Коммунистические государства на распутье

Ф. Мосли ВВЕДЕНИЕ. ВЛАСТЬ И ИДЕОЛОГИЯ В КОММУНИСТИЧЕСКИХ ГОСУДАРСТВАХ

Недоумение, которое вызывает у людей Запада, издавна привыкших к либеральному и индивидуалистическому образу мышления, доктрина Советского Союза и его действия, заставляет их вновь и вновь задумываться над одним центральным вопросом, хотя сформулировать его можно по-разному. Например, можно спросить: действительно ли руководители Советской России преследуют идеологическую цель или же они используют идеологическую доктрину и лозунги лишь как средство укрепления своей власти внутри страны и за границей? Можно поставить вопрос так: в чем Кремль заинтересован больше — в распространении «мировой революции» или же в расширении своей власти и сферы действия советского «священного писания»? Или иначе: являются ли советские лидеры националистами, использующими интернационалистские доктрины и лозунги в целях укрепления мощи советского государства, или же они по преимуществу интернационалистские доктринеры, использующие материальные и человеческие ресурсы народов Советского Союза, чтобы ускорить достижение провозглашенной ими цели — мирового коммунизма?

Ответы политических теоретиков и практиков на эти вопросы, являющиеся по существу вариантами одного-единст-венного вопроса, зачастую предопределяют их предсказания относительно будущих действий и противодействий коммунистов. Если советский лидер действует в основном как националист, то, по-видимому, он или его преемники в один прекрасный день придут к выводу, что Россия в своей советской форме — это попросту национальное государство среди многих национальных государств и что когда-нибудь международное сообщество государств будет состоять из множества отдельных стран, резко различающихся по идеологии и целям. Тогда было бы логично, чтобы советский режим отказался ют претензии представлять единственно возможную систему будущего, отказался от своей мессианской цели, достижение которой связано с тем или иным (риском и напряженностью, и попытался уладить свои разногласия с другими государствами по принципу «брать и давать» или «жить самому и не мешать жить другим». Если же считать, что честолюбие и эмоции советских лидеров не могут быть удовлетворены в рамках национальных или же меньших, чем всемирные, целей и что они будут менять свою тактику, но не откажутся от своего замысла, то остальной мир должен сделать вывод, что за каждым периодам ограниченного сотрудничества или частичного ослабления напряженности рано или поздно последует новое нарастание революционных и экспансионистских устремлений.

С 1917 года общественное мнение на Западе многократно и старательно искало признаки того, что революционный вулкан затух. Когда в 20-х годах новая экономическая политика привела к частичному восстановлению капитализма в сельском хозяйстве и розничной торговле, а также к большей свободе в области научной и литературной деятельности, западная общественность поспешила предположить, что Россия, подобно Соединенным Штатам эпохи Уоррена Гардинга, возвращается к тому, что на Западе принято называть «нормальным положением». В 30-х годах сталинский призыв к «(построению социализма в одной стране» был многими истолкован как отказ от притязаний коммунизма на весь мир. В годы победоносного союза с Великобританией и Соединенными Штатами многие западные лидеры поверили, что им удастся договориться со Сталиным о прочном послевоенном урегулировании.

Сегодня многие западные комментаторы утверждают, что советская политика последних лет (по крайней мере после авантюристической советской акции в кубинском кризисе 1962 года) могла развиваться только по одному пути: по пути ослабления напряженности, разрешения «унаследованных» конфликтов и, возможно, примирения с нынешним положением дел в мире. По их мнению, советская политика наконец-то пошла дорогой ограниченных целей и ограниченного риска, а посему, мол, с течением времени конфликт между Востоком и Западом станет таким же анахронизмом, как война между Алой и Белой розами.

Когда современные поборники марксизма-ленинизма видят, какие перемены произошли с 1939 года в идеологической географии земного шара, то они находят в них немало обоснований для своей политической и идеологической дерзости. Советский Союз вышел из почти гибельных испытаний второй мировой войны, не изменив своих границ на юге и востоке, по существенно расширив свои территориальные владения па западе и с (внушительным количеством зависящих от пего коммунистических режимов за пределами его западных границ. Вскоре после этого, в итоге продолжительной гражданской войны, под коммунистическим контролем оказался весь континентальный Китай, окаймленный с флангов коммунистическими режимами в Северной Корее и Северном Вьетнаме. В ряде крупных стран, в том числе во Франции и Италии, в Индии и Индонезии, коммунистические партии либо сохранили свою прежнюю силу, либо обрели новое могущество. В полном соответствии о классическим ленинским слиянием «теории» и «практики» плоды этой практики были обильны. И каковы бы ни были политические или доктринерские распри, разделяющие ныне коммунистических руководителей, все они не устают твердить своим последователям, что «теперь одна треть человечества живет при социализме».

Куда менее удовлетворительно обстоят дела с теорией марксизма. Передовые индустриальные страны просто-напросто не пошли по пути, предначертанному Карлом Марксом еще сто с лишним лет назад. Вместо неизбежной концентрации богатства и нищеты на общественных полюсах в передовых странах наблюдается распространение жизненного уровня средних классов на все более широкие слои населения. Классовая борьба должна быть единственной движущей силой истории, а на самом деле классы и соперничающие группы обычно расходятся по вопросам вроде «побольше бы этого» или «поменьше бы того». Вместо отвержения «широкими массами» «диктатуры буржуазии» мы видим, что институты и практика представительной западной демократии одобряются и являются предметом подражания более, чем когда бы то ни было, и даже традиционные лозунги о «свободе» и «демократии» узурпируются теми, кто отрицает их или подавляет попытки их осуществления. А национализм, который Маркс разоблачал как орудие буржуазии в эксплуатации рабочих, остается сильным эмоциональным фактором в коммунистических странах и при ссорах между коммунистическими государствами.

Марксистам было нелегко объяснить, почему коммунизм победил впервые именно в России. Однако но многим причинам— надолго сохранившийся антагонизм между помещиками и крестьянами, неравномерное распространение капиталистических предприятий, неспособность или нежелание буржуазии полностью перекроить русское общество и политику—марксистский образ мысли оказал сильное влияние на воинствующее крыло русской интеллигенции. А с победой большевизма революционное напряжение, постепенно спадавшее в рядах так называемых марксистских партий Западной Европы, оживилось с необычайной силой и сконцентрировалось в ленинском варианте. Вместо того чтобы дожидаться, пока пролетарская революция произойдет сначала в более старых капиталистических странах, Ленин признал к захвату власти в «самом слабом звене империализма», в России. Вместо пренебрежения революционным потенциалом крестьянства он привлек на свою сторону самые недовольные, истосковавшиеся по земле сельские классы. Вместо того чтобы рассматривать угнетенные народы колоний как фактор пассивный, не играющий заметной роли в общем балансе политических сил, Ленин активно стремился завербовать их в союзники нового, советского государства.

Чтобы заставить историю двигаться в избранном им направлении, Ленин сделал упор на централизованную власть, осуществляемую дисциплинированной и идейно монолитной партией, которая сама себя назначила агентом мировой революции. Наконец, отрицая, что советская революция была специфически русским явлением, и [провозгласив ее как первую стадию общемировых преобразований, Ленин и его преемники дали выход скрытому русскому мессианизму. Россия, самая отсталая из главных европейских стран, внезапно была облечена Лениным всемирной миссией, предписанной марксистско-ленинской идеологией,—принести человечеству спасение независимо от того, понравится ли ему эта перспектива.

Идеология и практика современного коммунизма в большой степени определяются тем фактом, что впервые коммунистическая партия пришла к власти именно в России. Преобладающие в численном и культурном отношении как национальный элемент советской жизни миллионы русских — будь то активные деятели, люди, сопротивлявшиеся режиму, или пассивные граждане — бесчисленными способами помогали оформлению советской системы. Конечно, ни один народ не является однородным в своих традициях, психологическом облике, действиях и реакциях. Однако ни одна политическая власть и ни одна идеологическая программа не могут функционировать без влияния на широкие массы народа и без их поддержки.

У русских, особенно среди интеллигенции, было много традиций, не совместимых с тоталитарной диктатурой. Новые правители учли это и взялись за формирование новой интеллигенции, лояльной по отношению к правящей партии, и за ликвидацию влияния немногочисленного просвещенного класса (унаследованного от довоенного периода) с его духовным Разнообразием и моральной горячностью. Советскому режиму удалось осуществить эти преобразования, и к началу 30-х годов в стране осталась огромная недифференцированная масса, поставленная под контроль сильно централизованного, Действующего скрытно и жестокого правящего аппарата.

Когда «дрожжи» дореволюционной интеллигенции были выведены из политического организма страны, народ, как правило, стал обращаться к более простым и старым концепциям природы «правления» или «власти». Вековечная привычка жить под огромной, произвольной и непознаваемой «властью» возродилась с полной силой. «Маленький люд» вновь принялся за изучение таинственных признаков и примет «власти», робко надеясь, что ему удастся распознать ее намерения. Народ не верил в свою способность влиять на эту власть, но испытывал потребность отождествить ее с какой-то личностью. Так, Сталин, сам по себе в высшей степени неподходящий кандидат для этой роли, превратился во всемогущего, всевидящего полубога, чьи суровые, а порой жестокие и произвольные действия должны были каким-то образом восприниматься массами как часть непостижимого, но необходимого плана достижения высшего блага не для людей, а для человека. Даже и сегодня советские коммунисты рассказывают, как глубоко они «верили» в Сталина и как трудно было им признаться самим себе, что этот «всеведущий учитель» оказался не столь уж мудрым. Русские по традиции (т. е. по их традиционному, незападному образу мышления) надеялись, что «власть» будет действовать им на благо, но они не верили, что смогут контролировать ее, разве что экстравагантными взрывами лояльности и преданности, которые впоследствии, возможно, будут вознапраждены благожелательностью правителей.

По традициям русской культуры «власть», как принято считать, подразумевает право решать все, определять, что должен делать трудовой народ, пде он должен жить и о чем думать. Вот почему русским часто трудно понять какофонию мнений в западных странах. Так было в прошлом, так обстоит дело и сейчас. Если какая-то газета, какая-то радиостанция или какой-то комментатор выражает мнение, противоположное мнению президента Соединенных Штатов, то это, как они охотно верят, должно быть частью какого-либо коварного заговора, ибо истинная «власть» не потерпит разногласий или отклонения от «истины», защитником которой она является. И точно так же, поскольку роль истории, в коммунистическом смысле слова, сводится к доказательству правильности нынешней политики правителя, то вполне естественно и необходимо почти непрерывно перекраивать ткань истории в назидание народу и с целью поощрения его к участию в борьбе света против тьмы. Обычные исторические факты неизбежно становятся «первыми жертвами» этого абсолютно утилитарного взгляда на историографию, низведенную до уровня нравоучительной пьесы.

Чувство бессилия, с которым индивид ожидает очередных действий «властей», усугубляется секретностью, с которой правители подготавливают и осуществляют свои решения. Важные законы и политические акты, даже те, что способствуют благополучию рядового гражданина, часто остаются необъявленными и неопубликованными. Одним из последствий этого, нередко идущим вразрез с непосредственными целями руководства, является возникновение слухов как средства угадывания того, что «они» намерены делать.

Некоторые из все тех же русских традиционных привычек в большой мере помотали советским лидерам достигать своих идеологических целей в отношениях с внешним миром. Незнание народом того, что его правители могут сделать завтра, легко переходит в недоверие к политике других стран. Страх перед неведомым зарубежным миром, естественно, усиливался тяжелыми воспоминаниями об иностранных вторжениях, в связи с чем было нетрудно убедить народ, что советская политика преследует только оборонительные цели и что единственная опасность, угрожающая его скудному благополучию, возникает из-за злокозненности идеологически чуждых систем. Так, сеть западных союзов и баз многими расценивается как агрессивная угроза уничтожения, а не как реакция на советские завоевания, давление и угрозы. С логикой народа шахматистов русские рассматривают отказ от установления торговых отношений или нежелание признать коммунистический Китай как доказательство тщательно разработанного и угрожающего заговора, направленного на уничтожение их родины. Советская внутренняя и внешняя политика находится под сильным влиянием этого глубоко укоренившегося элемента подозрительности; вместе с тем она использует его внутри страны для оправдания всех своих действий, какими бы агрессивными и угрожающими они ни казались людям, живущим за ее пределами.

После смерти Сталина в советской жизни произошло много важных перемен, и почти все перемены следует приветствовать. Существенно улучшено снабжение товарами широкого потребления, предметами хозяйственного обихода, населению предоставляется много нового жилья. Теперь народ располагает множеством конкретных доказательств того, что нынешнее руководство действительно хочет дать ему и «гуляш» и Много других хороших вещей, приятных и полезных. Правда, пе все гладко. Продовольствие по-прежнему однообразно, дорого, а в снабжении порой—например, в зимние месяцы 1962 и 1963 годов — бывают перебои. Увеличению количества потребительских товаров не соответствовали успехи в создании Разнообразного ассортимента, выпуска более привлекательных и качественных изделий. Однако «многострадальный» Русский народ, который еще недавно и хвалили и стыдили за его долготерпение, ныне проникся новой верой в добрые намерения своих правителей.

Не так уж существенно, что многие вполне определенные обещания достигнуть «американского уровня жизни», записанные в Программе КПСС, принятой в октябре 1961 года, возможно, никогда не будут выполнены. То, что народ получит завтра, он будет сравнивать с тем, чего ему не хватало вчера. Одна из великих заслуг Хрущева состояла в том, что в отличие от Сталина он признал необходимость для советской системы пойти навстречу революции возрастающих надежд своего собственного народа. При Хрущеве советское руководство признало, что крупная индустриальная страна — вторая в мире — нуждается в охотно исполняемой работе и активной инициативе огромного числа новых хозяйственников и специалистов. Эта -новая интеллигенция в свою очередь, как бы ни был велик ее несомненный патриотизм и верность доктрине, также нуждается в больших -материальных поощрениях и более разнообразном жизненном уровне; лишь тогда она будет способствовать более эффективной работе этой сложной системы и, таким образом, поможет стране и режиму пожинать плоды огромных усилий и -бесчисленных жертв. В общем и целом, несмотря на немалое недовольство нехваткой и низким качеством продовольствия, потребительских товаров и жилья, быстро растущий средний класс директоров, техников, чиновников и квалифицированных рабочих твердо поверил, что хрущевское руководство действительно намерено обратить значительную долю растущей национальной продукции на подъем жизненного уровня по крайней мере наиболее квалифицированных и продуктивных слоев населения.

Параллельный, хотя и более туманный, переход от принуждения к поощрению предвещает дискуссия, широко распространившаяся и продолжающаяся со времени партийного съезда в 1961 году. Она касается характера эволюции от «диктатуры пролетариата» к «общенародному государству» будущего. Здесь речь идет главным образом о постепенном переходе материально-бытовых воспитательных и иных повседневных функций из-под непосредственного контроля государства в ведение «добровольных обществ». Начало этому положено в ряде городов, где созданы общества родителей и учителей, ставящие своей целью активизировать роль отцов и матерей в улучшении работы и жизни школ. Точно так же районным и городским Советам рекомендуется организовать группы добровольных инспекторов, часто из пенсионеров, которых становится все больше. Эти инспекторы проверяют состояние жилищ, работу учебных заведений, торговой сети, санитарной и других служб.

Приведут ли эти усилия к улучшению деятельности косного и бездушного бюрократического аппарата, пока неясно. Но они важны в психологическом отношении, ибо дают зня-чительному количеству образованных граждан ощущение участия £ улучшении жизни народа. Таким образом, предлагаемые изменения призваны способствовать частичному «отмиранию» государственного аппарата. Нет, однако, никаких признаков «отмирания» всемогущей и «всенаправляющей» коммунистической лартии. По-видимому, она будет действовать более гибко и прямо через «организации граждан», а не посредством жесткого и формального контроля бюрократического аппарата.

Перемены поелесталинекого периода проявились более глубоко в области государственной безопасности. Здесь отмечаются улучшения. Функции следствия, обвинения, судопроизводства и наказания, которые долгое время были сосредоточены в руках политической полиции, теперь в значительной степени распределены. Люди стали меньше бояться произвольных арестов и наказаний, хотя советский режим сохранил и время от времени осуществляет свои широкие полномочия в смысле репрессирования инакомыслящих и критиков, преступающих установленные пределы. Так или иначе атмосфера всеобщего страха заметно изменилась по сравнению с тем, что было в последние годы жизни Сталина. Некоторые официальные лица и комментаторы порой открыто высказывают сожаление и тревогу по поводу того, что граждане уже не боятся распространять критические анекдоты и слухи, враждебные режиму.

Осуществленные при Хрущеве перемены привели также и к увеличению разнообразия тем в литературе и кино, к более реалистической их трактовке. Эти послабления — их нельзя (назвать свободой в подлинном смысле слова — служат в значительной степени укреплению престижа и популярности Новой атмосферы. Подчеркиваются жестокости периода «культа личности», которым противопоставляются более гуманные и рациональные методы хрущевского правления. Несколько месяцев в «аппарате» обсуждался вопрос, печатать ли произведение Солженицына «Один день Ивана Денисовича» и тем самым наконец проинформировать народ о страшной действительности широко разветвленной системы лагерей принудительного труда. Книга была издана после личного вмешательства Хрущева.

Трудности, испытываемые новыми руководителями в деле разграничения того, что выгодно для их политики и поэтому может быть разрешено, и иных действий и проявлений, выходящих за допустимые рамки, видны на примере колебаний в отношениях Евтушенко с высшими деятелями партии. Его полное горечи стихотворение «Наследники Сталина» по личному указанию Хрущева в октябре 1962 года было опубликовано в «Правде», получив таким образом высшее признание. Через какие-нибудь несколько недель Евтушенко напечатал свою «Биографию преждевременно созревшего человека» в Париже, не представив ее на обычный просмотр партийным инстанциям. Это было достаточно серьезным нарушением дисциплины. Но кроме того, хотя этот рассказ о своей жизни был проникнут духом советского патриотизма, он утверждал личное и всеобщее человеческое право выносить моральные оценки в противоположность партийной монополии определения «истины».

Реакция Хрущева была, несомненно, усилена литературными соперниками Евтушенко, а также опасениями людей, которые некогда мирились с контролем сталинокого периода или даже одобряли этот контроль и теперь получили возможность оправдать свои подозрения и критику по адресу нового поколения. Так или иначе, но реакция Хрущева была мгновенной и свирепой. Некоторое время казалось, что будет восстановлен сталинский обычай «исключать» из литературы и «из жизни» критиков и несогласных. Евтушенко отправился на некий срок в родной сибирский городок для «творческого общения с массами», а затем возобновил печатание стихотворений, правда уже несколько более мягкого характера.

Между тем продолжается «перетягивание на канате». С одной стороны—те, кто хочет, чтобы литература и кино «говорили» непосредственно с народом, с другой—те, кто боится, как бы режим не пострадал от слишком откровенного и неприукрашеиного изображения советской жизни и ее проблем. Ни одна из спорящих сторон не посягнула на основную посылку—право и обязанность партии руководить искусством и литературой в соответствии с собственным пониманием того, что лучше всего для народа. Вопрос лишь в том, насколько жестко или гибко надо пользоваться этим правом.

Все эти перемены, упоминаемые здесь вскользь, можно только приветствовать, ибо они приносят удовлетворение и дают заряд новой энергии многим слоям советского народа, десятилетиями переносившим исключительные трудности и страдания. Но нет — и пока еще нельзя дать — ответа на вопрос, является ли это ослабление напряжения в советской системе, а также напряжения в отношениях между властью и народом началом какой-то непрерывной липши, неминуемо ведущей к более счастливому будущему, или же все это будет время от времени прерываться столкновениями между народом, стремящимся к лучшей и более спокойной жизни, и коммунистическим руководством, полным решимости навязывать ему новые преобразования. Равным образом остается открытым вопрос, окажет ли внутренняя эволюция советской системы непосредственное влияние на роль Кремля в международной политике.

В одном отношении постепенная внутренняя «гуманизация» советского режима оказывает важное, хотя и не вполне отчетливое влияние на отношение к нему неприсоединивших-ся стран, поскольку постоянное, пусть и неравномерное улучшение условий жизни в Советском Союзе понемногу усиливает привлекательность образа этой страны в глазах лидеров и интеллигенции развивающихся стран. Наблюдая непрерывный подъем жизненного уровня, все большую уверенность в личной безопасности и расширение все еще ограниченной свободы духовного и литературного самовыражения, они скорее, чем в прошлом, смогут не обращать внимания на сохранение монопольной власти партии и все меньше будут замечать контраст между привлекательным разнообразием западной культуры и монотонностью советской жизни. В свое время перемены, внесенные Хрущевым, приведут к тому, что бедные, но честолюбивые страны станут смотреть на советские институты и программы как на образец. Это влияние окажется еще более сильным, если советское руководство будет по-прежнему поддерживать в Азии и Африке не только страны, ориентирующиеся на коммунизм, но и некоммунистические, а в отдельных случаях даже и антикоммунистические режимы, которые оно теперь называет «национальными демократиями».

Однако любое подобное усиление советского влияния за границей представляется второстепенным в сравнении с действием главных средств советской политики: ядерной мощи, политической и экономической поддержки развивающихся стран и коммунистического образца политической власти.

Даже если Советская Россия решит уделять больше внимания улучшению жизни своего народа, она все же останется одной из двух главных ядерных держав. Как это часто подтверждал Хрущев, она будет настаивать на своем праве голоса при урегулировании любых новых конфликтов в мире. Нетрудно забыть, что нынешняя ограниченная разрядка в советской политике началась только с кубинского «ракетного Кризиса» в октябре 1962 года, и нет никаких гарантий того, что Кремль откажется от новых попыток, быть может в арабском мире или в Африке, использовать советский ядериын арсенал в целях резкого изменения существующего равновесия сил.

В период между запуском первых спутников и межконтинентальных ракет в 1957 году и кубинским кризисом 1962 года Хрущев, судя по всему, пытался тем или иным способом «нажиться» па имевшемся у него, по его словам, стратегическом преимуществе. В период «мучительных переоценок», последовавших за первым, так сказать лобовым, ядерным столкновением, Хрущев склонился к более трезвой оценке Теперешнего стратегического равновесия сил и к временному, более реалистическому взгляду на политическую решимость Америки и Запада вообще. Но надолго ли?

Пересмотр Кремлем своей оценки соотношения сил имел важные последствия для его политики внутри группировки коммунистических государств и в остальном мире. Одним из первых последствий было углубление конфликта с коммунистическим Китаем и усиление сил раскола внутри все более расшатывающейся и плюралистской группировки коммунистических государств. Руководство коммунистического Китая отвергает пересмотренную Кремлем оценку ядерного равновесия и настаивает на том, что Хрущев должен был довести кубинскую ракетную авантюру до решительной схватки. Раз он не сделал этого, говорят в Пекине, он стал «сообщником империалистов», показал себя «сторонником статус-кво» и «изменником делу революции».

Не сделав разумного вывода о том, что даже наличие очень большой ядерно-ракетной мощи не может гарантировать ни революционную экспансию, ни даже национальную безопасность, Пекин стал с удвоенной яростью нападать на Хрущева за то, что в 1959 году он решил отказаться от программы, принятой им в 1957 году,-—программы помощи Китаю в его честолюбивых намерениях стать самостоятельной ядерной державой. Таким образом, как это уже неоднократно случалось, проблемы идеологии и власти полностью смешались, а решение Кремля сохранить свою ядерную монополию в группировке коммунистических государств подлило масла в огонь его политического соперничества с Пекином.

Ожесточенный спор по поводу стратегии и использования силы, чтобы заставить империализм «откатиться назад», повышает драматичность и других политических и идеологических конфликтов между Москвой и Пекином. Москва высмеивает пекинский «большой скачок вперед» 1958 года и издевается над его попыткой пойти прямо ,к «коммунизму» с помощью одних лишь декретов и без предварительного создания необходимых «объективных условий». Пекин нападал на Хрущева за то, что тот якобы благоприятствует «буржуазному перерождению» советской системы. Москва атакует Мао Цзэ-дуна за попытки исключить Россию из круга «афро-азиатских» народов и за претензию монопольно руководить революцией в развивающихся странах. Пекин обвиняет Москву в стремлении восстановить монополистический контроль над всеми коммунистическими режимами и партиями. Переплетение властолюбивых тенденций с идеологическими притязаниями ясно показывает примат борьбы за власть над идеологией.

Непосредственное столкновение между двумя главными коммунистическими государствами повлекло за собой далеко идущие последствия для каждого из них. Хрущев весьма чувствительно реагировал на китайские обвинения по поводу советской гегемонии и после 1957 года неоднократно разоблачал сталинское требование идеологического суверенитета Кремля в международном коммунизме. В то же время он высказывал надежду Кремля восстановить свое главенство при добровольной поддержке большинства коммунистических партий, даже ценой исключения Пекина из рядов ортодоксов. Эти его притязания временами наталкивались на опасения более слабых партий—например, польской и итальянской,— что международное совещание, организованное Москвой, действительно приведет к восстановлению этой гегемонии и тем самым значительно сузит только что обретенную ими свободу маневра в национальном и международном плане.

Нарастающий темп и накал китайско-советского спора усилил среди восточноевропейских сателлитов тенденцию к той или иной степени автономии. Эта тенденция утверждалась и все больше росла со времени польских и венгерских событий в октябре 1956 года. Хрущев убедился, что менее рискованно признать в какой-то мере «национальные пути» к социализму, нежели запрещать все, пользуясь сталинскими методами господства. На этом примере мы снова видим, как идеологические доктрины постепенно приспосабливались к новой политической действительности.

Последнее, третье по счету примирение Москвы с Союзом коммунистов Югославии, явившееся вызовом китайским коммунистам, нападающим на Тито за «ревизионизм» и «буржуазное перерождение», позволило Белграду расширить свои связи и усилить влияние на некоторых сателлитов, в частности на Румынию. Не в пример первому и довольно бесплодному примирению 1955 года новое, более полное сближение привело к частичному .одобрению Кремлем «особого пути» Югославии к социализму. Этот новый шаг придал смелости Некоторым лидерам стран-сателлитов в их стремлении найти такие методы правления, которые обеспечили бы им более Широкую народную поддержку.

Возрождение духа национальной автономии в странах-сателлитах выявило резкие различия в положении отдельных партий. Чехословацкая партия, долго пытавшаяся игнорировать призывы Москвы к десталинизации, боялась ослабить свой контроль в области литературы и духовной жизни вообще. Ее руководители сознавали, насколько глубоки в народе традиции личной и политической свободы, и опасались оживления этих традиций. С другой стороны, коммунисты Словакии, многие из которых в 1943 и 1944 годах упорно боролись За освобождение своей страны от нацистского господства, оказались смелее своих товарищей по партии на чешских землях, где партия получила власть в виде «подарка» от Красной Армии.

В Польше, где с 1956 года Гомулку беспокоит вспышка прозападных литературных и художественных симпатий, партийный контроль стал в последние годы намного более жестким. Румынская партия, долго считавшаяся рабским исполнителем любой прихоти Москвы, начала отстаивать свои экономические притязания вопреки увещеваниям Москвы и СЭВа ставить интересы блока выше программ национального развития. Kpoме того, она приступила к активному расширению своих связей с Западом и Китаем и к осторожному воскрешению западных элементов в своей культурной жизни.

Режим Кадара в Венгрии, хотя многие продолжают считать его символом подчиненности гегемонии Москвы, пытается устранить недовольство народа путем создания лучших условий жизни и разрешив более широкие личные и духовные контакты с Западом. Только Восточная Германия осталась явно сталинистской в своих методах правления. Ульбрихт хорошо понимает, что, покуда его режим существует бок о бок с полными экономической и духовной силы Западной Германией и Западным Берлином, попытка последовать польскому или даже венгерскому образцам может оказаться для него роковой.

Растущие разногласия со столь тихими в прежние времена сталинскими сатрапиями в Восточной Европе не являются политическим вызовом политике Кремля. Но они подчеркивают новую политическую необходимость, состоящую в том, что Москва вынуждена примириться с рядом довольно плохо сформулированных и расплывчатых идеологических вариаций, заменивших старые четкие догмы. Эти разногласия ежедневно дают новые доказательства неспособности Кремля выдвинуть единый образец коммунистической доктрины, кроме как.в общих и неточных формулировках.

До сих пор руководству Коммунистической партии Советского Союза удавалось как-то договариваться с силами политического полицентризма, растущими даже в промосковски настроенном большинстве иностранных коммунистических режимов и партий. Однако оно не смогло выработать теоретического обоснования этого идеологического полицентризма и, вероятно, крайне не хочет этого. Здесь мы снова видим, что коммунистическая идеология ковыляет далеко позади политической практики.

Сталинская схема была простой и четкой, даже примитивной. Ее движущей силой была монополия партии — практически всемогущего и всеведущего лидера — как в решении всех политических вопросов, так и в определении священных норм идеологии. Кремль, подчиненный единой воле, настаивал на выполнении его требований как своим собственным народом, так и, насколько это было возможно, всеми остальными коммунистическими режимами и партиями. Временами политика Кремля была неясной и зачастую даже противоречивой, но при господстве Сталина существование единого центра политической воли и идеологической ортодоксальности считалось бесспорным.

Сталинистский нажим на национальную волю и выдержку был слишком велик, чтобы действовать вечно. Он создавал и маскировал страх, апатию, увертки, неэффективность. Хрущевская реакция на изменившиеся внутренние нужды советской системы свелась главным образом к попыткам повысить активность выросших теперь кадров интеллигенции и администраторов для построения более действенной и удовлетворительной схемы. С этой целью Хрущев существенно расширил границы дозволенной инициативы и критики. Он на ощупь искал путь к восстановлению двухсторонних контактов между правителями и верхними и средними .слоями советского народа, в чьем сотрудничестве он нуждался, чтобы Двинуть советскую систему вперед, к стадии «коммунизма».

Хрущев хорошо знал свой народ и верил, что коммунистическая обработка людей на протяжении жизни почти двух поколений сделает возможным достижение на новой основе единодушия относительно целей между правящей партией и теми, кем она управляет. Но для того, чтобы это единодушие оказалось действенным, Хрущев подчеркивал недопустимость такой нелепости, как «сосуществование идеологий», недопустимость ослабления идеологического догматизма, к которому приучили «активистов» советского общества и на который они реагировали, как собаки Павлова. Он настаивал на том, чтобы коммунистическое руководство продолжало и впредь формировать мышление и характер поведения советского общества посредством активной и монопольной обработки человеческих мозгов.

В настоящее время невозможно ответить, действительно "Ни эта странная хрущевская смесь большей гибкости в практической политике с абсолютной жесткостью в догме сможет определить облик будущего советского общества. Призвав себе на помощь подлинный, хотя и ограниченный дух инициативы и критики, Хрущев, быть может, выпустил из сталинистской бутылки могучего джина. Может ли свобода мышления вечно развиваться в тех узких рамках, которые Хрущев определил ей для достижения своих целей? Не исключено, что может, по крайней мере до тех пор, покуда не созреют одно два новых поколения и не возьмут на себя ответственность за определение дальнейшего пути развития.

Некоторые особенности советского мышления помогают Этой хрущевской «смеси» быть сегодня эффективной. Прежде всего — несколько поколений советских активистов тщательно вымуштрованы в духе принципов марксизма-ленинизма. Советский режим находится у власти свыше сорока пяти лет, и это означает, что все люди моложе шестидесяти лет прожили свою сознательную жизнь главным образом под давлением всеопределяющего и всепроникающего набора догм. Результаты этого видны хотя бы в однообразии, которое можно обнаружить в разговорах с большинством советских людей.

Методы, с помощью которых партия отбирает наиболее умных и многообещающих представителей каждого нового поколения с целью их назначения на высокие и ответственные посты, разработаны так, чтобы на каждой стадии продвижения не было викаких сомнений в их полной «индоктриниро-ванности» и лояльности целям лидеров. Правда, критика, слухи, острые анекдоты и запрещенная информация играют известную роль в повседневной жизни, но это нельзя считать важным политическим фактором. Для того чтобы добиться неплохих успехов на службе и достаточного вознаграждения, каждый советский активист должен обладать хорошей профессионально-технической квалификацией и быть бесспорно лояльным в отношении партии и ее целей. Партийный контроль в подборе и продвижении кадров во всех областях системы — промышленности, тайной полиции, вооруженных силах, просвещении и в самом партийном аппарате — рассчитан на обеспечение максимального идеологического конформизма. В целом здесь все обстоит вполне благополучно. В советской жизни дорога несогласия ведет вниз, и если теперь уже не к физическому уничтожению, то, во всяком случае, к переводу на незначительную малооплачиваемую работу.

Второй фактор, стабилизирующий новую систему правления,—это растущий советский оптимизм относительно будущих достижений системы и улучшившейся перспективы на достижение сравнительно высокого уровня благосостояния. Кроме того, на советский народ производят глубокое впечатление «первые места» советской науки и техники, спутники и ракеты, космонавты и сверхмощные ядерные боеголовки. На него производит впечатление активная политика Хрущева на нескольких континентах, хотя кое-кто и горюет по поводу расходования скудных советских ресурсов на нужды таких дальних стран, как Индия и Индонезия, Египет и Куба. Но даже ворчуны и те признают резкий контраст между суровым Сталиным, запершимся в Кремле, и деятельным, кипучим Хрущевым, кого так восторженно приветствуют в дальних странах, которых им никогда не увидеть.

Немногие советские граждане задумываются над опасностями, которыми чревата активная международная политика Кремля. В своем большинстве они воспринимают каждую демонстрацию советского могущества и престижа с чувством гордости и даже шовинизма. Этот фактор усиливается непре-сданными заверениями Кремля, что Россия, так сильно пострадавшая в прошлых войнах, теперь настолько сильна, что может бросить вызов самой могущественной стране в мире и способна, о чем часто напоминают народу, «гарантировать сохранение мира». Скромный .достаток внутри страны в сочетании с невиданным военным и политическим престижем за границей является могучим стимулом пламенного патриотизма, оптимизма и лояльности.

Рядовые люди в советском обществе верят, что Хрущев хотел повысить роль Советского Союза в международных делах и вместе с тем избежать настоящей войны. Правда, эта народная вера в его проницательность несколько ослабла после октября 1962 года, когда многие советские люди поняли авантюрный и рискованный характер его кубинской «ракетной игры». Однако к тому времени, когда главные факты стали ясны хотя бы тем советским гражданам, которые умеют читать газеты между строк и поэтому лучше информированы, кризис уже миновал. Таким образом, каковы бы ни были остаточные опасения, возникшие задним числом в связи с попыткой Кремля выдвинуть свою стратегическую мощь в западное полушарие, они были в большой степени нейтрализованы чувством глубокого облегчения, когда стало ясно, что Хрущев предпочел уйти с чрезмерно уязвимого плацдарма, нежели пойти на риск ядерной войны. Мало кто из советских людей хотя бы мысленно поставил острый вопрос: если вывоз советских ракет с Кубы был таким большим «вкладом в дело мирного сосуществования», то каким же вкладом в это дело была их доставка туда?

Разрядка, последовавшая за «почти катастрофой» в октябре 1962 года, к сожалению, оказалась поверхностной. Не было никакого прогресса в решении главных вопросов: Куба, Берлин, национальное самоопределение в Восточной Европе, Действенный контроль над вооружениями с мерами инспекции. Однако даже частичные шаги в направлении разрядки, пред принятые после этого кризиса, следует считать полезными, если они хотя бы немного убедили советских руководителей в том, что подлинное и длительное сосуществование на основе статус-кво представляет собой нужную и желательную политику как для них, так и для Запада. В условиях постоянной Угрозы ядерной войны длительный период ослабления напряженности и более свободного общения, пожалуй, несколько помешает Кремлю при очередном зигзаге его политики вызвать страх и подозрения своего народа с целью добиться от него поддержки новых авантюр.

Кремль проводит четкую грань между «мирным сосуществованием» различных социально-экономических систем, за ко торые он неустанно ратует, и «сосуществованием идеологий», которое он отвергает, считая его смертным грехом для любо го марксиста-ленинца. Трудно понять, как человек, мыслящий Историческими категориями, — будь то марксист или немарксист — может провести резкую правь между институтами и политикой общества и идеологическими принципами и нравственными ценностями, определяющими существование этого общества и его действия. Практически Кремль хочет, чтобы остальной мир принимал за чистую монету его заявление, будто он ведет в отношении чужих и враждебных ему систем политику «живи и давай жить другим». Но в то же время, стремясь использовать в своих интересах стихийные или подготовленные возможности экспансии коммунистической системы, он хочет защитить умы и чувства своих подвластных, а также своих последователей за рубежом от какого бы то ни было влияния некоммунистических идей и ценностей, чтобы укрепить их волю и их ряды для нового движения вперед к мессианским и общемировым целям коммунизма.

Могут ли преемники Хрущева неопределенно долго сохранять этот воображаемый барьер между теорией и практическими действиями, между политикой и идеологией? Не случится ли так, что длительное сосуществование постепенно подточит волю коммунистов к мировому господству?

Хрущеву было нетрудно принять соответствующее решение. Он был правителем «идеократии». Он и его партия правили в силу того, что якобы только они правильно понимают историю, прошлую и будущую, правильно ее истолковывают и действуют в соответствии с историческими законами. Если бы он ослабил эту претензию или отказался от нее, то как он мог бы узаконить свою абсолютную власть? Допустить возможность неопределенно долгого сосуществования с соперничающими с коммунизмом идеологиями означало бы подорвать свое право руководить Советским Союзом и свои притязания на то, чтобы «вести» все остальные коммунистические режимы и партии к предопределенной цели. Именно такая высокомерная идеологическая позиция позволила Хрущеву, как до него и Сталину, рассматривать все другие политические системы как незаконнорожденные и временные, как отвратительные препятствия на пути к торжеству единственно истинной и вечной веры.

Если бы коммунисты считали ленинскую догму полезной и, быть может, истинной, однако не абсолютно обязательной и непогрешимой, то как же тогда советские правители могли бы оправдать море страданий и сокрушительные удары кувалдой, с помощью которой они формировали общество, соответствующее императивам этой идеологии? Мысль об относительной истинности или относительной непогрешимости слишком мучительна для коммунистов, чтобы они могли легко смириться с ней. И если бы советские коммунисты согласились с подобной идеей, то тем самым они сделали бы первый шаг в сторону преобразования их нынешней системы в совершенно иную, основанную на каком-то ином принципе узаконения власти.

iB представлении коммунистических лидеров власть и идеология тесно переплетены между собой и оказывают одна на другую сложное и многообразное влияние. Иногда идеология намного опережает основу власти, как это было в ранние годы советского режима; в другие времена теория отстает от практики, как, например, сейчас, когда Кремлю так трудно найти общий язык с силами полицентризма. Однако во все времена коммунистическое руководство черпало огромную политическую силу из своего тезиса о владении единственно правильной за всю человеческую историю идеологией. Сегодня эта претензия выхолощена внутренними конфликтами и противоречиями, конфликтами с другими коммунистическими государствами и неясностью в вопросе о том, какая политика по отношению к некоммунистическим странам самая надежная и выгодная.

Быть может, наступит день, когда коммунисты утратят высокомерную уверенность в своем «знании» будущего. Быть может, распространение плюрализма, всякого рода различий и конфликтов между представителями противоположных взглядов на коммунистическую политику и догму постепенно ослабит стремление переделать мир и, таким образом, откроет путь к большей стабильности в идеологическом и политическом сосуществовании.

Было бы, однако, опрометчивым предположить, что подобная эволюция уже произошла в советском мышлении; более того, Кремль с возмущением отвергает самую мысль, будто она когда-нибудь может произойти. И все же ход истории вполне может оказаться менее предопределенным, менее отвечающим требованиям догмы, чем это могли себе представить Сталин и Хрущев.