Корень проблемы

Я буду там

Рикардо Респиги стоял у подъезда «Гранд-отеля». Шофер открыл перед ним дверцу машины. Но журналисты и фоторепортеры не давали ему уехать, требуя, чтобы он прежде сделал заявление для печати. Респиги понял, что отказывать им нельзя — это было бы с его стороны сейчас грубой ошибкой, и, собравшись с силами, решил от них не убегать.

— Ну вот я перед вами, к вашим услугам. И не намерен уклоняться от ответов на вопросы как друзей, так и врагов. Однако разрешите мне выразить, — оставляя в стороне все, что я лично думаю об этом преступлении, поразившем в самое сердце меня и мою дочь, — мою глубокую тревогу о стране и государстве. Мы ныне переживаем страшное время. Происходящие вокруг ужасы стали чем-то привычным, борьба за деньги и за власть приняла столь крупные размеры и такие формы, что с этим невозможно более мириться.

С каждым словом, что он произносил, Респиги все отчетливее сознавал: то, что он сейчас тут говорит, это не только его политическое завещание, а нечто еще поважнее и поопаснее. Ему было ясно — теперь категорически нельзя останавливаться, дороги назад уже нет. И главное, он не в силах был побороть ужас от мысли, что его ждет такой же конец, как Линори, Корво и всех остальных. Поэтому ему не остается ничего другого, как до конца исполнять ту роль, что подготовил ему Эспиноза. Он постарался напустить на себя как можно более суровый вид и продолжал:

— Единственная надежда на то, что ставшая угрожающей амплитуда колебаний маятника уже достигла своего предела. И что теперь маятник качнется в другую сторону. Именно поэтому, нарушив молчание, на которое я себя обрек, я решил вернуться на арену политической жизни и взять лично на себя ответственность за осуществление закона, который носит мое имя. Со всех сторон меня просят стать гарантом Программы развития Южной Италии. Так вот, после долгих и мучительных колебаний я пришел к убеждению, что мой как политический, так и моральный долг согласиться на это.

Глория толкнула стеклянную дверь транспортного агентства. Прошла вдоль длинной стойки и, не глядя, села перед первой попавшейся кассиршей. Взгляд ее был устремлен в пустоту. Служащая агентства подняла голову и спросила:

— Чем могу быть вам полезной?

— Тут должны быть заказаны билеты на ближайший рейс на Нью-Йорк. На имя Линори.

Девушка склонилась над клавиатурой и нажала клавиши.

— Да, на сегодняшний вечер. Зарезервированы два места.

Глория несколько секунд оставалась неподвижной, словно не слышала.

— Второй билет не понадобится. Я лечу одна, Нинни останется здесь…

Машина Сильвии с включенной сиреной подлетела к краю мола номер девять в тот момент, когда яхта Эспинозы уже отдавала чалки.

Из трех других примчавшихся следом машин на мол выскочили полицейские с оружием на изготовку и приказали матросам остановиться.

Яхта пришвартовалась обратно, и на мол снова спустили трап.

Сильвия вместе с Треви и Куадри поднялась на борт.

Эспиноза наблюдал за этим вторжением, пытаясь сохранить свой, как всегда, невозмутимый и отстраненный вид. Но на этот раз события нагнетались с угрожающей быстротой. Эспиноза взглянул на Сильвию.

— Я всегда подозревал, что вы на редкость упрямая женщина. И я, значит, не ошибался на ваш счет.

Сильвия засунула руки в карманы плаща. Устремила пристальный взгляд на Эспинозу.

— Мы только что задержали два вертолета, конфисковали груз героина и возвратили государству двадцать тысяч миллиардов. Вам ничего все это не говорит?

Эспиноза тяжело опустился на диванчик.

— Я даже отдаленно не представляю себе, о чем вы говорите…

— Эту операцию организовал Тано Каридди.

— Если вам нужен он, ищите где-нибудь в другом месте. Я не принимаю у себя преступников.

— Неправда. Именно здесь, на этой яхте, несколько дней назад вы встречались с Тано.

Эспиноза улыбнулся. Широко развел руками.

— В самом деле? Сюда ходит столько народу… Хотите, чтобы я представил вам список всех, что приходит меня о чем-нибудь просить? Хотите, я составлю подробный перечень депутатов парламента, министров, менеджеров и даже кое-кого из судейских, которые приходят и нарушают мой покой?

Эспиноза, казалось, неожиданно вновь обрел свою всегдашнюю самоуверенность. Сильвия ненавидела эту его манеру ставить себя выше всех и вся. Его постоянную привычку говорить намеками и недомолвками, хвастаться своими тесными дружескими связями с привилегированными представителями коррумпированной верхушки государственной власти.

— Что это у вас за такой мед, Эспиноза, что он привлекает целый рой пчел?

— Это мои связи, мои знакомства, все то, что я знаю, а другие не знают. Тано пришел ко мне с просьбой помочь ему, а я выставил его за дверь — вот и все. Попробуйте доказать, что тот разговор носил какой-то другой характер.

— Ваше хладнокровие, самообладание внушают мне страх.

— А меня, наоборот, приводит в страх ваша горячность. Вся эта атмосфера любви и тепла, что вас окружает, преданность ваших подчиненных, уважение и восхищение, которое вы вызываете у окружающих, рвение, достойное школьницы, с которым вы бросаетесь в заранее обреченные на провал дела. Как, например, это! Вы что — может быть, собираетесь меня арестовать? А на каком основании? Собрав все, что обо мне вокруг злословят? У вас есть доказательства? Или, может быть, вы придумали, каким образом меня обвинить в смерти комиссара Каттани? Возможно ли, что вы так наивны? Каттани, если хотите знать, просто жертва несчастного случая, достойная сожаления; он сам полез в работающую машину, его затащило в зубчатую передачу и размололо!

Сильвия чувствовала, как в ней все сильнее закипает гнев.

— Этой зубчатой передачей управляли вы.

— Докажите это!

Эспиноза покачал головой и посмотрел на нее прямо-таки с состраданием.

— Да неужели вы до сих пор не поняли? Я в этой стране что-то вроде спасателя при катастрофах, при финансовых крахах. Я занимаюсь теми делами, которыми не хотят пачкать себе руки сильные мира сего. Я нужен всем. Без меня нельзя обойтись. И поверьте мне, ни один судья на свете не может меня упрятать за тюремную решетку.

На пороге каюты появился Давиде. Сильвия обернулась и увидела, что следом за ним в каюту входит высокий худой монах. Взгляд его был устремлен куда-то в пустоту…

Это был отец Джилло.

Эспиноза нахмурил брови.

— Кто этот человек? Что вы тут устраиваете?

Отец Джилло сделал по направлению к нему несколько шагов. Эспиноза обратился к Сильвии:

— Могу я все-таки узнать, что вы задумали? Что это еще за монах? Где вы такого отыскали?

Отец Джилло протянул к нему руки, словно хотел коснуться его губ.

— Это твой голос… Твой голос…

— Кто ты такой, чего тебе от меня надо? — Эспиноза попытался отстраниться, но монах схватил его за пиджак и не отпускал.

— В ту ночь на тебе была шляпа с перьями… ты помнишь?… В доме был большой бал, праздник карнавала…

— Я тебя не знаю, в жизни никогда не видел.

Отец Джилло взял его руку и ощупал пальцами манжет сорочки. И запонку на манжете.

— Там, внизу, в зале, украшенном зеркалами, все веселились и танцевали. Все громко смеялись, и ты тоже смеялся. Хотя только что заплатил, отсчитывая бумажку за бумажкой, за жизнь четырех полицейских и троих пастухов, которых я вот этими руками отправил на тот свет! А здесь, в комнате, погруженной в полумрак, в то время как ты творил свое богопротивное дело, сверкали золото и бриллианты твоих запонок… Сколько лет у меня, обреченного на вечную тьму звучал в мозгу вот этот голос, он сводил меня с ума и день за днем заставлял жестоко страдать, медленно убивал меня…

Ноги у монаха подкосились. Куадри вовремя успел поддержать его. Монах умоляющим голосом попросил его:

— Уведи меня скорее отсюда!

Куадри помог Джилло выйти из каюты. Эспиноза тем временем поправил галстук и застегнул пиджак.

— Примите мои поздравления, судья. Поистине очень впечатляющий театральный эффект. К сожалению, для вас, все впустую. Лопнет как мыльный пузырь! Видите ли, время работает на меня, это мой самый верный союзник. С тех пор прошло уже слишком много лет, все это события далекого прошлого. Да и кто поверит бредням какого-то старика монаха?

Сильвия пронзила его ненавидящим взглядом:

— Я обещаю добиться для вас пожизненного заключения.

Эспиноза скривил рот в улыбке.

— А я, со своей стороны, готов биться об заклад, что не успеют стрелки вот этого хронометра совершить триста шестьдесят пять оборотов вокруг своей оси, то есть самое большее через год, в темнице, куда вы так мечтаете меня навсегда заточить, уже и следа моего не будет.

Тут Давиде не выдержал. Он кинулся на Эспинозу, схватил его и изо всех сил шмякнул об стол. И приставил ему к горлу пистолет.

— Двадцать лет! Целых двадцать лет я ждал, когда с тобой встречусь!

Сильвия попыталась его удержать.

— Давиде, оставь его!

Но Давиде не отпускал свою добычу. Он нагнулся над Эспинозой и ткнул ему в лицо ствол пистолета.

— Чувствуешь? В нем пуля для тебя! Холодный, верно? Небось, боишься? Так вот, если через год, как ты говоришь, кто-нибудь сумеет вытащить тебя из тюрьмы, то знай, что я буду тебя поджидать у выхода вот с этой штукой. И тогда кончится твое времечко, с тобой навсегда будет покончено!

Эспиноза застыл неподвижности и молчал. Так прошло несколько минут — сколько, никто не мог сказать, и Сильвия все это время была уверена, что вот сейчас Давиде нажмет на спусковой крючок…

Потом Давиде отошел в сторону. И Сильвия подозвала полицейских, которые защелкнули наручники на запястьях Эспинозы.