Когти чёрных орлов

Глава 2

Как и было условлено ранее, в самый разгар лета, а именно в последних числах июня, трое товарищей собрались ехать во Францию. А вернее плыть, сев на корабль до порта Кале.

Стояла летняя погода, с жаркими солнечными днями и душными знойными ночами, лишь иногда остужаемая порывами солёного балтийского ветра. Многие, покидая душный город, уезжали за город, иные, подобно трём юношам, устремлялись в дальние путешествия.

Встретившись на подъезде к морскому порту, доверху забитому корабельным лесом, идущим на экспорт в Англию, трое товарищей отправились на пристань, к месту, где их уже ожидал полуторговый-полупассажирский галеон британского торгового флота. Алексея неизменно сопровождал месье Марис, к Павлу, в качестве охранников и помощников, отец приставил двух здоровенных черкесов- Хабиба и Абдулу, а Людвиг взял с собой своего любимого пса Вильгельма. Две пассажирские каюты на галеоне были уже куплены заранее и путешественникам нужно было лишь подняться на борт.

Отплытие было назначено на раннее утро. Вечером, когда у моря было куда свежее и прохладнее, чем в городе, пассажиры отплывающих судов гуляли по пристани. Присоединились к ним и трое товарищей со своими спутниками. Людвиг, как всегда, играл со своим Вильгельмом, Павел, от души смеясь, о чём-то весело болтал с месье Марисом, Алексей молча и задумчиво смотрел на закат, стоя рядом с черкесами.

Вдруг, ненадолго оглянувшись, он заметил, как Хабиб, облачённый в чёрную длиннополую черкеску, с огромной белой папахой на голове, с неизменной рукой на рукояти кинжала, куда-то пристально смотрит, своим страстным и диковатым взглядом. Решив узнать, кто или что так завладело вниманием горца, Алексей обернулся, и также пристально стал рассматривать прогуливающихся по пристани. Не прошло и минуты, как его взгляд остановился на весьма странного вида паре, по всей видимости, также бывшей пассажирами одного из отплывающих кораблей.

Это был неказистого вида старикан, с брюхом, делавшим его похожим на бочку, в дорогом лиловом фраке, пышном напудренном парике и в мягких кокетливых сапожках, с отвёрнутой наружу верхней частью. Его круглое, с ястребиным носом, лицо было набелено до такой степени, что напоминало собой гомеровскую маску. С каждым шагом он тяжело опирался на увесистую толстую трость с костяным набалдашником. Слева от него, держа под руку своего спутника, шла безумной красоты девица. Высокая, предельно стройная, белокурая и голубоглазая она являла собой полную противоположность, абсолютный антипод, своего ужасного спутника. Он не годился ей даже в отцы и деды, поскольку вряд ли у столь дурно скроенного человека могла быть столь прекрасная дочь или внучка. Ещё нелепей казалась мысль о том, что они могли быть супружеской парой.

Позже, вечером, когда всем пассажирам велели подняться на борт, Алексей взглядом проследил как эта странная пара направилась к такому же английскому галеону, идущему в немецкий Росток.

Ранним утром, едва забрезжил рассвет, корабль отчалил от берега. Покидая Санкт-Петербург, он направлялся в английский Портсмут, по пути делая четыре остановки- в Стокгольме, Копенгагене, Амстердаме и северо-французском Кале, что, конечно же, отнимало время, но делало морское путешествие более интересным.

Прошло чуть больше суток, и утром следующего дня галеон бросил якорь в порту Стокгольма, а вечером подошёл к пристани. Земля Одина встретила той же летней жарой, хотя и не такой душной как в Санкт-Петербурге. По протестантски чопорный и нордически сдержанный Стокгольм производил достойное впечатление. Чистые улицы, аккуратные фасады многоэтажных домов, остроконечные шпили протестантских церквей- всё создавало оригинальный, хотя и холодный, колорит северного скандинавского города. Многим он напоминал русский Выборг, но в куда большем масштабе.

Наутро корабль уже отплывал в Копенгаген, и трое друзей, естественно, решили прогуляться по шведской столице. Но, узнав, что сии молодые люди прибыли из России, стоящие на часах солдаты не пустили их дальше портовой площади. Да ещё потребовали досмотра содержимого их карманов.

В это самое время Россия всё ещё оставалась в состоянии войны со Швецией.

Одновременно с русско-турецкой войной, пылавшей на черноморском юге, на балтийском севере гремела русско-шведская война. Как и турки, шведы хотели вернуть себе ранее утраченные территории. Минул почти год со дня решающего сражения, когда русская эскадра под началом адмирала Грейга нанесла поражение шведскому флоту у острова Гогланд в Финском заливе, по сути решившего исход войны. Но мир всё ещё не был подписан, и небольшие битвы и стычки всё ещё продолжались.

К полудню четвёртого дня своего путешествия они были уже в Копенгагене. Родина Ханса Кристиана Андерсона была также по-летнему тепла как Санкт-Петербург и Стокгольм. Выйдя на вполне свободную прогулку по Копенгагену, друзья забрели в крохотный и очень уютный трактир, где вдоволь наелись знаменитых датских фледегрьоди, а перед возвращением на корабль накупили целую уйму не менее знаменитых датских сладостей, кои уплетали аж до самого Кале.

Почти два дня провели в Северном море, в тот момент оказавшемся более ненастным, нежели Балтийское, а к вечеру седьмого дня подошли к Амстердаму.

Столица Соединённых провинций Нидерландов и родина знаменитого Рембрандта произвела неожиданно мрачное впечатление. Погода заметно испортилась. Небо было пасмурным, постоянно моросил дождь, с севера дул сильный холодный ветер.

Будучи когда-то центром европейской торговли, ныне Амстердам заметно обеднел. Куда ни глянь, на всём лежала печать строгого кальвинистского аскетизма. Как и в старь жители города старались придерживаться чёрно-белых тонов в одежде, крайней аккуратности в поведении и божественных установлений в помыслах. Вся жизнь Амстердама подчинялась до крайности правильному и строго выверенному, как часовой механизм, ритму. Открытые и светлые окна первых этажей, чтобы проходящий мимо налоговый инспектор видел, что сидящие за ними люди живут по средствам, деревянные сабо, цокающие по гладким и чистым мостовым, стоящие то тут, то там гигантские весы, на которых раньше взвешивали осуждённых на смерть колдунов, а теперь идущий на экспорт сыр- всё это представляло совершенно особый, ни с чем несравнимый облик главного нидерландского города. Хотя на большинство иностранцев производивший смутное, и даже грустное, впечатление. Казалось, что настоящий голландец лишь затем и жил, чтобы честно зарабатывать деньги и исправно посещать церковь.

Пробыв ночь в Амстердаме, на заре галеон отправился дальше и к следующему утру был уже в Кале.

Сойдя на берег, они позавтракали в портовой таверне и, поскольку время было раннее, решили тут же двигаться дальше. Наняв кучера, который за приличное вознаграждение согласился на дальнюю поездку, они погрузились в его экипаж и немедленно тронулись в путь.

Выехав из Кале, они двинулись на юг, по дороге идущей вдоль побережья через Булонь-сюр-Мер, и к ночи были уже в Абвиле. Переночевав в довольно худой абвильской таверне, на заре они поехали дальше и следующую ночь провели на крестьянском дворе в крохотной деревушке между Амьеном и Крейем.

Куда хватало глаз, от края до края, красовались идиллические сельские пейзажи. Колосящиеся нивы, наливающиеся соком виноградники, зеленеющие луга с пасущимися овцами и коровами. А среди них крестьяне, в жилетах и деревянных сабо, работающие в тех же виноградниках и полях, крестьянки в фартуках и чепцах, занимающиеся домашним хозяйством, резвящаяся детвора. Но, по мере отдаления от благодатного побережья, зажиточные, полные достатка местности сменялись местами убогими и даже разорёнными. Колосящиеся нивы вдруг сменялись заброшенными и невозделанными полями, зажиточные деревни- нищими и полупустыми селениями. Чем дальше они заезжали вглубь страны, тем печальнее и безрадостнее становилось происходящее вокруг. Два раза им на пути попадались полностью опустевшие и заброшенные посёлки, в которых царили лишь холод и смерть. Во многих районах был голод. Часто на околицах дорог попадались полугнилые туши околевших животных и незахороненные трупы людей. У многих мертвецов изо рта торчали жмени травы, которую они, в голодной агонии, ели перед смертью. И на почти каждой остановке, на постоялом дворе, в городе или на почтовой станции их экипаж непременно окружали толпы ужасных измождённых нищих, просящих не денег, а лишь куска хлеба.

Зима 1788–1789 годов выдалась необыкновенно суровой. Виноградники, оливковые рощи, сады и посевы вымерзли, скот погиб. Многие деревни стали голодать. Торговцы наживались, перепродавая хлеб в тридорого. Из-за снижения пошлин на ввоз английских товаров в страну хлынул поток дешёвого и качественного импорта. Местные мануфактуры закрывались. В одном только Париже работу потеряли более восьмидесяти тысяч человек.

К вечеру следующего дня они были уже близ северных пригородов французской столицы.

У развилки, одна из дорог которой вела к пригороду Сен-Дени, а другая к пригороду Сен-Мартин, перед ними предстала огромная виселица с целой дюжиной качающихся на весу мёртвых тел. В сумеречном свете догорающего заката она выглядела особенно жутко, а источаемый ею запах был просто нестерпим. Под нею на земле лежало ещё три полуистлевших покойника. Рядом у дороги, ведущей к Сен-Дени, виднелись огни дешёвой придорожной гостиницы. Понимая, что сегодня до Парижа они уже не доедут, путешественники направились к ней.

Отпустив кучера и перед этим заплатив ему всю обещанную сумму, трое товарищей, вместе со своими спутниками стали устраиваться на ночлег. Перекусив нехитрой снедью, предлагаемой постояльцам, они уговорились, что с утра отправятся уже в сам Париж и, одолеваемые усталостью после трёх дней пути в экипаже, отправились спать.

К своему концу подходило девятое июля 1789 года.

Проснувшись гораздо позже обычного, когда время уже было ближе к обеду, чем к завтраку, трое путешественников стали собираться к последнему отрезку своего пути. Париж, казалось, был совсем рядом, лишь в паре часов езды в экипаже. Из окон второго этажа уже виднелись северные крепостные стены и башни могучего Тампля. С улицы доносился какой то шум, но сначала они не обратили на него никакого внимания.

Уже начав одеваться, друзья весело рассуждали о том, как поднимутся на Монмартр, потом спустяться к Сене, по мосту Менял перейдут на остров Сите, выслушают мессу в соборе Нотр-Дам или церкви Сент-Шапель, потом отправятся на Гревскую площадь, а оттуда ещё куда нибудь.

Вдруг дверь их комнаты отворилась, и в неё вошёл весьма встревоженный и даже напуганный месье Марис.

— Друзья мои, должен вам сообщить довольно неприятные, и скорее даже дурные, вести, — разведя руками, сказал учитель хороших манер.

— Какие ещё вести, друг мой? Что могло стрястись? — в недоумении спросил Алексей.

— Все говорят, что в Париж сейчас лучше не ехать, — ответил месье Марис.

— Что значит не ехать? На двенадцатый день пути я уверен, что мы добрались до цели, — с ещё большим недоумением сказал Алексей.

— Это может быть опасно. В Париже сейчас не спокойно, — уходя от прямого ответа, уклончиво сказал француз.

— Мы слышали, что в Версале кипят страсти вокруг собрания Генеральных штатов. Но проделать огромный путь чуть ли не через весь континент и в самом конце остаться ни с чем? Об этом не может быть и речи. Мы едем в Париж, пусть даже там неспокойно, — категорично заявил Алексей.

Тогда месье Марис протянул руку, призывая всех пройти в его комнату, окно которой выходило как раз на дорогу.

— Посмотрим, что вы на это скажете? — спросил он, отправляясь к окну.

Распахнув окно настеж, он тут же отошёл в сторону, пропуская к нему трёх товарищей. То, что они в нём увидели, поистине ошеломило их.

Вся дорога, ведущая к Сен-Дени, была запружена двигающимися к Парижу войсками. Построившись в несколько плотных колон, маршировали регулярные пехотные части, облачённые в нарядные белоснежные мундиры, с ружьями наперевес. Паралельно им, стройной конной колонной, двигались драгунские эскадроны. Тянулись обозные телеги. То и дело слышалось ржание лошадей и окрики офицеров.

В эту минуту перед их глазами проходил Беарнский пехотный полк, в белых мундирах, красных камзолах и с красными отворотами рукавов. Сразу за ним шёл Королевский Барруазский пехотный полк, в таких же белых мундирах, но с золотыми воротниками и золотыми отворотами рукавов. Из общей солдатской массы немного выделялись сержанты, вооружённые алебардой, с галунами по борту мундиров, и гренадеры в высоких узких шапках и с кожаной сумкой через плечо. Легко можно было заметить барабанщиков в синих мундирах, со своим музыкальным инструментом за спиной, и знаменосцев в похожих синих мундирах, с полотнищами белоснежных знамён, усыпанных золотыми королевскими лилиями. Некоторые из солдат, кроме своего ружья, несли ещё колья для обустройства полевого лагеря, походную утварь для приготовления пищи и свёрнутые палатки. Каждое подразделение сопровождал соответствующий ему офицер, с протозаном в руке и золотыми или серебряными галунами на мундире. Следующая паралельно им конница представляла собой Королевский драгунский полк в синих мундирах и шапках, но красных камзолах и брюках-кюлотах, двигающийся к Версалю, и легендарный драгунский полк Мэтр-де-Кан Женераль, облачённый в полностью красную униформу, вместе с пехотой двигающийся к Парижу. Немного поодаль ехали гусары знаменитого Конфландского полка в зелёных жилетах, красных ментиках с серой меховой каймой и чёрных мирлитонах с белой кокардой и белым плюмажем.

На несколько минут зрелище марширующей армии полностью увлекло их. Но, отпрянув от окна, товарищи пришли к мысли, что пока следует согласиться с месье Марисом.

Тем временем наступил полдень и все направились вниз, к обеду. Потом, уже после трапезы, вышли во двор, куда то и дело заезжали драгуны, чтобы напоить лошадей и напиться самим, и ещё долго стояли у забора, с любопытством рассматривая проходящих мимо солдат.

После ужина снова поднялись наверх. У всех троих было заметно испорченное настроение. Улёгшись на свои кровати, они тихо рассуждали о том, что же делать дальше.

Снова появился месье Марис, где-то пропадавший последние два часа.

— Друзья мои, сегодня я целый день пытался узнать, что же именно происходит в столице, и, хвала небесам, мне под руку, наконец, попался один благовоспитанный и весьма разговорчивый драгунский корнет, вполне сведущий в подобных делах, — сказал француз.

Лежавшие на кроватях гардемарины мигом поднялись и бросились к нему. Закрыв дверь и перейдя на полушёпот, он начал говорить.

— Как нам уже известно, мои дорогие друзья, пятого мая сего года, его величество король Франции Людовик Шестнадцатый, вняв совету своего министра финансов, решил созвать Генеральные штаты, которые до этого, представьте, не собирались сто семьдесят пять лет, с 1614 года. Король и его министр финансов Жак Неккер были уверены, что именно Генеральные штаты одобрят новые займы для короля и дадут согласие на введение новых налогов в пользу короны. Находящееся в этих штатах духовенство и дворянство, конечно же, поддержали короля и Неккера, одобрив новый заём в восемьдесят миллионов ливров, но тут против выступило третье сословие, это сборище черни и торгашей. Они заявили открытый протест, а в июне месяце провозгласили себя Национальным собранием, якобы представляющим всю французскую нацию и имеющим право говорить от лица всего народа.

— А что король? — нетерпеливо спросил его Алексей.

— Вы просто не поверите! Король не отважился силой разогнать этих наглецов, и лишь приказал закрыть версальский зал заседаний. А эти самые наглецы, не долго думая, перебрались в зал для игры в мяч, и сами заперлись там. Только представьте себе! — видя удивление своих слушателей, сказал месье Марис.

— И что же им нужно? — с ещё большим нетерпением и тревогой спросил Алексей.

— Ну, во главе них стал некий Жак Байи и довольно небезызвестный граф Мирабо и, в общем, они требуют продолжения государственных реформ, начатых ещё министром Жаком Тюрго. Но, главное, требуют принятия конституции. В общем, их целью является ограничение власти монарха, примерно так как это сделано в Англии. Но самое интересное в том, что к ним присоединилась часть духовенства и дворянства во главе с самим герцогом Филиппом Орлеанским, родственником короля.

— Вот так дела, — покачал головой Алексей.

— А-а, — махнул рукой Павел, — закончат, как наши пугачёвцы, на виселице или на плахе.

— А вчера они пошли ещё дальше и провозгласили своё собрание Учредительным, то есть имеющим право на установление в стране нового государственного строя и принятие конституции. И узнав об этом, его величество решился таки на применение силы. Со всех сторон к Парижу и Версалю стягиваются войска, в самой столице волнения. И неизвестно, когда и чем всё это закончится, — договорил месье Марис и с усталостью выдохнул.

— Вот тебе и французские каникулы! — хлопнув в ладоши, иронично воскликнул Алексей.

И в первый раз за день все вновь рассмеялись.

— Но что же нам теперь делать? — разведя руками, спросил Павел.

— Ну, я бы посоветовал переждать денёк другой, посмотреть, как будут развиваться события. А уже потом, по обстоятельствам принять решение. В крайнем случае мы можем обогнуть ненастный Париж и отправиться прямиком в Прованс. Уж там-то, я надеюсь, будет поспокойнее, — ответил находчивый француз.

— Да, вы правы, месье Марис. Именно так мы и сделаем, — кивнул головой Алексей.

— А пока будем бить баклуши на этом постоялом дворе, — с иронией сказал Павел, направляясь к своей кровати.

— Ах, друзья мои, я не дам вам скучать, — с лукавой улыбкой сказал учитель хороших манер и тут же из внутреннего кармана фрака извлёк колоду карт.

— Вы гений, месье! Это как раз то, что нам нужно, — весело сказал Алексей и хлопнул его по плечу.

Тут же в центр комнаты был поставлен небольшой квадратный стол, за которым удобно можно было усесться вчетвером, к нему приставлены четыре стула, а сверху, кроме положенной колоды карт, поставлена бутылка прекрасного арманьяка.

Начатая было игра затянулась далеко за полночь. Хотя ставки были и невелики, месье Марису постоянно приходилось подыгрывать то одному то другому из своих юных соперников, чтобы не перевести в свой карман все их деньги, но чаще, попросту, добровольно возвращать им всё выигранное.

Следующий вечер также прошёл с картами и арманьяком.

Наконец, уже утром двенадцатого июля, они обнаружили, что дорога на Париж вновь свободна. От марширующих военных колонн и следа не осталось. Медленно и уныло волочились крестьянские телеги, шли женщины в фартуках с корзинами и кувшинами в руках, один раз быстро проскакал небольшой гусарский отряд. В общем ничто не говорило о каком либо волнении и беспокойстве.

Немного посовещавшись, друзья решились таки испытать судьбу и немедленно выехать в Париж, хотя месье Марис было счёл своим долгом предостеречь их. Взяв стоящий у гостиницы экипаж, они вчетвером уселись во внутрь, а Хабибу и Абдуле велели стать на запятки. Через час с небольшим, проехав через пригород Сен-Дени, они были уже у городских ворот, также носящих имя святого Деонисия.

Но спокойная и полупустая дорога, с неспешно бредущими крестьянами и лошадьми, явно ввела их в заблуждение. В самом Париже и не помышляли о каком либо спокойствии. В пригороде Сен-Дени стоял лагерь драгун полка Мэтр-де-Кан Женераль, все поляны были заняты палатками и пасущимися лошадьми, все гостиницы и трактиры завтракающими солдатами. У самих ворот стоял усиленный караул, тщательно проверяющий всех въезжающих и выезжающих.

Едва они остановились, как их экипаж тут же окружили семеро драгун, с ног до головы обмундированных во всё красное, с ружьями наготове, а капитан жандармов велел им представиться и показать документы. По всему было видно, что он не намерен пропускать в город лишних людей, а тем более каких-то выпускников, приехавших на каникулы из-за тридевять земель. Так Париж и остался бы для них недосягаем, если бы месье Марис, отведя капитана в сторону, с ловкостью заправского шулера не сунул в его руку старый золотой червонец с почти уже стёршимся профилем бывшей русской императрицы Елизаветы Петровны.

Попав таки в столицу, они проехали по улице Сен-Дени и остановились в довольно приличной гостинице, стоящей на углу той же улицы Сен-Дени и крохотной улочки идущей изгибом к улице Сен-Мартин.

Сняв две хорошие просторные комнаты, они оставили вещи, выпили по чашке горячего шоколада и немедленно отправились на долгожданную прогулку под бдительным оком охранников черкесов и при постоянных комментариях месье Мариса, пытающегося выступать в роли гида.

Проходя мимо церквей, монастырей, кладбищ, пышных особняков, крепостных башен и стен, они то и дело останавливались, любовались красотами и почти не обращали внимания на творящееся вокруг. Обыденное спокойствие, пока ещё сохраняющееся на улицах города, было весьма хрупким и обманчивым. На каждой площади, на каждом углу и разъезде стояли жандармы в сопровождении отрядов военных, то и дело мимо проносились эскадроны драгунской или гусарской конницы, то тут, то там слышались ружейные и пистолетные выстрелы. А на крупных перекрёстках и площадях голосили многолюдные собрания, постепенно переходящие в огромные стихийные митинги с тысячами участников.

Стараясь не обращать внимания на бурлящую вокруг суматоху, вновь прибывшие гости Парижа, как и планировали ранее, сначала поднялись на Монмартр, уставленный ветряными мельницами и заполненный пасущимися под ними овцами. Там, любуясь Парижем с высоты птичьего полёта, они провели почти весь день и лишь ближе к вечеру стали спускаться к Сене. Но остров Сите оказался оцеплен армией, все мосты были перекрыты, и ни к собору Норт-Дам, ни к церкви Сент-Шапель они не попали.

Направившись к Гревской площади, они натолкнулись там на огромный митинг, пожалуй самый массовый во всём городе. Тысячи человек горланили во всё горло и то и дело потрясали горящими факелами и разного рода оружием, от простой палки до армейских ружей. Стоящие на углах улиц жандармы и солдаты с опаской глядели на сие сборище, понимая, что в любой момент оно может броситься на них.

Когда юные гости французской столицы подошли к площади, на импровизированном помосте из бочек и досок речь держал молодчик лет тридцати, в модном фраке, кружевном галстуке и новомодной шляпе с высокой тульей, к которой была приколота зелёная лента- один из первых символов грядущей революции. Он говорил о грабительских налогах, банкротстве государственной казны и пуще всего прочего проклинал короля, обвиняя его во всех бедах народа, но, главное, в том, что тот окружил город войсками, готовясь силой задавить протест. Его имя было Камиль Демулен, но, пока, оно мало кому о чём-нибудь говорило. Затем к нему присоединился крестьянин из глубинки, говоря о неурожаях, голоде и произволе дворян по отношению к своим подданным. Наконец, под одобрительный гул собравшихся, их сменил импозантного вида человек средних лет, в дорогом коричневом фраке, высоком кружевном галстуке, пышном напудренном парике и с сильно испорченным оспой лицом. «Мирабо, Мирабо, Мирабо…»- начал скандировать народ, одобряя выход нового выступающего, при этом потрясая отточенными кольями и оглашая округу ружейными выстрелами. В своей, куда более содержательной, речи граф Оноре Габриэль де Мирабо напомнил всем о недавно созданном Учредительном собрании, его целях и принципах, готовности принять «Декларацию прав человека и гражданина», а сразу за ней конституции, и заявил о главной их цели: конституционно ограничить абсолютную власть монарха. Толпа, то слушала его в полной тишине, то снова поднимала беспорядочный гул.

Один жандармский офицер, заметив троих юношей дворянской наружности, вежливо извинившись, попросил их удалиться ради их же блага. Вняв доброму совету, они так и сделали.

Остаток вечера провели в гостинице за игрой в преферанс.

Следующим утром они уселись в небольшой кофейне, устроенной на первом этаже гостиницы, и, попивая горячий шоколад, рассуждали о том, как бы им попасть на остров Сите. Месье Марис сидел вместе с ними, а Абдула и Хабиб, уже позавтракав, стояли у входа.

Никто и внимания не обратил на очередного скромного посетителя, направляющегося к кофейне. Это был уже не молодой отставной военный, раньше ходивший в высоком чине, а ныне волочащий почти нищенское существование, к тому же из-за старого ранения едва передвигающий правую ногу. Одет он был в поношенный затёртый мундир пеших войск, белого цвета с лазурно-голубыми бортами и отворотами рукавов. На голове была такая же старая остроконечная треуголка с серебряным бордюром и белой кокардой, а на ногах давно вышедшие из моды башмаки с окрашенной в красный цвет высокой подошвой. Сильно хромая, он тяжело опирался на трость с большим железным набалдашником и то и дело бранился.

Сев за свободный столик, он отыскал в кармане пару денье и заказал сырный бутерброд с чашкой кофе. Быстро, с голодной жадностью, проглотив сей скромный завтрак, он встал и, стуча тростью, направился к выходу. Собирались выходить и трое молодых людей в сопровождении учителя хороших манер.

Вдруг, хромой вояка остановился и пристально на кого то уставился. С пару секунд он колебался, желая удостовериться не лгут ли ему глаза. Поняв, что не ошибся, он покрепче взял трость, чтобы пустить её в ход как палицу, и с гневом обрушился на ничем не примечательного человека, находящегося в компании троих юношей.

— Малыш Пьер? — громогласно спросил он.

Окружающие тут же обернулись, но он не обращал на них никакого внимания.

— Малыш Пьер? Это ты, негодяй? — ещё громче спросил он, и с силой хватил по спине того, к кому обращался.

— Майор де Бюи? — едва успел спросить тот, и тут же кубарем покатился со ступенек.

— Да, это я, майор де Бюи. А это ты, малыш Пьер, картёжник и негодяй! — ответил майор, и, замахнувшись, с ещё большей силой хватил сидящего на ступеньках.

Но тут, путь ему преградили двое черкесов, а в больную ногу клыками впился Вильгельм. Скривившись от боли, он было бросился на черкесов, но, будто натолкнувшись на непреодолимую стену, закричал в отчаянном бессилии.

— Подлец, негодяй! Сколько лет я тебя проклинал… Драгуны, жандармы! Это ужасный карточный шулер. Хватайте же его! — прокричал майор, потрясая своей тростью.

Услышав крик, к кофейне тут же подоспели двое жандармов, но, малыш Пьер уже был таков, скрывшись в тени узкого переулка. Пёс Вильгельм, отпустив ногу майора, вдруг помчался за ним и также исчез в переулке.

Свалившись на пол, старый майор залился слезами. Павел и Людвиг помогли ему встать на ноги, а Алексей дал ему в руку два новых серебряных рубля с чеканными профилями императрицы Екатерины Второй.

Тем временем ситуация в самом Париже напоминала собирающуюся грозу, готовую скоро перерости в шторм.

Расставшись с несчастным майором, когда-то давно проигравшим в карты почти все свои сбережения, накопленные за годы службы, трое товарищей вышли на улицу Сен-Дени, гадая, куда бы мог направиться их учитель хороших манер вместе с псом Людвига. Мимо, заставляя всех прижиматься к обочинам, мчались конные отряды драгун, хлынувшие а город ярко-красным потоком. Из центра города уже доносились звуки настоящих боёв.

Из передающихся из уст в уста новостей стало ясно, что началось открытое восстание. Народ ворвался в арсенал, захватил ружья и пушки. Королевская армия вошла в Париж, надеясь силой подавить мятеж.

К полудню уже казалось, что пламя мятежа охватило весь город, будто при пожаре перебрасываясь с одного квартала на другой. Ни о какой беспечной прогулке уже и речи идти не могло. Через распахнутые ворота в столицу входили всё новые и новые войска, но все они, казалось, тонули в кипящем котле. Причиной тому, не в последнюю очередь, был переход львиной доли простых солдат на сторону мятежа. Морально и нравственно разложенное войско Бурбонов было не в состоянии что-либо поделать.

Ближе к вечеру уличные бои добрались и до улицы Сен-Дени. Королевские войска отступали под натиском десятков тысяч повстанцев. Улицы были устланы телами пехотинцев в белых и драгун в ярко-красных мундирах, лежащих вперемешку с тушами павших лошадей и телами убитых ими мятежников. Отсечённые головы захваченных повстанцами королевских офицеров уже красовались насаженными на колья и пики. Уличные фонари были превращены в импровизированные виселицы.

Улицу Сен-Дени королевские войска защищали особенно стойко. На усиление драгун полка Мэтр-де-Кан Женераль подошли пехотинцы Беарнского полка и драгуны полка Конде.

Наступила ночь. Бои чуть поутихли. Улица Сен-Дени осталась за армией короля. Через одноимённые ворота Париж покидали все, кому было из-за чего опасаться повстанцев.

Трое молодых людей из России, приехавших в Париж на каникулы, сидели, укрывшись в своём гостиничном номере, наблюдая за происходящим из окон и совершенно не зная как быть. Павел то и дело предлагал всем бежать из Парижа, пока не поздно, но Алексей и Людвиг медлили, надеясь дождаться возвращения месье Мариса с Вильгельмом. Было утихшие бои питали ещё какую то слабую надежду на что то.

Но, ближе к утру бои разгорелись вновь. Повстанцы, собрав достаточные силы, пошли в мощное наступление. Королевские войска, погибая и отступая, покидали квартал за кварталом.

Скоро на нижнем этаже гостиницы послышался топот десятков сапог. Бои шли уже совсем рядом, и солдаты, занимая подходящие помещения, высаживали в них окна, ища удобные стрелковые позиции.

Не прошло и двух минут, как двери их номера распахнулись и в них появился ужасного вида молодой капрал, с грязным рассечённым лицом и в изрядно забрызганном кровью белом мундире с окровавленной шпагой в руке. На его треуголке, вместо сорванной белой кокарды, красовались листья каштана, заменившие многим восставшим зелёную ленту Демулена.

— Господа, мы сочли своим долгом обойти гостиницу и предупредить её постояльцев, что настала последняя минуту, когда они могут покинуть Париж без риска для своих жизней, — пересохшими окровавленными губами пробормотал он.

Трое сидевших в комнате юношей стали в спешке собирать вещи.

— Но неужели армия короля так просто оставит Париж? — было спросил Алексей у развернувшегося, чтобы выйти капрала.

— Месье, я больше ничего не знаю об армии короля. Мой взвод перешёл на сторону революции, — сказал он и, не кланяясь напоследок, вышел.

Схватив наспех собранные вещи и позвав за собой Хабиба и Абдулу, они бросились вниз. При выходе из гостиницы им пришлось переступить через брошенное в грязь и кровь белое королевское знамя.

К утру наступившего дня, когда мятежные парижане бросились на штурм Бастилии, они были уже далеко. По одной с ними дороге от пламени революции уносились аристократы всех рангов, королевские чиновники, священники, монахи, офицеры, да и все прочие, кому не было места в новом Париже и новой Франции.

Что же до месье Мариса, то Алексей о нём больше никогда ничего не слышал, как и Людвиг о своём псе Вильгельме.