Конфетнораскрашенная апельсиннолепестковая обтекаемая малютка

7. Удивительный рот

Невесть почему у меня в голове застряло то, как Кассиус Клей, его брат Руди, их школьный приятель Тадди Кинг, Фрэнки Такер, певец, который тогда как раз начал приобретать известность в Бруклине, гордость Кассиуса под общим названием «лисицы» (Софи Бартон, Дотти, Френчи, Барбара и другие), Ричи Питтман, Литтл, по прозвищу Лу, известный футболист, и все-все-все остальные в апартаментах Кассиуса на сорок втором этаже отеля «Американа» то и дело сообщали друг другу точное время, выглядывая из панорамного окна, чтобы посмотреть на циферблат часов, встроенных в самый верх Парамаунт-билдинг на Таймс-сквер. И это при том, что у всех у них имелись свои часы. Кассиус, к примеру, вообще едва ли не фанатичный любитель часов. Однако всякий раз, как кто-нибудь выглядывал из панорамного окна, он окидывал взором сцену Огней Большого Города, видную с высоты отеля «Американа», и непременно всматривался в залитые светом часы на том эксцентричном многограннике, выполненном в модерновом стиле двадцатых голов на самом верху Парамаунт-билдинг.

Непродолжительное время Кассиус находится в самом центре зала, заново разыгрывая сцену под названием «Высокий полдень» — свою встречу с Санни Листоном в лас-вегасском казино. На эту тему он уже отрепетировал целое представление, начиная с пантомимы, изображающей, как он проталкивается через двери, открывающиеся в обе стороны, и встает посреди казино на чуть согнутых ногах, подобно разносчику пива. Затем он разыгрывает то, как часть толпы подается назад и шепчет: «Это Кассиус Клей, Кассиус Клей, Кассиус Клей, Кассиус Клей». Затем следует эпизод, когда какой-то изнеженный лас-вегасский всезнайка, стоящий у стойки бара спиной к нему, внезапно застывает с недопитым бокалом у рта. В заведении воцаряется тишина, а всезнайка косит глазами, желая увидеть дуэль. Затем великий боксер разыгрывает следующую сцену: Кассиус Клей гордо вышагивает навстречу Санни Листону, наставив на него палец и повторяя: «Ты большой безобразный медведь», «Ты большой безобразный медведь»… раз эдак восемнадцать. После чего заявляет: «Я не собираюсь драться с тобой тринадцатого сентября, я намерен драться с тобой прямо сейчас. Прямо здесь. Ты слишком уродлив, чтобы тебя отпускать, большой безобразный медведь. Ты так уродлив, что, когда ты плачешь, слезы бегут у тебя по затылку. Ты так уродлив, что тебе приходится избегать зеркал, дабы те в ужасе не попадали со стен…» и так далее и тому подобное — до того самого момента, когда Листон говорит: «Иди посиди у меня на колене, мальчуган, и я угощу тебя апельсиновым соком», после чего Кассиус заносит свою правую, и трое парней повисают на боксере, не давая ему броситься на Листона. А Клей завершает представление следующим образом: «И тут я ору: „Отпустите меня“, а затем, самым уголком рта, говорю: „Вам лучше меня не отпускать“». Все это время Фрэнки Такер, певец, корчится на одном из стульев в стиле Людовика XIV, которыми полон отель «Американа», затем не выдерживает и восклицает: «Вот это парень! Вот это я понимаю!»

Потом еще около минуты Кассиус дурачится со звукозаписывающей системой Руди, а также заигрывает с «лисицами». Те через равные промежутки сидят по всей комнате — сплошь длинные шелковые платья, длинные ноги и скользкие нейлоновые колени. Кассиус снимает с фонографа одну из принадлежащих Руди куловых пластинок, Арету Франклин или что-то в таком духе, а затем ставит туда рок-н-ролльные сорокапятки, которые певцы постоянно присылают ему в отель.

— Эти пластинки, которые ставит Руди — я просто не врубаюсь в эту муру. Ведь я простой парнишка из Луисвилла… — тут Кассиус обводит глазами «лисиц», — и я врубаюсь в рок-н-ролл. Разве не так?

Все девушки — большие модницы, а следовательно, в данный момент поклонницы кула, так что большинство из них несколько секунд все это дело обдумывает, прежде чем сказать:

— Так.

Кассиус ставит очередную сорокопятку и заявляет:

— Этот старикан обычно выступает в кегельбанах, никто о нем никогда не слышал, он поет про хлеб, про бобы и про всякую такую муру.

Кассиус начинает ржать над собственными словами, оглядывая огни большого города через панорамное окно. Девушки не уверены, смеется он над певцом из кегельбана или над чем-то еще.

А Клей опять обводит взглядом «лисиц» и говорит:

— Вот это моя толпа. Они тоже ни в какую другую муру не врубаются.

Девушки дружно молчат.

— Разве это не ваша музыка? Я точно знаю, что это ее музыка, — говорит Кассиус, глядя на Франсину, которая сидит чертовски неподвижно. — Она же вот-вот упадет.

Вполне возможно, в этот самый момент кто-то спрашивает: «Сколько времени?» Тут Руди или кто-то еще выглядывает из панорамного окна, вглядывается в циферблат часов на Парамаунт-билдинг и говорит:

— Десять минут десятого.

Кассиус только что прибыл из студии звукозаписи «Коламбия Рекордз», что неподалеку от отеля, на углу Седьмой авеню и 52-й улицы, где он записывал альбом под названием «Я самый великий» — длинное попурри из стихотворений и скетчей, сочиненных исключительно на тему вскоре предстоящего ему поединка с Санни Листоном. Непрестанное двухнедельное репетирование тех строчек, большую часть которых он совершенно случайно выдавал на пресс-конференциях и тому подобных сборищах за последние полтора года, заставило Кассиуса, исполняющего сейчас роль шоумена, осознать ее, как, может статься, никто другой. Однако одновременно с этим осознанием пришло еще большее искушение.

Подурачившись еще немного, дабы развлечь Фрэнки Такера, «лисиц» и всех остальных (показав им, какое представление он на самом деле может выдавать), Кассиус отошел в уголок гостиной, уселся там на вращающийся стул, выполненный в стиле гангстерского модерна, закинул ноги на подоконник панорамного окна и маленько потрепался. Все остальные тоже при этом болтали, создавая своего рода фон. Кто-то опять поставил на фонограф пластинку кула, а какая-то дородная девушка, в чьем голосе ясно звучала увеличенная септима, принялась распевать песню «Луна над Майами».

— А в каком клубе был Лесли Аггамс? — спросил Кассиус.

— В «Метрополе».

— Да-да, в «Метрополе». Ведь там это один из больших клубов, верно?

Определение Кассиусом «Метрополь Кафе» как «большого клуба» само по себе интересно, однако ключевым словом в данном случае является «там». Для Кассиуса сам Нью-Йорк, его злачные места и шикарная жизнь находятся где-то «там» — по ту сторону их с Руди и Тадди апартаментов в отеле «Американа», а также по ту сторону его системы координат. Кассиус прибыл в Нью-Йорк вовсе не как модная знаменитость, хотя это было бы довольно легко, а как целое явление. И к Бродвею у него особое отношение: как будто там все еще, как в старые добрые времена, когда мальчики-певчие в «Линдисе» замечали мужчину в белом костюме бренда Палм-Бич, который направлялся от 49-й авеню, и говорили: «Вот идет Уинчелл», «Вот идет Хеллинджер». Или даже как будто еще не ушли те дни, когда Карл ван Вехтен в порядке вечернего променада прокатывал по 125-й улице на своем «Алом ползунке». Кассиусу нравится находиться именно в этой среде.

Примерно в четверть одиннадцатого вечера он делает знак Софи — пора выходить из апартаментов. Все пять девушек тут же встают и следуют за ними. Эта процессия кажется достаточно красочной даже для Седьмой авеню людным вечером, когда открыты лотки, с которых торгуют горячим шоколадом. Кассиус, чей рост составляет шесть футов три дюйма, а вес — двести футов, одетый в клетчатый черно-белый пиджак, белую рубашку с петлицей на воротнике, черный галстук, светло-серые брюки «континенталь», обутый в черные итальянские ботинки с остроконечными носами, движется исключительно самоуверенной походкой. Девушки, все пятеро, идут в нескольких шагах позади, одетые по убийственно высокой моде. Все они на высоких каблуках и в шляпах, в каких обычно принимают гостей в саду. На углу, у 52-й улицы, как раз у подножия отеля, Кассиус останавливается, оглядывается по сторонам и в классической манере профессиональных боксеров начинает расслаблять плечи. Это, как я уже выяснил, особенность Кассиуса — бессознательный сигнал о том, что в данный момент он доступен для зевак и не возражает, чтобы вокруг собралась толпа. На этом перекрестке, правда, ничего такого не происходит, но зато не успевает он дойти до 51-й улицы, люди начинают повторять: «Это Кассиус Клей, Кассиус Клей, Кассиус Клей, Кассиус Клей». Причем делают они это в той же самой манере, какую Кассиус совсем недавно пародировал в отеле. Кассиус вполне может получить свою толпу на 51-й улице — вид у него предельно самоуверенный, а девушки роскошной фалангой располагаются у боксера за спиной, — однако стоит ему только направиться через дорогу, как свет внезапно меняется, переходя на двух знакомых ему малых, что стоят неподалеку.

— А вот и он. Ну, что скажешь, чемпион?

— Все путем, приятель. Послушайте, — говорит Кассиус, привлекая внимание девушек к старшему и более высокому из двух мужчин, — хочу, чтобы вы все познакомились с одним из величайших певцов в Нью-Йорке. — Тут он выдерживает паузу. — Как тебя зовут, приятель? А то я тут уже с такой уймой людей познакомился.

— Привет, Пиноккио, — говорит одна из «лисиц», и высокий мужчина улыбается.

— Пиноккио, — повторяет Кассиус. А затем продолжает: — Видишь со мной всех этих королев? — Тут он обводит рукой стоящих на тротуаре девушек. — Всех этих «лисиц»?

— Да, это нечто, приятель.

Кассиус с легкостью смог бы собрать свою толпу на тротуаре у «Метрополя». Когда на улице тепло, там всегда полно зевак, разглядывающих через входную дверь ансамбль, стоящий на эстраде, которая на самом деле больше напоминает полку. Если на эстраде находится рок-н-ролльный ансамбль, в толпе всегда оказывается несколько джерсийских тинейджерок, вовсю отплясывающих твист. Сегодня вечером, однако, здесь скорее расположился не то диксиленд, не то джазовый оркестр, хотя позднее в заведении ожидают Лайонела Хэмптона. По чистому совпадению Кассиус появляется там в тот самый момент, когда оркестр заводит мотив под названием «Высшее общество». Все «лисицы» входят за ним гуськом, буквально в шаге друг от друга. В «Метрополь Кафе» видели не так уж и много более эффектных появлений. Кассиус принимает роскошно скучающий вид.

Пожалуй, «Метрополь» — идеальное место в Нью-Йорке, где мог бы показаться народный герой. Это что-то вроде своеобразного перекрестка или злачного заведения идеального типа в масштабах всей страны. Я могу вам немного о нем рассказать, чтобы вы поняли, что представляет собой «Метрополь», — если, конечно, вы там никогда не бывали. Во-первых, дизайн: два цвета — зелень подводной лодки и берлинская лазурь, причем вся эта гамма отражается в огромных зеркалах, от стены до стены. Если толпа стоящих с кружками пива в руках зевак становится настолько плотной, что поверх голов не видно эстрады, за ней всегда можно понаблюдать благодаря зеркалам. Во-вторых, это заведение привлекает любителей пожить на широкую ногу — как раз того сорта, какого тем вечером в «Метрополе» было хоть отбавляй. В особенности мне запомнился один парень, стоявший у стойки бара в окружении зелени подлодки и берлинской лазури с солнцезащитными очками на носу. На парне были надеты рубашка с мягким воротничком, серебристый галстук, бледно-серый костюм покроя «Континенталь» и остроконечные черные ботинки. К его нижней губе была приклеена длинная сигарета, а когда оркестр заиграл «Святых», физиономия парня расплылась в дьявольски стильной ухмылке, отчего сигарета перешла в горизонтальное положение. Он принялся хлопать в ладоши и притопывать правым каблуком в такт с ударными, все это время не спуская глаз с трубача. Вся штука в том, что в колледже Уильямса пацаны так больше не делают, зато они охотно делают так в «Метрополе».

В какой-то момент этот самый парнишка подошел к Кассиусу за автографом. Он считал «Святых» очень стильным номером, но, должно быть, охота за автографами представлялась ему значительно менее стильной. Тем не менее получить автограф ему очень хотелось. Вручив Кассиусу клочок бумаги для автографа, парень сказал:

— Это не для меня, это для одного моего приятеля. Он просто мечтает получить ваш автограф.

Кассиусу подобное заявление явно не слишком польстило.

— Где твоя авторучка? — спросил он.

— У меня ее нету, — сказал парнишка. — Ведь это для моего друга.

— У тебя даже нет авторучки, приятель? — буркнул Кассиус. — Ну и ну!

Примерно минуту спустя парень вернулся с авторучкой, Кассиус расписался на клочке бумаги, и парнишка сказал:

— Спасибо вам, Кассиус, вы настоящий джентльмен. — Он очень серьезно это заявил. — Это для одного моего приятеля. Вы настоящий джентльмен.

Вот каким было в тот вечер общее настроение в «Метрополе». И Кассиус не мог не заметить, что все шло как-то не так.

С того самого момента, как он вошел в двери «Метрополя», народ настойчиво пытался раскрутить его на очередное представление. Сплошные подначки:

— А что, приятель, ты и правда думаешь, что можешь побить Санни Листона?

— Листон должен упасть в восьмом раунде.

— Ты это серьезно?

— А если он самую малость меня раздразнит, то упадет в пятом! — Кассиус сказал это до жути сухо и прозаично, практически речитативом, продолжая шагать вперед, а «лисицы» тем временем тащились позади, тоже с роскошно скучающим видом.

Весть о присутствии Кассиуса Клея немедленно распространилась по всему «Метрополю». Как я уже сказал, это заведение можно считать просто идеальным для народных героев, ибо там нет никого, кто не желал бы, чтобы на него произвели впечатление. Обслуга, уйма парней в смокингах с той разновидностью черных голливудских галстуков, какие обычно засовывают под воротнички, украшая маленькими жемчужными булавками и тому подобной чепухой… так вот, эта самая обслуга шустрила вовсю. Один парень у стойки бара, прекрасно одетый, подошел к Кассиусу сзади и слегка дотронулся до него где-то на уровне шестого ребра, после чего вернулся обратно к стойке и сообщил своей девушке:

— Это Кассиус Клей. Я только что до него дотронулся — кроме шуток.

Всех «лисиц» усадили в кабинку почти в самом центре «Метрополь Кафе», а Кассиусу дали отдельный стул, чтобы он сел рядом с ними. Лайонел Хэмптон появился, сияя своей широченной улыбкой, пожал руку Кассиусу и создал вокруг него немалый ажиотаж, однако без всякой болтовни о том, в каком раунде упадет Листон. Кассиусу это понравилось. Но затем поклонники явились за автографами, и все желали, чтобы Кассиус поскорее переходил к своему представлению. В заведении поднялся невероятный шум.

Однако толпа все же взяла несколько неверных нот. Во-первых, белый мужчина лет пятидесяти пяти, судя по выговору, южанин. Этот мужчина подошел к Клею сзади (вообще-то люди обступали великого боксера со всех сторон) и сунул ему прямо в лицо чистую сторону квитанции Пенсильванской железной дороги — такую бумажку, которую выдают, когда покупаешь билет на поезд. Голос мужчины напоминал перегной, которым обычно покрывают грядки с розовыми кустами, когда он сказал:

— Годится? Давай, мальчуган, распишись.

Примерно такой же голос бывает у жителей штата Миссисипи в жаркий денек, когда цветной рассыльный заходит к ним в гостиную и нервно там замирает. «Валяй, мальчуган, садись. Присаживайся прямо вон там».

Даже не взглянув на мужчину, Кассиус взял квитанцию Пенсильванской железной дороги и секунд десять подержал ее перед носом, просто на нее глазея.

Затем он слегка осуждающим голосом произнес:

— Где ваша авторучка?

— Да нету у меня авторучки, мальчуган. Тут у народа есть авторучки. Ты просто распишись — и порядок.

Кассиус так и не поднял глаз.

— Знаете, приятель, — просто сказал он, — вам следует кое-что для себя уяснить. Никогда не подходите к человеку и не просите у него автограф, если у вас нет авторучки.

Мужчина удалился, а толпа надавила еще сильней.

К фактору цвета Кассиус относится достаточно безразлично. Цвета, но не расы. Порой во время своего представления он вполне может посмотреть на кого-нибудь и сказать:

— Знаешь, приятель, тебе повезло, что ты видишь меня здесь в живом цвете.

А то однажды, помнится, новостная бригада «Си-би-эс» снимала с ним интервью в студии А компании «Коламбия Рекордз», что в доме номер 799 по Семидесятой авеню. И в какой-то момент оператор брякнул интервьюеру, который как раз подходил к Кассиусу:

— Эй, Джек, ты бросаешь на Кассиуса слишком много тени. А он уже и без того достаточно темный.

Все белые интеллектуалы в студии буквально сжались от ужаса. А Кассиус лишь рассмеялся. Между прочим, он на самом деле не такой уж и темный.

Однако извечные наглость и самонадеянность южан (вроде «давай, мальчуган, распишись») ему категорически не по вкусу.

Другая неверная нота была взята, когда к Кассиусу подошла какая-то супружеская парочка средних лет, оба белые. Женщина поразительно напоминала арканзасскую разновидность Бланш Дюбуа. Поначалу им вроде бы хотелось автографов. Они, в своем роде, и попытались их взять. Тут следует отметить, что супруги были пьяны. На пьяном лице женщины расползалась невероятно мягкая и клейкая улыбка, подобная банке с краской Шервина-Уильямса, покрывающей целый мир. Вручив Кассиусу клочок бумаги и карандаш, она захотела, чтобы он написал там как свое имя, так и ее. Кассиус уже почти справился с этой задачей, когда женщина вдруг протянула руку и очень медленно погладила его по щеке.

— Можно мне вас потрогать? — спросила она. — Я просто хочу вас потрогать.

Кассиус запрокинул голову и сказал:

— He-а, нельзя. Мои подружки могут приревновать.

Обращаясь к женщине, он не называет их «лисицами». Кассиус использует более мягкий термин. Однако после того, как она уходит, он выдает нахалке по первое число. Впервые я слышу, чтобы Кассиус так презрительно о ком-то высказывался.

— Можно мне вас потрогать, можно мне вас потрогать? — повторяет он, в чертовски издевательской манере пародируя выговор белой женщины.

— He-а, вам нельзя меня потрогать, — говорит он затем, словно бы непосредственно ей отвечая. — Никому нельзя меня потрогать.

Между прочим, Кассиус превосходно пародирует множество разнообразных южных акцентов. Он не так часто это делает, но когда все же делает, получается дополнительный эффект, потому что у самого Клея и так есть весьма выраженный негритянский акцент и он не предпринимает никаких попыток хоть как-то его сгладить. Однажды я слышал, как Кассиус пародировал одновременно и самого себя, луисвиллского негра, и газетчиков, луисвиллских белых.

Как-то я спросил Кассиуса, удивляет ли его домашних то дерзкое представление, которое он устраивает по всей стране (а раз уж на то пошло, то и в Англии). На самом деле я хотел выяснить, был ли он таким же дерзким и нахальным парнем, когда жил в Луисвилле — в те времена, когда о нем еще никто не слышал. Кассиус ответил несколько уклончиво.

— Люди верят всему, что им рассказывают о моей жизни дома, в Луисвилле. Газетчики обычно приходят, и я выдаю им предсказания, а они потом лишь удивляются. Вот у меня был бой с Ламаром Кларком, да, кажется, с ним, и я сказал (тут он пародирует самого себя, выдавая тяжелый, высокопарный, помпезный негритянский акцент): «Ламар упадет во втором раунде». Я сшиб его во втором раунде, а они сказали (Клей пародирует протяжный кентуккийский акцент): «И впря-ямь». Затем я сказал: «Майтефф упадет в шестом». А они сказали: «И впря-ямь». Затем я сказал: «Уоррен упадет в четвертом». А они сказали: «И впря-ямь».

На лице у Клея появляется куда более симпатичное выражение, когда люди подходят, желая выразить парню восхищение тем, чего он достиг, а не тем, какое потешное представление он устраивает.

Один молодой негр, из числа тех, кому, как говорится, палец в рот не клади, в одежде «Континенталь», в совершенно изумительных латиноамериканских солнцезащитных очках на носу (таких же узких, как маска, которую носит Фантом из комикса), подойдя к Кассиусу, не стал спрашивать у него, в каком раунде упадет Листон. Вместо этого он стрельнул восхищенным, понимающим взглядом на «лисиц» и поинтересовался:

— Послушай, приятель, а кто все эти девушки?

— Ну, они просто «лисицы», — ответил Кассиус.

— Знаешь, приятель, скажу тебе откровенно: а мне нравится твой выбор лисиц.

Такая ремарка развеселила Кассиуса. Он наклонился и повторил реплику поклонника Софи.

А чернокожий парень тем временем подошел к другой стороне кабинки. Он явно составил себе преувеличенное мнение насчет того, как живет Кассиус. А потому, когда подошел официант, молодой негр поверил Кассиусу, когда тот наклонился к девушкам и сказал:

— Бери здесь все, что хочешь. Я владею этим заведением. Я вообще владею Нью-Йорком.

(Софи удостоила его за это саркастическим смешком.)

Парень тоже наклонился к девушкам и поинтересовался:

— Выходит, вы все тоже его личная собственность?

— О чем ты толкуешь, дружок? В каком смысле личная собственность?

— В смысле, вы его, — сказал парень. Он уже явно смущался, но был польщен столь доверительной беседой.

— Почему это мы должны быть его личной собственностью?

— Ну-у… я вообще-то не знаю, — сказал парень. К этому моменту его рот уже полностью дезинтегрировал в смущенную ухмылку, однако глаза по-прежнему метались туда-сюда, словно бы говоря: «Почему бы им со мной не пооткровенничать? Я клевый чувак».

Кассиусу также понравилось, когда один негр, с которым он познакомился двумя вечерами раньше, мужчина постарше, подошел и тоже не стал спрашивать, когда упадет Листон.

— Я увидел толпу на тротуаре и сразу понял, что ты здесь, внутри, — сказал он. — Что происходит?

— Ну, я здесь просто с «лисицами» сижу, — ответил Кассиус.

И тут молодой белый парнишка с «ежиком» на голове спросил:

— А вы боитесь Листона?

— Того большого безобразного медведя? — механически переспросил Кассиус. — Если бы я о чем-то беспокоился, я бы сейчас тренировался, а я вместо этого развлекаюсь.

Рядом с Кассиусом стоит высокий бокал с розовой жидкостью. Но это всего лишь «гавайский пунш», налитый прямо из банки.

— А как вы собираетесь его побить?

— Я побью этого медведя в восьми раундах. Я силен, я красив, и я побью этого медведя в восьми раундах.

— Обещаете? — спросил парнишка. Он очень серьезно это сказал и пожал руку Кассиусу, как будто прямо сейчас собирался отправиться делать ставки. Руку Кассиусу парнишка пожал чертовски крепко. В конце концов, этот малый боксер, должно быть, подумал он, и руку ему надо жать как настоящему мужчине.

Кассиус внезапно отдернул ладонь и слегка ею потряс.

— Знаешь, приятель, никогда особо не сжимай руку боксеру. Эта рука порядка трехсот тысяч долларов стоит, — сказал он, сжимая кулак. — Тебе вообще совсем не обязательно жать мне руку — вполне достаточно просто на меня поглазеть.

Парнишка стал отходить в сторонку вместе со своим приятелем, сообщая тому: «Он сказал: „Никогда особо не сжимай руку боксеру“».

Теперь уже вид у Кассиуса был далеко не такой роскошно скучающий.

— Если они не прекратят меня доставать, — заявил он, — я просто встану и уйду отсюда.

Софи подалась ко мне и пояснила:

— Он это не всерьез. Он все это обожает.

Похоже, Софи ближе к Кассиусу, чем все остальные девушки. Она находит его забавным. Он очень ей нравится.

— Знаешь, он вообще-то нормальный парень, — сказала она мне. И резко наклонила голову набок, словно бы с пренебрежением отвергая мощный фасад Кассиуса. — Да, согласна, у него очень большой рот. Но, если не считать этого, он действительно нормальный парень.

«Лисицы» уже начинали несколько мрачно поглядывать в свои бокалы с «джин-физзами», «бренди-александрами» и «сайдкарами». Даже поток любителей автографов заметно замедлился. В помещении было чертовски людно, так что с трудом можно было услышать собственный голос. Время от времени барабанщик заводил одно из своих безумных, зубодробительных соло, так подходивших для «Метрополя». Тогда трубач брал в руку микрофон и объявлял: «Вот что Кассиус Клей собирается сделать с головой Санни Листона!» — а Кассиус орал: «Верно!» Но все это было уже совсем не то. Поэтому, когда вдруг в «Метрополь» зашел Ричи Питтман, Кассиус сразу же поманил его к себе. Затем они встали и вышли «подышать свежим воздухом». У дверного прохода на тротуаре, как всегда, толпились зеваки, глазеющие на эстраду. И весь этот народ поднял при виде Кассиуса настоящий ажиотаж, но великий боксер лишь чуть-чуть расслабил плечи и отпустил несколько острот. Они с Ричи направились к отелю «Американа».

Дело было уже за полночь, и у подножия отеля (там, где стильно выполненный тротуар расходится, образуя почти что патио) собралась приличная толпа. От Кассиуса это, само собой, не укрылось. Толпа наблюдала за тремя уличными музыкантами. Все парни были цветные, один держал в руках самопальную бас-гитару (перевернутое корыто со шнуром, выходящим из самого дна и образующим единственную струну), другой — барабан (большую консервную банку с ложками вместо палочек), а третий лихо отплясывал. Они исполняли «Монетки с небес», чертовски подходящий номер для уличных музыкантов, готовящихся передать шляпу по кругу. Кассиус просто подошел к самому краю толпы и встал там. Сперва его заметил один человек, затем другой, и очень скоро уже опять началась старая история с исполнением распева: «Это Кассиус Клей, Кассиус Клей, Кассиус Клей». У Кассиуса мигом поднялось настроение. Музыка прекратилась, и какое-то время трое цветных парней явно пребывали в нешуточном затруднении. У них бессовестно стырили представление. Кто-то снова что-то сказал про Санни Листона, однако на сей раз Кассиус включил свои стопятидесятиваттные глаза и принялся разглагольствовать:

— Единственное, что меня беспокоит, так это то, что Санни Листон попытается явиться без приглашения на мою триумфальную вечеринку — точно так же, как это сделал я. Я намерен сказать ему как раз перед самым началом боя — так, чтобы он это не забыл: «Санни…» Да, я намерен сказать ему: «Санни Листон, я не желаю, чтобы ты сегодня вечером без приглашения заявился на вечеринку, которую я устрою в честь победы. Ты хорошо меня слышишь? Я хочу, чтобы ты усвоил это сейчас, потому что после восьми раундов ты уже просто не сможешь ничего услышать». А если он еще хоть чуть-чуть продолжит меня дразнить, когда я ему это скажу, даже самую малость, тогда ему придется упасть в пятом раунде.

Какой-то солдат, кособокий парень с такой наружностью, как будто он еще в возрасте четырех лет упал с высокого дерева, подошел, чтобы принять на себя роль главного оппонента Кассиуса. Кассиусу очень нравится, когда он сталкивается с уличной толпой. Он готов устраивать пресс-конференции для кого угодно — даже для получившего увольнительную солдата, шатающегося по Седьмой авеню.

— А куда ты отправишься после того, как Санни Листон тебя выпорет? — спрашивает этот парень. — У меня тут как раз с собой рекламные проспекты имеются.

— Приятель, — говорит ему Кассиус, — ты тут о каких путешествиях толкуешь? Я хочу, чтобы ты непременно сходил на этот бой, потому что тогда ты своими тазами увидишь запуск в космос спутника-человека по имени Санни Листон.

Толпа радостно хохочет и ждет продолжения.

— Да, у меня тут есть с собой несколько рекламных проспектов, — заявляет солдат. — Тебе лучше заранее их просмотреть. Я и маску могу тебе подходящую подыскать.

— Выходит, ты намерен поставить против меня? — уточняет Кассиус.

— Все свои сбережения до последнего цента, — заверяет его парень.

— Приятель, тебе лучше поберечь свои деньги, потому что в тот день для Санни наступит полное затмение.

Кассиус стоял там, и вид у него был шикарный, ну просто на миллион долларов, а Ричи топтался рядом, напоминая некую разновидность дробовика на колесах. К этому времени толпа уже стала такой огромной, что она невольно просыпалась с тротуара на 52-ю улицу. К Кассиусу приближались самые невероятные люди, включая одного старого склеротика с измочаленным галстуком, который мелкими шажками очень долго туда пододвигался. Мимо проехала полицейская машина, и сидящий там коп вложил в свой голос по-настоящему резкие нотки.

— Давай же, черт тебя побери, — рявкнул он старому склеротику с измочаленным галстуком, — забирайся на тротуар.

Кассиус оглянулся на меня, словно бы говоря: «Вот видишь, приятель? Все выходит именно так, как я и предсказывал». Он имел в виду одну свою фразу: «Когда я иду по улице, собираются такие толпы, что приходится вызывать полицию».

Теперь уже началась кутерьма с автографами, народ вовсю проталкивался вперед с бумажками и авторучками, но Кассиус резко развернулся к трем цветным парням, музыкантам, и объявил:

— Автографы сегодня ночью стоят один доллар. Каждый, кто вложит один доллар вон туда… — как раз перед корытом у музыкантов имелся обитый джинсовой тканью ящик, — получит автограф Кассиуса Клея, самого сильного боксера в мире, самого красивого боксера в мире, единственного боксера, который предсказывает, когда будут падать его противники.

Цветные ребята мигом поняли намек и опять затянули «Монетки с небес». Парень, который раньше лихо отплясывал, теперь выделывал нечто совсем невообразимое. Парень с бас-гитарой как полоумный дергал свою единственную струну. И все это время Кассиус ораторствовал на углу:

— Ну-ну, приятель, нечего туда пятьдесят центов совать. Давай вкладывай туда старую добрую долларовую банкноту. Подумай о том, сколько всего ты получаешь совершенно бесплатно — здесь тебе и отличная музыка, и прямо перед тобой, в живом цвете, сам Кассиус Клей — очередной чемпион мира по боксу в тяжелом весе, человек, который запустит старину Листона на орбиту.

Долларовые банкноты начали скапливаться в ящике, конечности танцора уже неистовствовали и бесчинствовали, но Кассиус своего представления не прекращал:

— Ага, там уже прямо сейчас подбирают хороших врачей для славного старины Листона, а если я как следует дам ему по зубам, тогда ему и дантисты непременно понадобятся. Бедный старикан, он до того безобразен, что жена каждое утро, еще до восхода солнца, выгоняет супруга в гимнастический зал, чтобы никто из домашних ненароком его не увидел. Валяй, приятель, клади свои деньги в ящик, люди платят славную монету, чтобы это послушать…

Басист по-прежнему садистски мучил свою струну, а Кассиус повернулся ко мне и, приложив ладонь ко рту, сказал:

— А знаешь что, приятель? Если меня и впрямь на поединке высекут, тогда меня как пить дать из этой страны погонят. Врубаешься? — Затем Кассиус запрокинул голову и взмахнул руками, словно бы падая навзничь. — Можешь ты представить меня вот таким, лежащим на спине?

Цветные парни все играли «Монетки с небес», а Кассиус Клей все стоял, запрокинув голову, широко разведя в стороны руки, громко смеясь и глядя аккурат на самый верх отеля «Американа».

8. Последний американский герой

Воскресенье, десять часов утра. Северная Каролина. На холмах вокруг меня — одни сплошные машины, целые мили машин, куда ни глянь, миллионы машин: пастельных, бледно-зеленых, бледно-голубых, бледно-бежевых, бледно-желтых, бледно-рассветных, бледно-сумеречных, бледно-малакковых, малакка-лаковых, облачно-лавандовых, убийственно-розовых, мясисто-малиновых, обнаженно-коралловых, восторженно-оранжевых и кремовых машин цвета похотливого олененка. Все они направляются к месту проведения гонок на автомобилях серийного производства, а старое и заботливое солнце Северной Каролины исправно продолжает взрываться на ветровых стеклах.

Сегодня здесь собралось семнадцать тысяч человек, включая меня, и вот все мы едем по трассе №421, направляясь к месту проведения гонок на автомобилях серийного производства — скоростному треку в Северном Уилксборо. Семнадцать тысяч человек устремляются к треку длиной в пять восьмых мили, украшенному большим рекламным плакатом «кока-колы». Нельзя сказать, что на Юге нынче утром не слышно никаких воплей и причитаний. И вопли, и причитания там прекрасно слышны. Любой из нас может включить транзистор своей старой машины и получить все то, чего ему так отчаянно не хватает:

— Они просто жадные псы. Да! Они ездят по округе в больших машинах. Хррр-бррр! И преследуют женщин. Да! И пьют спиртное. Хррр-бррр! И курят сигары. О да! И они просто жадные псы. Да! Хррр-бррр! О да! Аминь!

По радио также гоняют рекламу овсяной крупы тетушки Джемаймы, которая стоит десять центов за фунт. Еще поют какую-то странную песню, что-то вроде: «Если роешь ты канаву, тебе лучше вырыть две…»

А еще там три дурака затеяли дискуссию о том, что такое Новый Юг. Сами они, похоже, представляют его себе как некую территорию, на которой генерал Ли заведует фабрикой по производству губной помады в городе Гриффин, что в штате Джорджия.

И внезапно моя машина застывает в неподвижности, оказавшись воскресным утром в самом центре крупнейшей транспортной пробки за всю мировую историю. Пробка расходится на десять миль во все стороны от гоночного трека Северного Уилксборо. И как раз там, в этой пробке, до меня вдруг доходит, что, по крайней мере, пока дело касается создавшей ситуации, все конвенциональные понятия о Юге ограничены… южным радио. Юг имеет свои причитания. Юг имеет овсяную крупу, Юг имеет песни в стиле «кантри», старые мимозоподобные традиции, глиняную пыль, Старых Религиозных Фанатиков, Новых Либералов — и весь он, весь этот умственный холестерин, ограничивается южным радио. А я сегодня оказался в самом центре того, о чем не услышишь в радиодискуссиях. Это совсем другой Юг. Многие мили бьющих в глаза пастельных машин на скоростной автостраде со сквозным движением, с ревом направляющихся вверх по склонам холмов к месту проведения гонок на серийных автомобилях. Эти гонки проводятся вот уже пятнадцать лет, и с бейсболом (а ведь в одном только штате Северная Каролина обычно насчитывалось сорок четыре профессиональные бейсбольные команды) — с самим бейсболом! — на Юге едва ли не покончено. Мы все оказались в самом центре какого-то дикого новшества, южного автомобильного мира, ибо направляемся на совершенно особый вид состязаний, такого спорт еще никогда не знал. Южные водители серийных автомобилей уже все как один выстроились в своих двухтонных сукиных детях, которые выдают свыше ста семидесяти пяти миль в час: Файрболл Робертс, Фредди Лоренцен, Нед Джарретт, Ричард Петти и — крутейший из всех самых крутых, один из самых быстрых водителей гоночных автомобилей за всю историю человечества — да! он самый! несравненный Джуниор Джонсон.

Это просто легендарная личность! Вы наверняка слышали легенду о том, как простой деревенский парнишка Джуниор Джонсон, который научился водить, гоняя на машине за виски для своего отца, Джонсона-старшего, одного из крупнейших во все времена операторов по выработке «медного продукта» (или, попросту, самогона), живущего в Ингл-Холлоу, неподалеку от Северного Уилксборо, что на западе Северной Каролины, и постепенно превратился в самого знаменитого водителя гонок на серийных автомобилях: богатого, заработавшего за один только 1963 год 100 тысяч долларов, уважаемого, солидного, боготворимого не только в своем родном городке, но и в сельской местности по всему Югу. Тут вам обязательно расскажут о том, как старые добрые чуваки глухой ночью просыпаются в своих окруженных яблоньками лачугах, слышат, как двигатель с наддувом того самого олдсмобиля ревет, поднимаясь вверх по горе Браши, и говорят: «Вы только его послушайте — вон как он прет!» — хотя, на мой взгляд, весьма сомнительно, что это едет именно Джуниор Джонсон, поскольку теперь глухими ночам жуткая уйма старых добрых чуваков гоняет по дорогам в своих автомобилях, снабженных двигателями с наддувом, выезжая из округа Уилкс и перевозя грузы в Шарлотт, Солсбери, Гринсборо, Уинстон-Сейлем, Хай-Пойнт и так далее, поэтому чертовски тяжело различить рев той или иной конкретной машины. Однако именно Джуниор Джонсон знаменит своим «бутлегерским разворотом», или «поворотом кругом». Этот маневр выполняется в случае, если агенты по сбору налога на алкоголь вдруг перегородили тебе дорогу или если ты оказался вплотную сзади к какому-нибудь чересчур медлительному водителю. И тогда ты мгновенно переводишь машину на вторую передачу, резко крутишь баранку, давишь на газ и заставляешь автомобиль развернуться на все сто восемьдесят градусов, совершить полный «поворот кругом», после чего следует на всей скорости рвануть по дороге туда, откуда ты, собственно говоря, и приехал. О господи! Агенты по сбору налога на алкоголь, как правило, обжигались о Джуниора Джонсона. Практически каждому старому доброму чуваку в Уилксборо, главном городе округа, положено знать, что проклятые агенты чертовски стремительно появляются в поле зрения. Однако когда речь заходит о Джуниоре Джонсоне, тут бедным чиновникам просто некуда деваться от насмешек налогоплательщиков. Наконец, однажды ночью, агенты все-таки поймали Джуниора в ловушку на дороге к мосту возле Миллервилля, уж оттуда удрать было невозможно, они воздвигли баррикады и стояли, слушая, как знаменитый автомобиль с форсированным движком с ревом приближается из-за поворота, и вот он, пожалуйста… Но тут вдруг агенты услышали вой сирены, увидели вспышки красного фонаря на решетке, а потому подумали, что это какой-то другой агент, черт возьми. Они мигом забегали как муравьи, оттаскивая с дороги бочки, доски и козлы, а затем… Дикий рев!.. Проклятье!.. Вот он опять, пожалуйста!.. Это был Джуниор Джонсон, собственной персоной!.. С чертовой агентской сиреной и красным фонарем на решетке!

Не прошло и пяти минут, как я прибыл на Юг, а мне уже начали со всеми подробностями и в лицах рассказывать эти колоссальные, эти великие истории, неизменным героем которых выступал Джуниор Джонсон. В аэропорту Гринсборо, что в штате Северная Каролина, мне попался один старый добрый чувак, который поклялся, что он бы ничего не пожалел, если бы только это помогло удержать Джуниора Джонсона от пересадки с «доджа» на «форд». Да, черт побери! А сразу же после этого — боже всемогущий, ты помнишь тот «шевроле» 1963 года выпуска, который раньше был у Джуниора? Вот бы узнать, что сталось с той машиной! Тут к разговору подключилось еще несколько старых добрых чуваков. «Старый добрый чувак» — это общепринятый термин в сельской местности всего Юга, вообще-то обозначающий мужчину любого возраста, но куда чаще мужчину молодого, типичного жителя данного региона. Обычно если какого-то человека так называют, это также означает, что у него есть славное чувство юмора, что он способен оценить иронию, весьма терпим и достаточно беззаботен, чтобы поддержать длинный разговор где-нибудь на перекрестке, а также имеет разумный объем физической силы и храбрости. На Юге сплошь и рядом можно услышать такую фразу: «Кто, Лад? Да он же старый добрый чувак из Крозета». А тем старым добрым чувакам в аэропорту, между прочим, шел всего лишь третий десяток, не считая одного малого, таксиста, тому было уже лет сорок пять. И опять же если не считать таксиста, все они носили этакую необруммелевскую одежду: футболки «лакосте», брюки «слим-джим», ветровки с капюшонами, остроносые туфли и тому подобное. Я упоминаю эти подробности лишь затем, чтобы указать на то, что в этом рассказе участвует очень мало овсяной крупы, комбинезонов «айрон бой», грубых ботинок или шляп с вентиляционными отверстиями у самой макушки. Так или иначе, все эти старые добрые чуваки обсуждали Джуниора Джонсона и то, что он пересаживается на «форд». Сей факт участники дискуссии единодушно признали явным предательством со стороны Джонсона. Судя по всему, эти люди расценивают «форд» как машину, символизирующую силовую структуру истеблишмента. А «додж» — это вроде как нечто промежуточное. «Додж», по крайней мере, претендент, не правитель. Когда они говорят о своем кумире, они любят вспоминать Джуниора Джонсона «образца» 1963 года, когда тот принял участие во всех начинаниях Национальной ассоциации гонок на серийных автомобилях, НАСКАР, гоняясь за «Гранд-националь» на «шевроле». Все остальные водители, те, что сидели за рулем «фордов», «меркюри», «плимутов», «доджей», получили миллионы, в буквальном смысле миллионы. Когда все было просуммировано, им вышли миллионы долларов в порядке поддержки от корпораций «Форд» и «Крайслер». А Джуниор Джонсон сделал их всех на «шевроле», не получив в качестве поддержки ни единого цента из Детройта. Компания «Шевроле» уже отошла от гонок на серийных автомобилях. И все же каждую гонку повторялось одно и то же. Никогда не стояло вопроса о том, сумеет ли кто-нибудь обогнать Джуниора Джонсона. Стоял лишь вопрос о том, победит Джуниор или его машина сломается, ибо парню довольно долго самому приходилось изготавливать себе запчасти для гонок. О боже! Джуниор Джонсон был кем-то вроде Робин Гуда, Джесси Джеймса, Малыша Давида или еще кого-то в этом духе. Всякий раз, когда его знаменитый «шевроле» под номером 3 появлялся на треке, мигом поднимался шум: раздавались дикие, леденящие кровь завывания, поистине бунтарские вопли тех, кто еще не накричался до хрипоты. В Дейтоне, в Атланте, в Шарлотт, в Дарлингтоне, что в штате Южная Каролина; в Бристоле, что в штате Теннесси; в Мартинсвилле, что в штате Виргиния, — повсюду Джуниор Джонсон!

А затем старые добрые чуваки переходят к обсуждению того, что все-таки сталось с тем джуниоровским «шевроле», и таксист говорит, что он знает. Он заявляет, что Джуниор Джонсон использует ту машину, чтобы вывозить спиртное из округа Уилкс. Что он имеет в виду? Чтобы Джуниор Джонсон еще хоть раз подошел к еще хоть одному грузу бутлегерского виски… да он должен был бы совсем спятить! Парень ведь получает колоссальный доход от всех этих гонок. Мало того, у него еще есть два деловых предприятия — целая автоматизированная птицеферма (там одних только цыплят сорок две тысячи!) и бизнес по профилированию дорог. Однако таксист упорно заявляет, что этот легендарный Джуниор по-прежнему с ревом уносится прочь из округа Уилкс, громыхая на всех колдобинах, а в кузове того знаменитого «шевроле» постукивают баки, полные спирта. Это у Джуниора в крови. Дойдя до этого места, таксист вытягивает правую руку перед собой, словно пробираясь сквозь густой туман, а глаза его стекленеют, пока он глядит куда-то вдаль и самозабвенно описывает, как Джуниор Джонсон с ревом проносится за гребни холмов округа Уилкс, словно бы повествуя о призраке Запаты, на белом коне скачущем в Сьеррас, чтобы поднять там крестьян на бунт.

Вообще-то, на мой взгляд, все это выглядит довольно глупо! И все-таки Джуниор Джонсон имеет поклонников, которым, пусть даже чисто символически, требуется представлять его себе подобным демону, мчащемуся сквозь ночь. Сумасшествие? Но Джуниор Джонсон являет собой одну из последних спортивных звезд: причем это не просто ас самой игры, но герой, с которым может солидаризироваться целый народ или целый класс людей. В истории уже случалось подобное. Вспомните, например, о том, как в былые времена Джек Демпси расшевелил ирландцев или как Джо Луис расшевелил негров. А Джуниор Джонсон является культовой фигурой современности. Ему пока всего лишь тридцать один год, и он по-прежнему вовсю участвует в гонках. Джонсона скорее следовало бы сравнить с двумя другими спортивными героями, культурное воздействие которых на общественность не так хорошо известно. Один из них — Антонино Рокка, профессиональный борец, чьи триумфы так много значат для нью-йоркских пуэрториканцев, что он может запросто собрать целый Мэдисон-сквер-гарден. И это при том, что всем, включая пуэрториканцев, прекрасно известно, что профессиональная борьба есть не что иное, как грубая форма народного театра. Другой спортивный герой — Ингемар Йоханссен, который имеет колоссальное значение для шведских народных масс. Ибо эти самые массы уже смертельно устали от своего старого короля, который без конца играл в теннис, а также от всех его друзей, что продолжают пить «куантро», отгородившись от всех остальных экраном социализма. Джуниор Джонсон — современный герой, неразрывно связанный с автомобильной культурой и автомобильным символизмом на Юге. Прямо скажем: довольно дикая новизна…

И впрямь дикость — словно взбесившись, «форд» Файрболла Робертса вылетает на первом же повороте скоростного трека Северного Уилксборо, все крутясь и крутясь, так что это кручение уже начинает казаться замедленной съемкой. Наконец «форд» врезается в деревянное ограждение. И лежит там с искореженным корпусом. А с самим Робертсом все в порядке. Трек недавно покрыли новым слоем асфальта, он теперь почти как стекло, и машины продолжает дико заносить на первом же повороте. Нед Джарретт крутится, проламываясь сквозь древесину.

— Ну и лед, парни, если он, черт возьми, не станет хоть чуть-чуть лучше, мы не сможем как следует и квалифицироваться, и придется собирать манатки и отправляться по домам.

Из аэропорта Гринсборо я приехал в округ Уилкс исключительно ради того, чтобы увидеть Джуниора Джонсона на одной из двух ежегодно проводимых НАСКАРом на приз «Гранд-националь» гонок на серийных автомобилях на скоростном треке Северного Уилксборо.

Вышел очень длинный, очень постепенный подъем от Гринсборо до округа Уилкс. Округ Уилкс — это сплошные холмы, гребни, леса с подлесками, полные горных дубов, липких кленов, ясеней, берез, яблонь, рододендронов, камней, виноградников, жестяных крыш, обшитых досками местечек вроде баптистской церкви Маунт-Олив, плакатов, рекламирующих всякую всячину, вроде диетической колы, мороженого «шерриллс», бакалеи «Экардс», «доктора Пеппера», яблок Дильса, заведения «Гугглс», заведения «Саддитс» и — конечно же! — автомобилей. На автостраду с боковой дороги, ведущей из низины, словно бы выезжает «гудзон» 1947 года выпуска. Почти всем эта машина может показаться попросту старым куском металлолома, оставшимся здесь черт знает с каких времен и теперь катящим по деревенской дороге… Однако «гудзон» 1947 года выпуска был одной из первых по-настоящему «горячих» машин, изготовленных после войны. В их число также входят «крайслер» 1946 года выпуска, снабженный особым механизмом включения пониженной передачи ради внезапных взрывов скорости, «понтиак» 1955 года и уйма «фордов». Для великого множества старых добрых чуваков «горячая» машина всегда являлась символом подогрева самой жизни. Война! Как много значили деньги для деревенских парней! А на деньги можно было купить машины. В Калифорнии взрослые внезапно обнаружили, что подростки всех сортов оказались вовлечены в широкомасштабные оргии с гонками на скорость, — и так и не смогли толком понять, что происходит. Однако на Юге автомобильная мания стала еще более интенсивной, хотя и в гораздо меньшей степени преданной огласке. Для миллионов старых добрых чуваков и чувих автомобиль являет собой не только средство освобождения от того, что по-прежнему остается очень сильно привязанной к земле формой общественной организации, но также и символизирует громадный скачок вперед, к чарующей силе и мощи двадцатого века. Эта идея вовсю прогремела не только на Юге, но и вообще повсюду. Вышло так, что одной из типичных деревенских достопримечательностей (в добавление к красному петуху, серому забору с поперечными реечками, рекламной вывеске табака Эджуорта и проржавевшей бороне) — одной из типичных деревенских достопримечательностей стал… автомобиль. Вот представьте: вы едете по грязным дорогам, а там, впереди, рядом с домом, на деревянных колодах или еще на чем-то таком стоит машина. Через ветвь ближайшего дерева перекинута веревка для поддержки мотора или какой-то другой тяжелой детали, а пара старых добрых чуваков практически исчезла во внутренностях машины, и снизу, и сверху. Из-под крышки капота торчит лишь чья-то задница. Дошло до того, что по воскресеньям во всем округе не остается ни единого безопасного отрезка дороги, потому что чертова уйма диких деревенских парней вовсю там носится или просто буянит. Масса других подростков, в основе своей не диких, тоже ездит как черт знает кто каждое утро и каждый вечер, добираясь на работу и возвращаясь оттуда, всякий раз одолевая миль эдак тридцать-сорок. И эта работа доступна им исключительно благодаря автомобилям. По утрам они, как безумцы, несутся сквозь пятнистые тени. В низинах, у самых речушек, порой можно наткнуться на совершенно невероятные лачуги из обмазанного дегтем картона. Перед такой лачугой порой стоит совершенно невероятное автомобильное творение — машина последней марки с антеннами, с приделанным сзади выступом из набора «Континенталь», со щитками от грязи, усеянными крошечными рефлекторами, с окаймлениями крыльев, с подвижными фарами и черт знает с чем еще. Пара старых добрых чуваков и одна чувиха о чем-то совещаются рядом с автомобилем, неприязненно на тебя поглядывая, пока ты проезжаешь мимо. По субботним вечерам все приезжают в город, паркуются под фонарями на главной улице и обнимаются. Да! Есть что-то особенное в том, чтобы оказаться в выходной в городе, под яркими фонарями, отражающимися от свежей эмали капота. А затем если старый добрый чувак на переднем сиденье протягивает руки к старой доброй чувихе и они начинают… обниматься… то все это странным образом кажется каким-то… более значительным, что ли. После войны так называемые мещане почему-то очень любили рассказывать про людей, которые живут в лачугах и покупают себе огроменные автомобили, чтобы парковать их у входа. Это стало одним из символов новой, расточительной эпохи. Однако в этой болтовне погребена уйма подсознательного возмущения. Мещан возмущает: а) то обстоятельство, что у старого доброго чувака вообще есть деньги; и б) тот факт, что машина символизирует свободу, немного дикое и сумасбродное избавление от старого общественного порядка. Примерно в это же самое время, после войны, начались гонки на серийных автомобилях, и их немедленно расценили как некую манифестацию животной безответственности самого низшего порядка. Да уж, репутация у этих гонок была и впрямь чертовски скверной. Они представлялись обывателям вроде как излишне вульгарными. Автомобили обычно бывали подержанными, треки — грязными, трибуны — сколоченными из шаткой древесины, а водители — простые деревенские парни — регулярно затевали междоусобицы, «прижимая друг друга к стенке», кромсая один другому шины и все такое прочее. Эти деревенские парни влетали в повороты на полном ходу, затем маниакально скользили, порой разворачиваясь боком, и красная грязь вовсю летела из-под колес. Порой они устраивали гонки по ночам, под слабыми охряными огнями, что горели на небольших треках и бейсбольных полях. Тогда обильная глиняная пыль поднималась в воздух, смешиваясь с вечерней росой, и ты весь вечер сидел на трибуне или стоял на кромке поля, пока влажные капельки глиняной грязи непрерывно на тебя сыпались. Но всем было на это глубоко плевать — не считая, понятное дело, высшие и средние классы Юга, которые в те времена никогда не посещали гонок, зато активно распространялись про их «вульгарность».

Однако главным образом мещан возмущал тот факт, что инициатива в этом виде спорта шла снизу, от низших слоев общества. Невесть откуда простые деревенские парни и городские пролетарии заполучали деньги и затевали эти дьявольские гонки.

Гонки на серийных автомобилях уже начинали проводиться по всей стране — в таких местах, как Аллентаун, Ленгхорн, что в штате Пенсильвания, а также в Калифорнии и даже на Лонг-Айленде. Однако всюду, где проявлялось это начинание, истеблишмент по большей части старался его задушить, и в результате гонки на серийных автомобилях продолжались в некоем подпольном мире треков, построенных на дешевых клочках земли подальше от городов, больших и малых, в мире дешевых столовок, закусочных для автомобилистов, мотелей, автозаправочных станций, а благонамеренные граждане время от времени проезжали мимо, обычно по воскресеньям, и видели собравшуюся из ниоткуда толпу, встречные автомобили, которые слегка запруживали автостраду. Однако в понедельник утром это безобразие исчезало, и все опять становилось как всегда.

В начале пятидесятых годов гонки на серийных автомобилях уже собирали вокруг себя непрерывно расширявшуюся компанию ярых фанатов. Наконец-то появился спорт, не задействовавший никаких абстрактных устройств, никаких там бит и мячей, но использовавший тот самый автомобиль, который коренным образом менял жизнь старых добрых чуваков, этот их личный символ освобождения. Кроме того, новый вид спорта не требовал от тебя определенного роста, мускулов и всего такого прочего. Для участия в гонках на серийных автомобилях требовались только отчаянная тяга к скорости и немалое мужество. Газеты на Юге, судя по всему, так и не ухватив суть происходящего, отреагировали только уже на поздней фазе игры. Теперь, понятное дело, СМИ по всей стране уже не могут игнорировать небывалый расцвет автомобильных видов спорта, ибо состязания собирают колоссальное количество зрителей. Спортивные страницы газет, как правило, смотрят на все с непоколебимой точки зрения нижнего среднего класса. «Интерес к жизни» спортивного журналиста обычно в конечном счете сводится к какой-либо сентиментальщине по типу «мамочкина яблочного пирога», проявляемой, как правило, в каком-либо до жути уютном баре. К гонкам за Гран-при спортивные журналисты прицепились прежде всего потому, что там имелся некий «тон», там была самая чуточка светского европейского благородства. Хотя, по сути, эти гонки наименее популярны из всех, что проводятся в Соединенных Штатах. Гонки же на серийных автомобилях в итоге попали на спортивные страницы южных газет лишь благодаря вмешательству детройтских автомобильных фирм. Детройт принялся вкладывать в этот спорт столько денег, что обрел вдруг нечто вроде серьезной экономической важности, а следовательно (в понимании представителя нижнего среднего класса), и определенного статуса.

На самом же деле Детройт попросту открыл для себя тот факт, что тысячи старых добрых чуваков на Юге уже начинали формировать общность пристрастий к различным маркам автомобилей в зависимости от того, какие из них были самыми «горячими» на гоночных треках. Прежде подобным образом формировались симпатии болельщиков к бейсбольным командам родных городов. При всем при том Юг являлся зоной самой активной покупки автомобилей во всей стране. Машины вроде «гудзонов», «олдсмобилей» и «линкольнов», никоим образом не самые дешевые автомобили, на Юге продавались в несоразмерных количествах, и уйма молодых старых добрых чуваков их покупала. В 1955 году компания «Понтиак» начала понемногу заниматься гонками на серийных автомобилях, после чего внезапно последовал резкий скачок объемов продаж. Все остальные тоже ринулись в этот спорт, дабы сварганить себе Скоростной Имидж. Внезапно там, где еще совсем недавно старому доброму чуваку приходилось тащить на трек свой бензин в старых добрых канистрах с автозаправочной станции и заливать его в бензобак через воронку во время пит-стопа, а также менять колеса посредством ручного домкрата, прямо у него в руках вдруг оказались баки для подачи бензина с самотеком, куда лишь требовалось воткнуть бензопроводную трубку, пневматические домкраты для смены колес, а также целые команды мужчин в белых комбинезонах, которые буквально облепляли машину, как только она закатывала на пит-стоп, совсем как это делается в Индианаполисе. Выглядело все так, словно эти команды были некими механическими аппаратами, сливавшимися с автомобилем на пит-стопе, льющими воду в радиатор, поднимающими машину на домкратах, пока меняли колеса, вытирающими ветровое стекло, вручающими водителю стаканчик апельсинового сока — и все это происходило как единая синхронизированная операция. Ну а сегодня уже чертовски большие деньги начинают опускаться на это местечко, Северный Уилксборо, что в Северной Каролине, на местный скоростной трек, небольшую трассу для гонок на серийных автомобилях, длиной в пять восьмых мили, с рекламным плакатом «кока-колы» на автостраде у подъездной дороги.

И вот уже личные самолеты начинают приземляться в аэропорту Уилксборо. Фредди Лоренцен, заработавший самые большие деньги среди всех водителей в гонках на серийных автомобилях, приплывает с небес на двухмоторном «Аэрокоммандере», а в высокой траве у взлетно-посадочной полосы заранее расположилось несколько старых добрых чуваков. Осторожно высовывая головы из травы, они наблюдают за тем, как этот герой современной эпохи выруливает на полосу, подъезжает и вылезает из двухмоторного самолета, пока ветер раздувает его светлые волосы, словно бы запущенный неким материнским мотором внутреннего сгорания. А затем гонщик Пол Голдмен подкатывает в «Чессне-310» и тоже вылезает оттуда. Постепенно прибывают все эти худые и высокие, гибкие и крепкие американцы на четвертом десятке с такими же классными профилями, как у героев комиксов. Далее по взлетно-посадочной полосе прокатывает подобный летающей яхте «Команч-250» Гленна (Файрболла) Робертса, и слышатся восторженные голоса: «Файрболл Робертс!.. Это же Файрболл!.. До чего же он крут!..» Затем прибывают Рей Ничелс и Рей Фокс, главные механики, которые руководят большими гоночными командами корпорации «Крайслер». Эта гонка должна стать последней, когда Фокс будет в качестве механика обслуживать Джуниора, прежде чем Джуниор пересядет на «форд». Механики тоже подлетают на двухмоторных самолетах. И даже Бак Бейкер… проклятье. Бак Бейкер является всего лишь посредственным гонщиком на «додже»… но и он тоже прокатывает по взлетно-посадочной полосе со скоростью двести миль в час, и сквозь окно кабины двухмоторного «Апача» виднеется его физиономия южного героя. В общем, все гонщики прибывают по первому классу на тех больших, невероятно престижных личных самолетах, которые сегодня заменили в Америке яхты.

А затем к треку подкатывают фургоны «файрстоун» и «гудьир», массивные сукины дети, неся в себе обширный запас шин для гонки, широченных, со специальной нарезкой, такой, что на шине оказывается больше бугорков, чем пазов. Там даже имеются специальные шины для квалификации, мягкие шины под названием «гамболлы». Эти протянут на треке в десять раз меньше обычных, но для квалификации, которая, как правило, составляет три круга (один для набора скорости и два для полноценных заездов), они просто классные, ибо крепко прижимаются к трассе только по самым краям. А в жаркий денек, когда кто-нибудь вроде Джуниора Джонсона, одного из быстрейших гонщиков в квалификации за всю историю спорта (170,777 мили в час в квалификационной гонке на сто миль в 1964 году в Дейтоне)… так вот, когда кто-нибудь вроде Джуниора Джонсона по-настоящему круто разгонится в квалификационном заезде, по всей чертовой трассе пойдет кольцо голубого дымка от горящих «гамболлов», кольцо, подобное овальному нимбу, светящемуся над всей этой ерундовиной, и какой-нибудь старый добрый чувак непременно скажет:

— Эх, ё-моё, классно голубым «гамболлы» дымят, мать твою за ногу! Вот так Джуниор Джонсон гоняет!

Вся штука в том, что одна такая шина стоит от пятидесяти пяти до шестидесяти долларов, а на треке, быстром и немилосердном к шинам (как, к примеру, в Атланте), один автомобиль запросто может пройти через десять полных смен шин, итого сорок шин, то есть почти две с половиной тысячи баксов придется потратить только на шины всего за одну гонку. В результате гонщик может оказаться совсем на мели.

И тут с новыми моторами подкатывают фургон «форд», фургон «додж», фургон «меркюри» и фургон «плимут». Обычно он выдерживает лишь несколько гонок, целый новый мотор, этот особый двигатель для гонок на серийных автомобилях объемом 427 кубических дюймов, мощностью 600 лошадиных сил, самый крупный и мощный, какой только дозволен на треке, и это, скорее всего, обойдется компании как минимум в тысячу долларов, особенно если учесть, что в массовом порядке такие моторы не производятся. Однако здесь есть возможность развернуться рекламщикам. По идее ты можешь купить точно такую же машину, что и те, на которых каждую неделю на сказочно диких скоростях носятся эти сказочно дикие люди. Ну а если так, то, стало быть, какая-то часть их мощи и харизмы твоя. После каждой организованной НАСКАРом гонки на серийных автомобилей за «Гранд-националь» компания, машина которой победила организует себе крутую рекламу в южных газетах. Да и вообще в газетах по всей стране — если это большая гонка, вроде «Дейтон-500», «Дейтон Файркрекер-400» или состязаний в Атланте и Шарлотт. Компании продают определенное число этих самых автомобилей с моторами объемом 427 кубических дюймов обычной публике, где-то по паре сотен штук в год, по восемь-девять тысяч долларов за штуку, однако нет особого секрета в том, что гоночные моторы специально форсируются для гонок на серийных автомобилях. В Шарлотт существует компания под названием «Холман и Муди», которой полагается оказывать «гаражные» или «автомобильно-технические» услуги, готовя машины для Фредди Лоренцена и некоторых других гонщиков компании «Форд». Однако если немного отъехать от «Холмана и Муди», от аэропорта, вообще от города Шарлотт, то внезапно наткнешься на обширную территорию, на которой расположена настоящая фабрика — длинная такая штуковина, где занимаются главным образом выпуском машин для так называемых гонок на автомобилях серийного производства. На самом деле чертова уйма деталей этих самых «автомобилей серийного производства» гораздо круче тех же самых деталей в автомобилях, которые простой человек каждый день встречает на улицах, хотя размером они никак друг от друга не отличаются. Амортизаторы у гоночных машин больше, колеса шире и объемнее, балансиры и рулевые механизмы тяжелее, оси намного тяжелее, в каждом колесе у них имеется двойной набор подшипников и все такое прочее. Корпуса автомобилей выглядят чертовски похожими, но для гоночных используется гораздо более легкий листовой металл, едва ли не жестяная фольга. Внутри там имеются только сиденье водителя, а также серьезный набор трубчатых каркасов и диагональных распорок, которые реально превращают салон автомобиля в жесткую клетку. Вот почему даже после самых красочных аварий гонщики почти всегда вылезают из своих машин целыми и невредимыми. Рычаг переключения передач там напольного типа, хотя особой разницы тут нет, поскольку в гонках на серийных автомобилях переключения передач почти не происходит. Ты просто в темпе добираешься до самой высокой передачи и гонишь на всю катушку. На приборной панели нет никакого спидометра, нет тахометра, такой самой главной штуковины с циферблатом, на котором отсчитывается число оборотов мотора в минуту. Так что самый первый раз подготовка новой гоночной машины стоит порядка пятнадцати тысяч баксов, а потом приходится доплачивать еще по три-четыре тысячи для каждой очередной гонки. Таким образом не окупаются даже работа механиков и транспортировка. В целом в разгар сезона Детройт выбрасывает примерно четверть миллиона долларов каждую неделю, а этот самый сезон длится, грубо говоря, с февраля по октябрь. Кроме того, уже после октября проводится еще несколько крупных гонок. И все вышесказанное остается в силе даже для гоночного трека Северного Уилксборо, в самой глухомани округа Уилкс, что в штате Северная Каролина.

Воскресенье! День гонки! Здесь есть рекламный щит «кока-колы», в том месте, где от автострады отходит подъездная дорога, а также холмы и деревья, но есть здесь и длинные бетонные трибуны примерно на семнадцать тысяч человек вокруг асфальтированного овала длиной в пять восьмых мили. Практически все гонщики уже там со своими машинами и своими командами, уймой парней в белых комбинезонах. Автомобили кажутся массивными… а также любопытным образом голыми и слепыми. Вся хромировка с них содрана, если не считать решеток. На месте фар — черные дыры. Большинство машин стоит на пит-лейне. Так называемый пит-лейн представляет собой продолговатый асфальтированный участок на краю поля. Он отделен от самого трека подобно служебной дороге, отходящей от скоростной автострады у торгового центра. Машины то и дело плюются, заикаются, кашляют, прочищают легкие, с рокотом выкатывают на сам трек для пробного заезда. Вокруг ведутся непонятные для непосвященного разговоры, зрители и участники размышляют вслух, высказывают свои опасения, предаются воспоминаниям:

— Что случилось?

— Блин… она на мне сконденсировалась. Эл ее сюда с собой притащил. Вода в линии.

— Тогда лучше держи Эла подальше от конюшни, не то он тебя конским навозом наполнит.

— …Они сказали мне дать ему одно пирожное со взбитыми сливками, ну я и дал ему одно пирожное со взбитыми сливками. Одна чертова гонка, и это самое пирожное у него, сукина сына, на хрен, растаяло…

— …Прямо сейчас он там, внизу — трет, холит и тискает эту машину, совсем как те парни кобылу на Кентуккийском дерби…

— …Да они тебя прямиком из той бочки выдуют…

— …Нет, четверть дюйма, а потом валяй дальше и посмотри, не сможешь ли ты у Неда паяльную лампу забрать…

— …Задний конец болтается…

— …Я так прикидываю, вот эта штуковина вон к той ерунде никакого отношения не имеет, ага?..

— …Ну-у, я не знаю, как там с твоей большой…

— …Кто, черт побери, эти «гамболлы» на самое дно уложил?..

— …Камни швыряет…

— …Семь тысяч не крутанет…

— …Глажу ее…

— …Волдырь вскочил…

— …Раскрутилась…

— …Б-блин…

А затем наконец-то прибывает Джуниор Джонсон. То, как он это делает, нешуточно всех заводит. Джуниор беззаботно прокатывает по полю на большом белом красавце, новехоньком седане «понтиак-каталина» с четырьмя дверцами и жестким верхом. Останавливаясь и вылезая из машины, он кажется все более и более массивным. Сперва появляется стриженная под «ежик» голова, затем мощная нижняя челюсть, толстенная шея, массивное туловище — совсем как у профессионального борца. Прикид у Джуниора достаточно модный, в стиле калифорнийского модерна — он одет в спортивную рубашку в красно-белую полоску, белые парусиновые брюки и легкие кожаные туфли.

— Как поживаете? — говорит Джуниор, пожимая всем руки, а затем интересуется: — Ну как вам… гм, достаточно жарко?

Джуниор явно прибывает в благодушном настроении. Вообще-то, как выясняется, подобно многим людям из глухих низин, Джуниор достаточно сдержан. На его лице редко отражаются эмоции. Вообще для него характерны три основных типа выражения: любезный, любезный и самую малость смущенный, а также смертельно-серьезный. Судя по всему, большинству людей смертельно-серьезный вид Джуниора кажется угрожающим. Трусов в гонках на серийных автомобилях уже не осталось, однако пара гонщиков все же рассказывала мне, что мало что может так потрясти тебя так, как всего один взгляд в зеркало заднего вида на повороте, когда машина Джуниора Джонсона сидит у тебя на хвосте, пытаясь «выкорчевать тебя из колеи», а на лице у самого Джуниора Джонсона застыло то самое смертельно-серьезное выражение. Мне кажется, некоторые спортивные журналисты откровенно его боятся. Один из них рассказывал мне, что Джуниор — сильный, молчаливый и невероятно упертый. Если его упорно о чем-то расспрашивать, Джуниор будет давать тебе только три варианта ответа: «Угу», «Гм» и «Не знаю» — снова и снова. А вообще-то я обнаружил, что он очень легко справляется с вопросами. Джуниор обладает колоссальными техническими познаниями об автомобилях и физике скорости, включая такие вещи, по поводу которых он никогда дурака не валяет — например, мотор Оффенхаузера. Он, однако, терпеть не может поддерживать светскую беседу. Светская болтовня вынуждает Джуниора принимать фальшивую позу, ибо лишает его возможности выдать что-нибудь обезьянье. «Вы-гм», к примеру, или «мы-гм», «кхе-он» вместо просто «он», «хырост» вместо «вырос» и еще целую уйму подобного словесного мусора. Впрочем, вполне возможно, что Джуниор просто использует некие старинные формы английского языка — не «елизаветинские», как их порой называют, а еще более древние, сохранившиеся в Ингл-Холлоу, той самой глухомани, где он вырос.

Одни подростки то и дело подбегают взять у Джуниора автограф, другие просто болтаются поблизости, а затем подходит один пацан лет тринадцати, и Джуниор говорит:

— Этот парнишка охотиться на енотов со мной ходит.

Один из стоящих рядом спортивных журналистов интересуется:

— А из чего вы енотов стреляете?

— Не стреляю. Собаки их обкладывают, потом ты их ка-ак шуганешь, и собаки с ними дерутся.

— Шуганешь?

— Угу. Вот этот парнишка так их шугает, как больше никто. Выходишь вечером с собаками, и те вскоре, как только запах енотов почуют, лаять принимаются. Псы убегают вперед, а когда они обложили енота, об этом очень легко догадаться — лают они тогда совсем по-особенному. Все разом принимаются лаять на енота — звучит так, я не знаю… короче, если ты раз это услышал, то вряд ли уже когда-нибудь забудешь. Ну а потом я посылаю вот этого вот парнишку шугануть енота, тот выскакивает, и собаки с ним дерутся.

— А как парнишка его шугает?

— Да он просто залезает на дерево, добирается до ветки, на которой сидит енот, и начинает ее трясти — тут енот и спрыгивает.

— А что, если енот решит забраться еще повыше вместо того, чтобы прыгать на землю, навстречу целой своре собак?

— Не станет он этого делать. Человека енот боится, а собаку за милую душу может загрызть. Один на один енот запросто одолеет любую собаку, которую ты против него выставишь. Енот спрыгивает на землю и перекатывается на спину, растопыривая лапы, а когти у него во-от такие. Ему только и требуется, что разок чесануть собаку по горлу или по животу — тогда он за милую душу ее убьет. Получится такая картинка, как будто кто-то взял нож и псину разрезал. Ни одна собака нипочем не станет драться с енотом, кроме особых, енотовидных собак.

— А что это за собаки такие?

— Ну, енотовидные собаки, я же говорю. Их порой еще черно-бурыми кличут. Таких собак специально ради этого дела разводят. Если папаша и мамаша не были енотовидными собаками, то и у сыночка ни хуху не получится. А когда ты такого щенка заполучил, ты должен его натаскивать. Ловишь енота, живого, а потом запускаешь его в загон и привязываешь к колышку. Тогда твоей собаке надо с ним драться. Порой бывает так, что псу попросту духу не хватает, и тогда тебе от него никакого толку.

Джуниор теперь находится на пит-лейне — стоит там рядом со своим братом Фредом, который входит в его команду, Реем Фоксом и еще кое-какими старыми добрыми чуваками. Вокруг витает общая атмосфера больших денег, которые можно получить за гонки на серийных автомобилях. Поблизости также находится огромный грузовик, на платформе которого стоит машина Джуниора, белый «додж» за номером 3. Еще там имеются многочисленная команда в белых комбинезонах, массивные штабели гоночных колес, рекламщик «доджей», большие переносные баки с бензином, шланги для подачи сжатого воздуха, всякие другие прибамбасы. Херб Нэб, главный механик Фредди Лоренцена, подходит туда и присаживается на корточки. Джуниор тоже присаживается на корточки, и Нэб говорит:

— Значит, Джуниор Джонсон собирается «форд» водить?

Джуниор пересаживается с «доджа» на «форд» главным образом потому, что с «доджем» он никак не выигрывает. Лоренцен тоже водит «форд», и в прошлом году, когда Джуниор сидел за рулем «шевроле», их дуэли всякий раз оказывались крупнейшим событием гонок на серийных автомобилях, вызывая всеобщий восторг.

— Что ж, — продолжает Нэб, — вот что я тебе, Джуниор, скажу. Мои амбиции таковы, чтобы обгонять твою чертову жопу всякий долбаный раз, как мы будем гоняться.

— В прошлом году у тебя точно такие же амбиции были, — замечает Джуниор.

— Знаю, — говорит Нэб. — А ты тогда зацапал все деньги, верно? Ты знаешь, какой была моя стратегия? Я намеревался обогнать всех остальных и продержаться дольше Джуниора — вот какой была моя стратегия.

Помимо спортивной рубашки и белых парусиновых брюк в стиле калифорнийского модерна у Джуниора также имеются двадцатидолларовые солнцезащитные очки без оправы и большие золотые часы «Таймекс». Флосси, его невеста, стоит где-то на поле возле белого «понтиака», а белый «додж» Джуниора теперь уже припаркован рядом с пит-лейном. И тут происходит вроде бы совершенно ничтожное событие, которое разом возвращает все это дело обратно в округ Уилкс, что в штате Северная Каролина, в Ингл-Холлоу, в глубокие глинистые ущелья. Пара старых добрых чуваков подходит к передней части трибун со щитом в руках. Между ними и Джуниором — ширина трека. А затем один из старых добрых чуваков разевает рот и хриплым баритоном выдает вопль южных холмов, от которого кровь стынет в жилах:

— Эй! Челюсть кабанья!

Все мигом затихают. Они знают, что чувак орет на Джуниора, но никто ничего не говорит. Джуниор даже не оборачивается.

— Эй ты, челюсть кабанья!..

А Джуниор — ничего.

— Эй, челюсть кабанья! Я теперь тоже раздобуду себе одного из тех петухов с фастбэком, спущусь на трек и тебя сделаю!

Под «петухом с фастбэком» имеется в виду «форд» — у него действительно «фастбэковый» дизайн. Тот самый «форд», на который пересаживается Джуниор.

— Эй, челюсть кабанья! Я теперь тоже раздобуду себе одного из тех петухов с фастбэком и вышвырну тебя отсюда на хрен! Эй, челюсть кабанья, ты меня слышишь?

Один из старых добрых чуваков рядом с гонщиком говорит:

— Слушай, Джуниор, ты бы поднялся и вон ту трибуну очистил.

Теперь все глазеют на Джуниора, желая увидеть, что он предпримет. А у него просто делается смертельно-серьезный вид.

— Эй, челюсть кабанья! Есть у тебя в той тачке шесть баков виски, которые ты дашь мне забрать? Что ты тянешь в той тачке, ты, челюсть кабанья?

— Скажи ему, Джуниор, что ты из этого дела вышел, — советует один из старых добрых чуваков.

— Просто поднимись туда и очисти помещение, Джуниор, — советует другой старый добрый чувак.

Тут гонщик поднимает глаза, не глядя на трибуны, еле заметно улыбается и говорит:

— Шугани-ка ты его с того дерева — а я об нем позабочусь.

Какой вой исторгают тут из себя старые добрые чуваки! Едва кровь в жилах не застывает…

— Черт, он точно это сделает!

— Блин, тому чуваку лучше знать, как «поворот кругом» делать, если он хочет сюда спуститься!

— Черт, возьми его, Джуниор!

— Улю-лю-у-у!

— Сучье вымя!

…И в результате получается какая-то оргия воспоминаний о старом Джуниоре, каким он был еще до того, как пошел поток денег из Детройта, о диких, но честных поединках в низинах… а затем, совершенно внезапно, услышав этот сверхъестественный лай от старых добрых чуваков на пит-лейне, тот старый добрый чувак отступает от края трибуны и больше туда не возвращается.

Позднее, вроде как извиняясь, Джуниор мне сказал:

— Так кхе-оно обычно и бывает. Если чувак самую малость меня теснит, гм-я уже готов на него ползти. Я так прикидываю, это как раз то хорошее, чему в Чилликоте учат. — И продолжает: — Больше срок тянуть не хочу, но я ни на что не променяю тот опыт, который приобрел в тюрьме. Если человеку требуется измениться, то это как раз то самое место. Кхе-там не пустая трата времени — кхе-там славный опыт. На свете такая уйма людей, которые чувствуют, что гм-никто не должен говорить им, что делать. У меня всегда была такая мысля, что разума у меня не меньше, чем у любого другого, и я попросту не хотел, чтобы кхе-они говорили мне, что делать. А там, в тюряге, гм-я выяснил, что могу послушать другого чувака, который скажет мне, что делать, и кхе-это ни хрена меня не убьет.

Время старта! Линда Вон, с уймой светлых волос и цветущими грудями, отставляет в сторонку бутылку «кока-колы», откладывает картофельные чипсы, оглаживает красные брюки в обтяжку и белую блузку, а затем выходит из служебной кабинки в кроваво-красном наряде плясуньи из кордебалета и, элегантно двигая длинными ногами в желто-оранжевых сетчатых чулках, взбирается на красную платформу «Файрберда». Живой символ гонок на серийных автомобилях! Да! Линда, каждый ее роскошный кусочек! Линда, старая добрая чувиха из Атланты, которую в какой-то там год сделали мисс Международный Гоночный Трек Атланты, которая стояла на платформе в составе парада, кружившего по этому самому треку. Линде так это понравилось, а старым добрым чувакам так полюбились ее развевающиеся волосы, цветущие груди и длинные ноги, что Линда стала постоянным гламурным символом гонок на серийных автомобилях, и наплевать на все остальное позирование, которым она занималась… ей больше всего нравилось именно это. Практически перед каждой гонкой на приз «Гранд-националь» Линда Вон отставляет в сторону бутылку «кока-колы» и откладывает картофельные чипсы. Ее мамочка сидит на трибуне — обычно она прибывает на гонки, желая посмотреть, как Линда объезжает трек на платформе. Мамочке так приятно видеть, что ее девочка выглядит просто прелестно, слышать аплодисменты и все такое прочее.

— Слушай, Линда, жажда замучила, ты мне бутылочку «кока-колы» не принесешь?

— Уйма этого народа думает, будто я подружка Фредди Лоренцена, но я никому из них не подружка. Я просто со всеми ними славно дружу, даже с Уэнделлом. — Речь идет об Уэнделле Скотте, единственном негре среди всех водителей любых серьезных гонок на серийных автомобилях.

Итак, Линда залезает на платформу «Файрберд». Сама эта платформа — совершенно экстраординарный объект. Целиком изготовленная из древесины, она имеет футов двадцать в вышину и форму массивной птицы, орла или еще кого-нибудь в таком духе, ослепительно красного. И вот Линда в своем красном костюме плясуньи из кордебалета забирается на платформу и пристраивается на сиденье, расположенное как раз между крыльев предполагаемого орла, точно садится в седло, достаточно высокое, чтобы ее длинные ноги свисали вниз, и новая машина медленно тянет ее — мисс Файрберд! — по треку, всего один раз проходя весь круг перед самой гонкой. Теперь это уже в большей степени церемония, нежели исполнение государственного гимна. Мисс Файрболл медленно проплывает перед трибунами, и старые добрые чуваки снова заводят вопль, от которого кровь стынет в жилах:

— Ур-ра!

Но не просто «ур-ра», а со множеством вариаций и добавлений:

— Пустите меня на ту машину!

— Милашка, ты уже мой мотор запустила, богом клянусь!

— Да уж, мать твою за ногу, в натуре!

И тут, совершенно внезапно, сзади, с поля, слышится страшный рев, а затем я начинаю следить за одним из самых великих зрелищ, какие только можно увидеть во время гонок на серийных автомобилях. Машины сотнями выстроились на поле, припарковавшись на глине и на траве, там и сям, прямо и криво, где земля неровная, все эти прекрасные, сияющие, новехонькие автомобили, на ветровых стеклах, свежей эмали и лакировке которых взрывается солнце. Сотни, тысячи автомобилей составлены так и сяк на этом поле, солнце нещадно по ним лупит, и нет совсем никакой тени — разве что от пары установленных там рекламных щитов «кока-колы». А все старые добрые чуваки и чувихи уже находятся рядом с машинами, пока все эти прекрасные бутончики в коротких шортиках распластываются по крышам машин, давя на крепкий и гладкий листовой металл автомобилей, устремляя к солнцу кексики своих маленьких задниц. Старые добрые чуваки валяют дурака по всей округе без рубашек, зато в соломенных шляпах с миниатюрными баночками пива и пуговицами, на которых написано: «Требуются девушки — опыт не обязателен». И у всех добрых старых чуваков и чувих всех возрастов уже расставлены переносные жаровни для барбекю, термосы и охладители, полные пива — и внезапно все это уже вовсе не захолустный Юг, а квинтэссенция современных пригородов Всей Америки, втиснутая в одно это место, со сверкающими автомобилями и одноразовыми товарами под обнаженным солнцем — внутри странной чаши. Трек так круто поднимается на виражах и даже на прямых, что здесь и впрямь получается некая чаша. А стена вокруг трека заодно с открытыми трибунами кажется ее краем. И с поля, из этого невероятного скопления сверкающих, новехоньких автомобилей, не видно никакого другого горизонта, кроме краев чаши, над которыми висит лишь кобальтово-синее небо Северной Каролины. А затем, совершенно внезапно, по сигналу, тридцать моторов серийных автомобилей разом заводятся там, где машины выстроились перед трибунами. Рев этих моторов просто невозможно описать. Они одновременно испускают хрип, гул и громыхание, которые пронизывают твое тело и наполняют всю чашу диким шумом работающих двигателей. Затем машины стартуют, делая два заранее обговоренных круга, просто чтобы набрать скорость, после чего, закладывая четвертый вираж, вырываются на прямую перед трибунами уже на полном ходу (сто тридцать миль в час здесь, сто шестьдесят миль в час в Атланте и сто восемьдесят миль в час в Дейтоне). Флаг резко опускается, и все старые добрые чуваки и чувихи на поле и на трибунах вскакивают и начинают буквально сходить с ума. Внезапно чашу заполняет одна колоссальная оргия безумного восторга и освобождения — всего того, что олицетворяет для американцев автомобиль. Безумная оргия!

Первый крут гонки на серийных автомобилях являет собой жуткое, до дикости жуткое зрелище, к которому любой другой вид спорта даже близко не подходит. Двадцать, тридцать, сорок автомобилей, каждый весом почти по две тонны, по три тысячи семьсот фунтов, с форсированными моторами объемом 427 кубических дюймов, мощностью 600 лошадиных сил, практически сцепляются друг с другом, бок к боку и хвост к носу, на узкой полоске асфальта, летя со скоростью сто тридцать, сто шестьдесят, сто восемьдесят миль в час, так круто закладывая виражи, что резина шин горит прямо у тебя на глазах. Для знающего водителя это примерно как оказаться внутри автомобиля, мчащего по скоростной автостраде Вест-Сайд в Нью-Йорке в самый час пик, но с той разницей, что все едут в буквальном смысле в три-четыре раза быстрее — на таких скоростях, каких человеку, добиравшемуся до восьмидесяти миль в час на простой автостраде, элементарно себе не представить. Вдобавок любой другой водитель здесь является твоим злейшим врагом, жаждущим в любую секунду тебя подрезать, обойти и обогнать, а то и в боевом азарте оттолкнуться от твоего борта и первым войти в поворот.

Скорости здесь значительно выше тех, что развиваются на гонках «Индианаполис-500», машины более мощные и куда более тяжелые. Призовой фонд в южных гонках серийных автомобилей далеко превышает те деньги, что предлагают в Индианаполисе или в европейских гонках за Гран-при. С другой стороны, мало у кого из индианаполисских или европейских гонщиков найдется достаточно мужества, чтобы преуспеть здесь.

Хотя народ наверняка стал бы это отрицать, я уверен, что большинство гонщиков на серийных автомобилях, если они в достаточной мере остервенеют, могут запросто припереть друг друга к стенке. Так бывает, когда внутренняя машина слева от другой толкает ее, заставляя бесконечно крутиться. Столкновения, впрочем, представляют собой не единственную опасность. Машины в буквальном смысле слишком быстры для своих запчастей — в особенности для шин. Компании «Файрстоун» и «Гудьир» уже вложили миллионы в гонки на серийных автомобилях, но ни они, ни кто-либо другой пока еще не оказался способен изобрести надежную шину для этого типа гонок при нынешних скоростях. Три знаменитых гонщика на серийных автомобилях погибли в прошлом году — два из них, Джо Уэзерли и Файрболл Робертс, уже состоявшиеся чемпионы, а третий, Джимми Пардью, один из наиболее перспективных новичков, родом из округа Уилкс, что в штате Северная Каролина, — оттуда же, откуда и Джуниор Джонсон. Из всей этой троицы только Робертс погиб в результате столкновения. Джуниор Джонсон участвовал в том столкновении, но даже царапины не получил. А Уэзерли и Пардью потеряли управление на виражах. Смерть Пардью случилась во время тестового заезда по проверке шин. В процессе тестовых заездов инженеры из компаний «Файрстоун» и «Гудьир» пробуют на машине разные шины, а гонщик, неизменно один из самых выдающихся претендентов, на максимальной скорости их тестирует. Обычно эта процедура проводится на треке в Атланте. Гонщикам платят по три доллара за милю, и за один-единственный день они могут накрутить пять-шесть сотен миль. При средней скорости сто сорок пять миль в час очень много времени это не занимает. Так или иначе, гонщики несутся по треку с такой скоростью, что на вираже шины запросто могут вырываться из рам. Или могут ломаться оси. Тогда машины практически слетают с колес.

Несколько лет тому назад Джуниор Джонсон распахивал у себя дома сад при помощи плуга, который тащил славный мул. Джуниор шел по земле босой, в одном лишь комбинезоне, когда парочка старых добрых чуваков подкатила туда, после чего предложила ему добраться до скоростного трека и принять участие в гонках на серийных автомобилях. Им хотелось, чтобы сперва там погонялось несколько местных чуваков, организуя как бы прелюдию к главной гонке. «Что-то вроде побочного представления», — как впоследствии вспоминал сам Джуниор.

— Так что я просто отложил поводья, — рассказывает он мне, — и поехал туда вместе с ребятами. Нас тогда даже не снабдили ремнями безопасности — просто привязали веревкой. Трек был с гаревым покрытием. Гм-я пришел вторым.

Джуниор с самого начала стал настоящей сенсацией гонок по гаревому треку. Вместо того чтобы вписываться в поворот и скользить, цепляясь за свою драгоценную жизнь подобно другим гонщикам, парень быстро развил совершенно иную технику. Он пускал машину в скольжение футов за семьдесят пять перед поворотом, слегка выкручивая руль влево и давая полный газ, используя это самое скольжение, а вовсе не тормоз, чтобы замедлить ход. Это позволяло Джуниору набирать скорость еще всего лишь на половине виража, после чего выстреливать из него, как пуля. Этот его маневр стал известен как «силовое скольжение», и, разумеется, впоследствии все старые добрые чуваки в Северной Каролине начали заявлять о том, что Джуниор Джонсон обучился этому трюку, проделывая те чертовы «повороты кругом», еще когда он сматывался от агентов по сбору налога на алкоголь. Однажды вечером Джуниор устроил на гаревом треке в Шарлотт такое представление, что сломал две оси. Сперва он решил, что выбыл из гонки, потому что больше никаких осей у него не оставалось, но тут вдруг какой-то старый добрый чувак прибежал к нему с поля и сказал: «Едрена вошь, Джуниор Джонсон, бери ось с моей машины. У меня тоже „понтиак“ — вон там стоит». Тогда Джуниор снял ось с машины того чувака, поставил ее себе — но почти тут же сломал и ее! Мать твою за ногу! До сих пор Джуниор Джонсон обожает гонки по гаревому треку больше всего на свете, даже несмотря на то, что с деньгами там не ахти. Каждый год он устанавливает новые рекорды скорости. К примеру, так случилось прошлой весной в Хикори, что в штате Северная Каролина, на одном из самых популярных гаревых треков. Насколько известно Джуниору, гонки по треку с гаревым покрытием — далеко не в такой степени простая механическая проверка автомобиля, какой по сути являются длинные пяти-шестисотмильные гонки по асфальту. Нехватка бензина, износ шин и мотора на гаревом треке особой проблемы не составляют. Там вся соль в самом гонщике, в его умении, в его отваге, в его желании смешиваться с другими машинами, врезаться в них, отскакивая в сторону на скорости порядка сотни миль в час, чтобы первым входить в виражи. У Джуниора имеется уйма приятнейших воспоминаний о толкотне в таких местах, как стадион «Боумен-Грей» в Уинстон-Сейлеме, на одном из треков низшей лиги, очень узком, ширины которого едва хватает для двух машин.

— Там всегда следовало исходить из того, что «Боумен-Грей» обойдется тебе в два крыла, две дверцы и три четверти всех панелей, — с мучительной ностальгией рассказывает мне Джуниор.

Так или иначе, в Хикори, где гонки проводились в субботу вечером, все старые добрые чуваки начали стекаться на трибуны еще до заката, чтобы не пропустить ничего — даже тестовых заездов, квалификации и всего такого прочего. И очень скоро, даже прежде, чем начал опускаться туман, Джуниор Джонсон и Дэвид Пирсон, один из лучших гонщиков на «додже», вместе выехали на тестовые заезды, просто разогреваясь, когда им вдруг случилось оказаться бок о бок на втором вираже, и… здесь стоит вспомнить и о том, что каждый из этих парней ехал на автомобиле стоимостью в пятнадцать тысяч баксов, что каждому из них предстояло заколотить от пятидесяти до ста тысяч за сезон (если бы они, понятное дело, раньше времени не погибли)… и вот они встречаются на вираже в процессе долбаного тестового заезда на треке с гаревым покрытием, и ни один не может воспротивиться искушению. Короче, выбравшись из виража, Джуниор с Пирсоном пустились в дикую гонку по прямой — оба при этом пытались первыми войти в третий вираж. Всю дорогу вдоль поля было слышно, как их машины отскакивают друг от друга, прыгая по неверной гари на скорости в добрую сотню миль в час, а затем они дружно вошли в сумасшедшее «силовое скольжение». Красная пыль разлеталась чуть ли не по всему долбаному стадиону, а затем вдруг, представьте, из этого долбаного облака красной пыли, уже на четвертом вираже, первым, точно пуля, вырывается Джуниор Джонсон, а Пирсон тем временем сидит у него на хвосте. Все старые добрые чуваки на трибунах тогда просто взбесились — и немудрено, ведь еще и квалификационные заезды не начались, не говоря уж о самой гонке.

Джуниор пробил себе дорогу через низшие лиги — «Спортсмен» и «Модифицированные классификации», так их называют, — выиграв чемпионаты в обеих, а затем победив в своей первой гонке на приз «Гранд-националь» уже в большой лиге. Случилось это событие в 1955 году в Хикори, на треке с гаревым покрытием. Джуниор уже тогда становился известен как «самый крутой из крутейших», вовсю используя свое «силовое скольжение», «выкорчевывая соперников из колеи», вытворяя черт знает что. Так начала складываться легенда о Джуниоре Джонсоне.

Джуниор продолжал круто гонять по треку, использовать «силовое скольжение», преследовать других гонщиков так, словно на всем треке имелось место только для одного, — и в 1959 году он уже стал самым популярным гонщиком на серийных автомобилях. Однако присутствие Детройта и детройтские большие деньги начинали мало-помалу утихомиривать гонщиков. Детройт был сильно озабочен Имиджем. Последняя великая дуэль умирающей эпохи лютого соперничества в гонках на серийных автомобилях состоялась в 1959 году, когда Джуниор и Ли Петти, который тогда находился на первом месте в лиге, провели ее на гоночном треке в Шарлотт. Джуниор шел впереди, а Петти сидел у него на хвосте, но ни в какую не мог его обогнать. Джуниор неизменно продолжал первым выходить из каждого очередного виража. Таким образом Петти оставалось лишь по мере сил долбать задний бампер Джуниора, постепенно изгибая крыло, металл которого вскоре стал царапать шину заднего колеса соперника. Когда оставалось пройти всего лишь считанные круги, шина Джуниора вдруг лопнула, и его машину закрутило к ограждению. Такова его собственная интерпретация всей этой истории. Петти же заявлял, что Джуниор просто наехал на осколок бутылки и лишь потому его шина лопнула. Фанаты в Шарлотт в самом конце гонки всегда принимались швырять на трек бутылки и всякий подобный мусор, жаждя чьей-нибудь крови. Так или иначе, Джуниор заехал на пит-стоп, сменил колесо и бросился следом за Петти. Он поймал его на вираже и… в общем, что бы там ни произошло, Петти вдруг оказался «приперт к стенке» и выбыл из гонки, а Джуниор победил.

Ну и вой тогда поднялся по всему стадиону! Если верить Петти, шеф полиции города Шарлотт прибыл на трек сразу же после гонки и предложил арестовать Джуниора за «нападение с использованием опасного оружия». Всевозможные препирательства продолжались не одну неделю…

— В те времена, — рассказывает мне Джуниор, — если ты врезался в какого-нибудь парня и вышибал его с трассы, то сразу же мог готовиться к тому, что он приведет себя в порядок и примется охотиться за тобой. Выходило все так, что кхе-собака собаку жрала. Та история как следует наставила Ли Петти на ум. Ничего подобного, впрочем, больше не случалось, потому что гм-парни теперь этого не поддерживают.

Так или иначе, легенда о Джуниоре Джонсоне все продолжала и продолжала набирать силу, а в 1960 году она приобрела новый размах, когда Джуниор выиграл «Дейтон-500», главную гонку года, изобретя новую технику, которая стала называться «поточным маневром». В том году в гонках на серийных автомобилях участвовало множество больших и мощных «понтиаков», ведомых лучшими гонщиками, и ездили они так, как еще никто и никогда не ездил. А Джуниор отправился в Дейтон на «шевроле».

— Моя машина давала примерно на десять миль в час меньше остальных, этих самых «понтиаков», — рассказывает мне Джуниор. — В предварительных гонках, разогревах и тому подобном они буквально выкуривали меня с трассы. И вот, помню, я отправился на тестовый заезд, а Файрболл Робертс как раз был там в своем «понтиаке», и я пристроился как раз за ним, буквально тычась в его задний бампер. Я точно знал, что на прямой мне за ним не удержаться, но из виража я вышел очень быстро, аккурат за Робертсом, мчась на предельной скорости, и тут я подметил одну странную штуку. Пока я оставался у Робертса на хвосте, я заметил, что набираю скорость, вовсе от него не отстаю и что моя машина идет быстрее, чем она вообще-то может. Я мог судить об этом по тахометру. Раньше моя машина никогда не давала больше шести тысяч оборотов, но как только я вписывался в это поточное положение, я начинал делать от шести тысяч восьмисот до семи тысяч оборотов. Ощущение было такое, как будто кхе-машина отрывалась от земли и просто плыла за гм-ведущим.

«Поточный маневр», как обнаружилось в Дейтоне, давал результат за счет вакуума, создавшегося позади ведущей машины. В результате обе машины шли быстрее, чем в нормальных условиях. Почти весь день Джуниор «подсаживался» к «понтиакам», но по-прежнему оставался вторым, следом за Бобби Джонсом, ведущим «понтиаком». А затем, уже на поздней стадии гонки, Джуниор встроился в поточное положение вместе с еще одним «понтиаком», который вообще-то на круг от него отставал, и тут вакуум сделался таким сильным, что у машины Джонса вылетело заднее стекло. Лидера гонки дико закрутило, он врезался в ограждение, а Джуниор победил.

За этот подвиг Джуниор удостоился кличек Убийца Львов, и Малыш Давид, а выступления в сезоне 1963 года сделали его еще более популярным.

Джуниор гонялся на «шевроле» на треке в Дейтоне в феврале 1963 года и установил абсолютный рекорд для квалификационного заезда в гонках на серийных автомобилях, который составил 164,083 мили в час — на 21 милю в час быстрее результата, который показал Парнелли Джонс, победивший на гонках в Индианаполисе в том же самом году. Однако и этот рекорд Джуниор побил в июле 1963 года, опять же в Дейтоне, квалифицировавшись со скоростью 166,022 мили в час во время пятимильного заезда, — быстрее всех, кто когда-либо покрывал такую дистанцию с максимальной скоростью на автомобиле любого типа. Однако в 1963 году во время гонки «Дейтон-500» «шевроле» Джуниора одолел всего лишь двадцать шесть кругов. Хотя к тому времени компания «Шевроле» уже заявила о том, что выходит из состязаний, Джуниор взял свою машину и начал исполнять величайшее представление за всю историю гонок на серийных автомобилях. Компания «Шевроле» не давала ему ни цента финансовой поддержки. С ним даже отказались разговаривать по телефону. Только представьте, Джуниору приходилось самому изготавливать запчасти для своей машины. А тем временем компании «Плимут», «Мерюори», «Додж» и «Форд» осуществляли неслыханные денежные вливания в гонки на серийных автомобилях. Тем не менее Джуниор выиграл семь гонок на приз «Гранд-националь» из тридцати трех, в которых он принимал участие. В большинстве проигранных гонок он долгое время шел первым, но затем технические неполадки вынуждали его сойти с трассы.

Все это время, год за годом, Джуниор продолжал устанавливать рекорды в квалификационных заездах. В квалификационном заезде обычного типа гонщику предоставляется весь трек, и он делает два круга, после чего тот, у кого оказалось максимальное среднее время, получает «поул-позицию» для старта в гонке. В определенном смысле такой вариант представляет собой опасность гонок на серийных автомобилях в ее наичистейшей форме. Для того чтобы вести по треку серийный автомобиль, не требуется особого мастерства вождения (по крайней мере по сравнению с гонками за Гран-при), поскольку трассы здесь представляют собой наклонные овалы и почти никакого переключения передач не происходит. Посему квалификация становится пробой на чистое мужество — и испытанием того, как быстро человек желает пройти вираж. Множество лучших гонщиков на реальных соревнованиях весьма скромно проявляют себя в квалификации. В действительности они хотят лишь оценить свой собственный риск относительно того риска, на который идут другие гонщики. Джуниор же идет на «чистый» риск так, как никакой другой гонщик никогда этого не делает.

Именно из-за «чистого» риска, общего риска, или как там еще его называют, водители из Индианаполиса и участники гонок за Гран-при редко желают принять вызов южных гонщиков на серийных автомобилях. Э. Дж. Пойт, прошлогодний победитель в Индианаполисе, является единственным исключением. Он вступил в противоборство с южанами и одолел их. Парнелли Джонс тоже попытался, но никаких лавров себе не снискал. Вождение в «южном стиле» вызывает у нормального человека нешуточный шок. Прошлой осенью южные гонщики предприняли тур по северным трекам. Они гонялись в Бриджхэмптоне и так круто входили в виражи, что расставленные на всех углах дежурные без конца продолжали бешено радировать в главную аппаратную:

— Они сходят с трассы! Они все сходят с трассы!

Однако это последнее выступление Джуниора Джонсона на «додже» не принесло ему успеха ни в квалификации, ни в самой гонке. Лоренцен сразу же повел и выиграл двадцатипятимильную гонку, придя на круг впереди всех остальных. Джуниор финишировал третьим, но на лидерство даже не претендовал.

— Ну, давай же, Джуниор, сделай мне ручку…

Две-три сотни людей спустились с трибун, выходя на поле и на трек, чтобы оказаться поближе к Джуниору Джонсону. Аккуратным почерком, левой рукой, Джуниор подписывает автографы. Этот почерк словно бы сошел прямиком со страниц некой старинной книги. А девушки! Старые добрые чувихи! «Ливайс», эластичные брюки, миниатюрные шортики, джинсы в обтяжку. Пробираясь сквозь толпу, они испускают оживленный писк и тянут руки к Джуниору, говоря:

— Ну, давай же, Джуниор, сделай мне ручку.

Чтобы «сделать ручку», Джуниор должен своей правой рукой ухватить руку девушки и на тыльной стороне ее ладони шариковой ручкой вывести свое имя.

— Джуниор, ты должен и мне так же сделать!

— Так давай сюда лапу.

Тут все девушки расплываются в улыбках. Джуниор Джонсон «делает ручку». И тут к нему подходит сладенькая блондиночка — прямиком с рекламы сигарет.

— Джуниор, почему ты мне так и не позвонил?

— Ну, думаю, тебе и без меня много кто звонит.

— Ах, Джуниор! Обязательно мне позвони, слышишь?

Впрочем, там толпится и великое множество тех, кто постарше.

— Джуниор, — говорят они, — ты там по-настоящему славную работу проделываешь. Ты действительно классно водишь.

— Джуниор, как только ты пересядешь на «форд», я хочу увидеть, как ты обгонишь этого Фредди Лoренцена, ты меня слышишь?

— А что, Джуниор, «форд» тебе нравится больше, чем «додж»?

И еще:

— Джуниор, тут один молодой человек уже давно мечтает тебя увидеть… — С этими словами какой-то мужчина поднимает из самой середины толпы юного мальчугана, говоря ему: — Я же тебе сказал, что ты непременно увидишь Джуниора Джонсона. Вот тебе Джуниор Джонсон, смотри хорошенько.

В одной руке у мальчика — сувенирный гоночный шлем. А на лице написано счастье. Джуниор подписывает программку, которую малыш держит в другой руке, а затем матушка мальчика говорит:

— Знаешь, Джуниор, он всю дорогу только о тебе и говорил. Просто с места не сдвинуть.

Тут очередной поклонник заявляет:

— Джуниор, хочу познакомить тебя с самой застенчивой девчушкой в округе Уилкс.

— Она вовсе не кажется мне застенчивой, — парирует гонщик.

Джонсон продолжает раздавать автографы, а тем временем на пит-лейне какие-то подростки сплошь облепили его машину, «додж». Они принимаются отдирать с нее наклейки, рекламирующие домашнюю птицу с «Холли Фармс», «автолит» и черт знает что еще. Они с такой увлеченностью сражаются за полоски, за обрывки наклеек, как будто это некие тотемы.

Все это почитание Джуниора Джонсона длится примерно сорок минут. Должно быть, парень раздал уже штук двести пятьдесят автографов, но счастливым человеком он вовсе не выглядит. Толпа постепенно редеет, солнце садится, ветер разносит по земле валяющиеся кругом бумажные стаканчики из-под «кока-колы», а услышать главным образом можно лишь то, как время от времени заводится мотор серийного автомобиля, когда кто-нибудь загоняет его на платформу грузовика. Джуниор озирается и говорит:

— Я бы лучше полидировал один круг, а потом вышел из гонки, чем ехал там мягко и закончил в деньгах.

«Ехал там мягко» означает аккуратное вождение в надежде пересидеть более быстрых и неугомонных гонщиков. Противоположностью мягкой езды является езда крутая. Затем Джуниор говорит:

— Терпеть не могу, когда меня выпарывают здесь, в округе Уилкс, в Северной Каролине.

Округ Уилкс, Северная Каролина! Кто это там попытался присвоить округу Уилкс титул «бутлегерской столицы Америки»? А, тот малый, Вэнс Пакард. Впрочем, минутку…

Вечером после гонки мы с Джуниором и его невестой по имени Флосси Кларк отправились в городок Северный Уилксборо пообедать. Джуниор с Флосси подъехали к мотелю «Лоувс» и посадили меня в сказочный белый «понтиак». Флосси — умная, привлекательная женщина, здравомыслящая и прекрасно знающая, чего она хочет. Они с Джуниором вместе еще со времен средней школы. И собираются пожениться, как только Джуниор достроит себе новый дом. Флосси намерена как следует его обустроить. Джуниор Джонсон, последние пять лет входящий во вторую по уровню дохода группу в Соединенных Штатах, наконец-то переедет из белого каркасного дома своего отца в Ингл-Холлоу. Его новое жилище находится примерно на три сотни ярдов дальше по дороге. И Джуниоре с Флосси решают мне его показать. Джонсон проводит меня по всему дому. Место тихое, зеленое, рядом находится бакалейный магазин Андерсона. Постройка почти закончена, и когда мы возвращаемся к входной двери, я спрашиваю:

— А какая часть всей этой земли твоя?

Джуниор добрую минуту озирается, затем смотрит куда-то вверх на холм, окидывает взглядом три здания своей автоматизированной птицефермы, после чего опускает глаза в низину, где на пастбище привольно пасется его бык породы «санта-гертрудис» стоимостью в три тысячи сто долларов. Наконец он говорит:

— Все, что зеленое, то мое.

Жилище Джуниора Джонсона должно будет стать одним из самых прелестных домов в округе Уилкс. Да. Безусловно. И отсюда — такие сложные проблемы относительно класса и статуса. Ведь Джуниор — не только легендарная фигура, являющая собой простого парнишку из захолустья, который пробился в люди. Он также очень популярная личность. Да, Джуниор по-прежнему остается старым добрым чуваком, каким бы богатым он ни был. Но его также уважают за ту разумную и трезвую манеру, в которой он распоряжается своими деньгами. Джонсон владеет одним из лучших деловых предприятий в городке, птицефермой «Холли Фармс». Все дело сильно усложняет тот факт, что половина страны, так или иначе, почитает Джуниора как самого прославленного ночного водителя в истории южного бутлегерства. В захолустных низинах едва ли найдется хоть одна живая душа, которая способна потратить больше двух секунд на то, чтобы от души осудить аморальность «виски-бизнеса». Именно так здесь это и называют — «виски-бизнес». Непреложный факт заключается в том, что тут это занятие имеет определенно позитивные политические обертоны — примерно как действия Ирландской республиканской армии в Ирландии. А остальная часть округа… что ж, Северный Уилксборо сам по себе является процветающим, симпатичным городком с населением в пять тысяч человек, где уйма энергичных, занимающихся современным бизнесом бюргеров делает деньги в современной манере, как и везде в Соединенных Штатах. Эти бюргеры занимаются банковским делом, птицеводством, изготовлением мебели, зеркал и ковров, выращиванием яблок и так далее, и тому подобное. И этим людям, честно говоря, совсем не по душе репутация округа Уилкс как центра бутлегерства. Агенты Соединенных Штатов по сбору налога на алкоголь и табак год за годом сидят в Уилксборо, совсем рядом с Северным Уилксборо, и они сидят там черт знает с каких времен, уже став его неотъемлемой частью. Каждый день, который агенты просиживают в Уилксборо, там словно висит огромная вывеска, на которой начертано: «Округ бутлегерства». Но даже это еще не так скверно — в конце концов, этот факт не имеет ничего общего с аморальным поведением и очень мало общего с нелегальщиной. Что по-настоящему скверно, так это то, что все это дело — «вульгарное» и «деревенское». А ничто так не досаждает современной Индустрии, как все «деревенское». И бюргеры из Северного Уилксборо категорически не желают слыть «деревенщиной». У них теперь такие дома с балкончиками, что просто глаз не оторвешь. А также плавательные бассейны, белые «бьюики-снэчвегонс», мощенные камнем террасы с прикрытыми жалюзи окнами, которые в летнее время распахиваются во всю ширь, а также встроенные кирпичные жаровни для барбекю. Эти бюргеры задают вечеринки, на которых они щеголяют в бермудских шортах и эластичных брюках фирмы «Джекс». Там подают коктейли с ромом, танцуют твист, крутят на модной аппаратуре наисовременнейшие пластинки и рассказывают друг другу анекдоты про странных людей, которые заказывают мартини. А бутлегерство… так-так, одну минутку… нет, истинная правда состоит в том, что Северный Уилксборо…

Итак, мы с Джуниором и Флосси обедаем в одном из лучших новых ресторанов в Северном Уилксборо — в месте, щеголяющем изяществом пригородных витрин. Распорядитель прекрасно знает Джонсона, предоставляет нам лучший столик во всем заведении, подходит и некоторое время разговаривает с Джуниором о гонке. Двое посетителей снова встают и просят автографы, чтобы отнести эту реликвию домой своим сынишкам и все такое прочее. Затем, уже ближе к концу трапезы, к нашему столику подходит пара бизнесменов. («Джуниор! Как поживаешь, Джуниор? Думаешь, тебе понравится тот „форд“ с фастбэком?») Гонщик представляет их мне, и они спрашивают:

— Вы ведь не собираетесь поступить подобно тому малому, Вэнсу Пакарду, верно?

— Вэнсу Пакарду?

— Ну да, вроде бы Вэнс Пакард про это написал. Он состряпал статью, в которой назвал округ Уилкс бутлегерской столицей Америки. Не стоит хвататься за подобную чепуху. Кажется, ту статью напечатали в журнале «Америкэн». Бутлегерская столица Америки — это надо же такое придумать! Нет-нет, не стоит подобную чепуху нам приписывать.

Я посмотрел на Джуниора и на Флосси. Оба дружно промолчали. Даже выражения их лиц нисколько не изменились.

На следующее утро я встретился с Джуниором в Ингл-Холлоу, у магазина Андерсона. Это примерно в пятнадцати милях от Северного Уилксборо по окружной дороге номер 2400. Уйме южных газет Джуниор известен как «дикарь из Ронды» или как «передовой птицевод из Ронды», однако Ронда — это всего лишь адрес его абонентского ящика. В телефонном справочнике округа Уилкс значится Клингман, что в штате Северная Каролина, но и там Джуниор тоже не живет. На самом деле он обитает в Ингл-Холлоу, а одним из общественных центров Ингл-Холлоу является магазин Андерсона. Вообще-то официально он называется бакалейным, но это не совсем так. У фасада под нависающей крышей там стоят два бензонасоса. А внутри имеется уйма всякой всячины вроде охладителя для газировки, льда, «кока-колы», «нехи-дринкс», «доктора Пеппера», «дабл-колы», автомата с шариками жевательной резинки, множества стеллажей с жевательным, табаком «ред мен», картофельных чипсов «прайсиз», пакетиков арахиса, панам, палок копченой колбасы, сигарет, всевозможных консервов, муки крупного и мелкого помола, хлопушек для мух — да разве все опишешь. Внутри и снаружи магазина Андерсона толпится немало старых добрых чуваков. Молодежи больше по душе находиться внутри, болтая о том о сем, а те, что постарше, склонны торчать снаружи: они сидят под навесом рядом с бензонасосами и тоже ведут праздные разговоры. По обе стороны дороги стоят автомобили — большинство из них новые, пастельных тонов.

Джуниор подъезжает, выбирается из машины и смотрит на дверь, где висят в ряд двенадцать енотовых хвостов. Затем он говорит:

— Два хвоста пропали, верно?

— Угу, — подтверждает один из старых добрых чуваков и тяжело вздыхает.

Повисает молчание, а затем другой старый чувак высказывает предположение:

— Кто-то их спер.

— Послушай, Джуниор, — спрашивает первый чувак, — а та твоя собака еще не вернулась?

— Пока нет, — отвечает он.

Тогда второй чувак интересуется:

— А ты ее ищешь?

— Я так прикидываю, она сама вернется, — говорит Джуниор.

— У меня точно так же енотовидная собака ушла, — продолжает старый добрый чувак. — Они никогда не возвращаются. Однажды я стоял вот тут, неподалеку, а та собака как раз бежала вон оттуда вон туда. Клянусь, не было похоже, что ее енот потрепал. Нет, дело тут было в чем-то другом. Должно быть, гм-она так и сяк покрутилась, но все ж таки убежала.

Джуниор проходит внутрь, берет себе банку «кока-колы» и срывает с нее колечко — точно так же, как делают все посетители магазина Андерсона. Так, по крайней мере, выглядит со стороны. В низине царит мертвая тишина, если не считать того, что время от времени, спускаясь по дороге с гаревым покрытием, скрежещет чей-нибудь автомобиль. Одна енотовидная собака у гонщика действительно пропала. Но у Джуниора по-прежнему осталась еще уйма черно-бурых псов…

…Их зовут Рок, Уайти, Ред, Бастер, Джипси, и Джуниор держит их в небольшом загоне на задворках того старого каркасного дома. После многочисленных драк с енотами морды собак буквально исполосованы шрамами. Через всю спину Джипси идет один капитальный порез: подралась невесть с кем еще. По лужайке мимо нас гордо вышагивает красный петух. Немалых, надо сказать, размеров петух. Ширли, одна из двух младших сестренок Джуниора, исключительно прелестных девушек, склоняется у забора, выпалывая сорняки. Энни-Мэй сейчас в доме вместе с миссис Джонсон. Ширли аккуратно ставит на крыльцо радиоприемник. Сначала из него голосит группа «Фор Сизонз»: «Рассвет! — ах-х, ах-х, ах-х!» Затем идет уйма электронных вжиков, бзиков и пшиков, после чего надрывно вопит диск-жокей: «Да-а, да-а, малыш!» Это радиостанция «Даблью-ти-о-би», вибрирующий материнский голос Уинстон-Сейлема, что в штате Северная Каролина. Звучит она совсем как «Даб-лью-эй-би-си», что в Нью-Йорке. Матушка Джуниора, миссис Джонсон, крупная и очень добродушная женщина, выходит из дома и говорит:

— Видели вы хоть раз что-нибудь подобное? Новая мода: выпалывать сорняки под разную чепуху из радиоприемника.

Отец Джуниора — сэр Роберт Гленн Джонсон; он и построил этот каркасный дом лет тридцать пять тому назад — прямо здесь, где кончается гравийная дорога и начинается лес. Дорога просто исчезает в лесу на склоне холма. В доме имеются гостиная, четыре спальни и просторная кухня. Гостиная вся заставлена гоночными трофеями Джуниора. Та же участь постигла и пианино в комнате Ширли. Здесь Джуниор родился и вырос вместе с двумя старшими братьями, Элом Пи, самым старшим, и Фредом, а также со старшей сестрой по имени Рут. Неподалеку от дома я вижу мужчину, идущего за мулом с маленьким плужком. Оказывается, это и есть Эл Пи. Джонсоны по-прежнему держат этого старого мула, чтобы вспахивать грядки под овощи. И везде, в какую сторону ни глянь, виднеется кольцо лесов и гребней холмов. Я интересуюсь у хозяина: ну так как насчет этих лесов, где, по словам Вэнса Пакарда, одолевая гребни холмов, вечно крадутся агенты по сбору налога на алкоголь, где старые добрые чуваки проламываются через подлесок, убираясь подальше от винокурни, где добрые старые чувихи внезапно начинают «кликать коров» по всем низинам — это у них условный сигнал, означающий: «Они идут?..»

Джуниор машет рукой в сторону холмов и говорит:

— Я бы сказал, что все тут в радиусе пятидесяти миль вокруг в то или иное время занимались «виски-бизнесом». Когда мы еще были детьми, казалось, что все наши соседи замешаны в этом деле. Честно говоря, я сам и два моих брата немало поработали на транспортировке. Насколько гм-мы тогда понимали, это был просто бизнес — ничем не хуже любого другого. Здесь кхе-просто стоял вопрос выживания. Во времена Великой депрессии местному народу приходилось либо заниматься этим, либо умирать от голода. Все это гм-дело вовсе не было каким-то гангстерским типом бизнеса — ничего такого. Ни один из тех чуваков, которые здесь с «виски-бизнесом» связывались, никогда не причинял другим никакого вреда. Если кого-то ловили, кхе-он никогда не пытался кого-нибудь там пристрелить или сделать что-то еще в таком роде. Если поймают, тяни время, — вот в чем был весь фокус. Это был просто гм-бизнес, совсем как любой другой бизнес. Вот, например, когда мы с братьями по ночам выезжали на дорогу, гм-мы тогда все равно что молоко возили. Насколько кхе-мы понимали. Нам просто требовалось доставить определенный груз и…

Да уж, молоко возили! Хотя все верно — это и впрямь был бизнес. А по сути — даже часть региональной индустрии, широко распространенной по всем склонам Аппалачей. Однако Великая депрессия здесь совсем ни при чем. Весь этот бизнес начался задолго до нее. Шотландцы с ирландцами обустроились на холмах от Пенсильвании до Алабамы, и они с большим размахом гнали виски с таких давних времен, что никто уж и не припомнит. Поначалу это был просто вопрос экономики. По сравнению с плодородными долинами, на этой холмистой земле посевы всходили на редкость скверно, а если даже человеку и удавалось вырастить тут зерновые, стоимость транспортировки урожая на рынки по ту сторону холмов оказывалась такой высокой, что вся работа попросту не окупалась. Куда прибыльнее было перегнать зерновые в виски и продать уже этот товар. Трения на этой почве с федеральным правительством у местных жителей начались почти в тот самый момент, когда образовалась Республика. В 1791 году Александр Гамильтон установил акцизный налог на виски почти одновременно с ратификацией Конституции. И в 1794 году в горах Западной Пенсильвании разразился «виски-бунт». Вышеупомянутый налог чертовски взбесил фермеров. Тогда федеральные войска числом в пятнадцать тысяч солдат маршем отправились сюда и подавили бунт. Однако почти с самого начала проблема с налогом на виски сделалась символом чего-то гораздо большего. Между восточными и западными районами почти каждого приморского штата издавна существовала вражда. Частично эта вражда была политической. Восточные районы оказывались склонны контролировать законодательные органы, экономику и суды, тогда как западные районы вечно чувствовали себя обманутыми и обделенными. Частично эта вражда была культурной. Жизнь в западных районах оказывалась куда тяжелее. Нормы религии, своды законов и сам образ жизни отличались там особой суровостью. Жизнь же в восточных столицах, казалось, отдавала ароматом Европы и декаданса. В 1786 году на Беркширских холмах Западного Массачусетса разразился бунт Шея — это была попытка сбросить с себя ярмо Бостона, казавшееся ничем не лучше ярма Георга III. До сего дня жители Западного Массачусетса, кто в шутку, кто всерьез, заявляют, что все бы они с удовольствием отделились от «Бостона». А что касается виски, то горцы как раньше гнали, так и сейчас продолжают его гнать. Целые районы Аппалачей стали поясом виски — точно так же, как районы Джорджии, Алабамы и Миссисипи являлись хлопковым поясом. И представители обеих сторон всегда предельно ясно понимали, почему федеральное правительство этому противодействует. Все объясняется очень просто. Дело всегда было исключительно в налоге. Теперь к цене спиртного прибавляется шестидесятипроцентный налог. Но разумеется, сегодня, когда все просто с ума посходили от уважения к науке и здравоохранению, федералам гораздо легче убедить народ в том, что они страдают от бутлегерского виски, потому что этот напиток опасен, ядовит, он убивает и слепит людей. Статистика в таких случаях обычно бывает ложной.

Истинная правда, впрочем, состоит и в том, что бутлегерство испокон веку было нелегальным. И данный факт всегда оказывал на пояс виски особое побочное воздействие. Люди на западе и так уже были достаточно изолированы — как географически, горами, так и демографически, за счет сильных клановых уз, ибо все они были одного и того же происхождения, шотландско-ирландского. А занятие самогоноварением способствовало еще большей их изоляции. Им всегда приходилось осторожно вести себя со всеми, кто к ним приходил. До сего дня существует множество низин, где, если ты туда заедешь и спросишь какого-нибудь старого доброго чувака о ком-нибудь, он непременно скажет тебе, что никогда в жизни об этом малом не слыхал. А затем, в следующую же минуту, когда ты назовешься и объяснишь, зачем тебе нужно того малого видеть, если старый добрый чувак тебе поверит, он совершенно внезапно скажет: «A-а, так вот о ком ты, значит, толкуешь. А я-то сперва не расслышал…» В связи со всей этой изоляцией горцы начали приобретать определенные характеристики, которые сегодняшние скрытные цивилизации обычно связывают с племенами. У этого народа существует сильное чувство семьи, клана и чести. Из-за расхождений по вопросам чести люди здесь запросто могут начать резать и стрелять друг в друга. А физическая отвага! В этом плане они почти как средневековые турки.

Семьдесят восемь участников корейской войны получили высшую награду США, Почетную медаль Конгресса. Тридцать два человека из этих семидесяти восьми — жители Юга, и практически все они происходят из маленьких городков в Аппалачах или где-то неподалеку. В городскую зону Нью-Йорка, где проживает куда больше народа, чем во всех этих городках, вместе взятых, ушло всего три Почетные медали Конгресса. Причем один из этих трех медалистов только-только переехал в Нью-Йорк из аппалачского региона Западной Виргинии. Трое из награжденных родились в пределах пятидесяти миль от боковой веранды каркасного дома Джуниора Джонсона.

Детройт обнаружил эти кладези отваги, почти как некий природный ресурс, в лице Джуниора Джонсона и еще примерно двадцати гонщиков. Во всем этом деле сквозит какая-то исключительная ирония. Детройт ныне вовлечен в невероятно сложный бизнес-предложение Иллюзии Скорости простому обывателю, заставляя свои машины носиться по гоночному треку со скоростью сто семьдесят пять миль в час. И делает он это путем обнаружения и усаживания за руль представителей породы горцев, что являют собой живые рудименты, обладающие той степенью физической отваги, которой в других районах страны еще в начале двадцатого века было днем с огнем не сыскать. Разумеется, очень немногие гонщики на серийных автомобилях когда-либо имели что-то общее с «виски-бизнесом». Подавляющее их большинство вело тихую жизнь вдали от трассы. Однако именно тот сильный народ, в среде которого развивался «виски-бизнес», произвел на свет людей, более всех прочих способных водить серийные автомобили. Существует, впрочем, и несколько исключений. Самым знаменитым из них является Фредди Лоренцен, родом из Элмхерста, что в штате Иллинойс. Однако в общем и целом именно южный деревенский кодекс чести и отваги дал этому виду спорта самых отчаянных и рисковых гонщиков.

Машины и храбрость! Все тридцатые годы операторы горных винокурен гнали виски и перевозили его на автомобилях с форсированными моторами. Однако именно во время войны этот бизнес буквально расцвел повсюду — от округа Уилкс и до Шарлотт, Хай-Пойнта, Гринсборо, Уинстон-Сейлема, Солсбери и всяких таких мест. Один ночной прогон автомобиля повсюду неизменно приносил доход от пятисот до тысячи долларов. У людей вдруг оказывались деньги. Одна машина могла перевезти от двадцати двух до двадцати пяти упаковок виски. Каждая упаковка вмещала в себя содержимое двенадцати полугаллонных фруктовых банок, так что груз мог составлять сто тридцать два галлона и больше. Когда ситуация на рынке была благоприятная, спиртное в городе продавали оптовому торговцу примерно по десять долларов за галлон. Из этих десяти водителю доставалось два доллара — итого целых триста баксов за одну ночь.

Обычная организация производства самогона была такова: старшие создавали винокурню, надзирали за соблюдением соответствующей технологии и всем процессом перегонки, а также заботились о сбыте готовой продукции. Молодые люди проделывали всю тяжелую работу, перетаскивая медь и все прочее тяжелое добро в леса, непосредственно строя винокурню, обеспечивая доставку топлива и перевозку товара. Именно по такому варианту Джуниор и его старшие братья, Эл Пи и Фред, работали со своим отцом, Робертом Гленном Джонсоном-старшим.

Джонсон-старший являлся одним из крупнейших индивидуальных операторов медных самогонных аппаратов во всем районе. Когда отца Джуниора в четвертый раз арестовали, агенты обнаружили в его винокурне целое состояние, булькающее в солидных баках.

— Папаша всегда был работягой, — говорит мне Джуниор. — Ему вечно хотелось сделать всего побольше и получше. Уйму людей это возмущало, и кхе-они таили на него злобу. Но все, что мой отец получил, гм-он получил за счет тяжелой работы. А во всем мире попросту нет работы тяжелее, чем делать виски. Я не знаю никакого другого бизнеса, который вынуждает тебя подниматься посреди ночи и выходить на улицу в снегопад и все такое прочее — и работать. Это самый тяжкий на всем гм-белом свете способ заработать себе на жизнь, и я не думаю, чтобы кто-то выбрал это занятие от хорошей жизни.

Взять хотя бы сырье. Ведь это месиво не станет тебя ждать. Когда оно готово, то мигом начинает подниматься, и, чтобы его снимать, человек должен находиться на месте — в лесу, в кустах, в колючей ежевике, в жидкой грязи, в снегу. Вот было бы славно, если бы всем этим делом можно было бы просто заниматься в старом добром сарае с ржавой жестяной крышей, располагая все детали так, как тебе удобней, не имея нужды тайком отвозить всю ту медь, весь тот сахар и все остальное в лес, а уж там работать сразу и медником, и паяльщиком, и бондарем, и плотником, и рабочей лошадкой — в общем, одновременно быть всеми разновидностями трудяг, какие только существуют в этом проклятом мире.

А дальше техника этого дела была такая: Джуниор и его братья примерно в два часа ночи направлялись к тайнику, к тому месту, где было спрятано уже готовое спиртное. Иногда это был чей-то дом, иногда сарай, а порой и просто какое-то место в лесу. Там они делали необходимые прикидки — каким будет маршрут и кто повезет сколько спиртного. На бумажку при этом ничего не записывалось. Все решалось на месте и надежно пряталось в голове. Разным водителям нравилось ездить в разное время, однако Джуниор и его братья всегда предпочитали начинать где-то от трех до четырех часов ночи. Впрочем, не имело значения, когда ты начинал. В любое время дня и ночи дороги не бывали предоставлены одному тебе.

— Одним чувакам нравилось одно время, другим — другое, — говорит Джуниор. — Но так или иначе, начиная с полуночи они разъезжались во все стороны из лесов. Порой по ночам вся дорога бывала полна бутлегеров. Иногда получалось так, что кто-то гнал прямиком за тобой, ни хуху не отставая, и ты даже не знал, кто гм-он такой — представитель закона или другой перевозчик виски.

Это был просто бизнес, подобный любому другому бизнесу — скажем, перевозке молока. И тем не менее имелась там одна весьма забавная деталь. В те дикие времена старые добрые чуваки со всей страны возили самогон по дороге со скоростью девяносто миль в час, принимаясь мало-помалу друг друга теснить. И самое забавное заключалось в том, что тогда весь этот бизнес становился состязательным почти в эстетическом, чисто спортивном смысле. То, как старые добрые чуваки форсировали двигатели своих автомобилей… со временем это стало почти что наукой. Все до единого отчаянно желали построить такой быстрый автомобиль, какого еще ни у кого не было. Тут дело даже доходило до промышленного шпионажа. Старые добрые чуваки ночами гонялись друг за другом по автострадам, с ревом проносясь сквозь черноту глубоких ущелий меж глинистых выступов и деревьев, порой нарочно прикидываясь государственными чиновниками, лишь бы бросить остальным вызов, проверить их, посоревноваться… устроить спортивное состязание, едрена вошь, летя сквозь тьму, мимо старой луны Северной Каролины. Все эти машины имели липовые номера. Если какому-то старому доброму чуваку вдруг приходилось бросить свое авто, агенты смотрели на номер машины и обнаруживали… что она никому не принадлежит. Вообще-то не было ничего такого сложного в том, чтобы съездить в автомобильное бюро и получить там нормальный номер, если у тебя имелись деньги, чтобы за всю эту радость заплатить. Хотя теперь, понятное дело, с введением принудительного страхования, все обстоит гораздо круче. Теперь до получения номера тебе необходимо оформить страховку, а это ведет к массе различных сложностей. Джуниор не знает, как все это в наше время проделывается. Так или иначе, все эти автомобили с могучими моторами на вид вполне кажутся вполне обычными и особого внимания не привлекают, однако как следует их замаскировать тоже не получится. Они чуть приподняты сзади и имеют очень широкие шины для перевозки тяжелых грузов. А что касается звука…

— Тут уж не было совсем никакого способа замаскироваться под обычную машину, — говорит Джуниор.

Мать твою за ногу, этот звук глухой ночью: стонущий, ревущий, гудящий по всем низинам, по всем глинистым ущельям… да, это было нечто! И по всему деревенскому Югу, блин, да что там, вообще по всему Югу, пошли легенды о диких ночных гонках старых добрых чуваков, развозящих виски. Причем дело тут не ограничивалось простым восхищением. Нет, здесь было нечто поглубже. Если привести весь этот полуторавековой бизнес в современный фокус, то самая его соль будет заключаться в бунте деревенского народа против федералов, против приморского правительства, в борьбе за свою независимость, В неповиновении внешнему миру. Именно поэтому для всего этого дела и кое для чего еще была создана целая мифология. И в рамках этой дикой мифологии машина сделалась на послевоенном Юге подлинным символом освобождения.

— Полиция штата и агенты по сбору налога на алкоголь каждую ночь выезжали на патрулирование, — говорит Джуниор, — но кхе-они редко кого ловили. Примерно так же гм-собаки гоняются за лисой. Собакам нипочем не поймать лису — она просто всю ночь будет водить их по кругу. Меня ни разу не ловили за незаконную транспортировку. Мы всего лишь один раз потеряли машину, да и у той гм-просто сломалась ось.

Лиса и собаки! В перевозке виски определенно присутствовал некий элемент игры, особенно если учесть, что старого доброго чувака, пойманного на транспортировке, могли как минимум на два года упечь в тюрьму. Однако эти чуваки были слишком дикими, чтобы всерьез относиться к такой перспективе. Кроме того, участники всей этой погони придерживались определенного кодекса. Никто в округе Уилкс, ни старые добрые чуваки, ни агенты, никогда не делали ничего такого, чтобы нанести другой стороне физический ущерб. Хотя предполагалось, что в некоторых других южных районах чуваки использовали дымовую завесу или ведра с гвоздями. Сзади на их машинах имелись специальные приспособления, чтобы в случае приближения агентов можно было устроить дымовую завесу, дабы ослепить преследователей, или рассыпать гвозди по автостраде, чтобы у представителей закона полопались шины. Но в округе Уилкс никто и никогда ничего подобного не предпринимал, потому что это был очень славный способ кого-то убить. Отчасти это объяснялось тем, что, если кого-то из агентов на Юге убивали, из Вашингтона их прибывала целая орда, и очень скоро представители закона принимались буквально дюйм за дюймом обследовать гребни, сжигая дотла винокурни. И все же главным образом… главным образом это просто входило в кодекс. Если тебя ловили, ты мирно себя вел, и агенты никогда не пользовались своими пистолетами. Тем не менее порой случались и напряженные времена. Однажды вышло так, что агенты стали использовать полотна с гвоздями в округе Айределл. Такая штуковина представляла собой полоску кожи, утыканную гвоздями, которую агенты укладывали поперек дороги в темноте. Старый добрый чувак замечал ее, только когда бывало уже слишком поздно. Если после того, как лопались шины, его слишком круто разворачивало, тот чувак мог за милую душу погибнуть. В другой раз полиция штата установила баррикаду на дороге через тот чертов мост у Миллерсвилля, желая поймать парочку беглых преступников. В общем, пара старых добрых чуваков подкатила с грузом, и на дороге оказалась баррикада, но чуваки уже ехали по мосту, отчего им просто пришлось выпрыгнуть из машины и нырнуть в реку. Полиция, увидев, как двое мужчин выпрыгивают из машины и сигают в воду, открыла огонь и угодила одному старому доброму чуваку точно в задницу. Пока бедолагу вытаскивали из воды, он все повторял: «Чего ради вам понадобилось в меня стрелять? Чего ради вам понадобилось в меня стрелять?»

В этих словах не было боли, страдания или гнева. В них было только дикое недоумение. Эти ублюдки нарушили кодекс.

Затем федералы начали получать машины с рациями.

— Эти рации не принесли им ничего хорошего, — говорит Джуниор. — Как только чиновники получают рации, кхе-чуваки тоже получают рации. Они просто едут и раздобывают точно такие же. Тогда стало чертовски тяжело поймать гм-чуваков при помощи рации. Кхе-они просто слушали по рации разговоры инспекторов, узнавали, где будут установлены заставы, и ехали по другому маршруту.

Мало того, совершенно по другому маршруту. Старые добрые чуваки знали проселочные дороги, дороги с гаревым покрытием, всевозможные объезды и окольные пути, в общем, все ходы и выходы, а агенту требовалось прожить целую жизнь в Северной Каролине, чтобы хоть немного все это усвоить. Ни на одном из маршрутов не было практически ни одного участка пути, где бы старый добрый чувак не мог при необходимости резко свернуть с дороги и поехать прямо по сельской местности. У них имелись дикие окольные пути вокруг практически каждого городка и любого перекрестка в районе. А еще у чуваков были свои методы и против всяких «узких мест» — легендарных устройств, так называемых «бутлегерских желобов», сирен и красных фонарей…

Весь вопрос здесь попросту заключался в том, чтобы не отстать в соревновании. Тебе всегда приходилось раздобывать новейшее оборудование. Раз это был такой же бизнес, как и любой другой, ты просто должен был оказываться на высоте: «Там были более надежные чуваки — они и работали лучше». Да, для Джуниора все это могло быть бизнесом, однако целому поколению старых добрых чуваков, выросших на Юге, бизнесом это вовсе не казалось. Бутлегерские машины в округе Уилкс одна за другой начали получать популярные названия в духе поклонения народным героям: «Черный Призрак», «Серый Призрак» (оба эти автомобиля принадлежали Джуниору), «Матушка Гусыня», «Полночный путник», «Старая Верная Лошадка».

А затем, в один прекрасный день 1955 года, агенты тайком перевалили через гребни и сцапали Джуниора Джонсона прямо у самогонного аппарата его папаши. Самого Джуниора Джонсона, которого никто не мог поймать!

Арест застал Джуниора в тот самый момент, когда он уже действительно готов был начать свою карьеру гонщика на серийных автомобилях. Когда его арестовали, парень заявил, что он никаким боком не замешан в «виски-бизнесе», что он уже два или три года не перевозил никаких грузов. Еще он сказал, что у него просто отпала нужда корячиться с перевозкой виски после того, как он подключился к гонкам на серийных автомобилях, пояснил, что он там вполне прилично зарабатывал. А у самогонного аппарата он оказался, просто помогая своему папаше выполнять часть тяжелой работы. Так уж у них принято: невозможно отыскать в Ингл-Холлоу ни одного старого доброго чувака, который не помог бы своему папаше перетаскивать здоровенные куски ясеневых дров. (Дрова из ясеня в лесах использовали по той причине, что они давали совсем мало дыма.) Джуниора приговорили к двум годам тюремного заключения в федеральном исправительном заведении в Чилликоте, штат Огайо.

— Если по закону мне следовало отправиться в тюрьму, — говорит мне Джуниор, — что ж, тогда все отлично и замечательно. Хотя я не думаю, что истинные факты того дела подтверждали правильность вынесенного мне приговора. До того случая меня ни разу в жизни не арестовывали. Полагаю, меня скорее наказали за прошлое. Чиновники получили от этого кайф, потому что их страшно злило, что они долгое время не могли меня поймать. Как только я обрел кое-какую известность за счет гонок, они открыли настоящую охоту за моей семьей. Я к тому времени уже вышел из «виски-бизнеса», и они это знали, но все равно страшно хотели хоть на чем-то меня поймать. Я вышел, отсидев десять месяцев и три дня из всего срока, но через два-три года гм-меня снова туда отправили, и я отсидел почти половину пятьдесят шестого года и весь пятьдесят седьмой. Вообще-то требуется кхе-год, чтобы по-настоящему от чего-то подобного гм-отойти. Боюсь, я пропустил самый расцвет своей карьеры гонщика. Думаю, если бы мне дали тот шанс, который я, по-моему, заслужил, а не запрятали в эту долбаную тюрягу, моя жизнь получила бы настоящий разгон.

Однако, раз уж на то пошло, арест лишь сделал легенду о Джуниоре Джонсоне еще круче и ярче.

И все это время Детройт продолжал понемногу повышать скорость — от ста пятидесяти миль в час в 1960 году до ста пятидесяти пяти, ста шестидесяти пяти, ста семидесяти пяти и наконец до ста восьмидесяти на самой длинной прямой, — а старые добрые чуваки на южных гонках серийных автомобилей успешно ее выдерживали. Какую бы скорость ни задавал им Детройт, гонщики отважно влетали на ней в виражи, гоняясь еще круче прежнего, пусть даже они начинали чувствовать кое-какие странности — например, что резина потихоньку оттягивается вбок с обода колеса. И черт побери! Старые добрые чуваки со всего Юга с дружным ревом носились после Стэнчена — Скорость! Мужество! — стекаясь в Бирмингем, Дейтон-Бич, Рэндлмен, что в штате Северная Каролина; Спартанберг, что в штате Южная Каролина; Уэзвервилль, Хиллсборо, что в штате Северная Каролина; Атланту, Хикори, Бристоль, что в штате Теннесси; Огасту, что в штате Джорджия; Ричмонд, что в штате Виргиния; Эшервилль, что в штате Северная Каролина; Шарлотт, Мертл-Бич — десятки тысяч старых добрых чуваков. А высший и средний класс Америки, даже на Юге, по-прежнему от них отворачивался. Но кому какое дело? Старые добрые чуваки продолжали направляться туда, где все мы, в конце концов, живем по-настоящему, — туда, в гущу ресторанов для автомобилистов, белых эмалированных бензоколонок, бетонированных площадок перед магазинами, аптек в торговых зонах, мясных закусочных с большими витринами, «Бюргер-Рамасов», «Бар-Би-Кьюбклсов» и майамских мотелей с плавательными бассейнами — прямо там, на автострадах… даже в такой городишко, как Дарлингтон, городок с населением в десять тысяч душ, черт возьми, даже туда они приезжали, сперва по трассе-52, затем по 401, по 340, 151 и 34, мимо полей штата Южная Каролина. И в пятницу вечером старые добрые чуваки уже заполняли поле внутри гоночного трека Дарлингтона своими пылающе-пастельными красотками, так и сяк расставленными на глинистой почве. Затем из машин извлекались складная мебель с террас, спальные мешки, большие термосы и коричневые бутылки с виски. К воскресенью — дню гонки! — внутри гоночного трека в Дарлингтоне оказывалось составлено шестьдесят пять тысяч машин. Шериф, как всегда, устраивает тюрьму там — прямо на поле. Нет никакого смысла пытаться вытянуть их оттуда. И вот… некий звук поднимается внутри трека, и старый добрый чувак по имени Ральф совсем сходит с ума, начиная продавать «шансы» на свой «додж». За двадцать пять центов ты можешь взять имеющуюся у него кувалду и долбануть его машину, куда тебе только захочется. Как все ревут, когда бьется ветровое стекло! Полиция, понятное дело, могла бы вмешаться, но она нешуточно занята преследованием одной старой доброй чувихи, которая разыгрывает из себя леди Годиву на выгнутом сиденье мотоцикла, голая, как сам грех, то попадая в глинистую колею, то с рычанием из нее выбираясь.

Отведите глаза, счастливые бюргеры. В понедельник начинает появляться реклама — «форда», «плимута», «доджа», — объявляющая о том, что мы дали вам такую скорость, какой вы никогда раньше не видывали. И там была эта скорость! В Дарлингтоне, в Дейтоне, в Атланте — и не просто на страницах южных газет, а на альбиносных страницах пригородных дамских журналов, таких как «Нью-Йоркер» — в полном цвете. Да, в журнале «Нью-Йоркер» показаны «форды»-победители: вот, например, Файрболл Робертс, ухмыляющийся, с сигарой во рту. А в другое понедельничное утро еще где-то появляются Джим Паскаль из Хай-Пойнта, Нед Джарретт из Бойкина, Кейл Ярборо из Тиммонсвилля и Кертис Крайдер из Шарлотт, Бобби Айзекс из Катобы, И. Джей Трайвет из Дип-Гэпа, Ричард Петти из Рэндлмена, Тайни Лунд из Кросса, что в штате Южная Каролина; Стик Эллиотт из Шелби — и из Инга-Холлоу…

И все это время в алюмикроновых костюмах там в полный рост стоит весь Детройт, сам едва способный поверить в свою сказочную находку — в обнаружение породы старых добрых чуваков, сумасшедших гонщиков с холмов и равнин Аппалачей, целой пригоршни этой породы, которая дала Детройту… скорость… и возможность для индустрии представить все это целому поколению как… ваше, родное. Сами рекламные спецы из Детройта теперь приходят на треки подобно поклонникам из народа, а миллионы старых добрых чуваков тем временем испытывают дикое головокружение — в такой восторг их приводит скорость. Лишь Джуниор Джонсон относится ко всему этому как… как к чему-то вполне обычному. Джуниор отправляется в Атланту на «Дикси-400» и заезжает в федеральную каторжную тюрьму повидаться с папашей. Его папаша мотает там вот уже пятый срок за нелегальное изготовление спиртных напитков. Вот так, вроде бы искусный мастер, толковый бизнесмен — а закон по-прежнему продолжает его преследовать, только и всего. Так что Джуниор заезжает в тюрьму, а затем отправляется на трек, получает свой новый «форд» и устанавливает новый рекорд скорости для квалификации на «Дикси-400» в Атланте — 146,301 мили в час. Немного позже он опять выруливает на дорогу, ведущую к Ингл-Холлоу: надо проверить, как там идут дела на птицеферме и на предприятии по профилированию дорог. Да. Вот такие пироги.

И все-таки как можно рассказать… хоть кому-то… о самом дне этой чаши, как грохот мотора вдруг начинает подниматься по телу Джуниора, точно вздох, и глаза его стекленеют, а руки тянутся вперед, скользя по самой кромке чаши, паря над гребнями… это желтый джуниорский «форд»… он же его белый «шевроле»… он же «Белый Призрак», вечно встряхивающий старых добрых чуваков… крутая езда!.. Вместе с автомобилем он поднимается в их Америку — и черт с ними, с этими страдающими склерозом старыми чуваками, что пытаются уцепиться за весь горшок, полный денег, пальцами, словно бы сотканными из хлопковой полосатой ткани. Джуниор!

9. Буржуазный донжуан

Когда они входили в Эдвардианский зал отеля «Плаза», все было как обычно, и потому обе двигались той самой походкой, которую добропорядочные истсайдские вдовы приобретают после двадцати лет выгуливания миниатюрных собачек по Парк-авеню. Однако на обратном пути подруги случайно обнаружили, что все это время недалеко от них, в Эдвардианском зале, в самом его углу, сидел не кто-нибудь, а их ненаглядный кумир — Кэри Грант. Вообще-то это была не случайность. На самом деле Грант все как следует просчитал заранее. Во-первых, на ланч в отель «Плаза» приходят по большей части люди солидные, не из тех, кто способен вскакивать и бежать, спотыкаясь и громко крича, к столику какой-нибудь кинозвезды. А во-вторых, он сидит у стены, ближайшей к дверному проходу, Грант спокойно ест свой ланч и смотрит в окно, за которым трое пожилых мужчин в шелковых цилиндрах слоняются вокруг своих коней и двухколесных экипажей на 59-й улице, у самого края Центрального парка.

Но, так или иначе, подруги не могут упустить такой момент. Всего лишь четверть секунды требуется двум пожилым кокеткам, чтобы набраться смелости.

— Да это же Кэри Грант! — восклицает первая, подходя прямо к столику и кладя ладонь на плечо кинозвезде. — Вы только посмотрите! Я просто обязана была подойти сюда, чтобы к вам прикоснуться!

Кэри Грант даже здесь не может позволить себе выпасть из образа. Наклонив голову, он удостаивает даму своего «фирменного» насмешливо-вопросительного взгляда — именно так, как он делает в фильмах. Этот взгляд говорит: «Понятия не имею, что происходит, но ведь мы не будем принимать все это слишком всерьез, правда? Или будем?»

— У меня есть сын, который ну просто вылитый вы, — заявляет дама.

Кэри Грант некоторое время глазеет на ее ладонь, по-прежнему лежащую у него на плече, затем удостаивает поклонницу чудаковато-озадаченного взгляда «того самого Кэри Гранта» и спрашивает:

— Вы пытаетесь удержать меня на месте?

— Моему сыну сорок девять лет, — продолжает дама. — А вам сколько?

— Мне пятьдесят девять, — отвечает ей Кэри Грант.

— Пятьдесят девять! Надо же, моему мальчику еще только сорок девять, и он вылитый вы, вот только выглядит чуть постарше!

К этому времени другая пожилая куколка уже твердо обосновалась на своем месте.

— Меня не заботит, даже если вы меня возненавидите, — говорит она. — Я намерена стоять здесь и смотреть на вас.

— Бога ради, почему я должен вас возненавидеть? — изумляется Кэри Грант.

— Можете говорить обо мне все что хотите, когда я уйду. Мне безразлично. Я намерена стоять здесь и смотреть на вас!

— Ах, бедняжка!

Дама делает именно то, о чем она сказала. Она стоит и все это в себя вбирает: раздвоенный подбородок; роскошный загар, у простых людей такого не бывает: роскошную голову с седовато-стальными волосами, про которые его парикмахер говорит: «Они настоящие; клянусь, я однажды их дернул»; а также всю одежду Кэри Гранта, эту камвольную ткань, тонкое сукно и шелка, все богатое и словно бы намеренно недоиграннное, вроде как у скрипичного ансамбля.

— Бедняжка, — повторяет Кэри Грант, возвращаясь к своему ланчу. — Она впервые встречается с человеком и уже говорит: «Меня не заботит, даже если вы меня возненавидите». Можете вы себе такое представить? Наверное, люди не раз обращались с вами несправедливо?

Это приводит бедную пожилую кокетку в восторг: она уверена, что Кэри Грант — совершенно выдающийся человек, способный понять и оценить ее тонкую натуру. Потом подруги будут повсюду рассказывать, что Кэри Грант — единственный кумир, к которому поклонница может вот так запросто подойти, чтобы излить душу и вообще пообщаться.

А тем временем в «Радио-сити Мьюзик-холле» идет премьерный показ очередной кинокартины с участием Кэри Гранта (и Одри Хепберн). Тысячи людей выстроились в очереди вдоль 50-й улицы и Шестой авеню. Многие из них торчат здесь с шести утра, зрители готовы на все, лишь бы попасть на сеанс. Эта кинокартина стала шестьдесят первой для Кэри Гранта, а также его двадцать шестой премьерой в «Радио-сити». Ему действительно уже пятьдесят девять лет от роду, однако притягательная сила этого выдающегося человека, возможно, последнего из подлинных дамских любимцев среди актеров, все продолжает нарастать, приближаясь к какому-то невероятному гребню золотого возраста. «Радио-сити» — это что-то вроде рейтинга Нильсена в отношении кинокартин. Этот кинозал просто огромный, и его посещает по меньшей мере столько же туристов со всей страны, сколько и нью-йоркцев. Первые двадцать пять новых фильмов с участием Гранта крутили там в общей сложности девяносто девять недель. Каждая очередная кинокартина, похоже, устанавливает новый рекорд. Так, например, демонстрировавшийся там до «Шарады» фильм «Блеск и изыск норки», с Дорис Дей, продержался десять недель, а общий доход от него составил 1 886 427 долларов.

Если хотите понять секрет подобного успеха, вспомните, как Кэри Грант «осчастливил» двух пожилых куколок в Эдвардианском зале отеля «Плаза». В эпоху тотального брандоизма и митчемизма киногероев Голливуд по умолчанию оставил Кэри Гранта в исключительном владении, образно говоря, некоей на удивление мощной организации. То есть — оставил его женщинам, для которых Кэри Грант является единственным образцом Сексуального Джентльмена во всем Голливуде. Кроме того, и для мужчин, и для женщин он, единственный во всем Голливуде, олицетворяет типаж, в котором Америка, подобно большей части всего Запада, все это время нуждалась, а именно: Романтического Буржуазного Героя.

Давайте вспомним, чем обычно пичкали телезрителя Голливуд вместе с интернациональной киноиндустрией со времен Второй мировой войны. Ключевым образом среди киногероев определенно являлся образ Марлона Брандо. Стоит лишь перечислить кинозвезд мужского пола за последние двадцать лет — Брандо, Рока Хадсона, Кёрка Дугласа, Джона Уэйна, Бёрта Ланкастера, Роберта Митчема, Виктора Мейчура, Уильяма Холдена, Фрэнка Синатру, — и вот уже перед вашим мысленным взором возникает фантастический монтаж летающих кулаков, гнутых зубов, скривленных губ, вздувающихся на шее вен, а также всевозможного бульканья. Нередко партнершей героя-любовника типа Брандо является некая скверно воспитанная девица, явно страдающая болезнью щитовидной железы, столь ярко изображенная Бриджит Бардо, Мерилин Монро, Джейн Мэнсфилд, Джиной Лоллобриджидой, а в последнее время также и Сью Лайонс и Тьюздей Уэлд. В результате подобных дуэтов началась эпоха демонстрации на киноэкране так называемого «любовного романа исцарапанных щек». Мужчина знакомится с женщиной. Она своими длинными ногтями царапает ему щеки. Он отвешивает ей оплеуху. Оба падают в бурные волны страсти.

Движущей силой этих любовных романов, особенно во многих ранних кинокартинах Брандо, Джеймса Дина и Рока Хадсона, служило то, что Голливуд представляет себе как энергию «пивного мужества» молодых представителей низших классов. Вне всякого сомнения, болезненность, безнравственность, скрытый садизм всего этого дела привел в восторг киноманов всех классов, не только низших. И все-таки даже Голливуду должно быть ясно, как много американцев, даже находящихся на самом дне жизни, не способны хоть сколько-нибудь продолжительное время себя с чем-то подобным идентифицировать. Число американских мужчин, которые реально представляют себя вступившими в любовную связь с этакой проказницей, мечтающей расцарапать партнеру щеку и всосать его кровь с первым же поцелуем, скорее всего, удручающе ничтожно. Кроме того, вряд ли найдется очень много женщин, которые и впрямь хотят увидеть, как мистер Идеал подступает к ним в рваной рубашке с расцарапанной физиономией.

В конце концов, в американской нации, не считая твердого ядра безнадежных пьяниц на самом дне и не менее твердой корки аристократов на самом верху, два последних десятилетия самым что ни на есть достославным образом преобладал средний класс. Невозможно сказать, сколько миллионов американских женщин новой эпохи в точности знают, что имела в виду Ингрид Бергман, когда она заявила о том, что ей очень бы хотелось сыграть партнершу Кэри Гранта в «Прославленных», фильме 1946 года: «Тогда мне в любовных сценах не пришлось бы даже туфли снимать».

И все же кинокартина «Прославленные», если помните, была расценена как очень сексуальная. Сюжетная формула фильмов с участием Гранта — которую он повторял через временные промежутки в двадцать пять лет — определяла его как законченного буржуазного любовника: романтического и благовоспитанного. В поведении Гранта на протяжении всего экранного любовного романа безошибочно угадывался тот тип мужчины, что внушает женщинам доверие и вселяет восторг в душу каждой представительницы среднего класса любого возраста. А ведь внушить доверие — это очень важно. Грант не только не удостаивает своих героинь любой лобовой атаки на их весьма фундаментальные одеяния — он вообще очень редко их преследует. По сути, сюжетная формула фильмов с участием Гранта требует обратного преследования. Сперва в его героя влюбляется девушка — Одри Хепберн в фильме «Шарада», Грейс Келли в фильме «Поймать вора», Бетси Дрейк в фильме «Каждая девушка должна выйти замуж». Он отступает, но всегда медленно и игриво, а этого вполне достаточно для того, чтобы сделать конечный результат очевидным. Грант, экранный любовник, и Грант, реальный мужчина, идеально объединились под орнаментальным щитом всякой американской женщины из среднего класса с надписью «Каждая девушка должна выйти замуж», когда Грант в реальной жизни женился на Бетси Дрейк.

Пока длится погоня, герой Гранта неизбежно набирает еще больше очков в душе представительницы среднего класса, обращаясь с героиней не просто как с привлекательной женщиной, но и как с женщиной остроумной и интеллигентной. И действительно, будь то Кэтрин Хепберн или Одри Хепберн, Айрин Данн или Дорис Дей, обе стороны то и дело обмениваются невероятно яркими репликами, и к середине фильма он и она уже так маниакально остроумны, что просто не могут так или иначе друг другу не понравиться.

Благодаря находчивости, доброжелательному цинизму, а также изысканной манере, в которой он все свои реплики выдает, Гранта зачастую считают аристократической киношной фигурой. По сути, однако, типичной ролью Гранта является волнующе-буржуазная. В фильме «Шарада» он играет чиновника дипломатической службы в Париже; в фильме «Воспитание ребенка» — профессора, научного исследователя; в фильме «Мистер Бландингс строит дом своей мечты» — восторженного поклонника пригородов; а в других бесчисленных фильмах (среди них «Кризис», «Люди будут говорить», «Поцелуй и макияж») Кэри Грант исполняет самую почитаемую средним классом роль, последние три года столь успешно эксплуатируемую телевидением — роль врача. Очень редко Грант изображает представителя низшего класса (между прочим, хорошего битника-кокни в фильме «Ничто, кроме одинокого сердца» у него так и не получилось) — и так же редко ему поручают нечто столь внушительное, как магнат грузоперевозок, которого он сыграл в фильме «Рожден быть плохим» в 1934 году. В идеале герой Гранта трудится в таком месте, где у него имеется достаточно свободного времени, чтобы ему не приходилось чахнуть в конторе. Однако у него все же непременно должна быть работа, обеспечивающая как зримые средства к существованию, так и в высшей степени зримую буржуазную респектабельность.

Разумеется, у Гранта не было голливудской монополии ни на редкостную находчивость, ни на аристократические замашки на экране. Немедленно приходит на ум множество обходительных, юморных джентльменов: Джимми Стюарт, Дэвид Нивен, Фред Астер, Рональд Колмен, Франчот Тоне. Никто из них, однако, не может даже сравниться с Грантом в другом плане: я имею в виду невероятную сексуальную привлекательность этого буржуазного романтика. Именно о Кэри Гранте говорила Мэй Уэст, выдавая характеристику «высокий, смуглый и красивый» в фильме «Она скверно с ним обошлась» (1933), и именно Кэри Гранта однажды пригласили с ней повидаться. Даже в возрасте пятидесяти девяти лет этот мужчина все еще обладает квадратной физиономией героя какого-нибудь комикса, толстой, мускулистой шеей и атлетическим телосложением, которое он по-прежнему демонстрирует по меньшей мере в одном эпизоде каждой новой кинокартины. Какая славная американская девушка не мечтает выйти замуж за доктора. А как насчет такого, как Кэри Грант? По-вашему, это слишком, на такое даже не стоит надеяться? Ну что ж, Кэри Грант — действительно кумир, и он находится где-то недосягаемо далеко. И все-таки он очень близко.

Кэри Грант создал на экране типаж, который в эпоху Брандо кажется самой невероятной ролью в мире: этакий буржуазный донжуан. И результат оказался весьма интригующим. Только представьте, в 1948 году, в возрасте сорока четырех лет, Кэри Грант шел четвертым в рейтинге популярности кинозвезд мужского пола, полученном путем голосования телезрителей по почте — позади Кларка Гейбла, Гари Купера и Бинга Кросби. А в 1958 году, в возрасте пятидесяти четырех лет, он поднялся на первое место. Этой осенью (когда Кэри Гранту уже стукнуло пятьдесят девять) Ассоциация владельцев кинотеатров признала его также самым кассовым актером — причем среди киноактеров обоих полов.

Но вернемся в Эдвардианский зал отеля «Плаза», где всенародному любимцу по-прежнему нет покоя. Итак, две пожилые куколки удалились, но вместо них туда вошла итальянская старлетка, этакая изящная блондиночка с сухоткой спинного мозга. Старина Кэри Грант точно знает, что он уже где-то ее встречал, но будь он проклят, если может вспомнить, кто она такая. Единственная надежда остается на то, что она его не заметит, так что актер склоняет голову набок, принимая вид Кэри Гранта, застигнутого на ветке дерева.

Но это не может продолжаться вечно, а потому Грант, держа голову в прежнем положении, начинает разговаривать с сидящим рядом с ним малым в диком костюме из ткани «соларо», а также в весьма затейливой жилетке.

— Актерские стили преходящи, — говорит Кэри Грант. — Они совсем как девушки на танцах. Однажды вечером какой-нибудь малый входит в танцзал в мотоциклетной куртке и синих джинсах, хватает первую же подвернувшуюся девушку и сжимает ее в объятиях, ломая несчастной грудную клетку. «Вот это мужчина!» — говорят все девушки, и очень скоро все парни уже заявляются на танцы в мотоциклетных куртках с синими джинсами и сразу же переходят к делу. Так продолжается некоторое время, но затем, однажды вечером, в танцзал входит малый в голубом костюме при галстуке, а в руках у этого малого — букет цветов. Ведь букеты цветов по-прежнему продаются? Уверен, что продаются. Ну, так или иначе, теперь все девушки говорят: «Что за очаровашка!» — и заходят на очередной цикл. В общем, вы меня поняли.

Собеседник молчит.

— А что касается меня, то я просто продолжаю продвигаться вперед в старой доброй манере, — заключает Кэри Грант, одаривая собеседника своим «фирменным» взглядом «давай со всем этим особо не заморачиваться».

Однако страшно себе представить, что может случиться теперь, когда его секрет вышел наружу, перспективы становятся почти запретными. Вы только подумайте, что будет, если вся голливудская братия вдруг оденется в приличные костюмы, побреется, надушится и начнет на правильном английском языке, не шмыгая при этом носом, мило беседовать со своими пожилыми поклонницами в Эдвардианском зале отеля «Плаза». Да уж, просто уму непостижимо.

10. Поставщик общественной жизни

Наверху, в офисе на углу Бродвея и 52-й улицы, доживает свои последние дни издававшийся с 1938 по 1952 год старый добрый «Конфиденталь», самый скандальный из всех скандальных журналов в истории человечества. Сейчас там все словно бы рикошетируют среди каких-то кукольных огней и разбиваются вдребезги. Все за исключением одного человека, а именно: самого Роберта Харрисона, издателя. Печень Джея Брина уже перешла в свое конечное, некротично-циррозное состояние. Обычно Джей Брин заполнял своими текстами половину журнала, но затем дело дошло до той критической точки, когда Брин оказался уже попросту неспособен и дальше прислушиваться к Читателю. Обычно Брин с женой приходили в редакцию и садились в соседней комнате, пока Читатель вслух зачитывал рассказы для очередного номера. Этот Читатель, как бы его там ни звали, обладал по-настоящему грандиозным голосом — примерно как у сэра Ральфа Ричардсона, зачитывающего в свете прожекторов монологи короля Лира за кафедрой в «Баухауз-Модерне». Грандиозная дикция, грандиозный резонанс и т.д. и т.п. Харрисон нанял этого человека лишь с одной целью — чтобы он погромче читал. У Харрисона имеется такая теория: мол, если читать рассказы громко, все слабые места в них сразу же высветятся. А значит, в журнале должен иметься Читатель с голосом, подобным голосу сэра Ральфа Ричардсона, внятно оглашающий такие труды, как «Эррол Флинн и его двустороннее зеркало», «Белые женщины разрушили мой брак» (для негритянского конферанса) и «Как Майк Тодд выставил дураком кинематографического магната». Один из авторов непременно сидит там, внутри, что-то такое бормоча и заявляя о том, что Читатель затаил на него злобу и намеренно промямлил все его лучшие фразы, тем самым сподвигая Харрисона на отбраковку всего рассказа. Однако Джей Брин давным-давно через все это прошел, а в настоящее время он уже благополучно скончался от цирроза печени. А вот Говард Рашмор, редактор, начинает просто ужасно выглядеть. Раньше он всегда выглядел таким большим, крепким здоровяком, а теперь напоминает пару глазниц, помещенных на спаянный воедино кусок современной скульптуры. Некогда Рашмор был коммунистом и очень сложной личностью. У него имелся настоящий талант к написанию рассказов, целиком основанных на слухах и сплетнях, однако все это странным образом свернулось вместе с его антикоммунистическим «крестовым походом». Затем наступил тот день, когда Рашмор вместе с женой ехал в такси по верхнему Ист-Сайду. Внезапно он достал револьвер и застрелил жену, после чего застрелился сам. Харрисон был издателем «Конфиденталя» и очень хорошо помнит тот день. Он тогда сам прилетел невесть откуда в Международный аэропорт Кеннеди и сел в такси. Первым, что он услышал, было следующее заявление таксиста:

— Эй, вы слышали? Издатель «Конфиденталя» застрелился.

— Не может быть! — поразился Харрисон, поскольку сам он и был издателем «Конфиденталя». — И где же, интересно, это произошло?

— В такси, натурально, — ответил ему водитель. — Как бабахнул себе в голову — прямо на заднем сиденье такси!

Харрисон прекрасно помнит, что он тогда сидел как раз на заднем сиденье такси, но у него не было ни малейшего желания выхватывать пистолет — ни тогда, ни впоследствии. Хотя какое-то время все складывалось просто ужасно: сорок миллионов долларов штрафа — на иски по делам о клевете, вся киноиндустрия не на шутку взялась его преследовать, гангстеры, контролирующие игровые автоматы, или еще какие-то громилы вроде них вывесили Харрисона вниз головой за пятки прямо из окна его кабинета, конгрессмены и половина всех газет в стране буквального его распинали, какой-то парень из Чикаго собирался ворваться в контору и переломать многострадальному редактору все кости, начиная с пальцев на руках и ногах… однако весь этот нажим шел снаружи. А внутренне Харрисон вовсе не утопал в своих же собственных турбулентных соках, подобно Брину или Рашмору. Он оставался безмятежен, а «Конфиденталь» был прекрасен. Пожалуй, подобная мысль с трудом может уложиться в голове — то, что Харрисон всегда считал «Конфиденталь» прекрасным. Думаете, он и слов таких не знает? Однако непреложный факт заключается в том, что этот человек являет собой эстета, подлинного эстета шлока.

Поначалу я знал о Харрисоне только то, что он живет под вымышленным именем в невесть где находящемся отеле «Мэдисон». Чтобы представить себе картинку, которая мне тут же приходила на ум, вспомните о возбужденных против него исках по делам о клевете, о всеобщем возмущении, обо всех тех больших шишках, которые взялись преследовать Харрисона в 1957 году, когда он продал «Конфиденталь» и исчез из поля зрения общественности. Должно быть, его попросту раздавили как некую фригийскую жертву. Таким образом, Роберт Харрисон, бывший издатель «Конфиденталя», живущий невесть где, в каком-то месте под названием отель «Мэдисон», мысленно представлялся мне следующим образом: скрывающийся от всех на свете пятидесятилетний мужчина, на все замки закрывшийся в номере отеля, откуда отчетливо виден лишь вентилятор кондиционера в ресторане быстрого питания, будто бородатым мхом, обвешанный всевозможной нью-йоркской гадостью. Так было до тех пор, пока я не увидел отель «Мэдисон», красотку Реджи, недавнюю мисс «Би-эм-эс» Канады, — и галстук Роберта Харрисона.

Отель «Мэдисон» на Восточной 58-й улице, между Пятой и Мэдисоном, оказался чертовски шикарным и консервативным старым местечком, полным больших прекрасных номеров. Я увидел роскошный вестибюль со сливово-коричневыми стенами и множество слуг в белых манишках. Сестра Харрисона по имени Хелен, вежливая, тихая женщина с седовато-светлыми волосами, которая все эти годы являлась его личной секретаршей, открыла дверь, и за дверью оказалась та же самая квартира, в которой, как я позднее выяснил, Харрисон жил и во времена расцвета «Конфиденталя». Там имелась тридцатифутовая гостиная, сплошь отделанная ярдами многогранных зеркал, где располагались бар с выставленными на нем смехотворными новинками, карликовое тропическое деревце, с ветвей которого свисала деревянная обезьяна, охряного цвета предметы искусства в стиле «нео-Молох», черная и темно-коричневая мебель. Общий эффект создавался такой, как будто дизайном этой гостиной занимался декоратор, работавший в стиле «модерн Малайского полуострова». Очень скоро из одной из двух боковых комнат появился Харрисон. Он протопал по уложенному от стены до стены ковру, на ходу завязывая галстук.

— Вы уже позавтракали? — спросил он меня. Дело было во второй половине дня. — Я сижу на этой проклятой диете. Давайте пойдем в «Линдис». Я больше не могу этого выносить — я и так уже сбросил два фунта. Мне необходимо хоть что-то поесть. Какую-нибудь там рыбу или что-нибудь еще. Вот что, я, пожалуй, закажу копченую лососину.

Судя по его фотографиям 1957 года, Харрисон, теперь уже пятидесятидевятилетний и седовласый, вполне мог набрать самую малость веса в мешках под глазами и на слегка обветренных щеках, однако он по-прежнему предпочитает длинные, небрежно зачесанные назад волосы, совсем как Джон Холл в «Урагане», а также шелковый галстук, как-то по-особенному безумно отходящий от воротника его спортивной рубашки. Далее, Харрисон по-прежнему говорит с акцентом бродвейского промоутера — таким акцентом, который словно бы создается некими потайными клапанами. Голос у Харрисона гортанный, но его как бы смягчает нечто вроде трубки доктора Грабова.

А затем, я даже точно не помню откуда, вдруг материализуется блондинка по имени Реджи. Эта Реджи — одна из тех девушек, которые поражают тебя скорее как некий ансамбль, хор, живая картина, яркое колониальное животное, нежели как одна-единственная персона. У Реджи имеются невероятно пышная светлая шевелюра, шуба белого меха, опять же такая пышная, что из-за нее Реджи кажется поперек себя шире, а также собачка удивительной породы: игрушечная борзая по кличке Тесси. Хелен и Реджи тут же вспоминают, как она недавно сожрала что-то неподходящее, и вступают в дискуссию, чтобы выяснить, безопасно ли будет оставить Тесси в квартире вместе с Хелен, пока мы втроем отправимся в «Линдис». Собачка выглядит совсем как самая настоящая борзая, если не считать того, что она всего два фута в длину и одета в комбинезончик.

Пока женщины спорят, Харрисон показывает мне экземпляр своего последнего детища, газеты под названием «Инсайд ньюс», которую он начал издавать в прошлом году.

— Что вы о ней думаете? — спрашивает он.

Судя по тону, вопрос носит чисто эстетический характер, как будто хозяин показывает мне только что купленную им гравюру Хиросигэ. Заголовок на первой странице газеты окутан чем-то вроде взрыва красной краски и гласит: «Сексуальное вторжение Кастро в Вашингтон». Статья постулирует (в этом, похоже, самая ее суть) тот факт, что Фидель Кастро планирует контрабандой доставить в Вашингтон Кристин Килерс и уйму ей подобных, дабы разрушить карьеры выдающихся чиновников, и снабжена фотографией девицы в бикини с шахматным узором и каких-то странных туфлях. Внизу подпись: «Вот та красотка, работающая на Кастро, которая превратит Капитолий в Траходром. Фотографии контрабандой вывезены с Кубы автором статьи». В качестве автора статьи значится некий Марк Торез. Следующая картинка главным образам обнародует тот факт, что Кастро накопил уйму туфель на шестидюймовых шпильках. Точь-в-точь такие же постоянно появлялись в журналах для девушек, которые Харрисон издавал в сороковые годы.

— Это будет еще почище «Конфиденталя», — говорит Харрисон. — Подглядывание в замочную скважину уже устарело. Теперь самое замечательное состоит в том, чтобы пристроиться за политическими новостями. Да, это будет просто колоссально. Не помню, как там его зовут… в общем, один крупный голливудский продюсер, так он каждую неделю подкатывает к местному газетному лотку в лимузине, лишь бы заполучить «Инсайд ньюс». Я каждую неделю его вижу. Он подъезжает в лимузине, но не протягивает оттуда руки. Нет, он вылезает из машины, подходит к лотку и сам берет газету. Честно говоря, я думаю, это чертовски славный комплимент!

По лицу Харрисона можно понять, что он по-прежнему пытается избавить свои черты от некой сальной липкости, свойственной физиономии человека, только-только проснувшегося. Впрочем, он уже явно на ходу. Старая добрая эстетика шлока вовсю зашевелилась, и Харрисон уже думает о своей собственной истории. Истории о нем и «Конфидентале».

— Пожалуй, я придумал для вас нужный ракурс статьи, — говорит он. — Этот ракурс таков: «Теперь об этом можно поведать». Понимаете? Ясное дело, у вас, вероятно, есть свои мысли по этому поводу, но я все вижу именно так — «Теперь об этом можно поведать».

Я не сомневался, что этот человек уже действительно видел первый всплеск красной краски вместе с монтажом фотографий, таблоидных заголовков и лихорадочным взмахом текста на самом верху, анонсом, заявляющим что-то вроде: «Теперь об этом можно поведать! „Конфиденталь“ изнутри!» Харрисону всегда нравилось начинать статью именно так, с макета, снабженного большим всплеском красной краски, уймой фотографий, а также крупным шрифтом, взрывающимся на самом верху. На самом деле он видит все это не просто как статью, а как целую «одноразку». Одноразка представляет собой журнал или книгу в форме журнала, которая публикуется только однажды, с целью заработать на какой-нибудь знаменитости или текущем событии. Умирает киноактер Джеймс Дин — и тут же выходит уйма одноразок с названиями вроде «История Джеймса Дина», «Настоящий Джеймс Дин», «Джеймс Дин жив!» или просто «Джеймс Дин». Одноразки стали одними из детищ Харрисона с тех пор, как он в 1958 году продал «Континенталь». Между прочим, он издал такие одноразки, как «Угроза секса отступает», «Конфиденциальный Нью-Йорк», «Человек по фамилии Паар», а также «Голый Нью-Йорк». В данный момент прямо-таки видно, как Харрисон складывает воедино разные истории для одноразки «Теперь об этом можно поведать». Основная часть, вне всяких сомнений, получит название «Как „Конфиденталь“ заполучал те „назойливые“ истории — от самих звезд!». Кроме того, там будет еще одна большая статья, за авторством Боба Харрисона, озаглавленная: «Почему я начал издавать „Инсайд ньюс“? — Да чтобы доказать, что я снова смогу это проделать!»

Примерно в этот самый момент Хелен входит в гостиную из комнаты, которую они используют в качестве кабинета. На лице у нее выражается явная озабоченность.

— В чем дело? — спрашивает Харрисон.

— Даже не знаю, — говорит Хелен. — Ну почему тебе обязательно надо вытаскивать все на свет божий?

— Но ведь все это правда, разве не так?

— Так-то оно так, но ведь с этим уже покончено. Все уже в прошлом. И делу конец. «Конфиденталь» приказал долго жить. Не знаю, стоит ли опять вытаскивать все это на свет. Честно говоря, мне это не по душе.

— Но почему? — интересуется Харрисон. — Я не стыжусь ничего из всего того, что я в свое время сделал!

— А как насчет ___? — усталым голосом начинает Хелен, словно желая сказать: «Пойми, дело даже не в этом».

— Он был славным парнем, — отвечает ей брат. — И он мне нравился.

— В каком смысле «был»? — спрашивает Хелен. — Как ты думаешь, что он скажет, когда об этом прочтет? У вас ведь есть соглашение.

— Это было давным-давно, — говорит Харрисон. — Так или иначе, он это признает. Он пишет книгу и признает в ней то, что именно я дал старт его карьере, что всю известность он приобрел благодаря «Конфиденталю». Он это признает.

— А как насчет Майка Тодда и Кона? Ведь это тоже составляло часть соглашения.

— Они оба умерли, — успокаивает сестру Харрисон. — А кроме того, та история была очень забавная. И никакого вреда она никому не причинила.

— И все же… — опять заводит было Хелен, но, не закончив фразу, лишь вздыхает.

— Давайте отправимся в «Линдис», — продолжает Харрисон. — Вы часто бываете в «Линдисе»?

— Я вообще никогда там не бывал.

— А как давно вы уже в Нью-Йорке? Вам следует начинать посещать подобные места. Именно там все собираются.

Пару минут спустя мы все (Харрисон, Реджи, собачка и я сам) садимся в такси. Харрисон вольготно откидывается на спинку сиденья.

— В «Линдис», — говорит он.

На физиономии у таксиста появляется тот озадаченный, почти желеобразный вид, какой обычно бывает у всех нью-йоркских таксистов, когда они оказываются в тупике и не желают этого признавать.

— Так-так, посмотрим, как туда лучше проехать… — говорит он. — Слушайте, а где это?

— Вы не знаете, где находится «Линдис»! — восклицает Харрисон своим голосом доктора Грабова. — Что за дьявольщина творится в этом проклятом городе?

В «Линдисе» сразу же возникают проблемы с собачкой. Харрисон и Реджи рассчитывали на то, что сегодня воскресенье, а следовательно, что ресторан не будет слишком набит. Однако метрдотель «Линдиса» говорит, что да-да, все верно, сегодня воскресенье и в ресторане не много посетителей, но нет-нет, он все равно не может пускать туда никаких собак. Существуют определенные правила. Одна из проблем, по-моему, состоит в том, что на физиономии у собачки застыла довольно-таки странная ухмылка. Харрисон взвешивает все это дело на весах жизни и не протестует. Реджи уходит в своем замечательном изобилии волос и меха, а также в сопровождении игрушечной борзой, чтобы доставить собачку обратно в квартиру, но обещает, что сама она непременно вернется. Что ж, это просто небольшое отступление, только и всего. Харрисон получает столик там, где ему хочется, в боковой части зала, где стена сплошь изрисована оранжевыми завитками, украшенными стилизованными эмблемами таких вещей, как бутылки мартини, тромбоны и прелестные девушки. Все эмблемы расположены под каким-то до странности неверным углом, который почему-то напоминает музыку Бизи-Сити из кинофильма с участием Фреда Астера и Джинджер Роджерс. Харрисон садится туда, откуда ему видна дверь. Тут к нам подходит один из официантов.

— Мистер Харрисон! — говорит он. — Как поживаете? Выглядите вы просто на миллион долларов!

— Должно быть, дело в правильном образе жизни, — отзывается Харрисон. — Я все последнее время сидел на этой проклятой диете. Но больше я ее выдерживать не могу. Вот почему и сюда пришел. А Уолтер уже здесь был?

Как выясняется, Уолтера еще здесь не было.

— Вы знаете Уинчелла? — спрашивает у меня Харрисон. — Нет? Вам непременно следует с ним познакомиться. Он колоссальный парень. И неразрывно связан с историей «Конфиденталя».

— Теперь вам только нужна пара симпатичных шлюшек, — замечает официант, — и все станет совсем как в старые добрые времена.

— Ну-ну, — говорит Харрисон, — ты лучше бы поскорее взялся за дело.

Массивные оранжево-розовые ломти копченой лососины, рогалики, масло и чашки кофе начинают прибывать. Харрисон и сам энергично берется за дело — и черт с ней, с диетой. «Линдис» далеко не заполнен, однако народ начинает изгибать шеи, желая взглянуть на Харрисона. Уйма людей помнит «Конфиденталь», если не самого Харрисона, и в любом случае по ресторану быстро расходится весть о том, что издатель «Конфиденталя» в самые достославные дни упомянутого журнала находится здесь, а потому у всех на физиономиях отражаются эмоции — у кого негодование, а у кого удивление. Как, интересно, этот тип сумел выбраться из-под жуткого потопа и появиться здесь, чтобы понаслаждаться этой цветуще-оранжевой копченой лососиной?

— Хотите узнать, что случилось с исками по делам о клевете? — спрашивает у меня Харрисон. — Ничего не случилось — вот что случилось. — (Замечу в скобках, что у Харрисона имеется определенная склонность к упрощенчеству. Некоторые иски против «Конфиденталя» имели результатом важные соглашения.) — Сорок миллионов долларов — и ничего не случилось. Все это было просто представление. Да на самом деле все они обожали мой журнал. Я был единственным, кто взял на себя всю ответственность. Я был единственным, кого распяли. Я был чертовски сурово осужден. Хотя все это время некоторые большие шишки сами выдавали мне свои истории!

— Вы хотите сказать, что кинозвезды выдавали вам скандальные истории про самих себя?

— Именно это я и пытаюсь объяснить, — говорит Харрисон. — Именно так мы эти истории и заполучали! От самих больших шишек! И я всегда бывал единственным, кто принимал на себя удар. Тогда я не мог поведать об этом миру, потому что это ставило под угрозу чье-то положение. Но я вам скажу, что ___, сидя прямо у меня в гостиной, выдал мне две истории про самого себя. К тому времени мы уже прогнали один материал про него и одну актрису, хотя я не помню, откуда мы тот материал взяли. Но он сидел прямо у меня в гостиной. И мы заключили сделку: он будет снабжать меня разными историями, но я, в случае чего, стану все отрицать. — И еще Майк Тодд. Я знал Майка. Я вам про него забавную историю расскажу. Майк Тодд позвонил мне из Калифорнии, чтобы рассказать одну историю про Гарри Кона. Кон тогда был крупным продюсером в «Коламбия Пикчерс». Майк Тодд говорит: «Встретимся сегодня вечером, в клубе „Старк“, у меня для тебя есть колоссальная история». Так что он прилетел из самой Калифорнии в Нью-Йорк и передал мне ту историю про Гарри Кона.

Тут Харрисон поглощает еще один кусок копченой лососины.

— Была там одна девушка, которая страшно хотела попасть на киноэкран, а Майк Тодд хотел ей помочь, только у него не было никаких возможностей. Тогда он вот что сделал — он принялся нести Кону всякий бред про эту девушку, редкий талант, который он якобы невесть где обнаружил. Майк Тодд сказал, что уже готов подписать с ней контракт, но уступит ее Кону за пятьсот баксов в неделю. Тогда Кон решил перехитрить Майка Тодда и, ни говоря ни слова, сам предложил той девушке контракт, и она получила работу. Н-да. Вам следовало послушать, как Майк Тодд рассказывал мне эту историю. Он завывал от смеха! Он чуть было не загнулся! И знаете, он был так заинтересован в этой истории, что пришел в редакцию и стал работать над статьей вместе с нами. Наконец мы почти что закончили статью, но у нас возникла проблема с самой концовкой, буквально с самой последней фразой. А Майк Тодд как раз должен был улетать в Голливуд. Ну вот, и так вышло, что тем вечером, на самом деле уже глухой ночью, он позвонил мне из Голливуда и сказал: «Есть! У меня есть для тебя последняя строчка!» Вот вам, пожалуйста, один из самых занятых парней в Голливуде, у которого ни минутки свободной нет, тем не менее звонит мне глухой ночью, лишь бы статья получилось классной. Мое уважение к нему тогда на миллион процентов возросло!

Вот! Вот она! Эстетика шлока! В книге Харрисона есть только один Майк Тодд. Еще рогаликов, еще копченой лососины, еще кофе — Харрисон разгулялся и напрочь позабыл о диете. Наша беседа не на шутку его захватила. Имена, имена, имена. Он шел на все ради процветания «Конфиденталя». Обычно он встречался со всеми этими людьми черт знает где, говорит Харрисон. У него была слишком скандальная репутация, чтобы кого-то могли с ним увидеть. С одним автором по имени Ли Моррисон издатель встречался в телефонной будке. Они оба забирались в одну и ту же будку и там разговаривали. Черт возьми, именно там Моррисон передавал ему рассказы. «А затем, в тот же самый вечер, мы бросали друг на друга гневные взгляды, встретившись в каком-нибудь клубе». Харрисон также вспоминает множество других людей, которым бы полагалось жутко на него злиться, однако при встрече они вдруг начинали вести себя на редкость дружелюбно. Вообще-то Харрисон явно склонен переоценивать мировые запасы доброй воли по отношению к его собственной персоне, однако непреложный факт заключается в том, что, даже когда «Конфиденталь» находился на самом своем достославном пике, люди, встречаясь с Харрисоном, первым делом готовились к худшему, а затем, поговорив с ним, уходили очарованные, рассказывая всем про его «любопытный шарм». Выходило так, что практически всем он в той или иной степени нравился. Однако Харрисону особенно запомнился Майк Тодд. Тот не просто вел себя дружелюбно, не только поставлял в журнал истории про самого себя, нет, он к тому же видел всю красоту «Конфиденталя» так, как ее вообще-то способен был видеть только сам Харрисон. Майк Тодд во всем этом участвовал, он по-настоящему понимал эстетику шлока!

— Я прекрасно уживался со всеми теми людьми, — говорит Харрисон. — Единственным, кому я категорически не нравился, был ___. Вы никогда не читали той статьи, которую мы сварганили про ___ — про то, как он ел пшеничные хлопья «уитиз»? Сказочная вышла статья. Лучшая из всех, какие когда-либо делал Брин. Была там одна девушка, и она сама рассказала мне эту историю. Она рассказала мне ее, когда мы сидели в каком-то заведении, не помню названия, возможно в «Харвинсе», тогда это было колоссальное заведение. Так или иначе, эта девушка сидит там и рассказывает, что всякий раз, как она слышит хрум-хрум-хрум этих самых «уитиз», она точно знает, что ___ возвращается в помещение. Он думает, что «уитиз» хороши для… ну, знаете, мужской силы. И всякий раз, как он выходит на кухню за пакетом «уитиз» и эта девушка слышит хрум-хрум-хрум… в общем, сказочная вышла статья. Вам непременно следовало ее прочесть. А что самое забавное, так это то, что он оказался единственным, кому я никогда не нравился. Однажды вечером я столкнулся с ним в «Копакабане», и он просто посмотрел мимо меня… а ведь это была лучшая наша статья!

Да! Эстетика шлока! «Шлок» — слово из идиша, означающее некую разновидность эрзаца, ныне является нью-йоркским издательским термином для особого сорта периодики, известной академической науке как «сублитература», в которой, к примеру, можно встретить статью про бары, куда заманивают молодых женщин из Ютики и Акрона, где их соблазняют, ловят на крючок и превращают в девушек по вызову. Называется такая статья «Греховные ловушки для секретарш», и там имеются иллюстрации, сделанные из половинок фотографий моделей, на глазах у которых лежит черная цензорская полоска. Эти модели щеголяют поясами с уймой подвязок, на половину из которых наложены всякие рисунки наподобие скалящегося дьявола в шелковом цилиндре. Иллюстрации порой возвращаются редактором в художественный отдел со сделанными цветным карандашом пометками. Например: «Пусть дьявол будет красного цвета». Харрисон наверняка станет с таким же восторгом рвать и метать по поводу шлок-статьи, с каким вспоминает материал про «уитиз». Что ж, даже в шлоке имеется своя классика. На протяжении всей середины пятидесятых годов «Конфиденталь» вызывал чуть ли не всеобщее возмущение, а доход от него на газетных прилавках превышал четыре миллиона долларов за выпуск, что побило все рекорды. И все тем временем, негодуя, дивились тому, как подобное явление вообще могло возникнуть в середине двадцатого столетия — после уроков войны, ненависти и всего такого прочего. Еще всех живо интересовало, что за грязная тварь может издавать «Конфиденталь». Так получалось потому, что никто на самом деле ничего толком не знал о Харрисоне, о так называемом «воздушном бизнесе», а также о Сезанне, Дарвине, Аристотеле шлока — о старой нью-йоркской газете «График».

Отец Харрисона, говорит он, хотел, чтобы его сын овладел каким-нибудь ремеслом. Вроде водопроводного дела. Худшего ремесла Харрисон так сразу и представить себе не может. Вся штука была в то, что отец Харрисона был иммигрантом, родом из Митау. Харрисон даже не знает, где это самое Митау находится. Они с отцом были различны как черное и белое, говорит он. Идея Старого Мира о том, что мужчина должен освоить ремесло, была с детства так привита отцу Харрисона, что он с подозрением смотрел на любую работу, которая не требовала владения ремеслом. Харрисон говорит, что в лет в пятнадцать-шестнадцать он поступил в рекламное агентство и стал получать там семьдесят пять баксов в неделю. Тогда его папаша тоже отправился прямиком в офис этого самого агентства, желая посмотреть, во что же такое его сынок ухитрился вляпаться. Даже убедившись, что все это дело вполне законно, он отозвался о нем как о «воздушном бизнесе». «Этот воздушный бизнес», — продолжал повторять папаша Харрисона.

Однако самым воздушным бизнесом из всего воздушного бизнеса оказалась нью-йоркская газета «Дейли график». Харрисон поступил на работу в «График» в качестве не то курьера, не то переписчика в то самое время, когда эта газета была самой скандальной в Нью-Йорке. В двадцатые годы она являла собой один из оплотов вдохновенной трескотни. «График» раздувал скандальные и криминальные истории, точно свиные мочевые пузыри. Когда «Графику» хотелось сварганить сенсационную статью, в его распоряжении тут же оказывались авторы, фотографы и художники композографа, которые не только могли куда надо проникнуть и выдоить все железы, какие только имеются в человеческом теле, но и проделать все это с жаром, с энергией, с терпеливым удовлетворением, а также, черт побери, отпраздновать свои труды и объявить их славными, с красноглазой крикливостью пропуская несколько рюмочек после работы. Тайные авторы «Графика» в совершенстве овладели навыком сочинять рассказ от первого лица, увлажняя его исповедью, так искусно вложенной в уста какой-либо знаменитой персоны, что начинало казаться, будто этот парень лежит прямо там, у них на странице, точно Гулливер, распластанный на морском берегу. И еще эти художники композографа. Композограф представлял собой способ получать фотографии сцены, возле которой, к несчастью, никаких фотографов не присутствовало. Если девушка была голой, когда действие имело место, но совершенно неуместным образом оделась, когда туда прибыли фотографы «Графика», у композограферов имелся способ совершенно спокойно воспроизвести самый горячий момент при помощи ножниц, клея и кисточки для ретуширования. Повсюду тогда царили дикие нравы. То были времена техасского Гвинана и всего такого прочего, говорит Харрисон. Так вот, самому Харрисону было всего-навсего лет шестнадцать-семнадцать, когда он поступил работать в «График», и он был всего лишь не то курьером, не то переписчиком, но этот ломоть воздушного бизнеса зафиксировал его разум подобно формочке для заливного. Да, верно, все это было фальшивкой. Все это было пустой шумихой. Все это было просто возмутительно. Все негодовали и называли «Дейли график» «отстойной журналистикой» (именно там, между прочим, «отстойная журналистика» и зародилась), а также «Дейли порнографик». Но, черт возьми, вся эта ерундистика имела стиль. Там тогда работал Уинчелл, занимаясь колонкой под названием «Бродвейские слухи» и развивая стиль для всех тех горячих и тахикардических отделов светской хроники, которые появились в более поздние времена. Даже в самом царстве фальшивки «График» буквально гонялся за еще более крутой фальшивостью с постоянным ощущением бунтарского откровения. Эх, черт возьми, до чего же хороши были те композографы! Те болтливые исповеди!

К 1957 году люди принялись вовсю шуршать всеми церебральными переплетениями Фрейда, Шопенгауэра и Карла Меннингера, пытаясь найти объяснение феномену «Конфиденталя», тогда как все это время они могли найти его в материале куда более ярком и простом — в старой и давно позабытой безделушке, в эстетике газеты «Дейли график». То было время вытянутых физиономий, славный 1957 год. Ненависть? Злоба? Разнос заразы? Раздувание скандала? Все эти вытянутые физиономии проплывали мимо Харрисона подобно целой ораве страдающих эмфиземой консультантов по инвестициям, которые опоздали на поезд.

После весьма ярких дней, проведенных в «Графике», Харрисон долгое время работал у Мартина Квигли, издателя «Моушн пикчер дейли», а также «Моушн пикчер геральд». Как раз тогда, говорит Харрисон, случилась одна забавная вещь. Его уволили с работы. Харрисона уволили с работы за издание в свободное время, прямо в конторе Квигли, его первого мужского журнала под названием «Бьюти пэрад».

— Квигли меня уволил, и это, между прочим, случилось как раз в сочельник, — говорит Харрисон. — Да-да! В сочельник!

Однако «Бьюти пэрад» имел успех, и к концу сороковых годов Харрисон уже издавал шесть мужских журналов, среди них «Титти», «Уинк» и «Флирт». Первым великим вкладом Харрисона в искусство, чем-то вроде изобретения Браком коллажа в критический момент в истории живописи, стала его редакторская последовательность. То есть вместо того, чтобы просто пихать, к примеру, в журнал «Бризи Сториз» никак между собой не связанные фотографии девушек, как это обычно делалось, Харрисон выстраивал снимки девушек в редакторские последовательности. Целый набор фотографий с бюстами и ножками компоновался вокруг некой темы, например: «Модели опробуют сауну!» Просто класс! Второй великий вклад Харрисона на самом деле являлся плодом умственных усилий одного из его редакторов, некой образованной девицы, которая порядком подначиталась Крафт-Эбинга. Именно она продала Харрисону идею фетишизма — например, ношения туфель на шестидюймовых шпильках, а также эротизма скованных цепями и беспомощных девушек, которых снимают со спины, или девушек, хлещущих кнутами мужчин, и всей остальной эзотерики венских психологов, которая сегодня так фундаментально заполняет мужские журналы. Однажды та девица положила томик Крафта-Эбинга Харрисону на стол, но он так его и не прочел. Очевидно, жизнь в тогдашнем офисе Харрисона была просто незабываемой. Сегодня в Нью-Йорке живут коммерческие художники, которые охотно расскажут вам о том, как они по-тихому работали над каким-либо макетом, когда дверь вдруг распахивалась и в контору с топотом входила какая-нибудь малышка с лицом цвета маргарина, облаченная только в лифчик, трусики и туфли на длинных шпильках. Помимо всего прочего, за плечо у нее был закинут шестифутовый кусок цепи, шумно волочащийся по полу. Тут Харрисон, который обычно ночевал в редакции, а порой работал по двадцать четыре часа в сутки, как раз просыпался и вскакивал, усиленно протирая глаза и уже распоряжаясь насчет сегодняшних снимков своим управляемым клапанами доктора Грабова голосом, словно звук волочащейся по полу цепи послужил для него рассветным гонгом.

— А затем случилась еще одна забавная вещь, — продолжает Харрисон. — В один прекрасный день звонит мой бухгалтер и просит меня встретиться с ним в «Лонгчампсе». В общем, прихожу я туда, и он сообщает мне, что я разорен. Разорен! После того, как я заработал столько денег! Я просто не мог поверить его словам! Думаю, вся штука была в том, что у нас имелось целых шесть журналов, а если — шесть журналов в течение нескольких месяцев начинают становиться убыточными, ты можешь потерять сотни тысяч долларов и даже понятия не иметь о том, что происходит.

Тут Харрисон звучно откашливается.

— В общем, послушав всю эту историю, я подумал, что из нее может получиться чертовски колоссальная статья. Раз бухгалтер сказал мне, что я разорен, я стал искать какую-нибудь новую идею. И на той же самой неделе придумал «Конфиденталь». На той же самой неделе. Думаю, история вышла просто дьявольская, потому что богатого папаши у меня сроду не имелось. Я никогда не был одним из тех парней вроде Хантингтона Хартфорда, который может начать что-то одно, а затем, если это одно накрывается, запросто переключиться на что-нибудь другое. Так или иначе, мы все-таки склеили первый номер «Конфиденталя». Должно быть, у нас на это месяцев шесть ушло. — Харрисон невольно морщится. — Но тот первый номер «Конфиденталя» получился чертовски вшивым. Мне следовало трижды порвать проклятую ерундовину на куски, прежде чем ее публиковать. Хотя и это было бы весьма опрометчиво. Тираж первого номера составил двести пятьдесят тысяч экземпляров. Дело было в декабре пятьдесят второго года. Те первые номера были просто ужасны. Если бы вы их увидели, а затем посмотрели на то, что мы стали делать потом, вы бы нипочем не решили, что это один и тот же журнал.

На самом деле малоопытному глазу все эти номера кажутся чертовски похожими. Хотя, с другой стороны, малоопытный глаз попросту не воспринимает эстетику шлока.

— Однако в том, втором номере у нас вышла статья про Уинчелла, и эта статья очень ему понравилась. Вот почему на самом деле…

Тут в ресторан входит Реджи. Она все-таки вернулась со всей своей блондинисто-меховой пышностью минус собачка, и все шеи в «Линдисе» тут же начали поворачиваться, шурша воротничками, пока она шла к нашему столику. Харрисон явно уже от всего этого устал. Реджи пристроилась к нам за столик. С собачкой все хорошо. Реджи тоже захотела немного копченой лососины. А Харрисон продолжил свой рассказ:

— Так вот, я взял второй номер, пошел к Уинчеллу и показал ему журнал. У нас там была статья под названием «Уинчелл был прав насчет Джозефины Бейкер». Джозефина Бейкер устроила сцену в каком-то клубе, не помню в котором, заявляя, что ее якобы подвергают дискриминации, потому что она негритянка, или еще что-то в таком духе. А Уинчелл написал, что она просто эксплуатирует расовую тему, и на Уинчелла обрушилась целая волна критики после того, как он это написал. Тогда мы прогнали статью под названием «Уинчелл был прав насчет Джозефины Бейкер», и она ему страшно понравилась.

Тут кто-то из ресторанной прислуги кричит Харрисону, что его к телефону, он встает и уходит, а я принимаюсь разговаривать с Реджи. Для столь яркого визуального феномена у нее слишком уж слабый голос и непритязательные манеры. Реджи рассказывает мне, как она познакомилась с Харрисоном. Ее семья после войны бежала из Восточной Европы и обустроилась в Канаде. Реджи немало потрудилась в качестве модели, время от времени становясь Мисс То и Се (например. Мисс «Би-эм-си»), однако на самом деле она хочет стать актрисой. Так или иначе, пару лет назад кто-то предложил ей работу модели и посоветовал обратиться к Харрисону.

— Но как только я с ним познакомилась, — говорит Реджи, — работа сразу же перестала меня интересовать. Меня заинтересовал он сам. Он просто очень, знаете… он на редкость восхитительный мужчина.

В общем, у Реджи имелись кое-какие проблемы с иммиграционными службами по поводу ее статуса в США. В один прекрасный день раздался стук в дверь квартиры, где девушка в то время проживала со своей подружкой, и туда вошли иммиграционные служащие. Они принялись задавать Реджи всякие такие вопросы насчет того, чем она занимается, а затем один из них сообщил ей, что ее очень часто видели в компании одного и того же пожилого мужчины.

— Они говорили о Бобе! — восклицает Реджи. Ее подобное определение явно смешит. — Я сказала Бобу, что он Пожилой Мужчина. Кажется, ему это не слишком понравилось.

Однако затем все уладилось, и пошла совершенно восхитительная жизнь. Как раз на следующий день Боб позвонил в контору Уинчелла, желая о чем-то того спросить, и его секретарша сказала, что она передаст сообщение.

— И знаете, — говорит Реджи, — очень скоро Уинчелл сам перезвонил. Боб был просто счастлив. Знаете, они были очень хорошими друзьями. Боб частенько заходит сюда, в «Линдис». Ему, знаете, нравится… ну, вроде как надеяться, что он столкнется с Уинчеллом и… в общем, увидит, что они по-прежнему такие же славные друзья. Понимаете?

Харрисон возвращается к столику.

— Звонила Хелен, — говорит он.

— Что, Тесси плохо себя ведет? — спрашивает Реджи.

— Угу, — отзывается Харрисон. Вид у него немного рассеянный.

— А я как раз рассказывала ему про то, — объявляет Реджи, — что ты Пожилой Мужчина.

Девушка весело смеется. Однако Харрисон уклоняется от обсуждения этой темы и смотрит в сторону двери.

— Уинчелла еще не было, — говорит Реджи.

Харрисон отворачивается от двери. Облачко развеивается.

— Так или иначе, — подводит итог Харрисон, — Уинчеллу так понравилась эта статья, что он воткнул ее в эфир. У Уинчелла тогда была собственная программа, не помню, на каком канале, но в ту пору это была самая горячая программа на телевидении. И однажды вечером он взял номер «Конфиденталя» и показал его — прямо по телевизору. И я вам точно скажу — именно с той передачи и пошла вся раскрутка. Именно Уинчелл действительно сделал «Конфиденталь» достоянием гласности.

Тут Харрисон опять бросает взгляд на дверь.

— В общем, мы начали вставлять в каждый номер что-нибудь про Уинчелла. Мы пытались прикинуть, кто ему не по вкусу, и прогоняли про них статьи. Одна из них называлась «Самая большая наколка на Бродвее». Статья была про всех тех неблагодарных, кому Уинчелл помог начать карьеру, а они потом повернулись к нему спиной либо тем или иным образом его накололи. Мы давали такой материал в каждом номере. А он все продолжал поддерживать «Конфиденталь» с телеэкрана. Дело дошло до того, что мы порой целыми днями сидели и лихорадочно крутили мозгами, пытаясь прикинуть, кто же еще Уинчеллу не по вкусу. Черт возьми, этот список у нас уже попросту иссякал!

Очередной взгляд на дверь.

— Очень скоро все уже считали, что у нас есть деловое соглашение с Уинчеллом и что он владеет частью «Конфиденталя». По-моему, его тогда пригласили в «Миррор» и напрямую об этом спросили. Они думали, что он вкладывает деньги в наш журнал. Но ничего подобного никогда не было. Мы никогда ничего не предлагали Уинчеллу, да и в любом случае от этого не было бы никакого толку. Уйма народу пыталась купить себе место в его колонке, но всем вышел облом. Уинчелла просто нельзя купить. Что же касалось «Конфиденталя», то он был просто без ума от материала, который мы печатали, и постоянно продолжал упоминать о нашем журнале по телевидению. В общем, однажды мы заранее узнали, что он собирается впарить один наш номер в телевизор, и мне случилось упомянуть об этом оптовому торговцу. А этот парень взял да и отправил всем продавцам по всей этой проклятой стране весточку о том, что им следует запастись уймой именно этих номеров нашего журнала, потому что Уинчелл собирается упомянуть о нем с экрана. Со стороны того оптового торговца это была большая глупость, потому что все стало выглядеть так, как будто мы и впрямь заключили сделку с Уинчеллом. В общем, Уинчелл невесть как об этом прослышал, а потом не на шутку разгорячился. К счастью, эта история никак не просочилась в газеты, но теперь даже сам Уинчелл всерьез недоумевает насчет происходящего. В один прекрасный день он встречается со мной здесь, в «Линдисе», садится за столик и говорит: «Слушай, Боб, ты должен мне кое-что объяснить. Какого дьявола меня вообще угораздило связаться с „Конфиденталем“? Сам я этого никак не прикину». Помню, я тогда здорово повеселился.

В общем, деньги все продолжали поступать, говорит Харрисон. «Конфиденталь» снял просторный офис, площадью порядка четырех тысяч квадратных футов, в доме номер 1697 по Бродвею, однако в штате редакции у них никогда не числилось больше пятнадцати человек.

— А после того, как мы хорошенько разогнались, люди начали приходить к нам с историями про самих себя или про своих близких, как я вам и рассказывал. — Тут Харрисон вздыхает. — Половину всех статей Брин писал сам. Этот парень был просто сказочным автором! А знаете, что погубило Брина? Он зарабатывал слишком много денег и из-за этого начал пить. Должно быть, он заколачивал порядка сорока-пятидесяти тысяч в год, а раньше таких денег у него никогда не водилось. В общем, он стал жить на широкую ногу и начал пить. По-моему, вся беда заключалась в том, что Брин был слишком хорош! Спустя какое-то время он уже не просыхал. Помню, однажды мы выпустили целый номер, что называется, не отходя от кассы, прямо в Мемориальной больнице — так она, кажется, называлась. Брин лежал там в палате, лечился, а я занял соседнюю палату, и мы, черт возьми, сварганили там целый номер. Так или иначе, наш тираж тогда уже составлял пять миллионов. В истории журналистики еще не было ничего подобного. И за всем этим стояло кое-что настоящее — у нас имелся определенный стиль. Ничто в журнале не склеивалось просто так. Порой мы несколько дней работали над макетом. И все наши статьи были изумительно написаны. Они были просто превосходны! Нас наперебой заманивали на факультеты журналистики, просили прийти к ним и прочитать лекцию. Да! Они хотели узнать, как мы это делали.

Очень скоро, однако, жизнь у эстетов шлока начала становиться весьма напряженной.

— Наши публикации возбуждали просто уйму негодования, — говорит Харрисон, — и дело дошло до того, что страховые компании даже отказывались страховать жизнь сотрудников «Конфиденталя». Нас зачислили в группу «слишком высокого риска». Один из наших авторов прогнал целую колонку о том, что на меня якобы наехали какие-то гангстеры. Вся история была от начала и до конца фальшивой, но когда Уинчелл ее прочел, он черт знает как взбесился, позвонил мне и спросил: «Почему же ты первым делом мне об этом не рассказал?» Я объяснил ему, что все это пустышка, что ничего подобного никогда не происходило, но он мне не поверил.

Харрисон опять вздыхает.

— А потом, однажды вечером, какие-то парни и впрямь на меня наехали — прямо здесь, на Бродвее. Какие-то гангстеры. Мы тогда прогнали какую-то статью не то про музыкальные автоматы, не то про индустрию одежды, точно не помню. В общем, они затолкали меня в машину и сказали: «Ты попал, Харрисон, теперь ты точно свое получить» — или что-то еще в таком духе, не помню. Тогда я и говорю: «Вот и прекрасно, можете прикончить меня поскорее. Вы окажете мне услугу». — «Услугу?» — переспрашивает тот парень. «Ну да, — отвечаю я. — У меня рак, в последней стадии. Меня все время мучают страшные боли, я живу на морфине, но не могу найти в себе мужества застрелиться. Так что вы окажете мне огромную услугу. А то мне просто недостает мужества». Тогда они выбросили меня обратно из машины на тротуар, и тот парень сказал: «Пусть ублюдок помучается!» С этими парнями мне всегда приходилось задействовать психологию.

Харрисон смотрит на дверь.

— Говоря о «Конфидентале», почему-то всегда забывают одно немаловажное обстоятельство. Мы выпускали уйму статей про рэкет: рэкет с музыкальными автоматами, рэкет с одеждой, про азартные игры, про то дельце, когда у них на одном из самолетов работало регулярное казино. Мы изгнали этот бизнес из Нью-Йорка. Тот материал я делал сам. Я лично снимал тот самолет с казино при помощи скрытой камеры. Так что, когда такие парни хотят на тебя наехать, по-моему, это просто комплимент. Мы публиковали статьи про то, как дети умирают из-за употребления приправленного леденцами аспирина, про то, как ядовита борная кислота, целую уйму всего такого. Но, чтобы продавать журнал, нам приходилось печатать и другой материал, всякие сплетни. Иначе у нас просто не было бы никакой возможности предать гласности все эти факты. Про эту сторону нашей деятельности никто почему-то не помнит, но «Конфиденталь» всегда оказывал чертовски важные услуги общественности.

В другой раз, говорит Харрисон, какие-то громилы, вроде тех рэкетиров от музыкальных автоматов, заявились прямо к нему в контору и вывесили его из окна кабинета вниз головой, придерживая за пятки. Они требовали опубликовать опровержение. Харрисон не помнит, какую психологию он задействовал тогда, но, так или иначе, те громилы втащили его обратно в кабинет. Был и еще один случай: издатель «Конфиденталя» как-то столкнулся с одним крупным гангстером, чьего имени он не помнит. Гангстеру случилось сидеть рядом с ним за одним столиком в одном ночном клубе. Там же сидел и его адвокат. Интересная в ту ночь произошла беседа. «Рано или поздно, приятель, — говорит гангстер Харрисону, — ты вдруг окажешься в Ист-Ривере, а твои ноги будут вмонтированы в тазик с бетоном. Ведь ты это знаешь, правда?» (Собеседник заверяет меня, что они действительно так изъясняются.) А в ответ Харрисон просто спрашивает у того парня: «А вы знаете, какой у „Конфиденталя“ тираж?» — «Ну и какой?» — интересуется гангстер. «Шесть миллионов», — говорит Харрисон, для порядка добавив лишний миллиончик. «Знаешь, а ведь он прав, — заявляет гангстеру его адвокат. — Лучше это дело оставить. А то слишком много шуму получится».

— Вот, пожалуйста! — заключает свой рассказ Харрисон. — Психология! — И продолжает воспоминания: — Но самым диким из них был Иззи по прозвищу Угорь. Однажды я вхожу сюда, в «Линдис», и замечаю одну знакомую девушку. Она сидит с этим парнем, очень хорошо одетым, и тут я понимаю, что откуда-то его знаю. Он выглядит совсем как один знакомый мне производитель одежды с Седьмой авеню. «Мы с вами, случайно, не встречались?» — спрашиваю я у него. «Вообще-то у меня такое чувство, что я вас тоже где-то видел», — говорит он. Тогда девушка нас знакомит. В общем, мы разговариваем, и этот парень ведет себя очень дружелюбно, спрашивает меня, где я живу. И я ему отвечаю — тогда я обитал в том же самом месте, что и теперь, в «Мэдисоне». «Да-да, — говорит парень, — как же, знаю: „Мэдисон“ — славное местечко, мне приходилось там бывать. Очень, очень мило. А в котором номере вы живете? Что, удобно вам там?» Ну, я ему все подробно и рассказываю. Видя искренний интерес, чуть ли не предоставляю ему детальный план, как расположены комнаты и все такое прочее. Мы еще немного поговорили, а затем я ушел и думать об этом забыл. В общем, на следующий день мне звонит та девушка, и голос ее заметно дрожит. Она не на шутку расстроена. «Боб, — говорит она, — мне надо с тобой увидеться. Это очень срочно. Ты в беде». Ну, в общем, мы с ней где-то встречаемся, и она спрашивает: «Ты хоть знаешь, кто был тот парень, который сидел со мной и с которым ты вчера разговаривал?» — «Да в чем дело?» — спрашиваю я. А она говорит: «Да ведь это же сам Иззи Угорь!» — «Иззи Угорь?» — переспрашиваю я. И она говорит: «Ну да, и он планирует тебя похитить. Ради выкупа. Он думает, что вы с ним вместе сидели в Даннеморе, а теперь, когда ты делаешь уйму денег на „Конфидентале“, он намерен получить какую-то часть». — «Да этот парень просто с ума сошел, — заявляю я. — Я никогда в жизни в тюрьме не сидел».

Харрисон тяжко вздыхает.

— Однако, что бы вы думали, мне опять чертовски повезло. Где-то через неделю после этого я вдруг узнаю, что Иззи Угря арестовали за какую-то там стрельбу. В конечном счете его на пятнадцать лет упаковали. Но даже без Иззи Угря недоброжелателей хватало: мне все это время упорно продолжали названивать по телефону. Говорили что-то вроде: «Сегодня вечером ты получишь сполна!» — и вешали трубку. Конечно, я до смерти пугался, но все равно не мог все время сидеть дома, закрывшись на все замки. Тогда я малость задействовал психологию. Я купил себе самый большой белый «кадиллак-универсаль» из всех, какие только производят. Черт возьми, он выглядел совсем как какая-нибудь проклятая карибская яхта. И я стал разъезжать в этом шикарном автомобиле по Нью-Йорку, словно бы сообщая всему миру о том, что плевать я на всех хотел и никого не боюсь.

Я интересуюсь, правда ли, что однажды Харрисона все-таки подстрелили в Доминиканской республике.

— Да, правда. Но там было совсем другое дело.

Харрисон говорит, что поехал туда писать статью про придуманное доминиканцами лекарство под названием «пего-пало», которое якобы должно было придавать мужскую силу. Разъезжая по каким-то пустошам, Харрисон был подстрелен «при загадочных обстоятельствах». По всем Соединенным Штатам тут же пошли заголовки, гласящие: «Издателю „Конфиденталя“ отлили пулю».

— Так или иначе, та доминиканская история обеспечила нам колоссальную рекламу. Очень скоро после нее меня пригласили на телевизионное шоу Майка Уоллеса. Уоллес тогда был известен как великий прокуратор или что-то вроде того.

— Может, как великий инквизитор? — не удержался и спросил я.

— Ну да, что-то в таком духе. В том шоу была одна сплошная импровизация, ничего не расписано заранее. Я лишь знал, что Уоллес от всей души попытается устроить мне показательную порку. И он с первой же секунды круто за меня взялся. Сарказм из него так и брызгал. «Скажите, Харрисон, почему вы упорно отрицаете, что так называемая стрельба в Доминиканской республике была фальшивкой, рекламным трюком? Что, разве не так? На самом деле никто в вас не стрелял, верно?» Тогда я ему говорю: «Если вам показать пулевое ранение, вы его узнаете?» Уоллес отвечает: «Ну да, конечно». И тут я прямо перед камерой начинаю снимать с себя рубашку. Те парни в студии просто не знали, что делать: умирать на месте или исполнять органную музыку. Мне было видно, что операторы и все остальные носятся по студии как психованные. В общем, у меня на спине есть большая родинка, родимое пятно, и операторы так разволновались, что приняли его за пулевое ранение и навели на него камеру. Эта моя родинка, надо сказать, размером с пятицентовик, так что по телевизору все выглядело так, как будто меня насквозь прострелили из пушки! Вот была умора. Про концовку этого шоу никто так никогда и не услышал.

Каких только историй не происходило с этим человеком. Вся его жизнь всегда была полна драматизма. Это было все равно что жить в самом центре урагана. В конце концов подобное существование его доконало, и Харрисон говорит:

— Меня вымотала сама жизнь, а вовсе не иски по делам о клевете. Некоторые люди, про которых мы писали, поначалу вроде как были чертовски возмущены, но я дьявольски точно знал, что это всего лишь прекрасное представление. Чего им на самом деле хотелось, так это еще одной статьи про себя в «Конфидентале». Еще бы — для них это была колоссальная реклама. Но опять выпускать такой журнал, как «Конфиденталь», уже не получится. И знаете почему? Потому что все кинозвезды уже начали писать целые книги про самих себя! Вы только взгляните на ту ерундистику, которую накропал Флинн. Или За-За Габор. И остальная компания. Ведь они все-все рассказывают! Никакой журнал не сможет с этим соперничать. Вот что на самом деле положило конец «Конфиденталю».

Так что Харрисон ушел в отставку с мыльными пузырями своих исков по делам о клевете и приличной горкой денег, после чего стал вести оседлую, малоподвижную жизнь инвестора на фондовой бирже.

— На фондовую биржу я попал совершенно случайно, — говорит он. — Какой-то парень сообщил мне об одной славной компании для инвестиций под названием «Фейрчайлд Камера», и я купил тысячу акций. В первый же месяц я заработал четверть миллиона долларов! Тогда я сказал себе: «Где, черт побери, был этот бизнес всю мою жизнь?»

Впрочем, сенсационная удача Харрисона на фондовой бирже примерно один месяц и продлилась.

— Тогда я стал издавать одноразки, но в них отсутствовала всякая целостность. А затем мне в голову пришла идея издавать «Инсайд ньюс».

И тут он, позабыв обо мне, вновь смотрит на дверь ресторана. Там стоит Уолтер Уинчелл. На нем шляпа с короткими полями (такие головные уборы обычно носили репортеры из отделов криминальной хроники году эдак в 1924-м) и пальто с поднятым воротником. Помещение он осматривает с таким же видом, с каким Дикий Билл Хикок обозревал салун «Крейзи Легс». Одарив Уинчелла лучезарной улыбкой, Харрисон энергично машет ему рукой.

— А вот и Уолтер! — говорит он.

Уинчелл делает резкий взмах левой рукой, губы его натягиваются как тетива, и он спешно ретируется в противоположный конец ресторана.

Спустя какое-то время, когда подходит официант, Харрисон у него спрашивает:

— А с кем там Уолтер?

— Со своей внучкой, — отвечает официант.

Вскоре мы с Харрисоном встаем, собираясь уходить, и у самой двери Харрисон интересуется у метрдотеля:

— А где Уолтер?

— Он только что ушел, — отвечает тот.

— Он сегодня обедал со своей внучкой, — говорит Харрисон.

— А, так вот, значит, с кем он был, — отзывается метрдотель.

— Угу, — кивает Харрисон. — Это была его внучка. Я не хотел им мешать.

В такси, пока мы едем обратно к отелю «Мэдисон», Харрисон говорит:

— Знаете, у нас в «Инсайд ньюс» прошла чертовски любопытная статья про одну женщину, которая разводится со своим мужем, потому что по вечерам он только и делает, что сидит перед телевизором и смотрит шоу Джонни Карсона. А после шоу этот мужик просто падает в постель и засыпает, вообще никогда ее не трахая. Очень любопытная статья, предельно безобидная.

Тут Харрисон выдерживает небольшую паузу.

— В общем, у меня есть идея. Я намерен взять эту статью и показать ее Джонни Карсону. Думаю, его это зацепит. Пожалуй, мы вместе сумеем что-нибудь такое придумать. Знаете, ведь во время своего шоу он ходит по залу, где сидит публика, и однажды вечером среди этой публики может оказаться Реджи, а с собой у нее будет тот самый номер «Инсайд ньюс». Когда Карсон будет проходить мимо, она может встать и сказать: «Знаете, мистер Карсон, судя по вот этой газете, „Инсайд ньюс“, ваше шоу разрушает счастливые браки». Или еще что-нибудь в таком духе. А затем она поднимет номер «Инсайд ньюс» повыше, покажет Джонни Карсону ту статью, и он сможет сделать из всего этого конфетку Думаю, он за это ухватится. А вы как думаете? По-моему, получится чертовски любопытный фокус.

Примерно с минуту все молчат, а затем Харрисон вроде как с грустью говорит:

— Знаете, я ведь «Инсайд ньюс» не ради денег издаю. Я хочу доказать… понимаете, уйма людей заявляет, что я был всего лишь калифом на час. Я просто хочу всем доказать, что мне по силам снова это проделать.

11. Девушка года

Челки гривы пышные пчелиные ульи битловские шапочки масляные личики накладные ресницы декольные глаза пушистые свитера французские торчащие лифчики болтающаяся кожа синие джинсы брюки в обтяжку джинсы в обтяжку сладкие попочки эклерные ножки эльфийские сапожки балерины «найтовские» шлепанцы — сотни, сотни их, этих пылающих бутончиков, подпрыгивающих и визжащих, носящихся по всему внутреннему пространство Академии музыкального театра под колоссальным плесневелым куполом с херувимами наверху… ну разве они не волшебны?

— Разве они не волшебны? — говорит Малышка Джейн, а затем кричит: — Изабель! Изабель! Ты же хочешь сидеть за кулисами — вместе со «Стоунз»?

Представление еще даже не началось, «Роллинг Стоунз» пока что нет на сцене, а все помещение заполнено колоссальной запущенно-плесневелой мутностью — и этими пылающими бутончиками.

Девушки носятся туда-сюда по проходу, своими декольными глазами, черными и массивными, из-под нависающих накладных ресниц типа «тигр лизнул меня языком», а также из-под черных аппликаций, обвисающих как рождественская елка на витрине, продолжают поглядывать на… на нее… на Малышку Джейн… тоже стоящую в проходе. Да что же это за дьявольщина? Она невероятно роскошна самым что ни на есть возмутительным образом. Волосы поднимаются у нее над головой подобно массивной волосяной короне, подобно массивной желто-коричневой гриве, оба глаза раскрываются — хлоп! — точно два зонтика, а сзади все эти волосы стекают вниз на пальто, скроенное из шкуры… зебры! Ах, эти черно-белые полоски! Вот проклятье! Вот она стоит здесь со своими подружками и выглядит совсем как пчелиная матка для всех этих пылающих бутончиков, что носятся повсюду. Малышка Джейн резко разворачивается, чтобы что-то крикнуть одной из своих подруг, и эта невероятная грива волнуется у нее на плечах, поверх пальто из зебры.

— Изабель! — кричит Малышка Джейн. — Привет, Изабель! Я только что видела «Стоунз»! На вид они просто божественны!

А она сама, эта девушка в проходе, Малышка Джейн, на вид просто сказочна. Она прекрасно понимает, что значат «Роллинг Стоунз». А обозреватель любой нью-йоркской газеты может сказать, кто она такая… знаменитость новой эпохи в Нью-Йорке под названием «Вог Хип»… Малышка Джейн Хольцер, повсюду — Джейн Хольцер в «Вог», Джейн Хольцер в «Лайф», Джейн Хольцер в подпольных фильмах Энди Уорхола, Джейн Хольцер на рок-н-ролле, Джейн Хольцер являет собой… черт, да разве можно выразить это в словах? По крайней мере, Джейн Хольцер — Девушка Этого Года, Новая Знаменитость, никак не вписывающаяся в старые представления о секс-бомбах, примадоннах, романтически-трагических актрисах. Это девушка, которая знает… «Стоунз», жизненную энергию Ист-Энда…

— Изабель! — кричит Джейн Хольцер своим высоким, взволнованным голоском, который ни с кем не спутаешь. — Привет, Изабель! Привет!

В дальнем конце прохода только что появилась Изабель, Изабель Эберштадт, роскошная светская девица, дочь Огдена Нэша. Джейн она, похоже, не слышит. Однако Изабель быстро пробирается вперед по проходу. Рядом с Джейн стоит какой-то малый в шоколадного цвета шляпе «борсалино», а еще дальше стоит Энди Уорхол; знаменитый художник поп-арта.

— Изабель! — восклицает Джейн.

— Что? — спрашивает та.

— Привет, Изабель!

— Привет, Джейн, — откликается Изабель.

— Не хочешь пройти за кулисы? — осведомляется Джейн, которой приходится говорить поверх голов.

— За кулисы? — переспрашивает Изабель.

— Вместе со «Стоунз»! — поясняет Джейн. — Я была за кулисами вместе со «Стоунз». На вид они просто божественны! Знаешь, что мне сказал Мик? Он сказал: «Ну давай же, красотка, расцелуй нас как следует!»

Однако Изабель уже отвернулась и с кем-то беседует.

— Изабель! — восклицает Джейн.

Повсюду маленькие бутончики с визгом носятся по сумрачному рококо зала Академии театрального искусства, пытаясь плюхнуться на хорошие места или просто усесться в проходе у сцены. А где-то в задней части помещения Голос Пятнадцатилетней Америки поднимается в постподростковом контральто, ни к селу ни к городу крича в плесневелую пустоту:

— Да-a! Ты, подхалимка проклятая!

Ну и что с того? Джейн смеется. Затем она подается вперед и говорит тому малому в шляпе «борсалино»:

— Погоди, пока не увидишь «Стоунз»! Они такие сексуальные! Они — чистый секс. Они божественны! Ну, «Битлы»… в общем, сам знаешь. Пол Маккартни… сладенький Пол Маккартни. Ты понимаешь, о чем я говорю. Пол Маккарти — он такой сладкий. А «Стоунз», я хочу сказать, они горькие… — Это слово словно бы выпрыгивает из ее легких подобно некой разновидности чудесных лавандово-желтых пузырей Чарлза Кингсли. — Они все из рабочего класса, понимаешь? Из Ист-Энда. Мик Джаггер… ну, это все Мик. Знаешь, что говорят о его губах? Говорят, что его губы дьявольские. Это было в одном из журналов.

Джейн смеется.

— Когда Мик заходит в «Ад Либ» в Лондоне… я хочу сказать, в Нью-Йорке нет ничего похожего на «Ад Либ». Ты можешь зайти туда, и там будут все-все-все. Все они молоды, и они берут верх. Это же настоящая революция! Я хочу сказать, это восхитительно, что все они из низших классов, такие ист-эндские. Из высших классов уже не выходит никого восхитительного, если не считать Николь и Алека Лондондерри. Алек — британский маркиз, маркиз Лондондерри, и все о’кей. Николь приходится показаться на той деревенской ярмарке или еще где-то — и все о’кей, она там появляется, но это вовсе не значит… ты понимаешь, что я имею в виду? Алек такой… тебе непременно следует увидеть, как он ходит. Лично я просто могу смотреть на то, как он ходит — покачиваясь, как корабль. Они так молоды. Все они молоды — в этом вся новизна. Это не «Битлы». Бейли говорит, что «Битлы» уже устарели, потому что теперь мамочка каждого тинейджера гладит «Битлов» по головке. «Битлы» жиреют. «Битлы», они… ну, Джон Леннон вообще-то по-прежнему худой, но вот у Пола Маккартни уже толстая задница. Хотя ничего страшного, и меня это особенно не заботит. А вот «Стоунз» — все сплошь худые. Я хочу сказать, именно поэтому они так красивы, потому что они такие худые. Миг Джаггер… погоди, пока не увидишь Мика.

Затем начинается представление. Начинается электронный выплеск: электрогитары, колоссальные динамики, установленные на просторной желто-серой сцене. Диджей Мюррей Кей (по прозвищу О’Кей) выходит из-за кулис, прямо на ходу выделывая что-то вроде твиста, вовсю вихляя бедрами. Мюррей — коренастый малый тридцати восьми лет от роду. На нем итальянские брюки, белоснежный свитер «сан-вэлли» и соломенная шляпа «стинги брим». Мюррей Кей! Девушки бросают в него бумажные шарики, и пока эти шарики по дуге обрушиваются на сцену, огни сцены буквально взрываются, и шарики словно бы начинают пылать.

И вот наконец сами «Стоунз»… как вообще выразить это в словах? «Стоунз» выходят на сцену…

— О господи, Энди, они божественны!

В самом центре сцены стоит невысокий худой парнишка в спортивном свитере с длинными рукавами, воротник свитера почти сползает ему на плечи. У парня такие узкие плечи, увенчанные такой… колоссальной головой… пышная шевелюра закрывает ему лоб, сползает на уши, а губы у этого парнишки просто исключительные: на редкость крупные и экстраординарные. Они свисают с его лица как гусиные потроха. Глаза парнишки медленно перемещаются по пылающей орде бутончиков, мягкие как кукурузная патока Каро. Затем глаза закрываются, а губы начинают растягиваться в самой что ни на есть вялой, самой конфиденциальной, самой влажной, самой губной, самой чувственной ухмылке, какую только можно себе представить. Нирвана! Бутончики начинают визжать, вытягивая руки в сторону сцены.

Девушки переживают Свой Опыт. Они залезают на сиденья. Они начинают беспрерывно завывать — даже в перерывах между песнями. А что при этом выражается на их лицах! Восторженное страдание! Там, прямо там, под сернистыми огнями, стоят они. Господи, да ведь они прямо там! Тощими руками Мик Джаггер берет микрофон, прикладывает к нему свою массивную голову, раскрывает губы, так похожие на гусиные потроха, и начинает петь… голосом здоровенного негра. Бо Диддли. Манерно покачиваясь, он выпендривается как может, а затем подается вперед, к визжащим девушкам, и его кроваво-красные губы словно бы начинают растворяться…

И время от времени сквозь завывания прорывается:

— Прочь со сцены, вы, подонки!

— Пожалуй, нам следует покричать, — говорит Джейн, после чего обращается к тому малому в шляпе: — Скажи мне, когда будет пять часов, хорошо, братишка? Я должна одеться и повидаться с Сэмом Шпигелем. — А затем Малышка Джейн заводит: —Да-а-а-а-а-а-а-а-а-а…

— Да-а-а-а-а-а-а-а-а-а! — произносит Дайана Вриленд, редактор журнала «Бог». — Джейн Хольцер — самая современная девушка из всех, кого я знаю.

Джейн Хольцер на рок-н-ролле…

Джейн Хольцер на подпольных фильмах — в студии Энди, Энди Уорхола, знаменитого художника поп-арта, опробующего тот редкий мир Ионы и Адольфа Мекаса — воплощенная правда культуры новой священной среды, производство подпольных фильмов в Нижнем Ист-Сайде. А Джейн носит рубашку «джекс», точно рождественская елка, увешанную бриллиантами, и они снимают «Дракулу», «Тринадцать прекрасных женщин», «Мыльную оперу» или «Поцелуй» — в котором губы Джейн… хотя как вообще можно описать словами подпольный фильм? Это… в общем, это авангард.

— Энди все называет супер, — говорит Джейн. — Я суперзвезда, он суперрежиссер, мы снимаем суперэпопею… и я хочу сказать, это совершенно новая и вполне естественная манера. Ты просто представить себе не способен, какие по-настоящему прекрасные вещи могут случиться!

Джейн Хольцер — с Новыми Художниками, фотографами вроде Джерри Шацберга, Дэвида Бейли и Брайана Даффи, а также с Ники Хэслемом, художественным директором «Шоу». Бейли, Даффи и Хэслем — англичане. Шацберг говорит, что фотографы являются современным эквивалентом парижских импрессионистов году эдак в 1910-м, людей с ощущением Нового Искусства, восторга салона, восторга художественного стиля жизни, тогда как все живописцы, старые художники, переехали в престижные кварталы города, живут в многоквартирных домах с паркетными полами и бегают за угол, чтобы раздобыть новое покрытие для гладильной доски, пока не закрылись все магазины.

Джейн в мире Умышленной Аффектации — в мире худых молодых людей — в такой окружающей среде, декорации, атмосфере — как же выразить это в словах? — что она неопределенно отдает «Желтой книгой». Джейн в мире Подросткового Дикарства — Джейн тут и там что-то такое моделирует — носит платья Джин Харлоу для «Лайфа», итальянские фасоны для «Вог» и организует сказочную обложку для Ники и его «Шоу». Дэвид сделал эту фотографию, запечатлев Джейн с голой спиной, в яхтенной кепочке и солнцезащитных очках со Всемирной ярмарки. В зубах она при этом держала американский флаг, так что… так что это уже За Пределами поп-арта, если вы вообще во что-то врубаетесь.

Джейн Хольцер на дискотеке, посвященной Линдону Бейнсу Джонсону — где всем раздавали фартуки с нарисованной на них мишенью, и Джейн Хольцер развернула свой фартук задом наперед, так что мишень оказалась сзади, а потом она исполнила свим, новый танец.

Джейн Хольцер… что ж, здесь у нас нет в распоряжении никакого простого термина, однако Малышка Джейн на протяжении всего этого года постоянно появлялась почти во всех посвященных общественным событиям и шоу-бизнесу колонках нью-йоркских газет. Журналы использовали ее как некое сочетание модели, знаменитости и светской персоны. И все же никто из них по сути не оказался способен ни на что большее, чем просто взять ее имя, Малышка Джейн Хольцер, и окружить его несколькими взрывающимися звездочками, словно бы говоря: ну вот, мы и имеем… То, Что Происходит.

Джейн Хольцер — светская персона в том смысле, что она проживает в двенадцатикомнатной квартире на Парк-авеню со своим богатым супругом, Леонардом Хольцером, наследником огромного состояния в форме недвижимости, среди старых голландских и фламандских картин, и что она посещает целую уйму восхитительных вечеринок. И все же она не входит в Общество в том смысле, в котором его Библия под названием «Светский альманах» это Общество понимает. Один только список хозяек светских приемов, которые даже не подумали пригласить Джейн Хольцер, оказался бы весьма впечатляющим. К тому же позиция Джейн заключается в том, что ей глубоко на это плевать, и она гораздо скорее предпочла бы приобрести известность как подружка музыкантов из группы «Стоунз», вот так-то. И вот она уже в апреле посещает «Парижский бал» (входной билет туда стоит сто пятьдесят баксов), где оказывается под покачивающимся бело-золотым занавесом бальной залы отеля «Астор», и во весь голос кому-то кричит:

— Если ты не будешь со мной мил, я всем расскажу, что тебя здесь видела.

Джейн Хольцер… суммой всего этого является гламур, причем гламур очень специфического для Нью-Йорка сорта. С этой своей колоссальной короной волос и длинным прямым носом Джейн может быть невероятно красивой, но она никогда не оказывается Красоткой Первый Сорт.

— Некоторые люди смотрят на мои фотографии и говорят, что я выгляжу очень зрелой и искушенной, — говорит Джейн. — А некоторые, наоборот, заявляют, что я выгляжу как ребенок. Мол, что с нее взять, Малышка Джейн. В общем, я хочу сказать, что и сама не знаю, как я выгляжу. Догадываюсь, что просто как еврейка шестьдесят четвертого года. — Она не пытается предстать сексуальной. В ее возбуждении слышится что-то иное. Это почти чистое возбуждение. Это восторг Нового Стиля, Нового Шика. Пресса так пристально наблюдает за Джейн Хольцер, как будто она являет собой некую уникальную деталь… какого-нибудь радара. Все получается так, словно вся ее цилиарная корона расходится по сторонам и служит в качестве антенны для новых волн стиля. Для редакторов журналов, газетных обозревателей, фотографов и художников-постановщиков здесь вдруг оказалась одна-единственная яркая девушка, которая суммирует в себе все то новое и шикарное, что присуще Девушке Года.

Как объяснить, что такое Девушка Года? О, она является символической фигурой, которую пресса ежегодно выискивает в Нью-Йорке со времен Первой мировой войны ввиду развала традиционного Высшего Общества. Старый истеблишмент, однако, по-прежнему держится, по-прежнему имеет свои клубы, котильоны и выставочные балы, он по-прежнему в основе своей протестантский, и он по-прежнему управляет двумя невероятно могущественными сферами Нью-Йорка — финансами и корпоративным правом. Однако все это время наряду с ним существовало крупное и куда более ослепительное общество («клубное общество», как его называли в двадцатых и тридцатых годах), составленное из людей, чей статус основывается не на собственности и родословной, а на разнообразных блестящих эфемерах: шоу-бизнесе, рекламе, связях с общественностью, искусстве, журналистике или попросту на новых деньгах самых разных сортов — из людей с великими амбициями, которые собрались в Нью-Йорке, чтобы эти самые амбиции удовлетворить, которые ищут новые стили с тем, чтобы их символизировать.

Что касается собственных стилей истеблишмента… что ж, поначалу они были слишком тусклыми. Все эти заниженные одеяния, темная древесина, высокие потолки, серебряные изделия, уважительные нянюшки и так далее и тому подобное. Многие столетия их тип власти порождал стили — палладианские здания, крахмальные галстуки, — однако с нарастанием демократичности фасада американской жизни все это дегенерировало до различных эзотерических преуменьшений, зачастую загадочных — «топсадеров» вместо теннисных туфлей, визитных карточек со словом «мистер» пред именем, вилок для правой руки.

Журналы и газеты стали высматривать героинь, которые символизировали бы Другое Общество, «клубное общество» или как там его еще назвать. Поначалу, в двадцатые годы, они выбирали более ярких дебютанток, девушек с социальными верительными грамотами, которые также перебрались в «клубное» общество. Однако стиль Другого Общества начал смещаться и меняться со все более и более безумными темпами, так что идея Сверкающей Дебютантки уже не работала. Последней из Сверкающих Дебютанток, такой Дебютанткой, которая добралась до обложки журнала «Лайф», была Бренда Фрэзер, однако и сама Бренда Фрэзер, и брендафрэзеризм канули в прошлое еще в тридцатые годы. В более недавнее время Девушке Года следовало быть все более и более экзотичной… а, также экстраординарной. Кристина Паолоцци! И ее подвиги! Кристина Паолоцци устроила празднование своего двадцать первого дня рождения в Палладиуме, дворце пуэрториканской пачанги, а после этого вращение ее становилось все быстрее и быстрее, пока с одним грандиозным центростремительным жестом Кристина Паолоцци не появилась облаженной, анфас, в журнале «Харперс Базар». Некоторые становились Девушками Года, потому что их слава внезапно проливала свет на их стиль жизни, а их стиль жизни с легкостью можно было продемонстрировать, как вышло с Джекки Кеннеди и Барброй Стрейзанд.

Однако Малышка Джейн Хольцер иная. Ее стиль жизнь создал ее славу — рок-н-ролл, подпольные фильмы, приходящие в упадок чердаки, модели, фотографы. Живой поп-арт, твист, фраг, «картофельное пюре», брюки в обтяжку, прерафаэлитская шевелюра, стиль аффектации. У всего вышеперечисленного есть общий знаменатель. В свое время высокий стиль создала власть. Однако теперь высокие стили приходят из низких мест, от людей, у которых нет никакой власти, которые, по сути, от нее ускользают, которые маргинальны и сами высекают себе миры в нижних глубинах, в испорченных «андеграундах». «Роллинг Стоунз», сам рок-н-ролл и твист — все они пришли из преисподней современной подростковой жизни, из того, что многие годы считалось маргинальным, бракованным уголком мира искусства, фотографии, населяемого бедными парнишками, неудачливыми претендентами. «Подпольные» фильмы — смесь аффектации и Художественного Отчуждения, где Иона Мекас кричит подобно какому-то гуманному эхо с палубы последнего корабля Гарольда Стирнера, отправляющегося в Гавр в 1921 году: «Вы, грязные и буржуазные носители псевдокультуры! Вы говорите, что любите искусство — так почему же вы не даете нам денег на кинопленку для наших шедевров и не прекращаете выть про голые задницы, которые мы демонстрируем? Вы, дерьмовые псевдо!» Тинейджеры, «бохос», мастера аффектации, фотографы — все они победили просто по умолчанию, потому что, в конце концов, они действительно создают стили. И теперь Другое Общество отправляется к ним за стилями подобно тому, как декаденты другой эпохи отправлялись к пристаням в Рио, чтобы найти там тех пылающих жизненной энергией дьяволов, будь прокляты их крепкие шкуры, этих пролетариев, отплясывающих танго. Да! Ох ты боже мой — эти пылающие жизненной энергией пролетарии!

Лед тронулся, и неужели кому-то не видно, как это видно Джейн Хольцер, что все эти люди… в общем, все они чувствуют, что они живы. Неужели кто-то не в силах понять, что для нее означает простое сидение в своей квартире на Парк-авеню, в комнате с двумя полотнами Рубенса на стене, каждое стоимостью в полмиллиона долларов (если они, понятное дело, подлинные)? Это почти ничего для нее не значит. Но кое-кто этого не чувствует.

На Джейн Хольцер сейчас липнущий к ребрам свитер «Пуа» — новый фасон, с короткими рукавами. На голове бигуди. Она носит слаксы в обтяжку. Бедра у нее очень узкие. У Джейн вообще мальчишеское тело. Худые руки с длинными-длинными пальцами. Она ерзает на кушетке, болтая по телефону в своей квартире на Парк-авеню.

— Да-да, я знаю, что это значит, — говорит Джейн, в телефонную трубку, — но я в том смысле, что не могли бы вы всего лишь недельки две подождать? Я ожидаю, что тут кое-что выкристаллизуется, один фильм, и тогда у вас получится настоящая статья. Понимаете, что я имею в виду? Я хочу сказать, у вас просто должно быть что-то, о чем вы станете писать, а не просто Малышка Джейн, сидящая в своей квартире на Парк-авеню в окружении всяких там безделушек. Понимаете, что я имею в виду? …Ну да, хорошо, но мне кажется, что тогда статья получится… Ну да, ладно… всего хорошего, братишка.

Затем она резко разворачивается и объясняет мне:

— Меня это просто бесит. Звонил ___. Он хочет написать про меня статью, и знаете, что он мне сказал? «Мы хотим написать про тебя статью, — заявил мне этот тип, — потому что в этом году ты очень важная персона». Представляете, как я после этого себя чувствую? У меня такое чувство, будто мне сказали что-то вроде: «Ладно, Малышка Джейн, мы позволим тебе в этом году поиграть, так что резвись в свое удовольствие и танцуй, но в следующем году… в общем, в следующем году, Малышка Джейн, все для тебя будет кончено». Я хочу сказать, я… Вы понимаете? Я имею в виду, мне очень хочется ответить этому типу: «Ладно, братишка, я Девушка Года, а ты Редактор Минуты, и знаешь что? Эта минута уже закончилась».

Эта мысль одновременно и возбуждает Джейн, и беспокоит. Вообще-то она часто возбуждается по всякому поводу, но радостно, открыто, ее глаза широко распахиваются и все вбирают в себя. Теперь же она выглядит обеспокоенной, как будто весь мир мог бы оставаться на редкость простым и веселым местом, не будь там такой уймы старых склеротиков, которые его поганят. На полу у самых ног Джейн расположились две собачки, миниатюрный пудель и йоркширский терьер, которые время от времени поднимаются в каком-то затаенном негодовании, скаля иголочки своих зубов и колоратурно рявкая.

— Эх, ___, — вздыхает Джейн, а затем говорит: — Знаете, если в тебе вообще хоть что-нибудь есть, вокруг тут же оказывается великое множество злобных людей, просто мечтающих тебя побольнее ранить. Я недавно пошла на открытие театра «Метрополитен-опера» в белой норковой шубе, и знаете, какой номер отколола там какая-то женщина? Эта женщина подозвала одного из корреспондентов и сказала: «Ха-ха, Малышка Джейн взяла эту шубу напрокат, специально, чтобы сюда в ней пойти. Она вечно берет напрокат одежду». Вот какие люди злобные! А ту шубу мне вообще-то подарила моя матушка, когда я два года тому назад вышла замуж. Я хочу сказать, мне все равно, если кто-то думает, будто я беру напрокат одежду. Подумаешь, ___! Кому какое дело?

Служанка по имени Инес приносит на подносе ланч — один непрожаренный гамбургер, два чизбургера и стакан томатного сока. Джейн пробует томатный сок.

— Ох, ___! — говорит она. — Он диетический.

Девушка Года. Все выглядит так, как будто никто решительно не хочет никому ни в чем доверять. Девушка Года — всего лишь феномен. Да, Джейн Хольцер очень долго работала моделью, прежде чем выйти замуж, да и теперь, если уж на то пошло, остается моделью, а может прославиться еще больше благодаря своим ролям в фильмах. Некоторые из них, впрочем, пока еще под большим вопросом… вы понимаете? Однако у нее один из лучших менеджеров, та самая женщина, которая служит менеджером у сестер Макгайр. И уже идут разговоры об участии Малышки Джейн в фильме «Кто боится Вирджинии Вулф», а также в «Кэнди»…

— Вообще-то я ничего об этом не слышала… но мне бы страшно хотелось сыграть Кэнди.

И в тот же день Джейн отправляется повидаться с Сэмом Шпигелем, продюсером.

— Он замечательный. И, представляете, охотно давал мне советы.

А где-то там, в квартире, охваченные миниатюрно-колоратурным негодованием собачки теряются среди зеленоватых стен и полотен старых фламандских мастеров. Атмосфера в этой квартире просто поразительная — это атмосфера зеленоватой патины, выцветшего плюша и пепельного света Парк-авеню, отражающегося от черно-янтарной лоснящейся пленки картин. Все это простирается аж на двенадцать комнат. Квартира принадлежит Хольцерам, которые построили в Нью-Йорке множество новых многоквартирных домов. Муж Джейн, Леонард — худощавый, приятный на вид молодой человек. Он учился в Принстоне. Они с Джейн поженились два года тому назад. Сама Джейн родом из Флориды, где ее отец, Карл Брукенфельд, тоже заколотил уйму денег, занимаясь недвижимостью. Однако в каком-то смысле Брукенфельды также родом и из Нью-Йорка, потому что они постоянно приезжали в Нью-Йорк, и у отца Джейн есть здесь дом. В Нью-Йорке есть что-то такое яркое, такое стимулирующее, вы понимаете? Красивые мужчины с маслянисто-синими челюстями зачесывают волосы назад, их рубашки неизменно от Салки или от Ника-Раттнера, а их жены щеголяют медно-золотистыми волосами, настоящими шиньонами и тому подобным, а также тяжеловесно-абрикосовыми голосами, которыми они произносят забавнейшие реплики, например: «Милый, а у меня для тебя новость — ты спятил!» Да-да, они выдают подобные реплики и ходят в «Эль-Марокко». Джейн посещала школу «Черри Лон» в Дарьене, что в штате Коннектикут. Весьма прогрессивную школу.

А затем она отправилась на двухлетнее обучение в частный колледж Финча.

— Ах, это было просто ужасно. Мне хотелось вылететь оттуда за неуспеваемость и взяться за работу. Если ты пропускаешь слишком много занятий, тебя оставляют в кампусе, если в твоей комнате грязно, тебя оставляют в кампусе. Меня вечно оставляли в кампусе, а я всегда оттуда сбегала. В последний весенний семестр я там ни одной ночи не провела. Мне полагалось быть в кампусе, а я танцевала в «Эль-Марокко». Я не сдавала экзамены, потому что хотела вылететь за неуспеваемость — и знаете, что они тогда сделали? Они просто меня выгнали — и точка. Мне было все равно, потому что я так или иначе хотела вылететь за неуспеваемость, — но как же подло они это сделали! У меня есть масса хороших рисунков, я хочу их отдать, но вот ведь жалость — они их просто не берут. Тоже мне, педагоги. Они могли бы по крайней мере оставить дверь открытой. Сказать что-нибудь вроде: «Сейчас вы не готовы быть серьезной студенткой, но когда вы решите угомониться и повзрослеете — приходите, милости просим». А ведь, между прочим, я тогда уже заплатила за целый семестр, и они получили деньги. Мне всегда хотелось пойти туда и заявить им: «Ну что ж, ха-ха, какая жалость, что вы не получаете ни одного из моих рисунков. Так что впредь Принстон, который и впрямь просто волшебный, будет получать все рисунки».

Тут у Джейн сразу поднимается настроение. Принстон! Что ж, Джейн покинула колледж Финча, а затем долгое время работала моделью. Затем она вышла замуж за Ленни, но по-прежнему продолжала работать моделью. Однако настоящий прорыв… вообще все это дело… оно началось летом в Лондоне, летом 1963 года.

— Бейли — это просто фантастика, — говорит Джейн. — Тем летом Бейли создал четырех девушек. Он создал Джин Шримптон, меня, Анджелу Говард и Сьюзен Мюррей. В Америке таких фотографов вообще нет. Эйвдон или, скажем, Пенн ему и в подметки не годятся, ведь Бейли создал четырех девушек за одно лето. Он сделал несколько моих фотографий для английского издания «Вог», и больше ничего не потребовалось.

Но как можно действительно объяснить все про «Стоунз», про Бейли, про Шримп и про Мика?! Ведь все дело не в том, что они делают — эта идея очень стара. Самая суть в том, кем они являются. Вот это уже настоящая революция, и эти парни из Ист-Энда, кокни, если угодно, они ее совершают.

— Я хочу сказать, что сегодня Дрексел Дьюк сидит рядом с Вайнштейном — и почему бы им рядом не сидеть? Ведь по большому счету они оба сделали деньги одним и тем же способом, понимаете? Король мебели сидит рядом с королем кетчупа, и почему кто-то из них должен выпендриваться? Я хочу сказать, именно так все и было на открытии театра «Метрополитен-опера». Один мой приятель собирался написать об этом статью.

Тут Джейн вздыхает.

— Я хочу сказать, сами себе мы не лжем. Наши матери учили нас быть чистыми, так чтобы однажды влюбиться, выйти замуж и всю жизнь любить одного мужчину. О’кей. Однако мы знаем, что так не бывает, и самим себе на этот счет мы не лжем. Быть может, ты вообще никогда не найдешь своего любимого. Или, может статься, ты найдешь кого-то, кто будет любить тебя четыре минуты, в лучшем случае — десять минут. Но я хочу сказать — зачем себя обманывать? Мы прекрасно знаем, что не собираемся всю жизнь любить одного и того же мужчину. Может статься, это все из-за атомной бомбы — ведь мы знаем, что завтра все может закончиться, так зачем пытаться сегодня себя дурачить? Шримп вчера вечером как раз об этом говорила. Она сейчас здесь и сегодня вечером тоже будет на вечеринке…

Две собачки, миниатюрный пудель и йоркширский терьер, вовсю тявкают среди зеленоватой патины. Инес выискивает какие-то продукты помимо диетических. Два Рубенса висят на стенах. Пара автомобильных гудков доносится до квартиры сквозь пепельный свет Парк-авеню. Сильный ветер лондонского Ист-Энда сейчас задувает — пфффффффффф…

…Пфффффффффф! Малышка Джейн задувает все свечи. Сегодня ее двадцать четвертый день рождения. Она и все остальные, Шримп, Никки, Джерри (все, кроме Бейли, который не то в Египте, не то где-то еще) — все они собрались в жилище Джерри Шацберга — в его роскошной квартире в доме номер 333 по Южной Парк-авеню, как раз над его студией. В окнах — свет звезд. Повар вносит торт, и Джейн задувает свечи. Двадцать четыре года! Джерри и Никки закатывают колоссальную вечеринку, танцы в честь «Стоунз», и народ уже начинает собираться внизу, в студии. Но это также и день рождения Джейн. На ней сегодня полукомбинезон черного бархата, пошитый дизайнером Луисом Эстевесом. Брюки у этого полукомбинезона массивные, очень сильно расклешенные. Когда Джейн сдвигает ноги… кажется, будто на ней вечернее платье. Однако она также может их раздвинуть, принимая одну из самых что ни на есть джейновских поз. Здесь что-то вроде Верхней Комнаты. А внизу все собираются на вечеринку — все эти люди, которых можно увидеть на вечеринках, все, кто посещает вечеринки в Нью-Йорке, но здесь, наверху, все вроде живой картины — вроде живой картины… Нас. Шрипм, волшебно надувая губки, сидит здесь в своих текстурированных белых чулках, а у Барбары Стил, которая так потрясающе сыграла в фильме «Восемь с половиной», тонкие черные губы и ресницы из кованого железа. Никки Хэслем щеголяет своей байроновской рубашкой, жилеткой из тигровой шкуры, синими джинсами и сапожками. Кудряшки Джерри аккуратно зачесаны назад. Ленни, муж Джейн, надел британский костюм и темно-синюю рубашку, которую он купил на 42-й улице специально для этой вечеринки, потому что сегодняшняя вечеринка посвящена «Роллинг Стоунз». Сами «Стоунз» еще не прибыли, зато здесь, наверху, находятся «Голди энд Джинджербредз», четыре девушки в обтягивающих нарядах из золотистой ламе, которые будут играть рок-н-ролл на этой вечеринке. Никки обнаружил их в «Вэгон Вил». Золотистая ткань ламе, можете вы себе это представить? Голди, их лидер, — совсем еще юная девушка с хриплым голосом, очаровательно полненькая, самую малость. Подобный чудесный тип полноты так характерен для Ист-Энда, вот только Голди родом из Нью-Йорка. Ах, эта трогательность небольшой полноты, уверенной в себе, ничем не обескураженной. А музыка «Стоунз» сейчас доносится из «хай-фай».

Наконец прибывают и сами «Стоунз» — в синих джинсах, спортивных свитерах с длинными рукавами, все как обычно. Народ начинает вставать, а Мик Джаггер входит с раскрытым ртом и опущенными глазами, слегка утомленный успехом, и все спускаются вниз, в студию, куда цепочкой тянутся люди, целые их сотни. «Голди энд Джинджербредз» стоят на сцене в одном конце студии со всем электрическим — электрогитарами, барабанами, динамиками и парой прожекторов, чей свет буквально взрывается на золотистой ламе. «О, малышка, куда ушла наша любовь?» Музыка внезапно заполняет весь зал подобно гигантской яйцерезке. Салли Киркленд-младшая, молодая актриса, вертится на танцполе студии в ситцевом платье леопардовой расцветки, и ее обширная грива летает по воздуху. Салли отплясывает фраг вместе с Джерри Шацбергом. А затем там в черном платье появляется Кэтрин Милинейр, другая Девушка Года, после чего к ней присоединяется и сама Малышка Джейн со своей невероятной гривой, в полукомбинезоне от Луиса Эстевеса, выделывая фраг. И вот там уже оказываются все. И внезапно происходящее становится очень странным. Все вдруг принимаются прыгать вверх-вниз в сумерках, а музыка орет свое «О, малышка». Весь пол в студии тоже начинает ходить вверх-вниз, точно батут. Некоторые пугаются и пытаются отойти в сторону, но большинство продолжает подпрыгивать в сумерках, а затем — хлоп-хлоп! — бокалы начинают падать на пол, однако все упорно продолжают скакать вверх-вниз. Стекло хрустит под ногами, а бурое виски расплескивается по полу. Столько голов подпрыгивает, столько тел трясется, столько похожих на гусиные потроха губ тоже трясется, столько маслянистой плоти вихляется и так, и сяк, столько лиц, которые столь многим отчаянно хочется увидеть, — и вот они, пожалуйста, красные, как сушеные перцы, прыгают вверх-вниз. Происходит всего лишь несколько ссор немного борьбы в сумерках, пока в пять часов утра — чпок-чпок — Голди не выдергивает наконец все электрические шнуры из розеток и помещение внезапно не становится всего лишь мутно-охряной студией с битым, раздавленным стеклом, рассыпанным под ногами по всему полу, откуда поднимается сладковато-кайфовый аромат бурого виски.

Понедельничные газеты отметят это действо как «Бал Стиляг и Рокеров», как «Вечеринку Года», но это будет в понедельник, до которого еще так далеко. А сейчас вся компания решает отправиться в «Брассери», что на 53-й улице между Парк-авеню и Лексингтоном. Да, «Брассери» — это то самое место, все верно. Там суперский вход, приподнятый над столиками почти как подиум для показа мод. Сейчас в «Брассери»… так-так, сколько же их там?.. Тридцать пять человек. Все они поднимают взгляды, и первый оранжево-розовый луч рассвета проникает в переднее окно. А затем в «Брассери» входят… четыре девушки подросткового возраста в обтягивающих нарядах из золотистой ламе, малый в жилетке из тигровой шкуры, джентльмен в английском костюме, под которым вроде бы надета темно-синяя рубашка с 42-й улицы, и малый в спортивном свитере, чьи волнистые волосы так и стекают вниз… А затем там появляется девушка с поистине невероятной гривой, рыжевато-бурой короной, одетая в полукомбинезон черного бархата. Никогда не знаешь, кто в такой час может заглянуть в «Брассери» — но есть ли здесь хоть кто-то настолько тупой, чтобы во все это не врубиться? Девушка Года? Не может быть! Вот это да! Послушайте, этого они никогда не забудут.