Кольцо графини Шереметевой

I

слепительно ярким светом залита Москва. В Рождество ударил ядрёный мороз, а на Новый год оттаяло, и ёлки на воротах, возле домов стояли закуржавленные, в инее... Москва празднует, ликует, веселится, готовится к Богоявлению.

А между тем Россия вступила уже в страшный свой 1730 год. Ещё немного, и скажет своё последнее слово главная повелительница XVIII века — смерть... А пока старая столица веселится по-молодому. Люди живут шумными гостеваньями, на столах красуются запечённые утки, гуси, у тех, кто побогаче, — студни, а в знатных хоромах — фазаны и куропатки с белыми крыльями.

По причине великих морозов печи топили два-три раза на день и из печей таскали пироги. Иной раз к столу подавали до десяти сортов разных пирогов. Гости еле поднимались, вздыхали: «Охо-хо-нюшки, накормили меня, яко гуся рождественского!» — отлёживались день-другой, и снова всё сначала. Особенно не по себе делалось от тех гостеваний иноземным людям, важным посланникам, кои уже собирались в Москве, чтоб принять участие в свадебном обряде императора.

Алексей Григорьевич ошалел от счастья: ещё недели две — и он государев есть!.. Братья его упивались общим почитанием. Василий Владимирович, фельдмаршал, сдерживал своих неразумных сродников, но Василий Лукич не разделял его благоразумия, мол, род ихний исстари ценили за деятельный характер, войдут они ныне в великую силу, как и положено. Князь Иван Алексеевич проявлял завидное проворство и сметливость. Княжна же Катерина пребывала в заботах о свадебных нарядах-украшениях, от неё не выходили портнихи и ювелиры.

Единственный человек, с чьего лица не сходила печальная озабоченность, был император. Если в помолвку с Марией Меншиковой его втянули государственные дела, то с Долгорукими была задета женская честь: он жил в Горенках, спал с княжной и ввиду усвоенного сызмальства рыцарства не видел дороги назад.

В самый разгар связи его с Катериной всерьёз захворала сестра Наталия и в несколько дней умерла. Он же, не дождавшись сороковин, под давлением Долгоруких вынужден был объявить о своей помолвке. Петра II мучило раскаяние — уж не оттого ли и заболела она, что лишилась жизненной силы, увидав забавы его с княжной?

Другая мысль, глодавшая его сердце, была участь отца и деда. В один из первых дней января император велел запрячь сани и отправился в Сокольники; случилось проезжать мимо бывшего Преображенского приказа — приказной избы. Сразу после коронации велел он уничтожить пыточную избу, а теперь хотел поглядеть, что там... Остановили лошадей, он вышел... Приказная изба была разрушена, но следы сохранились: торчали железные прутья, лежали остатки заиндевевших брёвен. Долго стоял Пётр, думая об отце, об участи августейших особ, и казались они ему невольниками несчастного отечества... А потом бросился к саням и велел гнать скорее на Басманную, к Богоявленскому собору...

Войдя в церковь, встал не на царское место, а в боковом приделе и долго молился, поминая ушедших предков и прося за них прощения у Бога...

Императора называли мальчиком, а он чувствовал себя старым. В нём видели богатырские задатки, он и в самом деле был находчив, сообразителен, но не уверен в себе. Как в глубине выросшего на худой почве дерева что-то разрушается, гниёт, червоточит, так и юного Петра постоянно омрачала некая мысль. По ночам снились беспокойные сны...

Пятого января 1730 года днём, вернувшись из Нескучного сада, где он катался с принцессой Елизаветой, Пётр лёг отдохнуть и заснул. Проспав короткое время, открыл глаза, вскочил, но никак не мог вырваться из удушающего дурмана.

Что ему снилось? Будто дворец его — зверинец... Всюду клетки и звери, а у зверей — человеческие лица, и все к нему тянутся, клацают зубами, царапают когтистыми лапами. У чёрного медведя лицо Меншикова, рыжая лиса сходна с Катериной, а князь Василий Лукич — вылитая обезьяна... Пётр проснулся, но туг же снова повалился на диван, и опять охватило его сновидение. На этот раз явилась женская фигура в белом платье. Сестра, стоя за колонной, укоризненно глядела на него и манила пальцем — он кинулся, в тот же миг она исчезла, скрывшись за колонной. Он водит руками, а там — никого, только туман... И вдруг — усатая голова, кот, говорит человеческим голосом: «На тебя я, друг мой, надеялся, а ты... Россия без отца сирота...»

Мечется во сне император, перекатывается с боку на бок, не может проснуться... Так и застал его Долгорукий — сел Пётр на постели, обхватил голову руками и мычит что-то нечленораздельное.

— Просыпайтесь, Ваше Величество! — бодро воскликнул Иван Алексеевич, только прискакавший от своей невесты.

Тот закачался на кровати, застонал:

— Какой сон мне привиделся, Ваня!.. Ох, какой сон... — И стал пересказывать.

Долгорукий, не дослушав, рассудил:

— Наталья приснилась? — Так ведь ушла за колонну, не позвала за собой — значит, и ладно, простила...

— Виноват, виноват я перед ней, Ваня... Твои-то сродники насели: объяви да объяви про невесту, а то, что Натальюшка моя в лихорадке, нипочём... А зверинец, зверинец-то к чему, Ваня?

— Ваше Величество, всё пустое! Звери и есть звери, что с них взять?.. Наплевать да и забыть сон сей!.. Скажите лучше, Пётр Алексеевич, какие ваши дела-заботы на завтрева? Ведь водосвятие...

Не без резона спрашивал о том Долгорукий: назавтра Шереметевы звали их вместе с государем после водосвятия.

— Завтра? — переспросил царь рассеянно. — Скоро Крещение... Помнишь, в Библии как про то написано? «И открылось небо, и Святой дух в виде голубя сошёл на Христа, и послышался голос Бога-Отца: «Сё сын мой возлюбленный, в нём моё благоволение»... К чему спрашиваешь? Не ведаешь разве, на водосвятие на Москве-реке гулянье, где царю место в такой день? Всеконечное дело — где народ, на реке, когда будут воду святить...

— А после, к вечеру куда путь держим? — не отстаёт Долгорукий, очень ему хочется зазвать государя к Шереметевым.

Но юный царь всё ещё во власти сновидения:

— Ваня, а ведь кота-то я видел... Усы у него так и топорщатся, сам сердитый и говорит человеческим голосом: «На тебя я, друг мой, надеюсь, а ты...» Ваня, ведь это Он! — Пётр поднял вверх палец. — Он спрашивал, исполняются ли его законы, а у нас законы только те, которые к веселию направлены, со тщанием исполняются. Велел он указы исполнять, к деловой жизни и учёности направленные, дьячкам приказывал учить латынь, прочие науки, а они?.. Нет, неладно живём мы, Ваня...

Мысль о Петре Великом для Петра Чиалого постоянно оборачивалась укором. Но царский любимец — потому и царский любимец, что знает, как отвлечь государя от мрачных мыслей: надобно говорить что-нибудь, балагурить. И Долгорукий, немалый мастер почесать языком, продолжал балагуры. Между делом ввернул и про Шереметевых, мол, приснилась ему Наталья Шереметева в обличье царевны-лягушки, что возле церкви была она, а церковь видеть — к свадьбе, вот какой сон, в руку!..

— Одно только и хорошо в этой свадьбе, — вздохнул царь, — что двойная она, вместе поженимся...

— Так едем ли мы завтра к Шереметевым? — нетерпеливо переступил с ноги на ногу Иван Алексеевич.

— Запряжём сани да и поедем! — наконец взбодрившись и хлопнув себя по коленям, проговорил молодой государь и поднялся.

II

В утро водосвятия Наталья встала чуть свет, накинула пуховый платок, сунула ноги в белые валеночки и кинулась во двор, к амбарам и погребицам. Сам государь будет у них нынче в гости! Надобно отобрать съестные запасы, наготовить угощений, проследить за всем. Сопровождали её три служанки.

Клетей и подклетей, сараев и амбаров в шереметевском дворе множество, и чего только там нет! В сараях — сёдла и узды, вожжи и оглобли, епанчи и попоны для лошадей. В амбарах крупы, отруби, мука разных сортов, перины, мешки меховые, холщовые пологи, обмотки, войлок. В клетях и подклетях — бочки, корчаги, фляги великие, горшки с молоком, сыром, сметаной, чаны с квасами да медами, ведёрки с лимонами, со сливами, вишни в патоке, красная рыба в рогоже... И везде чистота, и нигде худого воздуха, всякую неделю тут проверяют, не завелась ли плесень; ежели завелась — верх сливают, добавляют свежего рассолу, пускают в дело — ничто не пропадало в шереметевском хозяйстве. Пётр Борисович сам требует отчёта.

Нынче молодая хозяйка впервые сама отбирала продукты и передавала их дворовым девушкам.

— Держи, — она протянула Дуняше бутыль, доверху набитую крохотными рыжиками, — глянь, какие — бисерные!.. А вот клюква — государь жалуют клюкву в мёду.

Спустившись в ледник, отобрала самых жирных гусей — что за ужин без гуся, запечённого в тесте? Иван Алексеевич не так гуся, как зажаренную корочку уважает.

— Берите, девушки, — распоряжалась молодая хозяйка. — Да несите на кухню, ступайте... А вино я одной Дуняше могу доверить. Идём!

Через некоторое время на кухне кипела работа — топились печи, бурлило варево, потрошилась птица. А Натальино место теперь в гостиной — надо было проследить, как накрывают стол. Оглядев, хороши ли скатерти, какова посуда, побежала она на второй этаж, к бабушке. Вчерашний день нездоровилось ей, а как нынче? Захватив клюквенного морсу, с улыбкой влетела к Марье Ивановне.

В бабушкиной комнате время словно бы останавливалось. Эти старинные сундучки, воздуха, домотканые изделия.

Поставив морс, Наташа приобняла бабушку, спросила:

— Каково сердце-то?

— Ай, ничего, внучка, с моим сердцем ничего не станется до самой смерти, — отмахнулась Марья Ивановна. — Сядь-ко да погляди, чего я нашла. Эвон какое полотенце, матушка моя ещё вышивала... — Она развернула чуть тронутое желтизной полотенце с чёрно-красными петухами, вышитое крестом. — Рукодельница она была — страсть какая! В прежние-то годы всякая девка, царских ли кровей али подлого рождения, чуть не с детства приданое себе готовила, ткала, вышивала, шила. А это, матушка моя сказывала, вышивала она, когда невест для Алексея Михайловича выбирали... Знамо ли тебе, каково это делалось?

И хоть недосуг было молодой хозяйке, села она на маленькую скамейку возле кровати бабушкиной и выслушала её до конца.

— По весне и по осени привозили их, невест-то, со всех краёв российских. В разных покоях рассаживали, они там одевались, готовились, а то и вышивали... Царь то к одной, то к другой заглянет, ходил он неспешно, оглядывал всех зорко. Но пуще, чем он, глядели лекари да спальники, обсматривали, ощупывали: ладно ли плечо скатывается, нет ли худобы, хороша ли, бела ли кожа, блестит ли волос — все глядели... А ещё — довольно ли в груди, обильна ли в заде невеста... Ну и, ясное дело, богомольная ли. Наталья Кирилловна много книг священных читала, смирная, ладная да ласковая была, в Воскресенском монастыре в Смоленске воспитывалась, оттого и взял её Алексей Михайлович... А когда тяжёлая стала, так всё на небушко глядела, к простору влеклась, чтоб ребёночек к солнышку тянулся... Оттого и вышел на славу Пётр Алексеевич. Так-то и ты, моя ладушка, делай, как час твой придёт.

Наталья заалелась.

— Ой, да что это разболталась-то я? — остановила себя бабушка, вспоминая, что день сегодня особенный — Да и ты, голубушка, сидишь-рассиживаешь. Ну-ка марш в гостиную, да гляди, чтоб ладно всё там было. Знаю я, эти Глашки да Палашки салфетки забудут, ножи не к месту покладут... Дай-ка им от меня по грошику, — она порылась в широкой своей юбке и высыпала мелочь, — знаю я, как не доглядишь за ними, так и осрамишься. Иди!

— Накапать в чашку камфары? — спросила Наташа.

— Делай, что говорю! — прикрикнула Марья Ивановна. — Ретираду — и марш!

В столовой уже сверкали зажжённые свечи — и в шандалах, и в канделябрах. Жёсткая новая скатерть топорщилась на углах, а середина её была заставлена: мерцала серебряная и золочёная посуда, в высоких штофах переливались вишнёвые, малиновые, лимонные настойки, огурчики пупырились иголочками, красная рыба горела яхонтом, мясные закуски, буженина подернуты влагой...

Дворовые девушки бегали, спрашивая: «Когда носить пироги, куропаток, гусей?» — «Не время ещё!» — отвечала Наталья. Высокая, тонкая, стремительная, она прохаживалась вдоль столов, наводя блеск.

Время шло. Мороз изрисовал все окна, а гостей не было...

Не звенят ли колокольцы?

Не хлопнули ли ворота? Но было тихо.

Небо стало темно-васильковым, свечи на окнах — будто жёлтые цветки. Серебряные подсвечники синими огнями отражались и меркли в высоких зеркалах в простенках... Часы бьют уже девять раз: «Бом-м, бом-м...» Но и в этот час никто не возвестил о приезде гостей.

Стало совсем темно. Зазвонили в последний раз колокола...

Настала ночь, тревожная и тягостная...

Но так и не стукнул никто в ворота.

III

А на Москве-реке между тем собралось великое множество людей.

Во льду была проделана большая прорубь, пар от неё поднимался в морозный воздух, а вокруг ходили толпы вслед за священником. Начиналось освящение воды...

Поодаль стояли иностранные гости, наблюдая невиданное зрелище, — все эти дни дивились они московским обычаям. Глядели, как на Рождество плясали ряженые, как с наговорами да приговорами гадали на Святках, как теперь на водосвятие торжественно носили хоругви, мальчики славили Христа, и не умолкало «Во Иордане».

Ликование народа на реке достигло предела, когда подъехала шестёрка белых коней. Кони с красными попонами встали, и вышел император в шубе нараспашку, в красном шарфе и собольей шапке с синим околышем. Подняв руки, приветствовал народ, а получив благословение архиерея, присоединился к шествию вокруг проруби...

Хор, сперва нестройный, всё набирал и набирал силу. Зазвонили в колокола, на небе ярко вспыхнуло закатное малиновое солнце и осветило чудное зрелище. На берегу командовал своими гвардейцами Василий Долгорукий. Звучало:

— «Во Иордане крещающуся тебе, Господи... явися поклонение... Родителев бо глас свидетельствоваше Тебе, возлюбленного Тя Сына именуя... Являйся, Христу Боже, и мир просвещей, слава Тебе!..»

Не одни священники, но весь люд возносил голоса к небу в искреннем и страстном молении.

И вдруг из толпы в каком-то угаре выскочил молодой парень. Чужеземцы не поверили своим глазам, когда он скинул с себя полушубок, кафтан, порты, бросил шапку на снег, перекрестился: «Крещаюся в Москве-реке заради царя нашего батюшки!» — и бросился в прорубь. В воде плавали белые, как сало, льдинки, дул ветер, от мороза сохло горло, трудно дышалось. Выскочил из проруби мужик красный, точно ошпаренный, с выпученными глазами, крикнул: «А ну, кто ещё разболокаться могет?»

«Дикая и дивная страна», — качали головами иноземцы. Ещё более удивились они, когда царь с одобрением оглядел смельчака, обнял его и расцеловал. А потом снял с себя шарф и кинул тому на шею.

Народ восторженно шумел, неистовствовал, но...

Но уже ударил роковой час для русского престола: здесь ли, ранее ли последний представитель Романовых по мужской линии заразился чёрной оспой... Пришла та зараза через его объятие с мужиком или ветер принёс её из Замоскворечья? Или пролетела комета хвостатая, в которой, доказывают, и обитают те микробы, — неведомо...

Ещё не кончилось гулянье, ещё идут в церквах службы, но царю уже неможется... Долгорукий с тревогой глядит на него:

— Каково, государь, чувствуешь себя? Едем ли к Шереметевым?

Ослабевшим голосом Пётр ответствует:

— Гони, Ваня, к дому.

...А на Воздвиженке мечется, носится по дому молодая графиня Шереметева. Чуть не в полночь явился посыльный с цидулькой от Ивана Алексеевича: так и так, мол, государю нездоровится, не ждите...

— Наталья, еду прикажи, какая портится, раздать дворовым, — сурово говорит Марья Ивановна, — а прочую назад в ледники...

— Да Бог с ней, с едой-то!.. А ежели что худое с государем приключилось?

Бабушка не утешила, не разуверила, сухо заметив:

— Ежели мор — за грехи он в наказание нам даётся... А ты береги себя да молись. Вот и весь мой сказ!

Утром Наталья бросилась в домовую церковь Знамения. Там, в любимом местечке, упала на колени перед иконой Казанской Божьей Матери.

— Господи, Ты можешь всё! Убереги государя нашего от напасти!.. Не пожил ещё, не порадовался милостивец наш!.. Сколько раз наставлял Ты нас, Господи, на путь истинный, давал силы, когда сникал подавленный разум, просвети ж и теперь, пошли отблеск лучей Твоих...

Миновал один день, второй — от Ивана Алексеевича не было вестей. Вся Москва уже знает о болезни царя, из разных концов города приходят многие сведения о больных моровой оспой.

Дома помечают чёрной краской: сюда не суйся! Вокруг носят горящие поленья, держат зажжёнными смоляные бочки. Окуривают горящей серой...

И поползли слухи разные, какие рождаются в чёрное время, один слух парализовал всех: будто ночью водили по Москве чёрного слона из Персии, от него-то и пошла та чёрная оспа.

В сильном жару лежал император, лекаря не отходили от него. Не отходил и князь Долгорукий, и отчаяние его было безгранично. Лекаря говорили: «Уйди, не играй с огнём, заразишься...», но он не слушал, забыл обо всём и не спускал глаз с государя. Сам прикладывал холод, поил морсом, протирал тело его уксусом... Рядом неотступно находился Остерман.

Больной покрылся красными пятнами. Они мучительно чесались, не давали спать, потом стали темнеть и превращаться в язвы. Даже язык его был изъязвлён, и вид царя мог бы отпугнуть любого, кто взглянет, но только не Долгорукого.

Через десять дней ждали кризиса. Кризис наступил, и государю как будто стало лучше. Москва и высокие её гости, прибывшие уже на свадьбу, вздохнули...

В домах гадали, задумывая на царя, Наталья с Дуняшей тоже. Налили в тарелку воду, поставили свечку, и капающий воск образовал в воде странную фигуру: большая голова, лоб — как колокол, а на ней — корона!.. А рядом — телега, похожая на катафалк... Ой, как страшно-то!

Известно, беда одна не приходит, лепятся к ней другие беды, и в шереметевском доме бед уже не перечесть: болезнь государя, сломал ногу дядя Владимир Петрович, у бабушки участились приступы удушья (она теперь даже спала сидя). Но и этого мало: проснувшись как-то поутру, Наташа направилась в комнату брата, а на пороге её остановила мадам Штрауден: «Нельзя!.. Оспа! Не пускать!» В доме воцарилась пугающая тишина...

А через девять дней из лефортовского дворца пришло известие: государь в агонии. Фаворит его в нервной горячке. Да, было такое свойство у князя Долгорукого: в тяжёлую минуту лишаться ума-памяти, отчаиваться и плакать, теряя последние капли бодрости. И ещё: не понимать в такую минуту того, что происходит вокруг.

А происходили вокруг события необычайные...

IV

Тут автор обязан капитулировать перед вымыслом, ибо не поднимается рука дорисовывать сцены, разыгравшиеся в царском дворце в момент смерти императора. Да и вправе ли он заставлять говорить и действовать своих героев по своему разумению в столь ответственный момент? К тому же история не сохранила добросовестных свидетелей, а действующие лица не были заинтересованы в правдивых показаниях.

Ясно только одно: в одной из комнат собрались Долгорукие, и у них шёл спор о помолвленной, но не обручённой невесте: имеет ли она право на престол? Как сделать её законной царицей? Такой мыслью был одержим Алексей Григорьевич. И он бросил на кон последнюю карту: составить завещание от имени умирающего царя в её пользу. Царь в агонии, подписать не может? Но ведь он ещё жив! Иван не раз подписывал бумаги «под руку государеву», царь доверял ему!.. Ещё и принцесса Елизавета подписала завещание вместо больной своей матери...

Князь Иван сидел возле государя, лишь изредка отлучался из царской опочивальни, он смотрел на сродников помутневшим взором, в полубеспамятстве слушал их увещевания о том, что должен поставить пять букв на одном экземпляре завещания «П-е-т-р-ъ», а второй дать государю...

Историки по-разному описывают это событие. К примеру, Ключевский так:

«Когда в январе 1730 года простудился и опасно заболел Пётр II, временщики князь Алексей Долгорукий и его сын Иван, любимец императора-мальчика, решили удержать власть в своих руках посредством обмана. Они собрали фамильный совет, на котором князь Алексей предложил принять подложное завещание умиравшего царя, передававшее власть его невестке княжне Екатерине. Другой Долгорукий, поумнее, фельдмаршал Василий Владимирович, усомнился в удаче этой нелепой затеи. Князь Алексей возражал, что он, напротив, вполне уверен в успехе дела и в оправдание своей уверенности сказал: «Ведь ты, князь Василий, в Преображенском полку подполковник, а князь Иван — майор, да и в Семёновском против того спорить некому».

Ключевский называет дочь Алексея Григорьевича невесткой, а князя Ивана обвиняет в умышленном злодействе. Историки Словаря Брокгауза и Эфрона по-иному трактуют события тех дней: «Когда Пётр II находился в предсмертной агонии, князь Алексей Григорьевич собрал всех своих родичей и предложил составить подложное завещание от имени государя о назначении преемницей престола государыни-невесты. После долгих споров решено было составить два экземпляра духовной, Иван Алексеевич должен был попытаться поднести один из них к подписи императора, а другой подписать теперь под руку Петра... Оба экземпляра духовной были составлены, и Иван Алексеевич очень сходно подписался под руку Петра. Этим и ограничилось его участие в замысле родичей. Находясь неотлучно у одра умиравшего государя, он не присутствовал на дальнейших совещаниях. Так как Пётр не приходил в сознание, то князю Долгорукому не удалось поднести к его подписи заготовленное завещание. После кончины императора он передал оба экземпляра духовной своему отцу, который впоследствии их сжёг».

По этой версии князь Иван Алексеевич не придавал значения своей подписи, ибо знал, что при печальном исходе оба экземпляра будут уничтожены. Тут не могло быть речи о его злодействе, скорее, он сам стал жертвой собственной доброты и горячности...

Он ходил сам не свой и всё повторял слова, которые государь в полубеспамятстве выкрикивал, умирая: «Запрягай же, Ваня, сани! Я еду к Наталье!..» — при этом улыбался, словно взор его уже проник туда, к ушедшей сестре.

...И снова — в который раз! — поднялся переполох в Российской земле: кто сядет на трон?.. Из колена Петра Великого — младшая дочь Елизавета? Или из колена брата его Ивана — Анна Иоанновна? А может, вдовствующая императрица Лопухина Евдокия?.. Как будет двигаться далее сквозь штормы и бури великий корабль, лишившийся пусть юного, но законного наследника, одним своим существованием означавшего покой и порядок?..