Крабат

Глава 4 «АНТИЛОПА КАННА»

— Никакой частной школы, — сказал ей муж. — Девочка поверила, что у нее, наконец, будет дом, будет семья, а ты хочешь отправить ее в тюрьму с плюшевыми занавесками на решетках?

Женщина не желала слушать. Гертруда — не работа, не business. Ее дочь, ее кровь! И никто не смеет!..

Сдержалась, вовремя вспомнив, что этот мальчишка — ее супруг. Никак не могла привыкнуть. Иногда то, что случилось у алтаря под многоцветным витражом посольского храма, казалось ей розыгрышем, очередным ходом в непонятной игре, которую вели на многоклеточной шанхайской доске два бывших офицера разведки.

— Замуж? — без всякого удивления переспросил О'Хара. — Сходи!

Как будто бы отправил ее на концерт. О билетах позаботился другой, и теперь мальчишка, привыкший потрошить омаров пассатижами, указывает ей, как воспитывать дочь.

— Это очень хорошая закрытая школа, — как можно мягче пояснила она. — Юг Франции, самые красивые места в Европе. Туда берут далеко не всех детей…

Муж горько усмехнулся:

— Туда берут увечных, чтобы сделать их калеками на всю жизнь. Сколько раз в месяц мы сможем к ней приезжать? Два? Один? Если мы сейчас обманем Герду, она не поверит больше никому. От детей не откупаются, Ильза.

И вновь она заставила себя промолчать, чтобы одной-единственной фразой не погасить маленький бумажный фонарик, каким-то чудом все еще горящий в обступившей ее тьме. Мальчишка любит ее, любит девочку, играет с ней в Кая и Герду, не мыслит жизни без них двоих. Что еще ей надо?

— Подумай, Марек! Тебе все время придется разъезжать, мне тоже. Ты будешь в Германии, я — во Франции. Гертруде нужно место, где она сможет спокойно жить, учиться, общаться с подругами.

— Нет!

…Нет.

Она успокоилась, даже улыбнулась. Муж умел быть разным, непохожим на самого себя. Женщина присмотрелась к нему еще в Шанхае по поручению все того же О'Хары. Что ни говори, а правая рука самого «майора», скромного неприметного мистера Мото. Девятнадцать лет, германский подданный, однако не из немцев. Любит бывать в дорогих ресторанах, неплохо танцует, быстро заводит подружек и еще быстрее с ними расстается…

Храбр, неглуп, знает языки, в политике не разбирается напрочь.

Присмотрелась, заплатила разговорчивым агентам.

— Он не рука, — доложила она боссу. — Всего лишь перчатка. В Триаде этот парень не стал бы даже Красным Жезлом. В крайнем случае — Желтый Сандал, офицер для поручений. А в целом, неотесанный уличный мальчишка, которому пока везет.

Позже пришлось убедиться в собственной правоте. Мальчишка не только путал вилки за обедом, но и не слишком разбирался в том, чем женщина в постели отличается от бифштекса на ресторанной тарелке. Понемногу выучился, начал носить костюмы от хороших портных, ей даже стало с ним интересно…

И все равно — мальчишка из глухой провинции, из маленького городка с домами под красной черепицей, по счастливой случайности захвативший с собой на джазовый концерт коробочку с обручальными кольцами.

И все было бы просто и понятно, если бы не его «Нет!» Чужой голос, незнакомый тяжелый взгляд. Таким ее Марек бывал очень редко, но женщина научилась чувствовать присутствие чужака. Того, с кем спорить опасно.

— Крабат — это кто? — спросила она как-то.

— Сказочный герой, — ничуть не удивился муж. — Ты книжку прочитала?

Не книжку. Иногда Марек разговаривал во сне. Не слишком понятно, но странное (страшное!) имя она запомнила сразу.

— Крабат!.. Кра-а-абат!.

И теперь — «Нет!» Голосом из сна. Голосом Крабата.

— Хорошо, — сдалась она. — Что ты предлагаешь?

Первый раз маленький Отомар увидел Берлин зимой 1915 года. Мать взяла его с собой к своим очень дальним родичам, от которых в памяти не осталось даже следа. А вот город запомнился — неуютный, холодный, засыпанный мокрым снегом, с улицами-ущельями и громадой пропахшего паровозным дымом вокзала. Много позже он увидел другой Берлин — залитый летним солнцем, усыпанный желтыми осенними листьями, звенящий весенней капелью. Но так и не полюбил этот город. Всего-то и хорошего в нем — Пренцлауэр-Берг с его разноцветными конструктивистскими домами и, конечно, парки. Люстгартен, Павлиний остров, Бритцер — зеленые острова среди скучных кирпичных кварталов. А лучший из лучших — Тиргартен.

— Тебе такое нравится? — удивилась Герда. — Ты на львов погляди, Кай! В разные стороны смотрят, вот-вот убегут. Только лапы им приклеили.

Главные ворота парка не пришлись по душе девочке в первый же воскресный поход. Каждый раз, когда приходилось видеть огромную арку с мраморным фронтоном и пышной бронзовой дамой на самом верху, Герда кривила нос и поминала несчастных львов, обреченных вечно стоять на своих тумбах.

Высказалась и сегодня, не забыла. Традиция!

…Утро, народу не слишком много, но машин у кромки тротуара хватает. Для «Антилопы Канны» место нашлось не без труда. Марек поглядел на циферблат, врезанный прямо в каменные ворота. Скоро десять, они ждут уже четверть часа.

— Пароль не забыл? — Девочка нахмурилась, взглянула строго. — Нам еще нужны темные очки, как у настоящих шпионов. И шляпу ты, Кай, поглубже надвинь, а то не слишком похож. Я такое в кино видела. «Поздний пассажир», режиссер Франц Венцлер.

Он послушался и сдвинул шляпу на самый нос. Никакого пароля, естественно, не было. Его должны узнать по автомобилю или, как резонно рассудила Герда, просто узнать. У близнецов одно лицо на двоих.

Белый клоун, Черный клоун…

— Тебе Королева дала пистолет? — внезапно спросил он.

— Не скажу, — девочка отвернулась, дернула худыми плечами. — Прости, Кай! И… Ты его не найдешь, не ищи.

Он постарался не улыбнуться. Искать не станет. Патроны он вынул еще ночью. Когда они познакомились с Гердой в Шанхае, оружие у нее уже было — игрушечный пистонный парабеллум. Почти как у мамы.

— Пусть будет у нее, — сказала ОНА. — Гертруда дала слово, что зарядит его только в самом крайнем случае. Ты девочку знаешь, слово она не нарушит.

Вероятно, нынешний случай — крайний.

Коричневый бок «Антилопы» уже успел нагреться под солнцем. Марек прикинул, что через полчаса станет жарковато…

— Ой, здравствуйте, вы, наверно, герр Шадов?

Он повернулся — и увидел соломенную шляпу. Не успев даже удивиться, заметил гитару в черном чехле. Клеенчатая сумка-саквояж с веселыми цветочками по бокам, длинная светло-коричневая юбка, серая блузка-пиджак не по росту.

— Это вы меня ждете. Я — Вероника, Вероника Трапп[58]. Чуть не заблудилась, я, знаете, в Берлине первый раз.

Марек не перебивал, смотрел, слушал. Шляпа, сумка с цветочками, юбка из бабушкиного сундука. Вместе сложить — юная девица из дальнего горного села, откуда-нибудь из Вастая в Саксонии. Гитара, правда, несколько портила стиль, но не слишком. Учительница из детской музыкальной школы, почему бы и нет?

— Ой, Берлин большой город, такой шумный… Я в метро спускаться побоялась, пришлось пешком идти. А это ваша машина? Очень красивая, почти как у бургомистра… Это ничего, что я так громко разговариваю, герр Шадов? Я немного волнуюсь, а когда волнуюсь, то кричу. Меня за это часто ругают!..

— Не страшно, — ответил он и снял шляпу.

Сумка с глухим стуком опустилась на асфальт. Гитарные струны отозвались невнятным звоном. Марек повернулся к девочке, погладил по светлым волосам:

— Все в порядке, Герда. Ты побудь здесь на посту, а мы отойдем посекретничаем. Как в кино.

Улыбнулся — и первым шагнул к воротам, к левой башне-тумбе, на которой скучал лев с приклеенными лапами.

— Здравствуйте, госпожа Краузе! Кто на этот раз придумал вам фамилию?

— Точно не я. «Трапп» звучит ужасно, но других документов у меня нет. Поздравляю, доктор, я вас даже не узнала. Прекрасный у вас был грим. И еще раз поздравляю, о шутке с мячиком сейчас говорит половина Германии. Что случилось? Я не устраиваю вас в качестве пассажирки?

— Еще не знаю. Вы меня нашли по автомобилю или… Как-то иначе?

— «Lorraine Dietrich 20 CV», модель 1932 года. Мужчина и маленькая девочка, десять утра, главные ворота Тиргартена. Можете успокоиться, я не имею отношения к «стапо».

— Имеете. Но что-то менять уже поздно. Пойдемте, познакомлю с дочерью. Мой вам совет: будете с ней говорить, не обращайте внимания на возраст.

— Взгляд… Я уже заметила. Но вы ошибаетесь, доктор… герр Шадов. Я — не агент контрразведки!

— Я же не говорил, что агент — именно вы.

Девочка ждала возле машины. Руки за спиной, взгляд внимательный, недобрый. Плотно сжатые губы побелели, словно от холода. Улыбаться Марек не стал. Наклонился, взял за плечи:

— Догадалась? С госпожой Трапп мы действительно уже встречались.

Герда молча кивнула. Руки остались все там же, за спиной. Марек Шадов взглянул ей прямо в глаза.

— Вчера я приехал, ты, как всегда, курила. Пришлось тебе тушить сигарету и идти полоскать рот. Так вот, Герда. Если бы не эта девушка, тебе бы никто не помешал. Ни вчера, ни сегодня. Никогда.

Светлые глаза внезапно потемнели, еле заметно дрогнуло горло:

— Правда?

Марек понял, что теперь самое время улыбнуться:

— Разве я тебе когда-нибудь лгал?

Девочка подумала немного.

— Я поздороваюсь.

Подошла к губастой, взглянула снизу вверх, протянула ладошку:

— Доброе утро, госпожа Трапп! Я — Гертруда Веспер. Но если вы меня будете называть Гердой, я не обижусь.

Поезд тряхнуло. Карандаш Хинтерштойсера скользнул по бумаге, превращая косую черту в извилистую кривую молнию. Андреас, беззвучно выругавшись, пристроил блокнот поудобнее и повторил попытку. Итак, подножие, склон, вершина, стрелка, указывающая на север, домики по нижнему срезу.

Эйгер…

— Здесь! — Грифель задержался почти на самом верху. — Крутое отрицалово, ни подхватов, ни даже мизеров. Задинамить не выйдет, распереться тоже. Сплошной рукоход! А если, к примеру, дупло? Слетим в берг всей связкой![59]

Курц взглянул на самодельный план, протянул руку к карандашу.

— Насосом замочалим. Не прямо вверх, а наискосок. Пассивы там вроде есть, и ручка одна есть, я на фото видел. Если что, в кулуар не полезем, траверсом пройдем.

— А как? — вздохнул Андреас, забирая рисунок обратно. — Там же такие сиськи, что и член не вобьешь!

Положил блокнот на колени — и наткнулся на полный ужаса взгляд. Сидевшая напротив пожилая дама явно прислушивалась к их разговору. Ее соседка, худая, словно щепка, девица тоже что-то уловила, но глядела совсем иначе, с интересом и даже ожиданием.

— Прощения просим! — Хинтерштойсер развел руками. — «Сиськи» — это совсем не то, а пассивная зацепа. Но не хапала и даже не булка, а…

— Совсем другой формы, — пришел на выручку Курц. — А то, что последнее, оно в скалу вбивается, как гвоздь в потолок.

— Questo, signore e signori! — прогудел незнакомый бас. — Puo fare qualsiasi — cosa improprio![60]

Над головами простерлась чья-то длань, сжимавшая предмет обсуждения. Дама нахмурилась и промолчала, девица же одобрительно хихикнула.

Андреас и Тони переглянулись.

Встали.

— Saluti fraterni ai colleghi!

Сзади тоже стояли — плечистый рыжий здоровяк лет двадцати и невысокий чернявый парень слегка постарше. Мятые застиранные куртки, горные кепи, небритые веселые физиономии.

— Джакомо Анези! — улыбнулся чернявый. — А это — Чезаре Бальдини, но он по-немецки ни бум-бум.

— Бум, — мотнул рыжей шевелюрой здоровяк Чезаре. — Плёхо, но бум. Ma capisco che quasi.

— В тамбуре переговорим, — рассудил Курц. — А то весь вагон распугаем.

Проходя мимо скамеек, Хинтерштойсер невольно поглядел в окно. Поезд шел медленно, кланяясь каждому столбу. Невысокий редкий лес, поляна, два кирпичных дома под черепицей, мотоцикл возле крыльца… Горы тоже имелись, но возле самого горизонта. Серые склоны, белые вершины. Задник на сцене.

Невелика страна Швейцария, а ехать долго.

Баронесса хотела доставить их к Эйгеру на своем авто, но Тони и Андреас стояли насмерть. Или поезд — или пойдут пешком. Почему, и сами до конца не понимали. Казалось бы, разницы никакой, на машине даже быстрее… Ингрид поглядела странно, но не стала спорить, зато забрала палатку и все тяжелые вещи. Когда они расстались на вокзале, Хинтерштойсеру показалось, что его приятель облегченно вздохнул.

— Cosi si Hintershtoyser! — возопил Чезаре, заглушая паровозный гудок. — Giacomo, Giacomo, e la stessa, Hintershtoyser!

Андреас даже смутился, особенно когда здоровяк от полноты чувств ухватил его за плечи и как следует встряхнул.

— А вы, понятно, Курц, — улыбнулся Джакомо. — Потрясающе! В каком-то паршивом вагоне встретить лучших скалолазов Германии! Фантастика!..

— Даже если лучших, — Хинтерштойсер пожал плечами. — Нас что, положено на «Испано-сюизе» возить?

И язык прикусил. Зря помянул авто баронессы Ингрид! Теперь и Курц смутился.

Итальянцы, тонкостей не знающие, рассмеялись весьма одобрительно.

— Нашим примам, Сандри и Менти, Дуче выделил отдельный вагон, — пояснил Джакомо. — Ребята отбивались, но кто их станет слушать? А в следующий вагон напихали всех подряд: врачей, охрану, репортеров, даже какую-то гадалку из Палермо. Но это, синьоры, sciocchezza. Чепуха! Гитлер, говорят, приедет!..

Поезд тряхнуло на стрелке, паровоз опять подал голос, и Андреас решил, что ослышался. Или Джакомо что-то напутал. Покосился на Курца… Тот глядел хмуро.

— Questo e solo chiacchiere, — в тон паровозу прогудел здоровяк Чезаре. — Gran capo del popolo tedesco Adolf Hitler! Monti va alla montagna!..

Поднапрягся и перевел:

— Гора идти… идет к гора!

— Ganz plemplem! — прокомментировал Хинтерштойсер. — Scheiss drauf!..[61]

И понял, что давно уже не ругался. Как-то повода не находилось.

…И действительно! Кому все эти годы нужна была Северная стена? Разве что владельцам отеля «Des Alpes», что удобно устроился у самого подножия Эйгера-Огра, за что и прозван «Гробницей Скалолаза». А еще — нескольким десяткам смелых парней, навек зачарованных Норвандом. Даже местные горные гиды, суровые профессионалы, не хотели смотреть в сторону Стены Смерти. А тут…

— Во всех газетах пишут, — словоохотливо рассказывал Джузеппе. — Ваш gran capo… фюрер слегка riusciti… Как это правильно будет? Ну, когда желудок слишком хорошо работает… В общем, он малость того в Судетах, вот и решил авторитет свой укрепить, подпереть, так сказать, Эйгером. Тем более, Олимпиада скоро. А еще со Швейцарией думает помириться, правительство в Берне успокоить. Здешние tedeschi бучу подняли — не хуже, чем в Чехословакии, кричат, что наступило «Немецкое лето»…

Хинтерштойсер слушал и беззвучно двигал губами, подбирая словечки позаковыристей. Бежали на Эйгер, а попали прямиком в Большую (scheisse! scheisse! sch-sch-scheisse!) политику! Влипли, вгрузли по самые уши. А он еще надеялся, что штабная бумажка с разрешением на отпуск если не отмажет, то хоть немного отдалит неизбежное разбирательство с раздачей пряников личному составу. А если самому Богемскому Ефрейтору про их побег сообщат? Только и выход — лезть на Стену, притвориться замороженным трупом и сидеть там лет десять, пока не забудут.

Arschgefickter Weihnachtsmann!

Горы за окном тамбура подступили к самому стеклу, беззвучно вознеслись вверх, дохнули ледяной промозглой стужей…

Далеко не уехали. «Антилопа Канна» неспешно, с немалым достоинством, оторвалась от бордюра и проследовала вдоль каменного забора, за которым зеленели верхушки деревьев. Тиргартен тянулся на много километров, поэтому Марек остановился у ближайшего перекрестка. Подождав, пока светофор мигнет зеленым, свернул налево.

Улица, многолюдная, полная машин… Переулок, здесь уже тише. Еще, еще…

Стоп!

Оглянулся по сторонам, заглушил мотор.

— Поговорим!

Герда, сидевшая рядом, на переднем сиденье, потянулась к ручке двери. Открыла, обернулась:

— Ты сказал «Иди гуляй!» Я не ослышалась?

Он поцеловал девочку в пахнущую шампунем макушку.

— Можешь остаться. На повестке дня два вопроса, и первый, между прочим, твой. Кто сказал, что нас каждый шуцман проверять будет?

Герда понимающе кивнула:

— Подойдем к вопросу творчески, да?

Марек улыбнулся.

— Что-то не так с машиной? — негромко поинтересовалась учительница детской музыкальной школы.

Соломенную шляпу отправили в багажник. Без нее Вероника Краузе-Трапп смотрелась опасно: памятные синие глаза, яркие полные губы, вызывающе огромный лоб. Марек Шадов с трудом отвел взгляд.

— С машиной полный порядок. С документами тоже. Есть доверенность на мое имя: по поручению владельца перегоняю только что купленный «Lorraine Dietrich» в город Дерлиген, это в Швейцарии на Тунском озере. Дело не в документах.

— А в чем? — удивилась Вероника.

Мужчина и девочка переглянулись.

— Дело в шляпе, госпожа Трапп, — пояснила Герда. — Вы ее сняли, и папа только на вас и смотрит.

Девушка не смутилась, взглянула серьезно:

— Извини, Гертруда. Когда мы с твоим папой встретились, то обсуждали исключительно инопланетян. Но он сразу предупредил, что женат.

Герда тяжело вздохнула:

— И тут искажение восприятия. Кай, объясни, у тебя лучше получится.

Марек кивнул:

— Слушаюсь! Герда вот о чем говорит. «Lorraine Dietrich» этой модели — очень редкая машина и очень дорогая, а значит, приметная. Зачем нам такую подсунули, можно только догадываться.

— Потому что приметная, — тихо проговорила девочка. — Следить проще. Но они перестарались…

— Да, каждый дорожный патруль станет брать на заметку. Это еще ничего, документы в порядке, но нас непременно будут останавливать, выяснять, придираться. И задержать могут, просто из вредности.

— Могут, — Вероника на миг задумалась. — Может, поискать другую машину? Или просто сесть в поезд?

Марек и сам был не прочь. План сложился сам собой. Из Берлина выехать конечно же на «Антилопе», пусть видят и на карандаш берут. А затем — оставить машину где-нибудь у вокзала, хоть в Дессау, хоть в Лейпциге, сесть на поезд до Берна. Пока разберутся, пока предупредят пограничные заставы…

Он вспомнил лицо Черного клоуна, знакомый взгляд, знакомую улыбку. Близнецы — не два человека, а две половинки. Что сделал бы он на месте брата? И думать нечего! Предупредил бы всех заранее, разослал бы фотографии, приметы. Рост, телосложение, цвет глаз, особенности речи. «Я не Каин». Нет, не Каин. Просто гауптштурмфюрер СС.

— Ехать придется на «Антилопе», — констатировал он.

Заметив удивление в синих глазах, хотел пояснить, но Герда успела первой.

— На «Лоррен Дитрихе». Вы, госпожа Трапп, привыкайте. Кай — он как маленький, до сих пор игрушки любит. Увидел машину и от радости запрыгал. «Ой, какая красивая, давай ей имя дадим!» А еще он любит ходить в зоопарк…

Карающая длань вознеслась ввысь, девочка зажмурилась, втянула голову в плечи… Обошлось. Пальцы лишь слегка коснулись светлых волос.

— Может, не будем брать с собой Гертруду? — негромко проговорила губастая.

Серые глаза тут же открылись, плеснули огнем:

— Я — не предмет для переговоров, госпожа Трапп!

Марек поднял руки ладонями вперед:

— Брэк! Переговоров не будет. Едем на «Антилопе Канне», но сперва наденем на нее шляпу…

Поглядел на часы, кивнул:

— Успеваем. Сперва на главный почтамт, надо забрать пакет с документами одного вредного докторишки, а потом съездим к моему знакомому. Хороший парень и не из болтливых. Но сначала…

Герда поймала его взгляд, взялась за дверную ручку:

— Поняла. На повестке дня — второй вопрос. Я недалеко — вдоль дома и назад. Там киоск с мороженным. Вам купить?

Негромкий стук дверцы. Мужчина и девушка с синими глазами взглянули друг на друга.

— Кольцо вы, я вижу, сняли. То, с приметным камнем?

— Естественно. Настроилась играть учительницу пения из маленького городка в Тюрингии, заблудившуюся в каменных дебрях Берлина. А что, плохо получилось?

— Тюрингия? Почти угадал… Получилось неплохо, особенно шляпа хороша. Беда в том, что вывести вас в Швейцарию мне поручил сотрудник «стапо». Отказаться не могу, могу лишь предупредить.

— Катился черный мячик — и прикатился… За то, что сказали, спасибо, храбрый доктор Эшке. Я этого сотрудника знаю? Извините, глупый вопрос.

— Совсем не глупый. Вы его не знаете, Вероника. Значит, это не личная инициатива. То-то он мне про Козла рассказывал!

— Любите ходить в зоопарк? Герр Шадов, мы оба рискуем, но вы — не только своей головой. Поэтому раскрою карты, а вы решайте… Я — летчик, испытатель аппаратов совершенно нового типа…

— Затяжной с пяти километров — и сигарета в качестве премии.

— Да. Кстати, закурю. При вашей дочери, вероятно, не стоит?

— Ни в коем случае! Герда сигареты просто ненавидит. Пепельница должна быть на дверце. Вот, прошу… Так что случилось с вашим аппаратом?

— С ним все в порядке. Но меня долго не было на… В общем, в Германии. А когда вернулась, только и успела, что вывести корабль…. аппарат из строя и убежать самой.

— А еще предупредить меня.

— Не только вас, герр Шадов. Но это уже следующая карта. Джокер! Я догадываюсь, кто такой Козел. Но шеф «зипо» Рейнхард Гейдрих — все-таки не Герман Геринг. Копытом не вышел…

— Толстый Герман лично подобрал вам юбку и расписался в документах?

— Он мог просто позвонить Гитлеру. Но действовать официально — значит рассекретить проект, поэтому меня решили пока спрятать. Толстый Герман позвонил не Ефрейтору, а своему брату. Альберт Геринг, не слыхали? Аполитичный юрист, светский бонвиван, любитель скачек и гаванских сигар, — а также левая рука Германа, которой и положено умышлять втайне от правой. Быть может, ваш сотрудник «стапо» тоже работает на Геринга?

— Этого не знаю, Вероника. Зато ваш расклад дает надежду, что через границу нас все-таки пропустят. Имеет смысл рискнуть.

— Согласна… А вот и ваша дочь с мороженным. И, между прочим, она курит.

Лицо словно у дипломата, благообразное до приторности, а вот пробор подгулял — куцая стрелка среди густо смазанных бриолином волос, как у продавца в провинциальном магазине. И усики, словно у Адди Гитлера…

— Париж прекрасен, мадам! Весь — от кончика Эйфелевой башни до Люксембургского сада, от Монмартра до Монпарнаса. Он прекрасен весной, когда цветут яблони. Летом, когда он весь раскрашен яркими красками. Осенью… О, мадам, осенью Париж романтично печален…

Одет безукоризненно, даже богато, но рубин в заколке для галстука явно лишний. И наверняка фальшивый.

— Весна — это каштаны, мадам! Фонтаны — лето. Осень — конечно же платаны, их яркие неповторимые краски…

«А зимой, вероятно, вороны», — так и рвалось с языка. Нет, не стоит, пусть крутит пластинку дальше. Интересно, кто это? Просто скучающий фат или жиголо-профессионал, клюнувший на богато одетую тридцатилетнею (да! да!) иностранку? Камни в ее колье уж точно настоящие.

— Париж — это Вселенная, где место найдется всем. Город влюбленных, город тех, кто устал без любви — и от любви. И просто романтиков, мадам!..

Дикция превосходная, взгляд в меру томный. И годами подходит, старше лет на десять, самый мужской сок. Пусть его! Сюда, в Синий зал гостиничного ресторана она пришла не столько пообедать, сколько отдохнуть, отвлечься. Не думать же круглые сутки о шведской железной руде, южноафриканской меди, о карточках на питание для скота, которые вот-вот введут в Рейхе, — и о том обязательном наборе, который купит каждый европеец, когда узнает о войне. Соль, спички, мыло, иголки для примуса, кремни для зажигалок, нитки…

— Вы грустите, мадам? О, если бы вы могли кому-нибудь доверить свою печаль! Верный спутник — и верный Париж способны исцелить всё!

Она согласно кивнула. Париж остается Парижем. Город сумасшедших, город любовников по прейскуранту — и просто недоумков.

Рядом со столиком бесшумно соткался официант с подносом. В меню она даже не смотрела, поступила, как советовал муж. «На ваше усмотрение!» Таких клиентов гарсоны особо уважают — и никогда не обманывают. Репутация!

— Мадам! — поспешил откликнуться сосед по столу. — Вы, кажется, забыли заказать вино? Позвольте угостить вас…

— Не позволю! — Она положила локти на белую крахмальную скатерть, наклонилась вперед. — Вступительную часть завершаем. Что предлагаете?

Улыбнулась, села ровно, взялась за вилку для салата. Ответ ее не слишком интересовал, а вот реакция — пожалуй. Если этот, с гитлеровскими усиками, умен, то сейчас же сыграет отбой. И отступать станет красиво, с реверансами.

Усы еле заметно дрогнули, грустью сверкнул взгляд.

— О, мадам! Не ищите в моих словах подвоха! Мои обстоятельства печальны, и я могу лишь порадоваться за других. Если и вы печальны, мадам, не спешите искать спутника, ищите исцеление…

Отступал красиво. Женщина, одобрительно кивнув, взялась за иную вилку, для рыбы. Мужу долго пришлось объяснять, чем она отличается от обычной, столовой.

— …И это меня спасло, мадам! Представьте: река, наша красавица Сена, темная звездная ночь. И огоньки, повсюду, на реке, на берегу, на небе. Такие минуты вспоминаешь потом всю жизнь…

Надо было молчать и слушать, но слишком уж бархатным был голос этого самоуверенного болтуна.

— Река, огоньки… — Она вновь наклонилась вперед. — Хуанпу. Это приток Янзцы, чуть выше Шанхая. Ночь была действительно темной. И огоньки всюду. Я еще удивилась. Откуда? Вечером берег был совсем пустой. Вы правы, такое будешь вспоминать всю жизнь…

— Генерал умрет на рассвете[62], — зло усмехнулся О'Хара, доставая кольт из поясной кобуры. — Фильм такой был. Помнишь, Лиззи?

Она не ответила — смотрела вперед, на тихую в этот глухой час реку. Огоньки, огоньки… Откуда их столько? Китайцы верят, будто это неприкаянные души тех, кто погиб под черной водой.

Вздрогнула. И тут же почувствовала его тяжелую ладонь на плече.

— Может, не пойдешь, девочка? Это не годовой баланс подбивать.

Она очнулась, прогнала пустые мысли. Души — и пусть себе души. Они-то живы!

— Меня разве уволили, босс?

Достала парабеллум из сумки, наскоро проверила.

— Готова!

Легкий удар в висок — его поцелуй.

— Пошли!

Они у борта. Впереди — тьма, посреди, прямо по створу реки, сгусток тьмы, неясный продолговатый силуэт. Еще минуту назад оттуда слышалась стрельба, но теперь все стихло. Мелькнул неясный желтый огонек. Фонарь? Но почему такой маленький?

Ближе, ближе, еще ближе. Черный силуэт растет, распадаясь на различимые детали. Огромный квадратный парус, широкая, высоко поднятая корма, косой, словно обрубленный нос. Джонка…

Для европейцев корабли — рыбы, для китайцев — птицы на реке. Эта похожа на утку, но с отрубленной головой.

Выстрел… Тишина…

Темный борт совсем рядом, матросы приготовили трап. О'Хара повел широкими плечами, поднял подбородок:

— Быстрее! Кхуай и дьер!..

Женщина не стала поправлять, хотя местные едва ли поняли его китайский. Босс пытался говорить на «мандарини», здесь — совсем иная речь. Незачем — джонка уже рядом.

Толчок. Глухой удар… Двое телохранителей, тоже китайцы, серыми тенями скользнули вперед. О'Хара ждать не стал, оттолкнул третьего и сам шагнул на трап. На миг ей стало страшно, но женщина пересилила себя — и тоже ступила на неровные старые доски.

Тьма — и маленькие огоньки, их много, они повсюду, даже в недвижном, пропахшем порохом воздухе. Но вот ярко вспыхнул электрический свет — кто-то включил фонарь. Можно идти дальше…

Трупы она заметила не сразу. Вначале почудилось будто вдоль бортов беспорядочно навалены мешки, очень много мешков. И только потом, когда луч электрического фонаря случайно дрогнул, осветив левый борт, она поняла.

Солдаты… Знакомая серая форма, гимнастерки, кепи, ботинки с обмотками. Кое-кто даже не выпустил винтовку из рук. Не понимая зачем, женщина принялась считать. Дошла до двадцати. Бросила.

Убежавший далеко вперед телохранитель что-то крикнул по-китайски. Она не расслышала, но О'Хара понял. Повернулся, взял ее за плечо:

— Нам туда. Ступеньки, не поскользнись.

Деревянная лестница вела на кормовую надстройку, на самый ее верх. Вначале она удивилась: ступени были сухие. Но вот нога скользнула по чему-то мокрому, липкому… Женщина схватилась за поручень, с трудом устояла. Выдохнула, пошла дальше.

Здесь тоже были трупы, вповалку, один на другом. Она старалась не смотреть, следила за боссом. Тот был уже на противоположном краю. Лучи фонарей скрестились на чем-то белом. О'Хара удовлетворенно хмыкнул, повернулся:

— Лиззи! Где ты?

Она подбежала, чудом не споткнувшись о чье-то тело.

— Узнаешь?

Тот, в чье лицо безжалостно светил электрический фонарь, был еще жив. Серый френч дорогой ткани, орден — светлая серебристая звезда, офицерский ремень с тяжелой кобурой. Круглая бритая голова, неопрятные, словно приклеенные усы, оттопыренные уши. Глаза закрыты, на левой щеке — струйка крови.

— Узнаю, — кивнула она и, не думая, что говорит, добавила: — Здравствуйте, господин генерал.

Веки дрогнули, но глаза так и не открылись. О'Хара отошел назад, поднял руку с пистолетом. Опустил.

— Нет, в лоб нельзя, череп разнесет. Его должны обязательно опознать, иначе вся работа насмарку. В сердце — бесполезно, у него сердца нет…

Чуть подумал — и выстрелил навскидку. Раз, другой, третий… Она отвернулась.

— Вот и все, — ладонь босса вновь легла на ее плечо. — Генерал умрет на рассвете! Конец фильма, большие буквы «The End». Пошли, Лиззи, ну их всех к китайскому дьяволу!..

Женщина вдруг подумала, что так же равнодушно, почти шутя, О'Хара может убить и ее, и ее дочь. К китайскому дьяволу…

— Хочешь о чем-то спросить, Лиззи?

Джонка — смертельно раненая утка — осталась где-то вдали. Скоро Шанхай, вокруг — тихая черная гладь Хуанпу, спящие лодки у близкого берега. Огоньки…

— Да, — решилась она. — Почему ты — сам? Главнокомандующие в атаку не ходят.

О'Хара кивнул, словно ожидал именно этого вопроса. Обнял, поцеловал в щеку.

— Ты права, не ходят. Но некоторые вещи надо делать самому, чтобы потом не было сомнений. Спать стану спокойнее!

Она запомнила. Убила сама, не поручая никому. И спала спокойно.

Генерал умрет на рассвете… О'Хара ошибся, до рассвета было еще далеко.

— …И что же дальше, мадам?

Сосед по столу даже забыл о бокале с вином. Поднял, поднес к полным губам, да так и замер. Женщина пожала плечами:

— Дальше был трап — и мы поднялись на джонку. А там — ничего, только огоньки. Очень много огоньков.

Хинтерштойсер понял, что ему страшно, но вслух сказал конечно же совсем иное:

— Х-холодно!

Итальянцы взглянули сочувственно, Курц же — удивленно.

— Свитер достань, я давно надел. Тебе рюкзак передать?

Андреас отмахнулся. Не поможет свитер! Когда он только кончится, этот тоннель! Взгляд скользнул по черноте, заступившей окна, и Хинтерштойсер чуть не зажмурился. Устыдился, конечно, но делу это не помогло. Страшно — и баста!

Что такое «Basta!», Джакомо уже объяснил. Хватит! Тоннеля с него точно хватит. Как въехали, так и заныло сердце. Казалось бы, не с чего, мало ли он тоннелей повидал?

Они были в самом чреве Огра. Многокилометровый проход прогрызали сквозь Эйгер целых четырнадцать лет. Прогрызли. И теперь поезд неспешно двигался под неимоверной каменной толщей. Пассажиров стало заметно меньше, более половины сошло на перевале с непроизносимым именем Юнгфрауйох, что между Менхом и Юнгфрау-Великаншей. Дорога резко пошла на подъем, затем нырнула прямо в скальные глубины, и Андреасу почудилось, будто гора мягко, беззвучно легла ему на плечи.

Остальные держались бодро, но тоже притихли. Что могли, обсудили, кого хотели — вспомнили. Многого Хинтерштойсер не знал, а узнал — не обрадовался. Ефрейтор собирается к Эйгеру, французы же, напротив, отказались. Кто-то сослался на плохую погоду, но ребята из группы «Бло» врезали прямо: если Гитлер, то нам там не быть. А Пьер Аллэн добавил: «Это уже не спорт!»

Австрийскую команду, напротив, снарядила армия, но флаг ребята взяли не свой, а рейховский, со свастикой. Кажется, аншлюс — уже дело решенное.

Политика, fick dich!

Хинтерштойсер зябко повел плечами, взглянул на циферблат «Гельвеции» и затосковал. Надо было ехать с баронессой на авто, от друга Тони не убыло бы…

Кстати!

Курц сидел рядом, итальянцы напротив. Рыжий Чезаре, чем-то явно недовольный, громкой скороговоркой объяснялся с приятелем. Тот внимал молча, но кривился.

— E se la corda non e abbastanza, balordo? Babbeo! Che cosa sta, grullo, per appendere?

Судя по жестам, речь шла о самой обычной веревке. Красив итальянский язык!

Ни к месту вспомнилось: «Не взял веревку, такая вот беда».

Ну его!

— Тони!

Не проговорил, прошептал. Поманил пальцем. Курц, моргнув удивленно, наклонился.

— Тони, у нас как с Ингрид? Мир или война?

Приятель подумал немного и тоже зашептал в самое ухо:

— Не знаю. Она же еще девчонка совсем, такой в радость парнями командовать. Дорвалась! Молодец, конечно, но не ходить же нам перед ней строем!..

Спорить не приходилось. Андреас вспомнил шумный Бубенбергплац, ее взгляд — темные тучи в светлом северном небе. «Молчите, Антониус. Я на вас очень зла. Нельзя лгать в глаза!»

— А чего ты там ей говорил? На площади?

Курц оглянулся по сторонам, склонился пониже. И — еле различимым шепотом:

— Извинился.

— То есть? — Хинтерштойсер даже за голосом не уследил. — Сказал, что все наоборот? Она не хорошая, не замечательная и некрасивая?

Тони закусил губу:

— Нашел время и место!.. Я ей сказал, что такие слова не используют как аргумент в споре.

Андреас почесал стриженый затылок и рассудил, что для него все это слишком сложно. Впрочем, долго ему размышлять не пришлось.

— Signore! Signore! Arrivato!..

Перевода не требовалось. Приехали! Солнце! Слева и справа, изо всех окон. И — летняя небесная синева. Хинтерштойсер глубоко вдохнул. Выдохнул… Все в порядке, Огр их отпустил. Зря он боялся!..

…Нет, не зря.

— Станция будет справа, — тараторил всезнающий Джакомо. — То есть не будет, вот она! «Айгерглетчер»!..

— Рюкзаки! — ударил голосом Курц.

Поезд уже тормозил, и вся четверка поспешила вперед, к тамбуру. Идущий впереди Чезаре, бросив взгляд за окно, удивленно оглянулся.

— La vostra auto sul posto, Andreas!

— Твою машину подали! — так же на ходу перевел Джакомо.

Хинтерштойсер чуть не задел ногой за сиденье. Выпрямился, мотнул головой.

— К-какую?

Идущий сзади Курц, посмотрев сквозь залитое солнцем стекло, пояснил каменным голосом:

— «Испано-сюизу».

…Острые готические буквы цвета вырвиглаз. На капоте — поменьше, на боках огромные, каждая с кулак.

«Германский Рейх — германский народный автомобиль!» — слева, если от носа смотреть. «Народный автомобиль — в каждую немецкую семью!» — справа. «Народный автомобиль — показательный рейс!» — капот, с двух сторон. И просто «Народный автомобиль!» — багажник. Восклицательный знак сделали малиновым, похожим на длинный вытянутый язык.

Свастикой побрезговали, зато где можно и где нельзя влепили большие белые руны. «Эваз» — движение и прогресс, «райдо» — путь, «уруз» — сила, а на самом носу и на багажнике — защитную «альгиз». На всякий случай.

— Какой жуткий бред! — резюмировал художник.

— Какой жуткий бред! — восхитился Марек Шадов.

И — пожали друг другу руки.

Он остановил машину у тротуара прямо возле «Баварских сосисок», еще совсем недавно бывших просто «Хот-догами». Большие красные зонтики, белые столы… Где же экипаж? Открыл дверцу, выглянул, заглушил мотор…

Герда спряталась за ближайшим столбом. Не слишком удачно — нос торчал наружу. Вероника просто отошла подальше, но смотрела куда-то в сторону. Марек усмехнулся, хотел нажать на клаксон, но в последний момент передумал. Публика за столами начала переглядываться, кто-то уже встал, шагнул поближе…

Можно было просто подойти и позвать, но что-то удержало. «А вы, господин Эшке, прекращайте ваш цирк!»

Не дождетесь. Белый клоун снова на манеже!

Марек Шадов взял с сиденья купленную утром «Фолькише беобахтер», свернул в трубочку, поднял повыше.

— Майне геррен! Прошу минуту вашего внимания!..

Подождал немного, набрал в грудь побольше воздуха:

— Дамы и господа! Сейчас с этого места стартует показательный рейс немецкого народного автомобиля. Маршрут — Берлин — Берн, расстояние по трассе — 923 километра. Время пробега — 36 часов, время непосредственно на трассе — 20 часов. Читайте во всех завтрашних газетах!..

Толпа загустела, надвинулась. Опустели столики, люди стояли широким кругом, кто-то уже перебегал через дорогу. На тротуаре обозначилась знакомая шуцмановская каска.

— …В пути, дамы и господа, предусмотрены остановки с чтением лекций и катанием всех желающих. Начнем прямо сейчас. Девочка! Та, что за столбом! Подходи, не бойся! Это новый германский народный автомобиль, он тебе понравится. И вы, девушка! Да-да, именно вы!.. Давайте вместе проедем по Берлину — столице нашего великого Рейха!..

Полицейские были уже рядом — двое, помоложе и постарше. Марек улыбнулся, поднес руку к шляпе:

— Приветствую, господа! Надеюсь, вы обеспечите безопасный выезд?

Старший, молча козырнув, достал из нагрудного кармана свисток. Младший немного помешкал, не в силах оторвать глаз от коричневых боков «Антилопы».

— Неужели он такой и будет? Народный автомобиль? А-а… А двигатель… двигатель какой?

— Шесть цилиндров, четыре тысячи «кубиков»! — отрезал Марек. Наклонился и добавил вполголоса: — Вам, как представителю власти, назову точную цифру. Она пока секретная, учтите. Четыре тысячи восемьдесят шесть!

Полицейский, посуровев лицом, приложил руку к каске.

И тоже достал свисток.

— Вы сумасшедший, герр Шадов! — уверенно заявила учительница пения из Тюрингии. — Зачем все это? О нас же действительно газеты напишут! А если документы потребуют — на ваш «показательный рейс»?

Марек не отвечал, улыбался. Мотор-шмель гудел уверенно и мощно, «Антилопа Канна» набирала скорость. Широкий проспект, яркое летнее солнце, легкий ветер, бьющий в лицо через приоткрытое окно…

Что лучше? Слиться с уличной толпой — или пройти сквозь нее на ходулях, звеня в бубен?

— Документы? — наконец отозвался он. — От известного вам доктора мне достался чистый бланк общества «Сила через радость». Подписи, печать… Вас я уже оформил, фройляйн Трапп. Будете обеспечивать культурную программу.

— Все равно безумие, — вздохнула губастая. — Хоть бы с нами посоветовались!

Сидящая на переднем сиденье Герда обернулась, взглянула серьезно:

— Со мной — не надо.

Помолчала, улыбнулась кончиками губ, сразу же став похожей на мать.

— Им хотелось, чтобы мы испугались. А нам не страшно! Это на нашей «Антилопе» и написано. Только не все правильно умеют читать буквы.

Марек Шадов не стал спорить. Свистеть в машине не стоило, и он принялся негромко напевать:

— Что это? — удивилась губастая. — На каком языке?

— Папина секретная песня, — сообщила всезнающая Герда. — Вы же нас не выдадите?

Вероника молча покачала головой. Отомар Шадовиц улыбнулся:

Крабат, отправляясь в долгий и опасный путь, пел священную песнь своего народа.

Поезд тронулся дальше, в самое сердце швейцарских Альп, а они так и остались стоять возле брошенных на платформу рюкзаков. Хинтерштойсер схватился было за лямки, но поглядел на Курца и полез в карман штормовки за сигаретами. Тони же просто стоял и смотрел вперед. Не на Эйгер, что грозной громадой возвышался справа, а в никуда — в синее небесное пространство.

«Айгерглетчер». Название длинное, а станция всего на четыре вагона. Справа, если спиной к рельсам стать, черный зев тоннеля, слева — кирпичное здание под черепицей, чуть дальше — круглая башня водокачки с острой шапочкой-крышей. Впереди же, если платформу пройти, стоянка для машин. Тоже невеликая, как раз на три «Испано-сюизы». Но машина там одна, и баронесса одна. В их сторону не смотрит, курит. Мундштук все тот же, полуметровый, темного янтаря.

До отеля «Des Alpes», возле которого разбили лагерь скалолазы, километра два[63], сперва вверх по асфальту, потом резко вниз. Те же, кого авто не встречали, уже брели не спеша. Не все, правда. Итальянцы, Чезаро и Джакомо, вообще куда-то пропали. Вышли — и нет их. Дело странное, зато хороший повод никуда не спешить.

— Ждешь, пока она уедет? — не выдержал Хинтерштойсер, делая последнюю затяжку.

Друг Тони даже не соизволил повернуться.

— Она — кто?

Ну конечно! Андреас решил, что самое время внести ясность. Слушаться наглую девицу, конечно, незачем, но уж бояться ее — вообще ни в какие ворота. Только как бы это помягче высказать?

Первую фразу составил, взялся за вторую…

— Ингрид! Ингрид!..

Перед глазами промелькнуло что-то синее вперемежку с рыжим. Рыжее узналось почти сразу — Чезаре без кепи. Куртка нараспашку, рубаха на животе расстегнута. И скорость приличная, если не мотоциклу, то велосипеду впору. Слева направо, от кирпичного здания станции, по платформе, их не замечая… Интересно, что за тезка завелась у баронессы фон Ашберг-Лаутеншлагер Бернсторф цу Андлау?

…А синее — это же гентиана, синий альпийский цветок, по-простому — горечавка. Целый букет!

— Ingrid! E davvero lei?

Явление Джакомо, тоже с букетом, Хинтерштойсер воспринял уже как данность. Горы, Эйгер, скалолазы с букетами бегают. Толкнул локтем Курца, дабы тот тоже полюбовался.

— Hi! Ciao! Ingrid! Dov'e qui provengono da?

…«Испано-сюиза», баронесса, уже без сигареты, итальянец слева, итальянец справа. Подбежали, схватили в четыре руки…

Подбросили — вместе с букетами. Поймали. И букеты поймали. И снова подбросили.

— Ciao, ragazzi! Sono cosi felice di vederti!

А это уже баронесса, пойманная и схваченная. По-итальянски. И ей в ответ, без перевода, но понятно.

— E fantastico! Ingrid!

Наобнимались, по спинам нахлопались. Взялись за руки, словно в хороводе:

Громко, на все Альпы. Баронесса и Джакомо — по-немецки, Чезаре на родном, но тоже про «парапон»:

Ингрид с рыжим умолкли, но Джакомо не остановить.

Недомечтал — ладонь Чезаре вовремя дала затрещину. И — хохот, такой, что позавидовать можно.

— Чего-то я не понял, — задумчиво проговорил Курц.

Хинтерштойсер думал недолго:

— Подменили!

Вблизи, когда до стоянки добрались, чары исчезли без следа. Баронесса все та же, с мундштуком в зубах, и лицо прежнее, и северное небо в глазах. Синие цветы — на капоте, рюкзаки друзей-итальянцев — в открытом багажнике.

Увидела, поджала губы. Дохнула альпийским морозом.

— Добрый день, господа!

Переглянулись, поздоровались. Ингрид покосилась на багажник.

— Рюкзаки сами загрузите — или ребят попросить?

— А-а… — начал было Курц, но мундштук негромко пробарабанил по капоту.

— Не обсуждается.

— Чего ты, в самом деле? — не выдержал Хинтерштойсер и взялся за лямки.

Друг Тони поглядел нехорошо, но промолчал. Когда же багажник глухо хлопнул, поглотив добычу, девушка удовлетворенно кивнула:

— Урегулировали. А теперь, господа, не будете ли вы так любезны выполнить одну мою просьбу?

Чезаре, удивленно моргнув, проговорил что-то по-итальянски. Ингрид развела руками, ответив короткой фразой. Андреас разобрал лишь одно слово, но очень уж неприятное: «Ufficiale!»

— Дело в чем. Здесь, в самом начале тоннеля, есть смотровая площадка. Я там еще не была, и ребята взялись меня провести и все показать. Если не очень трудно, составьте нам компанию.

— Нетрудно, — негромко проговорил Курц. — Только, Ингрид, пожалуйста, не надо… «ufficiale!».

Ответить баронесса не соизволила, лишь плеснула взглядом. Хинтерштойсеру внезапно почудилось, что он тут лишний. И все тут лишние, включая «Испано-сюизу».

Андреас поглядел вверх на белую горную вершину. Хоть с этим, слава богу, полная ясность.

Хинтерштойсер смотрел на Огра.

Огр смотрел на Хинтерштойсера.

— Здесь, если можно!

Ладонь фройляйн Краузе-Трапп легко коснулась плеча. Марек, не став переспрашивать, притормозил. Если девушка просит… Впереди, кажется, галантерейный магазин?

Из Берлина почти выехали. Даалем, южный пригород, многоэтажки кончились, слева и справа — густые сады, кустарник вдоль дороги. И людей не слишком много. Поглазеть на «Антилопу» собралась всего-то дюжина. До толпы не дотягивает никак.

Герда тоже выбралась наружу, но далеко отходить не стала. Сигарета во рту, в руке — зажигалка.

Щелк!

— И не стыдно?

Марек Шадов безнадежно вздохнул, заглушил мотор, открыл дверцу. Выйдя на тротуар, не позабыл снять шляпу, дабы поприветствовать зевак.

— Не стыдно, — доложила девочка, глядя куда-то вдаль. — Органическая потребность. Тебе же не стыдно на госпожу Трапп смотреть! Между прочим, зеркало заднего вида для другого предназначено.

Не в бровь, а в глаз. Можно, конечно, уточнить, что интересовала его не столько сама губастая, сколько, то, чем она занималась…

— Госпожа Трапп очень красивая, Кай. Но ты поосторожней. Это я не потому, что ты Королеву давно не видел.

— А почему?

Почти всю дорогу Вероника рисовала. Из сумочки, той самой, памятной, были извлечены блокнот и две перьевые ручки. Одна с чернилами черными, с синими — другая. А вот что именно пыталась изобразить губастая, свет мой зеркальце уточнить не смогло.

— От нее ничем не пахнет. Так не бывает, Кай. Женщина — это духи. Или шампунь. Или чего похуже. А от нее — ни хорошо, ни плохо.

— Курить меньше надо, Герда. Обоняние пропадет.

Вероника уже возвращалась. Сумочка на боку, бумажный сверток под мышкой. Нелепая юбка, блузка-пиджак нараспашку… Марек, не выдержав, отвернулся. «Органическая потребность»!.. Где только Герда слов таких нахваталась?

— Вот и я! Ой, знаете, у нас, в Тюрингии, в магазинах почти ничего не купишь. А тут всё, буквально всё есть. Глаза разбегаются! Жаль, я большую сумку не захватила!..

Громко, считай, на всю улицу. Зеваки, явно оценив, отозвались дружным согласным гулом. Вероника, помахав им рукой, положила пакет на теплый капот.

Обернулась — резко, словно от удара.

— Вы были правы, герр Шадов, а я смалодушничала. Струсила! Извиняться не стану, лучше внесу свой вклад. Как вы это назвали? Культурная программа?

Негромкий шелест бумаги, легкий стук. На капоте — ленты, три разноцветных мотка.

— Черная, красная, золотая — цвета Германской революции. Белую не хочу, я не монархистка. Украсим нашу «Антилопу». Пусть ветер рассекают!

Подошла Герда, поглядела внимательно.

— Как у цыган на свадьбе.

Подумала.

— А в общем, вы наш человек, госпожа Трапп.

— Спасибо! И еще…

Девушка быстрым движением достала из сумочки блокнот. Раскрыла.

— Хочу поднять свой личный штандарт. Вы не против?

…Справа синее, черное — слева. Между ними — извилистая белая молния, вместо острия — острый излом. Посреди две белых буквы — «В» и «О». «В» — «Вероника», догадаться легко. «О»…

Герру Шадову оставалось лишь развести руками. К счастью, гдето сзади прятался забытый всеми доктор Эшке.

«Два вопроса — „face to face“. Согласны?» Но вопросов оказалось не два.

«Мария Оршич?»

Оршич!

— Под стекло пристроить можно, — Герда склонила голову набок, оценивая. — Приметный очень. Запомнят.

Девушка поглядела вверх, поймала зрачками синее бездонное небо.

— Пусть! Этот знак был на моем корабле. Перед самой посадкой отказал двигатель, но я не испугалась. Так неужели я стану бояться этих тараканов с «сигель»-рунами?

Мужчина и девочка переглянулись. Один поднес палец к губам, другая молча кивнула.

— Ну что? Ключ на старт? — улыбнулась «В. О.»

Свитера и кепи надели еще на платформе. Баронесса, накинув куртку, достала из багажника большой вязаный берет, с трех попыток, перемежаемых взглядом в зеркало у передней дверцы, пристроила его поближе к левому уху — и осталась довольна. Хинтерштойсер, видавший виды, извлек из рюкзака клетчатый шотландский плед. Ничто не помогло. Холод встретил их прямо у входа в боковую штольню, уводящую в самые недра горы. Дохнул, вцепился в кожу, добрался до мяса и костей. А потом, когда впереди забрезжил неясный дневной свет, к холоду присоединился его брат — ветер. Ударил в лицо, толкнул в грудь…

Площадка висела над пропастью. Ледяной каменный пол, невысокая, едва по пояс, чугунная решетка, а за нею — мороз и пустота. Справа и слева горный склон в клочьях сизого тумана, впереди же — вообще ничего, ни дна, ни покрышки, только серая дымка вместо сгинувшей земли.

Андреас был здесь не впервые, поэтому скромно отошел в уголок и достал сигареты. Смотреть не на что — горы себе и горы. Не так и высоко, ровно километр. Как раз для туристов — нервы перед обедом пощекотать. Закурил — стало теплее, а там и настроение пошло вверх, к самой снежной вершине.

…И в самом деле! До места, считай, добрались, даже вещи на горбу волочь не пришлось. Снаряга есть, консервов навалом, господин обер-фельдфебель получил законное право лично вычистить Sitzungssaal…

Погоды бы еще хорошей! И везения… Тони Курц прав, Норванд не только спорт, но и лотерея.

Он курил, наблюдая, как его спутники собрались у решетки, как Чезаре, словно неопытный дирижер, размахивает ручищами, тыча пальцем куда-то вниз, в сизый туман, как о чем-то громко тараторит неугомонный Джакомо…

Баронесса Ингрид стояла возле самого края пропасти. Слушала, не произнося ни слова, даже не кивая. Лицо застыло ледяной маской, сразу же став много старше и взрослее. Хинтерштойсеру почудилось, что светлое северное небо в ее глазах исчезло, сменившись безвидной туманной серостью.

Курц стоял рядом с баронессой, но молчал. Вниз не смотрел, косился куда-то в сторону. Андреас, немного подумав, подошел и так же молча отдал ему плед. Тот понял, кивнул, благодаря, и накинул клетчатое одеяло на плечи девушки.

Оставшись доволен, Хинтерштойсер вернулся в свой закуток, извлек из пачки новую сигарету, но так и не закурил. Каменное нутро горы неслышно дрогнуло. Черная тяжесть навалилась на плечи, мокрый белый снег ударил в глаза…

— Твой труп не найдут и не похоронят. Труп твоего друга будет пять дней висеть возле этого окна. Зачем вам это?

С ним говорил Эйгер.

Слова-скалы давили, не давали вздохнуть, но Андреас все-таки сумел разлепить бессильные губы:

— Мы хотим взять Северную стену!

Глухой утробный скрежет. И горы умеют смеяться.

— Северная стена — стена мертвецов. Даже я потерял им счет. Они лежат между камней, стоят по пояс в снегу, висят на своих жалких веревках. Где их мечты? Где их сила, их смелость, их страсть, их любовь? Я забрал все вместе с жизнями. Ты погибнешь, и погибнешь очень скоро, а мертвому нет доли в этом мире. Зачем всем вам такая судьба? Ради чего умирать — и тебе, и остальным?

Он пытался крикнуть, но из глотки вырвался еле слышный шепот:

— Мы… Мы хотим взять… Северную… стену!

Плечам стало легче, глаза вновь стали видеть. Хинтерштойсер облегченно перевел дух. Не зря ему так не по душе тоннели! Мерещится же такое!

…Нет, не мерещится!

— Ничто не вечно, — негромко пророкотал голос Огра. — Даже горы, даже я… Северную стену конечно же возьмут. Но не вы — и не сейчас. За каждый пройденный шаг к моей вершине приходится платить. Не золотом — жизнями. Счет не оплачен даже наполовину, вам его хватит, чтобы добраться только до Второго Ледового поля — и пополнить мою копилку. Идущие за вами сделают следующий взнос, но копилка наполнится очень нескоро. Ваши жизни — несколько мелких монет, плата за чужой успех. А у тебя не останется ничего — и от тебя ничего, даже могилы. И за этим ты пришел сюда?

Каменные слова звучали все тише, угасая в черных бездонных глубинах. Андреас же ответил во весь голос, громко, как на строевом смотре.

— Мы хотим взять Северную стену!

Он не ждал эха, но эхо пришло.

— Prendi! — Чезаре, громким басом.

— Prenderemo il Muro! Мы ее возьмем! — Джакомо, звонким дискантом.

— Возьмем, — Курц, тяжело и веско.

Андреас слегка растерялся. Неловко вышло, стыдно даже. Кто он таков, чтобы лозунги орать, словно крайсляйтер на партийном митинге? И перед кем? Перед теми, кто и так уже мыслями на Стене?

Улыбнулся, руками развел. Вырвалось, мол. Забудьте!

Не забыли. Та, что промолчала, шла прямо к нему. Остановилась в одном шаге, взглянула без улыбки:

— Вы пройдете стену, Андреас. Я не верю — знаю. И… Поступайте так, как считаете нужным. Вам виднее, а я была неправа. Простите!

Хинтерштойсер хотел было спросить «за что?», но не стал.

— Мы одна команда, Ингрид. Мы все — против Огра. Незачем извиняться. Вы и в самом деле хорошая, замечательная — и очень красивая!

В ее глазах вновь сияло северное небо. Но не холодное, а полное утреннего солнца.

— Все равно не убедили. Но… Спасибо за плед!

Она ждала вестей о мертвеце, однако откликнулись живые. Телеграмму от мужа принесли, как только она включила в номере свет. Женщина взглянула на желтый бланк, но открывать не спешила. Весть пришла не в срок, на день раньше, чем обычно. Значит, что-то не так, мальчишка оплошал. За него она не очень боялась, выкрутится. Но с ним Герда.

— Это не твои деньги, — сказал ей Марек Шадов. — Я заработаю сам.

В тот вечер, нет, в ту ночь у нее было очень хорошее настроение. Весь день гуляла с дочерью, потом сражалась с ней в «го», проиграла, затем сравняла счет. Наконец, уложив спать, приняла ванну и пришла к мужу, не забыв захватить с собой махровое полотенце. Когда из горла начинал рваться крик, она впивалась зубами в мягкий хлопок. Комната девочки рядом…

Марек ей не изменял. Она это очень ценила.

Под утро, когда женщина вся была в его семени, наступил короткий миг счастья. Ничего больше не нужно, жизнь к ней очень добра…

— Сколько нам хватит? — спросил муж. — Полмиллиона? Миллион?

Ей не хотелось ссориться и говорить не хотелось. Не то время и место.

— Заработаешь?

Улыбнулась, но тут же поняла, что муж не шутит. Пришлось объясняться всерьез — прямо на влажной от их пота простыне.

— Ты не в Шанхае, Марек! Мото продавал китайцам оружие и боеприпасы. В Европе нам никто этого не позволит, здесь нужно совсем другое. Доверь это мне! Оставайся, кем ты есть — хорошим человеком. Мы все вместе — ты, я, Герда. Года через два, если захочешь, сможем подумать о ребенке. Что тебе еще надо?

— Чтобы Герда бросила наконец курить. Я не хочу торговать смертью, Ильза! Пусть люди покупают то, что им дороже всего — собственные иллюзии.

Она не приняла слова мужа всерьез, но и не стала возражать. Того, что Марек зарабатывал, хватало на квартиру, школу для Герды и на мелкие подарки к праздникам. Пусть его! В той провинции, откуда муж родом, до сих пор уверены, что мужчина — глава семьи.

Телеграмма! Не в срок, совсем не в срок…

Мистер Мото, очень странный японец, уехал из Шанхая по-английски, не попрощавшись ни с кем из своих многочисленных друзей и врагов. Но с ней повидался — якобы совершенно случайно. Женщина оценила и охотно согласилась выполнить просьбу, странную, как и сам мистер Мото.

— Я люблю американский джаз, госпожа Веспер. Скоро в Шанхай приезжает очень хороший коллектив — «Серенады Джека Картера»[65]. Сходите на концерт, послушайте то, что мне не услышать. Я буду очень рад. Билет вам доставят.

Женщина обещала. Билет — второй ряд, седьмое место, ей прислали в простом белом конверте. На всякий случай рассказала боссу. О'Хара даже не удивился.

— Сходи!

Почти тем же тоном, как и чуть позже, когда она сказала, что выходит замуж.

Шифр, самый простой, предложил Марек. Ей казалось, что незачем. Они не в Китае, муж больше не офицер для поручений при отставном майоре разведки. В Европе не заставляют посылать телеграммы, приставив к виску пистолет. Возражать, впрочем, не стала. Почему бы и нет, если ее Мареку до сих пор кажется, что он — Желтый Сандал? Игра ее даже увлекла, в каждой телеграмме женщина прежде всего отыскивала нужные слова.

Прежде всего, «твой». Если в конце стоит «Твой Марек», значит, все в полном порядке. «Очень» — телеграмма действительно от него. Постороннему не догадаться.

«Очень» было, «твой» — исчезло. Зато ни к месту упомянуты «обстоятельства». Выходит, дела совсем скверные.

…Гертруда с ним. Хорошо! Муж не даст девочку в обиду.

Женщина разложила на столе карту, расправила ладонью. Итак, Швейцария, кантон Берн, отель «Des Alpes». Отеля на карте не оказалось, зато в нужном месте маленьким кружочком был обозначен какой-то холм.

Присмотрелась — не холм. Гора, хоть и не слишком высокая. 3970 метров — не Монблан.

Эйгер.

Огр!

На концерт женщина надела платье из тех, что попроще. Обычное, светло-бежевое в стиле Мадлен Вионне, смутное подражание японскому кимоно. Ни колье, ни сережек, только перстень поверх белой перчатки.

О Джеке Картере и его «Серенадах» спросила у знатоков. Похвалили, но весьма умеренно. Джек-соло, конечно, звезда, но все вместе — никак не созвездие. Для Шанхая — в самый раз.

Она пришла за десять минут до начала. Второй ряд, ее кресло. Место слева было уже занято. Молодая китаянка при муже, одеты по-европейски, но без всякого изыска.

Место справа пустовало.