Козельск — могу-болгусун (Козельск — злой город)

Глава первая

Подходил к концу первый месяц весны 6746 года, воздух успел напитаться водяными и земляными испарениями, исходящими от щедрых снегов и от вершин бугров с проталинами на возвышенностях, прогретых подобревшим солнцем. Он как бы загрузнел, омрачил козельские дали, прозрачные до этого, стал тяжелым, заставляя стариков страдать одышкой. И старики со старухами все больше сидели по истобам, прижимаясь к стенкам печек, топящихся по черному, с продухом — отверстием в крыше или над дверью, для выхода дыма.

Но Вятку, мужика за двадцать лет, природное это неудобство не трогало, он легко поднялся по взбегам на городню, одну из деревянных клетей, плотно забитых внутри землей и камнями, из которых состояла крепостная стена вокруг Козельска, и опустился на корточки на верху прясла, просторном участке между вежами — глухими башнями. Эти громоздкие башни в отличие от проездных, или воротных, пробивающих основанием стену до самого низа, строились прямо на пряслах. Задача перед ним стояла важная: закрепить плаху — толстый дубовый брус с прорезью для стрельбы из лука и бросания камней в неприятеля под стеной — внутри заборола с бойницами для стрелков и с крышей над ним в два теса, от дождя и неприятельских навесных стрел.

Окинув быстрым взглядом своих двух помощников, раньше его управившихся с обедом и возившихся с этой плахой в тесном забороле, он выдернул из-за пояса чекан, с которым ходил на охоту. Тот имел форму секиры с клювообразным обухом вместо верхней ее острой части, только был меньшего размера и насаженный не на жердину, а на длинную ручку из вяза. Такое топорище сразу не сломается — не березовое, то дерево было годно лишь на приступки к крыльцу да на растопку печки.

Вятка глубоко вздохнул, намереваясь присоединиться к молодым мужикам, которые были одеты, как и он, в длиннополые зипуны с меховыми безрукавками под ними, в посконные порты с навернутыми на них полотняными белыми онучами, перевязанными лыковыми бечевками, и в лыковых же лаптях, успевших разноситься за зиму. У всех имелись сапоги, сшитые из выдубленных шкур домашнего скота, но их надевали только в распутицу и по праздникам, а зимой удобнее было носить лапти, теплые из-за онучей и по наледи не скользящие. Мужики затесывали откос в передней стене заборола, чтобы плаха плотно уселась в гнездо. Пальцы Вятки привычно обхватили топорище, а глаз приметил место для затеса торцов бревен с другой стороны от помощников, когда вдруг кто-то сильно толкнул его под правый локоть. Он невольно оглянулся, но сзади никого не оказалось.

— Вота, бесу неймется, — обращаясь к мужикам, воскликнул Вятка недоуменно и в то же время весело. — Тако садануло под локоть, ажник чекан не вышибло.

Помощники обернулись на него, ухмыльнулись в светлые усы и снова взялись обтесывать неровные края заборола, выходившего уступом за стену для лучшего обстрела с него. Они знали своего дружка, который дня не мог прожить без выдумки.

— А ты этому бесу по рогам бы настучал, — откликнулся Бранок через некоторое время. — А то отпустил его без отместки, а он в обрат возвернется.

Его напарник Охрим хохотнул и ловко отколол нужную щепину от дубового комля, выступающего за отведенные пределы и мешающего занять тяжелой плахе свое место. Но ответа от Вятки не последовало, как не послышалось и стука его топора. Оба помощника, подождав еще немного, оглянулись на старшего и разом открыли рты с крепкими зубами за усами с бородами. Вятка стоял посреди боевой площадки, не сводя взгляда с точки за стенами крепости, его вид говорил о том, что случилось что-то из ряда вон выходящее. Мужики сглотнули слюну, они не решались сразу повернуться лицами к синеватым далям, открывавшимся с козельского бугра.

— Вота оно, надвинулось! — наконец подал голос Вятка. — Дождалися и мы этого обстояния…

Мужики упорно не хотели поворачиваться назад, чтобы посмотреть на то, что увидел Вятка, они продолжали пожирать глазами старшего, словно чувствовали, что он углядел то, от чего вряд ли будет спасение. Наконец Бранок продрал голосом горло, враз перехваченное спазмом:

— Что тама, Вятка? — он облизал губы, боясь произнести то, о чем они знали. — Жиздра вспужилась?..

В этот момент в одно из бревен с внешней стороны заборола, рядом с проемом, возле которого стояли мужики, воткнулся наконечник стрелы. Древко ее мелко задрожало, издавая тонкий зуд, от которого плотникам захотелось втянуть голову в плечи. Они с детских лет впитали в себя этот звук, потому что сами были отличными лучниками.

— Тугары!.. — выдохнул Охрим и дернул длинными руками, будто намереваясь схватиться с невидимым противником.

— Они, поганые, — глаза у Вятки недобро сузились, забегали по углам бойницы. — Стрелют как на игрищах, будто страху не имут…

Он наткнулся взглядом на лук и колчан со стрелами, прислоненные к стене. Вместе с мужиками, которые при его словах мигом отшатнулись от проема и схватились за оружие, он присел за выступ, затем пробежался пальцами по поясу с подвешенным к нему засапожным ножом, и потянул к себе лук. Вторая монгольская стрела впилась в бревно с другой стороны проема, она, как и первая, издала осиное зудение глиняной свистулькой, привязанной к ней. Мужики на корточках выглянули из-за углов недоконченной бойницы.

На противоположной стороне реки с успевшим просесть по руслу снегом топтались с десяток всадников на низкорослых мохнатых лошаденках с крупными мордами. До них было саженей сто, а то и больше. Зоркие глаза молодых мужчин рассмотрели длиннополые шубы пришельцев, вывернутые мехом наружу, треухие малахаи из собачьей шерсти и большие их головы с широкими темными лицами и узкими глазами. У каждого воина к седлу был приторочен волосяной аркан, саадак для лука и для кожаного колчана со стрелами, воткнутыми в него наконечниками вверх. На поясах у незваных гостей висели кривые мечи в кожанных ножнах с расширением книзу и охотничьи ножи с загнутыми концами. За спинами всадников в такт движению покачивались копья с длинными древками.

— Тугары… морды у них чугунами, что ихние лошадиные, — повторил Охрим с придыханием, в его голосе почудилась боязнь пришельцев.

— Помолчь гамо! — обрвал его Вятка, светлые зрачки у него все больше накалялись от злости, они становились темными. Он добавил, уже как бы про себя. — Смалявые нехристи, огаряне… Дальновато до них.

Бранок, поняв, о чем пожалел его дружок, попытался прояснить ситуацию:

— Луки у них тугие. Сбеги сказывали, что мунгалы гнут их из турьих рогов, а тетиву натягивают из подколенных жил тех диких быков, — он с сомнением поджал губы. — Наши стрелы вряд ли до смалявых достанут.

— А вот мы стрелим, оно и прояснится, — Вятка с каким-то радостным возбуждением взялся насаживать оперенную стрелу на тетиву, тоже сплетенную из жил домашнего скота. Железный наконечник у нее был скошенный, что придавало ему вид маленького скребка для разделки шкур. — Щас, нехристи, мы вас покрестим козельской железой самокованной…

Передовой десяток монгольских воинов продолжал крутиться на другом берегу широкой реки, занесенной напитавшимся водой, просевшим снегом, пришельцы были уверены в том, что находятся на безопасном расстоянии от урусутской крепости и стрелы защитников до них не достанут. Они, видимо, успели узнать все об урусутском вооружении и о боевых его качествах. На стенах самой крепости насторожились только дозорные, не покидавшие веж ни днем, ни ночью, они еще не успели осознать опасности, надвинувшейся на маленький городок, поэтому не спешили подавать сигнала бить во все колокола. Между тем монголы, оскалив рты с крупными желтыми зубами, издавали громкие звуки, похожие на смех, они выкрикивали незнакомые слова и потрясали оружием:

— Урусут, урусут, гыр-гыр!.. Алыб барын, урусут!..

Другие воины поднимали лошадей на дыбы и словно заходились в прерывистом кашле:

— Кху, кху, монгол!.. Урррагх!

Вятка насадил стрелу на тетиву и, натянув лук наполовину, прищурил один глаз, выискивая цель. Он ждал, когда кто-нибудь из врагов повернется к крепости спиной, чтобы постараться вонзить железный наконечник под лопатку. Он знал от сбегов — беженцев от орды, искавших спасения в их городке, что Батыевы воины, в отличие от остальных степных разбойников, прикрывают доспехами только грудь, живот и бока, но спина у них остается прикрытой лишь несколькими лоскутами кожи. Делать так монголов и кипчаков, пришедших с ними, принуждали военачальники для того, чтобы они не убегали от противника. У них считалось со времен Темучина, главного хана, прописавшего для орды в «Ясе» все законы, что тот из воинов, который показал врагу спину, достоин смерти, они поэтому не щадили себя, тем более, другие народы, пошедшие с ними в поход. Вятка это знал и не спешил отпускать тетиву.

На охоте у него получалось не промахнуться по дичи даже в лесу, среди стволов и веток, на расстоянии едва ли меньшем, чем сейчас. Лук у него тоже был добрым, он выменял его у заезжего восточного купца на несколько шкурок чернобурых лисиц. Он был собран из двух рогов какого-то степного животного и частенько вызывал завистливые взгляды других ратников, хотя редкостью этот лук среди козличей не считался. Купцы могли исполнить любое желание горожан, был бы спрос на товары и ценные шкурки для обмена.

Наконец один из всадников, истоптавших копытами коней девственный снег на другом берегу русской реки, отъехал от своих и будто примерз к месту, подавая рукой сигналы в сторону леса, чернеющего вдали сплошной стеной. Вятка внутренне напрягся, затем плавно приподнял лук, примеряя на глаз траекторию полета стрелы и, натянув так-же плавно тетиву до отдачи, разогнул пальцы.

Стрела шумнула оперением и унеслась в заснеженную даль, она угодила точно в спину монгольскому воину, было видно, как откинулся тот назад, доставая затылком до крупа лошади. Другие ордынские всадники подскочили к нему и закружились в бесовской круговерти, не переставая кричать что-то по своему. Они схватили его за плечи и опрокинули на холку лошади, кто-то подергал стрелу из раны и с визгом отвернул коня от раненого — в его руках остался лишь длинный конец стрелы с оперением, но без наконечника.

— Ух ты, как угораздило! — радостно вскинулся Вятка. — Надо Калеме-кузнецу наказать, чтобы он срезней с зарубинами наковал поболе, тогда их силком из тела не выдерешь.

Его помощники переглянулись, на бородатых лицах отражался испуг одновременно с восторгом от того, что враг оказался не бессмертным, как его расписывали, а тоже уязвимым. Охрим сдвинул со лба меховую шапку и помял бородатый подбородок:

— Вятка, а ты не поспешил с самострелом-то? — спросил он с сомнением в голосе. — Индо запамятовал, что сказывал наш воевода?

— А что он сказывал? — отозвался стрелок, не отрывая взгляда от вражеских всадников.

— Что Батыга не пройдет мимо нашего Козельска без осады, ему надо отомстить за послов числом с десяток, которых порубил наш удельный князь Мстислав Святославич пятнадцать весей назад на Калке-реке. За что сам и поплатился.

— Сплясали поганые на наших двенадцати князьях. Накидали на них горбылей и пошли в пляс на кривых ногах, пока они кровушкой не изошли, — напомнил Бранок ратникам о том событии, о котором знали козляне от мала до велика. Он тоже начал сомневаться в поступке Вятки. Добавил. — Заезжие дреговичи сказывали, что тот пир на крови устроил Себядяй, а случилось это у киевского Заруба, что стоит подле брода через Днепр.

— Ужель наш князь рубил ордынцев один! — вскинулся Вятка возмущенно. — А если и так, то не они должны нам мстить, а мы пустить тугарам и мунгалам юшку. Мы на них войной не ходили, они пошли на Русь многими ордами.

Бранок взбодрился, он тут-же схватился, пока Охрим разгонял сомнения в голове, за рукоятку длинного меча с круглым железным яблоком на конце для противовеса клинку.

— Истинное твое слово, — воскликнул он. — Мунгалы в те поры нас не пощадили, а иссекли всех русских ратников как ржаной колос серпом. А наши полки всего-то хотели помочь союзникам-куманам отогнать ордынцев от границ с ихним Диким полем.

— Русичей тогда было вместе с половцами в четыре раза поболе чагонизовых орд, и если бы степняки не повернули при виде ордынцев обратно, и не смяли наши полки, то неизвестно, кто бы праздновал ту победу, — встряхнулся и Охрим. — Нам, выходит, тоже пришла пора показать себя в ратном деле, потому как правда на нашей стороне, иначе мунгалы от нас за просто так не отстанут. — Он дотянулся до лука и ловко наложил стрелу на тетиву. — А нук-от и я ручной самострел примеряю, пока нехристи в себя не пришли.

Охрим деловито настроил лук, долго шарил взглядом по спинам вертлявых ордынцев, пока не прилип зрачком к одной из них, самой широкой. Но даже такая цель показалась недосягаемой, потому что на таком расстоянии стрела впилась бы в шубу уже на излете. А надо было бить наверняка, чтобы неприятель понял, что здесь встретят его не хлебом с медами и другими подарками, как встречали в иных краях, а летучей стрелой, быстрым копьем и острым мечом. Он чуть приподнял наконечник, служивший ему прицелом, с расчетом на потерю стрелой высоты на второй половине пути и, не отпустил тетиву сразу, а выдавил от себя левой рукой середину гнутого из корневища лука. И только потом разжал пальцы.

Это был мунгальский прием, которому старшины учили княжеских дружинников и ратников из молодых козельских мужиков с той поры, как орда пошла на Русь. Каждый сбег из малых и больших городов и весей, разоренных степным воинством, ненасытным как прузи — саранча, стремился выложить соплеменникам все, что успел узнать о силе, военных навыках и привычках узкоглазых врагов, не знавших пощады.

Стрела вспорхнула с крученой жилы и унеслась за реку, и тут-же над головами Вятки с Охримом резво хлопнула тетива от лука Бранка, не захотевшего оставаться в стороне. Лук у него был согнут из молодой ольхи, тетиву же он вытянул из подколенной жилы матерого лося, за которым гонялся по лесам несколько дней. Все трое как по команде подались вперед, напрягая зрение. За рекой ордынцы возились со своим товарищем, стараясь положить его поперек седла, они словно забыли об опасности, уже показавшей им свое жало. Наверное, тот воин был начальником, слово которого было законом и в руках которого были их жизни, поэтому они показывали перед ним и друг перед другом свою прыть, но бестолковая возня стоила им новых нериятностей.

Ордынец с широкой спиной скособочил вдруг голову и попытался достать стрелу, впившуюся в шею, рукой с висящей на ней плетью, через мгновение под вторым воином упал как подкошенный конь. Остальные мунгалы завизжали и бросились врассыпную, но тут-же опомнились, словно кто-то могущественный одернул их железным словом. Они взялись носиться по берегу, посылая стрелы на полном скаку в то место, откуда атаковал неприятель, не решаясь пересечь реку и за нею глубокий ров, засыпанные снегом. Солнце наконец-то пробило толщу тумана, укрывавшую равнину, отчего невозможно было угадать полет стрел, потому что они сливались с заискрившимся снегом. Ратники едва успели спрятать головы за бревнами заборола, как рой их с красным оперением впорхнул в проем и кучно вошел в заднюю стену. За ним последовала новая атака, еще и еще.

— Ладные у нас луки, — довольно ухмыльнулся Вятка под змеиное сипение ордынских стрел. — А и срезни Калема-кузнец наковал хрушкие.

— А ни то! — осклабился и Охрим, сомневавшийся до последнего в нужности затеи. — Ихний доспех-то оказался худой, и щиты, что у мунгал сбоку, из ивы плетеные.

Бранок лишь молча принялся осматривать свой лук, он был недоволен тем, что его стрела поразила только ордынского коня, лохматого как бродячая козельская собака.

Скоро мунгальские наконечники гарпунного вида взялись расщеплять надвое тростниковые древки своих же стрел, впившиеся в бревна раньше, стена, противоположная проему, оказалась густо утыканной ими. Вятка, прильнувший спиной к углу, задумчиво почмокал губами, длинноватое его лицо, обросшее соломенной бородой, мрачнело все больше.

— Так-от я глаголю, стрел у нас, знамо дело, прибавилось. Но ежели у маленького отряда мунгал имеется столько хрушких луков, нужно немедля бежать к воеводе и молвить ему, что пора поливать водой соломенные и щеповые крыши наших истоб, и мазать их грязью, — он с силой втянул в себя воздух. — Индо они займутся от огня в один момент, ежели нехристи обмотают древки горящей паклей и станут посылать стрелы так же, как нонче, и от нашего города останутся только тлеющие угли.

Охрим, свернувшийся клубком под проемом, сипло прокашлялся:

— Вряд ли крыши возьмутся полымем, нонче вся солома на них во льдах, а когда совсем потеплеет, лед-от потечет и промочет ее наскрозь.

— А ежели горящая стрела пробьет крышу-то и застрянет под застрехами, тогда как? — подал голос Бранок. И сам же ответил. — Тогда вся хата займется полымем изнутри.

Вятка помолчал, прислушиваясь к посвисту стрел вверху и сбоку от головы, потом сказал:

— Надо покрыть крыши сырыми досками и грязными шкурами. Нонче этой воды и грязи — не жалей, благо, на дворе самая-та распутица.

Помощники не ответили, было видно, что они согласились с его доводами и теперь мысли перекинулись с мирских дел на военные приготовления. Обстрел прекратился так-же неожиданно, как начался, вдали растаяли громкое фырканье и топот копыт мунгальских коней с визгливыми восклицаниями необычных всадников. Вятка хотел было расслабиться, он намеревался обратиться к друзьям с каким-то вопросом, но тут-же снова чутко навострил уши. Услышал вдруг какой-то непрерывный шорох, будто в летнюю пору приближался по крышам истоб и по кронам деревьев крупный дождь. Он все усиливался, нагнетая смутное беспокойство, словно переходил в сплошной ливень с градом, обещающий залить водой округу и побить рыбьи пузыри на окнах.

Бранок переглянулся с Охримом, оба снова взялись за луки, между указательным и средним пальцами скользнули длинные тростинки стрел, они замерли нижними концами на тетивах. Вятка сделал рукой упреждающее движение, рывком поднялся на ноги и осторожно выглянул наружу. То, что он увидел, заставило невольно отшатнуться назад. От далекого леса по равнине накатывались к козельской крепости волны воинов в островерхих малахаях и длиннополых шубах с пиками и круглыми кожаными или плетеными из ивы щитами с левой стороны, сидящих на небольших как у мунгальских разведчиков лохматых конях.

Первые ряды подошли так близко, что можно было разглядеть кривые сабли на широких пестрых поясах, похожих на восточные крученые кушаки заморских купцов, вместе с кругами волосяных арканов. Еще выделялись чехлы-саадаки для луков с колчанами, полными стрел с черными наконечниками, притороченные позади деревянных седел с высокими луками, отполированными до блеска. Кто-то из воинов был в цветных сапогах, кто-то в огромных плетеных бахилах с белыми урусутскими онучами поверх полосатых портов. Над головами колыхалось белое пятиугольное полотнище знамени, закрепленное на копье с конскими хвостами, свисающими с него, с вышитым на нем шелковыми нитками степным кречетом с вороном в когтях и несколькими широкими лентами. Множество пик, дротиков и сулиц за спинами воинов, сверкающих наконечниками, ритмично качались из стороны в сторону. Всадники и кони поблескивали зубами, словно заранее копили в себе клубки ярости, нужной им при штурме крепости. А может, это чувство было в них от рождения и никогда их не покидало.

Разномастая орда, ведомая невидимыми военачальниками, неспешно придвигалась к городским стенам, уверенная в своей силе и непобедимости. Бранок с Охримом не утерпели и тоже пристроились рядом со старшим, лица их начали вытягиваться а глаза выпучиваться, казалось, что этому действию не будет конца до тех пор, пока подбородки мужиков не упрутся в кадыки. Так оно и случилось, только тогда складки на щеках стали принимать суровые очертания, а мужики на глазах превращаться в мужественных ратников.

В этот момент на центральной козельской площади ударили в вечевой колокол, подвешенный к коренной балке звонницы церкви Спаса-на-Яру с голубыми куполами, ему ответил колокольный перезвон церкви Параскевы Пятницы на Завершье. Скоро колокола церквей на Подоле, на Нижнем Лугу, а потом во всей крепости, залились тревожной трелью и отозвались рассерженными басами. Заполошный медный бой заполнил округу, заставив русских людей замереть на месте и осенить себя крестным знамением, а воинов орды осклабиться в довольном оскале. Они были рады нескончаемому гулу, предвещавшему разбой, насилие и грабеж в новом урусутском городе, падущим на колени перед силой и величием, с добром в деревянных сундуках и женщинами с белыми телами.

Вот только запах от женщин, как от всех урусутов, шел не степной, настоянный на зловонии немытых с рождения тел, кожаных седел, сопревших под задницами, с прокисшей одеждой, от кровавой, как у степного курганника еды кочевника, а свежий, как от снега, смешанный с березовым ароматом. Таким запах был оттого, что урусуты через каждые шесть дней ходили в бани, наполненные горячим и душным паром, настолько плотным и обжигающим, что от него можно было умереть прямо в этой бане с камнями, раскаленными докрасна, которые они поливали ледяной водой. Они говорили, что пар выгоняет болезни, убивает насекомых и костей будто бы не ломит, и что от него прибавляется здоровье. Но все получалось наоборот, пар вышибал из воинов орды дух, обжигал внутренности и выворачивал кости из суставов.

Эта урусутская баня противоречила одному из главных законов степи, который гласил: если омоешь тело в воде, то смоешь с себя свое счастье. От незнакомого запаха у степняков кружилась голова и хотелось побыстрее разбавить его запахом крови беспомощной жертвы. Для этого имелось все, начиная от сабель и ножей, кончая крючьями на концах веревочных лестниц и волосяных арканов, которыми удобно было хвататься за деревянные зубцы крепостных стен, за дубовые части осадных машин, чтобы подтащить их к воротам, а заодно, когда нукеры проникали на городские улицы, протыкать кожу на животах защитников и цеплять их за ребра.

За спинами козельских аргунов-плотников послышалось сплошное вжиканье, это по взбегам спешили на навершие стены ратники и дружинники, кто в сапогах, кто в лаптях, перебрасывая луки из-за спины в левую руку, нашаривая правой рукой стрелы в сумицах, плетеных из лыка. Вятка бросил невольный взгляд по направлению к проездной башне, перед которой всегда находился неширокий подъемный мост через Жиздру. Его не убирали даже зимой, превращая в продолжение дороги, с которой можно было свернуть на Серёнск, маленький городок, своего рода кладовую крепости со скринами и порубями, до верху забитыми припасами и зерном в рогожах. По этому мосту посадские возили горожанам продукты своего производства, включая, кроме овощей, фруктов, мяса и зерна, шерстяные домотканые изделия, а так-же глиняную посуду, плетеные корзины и другие поделки из дерева и железа.

Вторая воротная башня находилась на другом конце города, ее ворота открывались на южную напольную сторону, впуская поезда с заграничными товарами и защищая жителей крепкими дубовыми плахами от степняков, частых «гостей» в этих местах. Ту башню козельский воевода давно приказал укрепить новыми городнями, углубить перед ней ров и нарастить старый вал землей из этого рва. Кроме всего, сам вал был покрыт глиной, выходящей в этих местах на поверхность, ее обожгли кострами, разведенными на дне рва, отчего она стала гладкой и заблестела будто глазурью. Вдобавок, когда нагрянули морозы, глину полили водой, что превратило вал в ледяное неприступное препятствие для пеших и конных врагов. Таким же образом обустроили вал с северо-востока городка и с юго-запада.

Кроме всего был спешно прорыт канал между Жиздрой и притоком Другусной с плотиной в устье последней, чтобы в случае осады ее можно было разобрать и пустить воду в ров, потопив в нем осаждающих. Сам городок Козельск, центр удельного княжества, был, помимо рукотворных сооружений, окружен четырьмя реками: Жиздрой, Другусной, Клютомой и Березовкой, он представлял неприступную крепость, защищенную с трех сторон самой природой. Без защиты оставалась лишь южная сторона, напольная, которую горожане постарались укрепить со всем усердием. Но с северной стороны ворогов никто не ждал, стена тут была неприступна из-за широкой реки перед ней, высокого и отвесного левого берега, на котором высились крепостные стены, и заболоченной низины с заливными лугами с правого берега, старицы и озерки на которых промерзали до дна лишь в зимнюю стужу. Козличи редко привечали с этой стороны стрелой незваных гостей, там находились сплошь города русичей, раздираемые внутренними распрями.

Но в этот раз Батыга пришел не из южных бескрайних степей, а с севера, от Новгорода, который не решился брать из-за того, что любимая шаманка Керинкей-Задан, одетая в рваную шубу, с грязным бубном в заскорузлых руках с крючковатыми ногтями, увешанная с ног до темени птичьими головами, костями мелких животных с их черепами и множеством лент, утратившим цвета из-за грязи, покрывавшей толстым слоем и саму колдунью, утонула в болотах, не успев поведать джихангиру, что сказали желтые степные духи онгоны, приносящие ей вести с семидесяти сторон света. А всего тех сторон насчитывалось семьдесят семь.

Вятка пошарил глазами вокруг главной башни и сердце зачастило ударами, ему показалось, что бревна, из которых был собран мост, не успели убрать. Хотя об эту пору он был бесполезным что для осаждающих, что для осажденных, была все же надежда, что осада продлится долго и Жиздра успеет освободиться от льда, став для степных орд непреодолимым препятствием. Но потом он шумно перевел дыхание, вспомнив, что переправу разобрали еще седмицу назад, а на снегу, укрывающем реку, чернеют следы от нее и полозьев дровен с пожитками посадских, решивших переждать смуту за городскими стенами.

Теперь к этому месту бежало десятка два мужиков, женщин и детей, не успевших по каким-то причинам укрыться в крепости раньше, несмотря на то, что козельский воевода давал распоряжение: сжечь дотла весь посад на случай прихода орды в их места, для лучшего обзора дружинниками поля боя и для того, чтобы мунгалы не смогли укрываться в избах и отдыхать в них. Посад успели сжечь, но видно не все выгорело дотла, если остались люди, которые спешили сейчас к воротам. Да кто бы открыл их несчастным, когда враг одним копытом уже утвердился под стенами, разве что ратники сбросят вниз пеньковые веревки и подтянут людей наверх.

Но и этому не суждено было сбыться. Не успели посадские перебежать по снегу Жиздру, как от ордынских полчищ отделился отряд нукеров. Они сноровисто вскинули луки и расстреляли, не сбавляя бега коней, беженцев от мала до велика. Крепостная стена, успевшая принять в вежи, на прясла и в заборола дружинников с ратниками, ахнула от невиданного изуверства, на ордынцев посыпалась туча стрел и вертких сулиц. Загудели в полете болты, похожие на толстые копья, пущенные из арбалетов, привезенных ванзейскими купцами в обмен на козельские товары. Но лишь единицы из всего оружия смогли зацепить мунгалов наконечниками, не нанеся большого вреда.

И все-же в плотных рядах началось волнение, когда один из ордынцев, проткнутый болтом насквозь, вдруг вырвался на коне вперед и принялся носиться вдоль рядов войска, мотаясь в седле из стороны в сторону тряпичным пугалом. Кто-то из мунгал попытался схватить коня под уздцы, кто-то рванул на себя болт за древко, но это делу не помогло. Видимо, не только всадник, но и конь был поражен стрелой из лука в больное место, не давая возможности справиться с охватившей его паникой. Русские ратники, глядевшие из-за углов заборол, видели, как ордынец в лисьем малахае, одетый в кожаную бронь с металлическими бляхами, нашитыми на нее, резко взмахнул рукой и сразу несколько стрел впились в шею и в глаза животного, заставив его упасть на колени, а потом повалиться на бок.

На всадника и на коня набросили арканы и уволокли в глубь войска. Тот-же ордынец выхватил саблю и выбросил руку вперед, из-за его спины сорвался десяток воинов, натягивая на скаку луки. Они кинулись с едва приметного берега на речной простор и сразу провалились в рыхлый снег по лошадиные шеи. Кони завизжали и забили копытами, пытаясь выбраться из плена, но попытка ни к чему не привела, а только затянула всадников в снег еще глубже. Видимо вода, скопившаяся под ним, успела пролизать слой льда, укрывавший реку, копыта скакунов скользили по нему, не в силах найти твердую опору.

— Добрая примета, — воскликнул кто-то из дружинников под радостное галдение мужиков. — Мунгалы обломают лошадиные зубы об стены нашей крепости.

— А ни то! — дружно поддержали его. — Слава Перуну, и Велесу слава…

— И богу Яриле слава, что размягчил под погаными снежную твердь.

— А мы тожеть не замаемся, на то мы тут приставлены…

Между тем ордынцы, попавшие в снежный плен на Жиздре, выбрались на берег с помощью волосяных арканов соплеменников и попытались снова занять места в плотных рядах. Но сделать этого им не удалось, навстречу выехали нукеры в добротных шубах и в островерхих меховых колпаках с отворотами, они окружили незадачливых зачинщиков атаки, разоружили их, а командиру смахнули саблей голову на виду у всех. Потом провинившихся под одобрительный гул войска и хриплый рев рожков прогнали между рядами воинов, и они растворились в их среде.

— Вота они как своих-то! — ахнул кто-то из защитников. — Чего же от поганых ждать нам?

— А нечего ждать от них пощады. Вятка с мужиками показали, как надо с ними обходиться, — громко откликнулся его сосед. — И я мыслю, что войну с Батыгой надо вести не на живот, а на судьбину.

Вятка отвернулся от проема в забороле и поставил лук нижним концом на деревянный пол, он понял, что после случая с мунгалами, попавшими в снежный плен, ждать атаки на крепостные стены пока не придется. Затем повернулся к ратникам:

— Мунгальские старшины поступили правильно, — сказал он так, чтобы его услышали стоящие на стене. — Ежели б за тем десятком бросились остальные десятки и сотни, то сколько воев погибло бы и в мокрых снегах, и от наших стрел.

На прясле на некоторое время установилась тишина, защитники понимали, что Вятка сказал правильно, но им было жалко, что картины с неприятельской атакой не произошло. Они бы тогда постарались помочь ворогам уменьшить их же численность.

— Если бы они послов заслали заместо десятка воев со стрелами, начавших изгаляться перед нами, тогда воевода затеял бы с ними толковище, — раздумчиво заметил ратник из посадских в самодельном тегиляе, панцире, подбитом пенькой. Он покосился на странное воинство, заполонившее равнину до кромки леса. — У мунгал как, пока по ним не стрелишь, покалякать о животах еще можно, а как стрела с тетивы спорхнула, хоть до них не долетела, а глуздырем уткнулась под копыта коней, а еще не дай Бог кого задела, тогда руби домовины.

— Это еще поглядеть надоть, — расправил крутые плечи Темрюк, княжий дружинник в колонтаре — кольчужном доспехе без рукавов и в шеломе с шишаком и с бармицей сзади — железной сеткой из мелких колец. Широкое его лицо прикрывала личина, повторяющая каждую складку, на ногах были бутурлыки из металлических тонких пластин. Он повернулся к ратнику, говорившему об обычаях орды. — Вота оповести нас, Прокуда, за сколько ден смалявые нехристи овладели вашей Рязанью. А там ратей под десницей князя Романа Ингваревича и воеводы Еремея Глебовича были тьмы. Да рязанцы позвали еще половцев.

— За шесть ден, Темрюк, — отозвался тот, которого окликнули по имени Прокуда, он был в байдане — кольчуге из плоско раскованных колец, с прямым мечом в правой руке и с кистенем в левой. — Тако же и Владимир, стольный град, продержался несколько ден, Георгий Всеволодович, Великий князь Руси, оставил его на сыновей, Всеволода и Мстислава, решив дать бой на реке Сити под Красным Холмом. Зряшно он поступил, и детей сгубил, и сам с войском, которое успел собрать, погиб бесславно.

Чернобородый воин из сбегов в бахтерце без рукавов и с железными пластинами на груди процедил сквозь зубы:

— Зато эти мунгалы, что стоят под козельской стеной, за своего царевича Кюлькана, молодшего сына Чагониза, убитого под Коломной, положили в могилу с ним сорок русских девушек вместе с конем в золотой сбруе и хашарами — пленными без счета. Среди них были мои брат и сестра, — одна его узловатая рука нервно теребила костяную рукоятку засапожного ножа в ножнах, засунутых за кожаный пояс. А шуйца, левая рука, опиралась на огромный ослоп — дубину, обитую железом, с острыми шипами вокруг утолщения внизу. — Они оставили от Коломны одни обугленные головешки.

Дружинники окидывали гневными взглядами ордынскую тьму, покрывшую черным пологом равнину за правым берегом Жиздры, на скулах ходуном ходили тугие желваки. Было видно, что косоглазым воинам, грудившимся тесными рядами в лучах полуденного солнца, не привыкать устраивать кровавые пиры. Так же можно было понять по неподвижным выражениям на широких лицах с раскосыми глазами, что свою жизнь они ценили тоже не высоко.

— Якуна, не один ты страдалец, мы тоже пришли сюда не меды пить, а для мести, — мягко сказал чернобородому воину седой, еще крепкий, старик в справной сброе и с секирой на плече. На поясе у него висел длинный прямой меч в кожаных ножнах, обложенных медными пластинами. — Коломна была не первой и не последней, за ней пали Суздаль, Переяславль, Юрьев, Кашин, Скнятин, Бежецк, Псков, Судиславль — все тут есть остатками своих граждан. Кто один пришел, а кто с семьей добрался околесицей по темным лесам.

Позади ратников объявился Калема-кузнец, поднявшись по взбегам на прясло, перевел дыхание. Он слышал, что сказал старик, вгляделся, моргая сощуренными глазами, в черное болото из малахаев и остроконечных азиатских шапок, и скрипнул крепкими зубами:

— Мунгалы на такое горазды, они только за один месяц опустошили четырнадцать русских городов — Полоцк, Ярославль, Кострому, Галич, Бело-Озеро… Там даже кошек с собаками не осталось, видать, кипчаки сожрали, что за ними увязались. Сказывали, мунгалы тоже ничем не брезгуют, они даже питаются кровью загонных коней, которых ведут за собой на чембурах — третьих поводах. Когда им жрать нечего, надрезают яремную вену и пьют из нее кровь, — он сплюнул в сторону. — Один Торжок продержался две седмицы… И здесь Батыге придется вкусить железа досыта, я успел наделать с помощниками довольно заготовок и для стрел, и для сулиц, и для ганзейских арбалетов-самострелов.

— Здравица тебе, Калема-кузнец, — разом заговорили защитники крепости, стоявщие возле заборола, в котором находились Вятка с ратниками, принявшими бой первыми. — Пусть не устанут твои десница с шуйцей ковать мечи и ножи, и пусть у тебя не кончается железо.

Между тем, ордынцы за крепостной стеной продолжали жить своей жизнью. На невысоком холме слева ближе к западной стене, объявилась свита из мунгалов в добротных шубах и круглых шапках, обшитых собольими шкурами, из нее выехал на длинноногом жеребце всадник в медвежьей шубе и в круглом блестящем шлеме с шишаком и белым пером цапли над ним, застыл истуканом на верху. Подле стремени вертелось какое-то существо, похожее на побитую собаку, наряженную в лохмотьях от восточных одежд. Оно то било палкой в круглый бубен, то крутилось юлой на месте, будто рассеивая что-то вокруг себя, а то вдруг падало на спину и дрыгало ногами, взбивая мокрый снег маленькими горками. Наконец странное существо надолго приникло к зеленому сапогу важного мунгальского сановника, который даже не шелохнулся, а лишь чуть наклонил голову вниз. Выслушав шамана, знатный всадник вздернул подбородок и поднял вверх руку с плетью, существо крутнулось вочком еще раз, и испарилось между ногами коней свиты.

От холма донесся ритмичный барабанный бой, захрипел рожок, заревели натужно длинные трубы. Трубачи находились за спиной господина, ближе к подножию холма. Защитники крепости увидели, как подобралось огромное войско, разделившись на десятки и сотни во главе с начальниками. Часть ордынцев, стоявших позади, повернула коней и стала быстро удаляться туда, откуда пришла, оставшаяся меньшая часть разделилась на несколько отрядов по пять всадников в ряд и тоже повернула назад, уходя от стен городка. Нехристи оставляли после себя загаженный снег и тяжелый дух, приносимый на стены крепости порывами весеннего ветра.

— Уходят, смалявые огаряне? — Охрим выпучил глаза и уставился на Вятку. Тот не выпускал из рук тетиву лука со стрелой, приставленной к ней. Бранок тоже повернулся к старшему десятка ратников, собравшихся за их спинами, но промолчал. Охрим добавил. — А может, они решили нас выманить, так этот прием нам известный.

Вятка обвел потяжелевшим взглядом подчиненных и приказал незнакомым хриплым голосом:

— К бою, козличи, кончилась наша мирная трапеза, — он дернул правым плечом. — Теперь нам предстоит питаться кровавой пищей до тех пор, пока десница будет держать меч.

Ратники поначалу застыли на месте, не понимая, отчего старший отдал такой приказ, когда вороги собрались уходить от городка. Потом как по команде зашевелились, занимая каждый свое место, заранее указанное им на стене.

— Стрелы сберегать, зазря их в мунгалов не пускать, — Вятка подхватил с другими ратниками плаху, лежащую под ногами, и ловко вогнал в гнездо. Смахнул за спину прядь длинных волос, выбившихся из-под подшлемника с длинными ушами. Шлем, как и броню, он оставил дома, как и двое помощников. — До леса нам теперь не добраться, и в броню облачиться не успели…

— Вятка, вот твоя броня, — звонко крикнула девушка в фофудье — теплой одежде и в цветастом платке, из-под которого на спину сбегала соломенная коса с косником — треугольным украшением на конце ленты, вплетенной в нее. В руках она держала кожаный доспех, покрытый металлическими пластинами.

— Вота, Агафьюшка! — завидев сестру, оторопел ратник от неожиданности. — Откуда ты взялась?

— А как только ударили в набат-то, так мы все побежали сюда, — объяснила Агафья, отдавая бронь брату.

Вятка оглянулся вокруг и только теперь увидел, что по полатям — проходу с внутренней стороны крепостной стены — бегают девки и бабы с недорослями и стариками, каждый из добровольных помощников был не с пустыми руками. Скоро на пряслах выросли горки из камней и бревен, а возле лучников появились берестяные туески, плотно забитые стрелами с калеными наконечниками, припасенными по приказу того же воеводы задолго до прихода орды в эти места. Туески и мелкие камни подносили женщины с молодыми девками, прибежавшие под стены с первыми тревожными звуками козельских колоколов, они же разожгли костры под большими котлами с черной смолой, называемой варом, и готовились разлить кипящее варево по глиняным горшкам с широкими горлами, обмотанным тряпками. Отроки от двенадцати до шестнадцати лет скакали по взбегам, помогая мамкам, отцам и братьям кто чем мог.

Крепостная стена вокруг городка на всем протяжении пришла в движение, и не было на ней ни одного праздного человека. Священники в фелонях — церковной одежде до пят, в камилавках — высоких фиолетовых бархатных головных уборах, а монашествующие в клобуках с тремя черными лентами, ниспадающими на спину, в куколях, остроконечных черных колпаках с нашитыми на них спереди белыми крестами, не уставали махать кадилами, благославляя козличей на ратный подвиг. Некоторые, засучив рукава фелоней, хватались за концы тяжелых бревен и волокли их вместе с ратниками на прясла, поближе к бойницам. Город пришел в движение от Завершья до Подола с Щитной, Мечной и Копейной улицами, до Нижнего Луга с волглыми соломенными крышами на истобах, топящихся по черному, до сбегов из других мест, живших кто в землянках, кто в шалашах. Их было мало — сотни две женщин, детей и стариков, среди которых насчиталось бы несколько десятков мужиков — почти всего населения, оставшегося от разоренных ордынцами русских весей, но все они пришли под стены крепости, помогая защитникам кто чем.

Это обстоятельство придавало силы дружинникам с ратниками, несмотря на то, что никто не слыхал еще голоса воеводы, не получил напутствия матери козельского князя Василия Титыча, двенадцатилетнего правопреемника на княжество от Ольговичей, ведущих начало рода от Рюриковичей. Род этих князей происходил не из ярлов из северной варяжской страны Халогаллан, хотя многие славяне считали их таковыми, а из такого же славянского племени, жившего ближе к границам с варягами, что послужило быстрому их внедрению в привычную среду. Не было и самого веча на главной площади, где разрешались городские вопросы — так быстро все случилось.

А на равнине, раскинувшейся за правым берегом Жиздры, окаймленной на горизонте черной полосой леса, разворачивались события, не виданные до сей поры ни одним козлянином. Несколько больших отрядов мунгалов по пять человек в ряд продолжали движение по направлению к лесу, они выдерживали между собой равное расстояние, не приближаясь и не удаляясь друг от друга. Кони перебирали мохнатыми короткими ногами, неся на спинах всадников с такими же короткими и кривыми ногами, воткнутыми носками обувки в стремена, свисавшие чуть ниже середины круглых боков этих лошадок, в большинстве рыжих по масти.

Всадники, одетые в длинные шубы, в лохматых малахаях с наушниками, с кучей оружия, навешанного на них со всех сторон, казались по сравнению с конями великанами, оседлавшими маленьких животных. Но так только казалось, потому что не было на свете скотины, выносливее монгольской лошади, даже ослы с ишаками не могли сравниться с ними ни в чем — ни в силе, ни в выносливости, ни в скорости. Эта деталь, необъясниимая на первый взгляд, была одной из разгадок непобедимости монгольского войска, заставившего работать на орду со столицей Каракорум половину подлунного мира. Монголы с другими примкнувшими к ним кочевыми племенами, жили в каменном веке, не имея ничего и не умея тоже ничего, хотя окружены были нациями, цивилизованными по тем временам — с востока китайцами, корейцами, уйгурами-писарями при средневековых дальневосточных дворах, с юга граничили с Тибетом, через него с Индией, с юго-запада со среднеазиатскими халифатами, имевшими письменность с государственностью.

Это недоразумение указывало на неоспоримый факт, что человеческий мир имеет общие корни с миром животным, среди которого были свои тигры, львы, трутни с одной стороны, а так-же лошади и коровы с пчелами с другой. Среди людей так-же были воинственные племена и нации нахлебников, не желавшие жить мирно и работать на свое и общее благо, стремящиеся жить за счет других, а так-же народы, толкающие мир разумом и трудом к цивилизации. Пчелок с дойными коровами было больше, нежели пантер и оводов, они были по большому счету беззубыми, чем пользовались слепни и другие кровопийцы из зверей на четырех ногах.

Вот почему империя чингизидов, рассадник зла и насилия в течении нескольких веков, раскинулась на востоке от Корейского полуострова с Тихим океаном, омывающим его берега, до южного Русского моря с множеством кочевых народов вокруг него. И курултай во главе с Угедэем, каганом всех монгол, решил расширить границы империи не только на севере, но дойти на западе до последнего моря, за которым не будет уже никого из племени людей, чтобы поработить человечество полностью и доить его веками, утопая в роскоши, добытой кровавыми походами. Такой наказ дал Высший совет монгольской Орды Батыю, внуку Потрясателя Вселенной, назначив его джихангиром — начальником войска, собранного из степных, равнинных, горных и приморских с озерными народов, подмятых великим ханом, имя которого после его смерти нельзя было произносить вслух. Под власть Батыя попали и одиннадцать царевичей-чингизидов, ненавидевших его, мечтающих каждый стать великим каганом Орды.

Но никто из царевичей, как и Батый, не подозревали, что они находятся под пристальным вниманием непобедимого полководца Субудая и, если посмотреть со стороны, могло показаться, что под заботливой как бы его опекой. Славное звание — багатур — дал ему Потрясатель Вселенной. Это было тоже тайным решением курултая, о котором знали немногие, желавшего таким образом убить сразу двух зайцев — не дать царевичам передраться, и выявить среди них единственного, достойного титула кагана всех монгол.

Так было прописано в законах «Ясы», составленной Священным Воителем и записанной им с помощью китайских мудрецов на китайской же бумаге, «Ясе», предугадывающей падение преемников в роскошь и разврат, и тем самым частично отрицающей наследственность. Так-же, как никто из высокородных не догадывался, как ненавидит их на самом деле великий полководец с рукой, высохшей как больная лапа у побитой собаки, с одним глазом и с болезнями, разъедающими его. Как хочет он вытолкнуть наверх двоих сыновей, старшего Урянхая и младшего Кадана, чтобы каганом стал кто-то из них, а не зажравшиеся и развязные потомки его лучшего друга и повелителя всех монгол на века, которого он боготворил, Великого хана бескрайней степи и завоеванных им народов. Чего стоил хан Бури, незаконнорожденный от кипчакской женщины сын Мутугена, внук Чагатая, правнук Чингисхана, он день наливался хмельными напитками хорзой или орзой, сброженными из кумыса, потом всю ночь менял наложниц. И так продолжалось изо дня в день.

Его отец, хан Мутуген, соединился с женой своего раба, а когда она понесла, монголы отлучили ее от мужа и оберегали до тех пор, пока она не разрешилась мальчиком, которого назвали Бури. После чего женщину вернули мужу. Не зря говорили, что в его жилах течет дикая кровь. Бури был хорошим военачальником, но ему было бесполезно доказывать, что с женщинами нужно быть осторожным, потому что они обладают ключами от войны и мира. И что Великий Воитель, божественный прадед, был изранен кинжалом, оказавшимся в руках дочери кипчакского правителя, одной из наложниц, что ускорило его смерть. Чингизидам было наплевать друг на друга, тем более, на окружающих, стоящих ниже рангами, которых они не считали за людей. И недалекая эта заносчивость принесла, в конце концов, свои плоды.

Отряды дошли скорым шагом почти до черного массива леса, казалось, что они скроются в нем, чтобы не возвращаться больше назад. И вдруг вся масса всадников, как по команде незримого повелителя, повернула назад, ускоряя бег, наращивая из глубин дикий вой и пронзительные крики, переходящие в единый клич монгол:

— Кху! Кху!.. Урррагх, монгол!..

Только теперь козличи осознали; что мунгалам, пришедшим воевать их, нельзя верить не только на слово, но и на действие. Не зря сбеги не уставали повторять, что ордынцы похожи повадками на леших и водяных, завлекающих людей в тенета, откуда возврата не было. Ратники приготовились к отражению атаки, наложив стрелы на тетивы и положив большие камни с бревнами на края проемов и плах в бойницах. Они с нарастающим волнением смотрели, как мчатся по заснеженной равнине отряды степных воинов, похожие на толстых змей, издающих вой, визг и другие звуки, смахивающие на поросячьи, когда тех тащат из клети на разделку. Первые пятерки всадников доскакали почти до реки, казалось, ордынцы решили сходу проскочить по рыхлому снегу, укрывшему речную ширь, до другого берега, чтобы потом подняться так же стремительно на вал перед стеной.

— Неужто они решатся на такое, и тот десяток мунгал их ничему не вразумил? — затаил дыхание Охрим, стоящий плечом к плечу с Вяткой и Бранком.

— Какой десяток!? — отрешенно откликнулся Вятка, не отрывая взгляда от передовых рядов степных воинов, летящих, казалось, по воздуху. И встряхнулся, вспомнив десятского мунгальского войска и его отрубленную голову. — Не ведаю, что они могут сотворить, но теперь знаю, что ордынцы способны на все.

Ратник поправил сброю, принесенную сестрой, затянув ремни на ней покрепче, взвесил в деснице топор, как бы примеряясь к топорищу, и снова со вниманием посмотрел на равнину за Жиздрой. И вдруг увидел то, о чем много раз слышал, но не придавал значения, и от которого едва не лишился теперь жизни. Первые отряды ордынских воинов, состоявшие из двух или трех сотен всадников, круто повернули коней, не доскакав до реки пяток сажен, направив их бег вдоль кромки берега. Мунгалы развернулись боком в высоких седлах, подняли луки и выпустили тучи стрел по направлению к крепостной стене, не замедляя бега скакунов, помчались обратно, уступая место новым рядам лучников с готовыми сорваться с тетив стрелами.

Вятка с помощниками едва успел укрыться за бревнами заборола, как по стенам, по навесу, законопатили каленые наконечники, стремящиеся найти лазейку или щель, чтобы протиснуться в нее и поразить защитников смертоносным укусом. Козличи знали, что многие мунгальские стрелы были отравленными, смоченными в змеином яде, и если наконечник оставлял на теле лишь царапину, это уже не спасало человека от смерти. Кто-то вскрикнул на полатях, кто-то громко охнул внизу под стеной, где стояли котлы для разогрева смолы, кого-то злая стрела поразила на улице, прилегающей к внутренней стороне крепости. Это были не первые жертвы козличей от татаро-монгол, пришедших незванными к мирному торговому городку, стоящему на границе с Диким полем и на перекрестке дорог, бегущих через него во все стороны.

Первыми пали посадские, которых ордынцы постреляли из луков походя. Но волна ярости защитников города против ворога возросла в этот момент во много раз, каждый из горожан решил для себя, что будет драться, защищая дом и родных, не на живот, а на судьбину. И тот факт, что городское вече не успело состояться из-за спешности событий, развернувшихся под стенами, уже не играл роли.

Вятка сбросил оцепенение и приник к смотровой щели в дубовой плахе, которую он с помощниками сумел установить. Бранко с Охримом и другими ратниками жались по стенам заборола и по углам, укрывая головы щитами, принесенными родственниками. Вся противоположная стена, как и бревна других укрытий, были утыканы неприятельскими стрелами с разноцветным, черным по большей части, оперением. А они все сыпались и сыпались, словно прорвало хляби небесные и на защитников нескончаемым потоком обрушился железный град.

Откуда-то снизу снова донесся женский вскрик, не успел он истаять, как повторился опять, теперь уже мужской, на прясле возле глухой вежи. Видимо, кто-то из княжьих отроков, испугавшись смертельного дождя, надумал поискать убежища получше, да не рассчитал с отходом. Вятка крепко сжал кулаки, раньше бы бросился на помощь, теперь же только скрипнул зубами и вжался лбом в сырое бревно с прорезью между ним и другим сверху. Снова тело, как в первый раз, когда увидел надвигавшихся по равнине мунгал, взялся сковывать неприятный холодок оцепенения. Он встряхнул плечами, стянутыми ремнями от сброи, и попытался задавить страх, возникший в глубине груди.

Отряды ордынцев успели образовать на равнине несколько огромных колец на равном расстоянии друг от друга, которые соприкасались одной стороной с берегом Жиздры и равномерно крутились в разных направлениях. Сверху стены было видно, как лучники, приближаясь к береговой кромке, поддергивали правый рукав шубы, заголяя руку до локтя, затем натягивали тетиву со стрелой, зажатых между указательным и средним пальцами правой руки, резким выталкиванием дуги левой ладонью от себя. После чего они отпускали тетиву и стрела летела по кривой, одинаковой почти у всех, в сторону крепости. Воины сразу отъезжали от берега, заворачивая коней на новый круг, и где-то на середине вытаскивали новые стрелы из колчанов, торчавшие из них черными наконечниками, будто кузнечные заготовки в ведре с водой. Тучи их непрерывным потоком стремились через реку, закрывая солнце темной пеленой, казалось, что дьявольскому круговороту не будет конца.

Так оно и было на самом деле, не только потому, что в колчан ордынского воина влезало не менее тридцати-сорока стрел, а всех воинов невозможно было сосчитать, но и потому, что от леса готовилась оторваться новая лавина степняков на отдохнувших конях, сытых, жадных до человеческой крови и чужого добра.