Корабли Санди. Повести

Глава четырнадцатая СВЯЩЕННАЯ РОЩА

В заповедную рощу мы пришли затемно, очень усталые, и, наскоро поужинав кое-чем, сразу улеглись спать. Утром, когда еще все спали, меня разбудила Ата:

- Санди, проснись! Смотри, какая роща! Она и вправду священная. А там - море. Тише. Не разбуди их…

Я быстро оделся, и мы с Атой пошли среди сосен. Я был тронут, что она разбудила именно меня, чтобы первыми увидеть рощу. Ата ведь не очень отличала меня своим вниманием.

Мы знали, что это древняя роща реликтовой длиннохвойной сосны, сохранившаяся почти в первозданном виде с третичного периода, когда и человека еще не было на Земле. Когда-то абхазы охраняли эту рощу как священную. Но лесопромышленники царской России при попустительстве местных властей безжалостно вырубали на продажу третичную сосну и самшит. Роща катастрофически уменьшалась. После революции Священная роща - уж так я буду ее называть - по ходатайству краеведов (они обращались лично к Ленину) была объявлена заповедной. С тех пор ее не смели трогать, перестали пасти в ней скот. Мы знали, что там были сосны-долгожители. Например, сосна-«патриарх», высотой пятьдесят метров, а в обхвате - семь с половиной. Она росла еще при Петре Великом. Все это мы знали от нашего директора. Знали и то, что на рощу сделано покушение: превратить неповторимый, уникальный заповедник в курорт со всякими ресторанами, павильонами, кинозалами и танцевальными площадками.

Мы это все знали, но сразу обо всем забыли, едва очутились среди спокойных, торжественных сосен, протягивающих к синему утреннему небу светлые ветви. Необычно длинные, тонкие иглы и легкие круглые шишки придавали какую-то воздушность, как бы невесомость ветвям. Светолюбивые сосны росли редко, не сливаясь, каждое дерево давало любоваться собой. Раскидистые кроны покачивались от ветра на головокружительной высоте; сквозь них просвечивали алые на заре облака. Стройный, светлый лес на темном фоне моря потрясал не только красотой… Поистине в нем было что-то «не от мира сего». Как будто он с другой планеты. И было тихо-тихо. Только еще просыпались птицы. Мы шагали неслышно по толстой, мягкой подстилке из хвои, веток, шишек и листьев. Среди сосен рос густой подлесок - можжевельник, кизил, боярышник, бересклет. Ата остановилась перед старой сосной и, обняв руками ее медно-красноватый ствол, прижалась к коре щекой.

- Я их люблю! - воскликнула она пылко.

Глаза ее сияли, щеки горели. Она вдруг спросила:

- Санди, ты любишь меня?

- Конечно, люблю!

- А кого больше - Ермака или меня?

- Ну… Ермака чуть больше.

Ата лукаво улыбнулась. Потом не выдержала и начала хохотать от всей души, давясь от смеха, так как не смела в такой роще смеяться громко. Я тоже немного посмеялся, и мы Пошли дальше, держась за руки, как маленькие дети. Была так хорошо на душе -там притаилось счастье или, быть может, предчувствие счастья. От сосен исходила радость. И я подумал: значит, священная - это когда дает радость! Древние абхазы приходили сюда за радостью.

- Санди, Санди, почему ты перестал строить свои корабли?- спросила Ата.- Два года я живу у вас, и ты не построил ни одного кораблика…

- Игрушки? Я хочу строить настоящие корабли! Как вернусь из похода, поступлю на завод.

- Тетя Вика будет огорчена.

- Она поймет.

- Ты хочешь стать строителем кораблей?

Я смутился. Как ни странно, я не мечтал об этом. Скорее,, меня интересовала наука. Книги по океанологии, географии, биологии я читал запоем, как интересные романы. Описания морского дна, диковинных рыб. Это даже более захватывало, чем история морского флота и книги по кораблестроению, которые мне приносил дедушка Саня. Ответил я правдиво:

- Не знаю, Ата, просто мне хотелось бы построить хоть один настоящий корабль.

- Хоть один? А потом?

- Отправиться на этом корабле в далекое плавание…

- А что ты хочешь делать всю жизнь?

- Наверное, я буду океанологом, как мой дедушка Николай Иванович.

- Да, интересная работа… Вроде как праздник.

- У них, Ата, свои будни, как и у всех.

- Их будни как праздник, потому что - море, корабли, ветер… Так ярко, светло и радостно. Тебе хочется, Санди, чтоб вся жизнь была как праздник. Я давно это поняла.

Я даже остановился возмущенный.

- Смотря что понимать под праздником! Если безделье, то просто нечестно приписывать это мне. А если для человека праздник - любимый труд, что тут плохого? Разве я должен выбирать самую неприятную работу и тянуть ее, как тягостный долг? Зачем? Только не говори, как Мария Федоровна: «А что будет, если все захотят быть океанологами?»

Ата тихонечко рассмеялась и снова взяла меня за руку, но а в сердцах отдернул руку.

- Санди, почему мы с тобой всегда ссоримся… даже в Священной роще!

- Давай лучше помолчим. Смотри, как хорошо…

Я надолго замолчал. Деревья чуть расступились, и мы вышли к морю. Ни одного человека не было на прибрежье, как в третичный период, когда сосны росли одни. Море то поднималось, то опадало, дышало покойно и счастливо. И чуть-чуть шуршала галька. Было свежо, и Ата замерзла в своем сарафанчике. Я снял куртку и набросил на ее плечи. Ата благодарно посмотрела на меня.

- Ты, Санди, очень хороший. Не знаю, почему я всегда тебя злю? Знаешь, о чем я сейчас думала?

- О чем?

- Такие люди, как ты… как твоя мама, попадаются не так уж часто. Большое счастье для меня, что я встретила вашу семью. Может, я больше таких и не увижу? И буду тосковать всю жизнь и бесконечно искать… Ты слишком мне рано встретился, Санди.

- Рано ведь лучше, чем поздно, а поздно лучше, чем никогда! - сказал я глубокомысленно и покраснел.- Только не хвали меня. Ермак ведь лучше, сама знаешь.

- То Ермак!

- И зачем меня искать? Ведь я здесь. Можно никогда не расставаться.

- Жизнь может разбросать в разные стороны.

- Мы же не щенята, чтоб нас кто-то разбрасывал. Если не захотим, то и не расстанемся. Можно даже пожениться, чтобы не расставаться!

- Санди! Ты мне делаешь предложение?

- Нет. Просто к слову…

Ата опять начала хохотать как сумасшедшая, я тоже.

- Вот они где! - закричали ребята; из-за деревьев показались все наши, кроме Рождественского.

- Давайте купаться, а потом пойдем искать Петра Константиновича! - крикнул Вовка.

- Дайте человеку побыть одному,- буркнул Иван и позвал Гришку искать топливо. Они были дежурные.

По счастью, мы не успели разжечь костра. Пришел Петр Константинович, грустный, но успокоенный, и сказал, что в роще не жгут костров. Мы взвалили на спины вещи и пошли искать место для стоянки на берегу.

Роща тянулась вдоль моря на семь километров. Мы прошли с полкилометра и остановились как вкопанные…

Сразу за поворотом, среди реликтовых сосен, боком к морю, стоял тринадцатиэтажный дом - как спичечная коробка, поставленная на ребро. За ним виднелся другой такой же в точности корпус, третий и четвертый.

Мы побросали на песок вещи и подошли ближе. Там и сям лежали на земле спиленные сосны… Может, расчищали место для ресторана? А может, понадобились деревья для нужд строительства?

Петр Константинович с потемневшим лицом осмотрел дерево: не трухлявое, не больное, в самой силе было дерево. Оно было ровесником нашему Петру Константиновичу, но для дереза это была молодость.

- Мы подошли к самому дому. Все четыре корпуса были уже достроены, остались только отделочные работы. Но ни одного рабочего не виднелось поблизости. Странное ощущение какого-то даже страха: высотные дома - и ни одного человека! Некоторые окна были застеклены, другие - нет! Ветер свободно гулял по всем этажам.

- Может, запретили здесь строить? - оживился Рождественский.

Он рассказал, что в газете была негодующая статья по этому поводу, подписанная видными писателями и учеными. Они доказывали, что роща неминуемо погибнет, как только строительство войдет в строй. Слишком велика будет «человеко-нагрузка» на единицу площади. Попросту говоря, люди так утопчут землю, что прекратится доступ кислорода к корням сосны, что резко ослабит жизнестойкость деревьев. В первую очередь погибнут сосны на опушке возле моря, где купальщики будут искать тени, затем иссохнет остальная роща. Как сказал Петр Константинович: «Надо же додуматься до того, чтобы превратить прекрасный, естественный заповедник в курортный парк интенсивного пользования!»

В подавленном настроении все пошли завтракать. Но потом купались, плавали, и настроение несколько поднялось. Мы решили здесь отдохнуть с неделю. Разбили прямо на берегу палатку, сделали углубление для костра. Оказалось, что продукты на исходе. День только начался, и Баблак предложил сходить в поселок и что-нибудь подкупить. Мы с Ермаком вызвались помочь ему донести. Ата решила идти с нами. Я позвал и Ляльку, но она была какая-то надутая, мне показалось, даже заплаканная, и ничего не ответила мне. Так мы отправились вчетвером.

В поселке было шумно, пыльно и жарко. Мы зашли в магазин и купили крупы, макарон, масла.

- Теперь бы найти мяса, и порядок! - сказал Иван. Мы пошли вдоль улицы, по теневой стороне - солнце уже крепко припекало. Шли, весело разговаривая и не предвидя, что на нашего Ивана надвигается беда.

Первым их увидел я. Они шли, заняв весь тротуар. Прохожие, завидев их, торопливо переходили на другую сторону, на солнцепек. На их лицах я уловил отвращение и страх. Надо бы и нам перейти на другую сторону.

Первым, чуть впереди, хотя казалось, он двигался всех ленивее и медленнее, вышагивал долговязый белобрысый парень со смазливым и наглым лицом. На нем была белая шелковая сорочка с засученными рукавами и шорты с тщательно отутюженной складочкой. Ноги у него были волосатые, худые и жилистые. Я бы не стал такие ноги выставлять на общее обозрение.

Второй парень, наоборот, был низок, коренаст и смугл. Над красными толстыми губами чернели подстриженные усики. Волосы его вились, как у барана (по-моему, это был явный перманент). Этот был в распашонке с «классическим» рисунком пальм и обезьян и в таких узких брючках, что ему, наверно, приходилось намыливать ноги, чтобы их надеть. Он нес в руках транзистор с высунутой метра на полтора антенной.

Третий парень, постарше, был очень неказист. Мало того, что он был безобразен, все черты его лица как бы сдвинулись с места: где неестественно удлинились, где ненормально укоротились,- лицо было совершенно асимметрично. Если сфотографировать одну половину лица и отдельно другую, получилось бы два разных лица! Самым страшным у него был нос: прогнутый на переносице (седловидный), с большими круглыми ноздрями, не опущенными вниз, как у всех людей, а поднятыми кверху. Он плелся позади. Баблак потом сказал, что его кличка в преступном мире была Клоун. Малого с приемником звали Князь, а долговязого в шортах Жора Великолепный.

Я только хотел сказать: «Поглядите, ну и компания!» - как, повернувшись к Баблаку, заметил его бледность. Лицо его аж вытянулось. Он был бы рад свернуть в сторону, но компания его уже узнала.

- Волк! - изумленно вскричал Жора Великолепный.- Откуда, старик, где подвизаешься?

Иван хмуро передал нам авоську с продуктами и сделал знак отойти.

Мы отошли шага на два, не больше. Ивана засыпали вопросами, половину из которых я не понял, так как они были на воровском жаргоне. Ермак понял все - с детства он знал этот «язык».

- А это что за пацаны? - поинтересовался Жора, окинув нас цепким, колючим взглядом, и вгляделся в Ермака.- Это же сын Стасика! Курочкин наследник! Как ты сюда попал, Ермачок?

Теперь я увидел, что «парню» было лет под сорок. Лицо его покрывала сеть мелких-мелких морщинок, вроде налепили паутину. И я вдруг интуитивно понял, что самый опасный из всех троих этот Жора Великолепный.

- А знаешь, Волк, твое счастье, что нас встретил. Наклевывается кое-что. Присмотрели такую хату… Можно хороший «кусок» получить,

- С этим у меня покончено. Завязал навсегда! - тихо, но с металлической твердостью заявил Иван.

Долговязый присвистнул:

- Раскололся, друг?

- Просто отсидел и решил к этому больше не возвращаться.

- Так… Где же ты обретаешься?

- Мы проездом.

- Все же… адресок!

- Зачем? Другой дорогой я теперь шагаю. И вам от души советую закруглять.

- Агитируешь? Не в угрозыске работаешь?

- Нет. На заводе. Я теперь рабочий.

- Святым стал? Падло!

- Прощайте! - Баблак кивнул головой и быстро пошел прочь от них.

Мы с Атой заторопились за ним, но Ермак вернулся, и мы нерешительно остановились.

- Кто-нибудь из вас не встречал моего отца? - спросил с надеждой Ермак.

Широко открытыми, доверчивыми светлыми глазами смотрел он на них, и Великолепный первым отвел взгляд. Что-то виноватое промелькнуло в его бегающих глазах.

- Откуда мне знать, где Курочка, - сказал он неохотно. - А он разве тебе не пишет?

- В том-то и дело, что нет. Он даже не знает, что мама умерла.

- А-а… гм! Ну, я не знаю.

- А почему не сказать малышу? - спросил Князь.

- Мне-то что, говори! - Жора ушел вперед, пожав плечами. Князь остановился в нерешительности. Ермак бросился к нему:

- Вы знаете, где папа?

- Знаю. Только ты, пацан, не расстраивайся. Он в колонии усиленного режима. Возле Саратова. Ты напиши начальнику, тебе пришлют точный адрес. - Сделав ручкой приветственный жест и поставив транзистор на полную громкость, Князь заторопился за своим товарищем.

- Я тебе достану адрес, - пообещал Клоун. Лицо его исказилось еще больше. Спотыкаясь, он заковылял за своими.

Ермак растерянно смотрел вслед. Потом медленно обернулся, избегая глядеть на сестру. Меня он взял за руку.

- Санди! Значит, папа опять…

Он вдруг всхлипнул, как в детстве. Крупные слезы разочарования и жалости, потому что он всегда жалел отца, потекли по его обветренным щекам. Ему было семнадцать лет, но никто не дал бы ему больше пятнадцати. Ата казалась старше его.

Иван остановился невдалеке, поджидая нас.

- Что случилось? - спросил он с тревогой Ермака. Тот подавленно молчал.

- Станислав Львович опять в заключении,- объяснил я. Баблак испуганно взглянул на Ермака, на замкнувшуюся сразу Ату.

- Вот око какое дело! Это все Великолепный… Он его злой гений. Сначала помогает ему как друг, а потом вовлекает.

- Как же он сам на свободе? - удивился я.

- Ненадолго. Он матерый рецидивист. Ему тюрьма - дом родной. И надо же было встретиться! Ах, черт, беда какая!

- Я бы не знал папиного адреса,- подавленно возразил Ермак. - Дядя Вася обещал дать адрес.

Это он Клоуна так называл - дядя Вася!

Замечу здесь об одной Ермаковой особенности. Он ко всем людям без исключения относился благожелательно и с уважением, даже когда совершенно не за что было уважать. Будь то Петр Константинович, человек кристальной чистоты, или мой дед Николай Иванович, заслуженный академик, или этот Клоун,- для него тот и другой одинаково человек, и в каждом есть достоинство человека, которое никому не позволено унизить. Только один как бы радовал его своим поведением в жизни, а другой огорчал. И к тем, кто его огорчал, он относился даже теплее, сердечнее как-то, как к заблудившимся детям. Даже когда «заблудившиеся» были взрослые дяди!

Как я понял (не сразу), Ермак с самого детства знал приятелей отца - наверное, они к Стасику заходили «на огонек». Знал он, оказывается, и Князя, и Клоуна, и Жору Великолепного.

И еще интересно одно. Если Стасик по легкомыслию и бедственному положению не раз пытался заставить Ермака воровать (почему «не позаимствовать» арбуз, если плохо охраняется?), то ни один из этих настоящих воров даже не пытался завербовать Ермака. Они почему-то знали, что это им не удастся. И оттого они все без исключения уважали Ермака. Они приходили в ярость, когда чувствовали в парне «слабинку», а тот колебался. В этом же случае они знали с самого начала: Ермак воровать не будет! Это все, наверно, трудно понять. Но это было именно так. Стасик был человек слабовольный и потому не мог противостоять искушению. Ермак тоже не отличался, по-моему, сильной волей (он всегда уступал и Ате и мне), но у него просто никогда не было искушения украсть. Соседи говорили о Ермаке: «Просто зародился такой хороший». Не знаю, можно ли «зародиться» хорошим? Но если меня тщательно воспитывали, развивая добрые свойства и подавляя плохие, то Ермака никто не воспитывал, самым плохим было его окружение, а он был гораздо лучше меня. Это факт.

Вечером мы все невеселые сидели у костра. Нам было жалко Ермака. Он очень переживал за отца. Несколько раз сказал сокрушенно: «Если бы папа был со мной, ничего бы не случилось. Он бы сейчас где-нибудь работал или искал работу, но не сидел бы в тюрьме!»

Ата сидела бледная и подавленно молчала. Вдруг я увидел, как по ее щеке сползает слеза, другая.

- Ата, не плачь! - испугался я.- Тебе же нельзя расстраиваться!

Но Ата окончательно расплакалась.

- Это я во всем виновата,- всхлипывала она,- это из-за меня уехал тогда… Станислав Львович. (Отцом она его так никогда и не называла.)

- Теперь не поправишь дела, что плакать…- сказал Ермак сестре. Он сам чуть не плакал.- Завтра я возвращаюсь домой и поступаю на завод. Надо отцу послать денег, посылку. Напишу ему письмо.

Ата уже рыдала громко:

- Ермак, прости меня! Я раскаиваюсь. Я так раскаиваюсь, что тогда прогнала его. Ты веришь мне?

- Верю,- утомленно ответил Ермак.- Если ты… действительно раскаиваешься, то напиши ему. У него станет легче на душе. И он будет лучше там работать - его раньше выпустят. Зачеты ведь. А он уже немолодой. Ему там тяжело (Станиславу Львовичу было лет тридцать семь, не больше, но, конечно, можно было преждевременно состариться, если так жить).

Мы долго сидели в молчании. Мощные береговые прожектора с двух сторон просматривали темное море,- два гигантских луча, они скользили по застывшим волнам, перекрещивались, взметывались к небу и опять шарили по воде. Бодрствующие пограничники охраняли нас с моря от злого человека, злого умысла. От этих прожекторов было тревожно на душе. А позади нас ясно и разборчиво шептались сосны в третичной роще - чистые, прекрасные, спокойные.

Ночью, когда мы спали, пришли те трое и разбудили Ивана. Я сразу проснулся и толкнул Ермака.

- Они не убьют его? - шепнул я в ужасе.

Ермак вскочил и, натянув штаны и куртку, пошел за Баблаком на отдалении. Что мне оставалось делать? Я умирал со страху, ноги у меня стали ватными, но не мог же я, разбудив Ермака, послать его одного. А Ермак принял как должное, что я пошел с ним. Мы спрятались за дерево - корни его подмывало море - и стали слушать.

Великолепный просил Баблака помочь им только раз:

- Понимаешь, друг, мало нас. Хоть на стреме постой. Собираемся брать хату. Ну, последний раз, дружище.

- Об этом не может быть речи! - наотрез отказался Иван.- Поймите, ребята, что я уже не тот Баблак, что был.

- Святой стал? Да? Святой? Падло!

- Ни к чему мне это все, и вам не советую.

- Нас не агитируй! Пойдешь доносить?

- Нет, не пойду. На это неспособен. Наверно, ложные соображения, но не могу… Потому что сам был прежде с вами. Но теперь я уже не с вами - больше не зовите меня. Бесполезно.

- У-у! Перо в бок захотел? - Последовала злобная, гнусная брань.

Ермак бросился к ним:

- Дядя Жора, не троньте его! Он мне вместо отца теперь. Я ведь совсем один!

- Откуда ты взялся? Слушал? Другой мальчишка тоже здесь?

Я так прижался к дереву, что почти врос в него. Я не был способен ни бежать, ни сопротивляться - так я испугался. Заговорил Клоун:

- Ермак, я принес тебе адресок отца. На, возьми. Злобно поворчав, Великолепный повернул назад.

На другой день мы уехали домой. Какая уж тут Священная роща, если по ней ходят мерзавцы, на которых, по выражению Баблака, пробу негде ставить…