свой топчан, свернувшись у простенка, отделявшего прихожую от внутренней комнаты, и не спускал глаз со двора, оберегая сон Нам Бо. Дождавшись пробуждения Нама, мальчик принес ему чашку чая, задвинул крышку тайника и лишь потом побежал на базар.

На другую ночь Нам ушел навестить жившую по соседству семью. Старик с внуком остались дома одни. Так же, как прошлой и позапрошлой ночью, как во все другие ночи, огня не зажигали. Керосиновой лампой, стоявшей на алтаре, они пользовались, только когда приходили гости или мальчик не мог отыскать чего-нибудь в темноте. Старик любил быть неприметным. Сидел на топчане и строгал бамбучины. Внук лежал за его спиной. Пеструха на кухне караулил заднюю дверь. Нарезая дранку, старик спросил:

— Ну как тебе, сынок, показался дядя Нам?

Он спрашивал вовсе не для того, чтобы представить себе внешность Нам Бо; нет, ему хотелось узнать, как отнесся мальчик к их гостю. По нехитрым ответам его дед без труда узнавал, кого внук любит, а кого ненавидит. Однажды старик спросил: «Какое, по-твоему, сынок, лицо у начальника полиции Ба?» «Оно, — отвечал мальчик, — похоже на обвалившуюся кухонную полку…» Трудно, конечно, представить себе человеческое лицо, похожее на рухнувшую кухонную полку, но дед его понял и долго смеялся. «Ну а лицо депутата Фиена?» — снопа спросил старик. «Лицо его, когда он сидит один, сущая пышка, да еще лежалая. Он, видать, лопает все что попало, как свинья…» — «Так, а обличье капитана Лонга?» — «Точь-в-точь как у петуха, дедушка. Вечно пыжится. Вот-вот задерет голову и закукарекает. Зато, чуть завидит партизан, хвост подожмет и в кусты…» — «Напоследок еще скажи про Миня». — «У этого гада костюм будто куриным дерьмом вымазан, и смердит от него…» В общем, Хай к таким вопросам деда привык; но на сей раз он приподнялся, сел на край топчана и почему-то выглянул за дверь.

— Вчера вечером, — сказал он наконец, — дядя Нам был в черной баба́ и показался мне очень добрым.

— Так-так.

— Он ранен прямо в глаз. У него один глаз вставной, но совсем как настоящий.

— Правый или левый?

— Левый.

— Что еще?

— Брови густые. И нос у него высокий.

— Такой нос называется «орлиный».

— Да, нос орлиный. Волосы еще не седые. Кожа потемнела от солнца. Я спросил, чем болен; говорит, в джунглях малярией заразился.

— Выходит, цвет лица у дяди Нама плохой?

— Плохой. Мне его очень жалко.

— Завтра прикинь, сынок, кто еще не расплатился с нами за корзины. Обойдешь всех, соберешь деньги и купишь на базаре пару старых сиамских уток.

— Дедушка, хорошо ли угощать дядю Нама старыми утками?

— Да нет же, мы будем их откармливать и каждый день пускать им кровь. Потом растворим ее в рисовой водке… А дядя Нам будет ее пить.

— Зачем, а, дедушка?

— Чтоб поскорее очистить кровь. Когда-то, давно уже, вернулись в наши края несколько ссыльных с Пуло-Кондора. У всех лица были серые, как земля. Стали отпаивать их кровью сиамских уток, и через месяц у всех, которого ни возьми, румянец во всю щеку.

— Завтра с утра побегу на базар. Не хватит нашей выручки, продам свинью, что я выкормил. Она уже вес нагуляла.

— Но чтоб все было шито-крыто, дядя Нам ничего не должен знать. Говорил он с тобой о чем-нибудь?

— Спрашивал, почему не ношу рубашку, хожу в одних трусах. Я сказал, у меня есть две, даже три рубашки. Но я подражаю тебе, дедушка, ты ведь в детстве тоже бегал голый по пояс. Вот и я хочу закалиться и жить долго. Дядя Нам послушал, потом долго смеялся.

— С утра заходили люди во двор. Скажи, никто не подглядывал, не высматривал чего?

— Да нет, дедушка. Только соседки задержались — все языками мелют, никак не уйдут. Давай завтра тоже вынесем плетенки во двор под навес, чтоб никто в дом не заходил.

— Что ты, сынок, не ровен час соседям это в глаза бросится. Один раз — куда ни шло, а каждый день — опасно.

— Очень мне дядю Нама жалко: с утра до вечера под землей сидит. Вынести бы корзины с плетенками во двор, в дом никто и не сунется. Дядя Нам сможет отдыхать на топчане, я буду снаружи караулить. Чуть что — подам знак, и он сразу в тайник нырнет.

— Дядя Нам — человек Революции. Он у нас в доме от врага таится, а не гостит, не отдыхает. Ему твои топчаны с циновками ни к чему. Но я подумаю, что тут можно сделать.

— Давай, дедушка, подумай. Вода в реке сегодня вровень с берегом стоит. Скоро паводок нагрянет, подземелье затопит. Каково дяде Наму там будет?

— Это, сынок, моя забота. Ты лучше сходи глянь, как там на дворе.

Мальчик — как всегда в одних трусах, загорелый дочерна — спустился вниз и выглянул из-под навеса.

— Дождя нет, — сообщил он, — ночь ясная. Небо высокое-высокое, синее-пресинее. Куда ни глянь — всюду звезды. Прямо над нашей крышей созвездие стоит, звездочки — одна к одной. Вижу, на том берегу деревья стеной тянутся. Посередь реки три лодки большие, веслами машут. Волны к самому верхнему краю берега взбегают. Вон как плещут, слышишь?

Вдруг, словно вспомнив что-то важное, прибежал назад и зашептал деду на ухо:

— Чуть не забыл, дедушка… У дяди Нама две гранаты есть — черные, так и блестят!