Козельск — могу-болгусун (Козельск — злой город)

Глава четырнадцатая

Саин-хан покачивался в седле, накинутом на спину мохнатой лошаденки, покрытой вместо потника кипчакской попоной с причудливым рисунком, вытканном золотыми и серебряными нитями. Он не зря пересел перед походом к стенам Козелеска с арабского скакуна на степного жеребца вороной масти с белыми отметинами, только тот мог выдержать путь по урусутским лесным просекам с грузным хозяином на хребте. Выносливое животное чутко ставило широкие копыта между корнями деревьев, вылезшими на поверхность, перешагивая через гнилые пни, толстые сучья и норы лесных обитателей. Кроме того, его низкорослость позволяла не задевать наконечником шлема толстых нижних ветвей из не обрубленных саблями кебтегулов. Остальные породы лошадей годились лишь для состязаний на праздниках и для выезда на ханские приемы в Каракоруме.

За джихангиром, сразу за его минганами из дневных стражников, клевал в седле носом старый лис Субудай-багатур, не знавший ни одного поражения. Только под крепостью Козелеск, встретившейся на пути левого крыла под водительством Гуюк-хана, войско было вынуждено задержаться почти на два месяца. Это обстоятельство породило в царских головах мысль о том, что Непобедимый, бывший наставником и у сына кагана всех монгол, стал не так блистателен в военных хитростях, и его пора с почетом отправлять на покой. Но джихангир не спешил думать так-же, он успел познать возможности великого полководца и понимал, что им еще рано было исссякать. Он размышлял о том, что за семь недель, проведенных в сумрачных лесах недалеко от крепости, войско уменьшилось в численности на два с лишним тумена. Что погребальных костров вокруг уртона, временного стойбища, заметно прибавилось не только из-за нехватки продовольствия, но и из-за неизвестных болезней, перед которыми были бессильны шаманы, провожавшие день за днем лучших воинов орды в лучший мир, во владения бога неба Тенгрэ, визгливыми взываниями к богу войны Сульдэ.

Но теперь оставить городок не наказанным его не мог заставить даже высший совет ханов в Карокоруме, собиравшийся во дворце кагана Угедэя по поводу вестей, посылаемых им с гонцами каждые девять дней через леса и реки, горы и степи. Крепость должна была пасть во чтобы то ни стало, только тогда можно было не думать о насмешках, подстерегавших на каждом шагу внука Священного Воителя. Джихангир смахнул с лица очередную летучую тварь, которых в лесу было как мошек возле болота, отодвинул от груди пальцами край китайского панциря, чтобы пропустить между ним и одеждой немного свежего воздуха. День с утра занялся жаркий, обещавший к обеду напитаться зноем, переносимым здесь хуже чем в степях, где он был более сильным и злым, свою роль скорее всего играл воздух, насыщенный водяными парами и становившийся горячим и тяжелым.

На какое-то время это принесло облегчение, взопревшее тело взбодрилось, заставив распрямиться спину, лишь под задницей не прекращали саднить мозоли, набитые лошадиными хребтами, ощущаемые даже через вечное седло с толстой попоной под ним. С ними не могли справиться ни мази колдунов, ни губы охтан-хатун, его младшей госпожи, кюрюльтю юлдуз, посещаемой им чаще остальных жен, в том числе и чистокровных монголок, выражавших недовольство резкими движениями и скрипучими голосами. Но с теми нельзя было вести себя как с кипчакскими наложницами, которых можно было избить или убить в порыве гнева, за каждой монголкой стояла родовая знать, и чем большими правами она обладала, тем больнее мстила обидчику их родственницы. А хурхэ юлдуз, маленькая звездочка, смогла найти к нему, несмотря на четырнадцать лет, кратчайшую дорогу, не зараставшую с тех пор, как он переступил порог ее юрты.

Ночь перед походом Ослепительный провел у нее, юлдуз успела как всегда вплести в жесткую гриву монгольского коня цветные ленточки, напитанные заклинаниями о защите господина не только от мангусов, дыбджитов, лусутов и других злых духов, но и от вражеского клинка с меткой стрелой. Джихангир масляно взглянул на них, возбуждавших похотливые чувства, сквозь оплывшие от приятных воспоминаний веки, он даже протянул руку, стремясь усилить сладость в груди и в животе, и всхрапнул в предвкушении новых встреч с охтан-хатун. Телом овладела томная расслабленность, при которой хотелось одного, чтобы никто не посмел нарушить тягучесть мыслей под китайским серебряным шлемом с золотыми крыльями по бокам, надвинутом по едва обозначенные природой брови. Но об этом можно было только мечтать, к тому же мошкара и другие насекомые впивались в кожу, стремясь угнездиться под ней, доставляя немало неудобств.

Впереди мерно покачивался в руках мощного тургауда туг с рыжим хвостом лошади Великого Потрясателя Вселенной, с шонхором-кречетом на нем со смарагдовыми-изумрудными глазами, в котором жил его дух — покровитель всего войска, сжимавший когтями черного ворона, а выше небо загораживала темно-зеленая сплошная стена из вершин деревьев, сомкнутых друг с другом, из-за которых не было видно клочка ярко-синего здесь неба. Она была нудной, навевающей смутное ощущение опасности, как вода озера в краях, где жило племя Синего Волка, его и священного Воителя родины, в водах которого никто из монгол никогда не омочил даже ног. Постепенно чувство тревоги вытеснило из тела блаженство и породило на него ответ ввиде раздражения, кончавшегося часто взрывами бешенства, неконтролируемого и беспощадного, от которого летели на землю многие головы, могущие при других обстоятельствах остаться на плечах.

Джихангир подумал о том, что Гуюк-хан специально решил испытать и его воинские доблести, чтобы в случае неудачи по взятию городка усилиями двух крыльев свалить все беды в один котел. Тогда ответ перед высшим советом пришлось бы держать не одному ему, тем более ханы Кадан и Бури не сумели сходу оседлать стены крепости, тумены откатывались на прежние позиции, занимая места, недавно занятые ушедшими в лучший мир многими воинами Гуюк-хана и его правой руки Бурундая. При этой мысли в холодных зрачках саин-хана появился блеск, лишавший людей силы в ногах, делавший их тряпками, о которые он вытирал подошвы сапог. Джихангир машинально потрогал рукоятку китайской сабли и наморщил лоб, стараясь углубиться в проблему, подкинутую сыном степной гиены, этим тэхэ в грязной шкуре, покрытой паршой, он разделил ее на две части, в одну сложил все «за», а в другую все «против».

В первую часть вошли расположение городка на высокой горе с отвесными обрывами и мощными стенами на них, окруженного с трех сторон водами рек, с храбрыми защитниками. Скорее всего, это были отлично вооруженные княжеские дружинники, защищавшие городок от набегов степных племен, они дрались как барсы в китайских горах, не позволив воинам закрепиться ни в одной из башен наверху. А ночью, когда мороз крепчал, жители крепости поливали водой земляной вал перед рвом, удесятеряя неприступность стен, поэтому он так быстро заполнился кипчакскими телами. Исходя из сложившихся обстоятельств, Гуюк-хану надо было сделать передышку до наступления благоприятного периода, но сын шакала до этого не додумался, если не считать дней, когда решил дождаться прибытия на спинах хашар стенобитных машин с большими и малыми камнеметами.

Затем наступил весенний разлив с ломкой первоначальных планов, после которого осаду пришлось начинать заново. Урусуты успели укрепить потревоженные таранами ворота и башни и наковать нового оружия. Наверное, они сумели пополнить запасы продовольствия из кладовой, спрятанной в лесах, недаром несколько отрядов, посланных на поиски, исчезли бесследно. У них были вместительные лодки с высокими бортами, защищенными щитами, могущие ходить по полой воде беспрепятственно, ведь стрелы, если они долетали, все равно были на излете. Таким же путем могла подойти к ним подмога из других городов, хотя это было маловероятно, потому что дороги вокруг перекрыли подвижные отряды воинов орды, выделенные от всех крыльев. Но оставались реки, недоступные в половодье, они долгое время служили защитникам связующим звеном с внешним миром. Вот почему Гуюк-хан не сумел взять крепкий орешек с наскока, и вот почему жители крепости отвергли предложение о сдаче, убив его послов и проявив силу характера.

Саин-хан покосился по сторонам, увидев прежний однотонный пейзаж, встряхнул плечами и продолжил размышления теперь «против» кровного своего врага. Во первых, этот хуса с тухлой шкурой начал осаду сразу, не дождавшись подхода окситанских требюше с обслугой из китайских мастеров, и самострелов с толстыми стрелами, имевших высокую дальность полета с большой убойной силой. Болты надежнее кипчакских стрел подожгли бы дома в городке, посеяв панику среди урусутских ратников и простого населения, а паника — лучший друг воинам орды. Во вторых, он наскочил на крепость с неприступной стороны, на которой обломал бы копья и великий Искендер Двурогий, затем бросил конницу по тонкому льду рек, что послужило причиной провала многих всадников в полыньи. В третьих, когда половодье пошло на убыль и мосты наконец были наведены, не создал должной их защиты, чем воспользовались урусуты, разрушая их меткими болтами и погубив кроме многих воинов двух тысячников с даругачи и несколькими джагунами. Мосты все равно снесло половодье, а когда оно сошло, их пришлось восстанавливать заново. И снова Гуюк-хан погнал воинов на стены крепости в самом неприступном месте, вместо того, чтобы прислушаться к мудрым советам Непобедимого и поступить так, как он предлагал, чем увеличил новые потери войска и усилил недовольство союзных туменов. Кипчаки могли договориться, несмотря на приближение их темников к себе, и самостоятельно отправиться в обратный путь, ведь их обозы итак трещали по швам от награбленного.

В лесу становилось все сумрачнее, джихангир огладил щеки ладонями, смахивая с них липкие струи пота, ползущие за панцирь, и унимая пальцами зудение под надбровными дугами, где скопились едкие капли, в груди перекатывались искавшие выход волны гнева, но сорвать его было не на ком. Тяжелые испарения, поднимавшиеся от земли, укрытой слоями листьев и хвои, заставляли дышать чаще, усиливая раздражение. По бокам дороги заблестели оконца грязной воды, обложенные рыжим мхом, значит, войско добралось до середины лесного массива, занятого топкими болотами. Городок был окружен ими как Новагород, от которого он решил отвернуть после того, как в одном из них утонула любимая колдунья Керинкей задан. Тогда вместе с ней едва не ушел в вечность Субудай-багатур, кинувшийся ей на помощь на саврасом своем жеребце, не менявшем окраску с резвостью даже после его смерти.

Из глубины леса донеся крик какой-то птицы, ей ответила еще одна. И в то же мгновение перед лицом джихангира просвистела длинная урусутская стрела с белым оперением, заставив его резко откинуться назад и удивленно приподнять надбровные дуги. Ведь по донесениям от высокородных ханов, поставивших походные юрты под стенами Козелеска, выходило, что дни городка со всеми жителями сочтены, и защищать его уже некому, не то что выслать отряд ратников навстречу войску. Значит в лесу объявилась новая группа разбойников, подобная Кудейаровой, доставившей орде немало забот. Удивление не сошло с лица и тогда, когда очередной рой стрел сбил с седел нескольких телохранителей, не пощадив зарывшегося в звериные шкуры шамана, трясшегося на осле впереди них. Тот вскинул над собой пробитый бубен и покатился с поросячьим визгом по обочине дороги, успевшей зарасти высокой травой, тело, обкраденное на живительные соки, затрепетало костлявыми конечностями, стремясь удержаться на этом свете.

Пальцы потянулись было к древку стрелы, торчащему из затылка, но смерть успела разрушить преграду между нею и жизнью, она вгрызалась в глубокую рану, круша все на пути. Джихангир с трудом отвел взгляд в сторону и скрипнул зубами, гнев быстро переходил в неуправляемое бешенство, после приступа которого земля впитывала реки чужой крови, а грудь наполнялась шершавой пустотой, царапающей внутренности когтями голодной кошки. Нападение лучников произошло справа, он сорвал из-за спины щит и перекинул его на эту сторону, но урусутский наконечник все-таки успел продырявить серебряную сетку, ниспадавшую из-под шлема на доспехи. Еще несколько стрел воткнулись в щит и чиркнули по панцирю спереди и сзади. Джихангир вдавил каблуки сапог в бока скакуна, заставив его, поднявшегося на дыбы, едва не выпрыгнуть из шкуры, и вдруг почувствовал, что проваливается вместе с ним в преисподнюю.

Вершины деревьев покачнулись, дорога впереди взлетела вверх вместе с кешиктенами, спешившими на помощь со всех сторон. Рука его вцепилась в гриву коня, ноги плотно обхватили круп животного, но этого оказалось мало, он ощутил, как перелетел через голову лошади и загремев оружием грохнулся наземь, как колдун перед этим. Рядом забился жеребец, ломая о корни деревьев древки стрел, торчавшие из шкуры как иглы из кипчакского дикобраза. Несколько воинов бросились к животному, схватив за копыта, оттащили с дороги и перерезали ему горло, чтобы прекратить мучения и чтобы он в предсмертных судорогах не зацепил хозяина. Саин-хан, подхваченный телохранителями под локти, уже стоял на ногах, щеки тряслись, ноздри раздувались от ярости. Он втянул воздух сквозь редкие зубы, взмахнув саблей, ткнул острием в стену леса, едва не поранив отпрянувшего от него нукера:

— Алыб, урусут хашар!.. Кху-кху, монгол!.. — отшвырнув за спину полу ормэгэна, одетого поверх брони, он снова брызнул слюной. — Алыб барын, дьяман кёрмёс Эрлик!.. Кху, монгол!

Отряд соскочивших с седел тургаудов ринулся в чащу леса, но не успели воины дневной стражи сделать нескольких шагов, как из их глоток, пронзенных стрелами, раздался страшный хрип с предсмертными воплями. Они упали на болотные кочки, просевшие под ними, ускоряя барахтаньем свой конец — трясина не терпела на своей поверхности ничего лишнего. Казалось, урусуты были совсем близко от дороги, за буреломом метались неясные тени, словно там собрались толпы мангусов.

— Уррагх, тургауд! — джихангир завращал белками, не в силах совладать с оцепенением, растекавшимся по телу, он еще ни разу не ощущал смерть так близко, не чувствовал кожей неотвратимое ее приближение. Он почти не сомневался, испытывая ее ледяное дыхание от макушки до пяток, что она вцепилась в него когтями и ждет только мгновения, чтобы порвать ему горло. И он зарычал диким зверем, попавшим в западню. — Уррагх, монгол! Уррагх!..

Он стоял в середине круга образованного мешаниной из людей и животных, защищенный плотным кольцом телохранителей, выставивших вперед длинные копья. С обеих сторон от него в лес бросались десятки пеших и конных воинов, они пропадали за деревьями и обратно не возвращались, словно висевший над кустами зыбкий туман поглощал их бесследно. Субудай тоже оказался за стеной из тургаудов, он настороженно наблюдал за суетой вокруг, сутулясь в седле и забыв о заячьей шапке с ухом, закрывшим часть лица с вытекшим глазом. Он даже не попытался подать знак Ослепительному, чтобы тот укоротил ярость и взял ситуацию, грозившую выйти из-под контроля, в свои руки, а лишь сильнее поджимал морщинистые губы, поросшие редким седым волосом, превращаясь в старую колдунью, со стороны взирающую на неподвластное ей действие.

Тем временем суета воинов в глубине леса упорядочилась, она стала походить на круговорот при осаде города или крепости, когда сотни, тысячи образовывали бесконечный круг, из которого на неприятеля сыпались словно пронизанные молниями тучи горящих стрел, не давая ему поднять головы, испепеляя за каменными стенами живое и неживое. Сейчас же вместо города перед их взорами вырастала враждебная стена из деревьев, молчаливо глотавшая все, что за нее проникало. И это было страшно. Потоки их, стремившихся угодить Ослепительному, нарастали как вода, прорвавшая плотину, остановить которые могло только движение его руки. Но джихангир медлил подавать сигнал, потому что никто еще не бросил ему под ноги урусута, посмевшего напасть на повелителя войска Золотой орды, или хотя бы его голову. Он ждал этого момента с исступленным нетерпением, не торопясь вкладывать оружие в ножны, подрагивая им в предвкушении быстрее пустить в дело.

А когда понял, что вражеские лучники недоступны, они скорее всего успели раствориться в лесной глуши, а болото поглотило не один десяток верных кешиктенов, вздел клинок и обрушил его на плечи подвернувшемуся под руку кипчакского сотника, оказавшегося каким-то чудом внутри кольца, образованного телохранителями. Наверное, он еще до нападения урусутов прибыл от своего темника с обычным донесением, а после не успел выскользнуть обратно. Вид крови, брызнувшей из рассеченной шеи, усладил ярость саин-хана заставив дорубить несчастного, а когда он свалился на землю, отрубить ему голову. Только после этого джихангир с храпом всосал в себя клубок тягучей слюны, повел белками вокруг, стремясь осознать действительность и вернуть на место зрачки, закатившиеся под лоб. Переступив через труп, он швырнул саблю в ножны и расставив ноги выбросил вверх правую ладонь, по рядам воинов покатился подхваченный эхом громкий возглас:

— Байза!.. Байза!!!

Круговорот сипаев оборвался как по мановению волшебной палочки, начав обратное движение. Субудай-багатур встряхнулся в седле, поправив шапку дождался, когда саин-хану подведут нового жеребца, а воины займут место в строю по три в ряд, затем завернул морду саврасой кобылы и закачался на ее спине, укрытой войлочным потником, по дороге, ведущей к крепости урусутов, ставшей для него кюрюльтю. Желанной. На лице, изборожденном морщинами со шрамами, не дрогнул ни один мускул, лишь глаз сверлил воздух перед собой так, что лошадь не переставала прядать ушами. Но эта реакция животного была привычной, как привычными стали вопли сипаев за спиной, затягиваемых трясиной в глубины, чудом не познанные им самим, как громкие восхваления Тенгрэ избежавших ее объятий.

Смешанный лес закончился так же внезапно, как вырос стеной перед войском в начале похода, он не имел подлеска с молодыми деревьями и густым кустарником, естественными в других краях, а начинался и кончался будто обрубленный со всех сторон. Перед взором джихангира, выехавшего на вершину высокого и пологого холма, предстали останки неприступной крепости со стенами из дубов в три обхвата, все-таки проломленными стенобитными машинами во многих местах, с главными воротами, измочаленными железными наконечниками таранов. С башнями и небольшими надстройками между ними, почерневшими от дыма и огня. Вся крепость размещалась на утесе почти треугольной формы с отвесными обрывами коричневато-желтого цвета из-за глиняных пластов, выпирающих наружу, с небольшими островками зеленой травы по их поверхности.

Улицы ее с пепелищами по бокам от былых строений были пустынны, по ним не ходили не только люди и скот, не пробегали даже собаки. Лишь каменные церкви с колокольнями над куполами выделялись золотистыми пятнами на общем черном фоне, да громоздился ближе к главным воротам наполовину кирпичный детинец с красной черепичной крышей и широким двором перед ним. Население городка было на стенах, ощетинившихся самострелами и дымившихся новыми очагами пламени. Внизу шумели водами две быстрые реки, впадавшие сначала одна в другую и потом вместе в широкую и полноводную, катившую волны вдоль противоположной стороны утеса. Дальше расстилалась узкая равнина, сдавленная по бокам лесными массивами и усеченная ими же почти у горизонта, она представляла из себя уртон с временными юртами, тоже пустой к этому моменту. Воины Гуюк-хана ползли на стены крепости по веревкам, ядовитыми извивавшимися змеями, они стремились всеми средствами закрепиться на ее вершине, ведь им был обещан целый город с урусутскими женщинами, множеством молодых и крепких хашаров и несметными сокровищами горожан.

Но все попытки пропитанных алчностью полузверей, не имевших за спиной ничего кроме степных и пустынных просторов, оставленных несколько месяцев назад ради большой наживы, не достигали цели, орды их продолжали падать под основание стен теми же змеями только с отсеченными уже головами. Внизу горбились холмы из них, ощетинившиеся бесполезным оружием вперемежку с застывшими под разными углами конечностями. Не добились ощутимого успеха и стенобитные машины, обгоревшие остовы некоторых высились по берегам рек, хотя большинство накрепко присосалось к стенам с воротами, продолжая медленно но верно их разрушать. По плоскому лицу саин-хана пробежала легкая тень от улыбки, вызванной мыслью о том, что главную работу Гуюк-хан все же успел сделать, оставалось заарканить городок со всеми его защитниками продуманным маневром туменов Кадана и Бури и затянуть последний узел на его глотке, чтобы ни один урусутский город, как ни один урусут, не смог потом гордиться тем, что сумел противостоять Золотой орде, успевшей подмять под себя половину подлунного мира.

Сзади послышалось хриплое дыхание с перестуком копыт, словно старый человек ехал не на лошади, а торопился следом за ней, но джихангир не поспешил обернуться, убежденный в присутствии рядом своего учителя. Он был не в силах справиться с довольством, отражавшемся на лице, а это могло быть истолковано Непобедимым неправильно.

— Ты все видишь, саин-хан, — проскрипел за спиной полководец через некоторое время. — Даже Кадан и Бури продолжают осаду крепости словно по указке Гуюк-хана, хотя они отменные стратеги и могли бы придумать что-либо поумнее наскока в лоб на стены, сложенные на века.

Джихангир ухмыльнулся краем губ, он понял, что старый лис подводит его к мысли о неиспользованных до сих пор возможностях Урянхая, еще одного его сына, темника, оставшегося пока не у дел. Первый сын Кокэчу был начальником тумена, бравшего крепость приступом. Но сейчас было достаточно видеть у стен Козелеска Кадана с Бури, потому что ставил перед собой другую цель, желая еще раз проверить способности последнего, правнука Священного Воителя, внука Чагатая и сына Мутугена, рожденного от его связи с кипчакской простолюдинкой. Он давал ему возможность проявить себя в воинском искусстве независимо от Гуюк-хана, чтобы тот сумел наконец обуздать дикую кровь и понять, что холодный расчет главнее неподконтрольных разуму эмоций.

— У Кадана и Бури еще не было времени раскрыться в полную силу, — ответил он после небольшой паузы, не отрываясь от изучения обстановки вокруг. — А Гуюк-хан терпит неудачи потому, что с самого начала назначал во главе сотен только своих людей, не считаясь с родовыми обычаями разных племен. Теперь же он вообще смешал племена под начало монгол в то время, как Великий Потрясатель Вселенной уважал завоеванные народы больше своих родов, поэтому под копыта его коней легла половина Вселенной.

— Это есть истина, записанная Священным Воителем в Ясе, великих сводах законов, оставленных им для нас — согласился старый полководец, он громко высморкался. — Ты хорошо изучил наставления своего деда, саин-хан, я сумел убедиться в этом, когда ты повернул войско от Новагорода обратно в степи.

— Я сделал так потому, что глубина, оставшаяся за нашей спиной, несла в себе смерть, — Батый понимал, что говорил уже об этом, но ему хотелось еще раз ощутить тепло от похвалы. Он вскинул подбородок и снова зорко осмотрелся вокруг, продолжая прикидывать что-то в уме. — Священный Воитель предупреждал нас, что погружаться в нее нужно постепенно, чтобы успеть к ней привыкнуть.

— И снова ты говоришь устами моего друга, а твоего деда, ушедшего в иной мир, — одобрительно захрипел Непобедимый. — Страна урусутув не улусы кипчаков, почти родственных степным племенам и способных только на неожиданные наскоки, она таит в себе такую же опасность, тягучую и непознаваемую, как их лес за нашей спиной, которая со временем может созреть и повернуться к Золотой Орде оскаленной мордой. Тогда никто не сможет сравниться с мощью отросших в ее пасти клыков, вот почему их нужно вырывать сейчас и с корнем.

Джихангир прищурил узкие глаза с пронзительным блеском в черных зрачках и указав пальцем на крепость перед собой, негромко сказал:

— Мы это сделаем, учитель, теперь без участия войск под началом Гуюк-хана, чтобы он никогда больше не кичился высокородством и высоким воинским искусством, до сих пор им не проявленным. У меня созрел план, который будет осуществлен туменами Кадана и Бури утром следующего дня. Тот, кто первым из них ворвется на улицы Козелеска, получит право обладания им в течении трех дней вместе со званием минган-богатура.

— Ты успел продумать план взятия крепости, не увидев ее саму? — вскинулся полководец, пораженный провидческим даром ученика. — И можешь его огласить?

— Я сделаю это сегодня же после заката солнца, когда царевичи соберутся на совет в моем шатре. А пока, учитель, мне нужно воплотить замысел в реальность еще в своей голове.

— Так поступал и Священный Воитель, — старик согласно кивнул грязным треухом. — Сначала мысленно представлял план захвата города, и только потом собирал военный совет, уточняя где надо уже продуманный им свой план за счет более четких предложений от простых темников и даже сотников.

Саин-хан согласно улыбнулся и не отрывая пристального взгляда от крепости перед собой приоткрыл свои намерения:

— Ночью мы переставим стенобитные машины к воротам, выводящим на степную дорогу, вслед за ними туда переместится и тумен Кадана. Возле главных ворот должны будут остаться только два окситанских камнемета, они продолжат разбивать их под защитой тумена Бури. Когда урусуты подумают, что направление главного удара мы перенесли на противоположную сторону крепости и кинутся защищать дальние ворота, наступит время этих темников показать нам искусство владения военными приемами.

Непобедимый, после единолично принятого саин-ханом решения о взятии Козелеска, не воздел руки вверх и не стал возносить ему хвалу, как сделали бы это другие царедворцы, он кинул мимолетный взгляд на ученика, пробурчав «да будет так», завернул саврасую кобылу назад и медленно проехал снова за кольцо из кешиктенов. Он понял, что джихангир отдает предпочтение Бури, этому незаконно рожденному чингизиду с кипчакской кровью в жилах, которого тоже выделял из остальных царевичей за сообразительность и быстроту мышления. Так-же за необузданность, часто приносящую вопреки здравому смыслу неплохие плоды. Но отцовские чувства затмевали необходимую в таких случаях рассудительность, выдвигая на первое место доблести второго сына Урянхая, которых у того было немало. Субудай успел обследовать подходы к городку, вынюхивая слабые места, не один раз прокрутил в уме варианты его взятия, выбирая лучшие с наименьшими потерями в живой силе, он мог сказать с уверенностью, где быстрее всего порвется оборона крепости, надежнее которой монголы еще не встречали.

Он высказывал соображения Гуюк-хану с Бурундаем, правой его рукой, едва не тыча их носом при выездах к уязвимым местам урусутов, но чулуны продолжали делать по своему, не добившись упрямством ничего. Старый полководец рассказывал о планах и Ослепительному, когда тот призывал его на военный совет, но и он не спешил тоже придавать им значения, позволяя кровному врагу поступать как тот пожелает. Субудай понимал, что джихангир выигрывал время, пережидая паводок, чтобы действовать наверняка, но главным для него было желание подмять под себя Гуюк-хана, не дав тому возможности поднять голову и присвоить себе славу героя. Паводок спал несколько дней назад, земля подсохла, тумены Кадана и Бури продвинулись под стены, обстреливая городок теперь с любой из сторон, а дело не двигалось в нужном направлении. И сейчас, услышав от саин-хана признание о том, что у него есть план по овладению крепостью, Непобедимый решил угадать течение его мыслей, и если удастся найти лучший вариант, сравнить его со своими находками, чтобы оценить ущербность одних или преимущество другого.

Он пошевелил уздечкой, направляя коня к противоположной точке на вершине холма, на который выбегал дремучий лес, панорама сражения была видна с нее так же хорошо. Остановившись под сенью белоствольных деревьев с еще клейкими и пахучими листьями, и поморщившись от густого запаха, он в который раз окинул взглядом утес с крепостью на нем, возносившийся глиняными кручами на другой стороне глубокого оврага, где малые реки сливались с большой рекой. Всадники Гуюк-хана с нашивками на рукавах проскакивали по временным мостам на другой берег и карабкались по склону наверх, натягивая на ходу луки. Тучи стрел затемняли ярко-голубое небо, впиваясь в бревна башен, пропадая за стенами, окутанными клубами черного дыма, защитники стойко оборонялись, пытаясь поразить болтами в первую очередь окситанские требюше, расставленные по периметру крепости на равном расстоянии, разбивавшие дубовые плахи огромными камнями. У них это хорошо получалось, если судить по десятку поврежденных машин, у которых возились китайские мастера под руководством своих инженеров, этих послушных ли тун по или и ла хэ в синих шапочках с длинным пером над ними.

Субудай присмотрелся к главным воротам города с урусутами, угнездившимися над ними в башнях по обе стороны, затем перевел взгляд на ворота, выходившие на степную дорогу, сморгнув веком, снова вперился зрачком в панораму перед собой, еще не до конца понимая, что изменилось за недолгое его отсутствие. И вдруг заметил, что ратников с дружинниками на стенах заметно поубавилось, некоторые участки продолжали оборонять единицы их, сидевшие по бойницам, к тому же они, судя по движениям, были в большинстве далеко не крепкие мужи. Так-же медленно продвигались от башни к башне переносчики стрел и копий с бадьями кипятка и горячей смолы, среди которых женщины попадались лишь изредка. Исчезли и шустрые подростки обоего пола, рубившие веревки с крюками и головы ордынским воинам не хуже матерых сипаев.

Непобедимый пожевал губами и потянулся рукой к подбородку, покрытому редкими пучками седых волос, неожиданная догадка заставила снова охватить глазом крепость, а когда он нашел ей подтверждение, усмехнуться и пробурчать под нос очередное восхваление богу войны Сульдэ за то, что тот с момента принятия курултаем решения похода на Русь и назначения Батыя джихангиром войска не выпускал его разум из поля своего влияния. За прошедшую ночь городок здорово опустел, это говорило о том, что жители сумели покинуть его, проскользнув между войсками Гуюк-хана неведомыми тропами и оставив для защиты небольшое число добровольцев. Они яростно обороняли стены, стараясь продать родной дом как можно дороже, видно было, что пожертвовать жизнью согласились в основном старые воины, самые стойкие и достойные. Стало понятно и то, что захват крепости зависел теперь от действий противной стороны, то есть, от туменов орды, направляемых рукой прославленных ханов, если они вслед за урусутами почувствуют его обреченность.

В который раз полководец подивился провидению саин-хана, решившего скорее всего перенести осаду к противоположным воротам, ведь если начать все заново, вряд ли защитники смогут быстро переместиться туда, чтобы оказать столь же достойное сопротивление и там. Да и кто решится оставить на произвол судьбы основную башню, от которой рукой подать до княжеского детинца. Субудай пнул саврасую кобылу под бок и поехал занимать законное место в свите саин-хана, мысли об Урянхае, втором сыне, уступили очередь чувству благодарности богам, наделившим его не менее расчетливым разумом. Ведь это он добился назначения никому неизвестного на тот момент молодого Бату-хана джихангиром войска не в один и не в десять десятков туменов. Оставалось сказать Гуюк-хану, что свое дело он сделал, уговорить его поберечь своих воинов и передать Кадану и Бури бразды правления объединенными силами, чтобы они довершили осаду, начатую сыном кагана всех монгол. Но старый лис понимал, что осуществить это будет нелегко.

Наступил вечер, не спешивший переходить в короткую ночь со столь же коротким утром, торопящимся перелиться в долгий день. Орды всадников отхлынули от стен крепости по призывному реву труб и визгу рожков и поспешили в уртон, чтобы проглотить скудную пищу и зализать языками свежие раны с посыпанием старых порошками. За врачевание они расплачивались с шаманами из старых запасов, потому что до новых сокровищ добраться еще не успели. Запылали костры, затрещали сухие сучья, пространство между юртами насытилось запахами жареной дичи и конины с резкими хорзы с орзой, послышался тревожный перестук бубнов с вплетением в него обрядового бормотания, с позвизгиваниями в наиболее важных местах. Воины спешили завершить день принесением богам Сульдэ и Тэнгре даров о сохранении жизней, чтобы провалиться сразу в бездну без сновидений, успев лишь намотать на запястье повод от заводного коня, до того момента, когда те же трубы оторвут их головы от котомок и швырнут снова в седла, не успевшие за ночь избаиться от зловонного запаха пота.

В шатре джихангира слуги зажгли китайские светильники и бесшумно исчезли за пологом, застелив землю толстыми коврами. Возле костра остался только улигерчи с отсутствующим взглядом в темных глазах, в шафрановом тюрбане и в шерстяном кипчакском чекмене, из-под которого виднелись стоптанные каблуки рыжих сапог. Подбросив в огонь индийских душитых порошков, он принял утробную позу и надолго замер, не отводя взгляда от пламени, вокруг разлились запахи амбры, мускуса и алоэ. Саин-хан продолжал возлежать на нескольких шелковых подушках, расшитых разноцветными узорами, хотя невысокий трон с мягким сидением между позолоченных гнутых ножек был поставлен, чуть сдвинутый к задней стенке просторного помещения. С потолка спускались, не закрывая отверстия для выхода дыма, шелковые занавески с павлинами с длинными хвостами, дрожали призрачным светом светильники, прикрепленные к бамбуковым палкам, протянутым вдоль стен на высоте человеческого роста.

Рядом с ложем Ослепительного теплился жировик ввиде серебряной джонки с фитилем посередине из шерстяной нитки, отблески пламени падали на перстни на толстых пальцах, горевшие драгоценными огнями, на арабский булатный кинжал за парчовым широким поясом в золотых ножнах, отделанных рубинами, аметистами и крупным бриллиантом сбоку массивной ручки ввиде головы барса. Кюрюльтю охтан-хатун успела выскользнуть за полог, за которым ее поджидали несколько кебтегулов, воинов ночной стражи, чтобы проводить до шатра, поставленного за кругом юрт телохранителей среди таких же роскошных, принадлежащих остальным шести женам. Слуги унесли чашки с остатками яств, среди которых были свежие фрукты и ягоды, присылаемые с посыльными из Карокорума, и восточные сладости, к которым была неравнодушна маленькая юлдуз. На небольшом возвышении, вырезанном из слоновой кости, стояла лишь пиала с хорзой, но хозяин не спешил к ней притрагиваться.

В этот вечер намечался большой совет, на котором он должен был дать окончательную оценку действиям крыла Гуюк-хана и туменов Кадана с Бури, чтобы после него огласить весть об изменении планов по взятию крепости, оказавшей столь яростное сопротивление воинам непобедимой орды. Ожидался приезд хана Шейбани, командующего правым крылом войска. Его давно не было на советах по причине отдаленности, он остановился на половине конского дневного перехода до уртона Бату-хана, ожидая продолжения пути в родные степи, изредка присылая джихангиру известия о том, что припасы кончаются и пополнять их стало нечем. Но эта проблема давно захватила орду, заставляя воинов припадать к яремным венам коней, чтобы их кровью утолить голод, и приносить верных животных в жертву желудкам, потому что урусуты не дожидались их прихода в селения, уничтожая огнем постройки с погребами и уводя в лес даже собак с кошками.

Звери ушли в безбрежную лесную глубь, принудив охотников возвращаться с пустыми руками, вокруг шныряли стаи голодных волков, не брезговавшие горелыми костями, остававшимися после погребальных костров, а по веткам деревьев стелились громадные дымчато-серые рыси, готовые откусить голову зазевавшемуся сипаю. Временами казалось, несмотря на нескончаемое камлание шаманов, что деревья принимают человеческие формы, напоминая фигуры урусутов, вооруженных до зубов. Но джихангир был неумолим в отношении захвата Козелеска, попытки напомнить о проблемах с питанием пресекал либо хищным оскалом в адрес недовольных, либо смертью, несмотря на огромные потери в живой силе, впервые понесенные ордой за время продвижения по этой земле.

Полог на входе шевельнулся и снова тяжело опал на землю, будто человек, решивший нарушить покой саин-хана, засомневался в его благостном расположении духа. Правая рука хозяина, легшая было на рукоятку кинжала, снова вытянулась вдоль бедра, он разгладил настороженность под нижними веками и усмехнулся уголками губ, зная, что так поступает только один человек из его окружения. Сначала он потрогает край ковра, как бы давая знать что просит разрешения войти, а после с трудом перетянет через порог негнущуюся ногу, обернутую поверх сапога плотной материей. Так легче было переносить ломоту в костях, привязавшуюся к нему в сыром этом климате с неустойчивой погодой. Уже через мгновение ущербная конечность была с усилием перекинута через препятствие, увлекая вперед непослушное тело старика в ормэгэне поверх рваного чапана с турсуком на поясе и выпершейся из широкого рукава тонкой костлявой рукой, похожей на высушенную лапу тарбагана — сурка.

Субудай задержался в проеме, стараясь не задеть порога здоровой ногой, он знал, что если зацепит его каблуком или носком обуви, пощады не будет и ему, Ослепительный снизойдет лишь до того, чтобы послушать сбивчивые объяснения нарушившего закон, затем взмахнет клинком и все будет кончено. В просвете между пологом и стеной шатра блеснули желтые лучи от сара-луны, сказав хозяину о том, что вечер успел передать права наступающей ночи и до начала совещания времени больше не осталось. Это означало и то, что Непобедимый решил успеть переговорить с ним с глазу на глаз, чтобы принять окончательное решение по завтрашнему дню, а может, он надумал выложить новые мысли. Меж тем старик проковылял пару шагов к ложу хозяина шатра и с трудом опустился на одно колено, здоровая рука легла на рваный пояс, стянувший полы ормэгэна, но не для того, чтобы развязать его и повесить себе на шею в знак наивысшей признательности, а лишь для ее подтверждения:

— Да продлит твои дни Тэнгре, бог Вечного Синего Неба, — прокашлял он, наливаясь от усилия темной кровью. — Саин-хан, тебе пора занять место, подобающее твоему положению, члены совета уже прибыли и спешились перед входом в шатер. Седла на их лошадях пусты.

Джихангир, уже в доспехах, шевельнулся на подушках, огладив ладонью подбородок, потянулся к золотому шлему с крупным алмазом в середине высокого шишака, затем оперся кулаками о подушки и перенес грузное тело на трон:

— Пусть бог Сульдэ ведет тебя дорогой славы до конца твоих дней, великий полководец, — сказал он в ответ. Никогда и ни перед кем он не позволил бы себе расслабиться так, как делал это сейчас, не в силах совладать с негой, не успевшей после ухода охтан-хатун покинуть плоть. Но перед стариком он чувствовал себя любимым внуком, которому прощаются некоторые шалости. — Учитель, твое место рядом со мной, займи его.

— Нет, саин-хан, я никогда не гнался за почестями, мои заслуги принадлежат монгольскому племени Синего Волка, которому мы с твоим дедом служили верой и правдой, — закряхтел старик, поднимаясь с карачек и провожая взглядом вновь объявившихся слуг, убиравших подушки внутрь шатра и расстилавших вместо них коврики для высоких гостей. Он прошел к трону, опустился на один из ковриков справа и чуть позади царского возвышения, поджав под себя здоровую ногу, неуклюже вытянул вперед больную. — Я не буду менять своего привычного места, разве что меня изберут каганом всех монгол. Но для воцарения на трон в Карокоруме я стал уже стар. — Он криво усмехнулся. — А пока скажу, что твой план по взятию крепости как всегда верен.

— Ты разгадал его, учитель? — джихангир повернул к нему голову.

— Это не так сложно, если заранее знать, что защитников в крепости почти не осталось, — пробурчал старый лис куда-то в пазуху теплого урусутского кафтана.

— Значит, урусуты все-таки сумели из нее ускользнуть!? — полувопросительно воскликнул собеседник.

— Они ушли из крепости почти все, и ты об этом знаешь, остались несколько сотен дружинников, владеющих оружием не хуже наших тургаудов, а может быть лучше, как мы успели убедиться, — продолжал бурчать полководец мимо своего подбородка. — Но я не нахожу ответа на вопрос, откуда это стало известно тебе!

Джихангир разгладил на лбу морщины и после небольшой паузы проговорил:

— Я об этом ничего не знал, — он поднял глаза к потолку. — Я лишь чувствую переливающуюся в меня волю бога Сульдэ, она льется в мою голову как кумыс из сосков молодой кобылицы в тонкостенный китайский сосуд.

Некоторое время полководец покачивался взад и вперед, обшаривая слепым взглядом арабскую вязь на коврике, затем вскинул треугольной формы голову, покрытую неизменным заячьим треухом, и веско произнес:

— Такими качествами обладали только великие стратеги всех времен и народов, в том числе Искендер Двурогий, Цезарь, Дарий, Атилла и другие избранные. Боги войны выбирали их своими наместниками на земле, награждая силой ума и предвидения, неподвластных другим людям. Я ощущаю эту силу до сих пор.

Саин-хан распрямил спину и пристально взглянул перед собой, в глубине темных глаз вспыхнули резкие огоньки:

— Непобедимый, перед походом на Русь ты указал на меня потому, что мы с тобой дети одного бога. Имя этого бога — Сульдэ, и он никогда не ошибается в подборе только своих слуг.

На мгновение Субудай превратился в угловатого идола, сидящего на вершине степного кургана, он с усилием прохрипел:

— Это так. Почти все его дети имеют одинаковые отличия — это небольшой рост, высокий лоб и широкий таз с довольно крепкими ногами. Они вряд ли бы достигли большего успеха, занимаясь другими делами.

— А еще они с презрением смотрят на всех, себе подобных, — дополнил перечень джихангир в тишине, нарушаемой лишь треском сучьев в костре.

Старый полководец хищно раздул ноздри, затем поднял голову и уперся горящим глазом в переносицу возвышавшегося над ним повелителя орды. Плечи распрямились, на впалом виске запульсировала синяя жилка:

— Я ждал от тебя этого понимания, ты пришел к нему без посторонней помощи, — взволнованно сказал он. — Ты уже понял, что люди как животные делятся на разные виды, одни рождаются овцами и всю жизнь кормят других своей плотью, вторые ослами и быками, чтобы работать на подобных себе. Но есть такие, которые рождены шонхорами и тиграми, они не могут питаться падалью, а требуют свежей крови. Это вечные дети бога войны Сульдэ и они никогда не станут пастухами или земледельцами.

— Это так, учитель, и в нашем племени таких большинство.

— Поэтому племя Синего Волка правит остальным миром.

Саин-хан облокотился о ручки трона и прикоснулся доспехами к его спинке, на золотом шлеме рассыпался разноцветными искрами крупный бриллиант, передав колючую метелицу драгоценным камням в перстнях. Он поднял руку, и сразу звон медной тарелки потревожил тишину внутри шатра, смешавшись с искрами, устремился к отверстию вверху, туда, где ему отозвался лучами бледный диск сара-луны. Два рослых кебтегула тенями проскользили пространство до золоченого трона и замерли по обеим его сторонам, прижав к грудям небольшие щиты с медными умбонами посередине. Под наконечниками копий обвисли рыжие конские хвосты. Джихангир вспомнил, как еще в отрочестве он взял после одной из таких бесед руку Субудай-багатура и провел ею по своим глазам, как это делали кипчакские мальчики, тем самым подтвердив, что решил стать его мюридом — учеником. И сейчас он тоже повторил бы это движение, признавая авторитет учителя, ставший для него непререкаемым.

— Мы дойдем до последнего моря, — подвел он черту под диалогом, осознавая, что время их уединения истекло и обсудить вдвоем проблемы завтрашнего дня они уже не успеют. За порогом несколько раз прозвучали нетерпеливые возгласы царевичей, не привыкших ждать никогда и никого.

— И омочим копыта наших скакунов в его волнах, — согласился полководец. Он коснулся лба пальцами правой руки, затем приложил раскрытую ладонь к сердцу. — Да будет так.

В этот момент толстый полог откинулся в сторону, через порог переступил Шейбани-хан, облаченный в позолоченные китайские доспехи с серебряным шлемом на голове и с квадратной пайцзой на груди. Парчовый халат из-под них почти закрывал загнутые носки красных кипчакских сапог из кожи молодого буйвола, а из-под широких рукавов выглядывали рукава синего монгольского чапана. В одной руке у царевича была девятихвостая плеть с железными шариками на концах, другой он сжимал рукоять кинжала, засунутого за широкий кожаный пояс. Наклонив надменную голову и выдавив из себя невнятной скороговоркой приветствие, он прошел к трону и сел на коврик по правую руку от джихангира, натянув на плоское лицо маску независимости. Саин-хан лишь покривил кончики тонких губ, он понимал, что время для выражения братских чувств осталось в далеком детстве, куда успели зарасти тропы. Каждый из царевичей мечтал оказаться на его месте и с этим приходилось считаться вне зависимости от правил и тем более своего настроения.

За начальником правого крыла войска появился Гуюк — хан, начальник левого крыла, виновник большого совета с вывернутыми от гнева ноздрями и перекосившей лицо гримасой ненависти. К раздражению от неудач по взятию крепости Козелеск примешивалось чувство ущемления в правах, ведь он был сыном кагана всех монгол, а входить в шатер к джихангиру приходилось теперь вторым. За начальниками крыльев вошли в строгой очередности остальные внуки и правнуки Священного Воителя, занимавшие посты советников и темников, озлобленные долгим стоянием в сырых лесах с тучами нещадных комаров, с непроходимыми топями по сторонам узких дорог. И только после них порог шатра позволили себе переступить темники, выходцы из народа, добившиеся этого звания умом и подвигами. Они предстали перед его взором в той же последовательности, что и царевичи, определяемой заслугами каждого. Возглавил шествие из разноплеменных военачальников Бурундай, правая рука Гуюк-хана, потерявший под неприступными до сих пор стенами крепости родного сына, которого таскал за собой как своих жен и на которого возлагал большие надежды. Когда все расселись, образовав плотный круг с пустой серединой, и воин ночной стражи исчез за другой стороной полога, джихангир распрямил спину и глядя прямо перед собой произнес:

— Завтрашний день я объявляю последним днем осады крепости Козелеск. Завтра она должна быть взята.

При этих словах по лицам царевичей забегали насмешливые улыбки, они взялись, не слишком укрываясь от всевидящего ока саин-хана, переглядываться друг с другом. Ведь воины Гуюк-хана за прошедшие почти три месяца не сумели не только закрепиться хотя бы в одной из башен на вершине стены, но не удержали в руках ни одного пролома, пробитого мощными осадными машинами, ломавшими китайские и кипчакские каменные цитадели как яичную скорлупу. А здесь наконечникам таранов, окованных железом, противостояли какие-то бревна из душного леса, изъязвленного к тому же тухлыми болотами. Многие из высокорожденных, впитавшие в себя с детства законы орды, не раз высказывали мнение, что городок нужно обойти стороной, а при повторном набеге стереть его с лица земли. Если он не будет к этому времени оставлен самими защитниками, почти перебитыми степными воинами. Но Бату-хан на прозрачные намеки или не отвечал, или прерывал говорившего на полуслове.

— Джихангир, ты нашел способ перелетать через стены, не поднимаясь на них по лестницам? — не скрывая сарказма в голосе поинтересовался Гуюк-хан, продолжавший ощущать себя неудачником, выставленным к тому же на посмешище. — Я потерял под Козелеском почти половину своих воинов, которых мне никто теперь не вернет. Два тысячника из войск Кадана и Бури тоже остались без своих сипаев всего за два дня, им пришлось отказаться от званий и стать вновь рядовыми.

— Джихангир, неужели к нам слетелись все орлы из поднебесного Барон Тала, чтобы в мощных когтях переносить наших воинов прямо на главную площадь урусутского города? А еще лучше к порогу их детинца с коназом Василом на резном крыльце, — присоединился к нему Шейбани, сидевший рядом с троном. — Ты стал баяндер-щедрый на храбрых сипаев, которые полегли под стенами и которых уже никто не вернет, а нам еще нужно пройти долгий путь до Каменного Пояса и почти столько же за ним, чтобы вернуться домой.

Саин-хан сдвинул надбровные дуги, слуха его коснулось слово «берикеля», означавшее на кипчакском языке молодец, оно прозвучало из уст одного из темников и адресовалось скорее всего обоим выступавшим. Это говорило о том, что стояние на одном месте успело надоесть всему разноплеменному войску, и что воинам не терпится сняться с уртонов и продолжить путь в родные степи. Сузив зрачки, он швырнул в осмелевшего харакуна пронзительный взгляд, простаравшись запомнить его, обратился, не поворачивая головы, к начальнику правого крыла:

— Ты не угадал, Шейбани-хан, наши воины никогда не надеялись на орлов и других хищных птиц со зверями, потому что обладали их качествами сами, заменяя острые клювы и когти булатными клинками и меткими стрелами. Не они виноваты в том, что крепость Козелеск до сих пор не распахнула ворот, а допустил ошибку тот, кто послал их на ее стены в самом укрепленном месте, где даже несравненный Аттила обломал бы зубы.

Под куполом шатра зависла настороженная тишина, готовая разродиться градом гневных восклицаний. Это было оскорбление, брошенное в лицо одному из царевичей, не слыханное ими никогда прежде и потому зацепившее каждого из прямых потомков Священного Воителя, словно и они были повинны в неудачах Гуюк-хана. Шейбани воздел руки к лицу, словно хотел смахнуть с себя что-то омерзительное, Кадан вжал подбородок в края доспехов, а Бури наоборот вскинул голову, уставясь на саин-хана в упор. Орду и Тангкут недовольно переглянулись, затем перевели взгляды на Гуюк-хана, застывшего на коврике каменным божком из страны Барон Тала. Пальцы, теребившие бахрому на коврике под ним, вцепились в нее мертвой хваткой, побелев на глазах, а губы распрямились в одну тонкую нитку. Он готов был кинуться на обидчика горным барсом, и если бы не кебтегулы за спинкой трона, тут-же отстранившие от себя длинные пики, так бы давно и сделал. Но Бату-хан словно не замечал этих туч с громами и молниями, оторвавшихся от царевичей и сгустившихся над ним, сверкавших из суженных глаз булатными клинками. Он налил зрачки сталью и вскинул голову, пресекая неприступным видом любое проявление недовольства:

— Сегодня настало время эту ошибку исправить, — жестко заговорил он. — Обсуждение высоким советом плана взятия крепости будет коротким. Я решил выложить перед вами свой замысел, а потом выслушать по нему мнение каждого.

— А если наше мнение не совпадет с твоим замыслом, ты прервешь совет и завтра поступишь по своему? — Гуюк-хан хищно подался вперед. — Мы знаем, что курултай наделил тебя и такой милостью.

Бату-хан прикрыл вспухшие от гнева веки, чтобы уменьшить всплески ярости, разорвавшей его изнутри, и сказал, растягивая слова, прекрасно осознавая, что мысль, растянутая на всю длину, лучше оплетает мозги подчиненных. Между ним и ими давно пробежала кипчакская мусук-кошка, причина этого была одна — бездействие всех трех крыльев огромного войска, зажатого в бесконечных лесах. Он видел, что высокородный этот тарбаган, оплывший от жира до похожести на китайского мандарина, покидающего трон лишь для совокупления с очередной наложницей, не оставляет надежды хотя бы на словесную месть, если нет возможности метнуть в обидчика булатный хорезмийский кинжал.

— Такое право я оставляю за собой до тех пор, пока совет мудрых в Карокоруме не отменит его высшей своей властью. — он чуть дрогнул верхними веками и вогнал в диалоге окончательную точку. — Тот из военачальников, кто посмеет поступить по своему, будет предан смерти. Так записано в Ясе.

В помещении, заполненном ароматными запахами, снова наступила тишина, нарушаемая лишь громким сморканием Непобедимого полководца, занявшего как всегда место позади всех, чтобы угадывать настроение высокородных ханов по их расслабленным или напряженным спинам, по подвижным ушам и по другим признакам, едва уловимым по большей части. Даже Бури, не знавший ни днем, ни ночью покоя от мыслей о своем неполноценном происхождении, уперся черными угольями зрачков в носок своего рыжего кипчакского сапога и лишь не уставал перекатывать по широким скулам крутые желваки. Саин-хан, не возрождая к жизни слепого взора, отражавшего отблески костра стальными всполохами, разомкнул тонкие губы и огласил первую часть своего замысла.

— Ночью хашары перетащат большую часть стенобитных машин на правую сторону крепости и присоединив к стоящим там, примутся с восходом солнца разрушать ворота, выходящие на степную дорогу. Кадан перекинет свой тумен вслед за ними и обрушит его силу на стены, отвлекая осажденных от главных ворот Козелеска. Бури в то же время займет выжидательную позицию, отведя свой тумен от крепости как можно дальше и оставив перед воротами два-три окситанских требюше, продолжающих разбивать дубовые плахи, как они делали до этого.

Военачальники, образовавшие кольцо перед троном саин-хана, повернули как один головы в его сторону и замерли с напряженным вниманием на скуластых лицах, не смаргивая влаги, набежавшей на глаза. Они стали одинаковыми с ордами китайских воинов в тайной пещере, обнаруженной монгольскими разведчиками недалеко от их высокой и бесконечной стены, окружающей эту страну, вытесанных из терракотовых пород в полный рост и с полным вооружением, уходящих рядами в неведомые глубины гор. Монголы не стали их разрушать и тем более перетаскивать к себе, как не подвергали разрушению все, не имевшее в их глазах ценности. Эти китайские воины были словно захвачены врасплох неведомой силой, превратившей их мгновенно в окаменевших идолов. То же самое происходило в шатре джихангира, разница была лишь в том, что слово его, заставившее замереть членов совета в неподвижных позах, могло их точно так-же оживить. Бату-хан выдержал приличную паузу и тем же стальным голосом огласил вторую часть замысла:

— Как только защитники крепости решат, что мы изменили планы захвата города и станут перебрасывать ко вторым воротам отряды дружинников, настанет очередь Бури бросить свой тумен в последний бой. Его воинам будет легче атаковать высокие стены, оголенные самими защитниками, поспешившими на помощь соплеменникам.

В шатре саин-хана, поставленном посреди кюрийена — военного стойбища, возникло короткое оживление, обрубленное хозяином взмахом правой руки. Джихангир уловил, что обсуждения его замысла царевичами и темниками может не быть, если судить по лицам, пораженным слепым вниманием, и если он выложит свой план до конца тем же холодно-расчетливым голосом:

— Но перед тем, как бросить своих барсов во главе с нойонами на приступ Козелеска, Бури встанет на виду у них и поклянется отдать на разграбление город, набитый сокровищами, спрятанными жителями в домах и подвалах, на три бесконечных дня. Девушки, не познавшие мужчин, молодые мужчины с детьми, не достающими головой до оси колеса урусутской повозки, станут их рабами на всю оставшуюся жизнь. Как вещи и скот жителей города, посмевших оказать нам сопротивление. Они будут работать на новых хозяев, плодиться и приносить новых скотов и рабов не только для труда, но и для продажи их на рынках невольников. — джихангир приподнял голову, увенчанную китайским золотым шлемом с крыльями по бокам и с крупным бриллиантом в основании высокого шишака, отчего над ним засиял ореол, окрашенный отблесками от костра в золотисто-кровавый полукруг, и напомнил. — Так поступал Великий Потрясатель Вселенной, имя которого нельзя произносить после его смерти. Я не нарушу его законов, записанных в Ясе.

Царевичи числом одиннадцать человек, ведшие родословные от пяти линий династии Чингисхана, от пяти его сыновей — Джучи, убитого в Орде, Джагатая, Угедэя, Тули и Кюлькана, убитого урусутами под Коломной — настороженно начали переглядываться между собой, кипчакские с татарскими темники взялись оглаживать подбородки, голые по большей части. Они сомневались, стоило ли начинать обсуждение замысла саин-хана, изложенное сжато и доступно, или принять его как указание к действию. Орду и Тангкут ушли каждый в себя, не желая принимать участия в разборках родственников, обязательных в таких случаях. Кадан был недоволен второстепенной ролью, отведенной ему, по сути ему вменялось в обязанность обеспечить победу Бури, этому незаконнорожденному выскочке, хотя оба были друзьями с детских лет. Но дружба дружбой, а первая добыча всегда была врозь.

Зато Бури вознесся в мыслях к богу Сульдэ, благодаря его за долгожданное вознаграждение, прозвучавшее из уст саин-хана, позволявшее ему в случае удачи стать равным среди равных. Если он ворвется в крепость первым и получит звание минган богатура, он перестанет смешивать хорзу с орзой, разгонит наложниц по их шатрам и начнет прилагать все усилия, чтобы стать правой рукой джихангира. А потом время покажет, кто больше достоин царского трона в Карокоруме. Лишь Шейбани с Гуюк-ханом не отрывали друг от друга долгих взоров, в которых читалось недоверие к замыслу джихангира и к нему самому, ставшее у них словно врожденным. Бату-хан, подождав немного для того, чтобы каждый член совета взялся за основательное переваривание услышанного из его уст, незаметно покосился в сторону учителя не издавшего за все время, как остальные, ни одного возгласа.

Тощая фигура Субудая источала напряжение больше обычного, здоровая нога, подложенная под зад, была приподнята в колене, а больная наоборот стремилась выпрямиться сухим суком на отмершем дереве, урусутский лохматый малахай сполз на ухо, закрывая вытекший глаз с почти половиной лица, изрытого кривыми морщинами. Он сидел, уставившись в одну точку, но заметив внимание к себе джихангира, завернул зрачок здорового глаза в его сторону и едва заметно прикрыл его верхним дряблым веком, давая понять, что все пока идет как надо. Затем вильнул этим прокалывающим насквозь зрачком сначала в сторону Кадана, а потом Гуюк-хана, и впал в прежнее состояние голодной мусук, замершей возле мышиной норы. Бату-хан подергал надбровной голой дугой, оперся локтями на подлокотники трона и не давая совету созреть мыслями, сказал:

— Все, что я объявил по поводу Бури и его воинов, относится к Кадану, он должен выехать перед своим туменом и огласить слово в слово мою волю, идущую от воли Священного Воителя, — он окинул сидящих на ковриках военачальников быстрым взглядом и смягчив наконец-то черты круглого лица, налитого кровью власти, добавил. — Мы понаблюдаем, кто из этих темников, успевших прославить себя в урусутском походе, вырвет друг у друга звание минган-богатура и возденет знамя с шонхором, выжимающем булатными когтями все соки из тела черного ворона, на самом высоком здании поверженной крепости.

Субудай кинул настороженный взгляд в сторону начальника левого крыла, в отношении которого джихангиром не было сказано ни слова, а значит, объявленного им в ходе предстоящих военных действий вне закона, затем качнулся пару раз на коврике и снова принял отрешенную стойку каменного Будды из страны Барон Тала. Он сделал для себя выводы из действий саин-хана, оглашенных перед всеми, и принял их безоговорочно, как всегда. Шейбани-хан при этих словах, окончательных судя по всему в замысле джихангира, как бы невольно передернул плечами и отвернулся от Гуюк-хана, продолжавшего сверлить его раскаленными зрачками, жаждавшими крови своего близкого родственника, занимавшего трон повелителя войска всей орды, недосягаемый для него.

Теперь уже навсегда, потому что курултай учтет его промахи в походе на земли урусутов, невзирая на Угедэя, его отца, стоящего во главе. Но брат по крови успел убрать плечо поддержки и едва ли не выставил сапог для подножки. Начальник правого крыла понял, что лучшего из предложенного саин-ханом по овладению Козелеском предложить никто не сможет, учитывая обстоятельство, что защитники города, как уловили свободные уши, снующие везде, сумели покинуть городок, оставив для его защиты только добровольцев из числа лучших дружинников. И сын главы кагала всех монгол зашипел слюной, запузырившейся на губах, заливая ею звериное чувство мести, пожиравшее изнутри как пожирает голодный шакал внутренности тарбагана, объеденного крылатым шонхором.