Кокон для Стены Плача

Синай

«Магда, ты где?!.. Название отеля! Хотя бы город! Молчишь? Гадина. Ну, молчи, я сейчас!..»

За минуту до этого — тумбочка гудела и, казалось, подпрыгивала: телефон, оставленный на вибрации, огромным жуком ползал по звонкой фанере выдвижной полки, передавая яростную нетерпеливость абонента, материализуя его тысячекилометровое отсутствие.

«Сейчас, сейчас… Ты представила, шлюха пролетарская? О, ты такая теплая и притягательная спросонья! Ты же — змея, только теплокровная, чтобы прикидываться человеком, я тебе уже говорил. С ума сойти. У тебя утро, я знаю. А твой нищий мерин… Пошёл в ванную? Поэтому ты и взяла трубку, я понял, мне повезло, наконец-то. Сделай громко, пусть слышит! Громко, тварь! Сучечка моя, вздохни громко, сейчас-сейчас, вот… Ф-ф-ф!..»

«Отключить».

Никогда не брал её телефона, но тут всё вместе: плохой сон, чумное пробуждение, рефлекторное желание избавиться от наваждения, — и вместо этого, из огня в полымя, чужой ужас, к которому и ты, пусть косвенно, причастен.

Впрочем, у нас от него, только что откричавшего в телефон, в качестве сувенира, пуля, — в кубке, и я уже ничему не удивляюсь, и на этот, якобы ужас, наплевать.

«Where is the borderline?»

— Так и спрашивайте, бордер-лайн. Бордер, бордюр, граница. Вам покажут, да просто пальцем ткнут, туда, вон туда. Заблудиться невозможно, одна дорога! Да и вообще, Мариночка, все дороги ведут в… Иерусалим!

Последние слова — со смехом. Умягчение пафоса.

Вчера Иосиф, сосед по отелю, человек с двойным, русско-израильским гражданством, рассказывал, как от нашего лежака добраться до контрольно-пропускного пункта, до «мышеловки», — Египет-Израиль.

— Да откажитесь вы от туроператора и прочих экскурсионных рамок и обдираловок! Самоходом — свобода, равенство, братство! Можно на такси. Но если хотите, так сказать, испытать все нарастающие от приближения бордерлайна ощущения, то, конечно, пешком. Этот вариант — рекомендую. Вот как есть, в шортах и майках, вперёд. Эка невидаль, граница. Километра три, прогулочным шагом, рюкзачок за спину, только необходимое, на сутки. Ну и баксов эдак… сейчас подсчитаем… Мёртвое море? Вифлеем? Гроб Господень? Стена плача? Можно там примкнуть к любой экскурсии, договаривайтесь с экскурсоводом и так далее.

Теперь всю жизнь, при взгляде на любой бордюр, буду вспоминать Иосифа и Табу, и Красное море, и…

Марина, Мурена. У нас с ним, только что позвонившим, оказывается, схожие ассоциации, связанные с одной и той же дамой. Недавно Марина доверительно сообщила, что после того, как она покинула его, он называет ее Магдой — ему кажется, что в этой кличке есть и ее настоящее имя, и «магическая», и «гадина». А ведь я, примитивный зазнайка, до недавнего времени считал, что во мне творит какое-то особенное подсознание, без устали и шаловливо дарующее оригинальные, — не всегда умные и приличные, — ярлычки всем предметам жизни. Но открытие собственной тривиальности расстраивало меня недолго: совпало — значит, близко к истине.

Её кровать пуста. Как пуст номер, гостиница, мир. Что подсказывает мой внутренний Отелло? — Моя Мурена у араба.

Вышла до рассвета, тихо, напрямую, через лоджию, сразу на песок, еще прохладный, утренний, — то, что снилось мне в детстве: жилье на самом берегу, шелест и ласковый смешок воды.

«Бордерлайн» — бетонная преграда, двухвершковой высотой лишь обозначающая внешнюю границу лоджии, далее, через каменный тротуар, отороченный зеленью, — узкая песчаная полоса с лежаками и шезлонгами. Вдоль берега, желтого от раннего солнца, по мокрой полосе, не спеша идёт, на каждый шаг во что-то прицеливаясь клювом, длинноногая птица, похожая на цаплю… и на Марину, конечно; я устаю от этой навязчивой череды взаимоисключающих сравнений и насильно ставлю там и сям знаки тождества: мурена, временно покинувшая воду, ломающая сухопутную комедию — цаплей, и так далее.

Я сразу нашел ее, в матовой воде, подкрашенной купоросом и заляпанной солярными бликами: одинокая, молчаливая голова — заблудившийся чёрный поплавок сорвавшегося с тросов буя, приписанного к другому побережью. Сгусток энергии, расходящейся кольцами, приплёскивающей к моим босым стопам слабыми, но нервными волнами.

Напротив, через пролив Акаба, отделяющий Синай от Аравии, — смутные бугры дальнего берега, Иордания; красивое название, святая сказка, аллюзия из драгоценных камней, прозрачных и разноцветных, туда можно купить экскурсию, но тогда растает чудо.

Я, правда, всю жизнь мечтал так жить, чтобы за окном — море, причем не безбрежное, а с дальней полоской земли, легендарной, но теоретически досягаемой.

Она выходила из воды как длинношея черная кошка — природной смуглости добавляла тень, которую дарило, темным плюсом к свету, утреннее, со спины, солнце, — хищная, грациозная крадучесть на длинных и ровных ногах, сводящих с ума любого, кому хотя бы еще снится мужественность. Мягкая поступь, обусловленная крепким тазом и плоским сильным животом, с прессом, как у гимнастки.

Сбылась мечта идиота, — это я о своей «прибрежной» мечте, где до недавнего времени не было такого драгоценного довеска.

— Ты была у Шера? — вопрос, выдающий мою уязвимость. — Мы же договаривались…

— Ах, это опять мои проблемы с memory. К тому же, ты спал, так сладко. Я ведь не совсем мразь, чтобы…

Марина, как она говорит, дитя студенчества: мать, перед выпуском из университета, забеременела от однокашника, «прогрессивного студента» из Туниса, светлокожего араба, имевшего, по его словам, французские, итальянские и даже бедуинские гены. Собирались пожениться, но после знакомства с ее родственниками, тунисца как будто подменили: сын Сахары обиделся (или сделал вид) на то, что его пассия, отдаваясь, не предупредила, «истинного араба и мусульманина», что одна из ее бабушек была еврейкой. «Дикость!» — смятенно оценила «обиду» будущая Маринина мама, но, тем не менее, несостоявшийся жених, получив диплом, отбыл на родину, и как будто сгинул.

Так что Марина прилетела сюда, можно сказать, на этническую родину. Хотя это определение — глупость, я считаю. Что значит — этническая родина? Тем более, для Марины. Сколько у нее таких родин?

Двигает крепкими плечами, безотчетно (якобы безотчетно — все движения выверены) поправляет узкими ладонями «кокосы» в тесных домиках, откуда сочится соленая вода Синая.

Она умеет улыбаться, мобилизуя всю мимику — верхняя губа пирамидкой, из-под которой жемчужно забелеют два змеиных зубика, а выпуклые черные глаза бессовестно нараспашку, как будто откинули запретную вуаль. И волосы — они невероятно вздыбливаются медузными патлами, кажется, от одной ее только грешной мысли: тряхнет слегка головой, и они уже… Будто перевернулось дурное дерево, расстрелянное грозой — корни кверху.

Я представил, как араб сдирал с нее трусы, стринги, плавки, танга…

Намёки, рожденные пустой созвучностью: свингеры и танго, свободная любовь в упоительном танце, карнавал от другого материка, Рио де Жанейро… Тропики: влажно и жарко.

Скоро Новый год — «на днях и здесь», как говорит Иосиф, на границе «сУши и пустоши» (это одно целое) и влажного богатства Красного моря; в краю, израненном историей и облагороженном библейскими сказками, евангелиями от…

Адскую машинку Сергей принес на работу в сумке, в ночную смену.

За вахтенные часы, наверное, как принято считать, обо всем передумал, со всем распрощался. Как потом выяснилось, прошелся по Интернету, по социальным сетям (в одной из них даже зачем-то зарегистрировался), по блогам: шутил, даже назначал встречи.

Утром распечатал «Последнее Слово», больше похожее на инструкцию по технике безопасности по разборке опасной схемы, положил на стол перед монитором.

На двери, со стороны коридора, прикрепил «лозунг» — гигантские жирные буквы:

«ОСТОРОЖНО!!!

НЕ ПЫТАЙТЕСЬ МНЕ ПОМОЧЬ!

Я УЖЕ — МЁРТВ!

НЕ ПРИКАСАЙТЕСЬ!

ОТКЛЮЧИТЕ КРАСНЫЙ ВЫКЛЮЧАТЕЛЬ!».

Собрал схему, соединив змеями проводов: на полу — магнитный пускатель, реле времени, выключатель; на столе, рядом с «электрическим стулом» — пусковая кнопка.

Присоединил паутину к силовому щитку, «фаза-ноль».

Сел в кресло, укрепил на запястьях медные браслеты-электроды, застегнул на груди самодельный «ремень безопасности», чтобы не вывалиться из трона, когда ток будет проходить через сердце и тело охватит судорога. Конечно, хотел выглядеть достойно, когда его обнаружат.

Стоит ли описывать эмоции людей, обнаруживших картину суицида, — ничего нового. Но, говорят, что истинный (уже не первично-суматошный, когда всё как во сне), глубочайший ужас испытали коллеги Сергея только через несколько бесплодных минут реанимации. Когда мужчина, делавший искусственное дыхание, бурно дыша отпрянул от мертвого тела, — тогда все вскрикнули «по-особому» (говорят, одна дама потеряла сознание). Живым людям представился глумливый отпечаток смерти, читавшийся на лице… нет, не мертвеца, а реаниматора, — именно лицо «воскресителя» оказалось выпачканным в красное и черное. Помада и туш. Только тогда обратили внимание, что лежащий навзничь самоубийца, распластанный, с приоткрытым, словно от запоздалого испуга, ртом, — в жутком гриме. И (рассказывают) при внимательном рассмотрении в безвкусно-бессмысленной на первый взгляд разукраске угадывался сюжет…

«Сюжет!» — и глубокомысленно-таинственное умолкание. Тоже мне, толкователи знаков.

Конечно привирают, как всегда в таких случаях. Про «сюжет» — это уже потом все стали умными и проницательными.

— Ты спал сладко! — змеино улыбаясь, повторила Марина, Магда-Мурена, Цапля-Кошка.