Когда дует северный ветер

Глава 21

Начальник полиции Ба начинает свой деловой день рано.

В кабинете перед ним стоит подросток.

— Ты военнообязанный, — говорит Ба. — Почему не явился на призывной пункт?

— Годами не вышел.

— Какие же годы твои, что не вышел?! — кричит начальник, выкатив для устрашения глаза.

— Вот отпразднуем Тет, и стукнет шестнадцать.

— Хочешь сказать, ты в пятнадцать вымахал этаким верзилой?

Паренек, не найдясь с ответом, понурился, как бы прикидывая злополучный свой рост.

— Ты что, онемел?

— Да не-е-ет…

— А манго-то много вывезло твое семейство? Сколько лодок?

— Две, ваша милость.

— Двадцать небось?

— Нет, только две.

— Ну а лет тебе сколько? — опять спрашивает начальник.

— Тет отпразднуем, и стукнет шестнадцать.

— И ты в пятнадцать лет вымахал этаким верзилой?

На сей раз паренек глаз не опускает.

— Разве ваша милость, — говорит он, — не может определить мой возраст по лицу?

— Ты из вьетконговской зоны. Я по вашим рожам не спец! Метрики нету, поди тут разберись!

Вдруг начальник вскакивает и, снова выпятив глаза, кричит:

— Снимай штаны!

Паренек глядит на него растерянный, испуганный.

— Тебе говорят — снимай штаны! Гляну-ка, нижняя рожа твоя поправдивей будет. Снимай!

А-а, вот оно что. А он-то думал… Это дело плевое. Паренек нагибается, развязывает шнур, на котором держатся штаны, и они падают на пол.

— Ладно! Одевайся. Пошел вон!.. Следующий!

Испуганный его криком, паренек не успевает завязать шнур и, подхватив штаны руками, выбегает за дверь. Одногодки его, ждущие в коридоре, окружают парня, засыпают вопросами.

— Велел снять штаны и осматривал.

— Да ну?

— У кого волосы погуще… Сами понимаете… Лучше выщипать поскорее.

Один из ребят сразу отвернулся к стене, сунул руку в карман штанов и весь сморщился.

Обозрев в то утро «нижние рожи» пятерых парней, начальник полиции уличил двоих в сокрытии истинного возраста, злостном уклонении от воинской повинности и приговорил каждого к стотысячному штрафу, по заведенному им самим «тарифу».

Последней в кабинет входит Но. Когда за ней явилась полиция, у нее как раз собрались подруги, и она, попросив одну из них присмотреть за плетенками с манго, отправилась следом за двумя стражами в управу.

И вот она стоит перед лицом начальства.

— Ну как? — спрашивает Ба.

— Что «как», господин полицейский?

— Я здесь с тобой не шутки шучу! Брось свои дурацкие вопросы.

Начальник, изнывая от жары, расстегивает рубашку.

— Где твоя старшая дочь? — спрашивает он.

Женщина сохраняет спокойствие, хотя прямо на нее уставилась оскаленная морда тигра, выколотая на начальственной груди.

— Я, — отвечает Но, — оставила ее приглядеть за садом.

— Что караулить там в эту пору?

— Оставишь сад без присмотра, через год есть будет нечего. Разве не так, господин полицейский?

— Ты что, препираться со мной вздумала? — Ухватив полу рубашки, он обмахивался ею, точно подстрекая тигра броситься на дерзкую и растерзать в клочья.

— Да я говорю вам все как есть. Какие тут препирательства.

— У меня времени нет возиться с каждым из вас. Говорю тебе официально: оставила там дочь, значит, совершила преступление! Короче — сто!

Она никак не ожидала, что начальник будет так краток. Слово «сто» в его устах означало «сто тысяч». Всем, кто оставил на той стороне своих детей, еще вчера утром пришлось уплатить начальнику полиции по сто тысяч донгов. Уклониться не было никакой возможности. И все же Но делает вид, будто не поняла его. Наклонясь, она роется в карманах. Начальник не сводит глаз с ее бледных худых пальцев. Наконец она извлекает бумажку в сто донгов и кладет ее на стол. Ба тотчас, взмахнув рукой, сметает ее на пол вместе с пресс-папье.

— Сто тысяч! — ревет он. — Сто тысяч!..

— Разве можно, господин полицейский, так бессовестно, бессердечно грабить людей?

Едва не задохнувшись от ярости, он вскочил, передернул плечами. Тигр на груди у него шевельнулся, но так и остался на месте. Начальник заметался взад-вперед по кабинету, потом кинулся к двери в соседнюю комнату.

— Минь, ты здесь? — крикнул он.

— Здесь.

Сидевший за письменным столом Минь встал и вошел в кабинет.

— Иди-ка потолкуй с этой бабой. Мочи моей больше нет.

— А что вас вывело из себя?

— Есть «тариф», она это знает и нарочно меня бесит. Выудила из кармана сотенную бумажку и сует мне. Да что я, нищий? Милостыню у нее прошу на чашку хутиеу?

— Оставьте, я поговорю с ней.

Минь терпелив, имеет подход к людям. А Ба по сей день сохраняет все замашки главаря хоахао. Говорит на жаргоне уличного отребья. Брань с языка не сходит. С подчиненными придирчив, груб, а еще величает себя их «старшим братом». Когда-то, при французах, чуть захватят село или уезд — тиранил он там людей, как сущий дьявол. Избивал свои жертвы толстой дубинкой, один конец ее выкрашен был в зеленый цвет, другой — в красный. Ежели бил кого зеленым концом, значит, деньги требовал, а красным — забивал насмерть. Собратья по секте хоахао называли ее «жезлом бытия и небытия». Те времена вроде канули в вечность, а Ба — он по-прежнему тут. Ничуть не изменился: хоть и надо бы действовать иначе, по-другому, да он все никак не привыкнет. И дружкам своим говорит прямо, без затей: «Были мы отступниками, отступники и есть, только раньше французам служили, а теперь — американцам. Разница где? Нету ее! Все прочее — пустые слова. Грабитель — он нынче и есть повелитель. Главное — урвать кус пожирнее. А что не идет в руки — кроши к чертовой матери. Так бы и заявили открыто сверху донизу!»

Надо же, сегодня с самого утра все идет наперекосяк; начальник полиции гневается, и гнев его обращается против депутата Фиена. При французах, когда он заправлял ротой хоахао, куда бы они ни нагрянули, земля и небо — все принадлежало ему безраздельно. Гражданские власти кланялись ему в ноги. А теперь извольте делить с ними барыши и власть. В народе не стало былой покорности: то одно затеют, то другое. Эта сволочь депутат Фиен отхватил при дележе самые лакомые куски, а ему, Ба, остается мослы глодать. Да еще корчит из себя этакую ходячую добродетель, а сам шельма — пробу негде ставить. То к одному наведается, то к другому и каждому на ухо нашепчет неведомо что. Стравит людей, а сам стоит в сторонке — любуется. Зато с начальством льстив, угодлив сверх всякой меры. Тут еще этот капитан Лонг, чванится вечно: он, мол, опора государства, а на самом деле пуст, как рассохшийся бочонок.

Ба выходит из здания управы и прямиком спускается к пристани. Это обычный маршрут начальника полиции, когда он не в духе.

Минь тем временем располагается в кресле за столом начальника и говорит:

— Здравствуйте, сестрица Но, садитесь, прошу вас. Чем же вы так разгневали шефа? Да вы присядьте, ноги-то, небось, гудят.

— Ничего, я постою. Вникните, пожалуйста, в мое дело.

— Да, я вас слушаю.

— Манго-то у меня набралось всего лодки две или три, а ему подавай сто тысяч. Где взять такие деньги?

— Садитесь же. И послушайте, что я вам скажу. Рано или поздно заплатить все равно придется. К чему вам лишние разговоры? Зря силы тратите.

Но садится на краешек стула — ей, мол, рассиживаться некогда. И заявляет:

— Правительство говорит, надо бороться со взяточниками. Про это во всех газетах пишут, и радио из Сайгона каждый день твердит то же самое. А здесь с тебя на каждом шагу деньги тянут. Да кто же стерпит такое!

Минь, он человек непростой: что угодно ему говори — слушает, кивает, а лицо непроницаемое, как камень.

— Конечно, вы правы, — спокойно произносит он. — Но поймите, хоть здесь и центр подокруга, и по ночам даже электричество горит, только, если разобраться, деревня — она все равно деревня. В ваших словах есть резон, но кто к ним прислушается? Вдумайтесь как следует, верно ли я говорю. Тут вам не Сайгон. Да и в Сайгоне то же самое. Правда, в столице ухватки столичные — деньги гребут миллионами. Ну а в деревне по-деревенски — берут тысячами.

— То есть вы хотите сказать…

— Вот именно. Вы ведь из вьетконговской зоны, там одни порядки, здесь — другие. Там убеждают разумными доводами, взывают к лучшим чувствам, здесь объясняются с властями только с помощью денег. Будь вы там, никто не посмел бы вымогать у вас мзду. Но здесь вы должны применяться к обстоятельствам. Если уж рыба поймана, что за польза ей биться в садке — только чешую обдерет.

Откровенное бесстыдство его, да еще облеченное в назидательные, даже любезные словеса, выводит ее из себя:

— Но ведь это…

— Дайте мне договорить, — прерывает он ее. — Если вы всерьез рассердите начальника полиции, он прикажет арестовать вас. Кто посмеет за вас заступиться? Он обвинит вас в том, что вы послали дочь сотрудничать с Вьетконгом. Как вы опровергнете это? И вас посадят в тюрьму. Кто тогда позаботится о ваших детях? Чтобы выйти из тюрьмы, придется раскошелиться, но тогда уж вам ста тысячами не отделаться, надо будет выложить двести тысяч, а то и триста. Что дороже — деньги или дети? Подумайте хорошенько. В тюрьме, даже если вас не будут бить и никто пальцем не коснется — вы меня понимаете? — что подумают о вас, когда вы выйдете оттуда? А муж ваш, он далеко…

— Хватит! Ни слова больше! — Ей становится невмоготу: как ни горько, но он прав. Так и подмывает ударить с маху по его зловонному рту. Стараясь сдержаться, она комкает в руках полы рубашки. Ее бьет дрожь.

Минь видит: губы ее посинели от гнева. Но лицо его по-прежнему невозмутимо.

— Я знаю, — продолжает он, — вы, да и все земляки ваши, не очень-то жалуете нас. Рано или поздно вы восстанете. Нам ясно: для вас мы злодеи, изменники, и пощады не дождемся. Тут, в ваших краях, ни один из нас до седых волос не дожил, а иной, как рис соберут, и доесть его не успевает. Что ж, будь что будет. Может, и не сносить нам головы. Ну а пока наша власть… Подумайте хорошенько. Я вас силком не принуждаю.

Ей все было ясно, тут и добавить-то нечего. Она посмотрела ему прямо в лицо: вроде на человека похож, а глянешь — с души воротит.

— А если у меня не наберется ста тысяч? — спрашивает она.

Нет, видеть его она больше не в силах. Вывернув карманы, Но швыряет на стол две пачки денег.

— Вот все, что у меня есть!.. — Голос ее прерывается от гнева. — Берите, давитесь! Мало будет, жрите дерьмо!.. Можете меня арестовать!..

Вскочив со стула, она подается всем телом вперед. Но Минь остается недвижим и холоден, как камень.

— Что за радость мне арестовывать вас? Деньги оставьте, шеф вернется, пересчитает. Если ему покажется мало, попробую замолвить за вас словечко.

Она поворачивается и быстро выходит из кабинета, чтоб не расплакаться на глазах у этого типа.

А начальник полиции знай себе стоит у речной пристани и любуется, как три его катера перевозят народ. Работа у них спорится. Вот один дает гудок и, отчалив, выходит на середину реки.

У него уже вошло в привычку: чуть что расстроит его, выведет из равновесия, сразу спешит на пристань — глянуть на движимое свое имущество; зрелище это действует на него успокоительно. Вид катера, оставляющего за кормой пенистую дорожку, радует Ба. Потом, поднявшись на берег, он прямиком направляется на базар и, увидав Но, сидящую за плетенкой с плодами манго, понимает: вопрос решен. И мысленно хвалит Миня. Вроде ни статью, ни обличьем не вышел, а ловок, умен. Сети плетет почище паука.

Если в делах у начальника полиции встречаются сложности, затруднения, он всегда обращается к Миню. И все же он чувствует: одного Миня ему мало. В дремучем невежестве своем Миня он считает докой по канцелярской части. Но ему нужен еще один помощник — силач с железными кулаками, который мог бы «расколоть» любого арестанта. Вот почему он все время возвращается мыслью к Восьмому Куйену, богатырю, знаменитому на всю округу. Когда его только еще назначили начальником полиции, он сразу подумал о Куйене. Пригласил его к себе на службу, но тот отказался наотрез. Теперь Куйен безработный, а на иждивении у него по-прежнему целая орава. Несколько дней назад Ба снова приглашал к себе Куйена и опять получил отказ, правда не столь решительный, как раньше. Предложения не принял, но обронил такую фразу: «Дайте мне время подумать…» Начальник полиции, полагаясь на свой богатый опыт, считает: Куйен сейчас может быть в одном-единственном месте — в трактире дяди Фоя. Туда-то он и устремляет свои стопы.