Крамнэгел

1

Город торчал из пустоты брошенными вставными челюстями. Не было никакой видимой причины построить его именно тут, а не где-нибудь еще — ни большой реки, ни прикрытия гор, ни хотя бы морщинки на земной поверхности. Наверное, как раз на этом месте сбросил свой заплечный мешок какой-то усталый пионер или, возможно, пала лошадь, и из такого вот невзрачного семечка вырос Город — как дерево или как болезнь.

Трудно было сказать: то ли он рос слишком быстро, чтобы успеть обзавестись пригородами, то ли он из них одних и состоял — в конечном счете выходило одно и то же. Как обычно и бывает в городах подобного рода, испятнавших веснушками огромное плоское лицо Среднего Запада, здесь пытались продать несколько больше подержанных автомобилей, чем на них могло найтись покупателей, а вечерами, несмотря на пуританские нравы, призывно — словно проститутка, шепчущая вслед проходящему мимо клиенту, — манили и подмигивали неоновые огни реклам. Затем все небо озарялось адским огнем — знамением столь же ясным, как звезда, влекшая волхвов в Вифлеем, и гласившим, что в электрическом оазисе посреди нефтяной и пшеничной пустыни мутным ключом бьет жизнь и в одиночестве нет резона.

Днем же все выглядело иначе. Становились заметными трогательные потуги на стиль — будто всю историю прокрутили ускоренным темпом, как ленту на магнитофоне, а всю эволюцию втиснули в жалкие полстолетия существования Города. Законодательное собрание — ибо Город был столицей штата, хотя и не наибольшим в этом штате скоплением домов и людей, — размещалось в сносной имитации Парфенона, тогда как местный арсенал был решен в стиле средневекового форта, усовершенствованного фабрикантом игрушек. Источником вдохновения для проектов наиболее почтенных небоскребов послужили, без сомнения, органные трубы; их опасные высоты были усеяны горгульями, а нижние этажи изобиловали мозаиками в стиле прерафаэлитов, скрывавшими за подчеркнутым внешним благолепием дьявольский подтекст. Короче говоря, это был Город, ничем не отличимый от многих других. Город, который его обитатели, находившие поэзию и просвещенность там, где чужаки не видели ничего, кроме серости и скуки, считали великолепным местом, здесь можно жить и растить детей, невзирая на марихуану, расовые мятежи, студенческие беспорядки, весьма значительное количество убийств и, что еще хуже в глазах моралистов, весьма значительное количество изнасилований.

Человека, призванного бороться с этими проявлениями зла и оберегать от них сограждан, звали Крамнэгел. У него было много друзей и много врагов, которые, вполне естественно, часто оказывались одними и теми же людьми, ибо Крамнэгел занимал пост начальника полиции. Это был огромный детина, высокий и одновременно массивный, с тем достаточно внимательным взглядом широко раскрытых глаз, который считается умным, когда встречается у собак, и который своей агрессивной настороженностью производит куда менее обнадеживающее впечатление даже на самых наивных, когда встречается у людей. Беспокойный взор Крамнэгела смягчался, однако, его твердой решимостью быть доступным, человечным, приятным. Он поощрял критику, однако никогда не прощал ее. Он беспредельно верил в простого парня с улицы, однако придерживался самого низкого мнения о нем. Он был американцем, и американский образ жизни так же неотъемлемо вошел в его кровь и плоть, как неотъемлемо вписался в его мысли и в угол его служебного кабинета за креслом свернутый американский флаг.

— Отличный день, начальник! — крикнул ему Половски, мужской портной, стоявший в дверях своей мастерской. Половски был гражданином США в первом поколении и потому искал поддержки в общении с людьми — чем более обыденном и менее вызывающем на спор, тем лучше.

— Да вроде ничего себе, — откликнулся Крамнэгел, следуя мимо по тротуару.

— Для вас особенно, — заискивающе подхватил Половски, и стекла его очков сверкнули в лучах удивительно яркого солнца.

Крамнэгел, может, и услышал его слова, но вовсе не подал виду. Половски вернулся в свою лавочку, готовый в разговорах со знакомыми придать случившемуся эпизоду особое значение. Да, уж сегодня-то Крамнэгел мог бы и проехаться в своем черном, украшенном золотой звездой полицейском автомобиле — либо за рулем, откинувшись на спинку сиденья, привалясь боком к дверце, опираясь локтем на раму открытого окна и барабаня пальцами по крыше; либо, пренебрегая своей властью и положением, как то подобает истинному демократу — подле положенного ему по штату шофера, однако предпочел идти пешком.

— Во многих отношениях замечательный человек, — сообщил Половски своему подмастерью. — Правда, неприятный, но все равно замечательный — вы только представьте себе: идет пешком! — да и вообще, где сказано, что начальник полиции должен быть приятным? Поскольку подмастерье не был большим эрудитом, то он не нашелся, как ответить.

— Для сентября отличный денек, а, Барт? — окликнул Крамнэгела Массульян из дверей своей лавки. Заведение было из тех, где уже уцененные вещи распродаются с еще большей скидкой, так как хозяин вынужден срочно спустить весь свой товар, чтобы не вылететь в трубу, но почему-то в результате этих распродаж он неизменно остается в большом выигрыше.

— Да вроде ничего себе, — промычал Крамнэгел, продолжая жевать резинку.

— Все-таки отличный! — вынимая изо рта окурок сигары, повторил Массульян упрямо, как будто ему возражали. Больше всего на свете Массульян боялся, что последнее слово будет не за ним. Умение завершить беседу на своих условиях внушало ему чувство уверенности в себе, даже если собеседник уже был вне пределов слышимости.

— Все-таки отличный! — повторил он еще раз после того, как Крамнэгел окончательно скрылся из виду. Подходя к гостинице «Гейтуэй Шератон» — новейшей из жемчужин в венце городского гостеприимства, — Крамнэгел пытался поймать свое отражение в стеклах фасада, чтобы окончательно удостовериться, что у него все в порядке.

— Ну как оно, начальник?

— Гм…

— Слушайте, начальник, я тут получил кой-чего новенького — а у нас что, опять неприятности?

Бун, владелец полусерьезного книжного магазина, где полные собрания сочинений Эсхила, Исаака Ньютона и Германа Гессе стояли корешок к корешку с трехтомной историей онанизма всех веков и народов, поднял над головой номер журнала, на обложке которого возлежала обнаженная девица.

— Я сегодня не на службе, Байрон, могли бы и знать.

— Заходите в любое время, начальник, если что понадобится, в любое время, днем и ночью.

— Ладно, свидимся.

Швейцар в дверях отдал ему честь. Он отдал честь швейцару. Глаза их на миг встретились. Они посмотрели друг на друга с симпатией и недоверием. Очутившись в вестибюле среди гостей, Крамнэгел окинул тревожным взглядом газетный киоск, кафетерий, застекленный закуток «Подарки пионера», стол проката автомобилей.

— Разрешите вас проводить, начальник? Это в Бизоньем зале.

— Я знаю где. Я ищу миссис Крамнэгел.

— О, извините.

Как раз в этот момент в автоматически раскрывающихся дверях появилась Эди. С такой внешностью она имела бы большой успех в эпоху немого кино: нос пуговкой, чуть водянистые глаза, надутый ротик и невинный взгляд, не лишенный приятного намека на извращенность.

— Привет.

— Привет, Эди, ты опаздываешь.

— Нет, приятель, это ты рано пришел. Я никогда не опаздываю. Я — жена полицейского, не забывай об этом.

Крамнэгел и не думал забывать. Он всегда об этом помнил, хотя и не без некоторого неудовольствия, поскольку до брака с ним Эди уже побывала замужем дважды — и каждый раз за полицейским. Электронные часы под средневековый глокеншпиль на небоскребе фирмы жевательной резинки «Бичнат» пробили двенадцать.

— Вот видишь! — воскликнула Эди, игриво ткнув серебристым ноготком в кончик его носа.

— Ладно, ладно, ты права, — вздохнул Крамнэгел. — Бывает и так. Ну хорошо, пошли.

Бизоний зал — главный банкетный зал гостиницы — был оформлен в современном стиле, однако в нем стояли изрядно мешавшие официантам настоящие крытые фургоны, почтовые кареты и чучело бизона. Из окон зала открывалась величественная панорама. В хорошую погоду были видны не только окрестности Города, но и лежащая за ними прерия. Когда чета Крамнэгелов появилась на пороге, в зале мгновенно вспыхнули аплодисменты. Один из присутствующих сразу же ринулся вперед, как бы в порыве миролюбия.

— Мы долгое время враждовали. Барт, — вы уж извините, Эди, — но я первый хочу сказать вам, что глубоко польщен оказанной мне честью — приглашением сюда, и я специально отменил важнейшую консультацию, чтобы успеть. Город не был бы Городом без вас, Барт… и Эди… А ведь именно его мы и любим, наш Город, во имя него и трудимся, не так ли?

— Разумеется, Арни, — ответил Крамнэгел. — Я и сам не сказал бы лучше. — Эта взаимная демонстрация дружелюбия вызвала одобрительный смешок у зрителей.

— Да нет, серьезно, — продолжал Крамнэгел, — у нас с вами были разногласия, ну и что — у кого их нет? Вот и у нас с Эди тоже были разногласия, сплошные разногласия. (Смех.) Но это же не значит, что я ее не люблю, верно? — Он так прижал ее к себе, что она чуть не завопила от боли. Однако ей удалось выдавить из себя вместо вопля вымученную улыбку, адресованную присутствующим в зале женщинам, умиравшим от зависти. — Я не хочу сказать, что люблю вас, Арни… (Смех.) Я, пожалуй, один из тех редких чудаков, которые считают, что мужчины должны оставаться мужчинами, а женщины — женщинами. (Снова смех, переходящий в аплодисменты, по мере того как слушатели осознавали всю глубину высказанной мысли.) Но я вас, Арни, очень ценю, всегда ценил и буду ценить, и — как знать? — если мне когда потребуется проверить черепушку, я сразу смекну, к кому обращаться.

Арни Браггер, самый уважаемый в штате психиатр, протянул Крамнэгелу руку, и огни фотовспышек запечатлели момент великого примирения.

Стук молоточка известил сановную публику о том, что пора обедать. Банкет начался.

Перебрасывавшиеся тарелками официанты придавали залу некое сходство с футбольным полем во время тренировки. У входа на кухню, как тренер на краю площадки, стоял метрдотель, все отмечая в уме, прикрикивая на тех, кто покидал поле с пустыми тарелками в руках, подбадривая тех, кто возникал в дверях с новыми блюдами. Крамнэгел не прикасался к еде. Он с отвращением думал о том, что ему предстоит произнести речь. Как и большинство тех, кто считает себя человеком действия, он был ленив, и ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем развалиться в кресле и смотреть по телевизору детективные боевики, отождествляя себя с сыщиком.

Пожалуй, легко было понять его, кому выпало несчастье возглавлять городское полицейское управление в тот период американской истории, когда единственным видом преступности, борьба с которым приносила успех, были вымышленные преступления на телеэкране. Эти преступления обладали еще и той особенностью, что раскрытие любого из них не требовало более двадцати семи минут благодаря непреклонным законам коммерции, оставлявшим три минуты на рекламу продукции оплативших передачу фирм. Крамнэгел вздохнул. Трудный выдался год. Пресса не прекращала травлю. В свободном демократическом обществе пресса вечно цепляется к должностному лицу, особенно если все ее органы принадлежат одной и той же семье. Ну в самом деле, он-то чем виноват, если по делу об убийстве Рэбника, по делу о таинственной смерти шести братьев Пенаполи (в том числе и пресловутого мафиозо Ананасного Джо), по делу об обезображенном трупе наследницы фабриканта лейкопластыря — труп нашли в выброшенном почтовом мешке, по делу ветерана войны, забитого до смерти его же собственным ножным протезом, по делу свихнувшегося «зеленого берета», который взорвал рейсовый самолет и до сих пор шастает на свободе (об этом писали крупнейшие газеты страны), — по всем этим делам так до сих пор никого и не арестовали? Да и что толку арестовывать преступников в наш непостижимый век научной экспертизы? Вот взял он недавно бандита, требовавшего выкуп за похищенного человека. Взял с поличным, как раз в тот момент, когда бандит пытался получить выкуп. Железное, казалось бы, дело. И что же вышло? В зале суда появился представлявший интересы преступника Арни Браггер и до того заморочил судье голову своей психоаналитической обструкцией — три дня речь только и шла о Фрейде, Юнге и Теодоре Рейхе, — что под конец несчастный богобоязненный судья и измотанные присяжные передали подсудимого на короткий срок под наблюдение врачей, а затем отпустили на все четыре стороны. Браггеру, правда, не пришлось долго доказывать, что его клиент действовал в состоянии временного умственного расстройства, поскольку тот потребовал, чтобы деньги за выкуп положили в металлический контейнер и бросили на дно бассейна, и был взят полицией, как только вынырнул из воды с этим контейнером в руках; но его дело представляло собой лишь один пример из многих сотен дел, в которых Браггер обманул если не правосудие, то справедливость, прибегая к смеси фантастического нахальства, высокопарных, велеречивых фраз об Америке (этой беспредельно гибкой и расплывчатой абстракции) и призывов к простым, без выкрутасов, добродетелям и часами — благодаря неисчерпаемым запасам природной энергии — болтая ни о чем с неподдельной искренностью и глубокой увлеченностью.

Размышляя, Крамнэгел перехватил взгляд Браггера и виновато улыбнулся. Браггер же не только с готовностью улыбнулся в ответ, но даже подмигнул, что сразу заставило Крамнэгела задуматься над тем, какие мысли о нем самом сидят в голове у этого мерзавца.

На банкете присутствовали все, кто что-то значил в этом мире. Губернатор штата — Дарвуд Макалпин, человек умеренный и осторожный, сохраняющий остойчивость в любую бурю. Его мать, Элис Хокомер Дарвуд, унаследовала два огромных, состояния — от своей матери, Найоби Хокомер из рода пивных королей (на этикетке фамильной продукции изображен Рип Ван Винкль и надпись: «Ради пива «Хокомер» стоит проснуться»), и от отца, Линкольна Дарвуда, запатентовавшего первый в истории рубчатый резиновый каблук для мужских ботинок. («Гордитесь — вас хранит от падения Двойной Захват Дарвуда».) Немалые деньги достались губернатору и от его отца, а в придачу к ним — вечно моложавая физиономия здоровяка спортсмена с неизменно презрительной миной. Губернатор принял место, отведенное ему в обществе с ранней юности, принял безропотно, без тени протеста, и сейчас, на пороге наступавшей в его жизни долгой осени, не выказывал ни недовольства, ни огорчения выпавшей ему судьбой, поскольку она была столь же органической частью его самого, как и его собственная кожа. Он беспредельно верил в демократию, наделявшую правом голоса даже самых бедных и черных, но позволявшую им отдавать голоса лишь за самых богатых и белых. Он верил в нее потому, что не имел ни желания, ни способности занимать свой мозг раздумьями о какой-либо другой вере. И вообще занимать он умел лишь гостей, что и делал непрерывно и, казалось, без устали.

Сейчас с губернатором беседовал мэр Города, Отис Калогеро, грек по происхождению, человек недостаточно либеральный, чтобы угодить либералам, и недостаточно консервативный, чтобы угодить консерваторам; недостаточно продажный, чтобы угодить мошенникам, и недостаточно узкомыслящий, чтобы угодить ханжам. Иначе говоря, он был олицетворением известного явления нашего времени — политик, побеждающий на выборах лишь потому, что никто не настроен против него столь же решительно, как против других кандидатов. Отнюдь не лучший из людей — просто наименьшее зло.

Именно такие вот события используют большие люди, чтобы переговорить с другими большими людьми о взаимно интересующих их вопросах, с хозяйской гордостью отметил про себя Крамнэгел. Но вдруг, несмотря на свою центральную в сегодняшней церемонии роль, он по какой-то необъяснимой причине рассердился. Жена Крамнэгела оживленно болтала с его заместителем Алом Карбайдом, и казалось, слушая, смотрит на его губы, как бы угадывая слова. Почему это она не может смотреть ему в глаза, как все нормальные люди? Ощутив на себе взгляд мужа, Эди неожиданно повернулась, радостно подпрыгнула в кресле и послала ему несколько быстрых воздушных поцелуев. Крамнэгел выдавил из себя улыбку, а Ал Карбайд подмигнул ему точно так же, как только что перед ним Арни Браггер. В конце концов, решил Крамнэгел, это мой день, и в мире, черт побери, полно дружелюбия, проникшего даже в черные души замов и психиатров. Снова застучал молоточек, и мэр попросил монсеньора Фрэнсиса Ксавьера О'Хэнрэхэнти, президента католического университета Тернового венца, вознести благодарственную молитву.

— О, боже, — сказал монсеньор, как бы проверяя экзаменационную работу, в которой бог опять допустил ту же ошибку, что и в прошлый раз. — О, боже, ты являешь нам чудо своей вселенской мудрости и своей вездесущности, и нет предела нашему унынию, когда ты покидаешь нас, ты являешь нам красоту и чудеса индустриальной мощи нашей великой страны, в которой дочери твои и сыновья могут славить тебя под сенью конституции согласно со своими верованиями и взглядами. Горстка детей твоих возносит тебе сейчас хвалу за щедрость этого стола и молит тебя благословить наш чудесный штат, и наш Город, и особенно его полицейское управление…

Взгляды всех присутствующих обратились к Крамнэгелу, он явственно ощутил, как бог, благословляя, прикоснулся к его лбу полицейской дубинкой, и покраснел.

— Наше полицейское управление, под руководством его начальника Бартрама Т. Крамнэгела, всегда старалось идти путем благочестия и улучшать жизнь в нашем Городе. Господи боже наш, помоги же ему в этом важном, воистину всепоглощающем деле. Освяти незыблемость семьи, отцов утверди в их отцовской власти, матерей в их материнской любви и научи детей наших чтить тебя в стенах нерушимой крепости американского дома.

Мэр взглянул на часы. Всем ведь предстояло возвращаться на службу в свои заведения. Монсеньор заметил его взгляд и успокаивающе кивнул. В конце концов, ему ведь тоже предстояло возвращаться на службу в свое заведение, как и всем остальным.

— Да пребудут с полицейским управлением нашего города гнев твой и благость твоя: гнев — дабы покарать злодеев, а благость — как бальзам для заживления ран, нечаянно наносимых современной жизнью. Да смягчит его карающую десницу милосердие, а милосердие да будет сочетаться с твердостью стали. Аминь.

Некоторые неумные личности позволили себе захихикать, поскольку как раз в этот момент официант уронил высокую стопку тарелок, но в большинстве своем присутствующие сохраняли завидную выдержку, устремив к богу все свои помыслы. Мэр поднялся из-за стола.

— Спасибо вам, монсеньор, — сказал он. — Чудесная была молитва, и если она не получит отклика сверху, значит, что-то неладно с нашим спутником связи.

Аудитория тепло встретила его слова: хотя поведение почти каждого зиждилось на краеугольном камне благочестия, существовало все же общепринятое мнение, что для своего же собственного блага Всевышний должен идти в ногу со временем. Глубже всего, пожалуй, подобные настроения укоренились в душе именно монсеньора О'Хэнрэхэнти, поскольку он, как частенько говаривал сам, «служил в местном рекламном агентстве, обслуживающем небесную клиентуру», а в качестве вспомогательного двигателя торговли всегда держал про запас кладезь анекдотов о грешниках и детях; анекдоты эти успешно сводили веру до уровня дозы слабительного.

— Ну что ж, все мы — люди занятые, — оживленно продолжал мэр. — И все знаем, по какой причине здесь собрались. Мы здесь собрались сегодня для того, чтобы почтить великого полицейского, великого гражданина и великого американца. (Раздались аплодисменты. Крамнэгел нервно ткнул ножом в стол, чувствуя, что похвала, хотя, может, и заслуженная, все же несколько чрезмерна. Мэр покивал головой, потеребил свой серебряный, словно рыбья чешуя, галстук.) Мне нет нужды объяснять, о ком я говорю. (Смех в зале. Все взгляды устремились на Крамнэгела. Эди в экстазе запрыгала в кресле.) Это Бартрам Т. Крамнэгел. (Снова аплодисменты. Мэр заговорил отвратительно слащавым тоном, будто вдруг наступило рождество, и липкая лава любви к ближнему потекла в зал.) Мы с вами знакомы уже много лет, Барт… не стоит уточнять, сколько именно, а то мы оба лишимся работы. (Смех, переходящий в аплодисменты. Ничто не ценилось в этом кругу так, как умение человека весело взглянуть на себя со стороны. Крамнэгел кипел от ярости. Мэр был старше его на год и знал об этом. И не имел никакого права на грязные намеки. Но Крамнэгел выдавил из себя непринужденную улыбку, рука поднялась в приветственном жесте.) И все эти годы вы, конечно, трудились — может, лишь я знаю как, — чтобы сделать полицейское управление нашего Города лучшим во всем штате. (Жидкие аплодисменты, но, господи ты боже мой, что это еще за сомнительный комплимент?) Хотя я должен отметить, что при правлении моего предшественника — демократа Сеймура Фензи — уровень преступности был чуть-чуть ниже, чем сейчас. Впрочем, возможно, его правление отличалось такой серостью, что одна только боязнь скуки отпугивала организованную преступность подальше от нашего Города. (Смех среди гостей-демократов.) — Преступности было меньше, потому как населения в Городе было меньше, вот почему! — выкрикнул с места Крамнэгел. Губернатора передернуло. Неужели до этого тупицы совсем не доходит ирония?

— Причины мне хорошо известны, Барт, — громко выкрикнул мэр, улыбнувшись.

— Но вот вряд ли широко известно то, что Барт Крамнэгел явился на вербовочный пункт всего лишь через двадцать минут после того, как узнал о нападении на Пирл-Харбор… (Тьфу ты, опять он про это.)… пришел добровольцем, чтобы снова начать с самой нижней ступеньки ради служения родине. (Восторженное одобрение в зале. Но прежде чем мэр продолжил речь, раздался громкий голос некоего Реда Лейфсона, самочинного учредителя наблюдательного комитета в составе одного человека, ведущего несколько радио и телевизионных программ и колонку в газете; светясь улыбкой, он сидел в своем инвалидном кресле-каталке.) — Так что же случилось? Почему его не призвали? Мэр обменялся с Крамнэгелом почти неуловимым взглядом.

— Дело ведь не в этом, Ред, дело в самом поступке, а что вышло потом, вряд ли так уж важно, — твердо заявил мэр.

— Разве я не имею права знать? — спросил Ред, резко подчеркивая слово «я». Гад ползучий. Вернулся с войны без обеих ног, отчего впоследствии сложилось мнение, которое сам Ред не только не пытался рассеять, но, напротив, всячески поддерживал, будто он потерял их во время особо опасного и героического парашютного десанта при выполнении заведомо самоубийственного задания глубоко за линией фронта. Ред всегда тщательно избегал уточнения, с какой именно стороны линии фронта это происходило, что, пожалуй, было и к лучшему.

— Барта не пропустила призывная комиссия…

— По состоянию здоровья?

— Не только, — продолжал мэр. — Один из моих предшественников, мэр Касбэк… (Мэр, заметьте, выбрал одного из своих покойных предшественников)… так вот, Фил Касбэк рассказывал мне, что специально обращался с ходатайством к военным властям, чтобы Барта оставили на его посту, как человека, крайне необходимого стране во время войны.

— Но ведь он тогда еще не был начальником полиции.

— Нет, сэр, не был, но все понимали, что когда-нибудь станет им.

Ред добродушно улыбнулся. То, что он перебил мэра, не вызвало ни замечаний, ни какой-либо реакции вообще. Реда боялись в Городе. Он устанавливал свои собственные правила и, когда это его устраивало, придерживался их. Крамнэгел весь кипел. За каким чертом понадобилось этому треклятому мэру ворошить прошлое? Кому какое дело, что он хотел пойти добровольцем? Этак еще всплывет и то, что его не взяли из-за геморроя, — хорошенький будет материал для газет. И не опровергнешь — все ведь зафиксировано в хранящихся где-то документах. А, чтоб их…

— Безустанная борьба, которую Барт ведет с растущей волной преступности и правонарушений еще с тех давних пор, когда он был молодым полицейским с многообещающим будущим, хорошо известна и отражена во многих документах, ставших частью официальной истории, — продолжал мэр. (Вот-вот, снова он об этих паршивых документах.) — И если количество убийств все же возросло — семьдесят шесть в позапрошлом году, девяносто одно в прошлом году и пятьдесят четыре за первые шесть месяцев этого года, — то возросло и количество произведенных полицией арестов. Проблемы эти хорошо известны нам всем, но если кому и понятно, как их решать, то это Барту. После разгрома организованной преступности в Чикаго многие семьи мафии стали искать прибежище в других местах — на наши головы свалились банды Перилли и братьев Пенаполи, — и я откровенно скажу то, о чем нечасто говорят вслух: Чикаго очистили от преступности за счет других городов. Вот уж действительно: проделали великую патриотическую работу по очистке! Взяли и вытрясли в окно ковер коррупции, нисколько не беспокоясь о том, куда с него полетит грязь! (Раздались аплодисменты, но мало кто заметил, что мэр ни слова не сказал о ныне здравствующих семьях мафии, остановившись лишь на бандах Перилли и Пенаполи, оказавших полиции конкретно ощутимую помощь, истребив друг друга под корень.) Кто придумал «полицейского-ловушку», как любовно окрестил его сам автор? Барт Крамнэгел. (Крамнэгел глубокомысленно кивнул.) Полицейские, загримированные под женщин, наркоманов, хиппи и извращенцев, проникают и сейчас в уголовные шайки, свободно вращаются в преступном мире, сея панику, подозрения и страх среди правонарушителей. Кого первого осенила мысль привлечь дежурных педагогов, переводящих школьников через дорогу, чтобы они записывали номера подозрительных машин, нарушающих правила движения? Барту Крамнэгелу. Мы помним его любимый лозунг: «Полицейским становятся с пеленок» — и благодарим его за дальновидность, за гражданскую доблесть, за высокое чувство ответственности и патриотизма. (Аплодисменты.) А теперь разрешите мне предоставить слово губернатору нашего великого штата, моему старому другу, чудеснейшему человеку и отменному политику — а такое сочетание не часто встретишь, вы уж мне поверьте… (Смех, аплодисменты.)… Дарвуду X. Макалпину. Поднявшись из-за стола, губернатор вперил взгляд в потолок, как бы предавшись каким-то туманным, но забавным воспоминаниям. Затем раздался его красивый шуршащий голос, изысканный и сдержанный, но не лишенный, однако, и призвука огрубелой шероховатости, с каким рвется плотный дорогой пергамент, вызванного в основном регулярным употреблением мартини.

— Господин мэр, — начал он. — Отис. Для человека, которому приходится следить за общей картиной жизни нашего великого штата и у которого обычно нет времени вдаваться в частности, сегодняшний банкет является чудесным событием. Он ничем не уступит самым роскошным и великолепным банкетам, на которых мне довелось бывать, и я, разумеется, хочу поблагодарить прекрасных руководителей и хозяев отеля «Гейтуэй Шератон интернэшнл» за их умение работать и за оказанную нам любезность. (Аплодисменты.) Я хочу поблагодарить и присутствующего здесь монсеньора за просто восхитительную молитву, одновременно и благочестивую, и мудрую, и… политически грамотную. (Смех в зале, сигнал к которому подал сам велеречивый монсеньор.) Мне, безусловно, нет нужды приукрашивать наши с вами отношения, господин мэр, отношения всегда теплые, сердечные и приятные даже в тех случаях, когда некоторые разногласия во мнениях подвергали их испытанию если не кислотой, то… ну, скажем, по меньшей мере хорошо очищенным виски. (Сей пассаж в «народном стиле», исполненный неразборчивым говором местных старожилов, вызвал несколько восторженных воплей, а две-три воодушевленные сладким рейнвейном души затянули гимн штата: «Там, где колюшка плывет, там, шиповник где растет, там, ребята, место для меня». Губернатор поднял руку, жестом сдерживая шум.) Но сегодня мы собрались главным образом, чтобы почтить начальника полиции Крамнэгела. Мне не хватает ни красноречия, ни знаний, чтобы добавить что-либо к дани уважения, возданной этому отличному полицейскому офицеру. Но я хочу сказать одно: в наши дни студенческих беспорядков, дни бросающих школу и дом недоучек, общего упадка родительского авторитета и всеобщего поругания тех норм личной порядочности, которым нас учили как основам христианской этики наших предков, мы ни в ком не нуждаемся так сильно, так остро, так воистину отчаянно, как в умелых, крепких и строгих полицейских. (Вызванные этими словами аплодисменты переросли в грандиозную овацию: вся горечь, накопившаяся в родительских душах из-за домашних неурядиц, выплеснулась в горячее одобрение жесткого курса.) Начальник полиции Крамнэгел, вы — олицетворение полицейского того типа, который нам особенно нужен… Родившись в скромной семье, проведя детство на улицах Города, вы, Барт, могли бы пойти и по кривой дорожке, на которую свернул кое-кто из друзей ваших детских игр, но, влекомый не обещаниями наград, а одним лишь скромным огоньком, горящим в вашем сердце, огоньком, зажженным стремлением приносить пользу, вы избрали путь служения общественному благу, народу, свету справедливости и богу. Вы поступали правильно, когда были маленьким американским мальчиком. Вы поступаете правильно сейчас, будучи взрослым, зрелым американцем. Под одобрительный рев присутствующих дружеские руки подвели Крамнэгела к губернатору.

— Приветственный адрес, который я сейчас держу, — сказал губернатор, — выразит куда лучше, чем мои слова, все, чем мы обязаны этому человеку. С чувством глубокой гордости вручаю я вам этот… этот прекрасный документ. Пусть многие и многие годы он напоминает вам о сегодняшнем дне.

Рукопожатие губернатора потрясло Крамнэгела своей мужественностью — настоящий нокаут, а не рукопожатие. Крамнэгел глянул на адрес. «Да будет сим извещено…» — начинался он витиеватым, под средневековье, стилем. Буквица была ярко раскрашена, а по бокам вились гирлянды из лавровых листьев, наручников, дубинок и патронов; солнечный диск венчал силуэт Города, из которого броско, как подпись под старомодной политической карикатурой, выступали слова: «за службу». Крамнэгел с трудом разбирал буквы: зрение изменило ему. Аплодисменты начали отдаваться в его голове звуком какого-то электронного инструмента, эхом биения сердца, кошмаром.

— Господин губернатор… сэр, — начал он чисто машинально.

— Погодите минутку.

— Что такое?

— Погодите минутку, — заговорил рядом с ним новый, совсем другой голос, несомненно принадлежавший кому-то из членов губернаторской свиты. Незнакомец курил сигару из совсем сырого табака, от дыма которой Крамнэгела едва не затошнило, и дышал отвратительным табачным перегаром.

— Губернатор еще не кончил говорить.

— Что такое?

Дышавший табачной вонью рот придвинулся к уху Крамнэгела.

— Губернатор будет говорить еще.

— А-а… У Крамнэгела помутилось в глазах, как у боксера, уже неспособного даже найти на ринге свой угол.

— Позвольте мне также, — продолжал губернатор, — вручить вам вместе с адресом еще один символ глубочайшего уважения и признательности, переданный мне минуту назад, символ уважения всех сотрудников полицейского управления и признательности ваших начальников — два билета первого класса для кругосветного путешествия — вам и вашей очаровательной супруге!

В зале раздался рев, в котором смешались чувства самые разнообразные — так, пожалуй, взревела бы толпа, выиграй Рокфеллер «Кадиллак» в грошовой благотворительной лотерее. К Крамнэгелу мгновенно вернулась ясность мысли, в крови заиграл адреналин, и он заметил, как Ал Карбайд, крадучись, пробирается на свое место, хлопая на ходу в ладоши. Это он, должно быть, передал губернатору билеты. Крамнэгела охватила слепая ярость, резко контрастировавшая с морем улыбавшихся лиц, которые жадно ждали его ответа.

— Господин губернатор… Господин мэр… О, да, и монсеньор, простите, пожалуйста… Несмотря на гнев, Крамнэгел говорил мягким, смиренным, заискивающим голосом. Только опыт и выучка заставляли его держать себя в руках. Боксер услышал гонг и выпрыгнул на ринг, устремившись в верном направлении и приняв боевую стойку. Противник не должен догадываться, что нанес ему жестокий удар.

— Если мне и удалось сделать в жизни что-то хорошее, то я хочу за это поблагодарить всех, кто прямо или косвенно связан с полицейским управлением, тех, чьими стараниями стало возможным… Конечно… конечно же… чудесное испытываешь чувство… когда тебя ценят… Нет такого человека на благословенной земле, чтобы он хорошо работал, если его работу не ценят… И плевать я хотел, если кто другой думает иначе! (Монсеньор кивнул, как бы мрачно удивляясь справедливости этого наблюдения, а слушатели оценили эту самобытную прямоту.) И вот еще что. Не родился на земле такой парень, которому по плечу делать все одному… то есть не родился еще парень, способный жить без помощи… но вам, ясное дело, никто помогать не станет, если вы сами не умеете помогать другим… Не знаю, понятно ли я говорю… но… но мне очень во многом помогла моя мать, моя мама… (Стоило лишь ему произнести это слово, как в зале воцарилась задумчивая тишина и многие губы, даже те, что стискивали сигары, свело в натянутые улыбочки.) Я вряд ли скажу что-нибудь новое, ну да по мне так лучше старое, но правдивое, чем новое, да фальшивое… Моя мама… ну, что я могу сказать, я, сдается мне, только потом уже понял, каких жертв ей стоили заботы о нас всех… нас ведь было трое… все были сыты, одеты, бога чтили… И если я стал тем, кем стал, что ж… (Сама бессвязность его речи была достаточно красноречива.) Отец… (Тут он улыбнулся с вымученным восторгом, и все присутствующие немного расслабились, поняв, что самый священный предмет уже отступает на пропахший лавандой задний план.) Отец… он был строг, но, ей-богу, всегда справедлив. Если он ловил нас на драке или, так сказать, на неправде, его ремень тут же выпрыгивал из брюк, что гремучая змея, а мы сразу шагали к дровяному сараю, не дожидаясь повторного приглашения. Да, он был строг, но он научил нас отличать белое от черного. (Двусмысленность последней метафоры несколько омрачила всю радость от мазохистских воспоминаний Крамнэгела, и в зале раздалось покашливание, которого он, впрочем, не понял.) Должен я также сказать и о своей чудесной жене, миссис Крамнэгел… Встань, поклонись, Эди… (Готовая вот-вот прослезиться, Эди встала и поклонилась.) Не знаю никого другого на белом свете, кому бы так повезло, как мне. Я нашел Эди сразу вскоре после того, как ее муж — да, да, я назову его имя, он ведь был моим другом, товарищем моим, и погиб, выполняя свой долг… прости, Эди, но я обязан это сказать… Чет Козловски был отличным полицейским, одним из самых лучших полицейских всех времен, и где бы ты сейчас ни был, Чет, я хочу, чтобы ты знал, что таких, как ты, теперь уже не бывает. Несмотря на горе утраты, Эди сочла возможным… что ж, даже если я и не мог заменить ей Чета… она согласилась стать миссис Крамнэгел. Благослови тебя господь, Эди. (К этому моменту Эди заливалась слезами так, что была уже не в состоянии реагировать.) Ну вот, а что касается полицейского управления, то я просто хочу, чтобы вы знали, что я до последнего вздоха… повторяю, до последнего вздоха буду бороться за то, чтобы наша полиция была самой лучшей и самой толковой во всем штате… и, даже более того: во всем, черт побери, мире! (Вот это выдал! Естественно, грянули аплодисменты. Теперь Крамнэгел перешел на более мирный тон, как обычно — исключительно по соображениям благозвучия — поступает большинство ораторов, если подобный переход оправдывается реакцией аудитории.) Я знаю, что наша работа подвергалась критике. (Он взглянул на этого калеку паршивого, Реда Лейфсона, усмехавшегося в своем кресле на колесиках, и ответил ему усмешкой на усмешку.) Вот, например, дело Тэда Морасаки, молодого американца японского происхождения, страдающего дефектом речи. Его приметы совпадали со словесным портретом и фотороботом молодого филиппинца, которого разыскивали федеральные власти за торговлю наркотиками. Он остановил патрульную машину, чтобы что-то спросить у полицейского — все, вы, наверно, помните этот случай, — и полицейскому показалось, что он опознал разыскиваемого, поэтому он, значит, попросил его предъявить документы… ну, парень полез в карман за водительскими правами, а полицейский решил, что тот полез за оружием, и поэтому выстрелил первый… Вы, наверно, помните похороны… Я послал венок лично от себя, полицейское управление выставило почетный караул… Мы получили благодарственное письмо от родителей паренька — просто чудеснейший человеческий документ. Так что вот: я никоим образом не оправдываю действий этого патрульного. Он получил выговор и был переведен из уголовной полиции в полицию нравов. Вот так решительно я отреагировал, но все же позвольте вам кое-что сказать: когда человек лезет в карман, а у вас есть основания считать, что в кармане у него револьвер, то вам некогда миндальничать. Либо он, либо вы, а разбираться будем в участке.

— Или в морге, — приятным голоском сказал Ред Лейфсон.

— Еще один случай, — продолжал Крамнэгел, не обращая на него внимания.

— Молодой человек по имени Касс Чокбэрнер, отличный парень и хороший американец с безупречным армейским послужным списком, собрался, значит, жениться и зашел в ювелирный магазин Зиглера, что на перекрестке улиц Монмут и Седьмой, чтобы купить кольцо. Он, значит, заплатил за покупку — дело это было давно, в сороковых годах, — и тут увидел, что к остановке подходит его автобус — в те времена, значит, маршрут пригородного автобуса проходил по Седьмой улице — это было еще до того, как ее сделали односторонней. Ну, так вот, он бросил на прилавок деньги, схватил кольцо и выбежал из магазина. Постовой увидел, как он выбегал из магазина, выстрелил и уложил его наповал. Этим постовым, дамы и господа, был я — и, доложу вам, нагорело мне тогда по первое число. Я, конечно, глубоко сожалел о случившемся, просто крайне сожалел, но что же прикажете в таких случаях делать? Когда на твоих глазах из ювелирного магазина вылетает молодой парень — который, может, только что пришил хозяина, — тебе некогда разбираться, на автобус он спешит или нет, да и вообще, если у парня есть монета, чтобы ходить по ювелирам, то ведь в голову не придет, что он бежит на автобус, верно? Если он преступник, а к дверям подбежит хозяин магазина и увидит, что постовой не принял никаких мер, только приказал парню подойти к нему и ответить на пару вопросов, то где потом этот постовой окажется?

— Вы, помнится, говорили, что хозяин-то был убит, — опять перебил его Ред.

— В глубокой луже, вот где, — продолжал Крамнэгел, — так что когда вы критикуете полицейского за ошибку, совершенную при исполнении служебных обязанностей, всегда помните, что эту ошибку он совершил в какую-то тысячную долю секунды, когда на колебания и сомнения нет времени. И думайте о том, сколько жизней спасено, сколько преступников задержано или уничтожено потому, что полицейский сумел принять верное решение! (Лицо его посуровело.) Преступник — это человек, преступивший закон, человек, который не чтит ничего, кроме своих преступных талантов, не опасается ничего, кроме собственных нервов, и думает лишь о том, как преуспеть. (За долгие годы выступлений перед новобранцами Крамнэгел отработал четкие формулировки.) Мне безразлично, как, каким путем и какими средствами мы выиграем войну с ним, но мы вышли на бой, чтобы победить, и как перед богом, именно этого мы — чтоб им всем… прошу прощения… — добьемся!.. (Аплодисменты.) Плевать мне, если я убью или покалечу злостного гомосексуалиста. Плевать мне, если я оборву карьеру торговца наркотиками, раз я защищаю этим невинных детей и спокойствие наших улиц. И поэтому я так восхищен и тронут этим отличным, художественно выполненным приветственным адресом, всеми великолепными словами, которые в нем написаны, и его прекрасным оформлением. Он, разумеется, будет висеть на самом почетном месте в моем скромном доме. (Крамнэгел насупился.) Разумеется, я очень признателен и за билеты на кругосветное путешествие тоже, но, по-моему, здесь у нас еще столько работы… а мир никуда не денется… и я в самом деле считаю, что нельзя мне покидать поле боя в такой горячий момент. (В зале начали переглядываться. Может, здесь заговор, чтобы убрать его в отставку? Среди присутствующих стали раздаваться непроизвольные возгласы симпатии и одобрения.) И если бы не Эди… Вот что я вам скажу, друзья любезные: я поеду, если мэр даст мне слово, что, когда я вернусь, мое место останется за мной. Мэр моментально вскочил на ноги.

— Это же банкет в вашу честь, Барт! Да никому и в голову не приходило даже думать о вашей отставке! (А теперь вот, ей-богу, пришло.)

— Вы тут упоминали про то, сколько нам с вами лет…

— Да что вы, Барт, право… Я же пошутил! Шуток вы никогда не слыхали, что ли?

— Шутки я слыхал. Только разные бывают шутки.

— Вот как? Но, право же, мы достаточно давно знакомы, чтобы…

Крамнэгел посмотрел на своего заместителя.

— К тебе, Ал, это не относится, сам понимаешь.

Улыбка сползла с лица Ала Карбайда. Только сейчас до него дошло, что слова Крамнэгела могли относиться к нему.

— Ну ладно, ладно, я поеду, поеду, чтобы доставить всем удовольствие, но… ненадолго! Поднялся со своего места губернатор.

— Я только хочу сказать, что вернусь к себе в резиденцию, вынеся из этого примечательного события память о том, с какой чудесной силой горит в сердце этого человека пыл служения своему делу. В наш век малодушия и неверия встреча с таким человеком воистину вдохновляет, и я еще раз хочу поблагодарить вас, Барт. Подобные уроки не забываются, сэр.

Раздалось еще несколько разрозненных хлопков, и все гости поднялись со своих мест, думая уже совершенно о другом.