Колдовские чары

Глава шестая,

откуда следует, что иные коронованные особы ничем не лучше уличных девок

Престарелая «мать Франции», как называли Екатерину Медичи, сидела в своем будуаре, тщетно вертя зеркало «машины жизни», оставленной великим Мишелем Нострадамусом. Она помнила, как он показывал ей действие машины. Она видела в зеркале мужа, Генриха Второго, с глазом, пронзенным осколком копья, увидела лицо Карла Девятого, на совести которого были тысячи зарезанных в Варфоломеевскую ночь гугенотов… Зеркало, сделав пятнадцать оборотов, указало на пятнадцать лет его правления.

Потом в зеркале мелькнуло лицо ее болезненного сына Франциска. И зачем она его только женила? Брак не пошел ему на пользу, и юноша процарствовал не больше года.

В зеркале показалось лицо Генриха Наваррского. Колесо провернулось двадцать два раза и остановилось.

«Боже! И этот изверг будет править, да еще так долго!» — подумала в ужасе Екатерина, все пытавшаяся увидеть в зеркале лицо сына, правящего короля Генриха Третьего. Но оно не показывалось вообще, и это разозлило старую женщину.

В дверь постучали. Камеристка просунула голову:

— Ваше величество, пришел тот самый господни Росин. Вы помните, он передавал рекомендательное письмо от его величества короля Испании. Новый Нострадамус…

— Ах, помню, помню!

Екатерина Медичи вскочила на ноги. Кажется, она и к старости не растеряла своей итальянской горячности.

— Пусть немедленно войдет.

Через несколько мгновений в комнате стоял Костя, одетый по последней французской моде, но без особого щегольства. Ясновидцу оно оказалось бы не к лицу. Короткие панталоны без ватных вздутий, камзол без «гусиного брюха», отложной кружевной воротничок, небольшой бархатный плащ, накинутый на плечи и стянутый на груди плетеным шнуром. В руке — шляпа с серебряной пряжкой и с высокой тульей. Поля — небольшие…

Костя низко поклонился, а королева-мать протянула ему свою руку для поцелуя, что было модно и во Франции.

— Садитесь сюда и дайте мне вначале вас хорошенько рассмотреть, господин Росин. Я сразу вам скажу, что не верю в ваши способности. Или почти не верю… Кто после великого Нострадамуса способен заменить его?! К тому же, он отличался и отличными манерами, и обаянием. Но вы, признаться, тоже хороши собой. Откуда вы родом?

— Я из России…

— Признаться, я мало знаю об этой стране. Только то, что там больше тридцати лет правил Иоанн, кровопийца. Наверное, страна вздохнула спокойно, когда он умер, не так ли?

— Вздохнула, но, полагаю, ненадолго, — отвечал Костя. — Каким бы кровожадным ни был Иоанн Четвертый, но он держал народ в крепкой узде или, как говорят у нас, в ежовых рукавицах. Некоторые считают, что русский народ — раб по натуре.

— Да, я слышала это, — кивнула Медичи. — Но вы так не считаете?

— Это — величайшее заблуждение. Быть рабом в силу обстоятельств или по характеру своему — вещи противоположные. Вспомните Эзопа. Он тоже был рабом, но в душе это был свободнейший человек, смеявшийся в своих баснях над всеми и над всем. А тот, кто смеется, всегда предпочитает свободу. Когда обстоятельства несвободы падут, а это случится через десять лет, русские люди проявят такую анархию, такую смуту, которой удивятся сами. И сами примутся искать властелина, перед которым преклонили бы колена. Право, ваше величество, это очень странный по характеру народ.

— Ну, довольно о русских. Король Филипп отзывался о вас в самых восторженных выражениях, говоря, что вы и впрямь склонны к пророчествам и даже делаете попытки каким-то образом предотвратить то, что должно непременно случиться, полагая, что это в силах человека. Я правильно выражаюсь?

— Да, это совершенная правда, ваше величество. Я стараюсь, а иногда мне это удается, хотя для истории такое событие якобы остается неизменным.

— Туманно… Как же так? Поясните.

— Ну, к примеру, пророчество говорит, что какой-то человек будет убит. В истории потом так и будет значиться — убит. А на самом деле он и не убит вовсе, а жив, но для истории умер. Разве нет разницы?

— В практическом смысле, конечно, есть. Если бы мой муж, Генрих Второй, не погиб на турнире, а только прошел бы слух об этом, закрепившийся в народной памяти, а на самом деле он отдавал бы приказы, повсюду разъезжал инкогнито и, простите, спал бы со мной, и я бы от него рожала детей, то это выглядело бы совсем иначе. Но он-то лежит в гробнице в усыпальнице королей. Однако, чтобы попытаться изменить пророчество и сделать не то, что предписывает Бог, нужно вначале хорошо знать, что же Всевышний хочет сказать нам через пророка.

— Вот именно за этим я и оказался у вас.

— Очень хорошо! Вас, видно, сам Господь ко мне и послал, потому что я нахожусь в большой растерянности по поводу судьбы своего сына-короля, Генриха Третьего. Он не желает слушать мои советы и прислушивается лишь к подсказкам своего ума, в силе которого я сильно сомневаюсь. Но давайте начнем с пророчеств Нострадамуса. Вот, кстати, перед вами изобретенная им машина. Он подарил ее мне. Глядя в зеркало и крутя ручку, я начинаю вращать диск. В зеркале я должна увидеть лицо, а количество оборотов машины может подсказать мне, как много лет процарствует мой сын. Представьте, я начинаю крутить машину, смотрю в зеркало — и вижу всех, кого угодно. Я имею в виду своих сыновей и родственников, но не вижу Генриха, и это меня страшно огорчает. А он сейчас в ссоре со всеми — с Лигой, с гугенотами, с Генрихом Наваррским, с парламентом… Короче, со всеми, с кем только может поссориться французский король. Давайте еще раз покрутим машину — может быть, сейчас удастся увидеть в зеркале его лицо.

Екатерина Медичи стала крутить ручку, но Костя, не видя в зеркале ничего, кроме отражения лица самой королевы-матери, отлично слышал, что она говорила: снова мой муж, опять этот Наваррский Бурбон, вновь бедняжка Франциск… А этого как не было, как и нет! Ну что ты будешь делать!..

«Мать Франции» бросила крутить машину, взяла в руки книгу и сказала:

— Это — катрены Нострадамуса! Как много правильного он предсказал, хоть и выражался таким мудреным языком! Скажите, что означает это пророчество? «Когда Францией будет править одноглазый король, двор постигнет великое несчастье. Великий человек из Блуа убьет своего друга. Королевство будет повергнуто в затруднения и тяжкие сомнения». Ну, скажите вы мне, кто этот одноглазый король? Не мой же муж? Да и как он может править? А великий человек из Блуа… Какого друга он убьет?

— Я охотно растолкую вам этот катрен, ваше величество. Великий человек из Блуа — это ваш сын, нынешний король Генрих Третий. В Блуа он убьет герцога Гиза…

— Да что вы, Боже упаси!

— Ну да, ведь Гиз — его соперник. «Королевство будет повергнуто в затруднения». А это означает, что католический союз будет расколот и начнется третья война между гугенотами, католиками-роялистами и Католической лигой.

— Боже сохрани! — воскликнула старая итальянка. — Франции не нужна эта война! Вы смогли бы удержать руку моего сына от убийства Гиза?

— За этим я и здесь, ваше величество. Но, вот что опасно: если ваш сын и сохранит жизнь Гизу, то война все равно случится. Ведь причины ее куда более сложны, чем отношения вашего сына и Гиза. Правда, ожесточенность этого конфликта группировок может быть ослаблена.

— Пусть хотя бы так! Молю вас, не дайте Генриху совершить убийство.

— Не дам.

— Прошу вас, истолкуйте еще один катрен великого Нострадамуса. Он ни за что не хотел передать мне его точный смысл. «То, что не удалось сделать огнем и мечом, удастся совершить на совете, сладкоречивым языком. Король будет вынужден размышлять о том, что он увидел во сне. Он увидит врага не на войне и не в кровопролитии». Что это значит? Я бьюсь над разгадкой этого катрена десять лет, великие мужи тоже не смогли подсказать мне ничего толкового.

Константин помолчал. В катрене как раз рассказывалось о том, как будет убит Генрих Третий, и он, щадя чувства старухи, размышлял, стоит ли давать ей прямой ответ? Умная и чувствительная Екатерина Медичи угадала причину молчания собеседника:

— Ну, умоляю вас, говорите все без утайки! Ведь сами вы утверждаете, что только точное знание пророчества поможет избежать события.

— Хорошо мадам, но будьте мужественны. В тысяча пятьсот восемьдесят девятом году положение Генриха в обществе станет совершенно шатким. С ним решат расправиться, и орудием станет монах-доминиканец Клеман. Король Генрих назначит ему аудиенцию в своей спальне и когда, сидя на одной постели, монах начнет усыплять бдительность короля сладкими речами, то пронзит его кинжалом.

— Ах, матерь Божья, какие страсти, какие страсти!

— Я знаю еще, что когда ваш сын закричит от боли, и в спальню ворвутся стражники, Клеман встретит их клинки с распростертыми руками, подобно Христу.

— Прекрасно, но мы теперь знаем, как и когда это случится. Когда же?

— Первого августа тысяча пятьсот восемьдесят девятого года.

— Конечно же, можно будет это убийство пресечь, не так ли, господин Росин?

— Я сделаю это без труда, только все равно вашему сыну придется уехать, скрыться, притом — навсегда. Похоронят кого-то другого. А что остается делать, если он всеми не любим?

— Пусть так, пусть так, но он хотя бы останется жив! Я же мать, а он — мое дитя, хоть и слабое, хоть и распущенное. Говорят, что он не спит с женщинами, а его любовники — мужчины. Боже, какой позор! Не таким был его отец! Я помню, каким жеребцом он был в постели, а любовниц сколько было у него… Я всех прощала, только не Диану Пуатье, которая вмешивалась в государственные дела и только мешала Генриху Второму… Ну так вот, мой милый новый Нострадамус.

Екатерина Медичи положила свою ладонь на руку Кости.

— И теперь вы не сказали лишь одного — когда же наступит мой конец? Переживу ли я смерть своего сына?

— Если вам угодна правда, то нет. Вы упокоитесь за полгода до его смерти. Но я вам обещаю, что ваш сын убит не будет. Скорее всего, мы его отправим в Польшу, где он тоже считается королем.

— Ах, отправьте его куда хотите! Ведь матери куда приятнее ощущать, что ее сын жив, хоть и лишен престола, чем лежит под надгробием, где изображен на камне некто в короне. Я вас устрою здесь, в Лувре, только предупреждаю: здесь сейчас гостит Маргарита, моя дочь. Это мой позор! Страшная развратница, с ней ничего не может поделать и ее муж, этот Бурбон, Генрих Наваррский. Прошу вас, если она будет строить вам глазки, держитесь от нее подальше. Иначе вы испортите себе карьеру раз и навсегда. С ней Генрих уже разводится хочет, потому что она дошла до того, что спуталась с каким-то оруженосцем. Однажды ее заперли в крепость Юссон, где-то в горах. Так она и там соблазнила маркиза, которому была поручена охрана. Ну, просто чертовка! В ней, наверное, играет ее итальянская кровь. Так что будьте начеку, молодой человек! Сейчас вас проводят в ваши апартаменты.

Константин был рад уйти. Ему до смерти надоела болтливая старуха.

Едва Костя оказался в отведенных ему апартаментах, освещенных свечами, он, не раздеваясь, лег на кровать. Надо было обдумать свое положение. Константин приехал во Францию вовсе не доя того, чтобы осмотреть места, в которых не бывал никогда — к тому же места, запечатленные на открытках двадцатого века. Он-то находится в Париже конца шестнадцатого века.

Была осень тысяча пятьсот восемьдесят восьмого года. Родной дом во Пскове он оставил пять лет назад. Домой тянуло страшно, но, получив известность в придворных кругах Англии, завоевав расположение мрачнейшего из монархов Европы, Филиппа Испанского, который, кстати, пока Костя колесил по Европе, успел таки проиграть морское сражение в Ла-Манше, отправившись к Англии в надежде восстановить там католичество, хоть и без Марии Стюарт, Константин хотел проверить свою теорию. А она заключалась в следующем: уничтожая один из важных фактов истории, как это было в случае с побегом Марии Стюарт, можно прервать цепь дальнейших событий. Пока что этого не удавалось.

Сюда, во Францию, он спешил для того, чтобы предупредить убийство Генрихом де Гиза, своего злейшего врага. Будет ли иначе относиться Франция к своему нелюбимому королю, если не произойдет этого страшного и безрассудного преступления, тупого акта мести? Будет ли после этого нанесен удар кинжалом, появится ли убийца-доминиканец? А если предупредить и его, оставив Генриха на троне, повторится ли попытка покушения?..

Ему принесли ужин. Блюда были накрыты крышками, вино в позолоченном графине. Все это разожгло аппетит Кости, и он, решив забыть обо всех делах, предался трапезе. Константин опорожнил все блюда довольно быстро, потом умыл в тазу лицо и руки, утерся бархатным полотенцем и забрался под пышное одеяло на кровати под балдахином, потушив перед этим лампу. И последней его мыслью перед сном была такая: «А правда ли, что балдахины над кроватями устраивались для того, чтобы насекомые сверху не падали?..»

Проверить это удалось быстро. А ведь надо было привыкнуть к такому во время жизни в шестнадцатом веке! Каким бы сильным колдуном и чародеем он не оказался, внушить к себе должное уважение насекомых Косте не удавалось нигде: ни в Московии, ни в Европе, а в Африке… Боже, сколько дряни там было! Но в этом Средневековье и Европа оказалась не лучшим местом по части клопов. Это еще хорошо, что Константин был питерцем, а ведь всем известно, что в Петербурге клопов-то давным-давно повывели, если не считать бомжатен, зато тамошние комары — это нечто совершенно отвратительное. Будто бы вместо хоботка у них небольших размеров «калаш»! Но, возможно, это и помогло не сойти с ума на первых порах, оказавшись в Африке.

Более менее покончив с клопами, Константин погрузился в глубокий сон. Ему приснилась Екатерина Медичи с ее дурацким колесом Нострадамуса, ее холодные руки, которыми она пыталась обнять его обнаженное тело. И Костя на самом деле почувствовал, как чьи-то руки гладят его. Это видение не исчезло, а только усилилось, потому что к его облаченному в ночную рубаху телу страстно прижималось, просто влипало в него, чье-то явно женское тело, а руки старались перевернуть его на другой бок.

«Господи, да кто же это? — с ужасом думал Костя, боясь разных интриг в чужом доме, ведь он только-только прибыл сюда. — Уж не старая ли ведьма королева-мать, бывшая немалой развратницей (мужу под стать), подсунула мне после ужина в качестве десерта какую-нибудь камеристку? Или кто-то перепутал комнаты, тогда я и вовсе оказался в конфузном положении?»

И тут послышался о раздраженный женский шепот:

— Да перевернешься ты как следует? Этакий тюфяк!..

Костя лег, как полагается лежать мужчине в постели с женщиной.

— Сударыня, простите, но кто вы? — начал Костя не слишком уверенно, хотя все мужское в нем уже тянулось к этой, судя по всему, еще довольно молодой женщине, тершейся об него всем телом, пытаясь вызвать возбуждение то ли у него, то ли у самой себя.

— Кто? Я королева Наваррская, Маргарита, вот кто я такая, жалкий плебей, возомнивший себя новым Нострадамусом, — выталкивала она из себя жестокие слова. Стало быть, молва о нем распространилась, и очень быстро.

— Но, если вы уж считаете меня столь низкородным для собственной персоны, то могли бы поискать забавы и в других помещениях Лувра, — обиженно проговорил Костя. — Насколько я знаю, вы недавно какого-то коменданта крепости соблазнили, а потом и на оруженосцев перешли.

— Это кто, старая ведьма сообщила? — прошипела королева Марго. Скорее утвердительно — отношения матери и дочери как-то не сложились.

— Да нет, это я в своих пророчествах прочел.

— А что ты еще прочтешь обо мне в своих дурацких пророчествах? — страстно обняла Костю знаменитая развратница.

— То, что вы предложите сейчас куда-нибудь увезти меня.

— А ты не болван. Я и хотела съездить с тобой в мой охотничий Домик в Булонском лесу. Это совсем недалеко. Там нам уютней будет… поговорить. Только уж коли я легла к тебе в постель и потрудилась раздеться, потрудись и ты немного, пророк. Или у вас, пророков, все не как у людей устроено?

— Да нет, кое-что осталось, — сказал Костя, прижимая к себе королеву, щедро наделенную природой женскими прелестями.

Когда то, что требовалось совершить Косте, было с честью исполнено, Марго ловко соскочила с кровати.

— Ну, давай, давай, поднимайся! Я, что ли должна тебя ждать? Эх, черт, свет бы зажечь! Чулки куда-то подевались! — приговаривала она.

Константин внимательно посмотрел в сторону Маргариты Наваррской. Пожалуй, безумная лондонская уличная девка Джоанна была несколько стыдливее этой коронованной особы.

На столе было кресало очень модной формы — наверное, последнее изобретение этой элегантной нации. Костя, встав, зажег лампу.

То, что увидел он, его ошеломило. Одевавшаяся женщина поистине была хороша, но не изысканной красотой, а грубовато-вульгарной, бьющей в глаза и зовущей.

— Ладно, не глазей, — сказала она, натягивая найденные чулки. — Еще насмотришься. Нам бы поскорее смыться отсюда в Булонский лес, а там, в моем домике, я тебе такие крендели покажу, что век меня помнить будешь. Только уж ты погадаешь мне за это, ладно?

М-да, простонародным языком она владела в совершенстве. Должно быть, кое-чему научилась у оруженосцев.

— Я — не гадальщик, а предсказатель, — сообщил Костя, на что Марго только махнула рукой:

— Да какая мне разница! Будущее знаешь — вот и станешь говорить. Ну все, пойдем отсюда, а то материнские шпионы этому Бурбону, мужу моему, обо всем донесут. А мне скандалы ужас как надоели!

Только успел Костя повесить через плечо портупею со шпагой, думая, что она будет не лишней, да еще в лесу, а «позор Екатерины Медичи» уже тащила его вон из комнаты, не дав даже погасить лампу.

Карета с четверкой лошадей, впряженных цугом, уже ждала у нижней ступеньки.

Едва дверца за взлезшей в карету парой захлопнулась, как кучер длинным хлыстом огрел, наверное, двух лошадей сразу. Карета обогнула изящнейшую клумбу с цветами, высаженными в прихотливом геометрическом рисунке.

В карете Марго, закинув на Костю свои прелестные полные ножки в шелковых чулках, присосалась к нему клещом, но, оторвавшись, сказала:

— Это тебе авансом. Кстати, тебя как зовут?

— Росин, — решил назваться Костя по фамилии.

— А, Росин! — с ударением на последнем слоге сказала Марго. — Ты что, испанец?

— Нет, русский.

— Ты из страны, где этот ваш страшный правитель сам убивал медведей, а потом ел их мясо сырым?

— Он не только медведей, но и живых младенцев ел, — решил пошутить Костя, которому уже надоели заморские представления о Руси, как месте, достойном того, чтобы им пугали людей. — А еще — «обшивал медведно» провинившихся бояр, и спускал на них собак.

— О, пока едем, расскажи мне о вашем царе, — попросила Марго. — А то я дальше Италии никуда не ездила, а Италия похожа на Францию.

— Ну, царь наш уже четыре года назад, как умер. Он убил своего умного сына, и у него остался сын не совсем здоровый головой. За него управляет боярский совет.

— Вроде нашего парламента, который сильно не любит братца Анри? Его никто не любит! А знаешь, почему?

— И почему?

— Да потому, что он не спит с женщинами, а только с одними мужчинами. Кому же нужен такой король, если у него и детей, наследников, не останется? А вот моего мужа, Анри Наваррского, народ любит. И он когда-нибудь станет королем Франции. Только я с ним разведусь раньше, потому что мы не любим друг друга. Меня шестнадцатилетней девочкой за него выдали.

«Между прочим, в это время — самый отличный возраст для замужества. Не нагулялась Марго, вот в чем тут дело! А теперь переживает — и не забывает наверстывать упущенное», — подсказал Константину услужливый «внутренний голос».

— Мамаша хотела, чтобы Валуа и Бурбоны подружились за счет этого брака, — продолжала Маргарита Наваррская. — А какая дружба, если он мне изменяет, а я — ему! Я Гиза любила, а выдали за Бурбона, вот я и ищу таких интересных мужчин. У меня на самом деле недавно среди любовников оруженосец был. Хороший парень. По-моему, Бурбон его из-за ревности зарезал, — простодушно заметила Марго. — Да вот мы уже подъезжаем! Видишь, среди деревьев огоньки горят. Это мой охотничий домик. Там мы будем ужинать, любиться, а потом ты мне погадаешь, ладно?

Костя пообещал, что непременно погадает Маргарите, и они вышли из кареты.

Этот охотничий домик внутри оказался вовсе и не охотничьим, а похожий на нарядный будуар, где мягкие розовые и голубые тона сочетались с позолоченной резной отделкой и наборным навощенным паркетом, а над овальным столом затейливой формы спускалась люстра с небольшим количеством свечей. По углам комнаты стояли мраморные голые венеры с соблазнительно отставленными задами. Кроме того, скрытый от глаз небольшой по составу оркестр при входе Маргариты и Кости негромко заиграл прелестнейшее скерцо.

«Да как сказать — конечно, домик охотничий! — вновь встрял „внутренний голос“. — Она и не прекращала сезон охоты на мужчин. Да, не забудь — некоторых из них могут зарезать. Из-за ревности…»

Ужин на столе был уже готов и согревался фарфоровыми подставками с горячей водой.

— Ну, что закусим? — с бесцеремонной любезностью спросила Марго, начиная поднимать крышки блюд и, не объясняя, где что лежит, навалила себе на тарелку сразу кучу разносолов, сказав любовнику:

— И ты положи, что хочешь! Здесь прислуги нет. Не мне же, королеве, за тобой ухаживать. И налей-ка мне вина!

Константин был сыт, от еды отказался, а вот вина налил. Оно оказалось превосходным.

— Вот так я и живу: муж бегает от меня, а я от него. Забавно, правда? Я люблю мужчин. Они все разные. Именно за разность их и люблю… А короля никто не любит. Он — извращенец. Как его еще поляки в свои правители выбрали?! Была б моя воля, давно бы его прикончила!..

— И кого бы посадила на трон?

— Как кого? Мужа своего. Правда он со мной разводиться хочет. Ну, налей еще вина, подай мне того маленького лангуста. Съем — и в постель поскорей. Эй, музыканты?! — крикнула она, оборачиваясь. — Поиграли — и проваливайте! У моего мажордома спросите за труды. Мол, потрудились в охотничьем домике…

Лангуст был лишен панциря и съеден очень быстро, вино выпито. Не гася свечей. Марго стала раздеваться с такой же быстротой и ловкостью, с которой очищала лангуста. Завидное умение для средневековой коронованной особы!

— Ну, а ты что сидишь, как истукан? Я что, тебе еще постель нагреть должна? Быстро! И свечи можешь не гасить. Мне при свете любиться больше нравится. Ну и ну, как много у тебя тряпок, и зачем ты волочишь к кровати свою дурацкую шпагу? Ты ею, что ли, со мной сражаться будешь? Ну вот, залез, пай-мальчик! А теперь — в бой!

Все, что читал и слышал Костя о Марго, было жалким отголоском того, что умела делать эта женщина. Через два часа бешеной скачки Костя ощущал себя жеребцом, проскакавшим в полный галоп миль двадцать, а Маргарите Наваррской все было мало. Костя уже начал пускать все свои способы внушения, чтобы прибавить себе сил хотя бы на час. Ведь потом требовалось еще и предсказывать, а это тоже вызывает затраты энергии.

Вдруг, в самый разгар оргии, Константин услышал, как входная дверь скрипнула. Он голой кожей почувствовал потянувшийся сквознячок, а когда он взглянул в сторону двери, то увидел: там стоят со скрещенными руками двое дюжих бородатых мужчин, одетых в кожаные кафтаны. Их головы украшали широкополые шляпы. Портупеи шпаг пересекали их груди. Оба казались мрачны, да и вообще походили на завзятых головорезов.

— Занимайтесь, занимайтесь, — махнул рукой, облаченной в перчатку, один из них. — Продолжайте, просто одно удовольствие на вас посмотреть!

«Настоящим героем ты станешь, если сумеешь продолжить… теперь», — в сто тысячный раз съехидничал «внутренний голос» Константина. Он хотя бы помалкивал во время занятия любовью — и то хорошо.

Маргарита тоже заметила вошедших, но молчала. Костя почувствовал, что она испугалась и прячется за его спину.

— Откуда вы, парни? — спросил Константин.

— Из лесу, — хладнокровно ответил один бородач, показав через плечо большим пальцем.

— А может быть, вы туда и пойдете? — поинтересовался Костя, поглядывая на рукоять шпаги. Выхватить оружие из ножен и броситься на «парней» было парой пустяков, если бы не представление, что голый фехтовальщик выглядит довольно глупо.

— Может, и вернемся, когда нам прикажет хозяин, — сказал второй бородач.

— А я-то думал, что хозяйка этого домика — ее величество королева Наварры Маргарита Бурбон.

— Напрасно ты так думал. Есть и еще хозяин, который дает ей деньги на дорогие удовольствия, — сообщил неизвестный. — Собственно, она-то сама нам не нужна…

Он подошел к столу и стал поднимать крышки над блюдами, вначале допив вино в бокале Кости.

— А вот ты, парень, нужен — и даже очень.

— Зачем же я вам нужен? — спросил Константин.

— Для одного интересного разговора, — и бородач стал ложкой поедать печеночный паштет и запивать его вином.

— Разговора не будет, приятель, — сказал Костя строго, разозлившись на тон и поведение неизвестного. — И попрошу сейчас же очистить дом!

— Ого, смотри, каким он тоном заговорил! — посмотрел на приятеля, оставшегося у дверей, бородач. — А если, друг, мы тебе вначале отрежем яйца, ты захочешь говорить вежливо? Или все будешь держаться за поврежденное место и стонать: «Мамочка, мама, пришей мне новые! А то как я королеву Марго иметь буду, а?!»

Больше Константин терпеть не мог. Его явно провоцировали на драку.

Одним махом выхватив из ножен шпагу с весьма острым клинком, и довольно длинную, он в чем мать родила кинулся на бородатого. Тот, похоже, ждал чего-то подобного от любовника королевы Марго, поскольку стол был мгновенно перевернут, а все, что на нем было, полетело на нападавшего. Столешница на время превратилась в настоящий щит для бородача, успевшего вытянуть длинную шпагу.

Стоявший у дверей второй противник выхватил из ножен свое оружие. Костя же, быстро нагнувшись, поднял с пола скатерть, съехавшую со стола, часть ее намотал на руку, сделав щитом для себя, а часть оставил для того, чтобы ловить этой плотной парчовой тканью клинки противников. Разумеется, это потребовалось тотчас же.

Именно на скатерть он поймал сразу оба клинка, которыми бородачи спешили поразить Костю. Теперь обе их шпаги пронзили материю, а в ходе рывка Кости замотались в скатерть. Он даже успел схватить клинки головорезов и очень сильным движением левой руки дернуть их на себя. Шпагой он ударил одного из бородачей в шею. Еще одним молниеносным движением Константин проткнул сердце второго.

Оба громилы, хрипя, рухнули у входа, а в левой руке Кости оказались трофеи — шпаги убитых противников, агонизировавших в распахнутых дверях охотничьего домика.

— Браво! Такого мастерства я никогда не видела, где ты этому научился? — игриво спросила Марго, которая быстро сменила испуг на немного истеричное веселье.

Оказалось, рано это она обрадовалась… Ответить Костя не успел. В дверях, выйдя откуда-то из темноты, появился человек в высокой шляпе. Бородка его была аккуратно выстрижена на испанский манер, а сам он выглядел широколицым и широкоплечим. В обеих руках он держал по пистолету, которые были наведены на грудь и голову Константину. Конечно, тот мог, бросив в него скатерть, уйти от точных выстрелов и мгновенно пронзить шпагой и его. Но восклицание Маргариты остановило его.

— Генрих! — с отчаяньем завопила женщина, и Костя понял: перед ним сам Генрих Наваррский, ее муж.

Константину стало стыдно. Что бы ни говорила Марго о своем муже, об их отношениях, о том, что они изменяют друг другу, было совестно, будто Костя украл чужую вещь. Он не удивился бы сейчас, если бы раздались два выстрела, и первой, обливаясь кровью забилась бы на кровати Маргарита, а второй жертвой мужниной ревности стал бы и он сам. Но то, что услышал Костя, его поразило:

— Не смущайтесь, сударь, не смущайтесь. Вот моя супруга давно уже разучилась смущаться, когда я заставал ее с любовниками. Так чего же стыдиться вам? Не вы ее искали — она вас нашла, вот и пусть раскаивается эта женщина. Хотя вот уж этого от бесстыдной шлюхи не дождаться. Марго! — воскликнул Генрих. — Сейчас же одеться — и вон отсюда! Карета ждет тебя у крыльца. А нам с господином Росиным поговорить надо. Кстати, вы прекрасно фехтуете. Это были мои слуги для ночных путешествий. Люди невежественные, но прекрасные рубаки. Как вам удалось так просто разделаться с ними?

Марго и Константин одевались. Косте было неудобно вести беседу с будущем королем Франции, когда он был голым, поэтому пришлось ответить на вопрос Бурбона уже при полном параде:

— Видите ли, я много воевал. К тому же, умею немного владеть телом. Могу и вам дать несколько уроков фехтования.

— Потом охотно возьму их у вас, — сказал Наваррский, а Маргарита, уже совсем одетая, подлетела к Косте, обняла, чмокнула в щеку и, убегая, сказала:

— Будь здоров, цыпленочек! Потом увидимся. Ты мне еще должен погадать. А не то получится, что я зря тебя сегодня объезжала.

И выпорхнула к карете.

— Удивительная тварь, — с омерзением сказал Генрих Наваррский. — Да вы садитесь, Росин. Разговор у нас с вами длинный выйдет. Вот здесь и кувшин с вином совсем не пролился. Поднимем по неразбитому бокалу — и нальем.

Генрих поставил опрокинутый стол, на него водрузил позлащенный графин и бокалы. Сам и наполнил оба.

— Итак, господин Росин, давайте выпьем за то, чтобы во Францию наконец-то пришел мир.

Мужчины выпили.

— Вот вы пророк, — продолжал Генрих. — Вы довольно славно разговаривали сегодня с одной старушкой, а я стоял в соседней комнате и через специальные трубы, которые только усиливают громкость, слышал каждое ваше и ее слово. Думаете, что я попал в ту комнату случайно? Нет, отнюдь нет! Я знал, что новый Нострадамус, приехавший из Испании, будет у нее сегодня на аудиенции. А поскольку меня волнует судьба Франции, то мои ушки были на макушке, и я получил возможность услышать нечто любопытное… — Король Наваррский отпил еще вина. — Вам ли не знать, что эта полудохлая старушенция в семьдесят втором году, на праздник святого Варфоломея, устроила страшную резню невинных спящих горожан! В тот день в Париж съехалось много народу в честь моей свадьбы с этой сучкой Маргаритой. Народу было много, а среди них — и множество гугенотов, которых Екатерина Медичи страшно не любила. Вот и подсказала своего сынку Карлу, как с ними обойтись. И обошлись — резали тысячами и бросали в Сену. Но на что надеялась дура-баба, на что?! На то, что гугеноты станут послушными овечками? Эта дура не понимала, что такие вещи, как Варфоломеевская ночь, могут не усмирить, а только разозлить обиженых. Так и получилось. Франция развалилась на Юг и Север. На Юге — гугенотская конфедерация, на Севере — Католическая лига, а возглавляют ее Гизы. Война началась, крестьяне восстали, против дворянства пошли. Одна бабья дурь такие дела в стране натворила, что и не остановить! Гизы в Париже против Генриха стали поднимать народ, задавленный налогами. В этом году ремесленники и торговцы баррикады стали строить. Король ко мне в Шартр убежал, чтобы помощи искать. За Гизов в Париже — все буржуа и ремесленники. Беднота, конечно, но… А теперь появляетесь вы…

— И что же дурного я захотел сделать? Удержать Генриха Третьего от убийства Гиза? — спросил Костя. — А знаете, чем это убийство могло обернуться для самого короля?

— Известно чем — еще большей ненавистью к нему и призывами его убить. Все ясно, как Божий день! Так кого вы приехали жалеть? Генрих Третий — это бубонный нарыв на теле Франции, бездетный лишай, полумужчина, которого нужно сковырнуть, а не поддерживать его жалкое существование. Пусть он убьет Гиза — что с того-то проку! Главное, что в Париже ненависть к последнему Валуа достигнет таких пределов, каких не было никогда прежде. Убийцу для него найдут, ибо самолично отрекаться от власти он не желает. А тут являетесь вы и, желая утереть слезы его кровавой мамаше, говорите, что никогда не допустите убийства Генриха. Конечно, вам просто: вы знаете день и час, когда Генрих нападет на Гиза. Тогда Гиза можно спрятать, или умолить Генриха не совершать убийства. Вы, как звездочет, знаете день и час убийства Генриха — тогда его можно предупредить, спрятать, укрыть, увезти. Он не Христос, который, зная о предстоящем заклании, безропотно отдал Себя убийцам. Генрих повсюду раструбит, что в такой-то час его хотят убить. Найдутся сторонники-плакальщики, которым еще и денежек подкинут, чтобы защитили. Король-помазанник, которого хотят убить, всегда находится в выгодном положении — он невольно вызывает жалость, хоть и облечен многими страшными пороками. Не секрет, что он — содомит. Вот и выйдет, что мы продлим жизнь этому гнилому бубону, растлевающему людей, неспособному их умиротворить и проводящему время в любовных утехах со своими миньонами. А вы там говорили, что Генриха можно хотя бы в Польшу отвезти. Да, можно, если он подпишет отречение от престола в чью-то пользу. А если не захочет?! Вот и будет из-за какого-то угла выглядывать фигура обиженного народом помазанника Божьего, и найдется партия, которая когда-нибудь скажет: «А зачем нам эти парламенты и всякие там Лиги и Конфедерации, если у нас есть законный король?» Вот и побегут за Генрихом Третьим, и тот с радостью вернется, ибо власть любит больше всего на свете. Да убрать его надо, убрать, чтобы не мешал, а не ходить к его мамаше и не успокаивать: знаю, мол, час убийства, значит, не дам убить…

— Конечно, в вашу пользу отречься, не правда ли? А ведь вы, став из гугенотов католиком, захотите понравиться большинству. А большинство в стране — католики… И потом издадите указ, что государственная власть вполне терпимо относится к гугенотам, и пусть все живут во спокойствии. Так вы потрафите любимым вами гугенотам. Но такого, сударь, не бывает!

— Почему же не бывает? — опешил Генрих Наваррский.

— А потому, что в государстве обязательно должна быть государственная религия или поддерживаемая государством, или как в Испании или Италии, сама влекущая за собой государство.

«Помолчал бы ты лучше, идиот! — зло выкрикнул „внутренний голос“, да так, что Константин невольно дернулся, на мгновение испугавшись, что это могло прозвучать вслух. — Государственная религия! Дурак ты, не знаешь, чем это кончается во всех случаях. Взрывами храмов и большой резней — и так бывает в каждом случае!»

— Все прочие религии и конфессии должны быть у нее под пятой, слушаться должны! — упрямо продолжал Константин, надеясь, что «внутренний голос» заткнется. — И Екатерина Медичи, хоть и грубо, хоть и глупо поступила, но идея ее была правильной — сделать католицизм главенствующим. Вы же и тем и другим угодить захотите… Париж стоит мессы! Так вот знайте, что скажет вам ясновидец и пророк: вы и в самом деле будете в этой стране королем, вы выпустите указ о веротерпимости, но в тысяча шестьсот десятом году вы будете зарезаны католиком. Король же Людовик Четырнадцатый, ваш внук, Нантский эдикт о веротерпимости напрочь отменит. Франция будет навеки страной католицизма. Да-да, я даже предвижу песенку, кстати, отчего-то ее сочинят у нас, в России. Грубовато, конечно:

Константин бросил насмешливый взгляд на бокал Генриха. Тот слушал молча, не подавая виду, что чем-то задет.

Генрих Наваррский только хмыкнул. Похоже, песенка ему начинала нравиться.

Генрих Наваррский не знал, что сказать, помолчав, он спросил:

— Ну так чего собственно вы хотели, спасая Гиза и самого Генриха Третьего?

— Во-первых, я не хотел спасти самого Генриха. Не в нем дело. Я давно пришел к выводу, что от личности короля в стране мало что зависит. Нужно католикам и гугенотам приступить к переговорам. Пусть Конфедерация и Лига сядут за круглый стол, где будет и король. Необходимо договориться о государственной религии, которой, конечно, должен стать католицизм, как более старый и традиционный. Но никаких гонений на гугенотов не должно быть. Пусть Генрих от лица своего предшественника Карла Девятого, устроившего Варфоломеевскую ночь, покается перед гугенотами. Он умрет скоро, этот Генрих, от естественных причин…

— Ага, чем грешил, тем и умрет! — нехорошо поморщился Бурбон.

— А вы убийством только возмутите народ. Постарайтесь обойтись без этого. А гибель де Гиза я предупрежу.

Король Наваррский допил свое вино, поднялся и сказал:

— Сударь, я серьезно подумаю над ваши словами.

Константин тоже встал, и они пожали друг другу руки.

— Как в это время я бы смог добраться до Лувра?

— У меня карета. Поедем вместе. Довезу. — Генрих взглянул на трупы убитых Костею головорезов. — Нужно слуг прислать. Пусть все здесь приберут, как надо…

В карете оба молчали.

Вот только Константину вместо привычного, пусть и раздражающего «внутреннего голоса», слышалось нечто совсем другое: мерзкий шуршащий шепоток. Но ни единого слова он не мог понять — просто какой-то отвратительный фон. Впрочем, все это было лишь в его голове…