Колдовские чары

Глава одиннадцатая,

в которой речь идет о некоторых обычаях гостеприимства

И все же силы, которые Константин потратил при огромном напряжении в Ямбурге, нужно было восстановить. И Костя, едва добравшись до земель, которые по его расчету должны были оказаться уже русскими, заночевал прямо на опушке перед лесом, не доехав до видневшейся впереди деревни полверсты. Перед сном, когда он уже расседлал коня и пустил его щипать траву, Костя опустошил едва ли весь свой запас еды и выпил почти весь мед. Напиток оказался таким хмельным, что едва Константин положил на седло голову, как тут же погрузился в сон. Он спал совсем без сновидений, и Марфуша больше не являлась к нему с укором в глазах.

Утро нового дня разбудило его пением жаворонка, и Костя, не желая перемалывать в памяти события прошедшего дня, залез в свою суму, с радостью убедился в том, что патроны и деньги не стали добычей шведов.

Затем он с легким сердцем оседлал коня и поехал к видневшейся неподалеку деревеньке, чтобы расспросить, как ему добраться до Новгорода, чтобы уже оттуда, встав на широкую, хоженую и езженную дорогу, править прямо до Москвы.

Словоохотливые поселяне живо рассказали Косте, какие пути приведут его до Новгорода, и Костя, купив у них солонины и хлеба, набрав в баклагу чистой колодезной воды, собирался уж тронуться в дорогу. Но тут один мужик так проговорил:

— Молодец, ты, как будешь к Новугороду той дорогой, что мы тебе указали, подъезжать, осторожным будь…

— А чего ж мне осторожничать? — натянул поводья Костя, сдерживая жеребца.

— Да вотчина там боярина одного. Диковатый он… — сказал мужик, чего-то недоговаривая — как видно, страшился даже на расстоянии большом честь боярина задеть. Или боялся о нем поминать вообще, как о нечистой силе.

— Чем же диковатый-то?

— А не любит, когда скрозь земли его люди ездют, обидеть может, — потупясь, отвечал крестьянин.

Константин лишь усмехнулся:

— За предупреждение тебе спасибо. Осторожен буду.

Надо же, диковатый боярин! Уж вряд ли более диковатый, чем старый шведский комендант…

Константин, рысью пустив коня, еще раз поусмехался про себя: «Знал бы мужичок, через какие страсти я прошел недавно в шведской стороне, так не предупреждал бы меня насчет разных бояр спесивых. Если уж я такой ад миновал, как в Ямбурге, чего мне своих-то бояться — пусть и бояр!»

По указанной крестьянами дороге, сытый и веселый, при ярко светившем августовском солнце, гнал Константин неторопливо своего коня в сторону старшего брата Пскова — Господина Великого Новгорода. Оттуда вела в Москву хорошая дорога. Нужно было спешить, покуда сентябрьские дожди не размочили землю, превратив удобный путь в грязь непролазную. Тогда бы русская дорога для любого, хоть для человека тележного, хоть для конного, хоть для пешего превратилась бы из радости езды с ветерком в сущую муку.

От той деревни, где Константин побывал, до Новгорода было, как крестьяне говорили, верст шестьдесят. Так что пробежать их на коне думал Костя к середине дня. И вот, когда по его расчетам оставалось до города верст пятнадцать, дорога, по которой он скакал, вонзилась в густой лес. И поехал Костя между стен высоких, чуть не до неба, елей.

Проехав по лесу две-три версты, впереди услышал собачий лай, но лаяла, как определил, не одна, не две собаки, а не меньше дюжины. Едет вперед, а лай все ближе, ближе. Наконец открылась перед Константином лесная поляна, на которой он увидел множество людей. Кони их бродили тут же и траву щипали.

И рад бы был Костя проехать мимо, но закричали люди, бросились к нему, а поскольку по лесу ехал он нескорым шагом, то и ускакать от них не успел. Обступили его человек двенадцать. Судя по одежде, это были барские холопы — кто с рогатиной в руках, кто с топором. Схватили лошадь под уздцы — не вырвешься, хоть саблю доставай. Мог, конечно, Константин и револьвер достать, пальнуть в одного, а то и в двух, саблю вынуть мог, чтобы расчистить ей себе дорогу, потому как сразу понял: предупреждение крестьянина было совсем ненапрасным, и попал он в руки того боярина. Но видел он вокруг себя простые рожи, и не хотелось ему губить своих, пусть и разбойников.

— А ну, слазь с коня! — закричал один холоп.

— К барину нашему для ответа поведем! — вторил ему другой.

Решил для начала поупрямиться Костя.

— С какой это стати буду я барину вашему ответ давать? — с гордым вызовом спросил он.

— А с такой стати, что едешь ты по его земле, по лесу, где хотел, наверное, живность дикую стрелять, — отвечал холоп, велевший спешиться. — Вон у тебя ручница!

Костя снова открыл рот, чтобы возразить, но холопы у барина оказались строптивыми и наглыми. Науськаннные своим хозяином, будучи верными ему, словно псы, не боявшиеся ничего и никого, кроме господина, за хребтом которого жили сами как маленькие баре, они в два счета стянули Константина с коня на землю, потом сняли из-за спины винтовку, вытащили саблю. А уж затем, ухватив за руки да за кафтаннный ворот, потащили Костю на поляну. Там на солнышке восседал на большом персидском ковре, как видно, сам владелец земель и лесов, по которым с неосторожностью решился проехать Константин.

Тучный, с бородой-лопатой, в шитой ермолке, приютившейся на макушке плотно стриженой головы, боярин сидел со снятыми сапогами. А молодая девка-холопка, встав на карачки и выпятив круглый зад, чесала ему желтые стопы ног. Снедь на серебряных блюдах, серебряные же штофы и кувшины, как преданные холопы, окружали барское тело, вальяжно и сыто раскинувшееся на узорчатом ковре.

— Вот, ваша боярская милость, доставили! — проговорил все тот же самый холоп, бывший, как видно, главным холуем среди прочих. — Непослушник! Не хотел сперва с коня слезать, покуда его с седла мы не стащили! А вот и его ручница, и сабелька, — положил холоп рядом с посудой на ковер Костино оружие.

— Отпустите его руки! — густым медвежьим басом проговорил боярин. Когда холопы отцепились от Константина и немного отступили в стороны, боярин, хмуря густые брови, строго спросил:

— А ты что же, букашка навозная, проезжая по лесу и земле боярина Бутырина, непослушничаешь? Или не знаешь, что сия землица Бутыриным в вечное владение еще при великом князе Иване Третьем отдана? Скорей ответ давай!

Оскорбительная речь местного царька, так похожего на африканского вождя, даром что белого, обожгла Константина. Сам нахмурив брови, он гордо проговорил:

— Во-первых, боярин, я тебе не навозная букашка, а свободный человек! Ты так своих холуев именуй, а меня задевать не смей! Во-вторых, если так дорожишь землей своей, что ни проходу, ни проезду по ней не даешь, так у границы своих владений доску установи, которая б всех проходящих и проезжих предупреждала. Пускай они тогда вокруг твоих земель объезд ищут!

Лохматые, как у филина, брови боярские на лоб полезли, едва до расшитой бисером ермолки не добрались. Холопы так прямо ахнули — их лакейские душонки давно уж свыклись с положением: «Я — холуй боярина, но за счет своего холуйства и под себя найду холопов — отыграюсь».

— Ах, не букашка ты?! — наконец промолвил Бутырин. — Нет, кем бы ты ни был, я на своей земле единый пуп, и вокруг сего пупа, если захочу, все вскачь пойдут! Таких предерзких хамов я не видывал давно, ну так порадую сейчас свою душу боярскую, когда увижу твою задницу и спину, исполосованными арапником моего Андрюшки! Он у меня навроде палача! Всех сечет до полусмерти, а то и до смерти, если я прикажу! Ты, проезжий, сильно прогневил меня своим непослушанием и дерзостью, и будешь нещадно бит здесь же, на поляне! Но в руку арапник вначале не Андрюшечка возьмет, а красотуля моя Аглаша! — и боярин погладил по голове холопку, которая терла ему подошвы.

Девка, шуря порочные глаза, на Константина взглянула и, не прекращая своего занятия, проговорила:

— Да, мужичина! Ты не смотри, что рука у меня тонка! Так арагшиком ожгу, что вся кожа слезет со спины! Нас секли, и мы сечь научились, так что задницу свою готовь — трудненько потом на седлишке будет прыгать!

Боярин рассмеялся, довольный смелой речью своей любовницы-холопки, крикнул:

— Ну, ребятушки, чего стоите?! Или не поняли, чего я желаю? Взять его да на земельке разложить да всыпать ему сто арапников, чтоб кожа чулком сошла!

Константин, готовый к обещанной расправе, при приближении к нему холопов, которые уже тянули к нему руки, спеша исполнить волю барина, отпрыгнул в сторону, сделал еще несколько шагов, чтобы немного отдалиться от покорных слуг спесивца, и выхватил револьвер. В одну секунду, без предупреждения, он навел оружие на рванувшегося к нему челядинца.

Выстрел грянул, и лесную тишь, нарушаемую лишь отдаленным лаем охотничьих собак, разрезал выстрел, а потом и дикий крик холопа. Схватившись за простреленное ухо, он вопил и корчился от боли, а между пальцев его струилась кровь. Грохнул второй выстрел — и другой холоп, спешивший исполнить приказ хозяина, тоже закричал и застонал, на корточки присел, потом на спину упал, и, задрав ногу, стал снимать сапог, из голенища которого на траву густыми каплями сочилась кровь. Константин отстрелил ему палец.

Костя, видя, что холопы замерли, как вкопанные, и оторопело смотрят на него, грозно и громко, почти в такую силу, с которой вчера отдавал приказ шведам, закричал:

— А ну, холопьи рожи, на месте остановиться! Превратиться в деревянные колоды и не шевелиться! Всех насмерть перебью!

Сам же мерным шагом подошел к ковру. Девка, продолжая держать в ладонях стопу хозяина, испуганно смотрела на того, кого хотела арапником пороть. Костя без жалости пнул ее ногой — та кубарем покатилась по траве с задранным подолом, сверкая белыми ягодицами. Теперь странник на Бутырина ствол навел, сказал, страшно сверкая своими черными глазами:

— Ты, пень еловый! Как же ты, хозяин, встречаешь на земле своей человека, который через неделю-другую на Москве после Годунова станет вторым лицом?! Ведь тебя за твои проделки и за попытку измывательства надо мной, не говоря уж об обиде, не то что вотчины лишат, но и на Соловки, в монастырь сошлют. Там ты будешь одним сухим снетком питаться да вспоминать, как здесь, на поляне, наливки попивая, меня хотел арапником хлестать! А ведь может случиться и такое, что я сейчас глупую башку твою возьму да и прострелю. Мне за сие ничего не будет, и злодейством убийство это никто не назовет — я честь защищал свою! Ну, чего ты хочешь? Умереть мгновенно — или вотчины лишиться чуть погодя?! Отвечай немедля!

Бутырин, сильно побледневший, рот часто-часто разевал, как вытащенная на воздух рыба. Он проговорил, еле-еле шевеля языком:

— Э-это… не надоб-но… Не знал, что ты… важный… человек такой. Прости… Пусть холопы от-вернутся… Встану да в но-ги пок-ло-шось те-бе…

Константин обернулся в сторону холопов:

— Эй, сволочь барская! Всем повернуться задом и не смотреть на боярина!

Приказ был исполнен холопами с проворством необыкновенным. А когда все они встали спиной к ковру, на котором ворочался, вставая, их барин, Бутырин, поднявшись, пал ниц. Он ткнулся головой в прямо в блюдо с паюсной икрой. В позе столь необычной для его гордыни, простоял «диковатый боярин» с полминуты, пока Константин не удовлетворился картиной полного унижения местного владыки. Тогда он сказал барину:

— Ладно, поднимайся. С тебя и того довольно будет. Станешь вотчиной владеть, как и прежде.

Боярин с ликующей рожей живо выпрямился. На лбу его чернел довольно толстый пласт икры, которую он обеими руками поспешно счистил, и умиленное лицо его откровенно говорило о том, как сей человек счастлив, добившись расположения того, кто назвался ближним к Годунову. Шутка ли, его оставили в прежнем положении своем!

Константин смотрел на Бутырина с нескрываемым презрением. Но отвратителен был не столько этот боярин-холоп, сколько все русское холопство, когда каждый на Руси, вплоть до самой мелкой сошки, хотел главенствовать хотя бы в своей семье или даже в мальчишеской ватаге, — да хоть над собакой или над кошкой! Но в то же время, чуть ощутив над собою чью-то силу, человек тут же безропотно сам становился холуем. И эта двойственная природа русского, которую удалось рассмотреть именно в шестнадцатом веке, когда-то сильно поразила Константина, думавшего порой: «Как же в человеке могут так примиренно уживаться две противоположности: с одной стороны — неудержимая воля к власти, а, с другой — готовность с легкостью подчиняться чужой воле, пытающейся унизить подчиненное существо до полного уничтожения личности? От татарщины, что ли, у нас такая душевная неразбериха? Да была ли она, та самая знаменитая татарщина, на которую принято сваливать все нынешние, а заодно и будущие беды?! Может, лучше прямо сказать: сами мы таковы, некого нам винить, кроме как самих себя — да и не только винить, а самим же исправлять ситуацию, а не вздыхать на печи!»

Но это были прежние размышления. Теперь же словно бы какой-то бес подталкивал Константина: а может, пригодится еще тебе этот холоп? На таких ведь многое держится здесь…

— Ну, боярин, — сказал Константин, которому стало вдруг совестно за то, что он так унизил человека, считавшего себя пупом своих земель, да еще и при его холопах, — коли помирились мы с тобой, попотчуй ты меня, чем Бог тебя наградил!

Бутырин, уже со спокойным сердцем, удовлетворившись неожиданно явившимся к нему новым положением, сидя по-турецки, заорал. И в крике этом Константин без труда увидел стремление поскорее восстановить в душе своей утраченное положение хозяина:

— Эй, холопы! Для гостя дорого сейчас же блюдо и кубок чистые приволочь! Угощать его буду по-охотницки, по-лесному! Потом же, дома, пир такой устрою, что сени сами от стука чарок плясать пойдут!

Те, кто еще недавно собирался нещадно высечь Костю, завертелись вокруг него юлой. Перед гостем поставили не одну, а сразу три серебряных тарелки. На них в несколько мгновений были навалены и осетрина, и икра, и копченая лосятина, и холодный жареный курчонок. В кубок было полился густой духовитый мед, но хозяин замахал руками:

— Не надо меду! Пусть гость дорогой отведает моего вина! Важно перегоняют мои бабы из пшеницы вино. С ног оно сшибает. Да такие в него впускают запахи потом, что слаще меда твоего! За здравие гостя выпьем, уж не откажите, ваше боярское достоинство!

Константин не отказался от чарки «зелена вина», оказавшегося и крепким и вкусным необыкновенно. Однако он сам себе сказал: «Посижу здесь с часок, а потом, пока не развезло, нужно поскорей отчаливать. Не думаю, что боярин настолько уж испугался строгости Годунова, живущего от него за тысячу верст. Правитель высоко и далеко, а вот Бутырин в своей вотчине — и царь, и бог. Не было бы с его стороны подвоха…»

Ведь едва мигни барин своим холопам, суетящимся сейчас вокруг меня, как гость будет не только высечен нещадно, но и убит — стоит только хозяину это приказать.

— Ну, боярин, а теперь расскажи ты мне, если пожелаешь, откуда ты правишь путь и как же ты осмелился так высоко вознесясь над Божьим миром, сидя с самим правителем Руси, ехать по долам и лесам безо всякой свиты, сам-один. Или не страшно?

— Не страшно, — подцепляя икру белужью ложкой, сразу ответил Константин. — С оружием, которое я с собой вожу, мне и десять человек не страшны, если нападут. Именно свое оружие я и везу в Москву. Известно мне, что в следующем году татары в полтораста тысяч на столицу нападут. Так будет чем Москву Годунову оборонить. Без меня он не управится никак.

— А как же звать-величать тебя? — спросил Бутырин, заискивающе глядя в Костины глаза.

— Константин Иваныч я, из рода Росиных, — не без важности ответил Костя. — С боярином Шуйским задружился я в свое время. Да и не только с ним…

— Да… — неопределенно протянул Бутырин. — Только Борис-то Феодорович Годунов дружка вашего не сильно жаловал — толкуют, был удавлен он в монастыре по приказу Годунова.

— Хочешь сказать, боярин, что и мне Годунов не будет другом? — понял Константин, к чему клонит Бутырин. — Напрасно думаешь. Правитель уж извещен о моем приезде, ждет не дождется, когда я ему свое оружие представлю.

— Ну, как бьет твой пистолет, я видел. А вот пищаль хорошо ли стреляет? — спросил Бутырин.

Константин осмотрелся. Помня, какое впечатление произвел он давеча на коменданта-шведа, очень желал вновь испытать удовольствие, посмотрев, как восхитятся люди, увидев в действии его винтовку.

Он встал на ноги, взял с ковра винтовку. Хотел вначале шишку сбить, что висела на самой макушке ели, но вдруг над самой поляной увидел замершего в полете ястреба.

Константин поднял ствол, прижимая к плечу приклад, сам себе сказал: «Боже, помоги не промахнуться!» На мушку ястреба поймал, отвел ствол на два ястребиных «корпуса» вперед, по направлению к полету птицы, нажал на спуск.

Выстрел, как видно, всех оглушил — холопы в ушах поковырялись. Но ястреб, затрепыхавшись в воздухе, камнем упал прямо на поляну.

— Принести добычу! — проревел Бутырин, и все холопы бросились исполнять приказ владыки, даже подрались за право положить к ногам боярина пернатого разбойника. Наконец, самый удачливый холуй со счастливым лицом, разводя руками широкие крылья клювастой птицы, принес и положил на ковер трофей.

— Хороший выстрел! — проговорил боярин, разглядев тело ястреба. — И даже дырки от пули не видать! Что же это за пули?

— Пули особой формы, — важно отвечал Константин. Он, умный человек, уже был под обаянием самого себя, наслаждался впечатлением, произведенным на этого властелина клочка земли, где тот мог творить любые беззакония и пакости, где все ему повиновалось. — Не круглые, а с острым концом, как у наконечника стрелы. Пуля из мушкета птицу бы разорвала на куски, моя же пронзила ее насквозь, так что и дырок не видать.

— А ну-ка, Тришка, принеси мою пищаль сейчас же! — крикнул кому-то боярин. И тотчас, откуда-то со стороны, где у Бутырина, как видно, был сложен весь охотничий снаряд, появился холоп, который с почтением, на вытянутых руках поспешно нес барское оружие. — Вот, Константину Иванычу подай!

Костя принял из рук холопа барское ружье, рассмотрел. Это был в своем роде и для своего времени прекрасный образец охотничьего оружия. Можно сказать, едва ли не первый огнестрел такого рода. Ствол внутри тоже имел нарезы, и пуля в него, должно быть, загонялась туго. Поэтому и выстрел из него должен был оказаться точным, а дальность — тоже весьма неплохой.

Ствол к тому же был испещрен травленым выпуклым рисунком прихотливой формы, ореховый полированный приклад обложен врезанными в дерево фигурными пластинками слоновой кости, и на каждой пластинке имелась черненая изящная гравировка в виде охотничьих сцен, зверей и птиц.

Замок оружия был колесцовым, тоже с вытравленным изящным орнаментом. На замке стояло клеймо цеха парижских мастеров.

— Карабин отменный, — искренне похвалил Костя барское оружие. — Сколько ж ты за него отдал, господин Бутырин?

— И не спрашивайте, — махнул рукой боярин. — Десять холопок продавец оной пищали запросил. Отдал я девок, ибо оружие охотничье люблю. С таким и на войну, если царь позовет, не совестно поехать будет.

Вдруг неожиданно прямо из лесной чащобы, вылез холоп с рогатиной. Он подбежал к ковру, пал ниц перед Бутыриным, не поднимаясь с колен, скороговоркой заговорил, указывая рукой в ту сторону, откуда появился:

— Ваша милость, нашли медведя! Собаки уж облаяли его! Отсюда в трехстах саженях будет! Ежели стрелять хотите, так надо поспешать. Может уйти зверюга!

Бутырин точно только и ждал этого сигнала. С ковра не поднимаясь и только задрав одну босую ногу, барин грозно прорычал:

— Сапоги наденьте, сучьи дети! Боярин ваш медведя бить пойдет!

Тут же Аглашка подбежала к ногам боярина с байковыми портянками, которые освежались на ветке ракиты, растущей на краю поляны. Девка стала с любовью и аккуратностью, точно своего младенца пеленала, обматывать портянкой ногу властелина. Другой холоп, тоже стоя на коленях, уже готов был натянуть на запеленатую в портянку ногу красный сафьяновый сапог. Вскоре боярин уже стоял на ногах, держа в руках свое оружие и говоря Косте:

— Константин Иваныч, ваша милость, приглашаю вас порадовать охотой на медведя свою душу! Там свое ружье еще раз проворным выстрелом испытать сумеете. Или здесь, на ковре останьтесь с моей Аглашкой, когда я уйду со всей оравой?!

— Нет, отчего же — не останусь, — тоже поднялся на ноги «ближний человек правителя Руси». — С тобой, боярин, пойду. Мне сия охота интересна.

— Ну, так поспешим! Может убежать медведь, — воскликнул «дикий барин» и, несмотря на полноту, бойко потрусил в окружении холопов туда, откуда доносился пронзительный собачий лай.

Константин пошел вслед за ватагой, в центре которой, точно матка в пчелином улье, отличаясь от окружавших его холопов тучным телосложением, богатством охотничьей одежды и повадками, шел боярин. Холопы перед ним услужливо раздвигали ветки или даже старались выдернуть из земли или ссечь тесаками мешавшие его движению кусты. Константин с винтовкой наготове замыкал шествие. А сам думал: «Да зачем ты идешь с ними? Ты разве не видел, с какой жадной завистью смотрел на твое оружие этот маленький царек? Иди назад, вскочи на коня и правь туда, куда держал путь!» Но здравые доводы рассудка глохли под шумом тщеславных мыслей: «Нет, я еще хочу показать этому царьку, как можно убивать медведей из моей винтовки! А уж потом уеду».

Что-то напоминала ему эта охота. Что-то вовсе не из века шестнадцатого, а из совсем иного времени. Например, когда для московского барина «из высших» специально строили асфальтированную дорогу в охотничье хозяйство, выбрасывая на ветер миллионы казенных рублей. Потом он прибывал в окружении своих холопов — вроде бы, свободных людей, но лишь формально. Для него поднимали медведицу с медвежатами. Медведицу, конечно, расстреливали охранники — сиречь все те же холопы, охраняющие жизнь своего господина не только от террористов, но теперь еще и от разозленного зверя. А уж медвежата доставались барину самолично. И он, налившись водкой, спокойно убивал звериных детишек…

Было в нынешней охоте кое-что и от неких неприятных времен, когда значение и вес приобрели такие слова, как «доступ к телу», «паньмаешь!» или же «не знаешь, какой большой это человек!»

Вот, наверное, чем отличаются здешние баре-холопы от прочих господ. Американский президент Рузвельт (не тот, что справился с «великой депрессией», а потом долго, но верно открывал второй фронт, а его предшественник, известный гениальной фразой о некоем союзнике: «Это, конечно, сукин сын, но он — НАШ сукин сын») тоже любил охоту. И тоже столкнулся с медведицей и медвежатами. Медведицу подстрелил. А медвежат — пожалел, ибо незачем ему было проявлять над ними власть, и без того этого добра вдоволь нахлебался. Вроде бы, в зоопарк их потом сдал. В любом случае, жизнь детишкам звериным сохранил. Вскоре после этого плюшевых медвежат окрестили «Тедди» — в его честь. Так с той поры и называют…

Вообще говоря, слова «раб» и «ребенок» — одного корня. И не случайно: оба — существа зависимые, дееспособными полностью их считать — себе же дороже. Вот и сравним взрослого человека, пусть даже охотящегося ради удовольствия, но готового по-мужски разобраться с крупным хищником себе под стать — и малолетку, который отрывает лапки пауку, благо тот ничем не может возразить. Есть разница?..

…Собачий заливистый лай был уже совсем близко. Вскоре охотники вышли на небольшую поляну, где Константин за спинами холопов вначале не увидел ничего. Лишь протиснувшись сквозь толпу, он рассмотрел, как с полдюжины огромных псов с шерстью, стоявшей дыбом, окружив огромного медведя, пытаются то и дело подпрыгнуть к нему и схватить зубами, чтобы тут отскочить. Рядом с бурым Топтыгиным, который, страшно рыча, стоял на одном месте, но довольно ловко для своего огромного веса крутился, чтобы поддеть лапой с выпущенными когтями в вершок длиною ту из собак, которая подскакивала к нему, лежали пять или шесть псов. Одни — с распоротым брюхом, другие — с разорванным когтями горлом…

Бутырин, стоявший в окружении холопов с рогатинами, направленными в сторону зверя на тот случай, если медведь вдруг прорвет кольцо собак и нападет на их хозяина, прокричал, увидев Костю, вышедшего из чащобы на поляну:

— Ну, Константин Иваныч, любезный гость! Тебе первый выстрел уступаю, из почтения к милости твоей.

— Нет, боярин, — отвечал ему Костя. — Ты свою душу охотой потешить хотел — ты и стреляй. А ежели промахнешься, то я наготове буду — промаха не дам.

— Ну, будь по-твоему, — сказал довольный Бутырин и стал пристраивать ложе карабина к жирному плечу.

Константин видел, что два холопа рядом с ним держат в руках еще по пищали — на тот случай, если владыка даст промашку. Но и сам все же взял оружие наизготовку, зная, что подраненный медведь опасен. Если такой зверь ринется на врага, заставившего его страдать от боли, то никакие собаки, никакие рогатины не в силах будут остановить в стремительном броске тушу в два с половиной центнера весом.

Выстрел перекрыл собачий лай и медвежий рев, который вдруг изменил свой тон, став выше, жалостливей и одновременно злей. Дым долго не мог рассеяться. Но когда сквозь белые клубы проявились последствия стрельбы боярина, то все увидели: медведь, встав на задние лапы, передней правой лапой пытается закрыть рану на левой стороне брюха, из которой на измятую траву сочилась кровь. Эта рана, как понял Костя, не была опасной для его жизни, но причиняла зверю сильную боль. Так люди спешат потереть рукой ушибленное место, и стоящий на задних лапах хозяин леса сейчас сильно напомнил Константину человека. Медведь крутил головой, пронзительно ревел, и в этом реве слышались и обида, и негодование. Косте вдруг стало сильно жаль этого лесного властелина, не причинявшего никому вреда, но ставшего объектом забавы самодура-бездельника.

Но тут случилось то, чего, возможно, мало кто из людей, собравшихся на поляне, ожидал. Медведь, словно он прекрасно разобрался в том, кто из этих двуногих животных заставил его страдать, мгновенно опустился на все четыре лапы и ринулся прямо на Бутырина, уже державшего в руках другое ружье. Зверя и человека с оружием разделяли всего шагов пятнадцать. Боярин едва успел поднять пищаль и выстрелить. Но Костя, не видевший за дымом, попала ли его пуля в медведя или нет, по отсутствию рева понял: Бутырин дал промах. Затем раздались отчаянные крики холопов:

— Держи, держи его!

— В рогатины бери!

— Раздерет проклятый батюшку барина нашего!

Когда дым рассеялся, Костя разглядел, что медведь, снова вставший на задние лапы, находится в пяти шагах от растерявшегося барина, рядом с которым уже не было холопов. Таковы все холопы — сейчас они разбежались по сторонам, поскольку порешили, что «батюшку-боярина» уже не спасти. И только один из них, вонзив перо рогатины в грудь медведя, с величайшим трудом сдерживал зверя. Должно быть, этот служил Бутырину верой-правдой.

Послышался треск древка, сломавшегося у самого наконечника. Теперь медведя не мог удержать никто. Он, вновь опустившись на все четыре лапы, в один прыжок мог достать боярина, стоявшего с разинутым ртом и широко разведенными от ужаса руками. Никого не было рядом с ним — холопы покинули господина в минуту смертельной опасности, чем в очередной раз и явили свою холуйскую природу.

— Константин Иваныч, дорогой!.. — только и смог воззвать Бутырин жалостливым голосом. Костя понял, что настал его черед стрелять, а в голове промелькнуло: «Если промахнусь, медведь в несколько мгновений разорвет боярина…»

Если бы рядом был Богдан, то он, пожалуй, посоветовал бы непременно промахнуться. Но, увы, Богдан находился где-то в Москве, если только уже не успел угодить в опалу…

Костя быстро приложил приклад к плечу, наводя ствол на голову медведя, который был уже совсем рядом с Бутыриным и даже протянул к нему свою страшную лапу, чтобы огромными когтями, проведя ими от затылка до подбородка, снять с головы всю плоть, оставив лишь окровавленные кости.

Константин нажал на спуск, и когда дым рассеялся, увидел бурую, еще подрагивающую тушу, распластавшуюся у самых ног насмерть перепуганного человека. Бутырин, бледный, как полотно, часто-часто крестился, как старуха.

Костя подошел к нему, улыбаясь, сказал:

— Или перепугался, боярин?!

— Не… не… я — ничего, — лепетал Бутырин, не способный изъять из сердца пережитый ужас. — А ты чего так долго не стрелял, Константин Иваныч?

— Тебе, боярин, право дать хотел стать победителем медведя, — с полуусмешкой ответил Константин, довольный и своей винтовкой, и тем, что этот местный царек во второй раз уже им унижен в глазах своих холопов.

Бутырин же, вдруг словно осознав, что поведение его холопов, которые выказывали столько усердия в мелочных делах, а при смертельной опасности, грозившей хозяину, разбежались в стороны, можно смело именовать предательством, зарычал:

— Рабы мои! Сволочь рода человеческого! Всех сегодня перепорю нещадно, окромя одного Евграшки, который на рогатину медведя принял!!! Где вы были, людишки, коих Господь Бог из человеческого кала вылепил?! Почему не вы, а гость дорогой, Константин Иваныч, спас меня от лютой смерти?!

Молчание стало ответом Бутырину. Но вот холопы, вначале один, а вслед за ним и другие, стали собираться вокруг своего владыки, бухались на колени, страстно бились головами в землю, ибо не больно было. Они причитали разноголосо:

— Отец родимый, прости! Испужались!

— Батюшка, не вели казнить! Страшно было!

— Если ты, родимый, огненным своим припасом не смог сдержать зверюгу, то нам куда?! Волка — того мы можем взять. А супротив косолапого — слабы! Прости ты нас, кормилец!

Константин, позабыв о том, что эти люди еще недавно с радостью тянули к нему руки, чтобы, выполняя барскую волю, выпороть, проговорил:

— Ваша боярская милость, простите вы своих людишек! Что с них взять? Сами воспитали из них рабов, а в душе раба откуда будет смелость? Одна лишь жестокость к тем, кто их слабее. Прости!

Бутырин, с пытливым любопытством посмотрев на Костю, сказал:

— А ты милосерден, Константин Иваныч. Ладно, просьбу твою уважу. Не велю казнить сих трусливых зайцев! Тебя же — милости прошу в свой дом, на ужин. Попотчую тебя так, как в Москве тебя у Годунова потчевать не будут! Ты не только мил мне за то, что ближний человек правителя Руси, но спасителем своим тебя я почитаю. И детям своим за тебя велю молиться до гробовой доски. А хороша же твоя пшцалька! Может, сговоримся, а? Отдашь его мне за полста рабских душонок?

Вот только того и не хватало Косте, чтобы сейчас стать владельцем «людишек» — да еще таких! Но, подумать только, у этого самодура имелись и дети! Интересно знать, каковы они? Может, забитые рабы, как эти несчастные холопы? Или же — самодуры, все в папашу? Но ведь бывает так, что вырастает у такого вот отца вполне приличный сын. Тут возможны варианты…

— Боярин, и не проси, и за сто не отдам пищаль, — сразу ответил Костя. — Это уж не моя вещица — всей Руси она принадлежит. Для защиты отечества делал я ее.

— Ну, тогда просить не стану, — сказал Бутырин и, обращаясь к холопам, закричал:

— Лапы медведя к шестам вяжите да выносите на дорогу! Дарую вам, нахлебники-иуды, зверюгу эту! Знайте доброту мою!

И холопьи крики радости огласили лес. Боярин же сказал Константину:

— Ну, теперь идем со мной к поляне. Сядем на коней, да и скоро будем в моих палатах. Люб ты мне, Константин Иваныч!

Душа Кости, точно она была младенцем, убаюканная ласковой речью боярина, размягчившись вконец, заставила дать такой ответ:

— С удовольствием попирую с тобой, боярин. Идем!

И хозяин с гостем снова пошли через лес. Только теперь холопы пригибали ветки и выдергивали-вырубали кусты и перед гостем своего владыки. Поняли, стало быть, что к чему…

На конях, проехав по лесу, выбрались на поле с копнами еще не убранной в закрома ржи. За полем довольно широкая река зеркально отражала на гладкой поверхности летящие по небу облака. Место показалось красивым, вызывающим благостные чувства. «Что за река? — подумал Костя. — Шелонь, наверно?»

— А вот и дом мой, — указал Бутырин на строения, что виднелись за широким полем. — И все эти поля, а за речкой — луг заливной и лес — все это вотчина моя, — с гордостью похвалился боярин.

Костя посмотрел в ту сторону, куда указывал хозяин. Он увидел крыши многочисленных домов большой деревни, а в стороне от них — немалого размера барский дом. Вскоре они уже подъезжали к нему. Константин видел перед собою барское строение с множеством пристроек, башенок, сеней, где за всей этой архитектурной неразберихой невозможно было определить, где же главный фасад усадьбы. Только когда приблизились к высокому крыльцу, козырек которого держался на двух резных витых столбах, стало понятно, что прибыли к лицевой части дома.

У крыльца при помощи скакавших позади пятерых холопов «большие люди» спешились. Даже Константину холоп поддержал стремя и под локоть подхватил.

— За коня своего не тревожься, — сказал Бутырин. — На конюшню его отведут, она у меня на задах стоит. Овса дадут, ячменя. Холопы его почистят, напоят. Сумы при нем же будут. Ничего из них не украдут, не беспокойся! Мы же с тобой в дом пройдем. Вон уж супружница моя вышла нас встречать с тремя моими дочерьми.

Стали подниматься на крыльцо, на широкой площадке которого стояла боярыня в узорчатом салопе и с высокой кичкой на голове. Полная женщина была под стать супругу. Когда хозяин с гостем на ступени крыльца вступил, она заполошно заголосила, протягивая к мужу руки:

— Голубь мой ненаглядный, сокол мой любезный! Вернулся-таки с охоты на зверя лютого! Целехонький вернулся!

— Вернулся, мать, вернулся! — тяжело дыша, поддерживаемый с двух сторон холопами, отвечал Бутырин. — Если б не милый гость мой, Константин Иваныч, лежать бы мне сейчас на лесной поляне растерзанным медведем! Ведь не уложил я его выстрелом первым выстрелом своим, а из второй пищали промах дал! Зверь уж почти и дотянулся лапой до меня, но Константин Иваныч меткой пулей сразил его! Молиться до гробовой доски будете за Константин Иваныча из рода Росиных — запомнили аль нет?!

Вместо ответа и супружница боярина, и все три дочери его заголосили, запричитали, всплескивая руками и поочередно бросаясь к спасенному от смертельной опасности мужу и отцу.

Бутырин же грубо женщин оттолкнул, грозно им сказал:

— Чего ревете, дуры! В ноги спасителю поклонитесь! Вон он сам стоит да смотрит на вас, дурех! Ну, кланяйтесь, а после пусть Дуня за вином слетает да хоть грушу медовую на заедку гостю принесет, да в губы его опосля поцелует!

Все четыре женщины усердно исполнили приказ повелителя поместья — коснувшись правой рукою выскобленных до белизны досок крыльца, разом поклонились гостю, и тут же самая, молодая и пригожая дочь Бутырина бросилась в дом. Боярин сказал Косте:

— Постой маленько Константин Иваныч! У меня так принято — самых важных и почетных своих гостей не в горнице встречаю, а на ли только иконы великолепной работы — византийские и древнерусские, помещенные в чеканные позолоченные оклады, с ликами Бога и святых, озаренными огнями лампад горящих.

Но вот дошли они до комнаты, перед которой Бутырин немного приостановился и сказал:

— Константин Иваныч, мое оружие твоему и в подметки не годится. Но все ж взгляни, не обессудь, что собрали мои отчичи и дедичи, да и я сам собирал, ибо к оружию хорошему пристрастие имею. Ведь я в последнюю войну, когда с ливонцами бились, ходил под самый Ревель. Много понабрал я там ратного припасу — да домой привез.

Сказав так, он дверь открыл.

Прежде не знал Константин за знатными людьми Московии шестнадцатого века такого увлечения, как собирательство диковин или редкостных вещей. Вот в начале восемнадцатого столетия на это возникла мода — благодаря Петру Первому, конечно же. Бутырин же, несмотря на свой дикий норов в обращении с холопами и с людьми, которые вольно или невольно перешли границу его владений, как живое доказательство того, что природа русская полна противоречий, хранил безо всякого стремления когда-то применить на деле множество вещей, относящихся к воинскому делу. Константин вошел — и не смог не остановиться, совершенно пораженный.

Большая комната вдоль всех стен и даже посредине была заставлена и завешана оружием — как наступательным, так и защитным. Константину не нужно было объяснять, в каком времени и каким народом был изготовлен тот или иной предмет. Похоже было, что Бутырин действительно лишь продолжил собирать эту коллекцию, поскольку Костя увидел здесь и различной формы шеломы-шишаки, времен Александра Невского, кольчуги и зерцала, которые могли принадлежать дружинникам князя Игоря, ходившего на половцев. Три полных доспеха европейских, изготовленных где-нибудь в Золингене или в Инсбруке, понурив клювы своих забрал, в мертвом немом покое стояли у стен. Татарские луки еще обладали туго натянутыми тетивами, а веером прикрепленные стрелы с лебединым опереньем имели отточенные наконечники — хоть сейчас бери их и накладывай на лук. Арбалеты всех знакомых Косте видов птицами распластались на коврах, что закрывали стены. Пищали, кулеврины, фальконеты и бомбарды лежали на специально изготовленных подставках. Турецкие, персидские, польские сабли изогнулись на стенах полумесяцем и, как видно, были остры — хоть сейчас иди с ними в бой. Пистолеты, начиная с самых примитивных и заканчивая превосходными изделиями французских и немецких мастеров, заняли свое место в особом месте. Отдельно висели «современные» испанские, итальянские, французские рапиры и шпаги. А вот как затесался в эту богатую коллекцию японский меч-катана, Константин понять не мог. Какой воин носил этот меч в своих ножнах? Когда и кем он был убит или обронил его в пылу жестокой битвы?

— По нраву, по интересу пришелся ли тебе, Константин Иваныч, мой ратный хлам? Слышал, что за границей князья любят комнаты оружейные в домах держать, да разным старинным оружием баловать себя и даже из него стрелять, — сказал Бутырин, пристально наблюдавший за гостем, покуда тот чуть ли не битый час внимательно рассматривал предметы.

— За границей я бывал, и верно ты говоришь, боярин, — ответил Костя. — Мне же собрание твое представляется богатым и даже, может, еще более богатым, чем те, что я в Англии во Франции у некоторых влиятельных людей видал. А вот откуда сей меч? — и он указал на катану.

— Спасибо тебе за похвалу. А это… Один купец из Новгорода привез. Да я его хорошенько порасспросил, откуда да что. Слыхал такую страну — название еще такое смешное… Порты… Порту…

— Португалию?

— А, ну да… Оно именно так. Так вот, продал меч ему купец из энтой самой Порту-галии. А уж тот купец побывал в далекой стране, о коей и представления мы никакого не имеем, и живут там низкорослые желтые люди…

— Это вроде татар? — решил подыграть Костя.

— Ну, не знаю, Константин Иваныч, может, и навроде татар. А токмо молются не Магомету, а каким-то языческим нечестивым богам. — И боярин размашисто перекрестился. — Так вот, у них тоже свои воины есть, и страшно промеж собою воюют. А те самые купцы из… тьфу ты, забыл, как их нечестивая страна зовется… им мушкеты привозят. Да говорят, те желторожие сами их делать обучились, но все больше мечами друг друга режут. А уж коли такой воин окружен противниками, так живым им в руки ни за что не сдастся — кишки себе вспарывает, да и вся недолга.

Н-да, сведения о Японии были здесь довольно точны — конечно, по меркам шестнадцатого века, и гражданская война всех со всеми там еще долго не закончится.

— Ну… а если б ты все сие к себе в Москву забрал, на трех бы моих возах увез, а взамен бы отдал мне свою… как ее?.. винтовку да пистолет? Ударили бы по рукам? — продолжал канючить боярин, увидевший, что собеседник погрузился в размышления. — Все равно ты бы сделал себе оружие другое, раз сам его работал, а у меня была бы память о тебе.

Константин, который рассматривал собрание оружия и видел немалую ценность коллекции, действительно на минуту призадумался: «А что, если и впрямь отдать ему винтовку и револьвер? Ну, будет себе дичь стрелять да перед соседями выхваляться. Ведь не шведам или кому-другому секрет отдаст!» Но, поразмышляв, ответил он вежливым, но решительным отказом:

— Прости меня, боярин, не отдам. Мне Борису Годунову не только чертежи представить нужно, но и сразу, для пущей убедительности, показать оружие в стрельбе. А в Москве у меня ни кузни, ни железа, а знаю твердо, что в следующем году на первопрестольную пойдет орда. Нужно столицу защищать, не то пожгут ее татары, как пожгли при покойном царе Иване. Не серчай. Когда наделают для стрельцов да для детей боярских, которые на конях бой ведут, много моих винтовок да пистолетов, тогда и тебе пару можно сделать да с нарочным прислать. Обожди немного.

— Ладно, обнадежил! — с веселым лицом отвечал Бутырин. — Тогда пойдем, душа моя, закусим малым-мало да в баньку сходим, а уж после баньки — ужин, каким тебя, как я уже сказал, на Москве потчевать не станут. Идем же!

Не снимая с плеча винтовки, прошел Константин с хозяином в светлицу, служившую, как видно, трапезной. Здесь на столе уже стояли блюда да кувшины. Боярин усадил гостя за стол, снял крышки с серебряных приборов, которых понаставлено было не меньше дюжины, стал объяснять, где лососинка, где стерляжьи и белужьи спинки, где студень трех видов, где заливные рыба и зайчатина, а где щучьи головы с чесноком, а где холодные буженина, медвежатина и ветчина под хреном. Особо рекомендовал попробовать редьку «по-царьградски», которую у него в дому готовят вкуснее, чем в самом Царьграде.

Надо сказать, и Константин не представлял, готовят ли еще редьку в Царьграде, который (как, между прочим, и Новгород) уже более века находился под оккупацией. Правда, не московитской, а турецкой, ну да хрен редьки вряд ли слаще.

Хоть на столе имелось не меньше пяти сортов хмельных медов, их пить Бутырин не порекомендовал, а сам налил хозяину «вина» на ежевике. И Константин, довольный радушием хозяина, с радостью и душевным приятием «чокнулся» с ним золотою чарой о его посуду. А после ежевичной водки холодные закуски с великой легкостью отправились в его желудок.

Закусывали целый час, разговаривая о том, о сем. Оружия в беседе не касались, все больше говорили о ведении большого барского хозяйства. И в этом многотрудном деле хозяин выказал себя великим знатоком. Бутырин рассказал, какими земельными наделами пользуются его крестьяне, сколько оброка отдают ему, а сколько платят «живой монетой». Поведал, сколько полотна из выращиваемого на его полях льна ткут его холопки-ткачихи, сколько выпрядают пряжи шерстяной, Много говорил о том, как содержит он коровье стадо и овец, как заготавливает продукты на зиму, как сушит и мочит яблоки и груши, как «курит» вино и сытит мед. Через час беседы Константин сделался знатоком ведения хозяйства, и сам понимал: эти знания ему полезны. «Я сам после того, как стану ближним человеком Годунова, обзаведусь поместьем или даже вотчиной. Вот тогда мне придется хлопотать самому об этих, таких обыденных с виду вещах. Я уже довольно гонялся по белу свету, пора и остановиться. Поездка в Москву будет моим последним большим путешествием…»

И тотчас он оборвал себя. Последним? Ох, нехорошо так не то что говорить, но даже думать!

— А теперь, дорогой Константин Иваныч, пройдем-ка в баню! Там уж натопили по моему приказу, и девки-холопки, — Бутырин подмигнул, — ждут нас там и не дождутся, когда мы спины свои под их веники подставим.

— Неужто боярыня гневаться на тебя не будет за холопок? — подивился Костя. — А перед дочерьми не совестно?

Круглая рожа Бутырина стала еще круглей и шире от улыбки. На гостя хозяин воззрился с крайним изумлением. Потом произнес:

— Что ты, Константин Иваныч?! Да моя Матрена свет Даниловна сама мне в баню холопок посылает, чтобы я тело порадовал свое и баней, и девичьей свежестью. То ж рабыни, а не человецы суть! Как можно их стесняться? Вот ежели б я жену аль дочку возжелал у соседа, тут бы была обида, ибо с ровней согрешил. Холопки же не токмо не ровня мне, но и вовсе их за людей никак нельзя принять. Ну да идем, покуда пар не вышел. А оружие свое ты здесь, в трапезной, на стене повесь. Не бойся, никто его не тронет. Или ты и в баню к девкам с винтовкой пойдешь? Так засмеют тебя! «Али, — скажут, — барин ты мужской своей пищали лишен, что с собой железную таскаешь?!»

И Бутырин басовито захохотал, весьма довольный собственной шуткой.

Делать нечего — повесил Константин винтовку, револьвер и саблю на вбитых в стену трапезной гвоздях.

Пошли в сопровождении холопов, которые несли за Бутыриным и Костей свежее исподнее белье, в баню, выстроенную наподобие сказочного теремка — с башенкой, с гнутой кровлей, крытой «под чешую» крашеными резными плашками. Вошли они в предбанник, где их уж ожидали девки в одних рубахах. Отвесив поясной поклон, усадили на лавки, крытые сукном, стали сапоги с мужчин снимать, после — за кафтаны взялись да за штаны, споднее стягивали тоже с бессовестным проворством. Бутырин, заметив смущение гостя, сказал ему:

— Э-э, да я вижу, ты к боярской бане непривычен, Константин Иваныч! Привыкай. На Москве тебе еще не так париться придется, ежели будешь в милости у больших людей державы. Ну, в мыльню сейчас пройдем, а там — в парную! Эй, девки! — крикнул он холопкам. — Рубахи скидывайте да за нами вслед идите! Веники-то уж распарены?

— Как не распаренными веникам-то быть? — отвечала одна холопка, взвивая над головой подол рубахи и обнажая молодое тело. — Все уж, свет-батюшка, для тебя и для гостя твоего готово — постарались!

В парильне Константин, от жара чуть не помирая, лежал на лавке, а три голых девки хлестали по нему березовыми вениками то с великой аккуратностью, легко и мелко, то ожесточенно и сурово. Боярин, лежавший на лавке неподалеку, спросил:

— Ну, Константин Иваныч, как, по нраву тебе мои красавицы?

— Хороши, нечего сказать, — Костя отвечал. — В банном деле смыслят.

— Не токмо в банном. Они у меня на все мастерицы: и яства всякие готовить, и снедь разную впрок заготавливать, и ткать холсты, и вышивать, и танцевать, и петь. Ну, за двадцать пять таких красавиц отдашь свою винтовку и пистолет? Так на Москву с девками и приедешь, и они тебе при первом обзаведении в хозяйстве большой подмогой станут. Берешь?

— Прости, боярин, не могу! — отвечал Константин, который уж стал смекать, что Бутырин так возлюбил его оружие, что отвязаться от него трудненько будет. Костя наконец догадался, зачем он был приглашен в имение. Предчувствие опасности, грозящей ему здесь, пролезло в рассудок и стало ощутимо припекать, будто и не в бане он был, а сидел на жарко раскаленной печке.

Когда попарились три раза, девки рогожными мочалами помыли с головы до ног и хозяина гостя, а потом повели в предбанник, где вытерли бархатными полотенцами. Они стали облачать в одежду с тщанием и заботой. Из бани до дома Бутырина и Костю под руки уже холопы повели — прямо до трапезной палаты, где стол был уставлен серебряными блюдами. Костя первым делом на стену глянул, на месте ли его оружие — и винтовка, и револьвер в кобуре, на поясе, и сабля висели там, где он их оставил. Хозяин же, гостя усадив за стол, сам налил по чарке, Константину поднес. Когда же выпили имбирной и закусили стерляжьим балыком, Бутырин сказал:

— Своими руками буду, Константин Иваныч, яства накладывать тебе. Сейчас уж лебедя нам принесут с поторохами и разом — щи двойными, ибо без щей и боярский стол не может обойтись. Тетерев и рябчик, начиненный яблоками и грецким орехом, пойдут за лебедем. Почки жареные заячьи, жареные же говяжьи языки, баранья грудинка под соусом чесночным, зайчатина в лапше, уха из осетра, каша гречневая на жиру бараньем, караси, в сметане жареные, пироги подовые кислые с горошком, с маком и орехами, с визигой, с сигами, с сомом, с сельдью, зайчатина соленая, баранья печень и многое другое из закусок — все будет перед тобою. Напоследок отведаешь моих сластей — пирожных, пряников и пастилы, плодов в меду вареных и разных прочих сахарных изделий. Вина же перед тобою — пятнадцать видов. Все повара да поварихи мои готовят преотменно. И к двадцати пяти красавицам моим, если согласишься на обмен, трех своих умелых поваров отдам. Ну вот, налью тебе еще брусничного вина. Выпей, свет Иваныч! — сам же, повернувшись в сторону дверей открытых, хлопнув ладоши, крикнул:

— Яства сюда вносите, ироды вы окаянные! Гостя чествовать-жаловать стану, любимого Константин Иваныча!

И тут же чередою из дверей открытых, будто только и ждали приказа барина, стали выходить холопы в красиво шитых одинаковых кафтанах. И все то, что боярин перечислил, было водружено на стол, а Бутырин, как и пообещал, самолично принялся накладывать в тарелки Константину все, что было на столе. Едва видел, что Костя попробовал одного яства и уже смотрит на другое блюдо, кивал стоявшему за спиной у гостя холопу, и тот тарелку убирал и ставил чистую. А «вино» в золотую чарку Константина лилось рекою, и теперь наливал не сам боярин, а другой холоп — особый. Бутырин только пальцем показывал ему на серебряный сосуд. Сам же боярин, заметил Костя, свою чарку только подносил к губам, тогда как гостя заставлял пить полную за здравие всех членов его семьи. И скоро Константин почувствовал, что стены в комнате довольно сильно покосились, а пол, как палуба корабля в штормовую погоду, кренится то влево, то вправо, то вперед, то взад.

— Так говоришь, Константин Иваныч, — как сквозь толстое сукно, пробились к сознанию гостя слова хозяина, — ты уж приближен к Годунову — али токмо собираешься стать ближним человеком?

Константин закосневшим языком дал такой ответ:

— Как только правитель мое оружие увидит, сразу сделает меня думным дьяком вместо Василия Щелкалова. Или ты в этом сомнение имеешь?

— Боже упаси, — сделал испуганное лицо боярин, — ничуть не сомневаюсь. Оружие твое дорогого стоит. А не хочешь ли ты, Константин Иваныч, пройти в свою опочивальню? Или еще отведаешь чего?

Костя, понимая, что без чьей-то помощи вряд ли доберется до постели, отвечал:

— Спасибо за угощение, боярин. На таком пиру ни разу не бывал я. Ну, может быть, тогда лишь, когда при королевских дворах живал, в Англии да во Франции. Вели своим холопам в опочивальню отвести меня, что-то в голове шумит. Да и оружие пусть за мной несут, а после на ночь пускай оставят горящую свечу.

— Эй, Егорка и Евграшка! — прокричал Бутырин в сторону открытых дверей, и тотчас в столовую вошли и поклонились два холопа. Константин, хоть и был изрядно пьян, узнал в одном из них, в плечистом, с толстой шеей парне, того, кто сегодня днем рогатиной пытался удержать рвущегося к барину медведя. Боярин же им сказал:

— Гостя дорогого, Константин Иваныча, отвести в его опочивальню да помочь раздеться. Оружие его с гвоздей снимите да за ним несите. Ну же, помогите подняться гостю! Вишь, в ногах он слабым стал. Вино-то мое — не мед, чай. Хоть кого с ног сковырнет!

Холопы с усердием на лицах принялись исполнять приказ боярина. Константин же, идя по коридору, с досадой думал: «Да как же я позволил так напоить себя? Рассудок, вроде, чистый, а ноги не идут, и руки, словно плети. А ведь Бутырин сильно возжелал моим оружием владеть, и сейчас я в полной его власти».

Пришли в комнату, где уже была разобрана постель с периной пышной, с горой подушек, с одеялом мягким — пуховым. Вначале Костя убедился в том, что оружие его находится у изголовья, а уж после дал холопам себя раздеть. Прежде никогда он не опускался до того, чтобы унизить человека исполнением таких услуг. Теперь же было так, словно он за несколько часов общения с боярином, не считавшим людьми своих холопов, и сам перестал считать их за людей, как будто вместе с водками своими влил в Бутырин в гостя и частицу собственной барской спеси. Константин не понимал, что в помыслах своих тщеславных, желая стать важной птицей в Московском государстве, он уже встал рядом с самодуром-боярином. Разница между их стремлениями быть выше других людей оказалась невелика — оба желали власти, хотели править.

Когда ушли холопы, Константин лежал, утопая в пуховой перине. И мысли одна другой приятней приходили ему на ум. Он был доволен собою, радовался тому, что боярин принял его, как князя. Сомнения насчет искренности поведения Бутырина уже не тревожили рассудок Константина. «Ну, подумаешь, просил меня поменять винтовку и револьвер на девок! Любит, привечает он хорошее оружие — вот и просил. Милый человек боярин. Наш, русский человек. А то, что холопов своих не признает людьми, так это уж воспитание такое. Бутырин — своего времени и своей среды продукт, что взять с него? А холопы на то и холопы, чтобы их презирать. Или не бросили они барина, когда кинулся на него медведь? Да, каждому свое в этой жизни: холопу — холопское, а боярину — боярское. И мне придется когда-то холопов завести. Как же без слуг жить знатному человеку?»

И Константин, убаюканный такими мыслями, погрузился в сладкий пьяный сон. Приснилось ему, как сидит он за столом богатым с самим Годуновым, и Борис Феодорович наливает ему из серебряного штофа чарку и говорит: «Своими руками попотчую тебя, Константин Иваныч! Спас ты Москву от злых татар, меня спас, царя, царицу и всю святую Русь. Правь вместе со мной страной, без тебя трудненько будет…»

…Какая уж сила, какое чувство заставили Константина открыть глаза и слух свой обратить в сторону дверей, за которыми слышалось шуршание, тихие шаги. Он того не уразумел. Наверное, его ангел-хранитель над спящим своим крылом взмахнул, и взмах этот ощутила Костина душа, лишь наполовину в сон погруженная. Свеча горела, освещая лишь изголовье его постели. Та же половина комнаты, что была обращена ко входу, находилась в полной темноте.

И не увидел, а только услышал Константин, как чуть скрипнула дверь, как кто-то еле слышно прошел, видимо, босыми ногами по доскам пола. И тут мгновенно охватившее Костю ощущение опасности смертельной заставило его нырнуть под одеяло и быстро перевернуться, так что там, где на подушке лежала недавно голова его, находилось лишь одеяло, случайно свернутое комком. Сам он, поджав ноги, смотрел на освещенное свечою изголовье.

И вот разглядел Костя, как язычок свечи заслонила чья-то черная фигура. Рука с большим ножом была поднята над подушкой и быстро опустилась с такою силой, что все тело гостя содрогнулось от страшного удара. Второй и третий раз ударил человек в подушку, ошеломленно отступил на шаг, не понимая, почему клинок ножа не находит того, для кого удар предназначался.

Костя же, понимая, что шуметь нельзя, не обеими ногами, как хотел вначале, ударил человека, а быстро откинув одеяло, кинулся на него со спины.

Одной рукой схватил он убийцу за руку, которая нож держала, и так вывернул ее в запястье, что оружие тут же выпало, а левой своей рукой обхватил за шею, прижимая его голову к своей груди.

Тот, кто пришел его убить, захрипел, замахал руками. Еще с полминуты не дал бы Костя ему дышать — и на Божий суд отправился бы человек за грехи свои отвечать. Но не захотелось Косте убивать негодяя. Да и негодяя ли? Скорее всего, холопа обыкновенного.

Опрокинув на постель полузадушенного и потерявшего сознание неудачливого убийцу, Константин снял с поставца свечу, поднес ее к лицу молодого парня, щеки которого недавно только обросли негустой еще кудрявой русой бородкой. Это был Евграф, тот самый преданный холоп Бутырина, который не бросил его в трудную минуту.

Пока барский раб приходил в себя, Константин подобрал выпавший нож, к горлу Евграфа приставил и даже немного надавил, покалывая кожу на бычьей шее парня.

— Чуть вякнешь, — тихо сказал он убийце-неудачнику, когда тот открыл глаза и стал глубоко дышать, возвращая своим легким способность нормально действовать, — сразу горло перережу! Говори, кто тебя подговорил меня убить?

— Барин научил, — тяжело дыша, сказал Евграф, лежа с широко открытыми глазами, точно с мгновенья на мгновенье ожидал погибели своей.

— Что с телом сделать потом велел?

— Вынесли бы мы тебя с Егоркой да и закопали в огороде, — тихо отвечал парень.

— Чего ради барин хотел меня убить?

— Оружие твое заполучить хотел. Еще и смеялся. «Какой он, — говорил, — ближний человека правителя московского. Ремесленник! Еще хвалился, что у королей бывал! Да такого проходимца нужно отовсюду гнать в три шеи и бить батогами!»

Константина будто обварили кипятком. Едва избавился он от смерти у шведов, как из того огня попал в полымя новой беды, теперь уже по воле соотечественника — коварного, трусливого и подлого, как холопы, которыми он владел.

— Евграфом тебя зовут? — спросил Константин, поразмышляв.

— Евграфом, — отвечал парень.

— А разве тебе, Евграф, убийством человека невинного не страшно было свою душу загубить навек? Или настолько уж ты исхолопился, что, как собака пятки хозяину готов лизать и все будешь делать, что он ни прикажешь? Пошлет мать-отца убить — пойдешь да и зарежешь?

Слезы вдруг заструились по гладким, молодым щекам Евграфа — видно, совесть в его сердце еще была жива. Кривя губы, убийца заговорил:

— Что делать, что я рожден в холопах?! Не волен я был отказаться — насмерть бы на конюшне за ослушание запорол бы меня барин, как многих уж запорол! Ну, еще и в петлю можно голову засунуть, что тоже иные холопы делают у нас от обиды горькой. Мы тоже люди — не собаки. А он из нас и борзых, и легавых, и волкодавов сделал. Полушка — наша жизнь!

— А хочешь сделаю тебя свободным, а, Евграшка? — спросил Константин, уже зная, чем задеть холопье сердце.

— Да как же, барин, вы сделаете меня свободным? Или выкупите у него? — спросил, переставая плакать, парень.

— А так — уедешь ты в эту ночь со мною. Сейчас пойдешь ты на конюшню и оседлаешь моего коня, а второго — для себя. Мои сумы только отыщи да через луку седла и перебрось. Как сделаешь, сюда придешь.

— Барин, а меня Егорка дожидается, чтобы закапывать тебя нести. Что ему сказать?

— Скажешь, что гость еще не спит, увидел меня и стал расспрашивать о том, о сем. Спать отправь его, сказав, что кликнешь через два часа, когда все готово будет. И скажи-ка, барин твой в спальне спит с боярыней или один?

— Завсегда один. Боярыня уже боле без надобности ему, — улыбнулся парень. — Один, если девку не берет с собой в постель.

— Ну, девке-то мы рот заткнем, если увидим. Когда коней оседлаешь, мне плеть принеси да длинную веревку. Ну, иди, Евграф. На Москву со мной поедешь, там тебя никто не сыщет. Человеком будешь, а не псом легавым.

Парень радостно закивал, руку Кости вдруг схватил и начал страстно целовать ее. Константин руку свою убрал, Евграфу же сказал:

— С сего часа от холуйских привычек избавляться будешь, этого я не люблю. Понял ты меня?

— Понял, Константин Иваныч, понял! Ну, пошел я на конюшню. Все сделаю, как вы сказали!

И Евграф, встав с перины, в коридор пошел. Костя же стал быстро одеваться. Он опасался, что Евграф лишь на словах, выказал преданность ему, а на самом деле остался верен хозяину и вернется сейчас с вооруженными холопами. Это тревожило гостя, попавшего к весьма доброму и гостеприимному хозяину. Держа наготове револьвер, чтобы в случае необходимости было чем защититься, Константин ждал холопа уже одетым и вооруженным, с винтовкой за спиной и с саблей на боку. Но явившийся через полчаса Евграф пришел один. Улыбаясь радостно, сказал Константину:

— Все исполнил, барин! Кони оседланы и уж выведены за ворота. А вот вам плеть и веревка. Чего задумали-то делать?

— Задумал боярина твоего Бутырина напоследок поучить маленько, — отвечал Костя. — Веди-ка к его спальне. Ты Егорку спать отослал?

— Да, все тихо в доме, — кивнул Евграф, и Константин, взяв в руки свечку, пошел вместе с барским слугою по коридорам большого дома. Вскоре они уже стояли возле дверей, и Евграф не без робости сказал:

— Тута спит боярин… Только вы, Константин Иваныч, его уж не убивайте…

— Что ж ты его пожалел? — тихо и не без презрения спросил Константин. — Он-то ни вас, ни меня не жалел. Отчего же я-то буду милостив к нему? Пойдем-ка, поможешь мне!

И тихо дверь открыл. Громкий храп, похожий на медвежий рев, красноречиво говорил о том, что боярин, отдав распоряжение зарезать гостя, сам с чистой совестью погрузился в сладкий глубокий сон. Спал он не на лавке, как это еще водилось в русских жилишах, а на кровати.

Костя подошел, в открытый в храпеньи рот засунул сходу тряпичный кляп из полотенца, захваченного из своей опочивальни. Пока спящий просыпался да соображал, что с ним такое произошло, с него сбросили одеяло. Константин рывком перевернул боярина на пузо, исподнее спустил с него пониже и задрал рубаху. Бутырин замычал, закувыркался, но сильный удар Кости в темя его оглушил, так что не доставило хлопот Евграфу, исполняя приказания Константина, бывшего господина к кровати привязать. Константин порол плетью боярина самозабвенно, при каждом ударе приговаривая:

— Это тебе, боярин, за твои хлеб-соль! А вот это — за всех твоих рабов, которых ты скотиной сделал! Это — за проходимца и ремесленника! Это — за неверие твое, что я стану вторым человеком на Руси! А вот и за то, что гнать меня отовсюду надо! А вот и за нож свой получай! И помни, что мог тебя зарезать я в два счета, но греха такого на душу свою я не возьму! Ну, будешь на Москве, в гости заходи — еще получишь с полста горячих! А узнаю, что вновь за старое принялся, что холопов велел перепороть — можешь смело молиться, ибо оглянуться не успеешь, как пред Богом предстанешь!

Кожу со спины и толстой задницы боярина Константин плетью стесал до крови. Окровавленную плеть бросил на постель, руки об одеяло вытер да толкнул к дверям Евграфа. Через пару минут они уже шли по погруженному в ночную темень двору поместья к высокому забору, плотно сбитому из толстых досок. Затем вышли за ворота, где их ждали кони. В доме было тихо, боярин, судя по всему, еще очень долго будет приходить в себя.

Сумы с патронами и другим хозяйством Константина были перекинуты через седельную луку, и вот уже в ночи по сухой еще земле застучали подковы. Костя благодарил судьбу за избавленье от смерти и за то, что она даровала ему верного слугу, который еще час назад мог вполне стать его убийцей.