Крамнэгел

18

Когда Крамнэгел открыл глаза, вокруг было белым-бело. Запах лекарств убедил его, что до встречи с Создателем еще достаточно далеко. А жаль. Как раз сейчас он и был бы наилучшим образом подготовлен к такой встрече. А ведь это не каждый день бывает. Гордый тем, что сумел подумать о столь важных вещах в такой момент, он попытался шевельнуться. Стало не до смеха. Чувствовал он себя намного хуже, чем даже после избиения в тюрьме. Огляделся по сторонам, пытаясь не шевелить забинтованной головой, и увидел наблюдавшего за ним человека в штатском. С трудом сосредоточив взгляд, узнал Армстронга, державшего в руке какой-то конверт.

— Это ты, Марв, — сказал он не без горечи. Он очень был зол на полицию.

— Здравствуй, Барт.

— Что это у тебя в руке, ордер на арест?

— Билеты.

— Билеты? Не понимаю.

— Билеты на самолет… В Колорадо-Спрингс.

Вот ведь сентиментальный сукин сын. Но золотое сердце. На своем месте человек сидит.

— Почему именно в Колорадо-Спрингс, скажи на милость? Что там такого хорошего?

— Просто я знаю это место, Барт, вот и все. И оно мне нравится. И тебе, я думаю, понравится там немножко пожить.

Крамнэгел попытался состроить гримасу, но стало очень больно, да и нервам, управляющим мышцами лица, было не до гримас.

— Так это что?.. Хорошее местечко для пенсионеров… гольф по расписанию, карты, телевизор…

— Да нет же, нет! — вскричал Марв. — Просто чудесное место с замечательным климатом. Я ведь сам туда ездил, а не отца своего посылал.

— И кого я должен благодарить за это? Мэра?

— Билеты от имени всего полицейского управления…

— Включая Ала.

— За исключением Карбайда.

Крамнэгел вздохнул.

— Очень мило со стороны ребят, Марв, но… Помнишь, что со мной случилось в тот единственный раз, когда я получил подарок от всего управления?

— Ты же не собираешься застрелить кого-нибудь в Колорадо-Спрингс?

— Нет, — загадочно ответил Крамнэгел, — должен сознаться, что я скорее сделаю это, если останусь здесь.

— Вот и я о том же.

— И все-таки…

— Ну, не обязательно в Колорадо-Спрингс, Барт. Куда угодно, где тебе больше нравится, но уезжай хоть ненадолго. Эти билеты можно обменять на любой другой рейс той же стоимости. Пожалуйста, Барт, ненадолго ведь…

Крамнэгел подумал с минуту. Да, что ни говори, а в друзьях у него недостатка нет. И все же в поспешности этого предложения было нечто, вызывавшее беспокойство. Угрожала ли его жизни какая-то опасность, или Армстронга беспокоила его возможная реакция на ход событий? Он слегка нахмурился. У него был прекрасный нюх, иногда этот нюх превращался в проницательность — это, конечно, когда он был в хорошей форме и ничем не удручен, а не такой усталый и взвинченный.

— Что там с этими буддистами, Марв? — внезапно спросил он.

Армстронг нервно заерзал на стуле и невольно отвел глаза в сторону. Крамнэгел, чутко на все реагирующий, посмотрел в ту же сторону и увидел, что соседняя кровать отгорожена ширмами.

— Что с тем огромным парнем? — стоял он на своем. — Ну, который Христос.

— Христос?

— Ну, тот здоровый детина, который все подставлял другую щеку.

— Да, шум, конечно, поднялся по этому поводу изрядный, Барт, — поколебавшись, сказал Армстронг.

— Шум, значит, поднялся?

— Могу тебе и сказать… Он умер.

Наступило долгое молчание. Крамнэгел не сводил с Армстронга взгляда — безжалостного, страшного и торжественного.

— Ты ведь знаешь, Марв, кто убил его? Убило полицейское управление.

Вот уж с этим Армстронг не мог согласиться.

— Ну, сейчас ты заходишь слишком далеко, Барт.

— Послушай, я ведь там был!

— Знаю. Мы там тебя и нашли.

— Могли бы найти и раньше. И не дать им избить меня. И не дать им убить того огромного парня.

— Может, поэтому ребята так быстро и согласились скинуться тебе на билеты, когда я предложил. Им очень неловко, что так случилось.

— Неловко? Да они даже не узнали меня!

— Узнали, и еще как!

— Но у них был приказ… Я ведь не ошибся, нет?

Лицо Армстронга стало жалким.

— Все мы выполняем приказы, Барт, ты же знаешь. Правда, не забыл еще? А мэр вызвал полицию штата. Они тут ранили пару студентов. Слава богу, не убили никого. Для одной уличной стычки и того парня хватит, но на нас накинулась вся пресса, все крупные телекомпании и газеты. На улице каждый второй прохожий — репортер с микрофоном. Но прежде, чем они успели опубликовать хоть строчку, городские власти уже обвинили их в предвзятости.

— Сдай билеты обратно в кассу, Марв, купи своей жене новую шляпку. Я никуда не поеду.

— Барт, ради бога, только не злись…

— С чего мне злиться? Мне дали семь лет тюрьмы за то, что я застрелил человека при самообороне, а здесь кучка шпаны в идиотских шапках забила насмерть беззащитного парня, и никто ничего им не сделает, потому что они ветераны и знают наизусть все четыре куплета «Звездного знамени». Ни хрена себе справедливость! — заревел Крамнэгел, разбрасывая простыни и пробуждая к жизни тяжелобольных на соседних койках.

— Нам просто необходимо выждать, — взмолился Армстронг, пытаясь привести в порядок простыни.

— Выждать, пока займем достаточно влиятельное положение, чтобы суметь что-то сделать.

— Это я уже слышал. Все мы так говорим, пока карабкаемся наверх, но как заберемся и начнем ходить по канату, только о том и думаем, как бы не упасть, потому что выпасть из милости — штука очень болезненная. Ал Карбайд тоже любил красивые слова, пока не пробился наверх. А теперь он на все сто — человек мэра. Знаешь, кто мне сказал это? Калогеро, собственной персоной. Так что брось ты, Марв, если уж убивают, так пусть хотя бы тех, кого надо. Нечего тратить пули на невинных, когда виновные разгуливают себе как хотят, с полными карманами денег и кредитных карточек…

— Да, кстати, у меня для тебя новость, — перебил Армстронг, пытаясь перевести разговор на другую тему. — Помнишь, ты просил узнать, как Ред Лейфсон потерял ноги? Я выяснил — он попал под трактор на ферме, когда ему было десять лет.

— Какое мне сейчас дело до его ног?

— Ты же меня просил, вот и все.

— Я помню, я, черт побери, все прекрасно помню. Кто отвечал за регулировку уличного движения в тот день, когда я улетал в Европу? Четырнадцатого мая? Не ты ли, Марв?

— Да так сразу и не скажу.

— А я скажу. Я даже это помню. У тебя на развилке шоссе образовалась черт знает какая пробка, а дежурного вертолета и близко не было.

— Да, точно, — подтвердил Армстронг, — как раз в тот день у вертолета полетел сальник, и шесть машин врезались одна в другую. Двое погибло.

— У тебя тоже память ничего, только кому теперь до этого дело, кроме, может, родни тех двух погибших, да и те, наверное, совсем о другом думают. У людей короткая память, Марв, в том-то и беда. Все забывают, притворяются, что ничего не видят. У них на глазах человек истекает кровью, а они про себя решают: пусть это расхлебывают власти — полиция, «Скорая помощь», кто угодно… Зачем самим ввязываться? Это ведь может отнять время — не меньше, чем заседание в суде присяжных. Кому охота? Что ж, — теперь он говорил медленно и пугающе четко, — мы должны сделать так, чтобы люди не забывали.

— И как же ты собираешься это сделать? — непринужденным тоном спросил Армстронг. Крамнэгел смотрел на него своими жуткими глазами, жуткими оттого, что они по таинственной и неизъяснимой причине казались счастливыми.

— Тот буддист не имел никакого права обременять нас своей смертью, Марв. Но раз уж он умер, то мы обязаны воздвигнуть ему подобающий памятник.

Армстронг не мог отвести от Крамнэгела взгляда, а тот, чуть покачивая головой, вещал веско и убедительно, словно сама судьба.

— Еще один вопрос, Марв. Откуда вдруг взялись эти строительные рабочие? Что здесь такое большое строят? Этих сукиных детей набежало сотни четыре, а то и пять…

— Чтобы закончить стадион вовремя, организовали двойные смены…

— Чтобы успеть его завтра открыть?

— Ага.

— Вот видишь, — сказал Крамнэгел, — все сходится, как по нотам. Я и сам бы лучше не придумал. Значит, они прибежали с этого паршивого стадиона…

Армстронг не понимал, о чем говорит Крамнэгел, но ради душевного равновесия уточнять не стал. Он сунул билеты в карман и ушел, бросив с деланной легкостью на прощание:

— До скорого, начальник. — Он отчаянно пытался думать о чем-нибудь другом.

Как только Крамнэгел убедился, что Армстронг действительно ушел, то шумно потребовал к себе врача.

— Я хочу отсюда уйти, — заявил он.

— По-моему, вам еще рано уходить из больницы, — ответил врач и начал объяснять, что в своем нынешнем состоянии Крамнэгел только будет обузой для общества — и в самом деле: левая рука забинтована, не пошевелить, а бинты на голове нависают над левым глазом подобно балдахину, отчего Крамнэгел горделиво откидывал голову, хотя подобная поза никак не вязалась с его характером.

— Ну и долго еще мне придется ходить в этих проклятых бинтах? — спросил он.

— Через пару дней посмотрим ваши травмы.

— Вот как?

Крамнэгел начал разбинтовывать левую руку.

— Не смейте этого делать! — приказал врач.

— Хотите, чтобы я поднял хай?

Крамнэгел помнил, как заключенные стучали ложками по мискам, чтобы придать своим требованиям больше убедительности.

— Нет, я не хочу, чтобы вы поднимали хай, — весьма чопорно ответил врач. Он впервые столкнулся с подобным пациентом и, чтобы не взорваться, тоже повел себя как ребенок.

— Надеюсь, вы попадете под грузовик, — сказал он, выходя из палаты. — Под четырехосный.

Крамнэгел оказался намного слабее, чем предполагал; яркий солнечный свет и ошеломил, и ослепил его. Он оперся о перила, чтобы не упасть. Тяжело дыша, глянул вверх и встретился со взглядом врача, злорадно следившего за ним из окна. Этого было достаточно. Вся жизнь Крамнэгела, казалось, была сплошной цепью подвохов и побуждений, которые, разумеется, он воспринимал как вызов и которые толкали его от одного безрассудства к другому. Те, для кого существование — вечный бой, слишком глубоко ощущают упоение действием и потому не в состоянии обдумать последствия своих поступков. И им мнится зачастую, что человек, забивающий себе голову мыслями о последствиях, не способен жить полной жизнью. Тому, кто пьет лишь для того, чтобы напиться, безразличен тонкий вкус вина.

Пока доктор маячил в окне, Крамнэгел считал своим долгом идти четким и уверенным шагом. Согласно его своеобразным представлениям о чести упасть он мог только не на глазах у тех, с кем имел дело. Попытался остановить такси. Водитель сбавил ход, но затем снова нажал на газ, хотя был свободен и до конца смены было еще далеко. Есть в забинтованных людях нечто такое, что отпугивает таксистов.

Крамнэгел добрел до перекрестка, опираясь время от времени на барьеры у магазинных витрин, чтобы сохранить равновесие. Наконец какой-то сердобольный притормозил у тротуара.

— Вам помочь? — спросил этот водитель, лицом он походил на фермера, да и машина типично фермерская — потрепанная, видавшая виды.

— Вам со мной не по пути, — ответил Крамнэгел.

— Откуда вам знать? Залезайте. Мне туда, куда вам. Нельзя же идти в таком состоянии. Что, небось прямо из больницы?

— Точно.

Крамнэгел втиснулся на переднее сиденье. Чувство облегчения боролось в его душе с чувством горечи. Не дай бог, этот человек вновь заставит его обрести веру в людей — ведь он только-только утвердился в мыслях о мести.

— Куда поедем?

Крамнэгел назвал адрес. Это был адрес Арни Браггера.

— Что с вами приключилось? — не сразу спросил хозяин машины.

— Вы не поймете.

Фермер озадаченно улыбнулся.

— Как так?

— Ну, ввязался я…

— А…

Теперь дистанцию выдерживал фермер.

— Что ж, с каждым может случиться, — сказал он наконец.

— Вы правы как никогда, — откликнулся Крамнэгел. Они подъехали к нужному дому.

— Больше не ввязывайтесь, — любезно сказал фермер.

— Это еще почему? — с воинственными нотками в голосе спросил Крамнэгел.

— Ну, если уж вы без этого не можете, то хоть отделайте своего противника сильнее, чем он вас.

— Постараюсь, — улыбнулся Крамнэгел. — Спасибо вам большое.

Он долго звонил в дверь Арни. Наконец дверь открыла прислуга-негритянка.

— Резиденция доктора Браггера.

— Он дома?

— Вы его пациент?

— Пока еще нет.

— Он в больнице, вернется поздно.

— Поздно? Как поздно?

— Часа через два.

— Я подожду.

— Но не в доме. Не велено.

— Я подожду здесь.

Негритянка хлопнула дверью и завозилась с дверной цепочкой. Проснулся Крамнэгел оттого, что услышал, как Арни Браггер пытается потихоньку открыть собственную дверь.

— Привет, Арни.

— Кто здесь? — испуганно обернулся Арни Браггер.

— Барт Крамнэгел.

— Господи, да что с вами, Барт?

— Помяли меня.

— Помяли? Вы попали в аварию?

— Нет, сам.

— Сам?

— Я сам нарвался, чтоб меня помяли. Мне нужно с вами поговорить, Арни.

— Только не сейчас, Барт.

— Сейчас, Арни. Мне нужно потолковать с вами сейчас.

— Я должен ехать на ужин.

— Отмените его.

— Не могу, Барт, право же, не могу.

— Предупредите, что задерживаетесь.

— Поверьте мне, Барт…

Крамнэгел сгреб Арни за лацканы здоровой рукой. Вид, наверное, был устрашающий, потому что Арни сразу съежился; зародыш улыбки застыл на его помертвелых губах.

— Вы помните, что мне как-то раз сказали, Арни? — спросил Крамнэгел.

— Надо же, я-то ведь все помню слово в слово. «… Я помогу вам только в том случае, если из общества выпадете вы», — тихо произнес Крамнэгел, как бы читая слова самой священной из литаний, а затем, улыбаясь жестокой улыбкой хозяина положения, снова вперил в Арни взгляд.

— Именно так вы тогда сказали. Именно этими словами.

— Я не помню, Барт, право же, не помню.

Рука, державшая Арни за лацканы, сжалась в кулак.

— Ну-ка, скажи мне еще раз, что не помнишь. Скажи только хоть раз, ты, бесчестный сукин сын…

— Я помню, что вы приходили ко мне… Вот что, Барт… Нет смысла беседовать здесь. Пойдемте в гостиную, там удобнее…

— Вы это честно? Без дураков? Потому как предупреждаю вас, Арни: если вы решились воспользоваться тем, что я еле хожу, то я убью вас!

— Что сделаете? — рассмеялся Арни, он не мог даже вообразить себе, чтоб такие вещи говорились всерьез.

— Я убью вас, — очень просто повторил Крамнэгел. — Вы что, не расслышали? Я ведь ездил в Англию на практику и теперь… Ну, знаете, как и всякое другое занятие, теперь это превратилось в привычку.

Арни глубоко заглянул в его блуждающие глаза.

— Заходите, — сказал он, открывая дверь осторожным жестом человека, преисполненного решимости доказать сумасшедшему, что его не заманивают в ловушку.

Они прошли через холл в гостиную. Арни затворил за собой входную дверь, но запирать ее на засов на всякий случай не стал.

— Ладно, Барт, выкладывайте, что у вас, но только пожалуйста, побыстрее. Сегодня научная Ассоциация психиатров дает свой ежегодный ужин, это очень важное событие, и я должен выступить с речью, которую будут транслировать по каналу, передающему образовательные телепрограммы по всей стране…

— Можете взять меня с собой в качестве подопытного кролика. Ей-богу, я ведь из них самый большой.

— Прошу вас, Барт.

— Ну ладно, — неожиданно покладисто сказал Крамнэгел. — Я вам не помешаю ехать на ваш ужин. В конце концов, мне нужно совсем немного времени, чтобы испортить вам вечер.

— Что у вас на уме, Барт? — Арни сел на край кресла, сложив руки на груди и пытаясь держаться непринужденно.

— Что у меня на уме? — мрачно переспросил Крамнэгел, и Арни не сумел скрыть беспокойства, вызванного таким тоном. — Это, знаете ли, хороший вопрос. На уме. Я ведь раньше никогда не задумывался над тем, что эти слова значат, просто произносил их, и все, но если задуматься, то смысл в них большой.

— Да… да, безусловно, — сказал Арни, тоже как будто одобряя эти слова. Крамнэгел ласково посмотрел на него:

— «Я помогу вам, если из общества выпадете вы». Теперь вспомнили?

— Конечно. Да, теперь я вспоминаю, — коротко ответил Арни.

— Я так и думал.

— Но, знаете, Барт, я ведь всегда помог бы человеку в беде, даже если бы и не вспомнил, просто такой уж у меня характер.

— Ага, это я знаю. Ваш сын позаботился о том, чтобы именно таким вы и были, — повернул Крамнэгел нож в ране, Арни вздрогнул и посмотрел на часы.

— Ну вот, — медленно продолжал Крамнэгел, — так получилось, что я выпал из общества. И не по собственному, как вы понимаете, желанию. Меня просто, так сказать, вытолкнули, спихнули с края обрыва. И теперь мне нужна ваша помощь, Арни.

— Почему же вы не пришли ко мне в клинику…

— Потому что мне некогда, Арни, вот почему, — несколько повысил голос Крамнэгел. — Вы ведь знаете: я убил человека.

— Да, я читал об этом, — вздохнул Арни.

— Что ж, это был глупый поступок, верно?

— Да, раз вы сами так говорите, раз все так повернулось…

Крамнэгел наклонился вперед, чтобы больше походить на заговорщика.

— Да, это было глупо. Но вы знаете — почему?

— Разумеется.

— Скажите мне — почему.

— Но… но это всегда глупо — убивать людей. — Арни не нравились подобные разговоры.

— Э, нет, — отвечал Крамнэгел тоном профессора, разочарованного ответом своего любимого ученика. — Убивать людей само по себе не глупо, глупо убивать людей без причины. У этих, значит, строительных рабочих и у этих паршивцев-ветеранов была причина убивать того буддиста — ненависть, обыкновенная ненависть. А у меня такой причины не было. И приговор мне дали заслуженный, потому как был я просто обормот и кретин. Убил человека, которого даже и знать не знал. А сейчас я выяснил кое-что еще. За убийство того буддиста никого даже и не собираются арестовывать. Это раз. А убивала его целая толпа. Это два. Вот толковое убийство, Арни. Но у меня таких преимуществ нет. Я — один, сам по себе. Поэтому не приходится рассчитывать на помощь. У меня ведь нет ничего, кроме ненависти. Ненависти, которой я научился прямо здесь, в моем родном Городе.

Побледневший Арни больше уже не смотрел на часы.

— Барт, — сказал он, — еще не родился такой человек, которому рано или поздно не требуется помощь. Психиатрия медленно проникает в потемки человеческого разума…

— Весь этот треп я от вас уже слышал раньше, — грубо перебил его Крамнэгел, — вы мне даже говорили тогда, что я, видно, болен, потому как не хочу лететь тринадцатого числа. Так вот что я вам скажу: потемки человеческого разума меня не касаются и не интересуют, меня интересуют активные действия, таким уж я всегда был, таким и помру — но только не в газовой камере, а в открытом бою с оружием в руках. Только… — Он помолчал. — Только я пока не собираюсь помирать, мне еще кое-кого нужно самому сперва убить. А потом и пожить немножко.

— Убить? — безучастно спросил Арни.

— Убить. Завтра вечером. На открытии стадиона. Там ведь все будут, верно? И Эди, и Ал.

— Вы хотите убить Эди?

— С чего вы взяли, что я хочу убить Эди? Эту жалкую глупую сучонку? Я не намерен убивать людей, чтобы избавлять их от их собственных несчастий. Если они такие жалкие и несчастные, то, наверное, того и заслуживают, и кто я такой, чтобы класть их несчастьям конец? Что же до Карбайда, то мелкие счеты я так не свожу. С меня хватит того, что он схлопочет по первое число за плохую организацию охраны. Нет, сэр, если уж Крамнэгел берется убивать, то впредь он будет убивать людей на самом верху.

— На самом верху?

— Вот именно. Я не желаю тратить пули на всякую сволочь вроде Реда Лейфсона. Когда-нибудь он захлебнется собственным ядом и утонет в нем. Я не стану охотиться даже на такое жулье, как мэр Калогеро, — рано или поздно его прикончит либо Шиллигер, либо Роттердам, либо Тортони, либо какой-нибудь из подпольных синдикатов. Матч начинается ровно в восемь, так? Губернатор штата Дарвуд Макалпин пожмет руки игрокам обеих команд и откроет памятную доску. Так вот, позвольте вам сообщить, что на свое место он уже не вернется. И матча ему не видать, потому как он умрет.

— О боже! — в ужасе вскричал Арни. — Но что он сделал вам плохого? Ал Карбайд — еще могу понять…

— Этот сукин сын вручил мне билеты для кругосветного путешествия, так ведь? — устрашающе напряженным голосом перебил его Крамнэгел.

Ход мыслей Крамнэгела внезапно открылся Арни, как вдруг открывается исследователю мир, никому доселе не известный. Он лежал перед ним, ярко освещенный и четко видимый, и хотя в нем было слишком много деталей, чтобы усвоить их все сразу, в общих очертаниях не могло быть никаких сомнений, а остальное легко угадывалось.

— Вы вините во всем его…

— А где он? Сидит в своем кабинете или скорее всего потягивает коктейли у своего домашнего бассейна, пока в Городе убивают не тех, кого нужно, и не на тех, на кого нужно, сваливают вину. Я пристрелю этого мерзавца. Арни, а затем объявлю о временном помрачении ума. Вот здесь-то вы мне и понадобитесь.

Арни почувствовал, как к горлу подкатила тошнота.

— Я не советую вам действовать подобным образом, Барт, право, не советую.

— А я к вам не за советом пришел. Вы всегда охотно выручали людей, которые насиловали малолетних детей, вы выручали убийц-педерастов и всяких прочих психов. Теперь моя очередь. Я ведь выпал из общества, вы не забыли, Арни? И вы поможете мне избежать приговора за убийство — это все, чего я прошу у вас и у Шпиндельмана.

— Шпиндельман? Да он никогда в жизни…

— Вы что, смеетесь? По-вашему, он откажется защищать начальника полиции, обвиняемого в убийстве губернатора штата? Да это ведь и есть одно из тех дел, за которые он берется не ради денег. Тут уж дело верное — вопрос его славы. Лучше не придумать — человек служил Городу верой и правдой почти что тридцать лет; служил настолько хорошо, что Город устроил ему чествование, на котором вручили памятный адрес и билеты в кругосветное путешествие, да еще первым классом, а не каким-нибудь туристским или чартером. Так вот, с тем же самым человеком несправедливо обошлись за границей, он возвращается обратно и видит, что его любимый Город превратился в помойку, в вертеп, где процветают коррупция, насилие, взяточничество — дальше можете продолжать сами. Так как же он поступает? Да очень просто — честно, по-настоящему, по-американски, — причем, заметьте, только потому, что он против насилия, взяточничества и воровства; поскольку все от него отмахиваются, он убивает этого чертова губернатора, чтобы привлечь внимание ко всем здешним безобразиям.

— Послушайте меня, Барт…

— Переведите все это на первосортный английский язык, и ваше дело в шляпе.

— Вы хотите подменить собой закон?

— А разве Иисус Христос спрашивал разрешения в муниципалитете, чтобы изгнать торгующих из храма? Нет, сэр, не спрашивал. Ему просто повезло, что тогда еще не было винтовок.

— Барт, — настойчиво сказал Арни. — Вам нужно на время уехать отсюда.

— В Колорадо-Спрингс? Слышал уже. Не пойдет.

— Я могу положить вас в больницу.

— Это пожалуйста, но только послезавтра. С удовольствием у вас полечусь.

Арни решил попробовать иной подход:

— Я ведь понимаю, что вы все это говорите не всерьез, Барт. Не понимаю только, за что вы мстите мне. Довольно жестоко с вашей стороны — у меня не такое уж здоровое сердце. — Он прикрыл его руками. — У меня был приступ, пока вы отсутствовали, врачи говорят, мне не так-то много осталось жить.

Неожиданно для Арни Крамнэгел вскочил и затряс его, как тряпичную куклу.

— Ты добьешься моего оправдания, Арни. Ты и Шпиндельман. Вы оба добьетесь этого. А своему сердцу ты велишь подождать, пока не кончится мой процесс. Ты дал мне обещание, и ты его выполнишь, ясно? Скажешь, что я был не в своем уме, когда убивал губернатора, а потом я, значит, поправлюсь, благодаря твоему лечению и твоим лекарствам. Это будет чудесное исцеление, одно из самых больших чудес в истории медицины. И оно прославит тебя. Тебя и Шпиндельмана. Ты только подумай об этом. Если вам нужен продажный судья, найдите его… Вы же всех их знаете. Не мне вас учить. Сделайте так, я потом заплачу вам за это.

— Вы мне заплатите? Как?

— Я напишу книгу. Книгу о своей жизни. Можете рассматривать весь этот эпизод как начало рекламной кампании для моей книги. Мне-то самому и строчки написать не придется — я выяснил еще в Англии. Лишь продам свое имя, а все остальное за меня сделают. Я даже не читал своих чертовых мемуаров; все, что мне пришлось делать, — это просто жить своей жизнью. А потом по книге поставят фильм — и вот он я, во всех журналах, пожимаю руку актеру, исполняющему роль Большого Барта.

Арни хотел высмеять Крамнэгела, но ядовитое красноречие отказало ему. Ведь примеров подобного рода множество. Кэрил Чессмен,[32] скажем, продержался так долго, что читающая публика успела привыкнуть к нему и стала протестовать против беспричинной казни выдающегося литературного таланта. Так называемый сладкий аромат удачи уже щекотал ноздри Крамнэгела. А ведь если бы не эта двуличная Далила — Эди, он уже тратил бы свои гонорары. Арни сделал последнюю попытку заговорить с позиции человеческого достоинства и прочих добродетелей, которую человек обычно занимает, когда остается наедине с собой.

— Барт, — сказал он, — я тоже вижу, какие безобразия творятся вокруг…

— Но вы привыкли мириться с ними…

— Я вовсе не это хотел сказать, Барт. Я дал вам высказаться. А теперь, по справедливости, дайте высказаться мне.

— Пожалуйста. Я только должен напомнить вам, что вы торопитесь на ужин, Арни. Вроде бы важное дело.

— Можно ли думать об ужине, когда человек в беде? — солгал Арни.

— Вы начинаете понимать мою точку зрения…

— Это всегда была и будет моя точка зрения. Это больше, чем точка зрения, Барт, это принцип врачебной этики.

— Отлично звучит, Арни. Только не тратьте таких высоких слов на меня. Приберегите их для присяжных.

— Никаких присяжных не будет, Барт. По той причине, что не будет преступления. Все, что вы мне сейчас изложили, объясняется просто: вы несчастны, озлоблены и разочарованы. Я понимаю почему — и, поверьте мне, все это излечимо. Но зачем же вымещать наболевшее на стране, которая дала вам возможность стать тем, кем вы стали, и пачкать ее имя оскорбительными комментариями, которые вызовет ваш поступок? В нашей великой стране каждый мужчина, каждая женщина, каждый ребенок имеют возможность выбора между честным поведением и преступлением, между прямой дорогой и кривой, между правильным образом действий и ошибочным. Это и есть цена и беда той свободы, которой мы наслаждаемся, и на каждом перекрестке мы должны останавливаться и вновь обдумывать свой выбор. Сейчас на таком перекрестке оказались вы. Ради бога, Барт, и ради всех нас не сделайте неверного выбора.

Крамнэгел окинул его взглядом, в котором жалость сочеталась с симпатией.

— Чушь собачья, — сказал он.

— Вы даже не считаете нужным удостоить меня возражением? Но разве вы не обязаны мне ответить?

— Чушь собачья, — повторил Крамнэгел. — Вот вам весь мой ответ. Вы пытаетесь поделить общество на плохих людей и хороших… Все вы так пытаетесь сделать, я знаю. Хотите, я вам кое-что скажу? Хорошие люди — они и есть плохие. Подумайте-ка над этим. Поразмыслите. Здесь — корень ошибки. Нет у нас выбора. И демократии никакой тоже нет. Да, конечно, законом вертят люди — не те люди, какие нужно, — но это вовсе не значит, что мы свободны. Размахивайте американским флагом, и вам все сойдет с рук, даже убийство — я же сам видел. А вот оденьтесь буддистом, и черта лысого у вас будет шанс уцелеть. Чтобы разоблачить весь этот цирк, нужно второе пришествие Христа — пусть он только сюда сунется и попросит себе праведного суда… Да он, наверное, не раз уже возвращался, у него, наверно, уже в привычку вошло являться сюда, как у бродяги на пляже входит в привычку время от времени пробовать воду. Так вот что я вам скажу, Арни, — за эти две тысячи лет она ничуть не потеплела. Теперь отправляйтесь на свой ужин, а то опоздаете. Не забывайте, вы ведь человек хороший, а хорошие люди всегда точны. Я не хочу, чтобы были неприятности.

Теперь Арни пытался удержать его:

— Не валяйте дурака, Барт!

— Я не валяю дурака, Арни, я просто увидел все, как оно есть на самом деле. Я возьму на себя грязную работу, а вы добьетесь моего оправдания, вы и Шпиндельман.

— А если не добьемся?

Крамнэгел пожал плечами:

— С тех пор как я вернулся, все только и пытаются заткнуть мне глотку. И мэр, и полиция, ну просто все. А вот если кого убьешь, то одно уж получишь точно — трибуну в суде, а там человеку только и остается что говорить. Я-то могу сказать многое, потому как мне много есть чего сказать. Я могу сказать, что вы подстрекали меня убить губернатора, пообещав, что добьетесь моего оправдания, как вы добивались оправдания всем таким в прошлом, помните?

— Но это же неправда, Барт…

— Этому не обязательно быть правдой, чтобы запятнать вас. Неужели вы еще не поняли, как у нас делается, Арни? Проходит время — и люди уже не помнят, правда это или неправда, помнят только, что об этом шли разговоры. И мне даже не придется особенно изощряться. Я могу просто швыряться грязью, и кое-что обязательно к вам прилипнет. Я могу, например, сказать, что в бытность свою начальником полиции застукал вас на порочной связи, но закрыл дело под нажимом вашего высокопоставленного партнера.

Арни покраснел от гнева.

— Я не такой, и вам прекрасно это известно, Барт.

— Как я уже объяснил, вовсе не обязательно говорить правду, или до вас не дошло? — заорал Крамнэгел.

— Вы же не можете так поступить!

— Плохо вы меня знаете. Хорошие — они и есть на самом деле плохие, ясно? Я-то все понял. Изложил вам факты по делу. А теперь приступайте к работе над ним.

— Я позвоню в полицию и сообщу, что вы намерены убить губернатора! — завопил в ответ Арни в последнем отчаянном усилии перехватить инициативу.

— Им насчет покушений звонят каждые десять минут в любое время дня и ночи. Конечно, если вы намерены публично вступить в ряды психов, то это ваше дело, Арни. Как вы сами сказали, у каждого есть право выбора между прямой и кривой дорожками. Валяйте, осуществляйте свои конституционные права в качестве психа.

Крамнэгел сунул большой палец себе в ухо, с трудом пошевелил пальцами, высунул язык, зловеще скосил глаза и был таков.

На этот раз Арни запер дверь, захлопнувшуюся за Крамнэгелом, на все запоры и в отчаянии зашагал из угла в угол, пытаясь собраться с мыслями. В этой части дома он остался один и хотел побыть в одиночестве. Общаться с кем бы то ни было он сейчас просто не мог. Закрыл дверь комнаты и щедро налил себе виски. Усевшись за рабочий стол, нашел номер телефона Мервина Шпиндельмана в гостинице в Цинциннати, где тот защищал жиголо, убившего шестидесятилетнюю наследницу фабриканта туалетной бумаги. Арни набрал номер. Служащие гостиницы не сразу нашли Шпиндельмана, и Арни от волнения начал говорить сам с собой. Наконец великий адвокат взял трубку, голос его звучал раздраженно, как будто сие вторжение обыденных забот оторвало Шпиндельмана от возвышенных размышлений.

Арни возбужденно рассказал обо всем, что случилось, но говорил бессвязно, несколько раз начиная все сначала. Шпиндельман же отнесся ко всей этой истории с олимпийским спокойствием, чем привел его в бешенство.

— Я удивлен, Арни, что вы решили обратиться ко мне с такой ерундой, — сказал он. — Нет, нет, я вас вовсе не порицаю… Скорее наоборот, воздаю должное вашему золотому сердцу… И, поскольку золотые сердца, как правило, простодушны, мне остается лишь сделать вывод, что вся эта история заставила вас утратить ясность мысли. Прежде всего, насколько мне известно, в вашей профессии принято считать, что те, кто громче всех обещает покончить с собой, реже всех это делают… Действуют обычно те, кто меньше говорит… Что? Ну, разумеется, из каждого правила есть исключения, в противном случае наше существование было бы еще скучнее, чем оно есть… Возьмусь ли я за это дело?.. Да ведь никакого дела нет, Арни… Но случись так, что подобное дело действительно возникнет, защищать подсудимого будет легче легкого… И мне, разумеется, было бы жаль, достанься оно кому-нибудь из наших блестящих собратьев в Вашингтоне или Калифорнии… Крамнэгел так и сказал?.. Это производит впечатление, Арни… Он, видимо, многому научился в заключении… Так всегда и бывает… Некоторые из величайших творений человеческого разума были задуманы в монастырях, а некоторые из величайших идей родились в тюрьмах… Беда в том, что люди просто никак не могут оставить друг друга в покое… Но стоит им это сделать, и наступает прозрение.

— К чему вы все это говорите, черт возьми? — прорычал Арни.

— Что, беседа с Крамнэгелом действительно так повлияла на вас? — добродушно рассмеялся Шпиндельман.

— Сильнейшим образом! Я не преувеличиваю ни на йоту. Он в отчаянном состоянии. О господи, Мервин, у меня же имеется некоторый опыт по этой части. Как вы думаете, следует мне предупредить губернатора?

— Есть люди, Арни, которые умеют останавливать понесших коней, остальные же делать этого не умеют. Когда берется тот, кто не умеет, дело всегда кончается бедой. Губернатор вам не поверит, но кто-нибудь обязательно услышит ваше предупреждение, и, случись самое худшее, вас вызовут на ковер, за то, что вы не были достаточно убедительны.

— За то, что я не кричал громче, чем кричал. Значит, должен оставить все это на своей совести!

— Нет, Арни, отнюдь нет. Вы слишком умны, чтобы нести такой груз в одиночку, потому вы и поделили его со мной.

— Вас это обременяет?

— Ни в малейшей степени. Я не считаю, что жизнь губернатора ценнее любой другой. Это редкий осел. И для моей совести его смерть — все равно, что для слона комариный укус.

Наступило молчание.

— Ладно, Мервин, вы выиграли спор. Но что мне делать, если случится худшее?

— Когда этот матч, будь он неладен?

— Завтра в восемь вечера.

— Вы, разумеется, пойдете?

— Меня туда и на аркане не затащишь. Как психиатр, я не перевариваю людских скоплений. Их вид заставляет меня утрачивать веру в индивидуума, без которой… вы понимаете.

— Ну и прекрасно. Крамнэгел сказал, когда он собирается совершить свой злодейский поступок?

— Он сказал, что губернатор должен обменяться рукопожатиями с игроками обеих команд, а затем открыть памятную доску, которая, как я полагаю, находится на краю поля. А затем, сказал он, губернатор уже не вернется на свое место, потому что будет мертв.

— Ясно. На рукопожатия, надо считать, уйдет минут десять. Губернатор, наверное, захочет задать игрокам несколько вопросов, услышать их ответы — этим исчерпываются его представления о поддержании отношений с общественностью, — так что дадим ему на все двенадцать минут, согласны?

— Согласен, будем считать восемь двенадцать.

— Затем его речь — ну, это минут пять, не больше. Одно в нем хорошо — не может долго говорить. Итак, получаем восемь семнадцать. В это время он уже будет подниматься обратно на свое место. Следовательно, трагедия может произойти где-то в восемь восемнадцать. Начнется суматоха. У вас на завтрашний вечер не назначен с кем-нибудь ужин, Арни?

— Нет.

— Я бы на вашем месте проехался часов в девять мимо полицейского управления.

— Под каким предлогом?

— Да просто так, по дороге.

— А где будете вы?

— Я заеду по пути из аэропорта. Я прилетаю без четверти десять.

— Следовательно, вы ожидаете, что это произойдет?

— Надеюсь и молюсь, что нет, — серьезно сказал Шпиндельман. — Но в любом случае я еду домой мимо полицейского управления.