Красная звезда и зеленый полумесяц

«Угнетенные» и «угнетатели»

«Ташкенту 2000 лет, но еще нет и двадцати». При всей своей парадоксальности это высказывание тем не менее соответствует истине. Ташкент действительно очень древний город, который был основан задолго до Александра Великого, но его облик совершенно обновился после землетрясения 1966 года, которое его почти полностью разрушило. Хрупкие деревца, окаймляющие новые проспекты, сверкающие на солнце роскошные здания — например, музей В. И. Ленина или Дом печати, — несущие на себе отпечаток национального стиля и построенные с учетом наисовременнейших достижений антисейсмической техники, новые кварталы многоэтажных жилых домов, молодой парк с голубыми куполами расположенной в нем чайханы, десятки фонтанов, которые возникают на пути, как островки прохлады в летнем зное, станции метро, напоминающие сказочные дворцы какого-нибудь забытого халифа, новый аэровокзал, в котором снуют с той же обыденностью, как если бы это был перрон пригородного поезда, пассажиры самых разных национальностей и профессий — мужчины и женщины с депутатскими значками на груди, командированные, инженеры, колхозники с огромными баулами, гости с севера, увозящие в виде сувенира огромный арбуз или дыню, бабушки, тащащие за руки упирающихся внуков, студентки в национальной одежде, спортсмены, возвращающиеся с соревнований… Все это выглядит очень ново, но в то же время кажется, что так было всегда. То, что можно сказать о Ташкенте, относится и к столицам других среднеазиатских республик. Ашхабад в Туркмении — караван-сарай по дороге в древний Мерв, очаг цивилизации на пересечении великих караванных дорог из России и Китая — тоже рождался дважды, потому что был заново отстроен после землетрясения 1948 года. Кто узнает сегодня в этой столице, где живет около 350 тысяч жителей, утопающей в садах и зелени, которым несут жизнь воды Каракумского канала, маленький задыхающийся в пыли городок, не вызывавший иного чувства, кроме жажды? Кто узнает Душанбе? Не так давно, едва ли полвека назад, на месте столицы Таджикистана был всего лишь кишлак с несколькими глинобитными домами, а единственный фонарь горел ночью только на рыночной площади. Сегодня этот город с более чем полумиллионным населением является крупным экономическим и культурным центром, где расположено множество промышленных предприятий различного назначения, национальная Академия наук, шесть высших и десятки средних учебных заведений и более двухсот библиотек.

У подножия Ала-Too (что означает «пестрые горы») расположен Фрунзе, столица Киргизии. С его почти 600-тысячным населением, его заводами сельскохозяйственных машин, автомобилестроения, электронных вычислительных машин, с его театрами и музеями, утопающими в зелени домами Фрунзе не имеет ничего общего с бывшей крепостью XIX века, которая называлась Пишпек.

И наконец, разве можно узнать в Алма-Ате — столице Казахстана, вчера еще края степей и пастбищ, а ныне энергетического и сельскохозяйственного гиганта, а также стартовой площадки для космических ракет, — в Алма-Ате, чье население перевалило за миллион, захолустный гарнизонный городок Верный.

Если взять лишь Казахстан, индустриализация которого из-за огромных запасов угля и металлических руд шла исключительно активно, то он с 1940 по 1970 год увеличил свое промышленное производство в 19 раз (за то же время по всему Советскому Союзу оно выросло в 12 раз). Древняя казахская земля, которая, казалось бы, была на веки вечные обречена лишь на ведение животноводства, полностью преобразилась. «Соотношение промышленного и сельскохозяйственного производства в Казахстане, — писал французский автор Жан Радвани, — которое выглядело в 1920 году как 1:15, в 1937 году сравнялось, а в 1979 году промышленный продукт в стоимостном выражении был в 3,8 раза больше сельскохозяйственного»[37].

Сельское хозяйство (некоторое его отставание и недостатки стали своего рода «кремовым тортом» для советологов, которые, не принимая во внимание сложнейшие климатические условия на большей части советской территории, обвиняют во всех недостатках саму «систему») также совершило здесь беспрецедентный скачок, особенно благодаря освоению целинных земель. Освоение целины проводилось в шести областях Казахстана, — которые занимают территорию величиной в 600 тысяч квадратных километров, больше, чем территория Франции. Поверхность, которую предстояло вспахать, равнялась 250 тысячам квадратных километров, что больше территории Великобритании. «Цифры изумляют, — писал в книге «Целина» Леонид Брежнев, — но целина — это не только пашня. Это и жилье, школы, больницы, детсады, ясли, клубы и новые дороги, мосты, аэродромы и животноводческие постройки, элеваторы, склады, заводы — словом, все, что необходимо для нормальной жизни населения, для развитого современного сельскохозяйственного производства»[38].

Весь Советский Союз помогал осваивать новые земли. Об этом свидетельствуют названия колхозов и совхозов, созданных трудящимися, приехавшими сюда из различных мест Советской страны: «Московский», «Ленинградский», «Минский», «Киевский»… За 25 лет, прошедших с начала освоения целины, Казахстан в 7 раз увеличил производство зерновых. Когда климатические условия бывают относительно благоприятны, Казахстан дает 28–29 миллионов тонн зерна в год. Одновременно с увеличением урожая зерновых значительно выросло животноводство: здесь 35 миллионов овец, или 25 процентов всего их поголовья в СССР, и 8,9 миллиона голов крупного рогатого скота (7 процентов). Казахстан производит ежегодно миллион тонн мяса и заготавливает его в 4 раза больше, чем до освоения целинных земель. Не правда ли, картина, далекая от той, которую не устают рисовать западные «специалисты»?

В собственно Средней Азии, в частности в Узбекистане, главным богатством остается «белое золото» — хлопок. На протяжении десятой пятилетки (1976–1980 г.) урожай узбекского хлопка в среднем составлял пять с половиной миллионов тонн в год. Всего республики Средней Азии поставляют 90 процентов советского хлопка. Вокруг хлопка зародилась мощная машиностроительная промышленность. Изобретение и производство хлопкоуборочных комбайнов и других машин революционизировало хлопководство и освободило для другой деятельности рабочую силу, нужную в других местах. Прежде, чтобы собрать 20–25 килограммов хлопка, одному работнику требовался целый день. А одна из новых хлопкоуборочных машин, которые сходят с конвейера Ташкентского завода, убирает за то же время 3 тонны.

Чтобы получить одну тонну «белого золота», нужно 6 тысяч кубических метров воды. Следовательно, потребовались беспрецедентные усилия и в области ирригации. По словам космонавта Владимира Джанибекова, уроженца Узбекистана, из иллюминатора космического корабля его родная земля кажется покрытой сетью из блестящих ячеек. Эту землю расчерчивают каналы протяженностью 150 000 километров. Вода распределяется здесь с помощью 900 ирригационных систем и более чем 1 миллиона различных гидросооружений. Земля здесь представляет собой поле битвы: кажется, что пустыню со всех сторон атакуют и понемногу оттесняют зеленые легионы новых плантаций. Тут и там сверкают как драгоценные камни искусственные моря, созданные человеком.

Но вода стоит дорого, и ее источники не беспредельны. Где найти новые водные ресурсы? Плотины, искусственные моря, тысячи артезианских колодцев дадут максимум того, что они могут, и скоро станут недостаточными. Вот почему сегодня слово за проектом, будто рожденным воображением автора научно-фантастических романов: речь идет о перебросе части вод великих сибирских рек, впадающих в Ледовитый океан, таких, как Обь, в Казахстан и в пустыни Средней Азии. (Первый шаг в этом направлении уже сделан. В 1971 году был открыт канал Иртыш — Караганда длиной 458 километров, протянувшийся от притока Оби до крупнейшего казахстанского промышленного центра и оросивший 50 тысяч гектаров земель.) Каскад насосных станций позволит поднять перебрасываемые воды на сто метров и привести их в огромный искусственный резервуар, откуда их затем направят к Сырдарье и Амударье. У столь грандиозного проекта хватает и противников. Возникает множество вопросов о непосредственных и отдаленных последствиях его возможного воплощения в жизнь. Какое влияние окажут столь грандиозные изменения в природе на окружающую среду? Хрупкий естественный баланс может быть нарушен самым непредвиденным образом. Вода, ожидаемая как благо, иногда приносит лишь разочарования: фильтруясь через почву, она поднимает на поверхность соль, и через некоторое время прекрасные плантации, возникшие на вновь орошенных землях, умирают на превратившейся в болото почве. Кроме того, нет ли риска «утопить» под созданными человеком морями еще не открытые залежи металлов или нефти? Стоят ли фантастические расходы по реализации такого проекта тех выгод, которые из него можно извлечь? И не лучше ли использовать капиталовложения и рабочую силу, которые потребуются для этой гигантской задачи, в другом месте и в деле, которое станет рентабельным в несравненно более короткие сроки, например, для расширения и усовершенствования механизации, для производства и более интенсивного использования химических удобрений? Проект долгие годы был в центре ожесточенной полемики между сторонниками «за» и «против». Ничего не будет предпринято, пока сотни научно-исследовательских институтов всей страны, в том числе научные учреждения среднеазиатских республик и Казахстана, дадут ответы на поставленные вопросы. Но уже сейчас речь идет не только о мечте. Или, скорее, мечта уже вписана в проекты будущего. В принятом на XXVI съезде КПСС в марте 1981 года программном документе 11 пятилетнего плана, озаглавленном «Основные направления экономического и социального развития СССР на 1981–1985 годы и на период до 1990 года», ставится задача продолжить научные и проектные разработки по перебросу части вод сибирских рек в Среднюю Азию и Казахстан.

Энергетическое производство также познало бурное развитие, ведь по известному выражению Ленина — «коммунизм — это Советская власть плюс электрификация всей страны». Производство электроэнергии в год на душу населения в пяти республиках — 4176 киловатт/часов в Казахстане, 2133 киловатт / часа в Узбекистане, 2792 киловатт / часа в Киргизии, 3277 киловатт / часов в Таджикистане, 2424 киловатт / часа в Туркмении (данные 1981 года) — становится особенно выразительным, если сравнить его с положением в соседних странах: 544 киловатт/ часа на душу населения в Турции, 476 киловатт/часов в Иране (данные 1980 года).

В ближайшие годы ожидается новое и значительное увеличение производства электрической энергии, в частности, в горных республиках — Таджикистане и Киргизии, где строятся целые каскады гидроэлектростанций. Одновременно в Советском Союзе строят все больше атомных электростанций. В этом использовании атомной энергии одна из «премьер» принадлежит Казахстану: на берегу Каспия, где прежде была лишь небольшая деревня, родился город со 129-тысячным населением — Шевченко. Назван он так по имени великого украинского поэта, который когда-то отбывал в этих местах ссылку. В городе с трудом можно найти каплю «природной» пресной воды. О ней здесь заботятся сами люди. Реактор на быстрых нейтронах снабжает необходимой энергией установку по опреснению морской воды Каспия, обеспечивающую нужды промышленных предприятий города и его жителей. Опресненная вода поит и 100 тысяч деревьев, 20 гектаров лужаек, сотни тысяч цветов, которые освежают построенный в пустыне город, единственный в мире, живущий на соленой воде, облагороженной «ядерным» способом.

В ближайшем будущем, несомненно, очень широкое применение получит и солнечная энергия. Ученые Средней Азии продолжают важные работы в этом направлении. Уже сейчас промышленность изготавливает солнечные водонагреватели, плиты, опреснительные установки, но фантастическое количество калорий, которое наше жгучее светило изливает на пустыни Кызылкум и Каракум, еще ожидает своего истинного приручения.

Сегодня стало трудно повторять очень долго распространявшуюся абсурдную ложь о советском «провале» в Средней Азии. Неопровержимые цифры и факты доказывают как гигантский размах предпринятых усилий, так и успехи, достигнутые в преследовании цели, ясно определенной с первых же дней революции: вырвать бывшие колониальные территории из отсталости, вывести их на уровень самых передовых стран как в области экономики, так и культуры. На это некоторые «советологи» выдвигают такое возражение: мол, эти неоспоримые успехи были достигнуты не благодаря социалистической революции, а по самой природе вещей, потребовавшей развития этих регионов. Послушать их, так, даже оставшись зависимыми от царской или буржуазной России, эти страны познали бы такое же развитие. Однако поиски истины должны опираться на факты. А факты говорят сами за себя: везде, где народы оставались под колониальным или неоколониальным игом, прогресса не было. Если даже и было проложено несколько железных дорог, если и появились порты и аэродромы, то прежде всего для усиления эксплуатации и увеличения прибылей колонизаторов или неоколонизаторов и горстки прислуживающих им «туземцев». Если снова обратиться к примеру Алжира, то накануне национального восстания 2 ноября 1954 года четверо из пяти алжирских детей не имели ни учителей, ни школы, а 90 процентов населения оставалось неграмотным. В это же время производство зерновых оставалось на уровне 1880 года, хотя численность населения утроилась. Стоит ли также напоминать, что неравенство в повседневной жизни — при найме на работу, в размере заработной платы, в области гражданских прав — было правилом? Так же было и в «английской» Индии и в «бельгийском» Конго. Средняя Азия в царские времена представляла такую же картину, и, конечно, положение не могло бы измениться само собой, останься она под колониальным или неоколониальным владычеством.

Разваливающаяся империя советологов

Сегодня мало кто отрицает достигнутый в республиках Средней Азии прогресс. Спору нет: они сейчас живут лучше, чем вчера, а завтра будут жить еще лучше. Не по этому направлению ведут теперь свою кампанию буржуазные критики. Ныне в моде другие вопросы. А являются ли они у себя хозяевами? Не отдали ли они свои национальные права за блюдо чечевичной похлебки, даже если она достаточно сытна? Остаются ли они самими собой или подпали под тонко завуалированное иностранное иго? Не раздавит ли паровой каток «русификации» все, что составляло неповторимую оригинальность культур народов Средней Азии?

Эти вопросы, подаваемые советологами как результат «объективного» размышления, и ответы, которые они на них дают, стремясь оправдать свои прогнозы о неизбежном «бунте» народов Советского Союза, который, по их мнению, обречен «развалиться на куски», помогают создать совершенно ложную картину положения, существующего в республиках Советского Востока. В этом следует видеть нечто совсем другое, чем простые ошибки или недостатки в суждениях. Пятьдесят американских колледжей и университетов исследуют в настоящее время советскую Среднюю Азию, ее историю, экономику, этнический состав, влияние, какое оказывают в ней религия и традиции ислама. Один из этих «специалистов» объяснил такой интерес заботами, весьма далекими от науки. «Позиция США в отношении советских мусульман ни в коем случае не может быть безразличной, — пишет он. — Прежде всего США должны всеми средствами способствовать развитию среди советских мусульман сепаратистских тенденций»[39]. Не отстает в этом отношении и Объединенное Британское королевство: помимо исследовательских групп, работающих над теми же проблемами, там в 1967 году была создана «Британская ассоциация исследований Советского Союза и стран Восточной Европы». Некоторые члены этого общества специализируются по среднеазиатским вопросам. Один из них, бывший полковник колониальной Индийской армии (и секретной службы Ее Величества) Джоффри Уиллер написал на эту тему несколько книг. После того, как британской империи пришел конец, он вдруг стал сторонником права народов на самоопределение, и тоже открыл «угнетение наций Средней Азии русскими». На ту же тему неустанно плетет свои кружева в передачах на узбекском языке и «Голос Америки», в которых Соединенные Штаты представляются защитниками «прав мусульман». Здесь можно вскользь заметить, что положение живущих в самих Соединенных Штатах трех-четырех миллионов мусульман — выходцев из стран Среднего Востока, Индии и Пакистана — Вашингтон, напротив, совершенно не интересует. Жертвы всякого рода дискриминации, они с трудом находят работу и жилье (если это, конечно, не миллиардеры от нефти) и, кроме того, в моменты серьезных политических кризисов становятся объектом преступных покушений некоторых экстремистских групп. Так, например, в 1980 году в маленькой мечети в нью-йоркском Южном Бронксе четыре раза подрывали пластиковые бомбы. Об этом во Франции средства массовой информации молчат. Зато охотно протягивают микрофон советологам из числа тех, вокруг которых создан ореол авторитетности, если нужно «с полной объективностью» добавить новый аргумент в постоянно ведущуюся антисоветскую кампанию. Один из них, Александр Беннигсен, руководитель исследовательского сектора Высшей школы общественных наук, не видит ничего принципиально нового в жизни Средней Азии, кроме, быть может, того, что там установлена новая форма «русского угнетения». Ничего, по его мнению, не изменилось за 60 лет и в мышлении «инородцев», которых вдохновляет та же древняя и неодолимая «ненависть к русским и неверным». Несмотря на обширную компиляцию представленных читателю текстов, вас охватывает чувство замешательства перед бедностью выводов, построенных на сомнительных постулатах, преподносимых, однако, как очевидные истины. А. Беннигсен считает, например, что в основе отношений между народами никогда не было и никогда не будет ничего, кроме враждебности и вечного недоверия, что, какими бы мощными и глубокими не были революции, они никогда не могли и никогда не смогут что-либо в этом изменить. Чтобы проиллюстрировать свои тезисы, наш автор, ничтоже сумняшеся, безапелляционно утверждает, что «…русские выказывают местным жителям глупое и невежественное презрение колонизатора… в то время как мусульмане не скрывают своей ненависти к угнетателям»[40]. И того хлеще — оказывается, узбеки, таджики и другие местные народы ждут не дождутся своего освобождения с помощью… китайцев. Когда и где слышал такую чушь этот университетский деятель, страстно любящий «точность» и «объективность», мы так никогда и не узнаем, и по вполне понятной причине: ни один путешественник, побывавший в Ташкенте, не поверит подобным фантазиям.

Аналогичным образом, но более изобретательно, с привлечением обширных статистических выкладок, пишет и Элен Каррер д’Анкосс. Ее книга «Разваливающаяся империя. Возмущение наций в СССР» преследует те же цели — доказать, что «насильственное подчинение» бывших колонизованных народов «властью Москвы», их «русификация» приведут к восстанию. Впрочем, это утверждение заложено скорее в названии книги и «завлекающем» подзаголовке, чем в самом ее тексте. Но кому придет в голову в этом разбираться? Газеты, радио и телевидение на все лады повторяли лишь это название, подаваемое всей мощью средств массовой информации в виде «удачного предсказания», которое хорошо вписывалось в политический климат момента[41]. И напротив, очевидные вещи, признаваемые и самим автором, остались неизвестными большинству радиослушателей и телезрителей. В своей книге Элен Каррер д’Анкосс писала, например, что в республиках Средней Азии повсюду представлены национальные кадры, что нет, как в прошлом, обязательного «десантирования» русских на различные руководящие посты. Что же означают эти факты? А то, что усилия, предпринимавшиеся в течение всего периода после победы революции с целью сформировать «национальную» интеллигенцию, способную взять в свои руки управление своей республикой в политической, административной и технической области, принесли плоды и что уже нет больше необходимости привлекать к выполнению этих функций, какими бы высокими они ни были, кадры из центральной России. Что же касается «десантированных» (на них местные жители отнюдь не жаловались), то эти люди не только помогли создать эффективный государственный аппарат, но и развить из ничего, или почти из ничего, промышленность, современное сельское хозяйство, построить университеты и больницы. Узбеки любят вспоминать, что в то время, когда 98 процентов населения было еще неграмотно и еще шел бой за окончательную победу революции, с Брянского вокзала в Москве вышел в одну из февральских ночей 1920 года снятый с фронта санитарный поезд. Он вез в Ташкент преподавателей, научных работников и исследователей, специалистов всех дисциплин, чтобы создать ядро первого в Средней Азии народного университета. Они затратили 52 дня, чтобы добраться со своими семьями до столицы Туркестана. При этом пассажиры сами поддерживали огонь в топке паровоза, а иногда и расчищали лопатами путь от снега. Эти люди приехали не занять «зарезервированные посты», а просто создать условия, чтобы в самое короткое время новые факультеты могли возглавить кадры из узбеков, таджиков, казахов, туркмен, киргизов и других национальностей.

В течение многих лет различные школы советологов изо всех сил старались, сравнивая цифры и проценты, доказать, что Советская власть стремится благоприятствовать продвижению русских за счет коренного населения. Однако факты показывают, что на протяжении всех лет Советской власти в Средней Азии отмечался быстрый и почти постоянный рост числа студентов и кадровых работников из местных национальностей во всех научно-технических специальностях и во всех отраслях хозяйства. В 1979 году процент узбеков и представителей других местных национальностей в среде дипломированных научных работников практически сравнивается с их процентом в составе населения республики. Задача, которую советские руководители поставили себе на заре революции: помочь колонизованным народам справиться со своей отсталостью и обрести действительное равенство как в материальном, так и в культурном и интеллектуальном плане, решалась, следовательно, весьма успешно. Критикам, которые намекают, что, мол, можно было идти и побыстрее, советские люди не без иронии задают вопрос: а сколько местных кадров накануне предоставления независимости оставили в своих колониях британские вице-короли Индии и губернаторы-европейцы в Африке? В 1954 году — году национального восстания и 124-й годовщины «французского присутствия» — в Алжире из коренных жителей был всего лишь один архитектор и один инженер.

Итак, «угнетенные» национальности (как называют их советологи) не только пользуются в СССР тем же уровнем жизни, что и «угнетатели», но и имеют доступ к тем же дипломам и тем же ответственным постам в научной или технической области. Поскольку последнее отныне стало трудно отрицать, открывается новое «досье», на этот раз «политического неравенства»: мол, узбеки, таджики, туркмены, киргизы и казахи являются у себя хозяевами лишь «фиктивно». Чтобы доказать это, мадам д’Анкосс, например, отмечает, что в каждой из этих республик в высшем партийном руководстве всегда представлены русские. Для нее этого оказалось достаточно, чтобы заявить, что они-то и есть «настоящие хозяева», которым якобы вменено в задачу проводить решения Москвы и контролировать поведение нерусских. Эта концепция искусственно переносит то, что известно о колониальных методах (французских и других) на советскую действительность, не имеющую с ними ровным счетом ничего общего.

В СССР не существует ни одной республики, которая не была бы многонациональной, и состав Коммунистической партии повсюду отражает эту действительность. Кроме того, русские во многих республиках составляют наиболее значительное национальное меньшинство. Согласно переписи 1979 года, их 10,8 процента в Узбекистане, 25,9 процента в Киргизии, 12,6 процента в Туркмении, 10,4 процента в Таджикистане. В Казахстане русские даже более многочисленны, чем казахи: 40,8 процента против 36 процентов. Какого-либо уставного правила в отношении «дозирования» национальностей при назначении членов партии на какие-либо посты не существует, а значит, вполне нормально, чтобы в руководстве партии на этом уровне были представлены и люди русского происхождения.

Продвижение в высшие руководящие органы Коммунистической партии Советского Союза, как и в центральные государственные органы национальных кадров, вышедших с бывших периферийных территорий, само по себе знаменует прогресс, достигнутый в отношении национального состава КПСС. Это признает и мадам д’Анкосс, когда отмечает, что практиковалась политика, направленная на то, чтобы уменьшить национальное неравенство в составе партии, и что если представителей «мусульманских» народов в партии было в довоенный период ничтожно мало, то к концу войны здесь заметен явный рост. В самом деле, процентное соотношение членов КПСС в течение долгого времени характеризовалось и все еще характеризуется неравным количеством представителей разных национальностей. Легко понять, что принятая партией марксистско-ленинская доктрина смогла гораздо быстрее завоевать трудящихся индустриальных зон центральной России, чем пастухов-кочевников Казахстана и дехкан оазисов Средней Азии. Но и здесь предпринимаемые годами усилия породили тенденцию к стиранию различий. Укрепление связей между партией и нациями выражается также в постоянном росте удельного веса коммунистов, чьи национальности, по причине той или иной особенности их развития, ранее были меньше представлены в партии, чем в объеме всего населения страны.

Сказать, что эта политика сближения народов посредством уничтожения укоренившихся в истории неравенства и отсталости, посредством ставшего возможным для любой личности участия в управлении на любом уровне, независимо от принадлежности и какой бы то ни было национальности, увенчалась успехом — значит представить, в глазах советологов, доказательство непростительного отсутствия критического мышления и невероятной наивности. «Бросьте вы, — говорят те, кто на это же и рассчитывает, — национальности в СССР могут лишь ненавидеть друг друга, поскольку веками природа людей и вещей хотела, чтобы народы друг друга ненавидели и чтобы сильные угнетали слабых». Из этих предпосылок они выводят, что великие движения, которые подняли и продолжают поднимать народы Африки, Азии и Америки на борьбу за свое национальное освобождение, или межэтнические столкновения, которые потрясают такие страны, как Бельгия, Канада, Великобритания, должны иметь аналогии и в «советской империи». Соблазнительное смешение идей, питающее иллюзии тех, кто с нетерпением ждет обещанного «взрыва». Однако оно ни к чему: если народы Средней Азии и готовы выступить против «русского колониализма», то дело в том, что они уже сделали это, и весьма успешно, 65 лет назад, когда с их помощью он был уничтожен. Именно этот пример очень широко вдохновил другие народы на освободительную борьбу во время «деколонизации». И если в Советском Союзе нет выступлений против «эксплуатации», то это значит, что ее просто не существует и что в отличие от того, что происходило тогда, когда восточные колониальные окраины обирались во благо «метрополии», советский строй благодаря экономической, политической и культурной взаимопомощи позволил им достичь равенства, дал возможность развиться так, как не смогла ни одна страна, познавшая колониальное или неоколониальное иго.

Причины, которые вызывают или поддерживают ненависть и раздор среди наций, не присущи человеческой натуре, они возникают из социально-экономических реальностей, из укоренившегося неравенства, которое кризис мирового капитализма, безработица и инфляция делают все более острым и невыносимым. В книге «Этническое возрождение» английский социолог А. Смит отмечает, что межэтнические конфликты стали в XX веке более жесткими, чем в какой-либо другой период истории. Он не единственный из западных специалистов, кто заметил это, но размышления о «взрыве национализма» редко идут дальше простой констатации этого факта или разговоров о так называемых «иррациональных тенденциях». О том, почему эти вопросы в наше время как никогда раньше волнуют народы, в особенности национальные меньшинства, стараются не говорить. Это позволяет им полностью маскировать или густо затушевывать политические и экономические корни конфликтов, антагонизмы классового характера, которые составляют ткань капиталистического общества. Отнюдь не «естественная ненависть» черного к белому лежит в основе регулярно повторяющихся взрывов насилия в черных гетто США, а униженное положение, дискриминация и неравенство, которые являются уделом темнокожих американцев. Как писал в одном из своих номеров американский еженедельник «Ньюсуик», больше 30 процентов американцев живут ниже официального порога нищеты и если количество официально бедных среди белых равняется 11 процентам, оно доходит до 26,5 процента среди американцев испанского происхождения и до 34,2 процента среди темнокожих. Средний доход семьи темнокожего американца составляет лишь 59 процентов дохода семьи белого (54 процента по другим оценкам). Положение индейцев — тех, кто выжил, несмотря на геноцид предыдущих веков, — еще хуже. Загнанные в резервации (а это половина индейских племен), они имеют в пять, а то и в семь раз меньший доход, чем средний житель страны, 70 процентов из них недоедают. Уровень безработицы среди них в десять раз превышает среднюю национальную цифру, а в смысле продолжительности жизни они могут надеяться на 47 лет, в то время как в среднем по США продолжительность жизни — 71 год. Достаточно и этих нескольких цифр, чтобы объяснить, как плохо живут и почему бунтуют небелые американцы.

Конфликт, разрывающий Северную Ирландию, тоже имеет свои социальные причины. Бедность католического меньшинства, долгое время обреченного преимущественно на ведение сельского хозяйства, а затем поставляющего английским хозяевам низкооплачиваемых рабочих и чернорабочих, стала еще более драматичной в последние годы. Число безработных в некоторых католических зонах (Западный Белфаст, Ньюри, Дерри) достигает 50 процентов. Как и предыдущие британские премьер-министры, Маргарет Тэтчер пытается представить национальный и социальный протест ирландцев-католиков как взрывы религиозного и расистского фанатизма против протестантов. Старая тактика, служащая для того, чтобы отказываться выслушать жесткую правду и чтобы сплотить вокруг себя сторонников установленного порядка и сохранения статус-кво. Однако очевидно, что истоки конфликта совсем в другом. По словам профессора Дублинского университета Лиама де Пеа, автора книги «Разделенный Ольстер», никто из двух противостоящих сторон в действительности не испытывает нужды обратить другого в свою веру. Ни одно из главных действующих лиц конфликта не рассчитывает ударом дубины по голове освободить иноверца от его теологических ошибок или сделать его более приемлемым кандидатом в рай. Проблема Северной Ирландии — это колониальная проблема, где воистину «расовые» различия между колонизаторами и местным населением лишь обряжаются в религиозные одежды.

Проблема франкоговорящих жителей Квебека приобрела в межканадских отношениях характер острого кризиса совсем не потому, что они ненавидят англоговорящих канадцев, а потому, что доминирующий в экономике англо-канадский капитал экономически и политически держит жителей Квебека в подчиненном положении. Вплоть до середины 1970-х годов только две трети квебекских трудящихся могли пользоваться своим французским языком на тех англо-канадских предприятиях, которые их нанимали. Квебек и по сей день остается одной из канадских провинций, где проживает одна треть безработных страны и где наблюдается самый низкий уровень промышленного прироста. Еще одна черта этого укоренившегося неравенства: среди англоговорящих канадцев вдвое больше лиц с университетскими дипломами, чем среди тех, кто говорит на французском языке. Ограничимся этими несколькими примерами, хотя перечень их было бы легко продолжить.

Следовательно, не веяния времени, не «вирус автономии», не мнимые рецидивы вековой ненависти лежат в основе этнических столкновений, а политические, социальные и экономические причины, которые, в каком бы обличье они ни выступали, связаны с глубоким кризисом капиталистической системы, с сохранением всех ее форм угнетения. Только после создания общества без эксплуататоров, без «угнетателей» и «угнетенных», без разделения на расы господ и подневольных смогут установиться новые отношения между народами и людьми. Именно это проделали на неизведанных путях народы СССР. Надо ли говорить, что недостаточно лишь провозгласить какой-либо принцип, чтобы он сам собой воплотился в практику? Но разве можно отрицать достигнутые от съезда к съезду, от пятилетки к пятилетке успехи, тот факт, что были предприняты беспрецедентные усилия, пройден полный трудностей и лишений путь, прежде чем равенство, сотрудничество и взаимопонимание вошли в повседневную жизнь страны?

«На помощь! Нас «русифицируют!»

— Посмотрите на меня, бедного, угнетенного! Пожалейте, меня «русифицировали»!

Принимавший меня в Баку профессор Института истории Академии наук Азербайджана Играр Алиев шутливо поднимает руки к небу в умоляющем жесте, а затем разражается смехом. Азербайджан, расположенный к западу от Каспия, не очень далек от Средней Азии, и его проблемы немногим отличались от среднеазиатских.

— Русские нас подавили! Они «принудили» нас управлять своей республикой и развивать ее, — продолжает в том же тоне Играр Алиев. — У нас есть университет на 10 тысяч студентов, около тридцати институтов и множество школ, где обучение идет на нескольких языках. Видите ли, русские «заставляют» нас лучше изучать и знать наш собственный язык, нашу собственную культуру. Представьте себе, нам пришлось отказаться от строительства линии электрической передачи из-за того, что она прошла бы через недавно открытые археологические памятники римской эпохи. Линию проложат в другом месте. Эти русские нас «угнетают», они «принуждают» нас уважать наше собственное прошлое. Сейчас мы издаем «Азербайджанскую энциклопедию» в 11 томах, четыре уже вышли в свет. Естественно, на нашем языке. Был проделан колоссальный труд, чтобы собрать воедино все наше национальное достояние. Наши дети говорят и пишут на родном языке лучше, чем когда бы то ни было, потому что могут серьезно изучать его, потому что он стал много богаче. Мы говорим также по-русски и это опять они…

И уже серьезно Играр Алиев заключает:

— Неужели на Западе и в самом деле думают, что мы культивируем русский язык, что читаем в оригинале Пушкина и Толстого лишь под страхом наказания? Вы знаете, что 10 миллионов азербайджанцев живут за пределами СССР, в частности в Иране. В этой стране, так долго испытывавшей феодальный и иностранный гнет, азербайджанскую культуру не признавали, а наш язык считался диалектом, вряд ли достойным для печати. А нам советский строй дал возможность вступить в эру истинного возрождения нашего народа и нашей культуры. И если в словаре некоторых людей это зовется «русификацией», то чем больше будет этой самой русификации, тем счастливей мы будем.

Русификация — термин, определявший политику царской России на подвластной ей территории. Так обозначали насильственную ассимиляторскую политику, имевшую целью искоренить местные культуру и языки, чтобы навязать вместо них культуру и язык победителя. Французские колонизаторы, руководствуясь той же логикой, дошли в своей колониальной политике до крайней точки: Франция была везде, где развевался ее флаг. В заморских «департаментах» единственным языком, достойным изучения и распространения, был французский. Арабский, на котором говорило подавляющее большинство жителей Северной Африки, до последних лет колонизации рассматривался, как язык «иностранный», преподавание которого было либо совсем запрещено, либо строго контролировалось. Советская национальная политика совершенно противоположна этим концепциям. Ее цель — дать возможность достичь расцвета — в культурном, экономическом и политическом отношении — каждой этнической группе, каждой национальности. Нужно, значит, обладать завидным цинизмом, чтобы осмелиться написать, как это сделал Джоффри Уиллер, что «отношение царя к русским мусульманам было, вообще говоря, безразличным, позволяющим вещам развиваться самим по себе… а советский режим, напротив, навязывает гораздо более высокий уровень русификации, чем тот, который замысливался и осуществлялся до революции». Другой «специалист», американец Ричард Пайпс перещеголял и его, написав, что изучение русского языка «высоко поощряется», а изучение местных языков, напротив, «не поощряется», но что их «сопротивление перед лицом исключительно сильного давления просто замечательно». Следовательно, по мысли Пайпса, если национальные языки выжили и сильно развиваются, то это не потому, что проводимая политика способствует умножению и расцвету школ и университетов, где обучение идет на этих языках, а единственно потому, что они «сопротивлялись» действиям, развернутым с целью их исчезновения. Так как эти авторы, признаваемые за авторитеты, широко цитируют друг друга и охотно обмениваются взаимными похвалами о соответствующих работах, малоискушенный читатель легко может принять за чистую монету эти фантасмагории, которые не выдерживают и элементарного обращения к фактам: русский язык в СССР нигде не навязывается, как обязательный. Напротив, советская Конституция (статья 171) предусматривает, что судопроизводство должно вестись на языке союзной или автономной республики, автономной области, автономного округа или на языке большинства населения данной местности. Известно также, что в каждой из многонациональных республик обучение ведется не только на языке большинства, но также на языках многочисленных меньшинств. Если бы хотели уничтожить национальные языки и культуры, русифицировав другие народы, то зачем тогда лингвисты-этнологи и другие ученые так старались создать 48 типов письменности, соответствующих языкам национальностей и этнических групп, не имевших прежде своего алфавита? Эта забота остается живой и поныне: например, юкагиры — маленький народ в Якутской автономной республике, несомненно, дальний родственник племен, тысячи лет назад появившихся в Северной Америке (на это указывает некоторое родство их идиом с идиомами американских индейцев), — вплоть до последних лет не имели своей письменности. В 1980 году правительство Якутии в ответ на просьбы юкагиров одобрило проект алфавита, разработанного применительно к их разговорному языку. Скоро выйдут из печати школьные учебники на родном языке юкагиров. В этом не было бы ничего удивительного, если бы не то, что, хотя юкагиров всего 600 человек, среди них есть преподаватели, врачи, исследователи, пилоты, а также известный в СССР писатель Семен Курилов. Лучше примера и не найти: ведь как просто было бы ответить иронией или безразличием на это требование нескольких сот мужчин и женщин и русифицировать их, не спрашивая, что они об этом думают. Своим американским или другим хулителям советские люди могут легко задать контрвопрос: а какие возможности предоставили власти США индейским племенам для сохранения их культуры? Получило ли хотя бы одно из них какую-либо помощь для создания своей письменности, для обучения своих детей собственным языку и культуре? Единственный выбор, который предоставлен потомкам первых обитателей Северной Америки, — это либо хиреть в резервациях, либо попытаться ассимилироваться в англосаксонском обществе, где им, кроме прочего, придется отказаться от своих традиций, своего языка и своей «национальной гордости».

Во времена царизма во всей империи публикации, не считая русского, выходили на 14 языках ничтожным тиражом, соответствовавшим проценту грамотных. Пример Дагестана, несомненно, наиболее поразительная демонстрация всего того, что было сделано, чтобы позволить каждому народу, каким бы малым он не был, добиться своего расцвета. Объясняя, почему сегодня в их долинах, где живет чуть более полутора миллионов человек, говорят больше чем на 30 языках и наречиях, жители Дагестана рассказывают, что, когда бог распределял на земле языки, его застигла в их стране сильная снежная буря, и он рассыпал все содержимое своего мешка с диалектами. Из этой манны небесной осталось 8 различных языков, используемых в газетной печати. 7 языков, употребляемых на различных театральных сценах и 9 языков в книгоиздании. Наиболее распространенный (на нем говорят около 350 тысяч мужчин и женщин) — аварский, но поэты пишут также на татском (на нем говорят около 11 тыс. жителей) и на других языках, которыми пользуются многочисленные этнические группы.

Само собой разумеется, что это уважение к «малым языкам», этот отказ от насилия над национальным чувством, выражающимся в привязанности к местным наречиям, тем более проявляются в отношении к языкам, на которых говорят миллионы, как, например, в республиках Средней Азии. «О каком национальном гнете, о какой русификации может идти речь, когда за время Советской власти мы, киргизы, приобрели свою собственную национальную письменность, когда наш родной язык не перестает развиваться, используясь в преподавании, устной речи, переписке, книгоиздании, в газетах и в театральных спектаклях?» — писал Турдакун Усубалиев, Первый секретарь ЦК компартии Киргизии. «Нам говорят о русификации, замалчивая тот факт, что в 1060 средних школ республики обучение ведется на киргизском языке, что первая книга на этом языке была издана в 1926 году и с тех пор появилось 16 тысяч названий общим тиражом 126 миллионов экземпляров. К этому надо добавить 60 республиканских, областных и районных ежедневных газет с общим тиражом 730 тысяч экземпляров и 16 журналов с годовым тиражом 9 миллионов экземпляров, издаваемых на киргизском языке… Сильно обогатился и словарь киргизского языка. Первый киргизско-русский словарь, изданный в 1940 году, содержал 25 тысяч слов. Тот же словарь 1965 года издания насчитывал уже 40 тысяч слов. Киргизским грамматический словарь 1969 года издания насчитывает 30 тысяч слов»[42].

Узбекский писатель Камил Яшен отмечал, что в «то время, как наши некомпетентные критики провозглашают «неизбежную ликвидацию» языков наших среднеазиатских республик, за 13 лет (1967–1980 гг.) общий тираж опубликованных на узбекском языке книг увеличился с 18,6 миллиона экземпляров до 25 миллионов, журналов — с 22 до 104 миллионов, газет с 270 до 681 миллиона. Для кого, спрашиваю я, предназначено это увеличение тиражей? Для кого, спрашивается, дублируют кинематографические студии наших республик на свои языки лучшие произведения советского и мирового кино?»

Национальные культуры не были, следовательно, ни уничтожены, ни сведены к состоянию фольклора. Напротив, любой наблюдатель доброй воли отметит, что они бурно развивались. Далекие от того, чтобы самоизолироваться за завесой из колючей проволоки от всякого внешнего влияния, они охотно воспринимали то, что могла принести им русская культура и через ее посредство культура мировая. Именно поэтому рядом с такими традиционными жанрами, как поэзия, музыка и фольклорные представления, воплощающие на сцене очень древние легенды, получили развитие роман, театр, опера, современная симфоническая музыка, имеющие сегодня своих национальных авторов. Эти формы искусства прежде в Средней Азии не существовали. Что же это — грехи русификации? Думать так, значит забывать, что Россия и сама позаимствовала их у европейского Запада и что, когда французы переняли (в XVI и XVII веках) у итальянцев оперу и балет, так же, как ранее итальянский архитектурный стиль, то их культура не потеряла от этого своей самобытности. «Национальное своеобразие, — писал в статье «Чудо родной речи», опубликованной в журнале «Курьер ЮНЕСКО», всемирно известный киргизский писатель Чингиз Айтматов, — это не только совокупность национальных черт, идущих из глубины веков. В понятие национального входит не только устоявшееся, проверенное временем, не только сложившийся опыт минувшего, но и новое, рождённое современной действительностью»[43].

А одной из черт этой действительности является наряду с образованием и укреплением новых наций их сближение, отмеченное широким развитием взаимных обменов и влияний.

Культура любого народа не может сегодня жить, если она заперта под стеклянным колпаком на манер музейного экспоната. «Отгородиться от взаимодействия с другими культурами, — продолжает Ч. Айтматов, — особенно если они более развиты, — значит лишиться источника собственного развития. Становясь самоцелью, «самобытность» приводит к замкнутости, изоляции, национальной ограниченности…»[44]

Идея, общепринятая в СССР еще со времен Ленина, такова: «национальное» не всегда вписывается в другие нации, как антагонистическая сила. Обогащение и углубление «национального» не означают, что для других культур двери должны быть закрыты. Сама сущность понятия «национальное» не содержит в себе ничего вечного: «национальное» глубоко изменилось со времен революции, когда оно выражало прежде всего неприятие колониального угнетения и эксплуатации. Глобальная оппозиция царизму — в справедливом стремлении защитить свою национальную принадлежность — соединяла в себе и лучшее, и худшее: все консервативные элементы психологий и культур, а в отношении «чужих» все проявления недоверия, порожденные классовым обществом. Национальное разграничение и образование в республиках автономных государственных аппаратов, прогресс национальных языков, всеобщее распространение образования, создание социалистической промышленности и сельского хозяйства вместе со всеми теми изменениями, которые они привнесли в общественные структуры, способствовали слому старых перегородок и глубокому преобразованию мышления. Впервые появляется — там, где его не существовало, — национальное сознание, которое возвышается над бывшими племенными, клановыми или религиозными подразделениями и принадлежностями. В тексте, датированном 1960 годом, — то есть в то время, когда советологи старались учитывать разрядку и нюансировали свои выступления, — французским исследователем Александру Беннигсену и Шанталь Келькеже принадлежат следующие строки, своим тоном резко отличающиеся от тех, которые за той же подписью и на ту же тему можно сегодня обнаружить в «Фигаро»: «Советский режим положил конец столь живучим ранее национальной вражде и антагонизму. Борьба против некоторых традиций и обычаев, рассматриваемых как реакционные, например табу на многоженство, позволила установить контакты между народами, ранее чуждыми друг другу. Наконец, устройство единой системы образования окончательно устранило клановые и племенные особенности и вызвало вместе с появлением значительной прослойки интеллигенции местного происхождения рождение национального чувства, прежде находившегося в зачаточном состоянии»¹.

Вынужденные, следовательно, признать, что СССР добился выдвинутой еще Лениным цели — образовать из разбросанных этнических групп и племен, раздавленных десятилетиями феодального и колониального угнетения, современные нации, наши «специалисты» предполагают, что теперь, когда они стали «взрослыми и сознательными», эти самые нации могут стремиться лишь к тому, чтобы преодолеть последний этап: разорвать те связи, которые соединяют их с Советским Союзом. А это означает опять-таки, что эти специалисты так ничего и не поняли в природе отношений, установившихся со времен революции между народами союзных республик. Речь более не идет об отношениях между метрополией и колониями, когда эти последние вынуждены подчиняться любой, будь то политическая, военная или экономическая, мощи имперского государства, а об объединении, выгодном для каждого в отдельности и для всех вместе. Об ансамбле, который является не конгломератом развивающихся параллельно различных стран, а комплексом наций и этнических групп, которые поддерживают друг друга и ведут диалог, предлагают и принимают помощь, вносят в общий фонд экономические и культурные богатства и черпают из него. Таким образом, со временем родилось сознание новой общности, которое не уничтожается и не стирается свойственным каждому гражданину национальным сознанием, а поднимается на более высокий уровень: «Когда меня спрашивают о моей национальности в Советском Союзе, — сказала мне студентка Самаркандского университета, — я отвечаю, что я узбечка, но когда я путешествую за рубежом, я говорю, что я — советская».

Не будучи единственным фактором образования этого «наднационального» сознания, распространение русского языка ему широко способствовало. «Многонациональная» жизнь советских людей, их все более тесные контакты по всей огромной территории СССР сделали из этого сознания почти необходимый инструмент общения. Сегодня в Советском Союзе нет территории, где бы жили лишь представители одного народа и где говорили бы лишь на одном языке. Нет ни одной стройки, ни одной лаборатории, ни одного университета, где бы ежедневно не встречались представители десятков различных национальностей. Употребление русского языка позволяет им жить не как в вавилонской башне, а общаться и совместно трудиться. Стало быть, нет ничего удивительного в том, что знание русского в качестве второго языка развивалось параллельно с индустриализацией и приобщением к общей культуре. В 1970 году из 112,7 миллиона нерусских 41,8 миллиона или 37 процентов заявили, что бегло владеют им. В 1979 году их количество выросло до 62 процентов: из 124,8 миллиона нерусских 77,6 миллиона называют русский своим вторым родным языком, а это значит, что они прекрасно владеют им. По результатам той же переписи 1979 года из 262 миллионов человек тогдашнего населения СССР 214,8 миллиона — русских и нерусских — говорили на русском языке. В этом заключается мощный ускоритель сближения наций.

Профессор американского Колумбийского университета Эдвард Олорс, изучая советскую национальную политику, сделал вывод, что последняя имеет целью «разрушить национальные культуры и сделать из наций униформную массу». Идея, на все лады склоняемая и широко распространяемая на Западе. В противовес этим «предвидениям» расширение лингвистической сферы русского языка не привело к сужению сферы использования, а тем более к исчезновению местных языков. Это расширение ни в коей мере не ощущается как конкуренция. «Нет никаких видимых признаков истощения нашего языка или других великих языков Средней Азии», — пояснил мне во время нашей беседы в Ташкенте узбекский профессор Хабиб Турсунов. «Напротив, в том, что касается нас, мы развили знание узбекского языка, его употребление во всех областях культуры, как никогда прежде в нашей истории. В то же время мы изучаем и все лучше знаем русский. Благодаря русскому языку я и сам смог близко познакомиться с чрезвычайно богатой русской культурой, и кроме того, с культурным наследием немецкого, английского, французского и итальянского народов, изучить произведения Вольтера и Шекспира, Данте и Гёте. Сегодня они переведены на наш язык, но я, зная лишь один узбекский язык, не смог бы всегда быть в курсе того, что происходит в мировой науке и культуре. Внутри СССР русский язык помогает нам поддерживать контакты со всеми жителями страны, к какой бы национальности они ни принадлежали. Благодаря русскому я могу читать все, что издается в Союзе, потому что большинство произведений переводится на этот язык. Русификация? В Индии государственные органы и принимающие решения центры пользуются английским языком, а многочисленные национальности также используют его для того, чтобы понять друг друга. Но я никогда не слышал, чтобы кто-либо говорил об англификации индийского народа. Говорить о русификации у нас — абсурдность и ложь. Я узбек, мои дети тоже узбеки, и мы гордимся этим, но мы также счастливы, что знаем русский. В русских школах Узбекистана русские малыши изучают узбекский, а в узбекских школах маленькие узбеки учат русский язык. Добавьте к этому, что мы интернационалисты и что мы не видим пользы в создании или поддержании барьеров между людьми. Напротив, наша цель — помочь их сближению, и наша практика идет в этом направлении. Русские кадры здесь? Естественно, что они есть — заместители министров и инженеры, преподаватели высшей квалификации и тысячи рабочих и колхозников. Они работают наравне с другими и не имеют каких-либо специальных привилегий. Впрочем, очень многие из них родились здесь в семьях, обосновавшихся в Узбекистане за несколько поколений до этого, и многие говорят на узбекском. Почему бы понадобилось исключать их из нашего общества, если они работают для его благосостояния и продвижения вперед? Я никогда не слышал, чтобы узбек сказал русскому: «Возвращайся к себе!»

Книги издаются в СССР на 58 языках. Посредством русского языка таджик или киргиз может прочитать на этом или в переводе на свои языки то, что написано якутским, латышским или украинским автором. Например, произведения дагестанского поэта Расула Гамзатова широко известны во всем Советском Союзе, хотя он пишет только на аварском языке. Книги чукчи Юрия Рытхэу читают в переводах сотни тысяч читателей, хотя численность его народа не превышает 11 тысяч человек. «Русский язык стал, — пишет Чингиз Айтматов, — языком-мостом, впервые в истории связавшим художественные берега различных народов, даже не знавших прежде о существовании друг друга, разделенных различными уровнями цивилизации, различным культурным и общественным опытом, различными обычаями и традициями и неспособных понять язык друг друга. Русский стал в таком многонациональном государстве, как Советский Союз, языком общения между всеми национальностями, языком «новой цивилизации» и культурного сотрудничества»[45].

Именно благодаря посредству русского языка эти писатели смогли стать известными за пределами советских границ. Смог бы, например, быть переведен и прочитан во Франции тот же Чингиз Айтматов, который пишет как на родном, так и на русском языке, и чья книга «И дольше века длится день» вышла в СССР в 5 миллионах экземпляров, если бы его произведения были доступны лишь владеющим киргизским языком? Айтматов не видит в этом никаких признаков русификации. Напротив, он пишет: «Наши произведения сегодня издаются через посредство русского на многочисленных языках мира. Я считаю, что таким образом русский язык укрепляет позиции моего родного языка, способствует его утверждению и свидетельствует о его внутренних возможностях. Я говорю это, чтобы поделиться нашим опытом: последний показывает, что великие языки не обязательно входят в антагонизм с малыми и что их сосуществование и сотрудничество вполне возможны»[46].

Возможны, но, как показывает советская практика, это не становится абсолютным правилом. Поскольку, если против «малых языков» не направлено никаких мер к запрещению или ограничению (как это было, например, в якобинской централизаторской Франции, пытавшейся уничтожить бретонский, провансальский, баскский и другие диалекты, еще вполне жизнеспособные в XVIII веке), эти языки, в силу их использования слишком малым числом людей, могут иметь тенденцию к исчезновению. И если одни, используемые живущей на одной территории народностью численностью в 10–15 тысяч человек, продолжают жить, то другие, на которых говорит ничтожное количество советских людей, постепенно уступают позиции русскому, таджикскому, узбекскому, казахскому или другим языкам, имеющим более сильные позиции. Отмирание языков наблюдается прежде всего в письменности и книгоиздании. Так, между 1928 и 1934 годом в СССР печатались произведения на 86 различных языках и диалектах. Эта цифра снизилась до 64 в 1960 году и до 58 в 1975 году. Более двадцати видов письменности, специально созданных после революции, сегодня практически не употребляются. Появляющиеся ныне на 58 языках издания отвечают потребностям 99,6 процента советских людей. Оставшиеся 0,4 процента представляют 69 этнических групп общей численностью до одного миллиона человек. Но их наречия не отброшены в небытие. Они используются в передачах по радио, при издании азбук, помогающих детям этих малых народов научиться читать.

Среди языков, сфера применения которых сузилась по особым причинам, назовем идиш и цыганский, использовавшиеся ранее весьма закрытыми группами населения. Эта «закрытость» объяснялась сегрегацией и преследованиями, жертвами которых во времена царизма были евреи и цыгане. Идиш часто был единственным языком евреев, живших в небольших городках Украины, Белоруссии и России, где они часто были в большинстве. В период между 20-ми и 30-ми годами эти общины распадаются, евреи мигрируют в области и города, селиться в которых им до революции было запрещено, и быстро смешиваются с нееврейским населением. Вследствие этого множество еврейских семей отказываются от языка идиш и принимают язык, на котором говорит большинство их сограждан. Если в 1926 году более 70 процентов евреев называло своим родным языком идиш, то в 1959 году это сделало только 25 процентов. Эта цифра постоянно снижалась и в последующие годы, что характерно не только для Советского Союза: область применения языка идиш очень быстро снизилась и в западных странах. Молодые поколения американских евреев прекратили говорить на нем или говорят все меньше и меньше, как, впрочем, и их сверстники во Франции и Англии. Довольно странно, что те, кто в этих странах ничего не имеют против этой культурной интеграции и даже открыто восхваляют ее достоинства, возмущаются тем, что параллельная лингвистическая ассимиляция происходит в СССР. В Нью-Йорке, городе, где живет больше всего евреев в мире (2 миллиона, а во всем Советском Союзе их 1 миллион 811 тысяч), меньше 6 процентов детей получают так называемое «еврейское образование», которое чаще всего ограничивается приобщением к просионистской доктрине. Американский еврейский поэт Якоб Глатштейн подметил эту парадоксальную позицию в то время, когда в Вашингтоне состоялась «Конференция по советским евреям». Он с юмором отмечал в нью-йоркском журнале «Идише кемпфер», что на этой конференции все кричали на английском, что идиш абсолютно необходим… в России.

Маркс и Мухаммед

«Во имя Аллаха, всемогущего и милосердного». Это традиционное мусульманское обращение вынесено на видное место на первой странице вышедшей на английском и арабском языках книги Его Преосвященства муфтия Зияутдин-хана ибн Ишана Бабахана, названной «Ислам и мусульмане в Стране Советов». Ее автор, ныне покойный, был председателем Духовного управления мусульман Средней Азии и Казахстана. Во время своих многочисленных путешествий (он был членом Высшего совета мечетей, заседающего в Мекке, принимал участие в многочисленных международных исламских конференциях) муфтий отметил и рассказал об этом в своей книге, что за границей очень мало знают о том, какова на самом деле жизнь и положение советских мусульман. И не потому, что не хотят знать. Дело в том, как отметил муфтий, что многие за рубежом заинтересованы в том, чтобы представить положение ислама в СССР в ложном свете: «Не жалея ни сил, ни средств для распространения всякого рода фантазий и выдумок по поводу ислама в Советском Союзе, — сказал он мне во время нашей встречи в Ташкенте в 1982 году, — некоторые ломают себе голову, стремясь доказать, что исламская религия и мусульмане являются жертвами постоянных притеснений и репрессий. Мечети будто бы закрыты, религиозных школ не существует, а мусульмане даже не могут поступить в высшие учебные заведения, и прочее в том же духе…»

Другое свидетельство дал хадж Темирбай Орунбаев, имам мечети в городе Фрунзе (Киргизия). Он в течение пяти лет учился в университете Аль-Асхар в Каире: «Там были студенты почти отовсюду, даже из Японии. Некоторые из них говорили нам, студентам, приехавшим из СССР, невероятные вещи: «У вас нет мечетей. Коммунисты запрещают вам молиться!..» Один из преподавателей бросил мне на лекции в присутствии всех такие слова: «У вас, кажется, запрещено религиозное бракосочетание?» Он едва выслушал мои ответы. И напротив, простые люди — у себя на родине они работают иногда по 15 часов в день за 20 пиастров (около 50 копеек) — внимательно слушали то, что мы рассказывали им о своей жизни. Когда мы говорили им, что у нас каждый может без всяких помех исповедовать свою религию, что безработицы уже давно не существует, что голод нам неизвестен, что все дети ходят в школу, что наравне с другими мусульмане могут принимать активное участие в управлении своей республикой, что в Советской Средней Азии инженеров, врачей, преподавателей больше, чем на Западе, на нас смотрели с недоверием. Нас внимательно слушали, когда мы говорили, что истинный ислам призывает к равенству и социальной справедливости, деятельности на благо человека, для счастья человека. Что именно так мы понимаем ислам и что, следовательно, у нас он отправляется точнее, чем в коррумпированных кругах некоторых арабских стран, потому что для них вся мораль выражается девизом: «бакшиш — гашиш — ма фиш», что означает — главное бакшиш и гашиш, а до остального дела нет!»

Итак, советские мусульмане не чувствуют себя ни притесненными, ни униженными, ни «забытыми», ни «меньше мусульманами», чем другие. «Отправной точкой учения ислама об обществе, — писал в своей книге «Ислам и мусульмане в Стране Советов» Зияутдинхан ибн Ишан Бабахай, — является то, что все люди — создания божие и что они одинаково дороги и близки ему. Он одаривает своей милостью всех, независимо от их национальности и цвета кожи. Вот почему общество, разделенное на угнетенных и угнетателей, на тех, кто несметно богат, и тех, кто не имеет куска хлеба и умирает от голода, — такое общество не совпадает с исламской общественной системой… В общественном идеале ислама нет места для борьбы классов. Поэтому ислам — так же, как этому учит социализм, — выступает за уничтожение любой системы насилия и угнетения и стремится гарантировать полное социальное равенство божьих созданий, которые все без исключения родились, имея право жить в этом мире обеспеченной и счастливой жизнью… Ислам не признает другого источника для получения личной собственности, кроме труда каждого. Он запрещает обогащаться за счет труда другого. Это запрещение является категорическим требованием исламской религии…»

Нужно ли говорить, что такую интерпретацию Корана не разделяют связанные с нефтяным бизнесом и иностранным капиталом «мусульманские» феодалы, банкиры и дельцы, которых существующий в их странах порядок полностью устраивает. К тому же, заявляют они, этот порядок желанен и богу, а значит, попытаться изменить его — грех. Бедным остается только принять со всей униженностью эту волю бога и ту судьбу, которую он им уделил. Ничего не поделаешь — разве не содержит слово «ислам» в своей арабской этимологии саму идею подчинения?

Обращаясь к арабскому философу Абдар-Рахману аль-Кавакиби (ученик реформаторов Джамала Эддина аль-Афгани и Мухаммеда Абду), который в своей книге «Природа деспотизма и гибельность порабощения» описывает идеальное общество, основанное на принципах Корана и сунны, Зияутдинхан ибн Ишан Бабахай идет еще дальше: «Если мы понаблюдаем за действительностью, существующей в нашей стране, и сравним ее с принципами общества, о котором мечтал Кавакиби, окажется, что множество пожеланий, сформулированных великим мусульманским мыслителем, не только признаны у нас, но и введены в практику. И это касается не только развития экономики и культуры, приобщения всех к начальному образованию, гарантированного всем гражданам равенства, но также вопросов формирования руководящих государственных органов Советского Союза, в которых представлены все национальности и все социальные круги. Это касается также распределения материальных и культурных благ между различными социальными слоями, нациями и религиозными группами. Другими словами, нам следует констатировать, что многие гуманистические принципы, провозглашенные исламом, были осуществлены в советском социалистическом обществе».

На исламской конференции, организованной в Ташкенте в 1970 году на тему «Единство и сотрудничество мусульманских народов в борьбе за мир», были сформулированы еще более четкие взгляды: «Советские руководители, которые не верят ни в бога, ни в пророков, тем не менее проводят в жизнь законы, соответствующие и велению бога, и указаниям его пророка». Эти выводы, которые идут вразрез с общепринятыми и широко применяемыми идеями о вечной и непреодолимой враждебности коммунизма и ислама ставят перед советологами трудную задачу. Как объяснить тот факт, что руководители общин верующих советских граждан вопреки распространяемым идеям не только не жалуются на какие-либо запреты и притеснения, но даже приветствуют заслуги советского общества? Ответ на это западных «специалистов» не блещет остроумием: оказывается, муфтии и имамы Средней Азии защищают не какую-либо исламскую концепцию, а лишь «советские интересы».

Десятки представителей исламских конгрегаций из арабских стран, стран Азии и Африки, которые регулярно бывают в Ташкенте, Алма-Ате, Душанбе и в других местах по приглашению своих единоверцев и которые не подвергают сомнению искренность глубокой веры своих советских хозяев, даже если не разделяют их политические убеждения, выходит дело, исключительно наивны, раз они не смогли увидеть, что этот ислам, квалифицируемый на Западе как «официальный», не является истинным. Советологи предлагают им взамен другой. Для Александра Беннигсена это «параллельный» ислам, который он описывает как «традиционалистский, ксенофобный, антирусский и антисоциалистический, бескомпромиссно враждебный советскому государству», а также «плохим мусульманам» и присутствию неверных на мусульманских землях. Этот ислам, который, обладая, как видим, рядом очевидных «достоинств», которых не имеет другой, «официальный», якобы практикуется, если верить Беннигсену, бывшими суфистскими товариществами («тарикатами»), по его словам, «массовыми подпольными организациями, насчитывающими сотни тысяч приверженцев, особенно на Кавказе. В силу их железной дисциплины, сплоченности и преданности идее, — продолжает он, — не похоже, чтобы службы полиции смогли в них проникнуть»[47]. Вот это открытие! Стало быть, существуют секретные антисоветские организации численностью в сотни тысяч человек, настолько законспирированные, что даже советские службы безопасности (о ловкости которых, впрочем, так много говорят на Западе) не способны их обнаружить, а вот советолог, который работает в Париже (когда его нет в Чикаго), смог прекрасно их обнаружить и изучить.

Браво, господин Беннигсен! Но только где же доказательства ваших открытий? Увы, их нет и быть не может.

Элен Каррер д’Анкосс выдвигает иное объяснение. По ее мнению, приобщение религиозных мусульман, к жизни советского государства и к социализму подчиняется применяемой ими тщательно продуманной тактике. В действительности, как она считает, они стремятся «внедриться» внутрь системы и обосноваться в ней: «Отнюдь не желая самоустраняться, — пишет д’Анкосс в упомянутом выше произведении, — они утверждаются в качестве участвующей стороны и хотят практиковать «вхождение» во все организации, составляющие структуру общества. Но это «вхождение» предназначено для того, чтобы интегрировать в общественные организации не обыкновенных граждан, а мусульман, которые войдут в них именно в этом качестве и будут таким образом действовать во имя интересов своей общины». В подтверждение своих выводов автор не приводит ни одного письменного источника или хотя бы малейшего свидетельства. Это, однако, не мешает ей утверждать, что советские руководители «обеспокоены» такой эволюцией ислама, которая представляет «реальную угрозу для будущего советского общества». Замечание, позволяющее читателю предположить, что и здесь могла бы пролечь «линия на будущий взрыв». В действительности же такого рода «анализ» подспудно смыкается с пожеланиями, выраженными более откровенно журналисткой «Дейли телеграф» Дианой Спирман, у которой однажды вырвалось такое восклицание: «Было бы просто прекрасно, если бы «пробуждение ислама», которое так беспокоит Запад, стало причиной еще больших затруднений для Советского Союза!»

«Пробуждение ислама…» Это выражение, как и идеи, которые оно в себе несет, стали знакомой темой для телезрителей Европы и Америки. На своих экранах они видели кадры, посвященные событиям на Ближнем Востоке: десятки тысяч мужчин и женщин, размахивающие зелеными флагами, выкрикивающие исламские лозунги и скандирующие на протяжении всех своих маршей священное воззвание: «Аллаху Акбар!» Аллах превелик! Официальные комментарии, за редким исключением, идут в том же направлении: их целью — очень часто достигаемой — является убедить западное общественное мнение, что речь идет о феномене, не имеющем рационального объяснения, определяемом бессознательностью незрелых народов, все еще подверженных мистическим порывам, не контролируемых и не способных к контролю, отказывающихся от логики современного мира, чтобы уцепиться за средневековье, из которого они не могут, да и не хотят выходить. Такому «объяснению» на Западе без труда обеспечено всеобщее признание — оно и в самом деле вписывается в привычное мышление, отмеченное десятилетиями бессознательного пропитывания имперским духом, для стирания которого «деколонизации» было недостаточно. И мысль осталась: независимые или нет, вооруженные саблями, копьями, старыми мушкетами или снабженные самым современным оружием, мусульмане остаются тем, чем они были всегда: неизлечимыми и опасными фанатиками. Сводя беспорядки и революции, потрясающие исламский Восток, единственно к движению религиозного характера, эта интерпретация, простая и соблазнительная, избегает, кроме того, постановки вопросов о породивших это движение глубоких экономических и политических причинах, как и об ответственности держав, которые так долго угнетали этот регион. На деле же не какое-то таинственное и необъяснимое коллективное стремление и не послание с небес, переданное слугой господним, побудило миллионы людей восстать против режима шаха и свергнуть его, а их желание покончить с ненавистной тиранией, которая обирала страну ради интересов иностранных компаний и кучки привилегированных местных жителей, их стремление освободиться от унизительной опеки американского империализма и от продажного режима. Короче говоря, это не ислам, внезапно «пробудившись», вызывает бунт народных масс. Напротив, это «пробуждение» миллионов эксплуатируемых и угнетаемых людей, их отказ и дальше гнуть шею объясняет это широчайшее движение. А протест народа выражается под единственным знаменем, которое ему знакомо и близко и которое символизирует одновременно его национальную принадлежность и надежду, — знаменем ислама. Некоторые обстоятельства, свойственные Ирану, придали этому аспекту проходящей революции особый характер. Последний шах и в самом деле боролся за «современный и светский» жизненный выбор, против авторитета шиитских священнослужителей. Из-за репрессий, направленных против активистов и патриотов из политических партий, осмелившихся восстать против диктатуры, мечети оставались единственным более или менее дозволенным очагом оппозиции. Отсюда можно понять, почему в этих условиях авторитет тех, кого называют аятоллами, смог достичь таких больших масштабов, а религия — стать почти единственным прибежищем и в лучшем и в худшем, со всеми противоречиями, которые из этого вытекали: с одной стороны, непобедимое стремление народных масс к прогрессу и истинной национальной независимости, а с другой — привязанность к прошлому пришедшей к власти буржуазии, заботящейся об укреплении своих позиций посредством поворота в свою пользу — пусть даже самыми кровавыми методами — народной революции. Поэтому еще одним крайним упрощением, которое мешает видеть действительность происходящей в стране классовой борьбы, было бы сделать «единственно ислам», понимаемый в самом узком смысле этого слова, ответственным за несущие смерть взрывы нетерпимости, за пещерный антикоммунизм и средневековую ксенофобию.

Святая инквизиция также действовала от имени бога, но история богата и примерами великих народных движений, рожденных и выросших под эгидой религии. Именно под знаменем Христа восставшие во Франции «жаки» жгли замки своих господ, обвиненных в поругании своими несправедливостями божественных законов. Во имя защиты истинной веры в наши дни священники Латинской Америки встают на сторону восставших безработных, безземельных крестьян и индейцев, сражающихся с наемниками латифундистов и компаний янки.

Во время войны в Алжире руководители Фронта национального освобождения, хотя некоторые из них обладали глубоко светским мышлением, так же, не колеблясь, призвали на помощь такой мощный рычаг, каким был ислам, чтобы придать больший размах освободительной борьбе. Их противники, разумеется, не преминули поднять шумиху вокруг этого, стремясь представить дело так, как если бы речь шла об «опасном фанатизме».

Примерно 820 миллионов мусульман образуют сегодня абсолютное большинство в населении 34 стран и значительное меньшинство в 14 других странах. Уже достаточно говорилось о том, что политическая и идеологическая битва, происходящая во имя и вокруг ислама, имеет мировое значение. Но, одинаково заявляя о своей «исламской» принадлежности, государства, партии, движения и отдельные деятели на самом деле придерживаются различных концепций и в некоторых случаях спор их неразрешим. Что может быть общего, например, между принцами Саудовской Аравии, верными союзниками американского империализма, для которых религия является бастионом против возмущения масс и, скажем, руководителями, вышедшими из наибеднейших крестьянских слоев, как, например, Хуари Бумедьен, который хотел, чтобы ислам стал фактором прогресса и равенства. «Духовные связи, будь то исламские или христианские, не смогли устоять перед лицом оскалившихся бедности и невежества, — замечал он. — Я хочу сказать, что голодающему народу не поможет слушание священных стихов, несмотря на все мое почтение перед Кораном, который я выучил в возрасте десяти лет. Людям голодающим нужен хлеб, невежественным — знания, а больным — больницы… Люди не хотят отправляться в рай на пустой желудок: именно в этом главная проблема. Если мечеть используется для защиты несправедливости, эксплуатации, рабства и феодализма, она перестает быть мечетью ислама, а становится мечетью, разрушающей ислам…» И в самом деле, что могла подумать саудовская делегация на исламской конференции в Лахоре в феврале 1974 года, выслушав эту подрывную речь алжирского руководителя? Вскоре им пришлось защищать от восставших одну из таких мечетей. Так случилось, что в ноябре 1979 года специальный отряд французской национальной жандармерии, милостиво предоставленный в распоряжение короля Саудовской Аравии (пс его просьбе) и допущенный по случаю «святого дела» в места, обычно запрещенные для неверных, принял участие в подавлении восставших, захвативших большую мечеть в Мекке. Еще раз «свободный мир» в лице Жискара д’Эстена показал себя достойным своего так часто провозглашаемого призвания — быть «другом и союзником» мусульман. Но только, разумеется, «добрых» мусульман. Тех, кто почитает интересы межнациональных компаний и за это наши средства массовой информации обычно называют их «умеренными».

Но эта умеренность отнюдь не проявляется, когда речь идет о том, чтобы повесить оппозиционеров, искалечить осужденных по уголовным делам или забросать камнями женщин, уличенных в супружеской неверности. По той же самой логике США и их союзники проявили солидарность с афганскими басмачами, которые «во имя ислама» все еще претендуют на восстановление в стране уничтоженного феодального режима.

Невозможно, следовательно, говорить об исламе и его наследии как о единой системе, закрытой, не меняющейся с самых своих истоков и всегда остающейся той же самой, каковы бы ни были внешние обстоятельства. Как любая идеология, «исламское достояние» должно рассматриваться как историческая действительность, а не как незамутненный ничем источник, не имеющий отношения к истории. И однако именно эту последнюю идею некоторые пытаются навязать как внутри ислама, так и вне его. Это приводит к тому, что его ставят, не подвергая какому-либо другому анализу, в сферу иммобилизма, приписывая ему вечное существование вне рамок человеческих усилий, вне исторического времени или места. Это положение используется и советологами, когда они говорят об исламе в СССР. Так, Александр Беннигсен утверждает, что, несмотря на революцию и установление советского строя, ислам остался таким, каким он был всегда, — застывшим в своей недвижимости, отмеченной вечностью.

Величайшие перемены произошли на территории, огромной, как континент; впервые в мире родились социалистические республики, управляемые на всех уровнях местными жителями; миллионы мужчин и женщин вышли из-под угнетения, из невежества, из отупляющей и изолированной жизни аулов, затерявшихся в степях и пустынях; они стали рабочими, техниками, специалистами во всех областях; сотни тысяч их детей и внуков получают высшее образование; женщины, вчерашние рабыни, принимают ныне полное и свободное участие во всех областях деятельности; замечательные города и промышленные предприятия возникли в пустынях; над куполами и минаретами мечетей, чья высота, как казалось еще вчера, бросала вызов небу, продолжают свои фантастические полеты спутники, «Союзы» и другие космические аппараты — и все это оставило ислам и людей такими же, какими они были десять веков назад? Как можно, находясь в здравом уме, поддерживать подобные тезисы?

Верховный муфтий Ташкента — самый высокий религиозный авторитет в Средней Азии — констатировал, со своей стороны, что перемены в обществе, напротив, глубоко изменили идеи и поведение мусульман: «Некоторые считают, что нет различий между мусульманином, который жил пятьсот лет назад или в прошлом веке, и современным мусульманином, — писал Зияутдинхан ибн Ишан Бабахан. — Это не так. Мусульманин сильно изменился и изменился к лучшему. Он был изменен эпохой, которая обогатила и расширила его знания… Технический и научный прогресс наложили свой отпечаток на образ его жизни, на его труд, его досуг и его интересы. Сегодня мусульманина волнует все, что происходит в его стране и за рубежом, его занимают космические исследования, другие достижения во имя ближайшего и более отдаленного будущего его собственного народа и всего человечества. Его отношение к женщинам также изменилось… Старая идея, культивируемая нашими врагами, согласно которой мусульманин не способен вносить вклад в современную науку и технологию, культуру и производство, была самым ярким образом опровергнута. Опыт мусульман Советского Союза и других стран продемонстрировал самым убедительным образом, что мусульмане могут и должны быть в первых рядах научного, технического, социального и экономического прогресса…»

В самом деле, далеко ушло время анафем, провозглашавшихся в Средней Азии при виде тракторов и паровозов. И если мусульманин изменился, если ислам и его догмы привязывают к себе людей по-другому, чем в прошлом, то это потому, что изменились сами социальные условия. Какой муфтий смог бы сегодня говорить перед советскими трудящимися, будь то верующие или нет, словами тех мулл, которые во времена эмиров и ханов оправдывали именем Корана эксплуатацию дехкан и прославляли «божественный характер» феодальной власти?

Служители русской православной церкви, бывшей когда-то опорой царского самодержавия, в наши дни также делают заявления в пользу социализма и советского строя и поступают так не потому, что вынуждены «подчиняться приказам…». Они лишь отвечают на естественные изменения, которые заставляют религиозные идеологии, если они не хотят совсем исчезнуть, приспосабливаться к новым общественным ситуациям и условиям. Исламская религия больше, чем какая-либо другая, — потому что она не имеет ни официальных высших сановников с репутацией непогрешимых, ни, собственно говоря, церковной иерархии — обладает этой способностью к адаптации. Кроме того, еще на заре Октября в отличие от привилегированных представителей православной религии тысячи мулл, столь же бедных, как и крестьяне, часто вынужденных работать ради пропитания и разделяющих нищету и надежды крестьянских масс, приветствовали революцию и стали на ее сторону.

Из этого не следует, что отношения между служителями ислама и Советской властью всегда были безоблачными. Те, кто управляют страной, являются коммунистами и атеистами. Они рассматривают религию как пережиток прежних времен и не скрывают своих материалистических воззрений. Но они настаивают на том, что идеологическая борьба — это одно, а право граждан исповедовать какую-либо религию или не исповедовать никакой, что, впрочем, гарантируется Советской конституцией — другое дело. Ошибки и нетерпимость, приводящие к бюрократическим административным решениям, иногда отмечали это сосуществование, как до, так и после второй мировой войны, но эта эпоха осталась далеко позади. До такой степени, что советология, противореча собственным доводам, должна сегодня признать, хотя и с разного рода фигурами умолчания, что верующие в СССР могут свободно и без каких-либо ограничений исповедовать свою религию. «Мы знаем, — писал в книге «Забытые мусульмане» Александр Беннигсен, — благодаря отчетам, опубликованным иностранными делегациями, что официально организованные посещения Советского Союза обычно производят на иностранных мусульман прекрасное впечатление. Советский ислам выглядит свободным и, если судить о нем по словам официальных представителей духовных управлений, процветающим и счастливым. Особенно отмечается, что советское правительство, видимо, относится к мусульманским священнослужителям в СССР, как к равным партнерам».

Отношения между Советским государством и исламскими организациями строятся на основе принципов, которые восходят к Октябрьской революции и которые вписаны в новую Советскую конституцию. «Гражданам СССР гарантируется свобода совести, то есть право исповедовать любую религию или не исповедовать никакой, отправлять религиозные культы или вести атеистскую пропаганду. Возбуждение вражды и ненависти в связи с религиозными верованиями запрещается. Церковь в СССР отделена от государства и школа — от церкви» (статья 52 Советской Конституции 1977 года). Кроме прочего, Уголовный кодекс предусматривает наказание за любые попытки ограничения прав верующих.

Далеко, следовательно, ушло время столкновений, когда среди последних верных сторонников ханов и баев находились глашатаи «священной войны» против «атеистского» большевизма, а с другой стороны, встречались нетерпимость и узость мышления, склонность разжигать борьбу против «религиозных пережитков» с помощью декретов и административных мёр. Если в собственно философском плане размежевание и остается, то оно не приобретает в советском обществе характера сталкивающихся интересов, способных вызвать непримиримые антагонизмы. Верующие и неверующие одинаково являются трудящимися, людьми, любящими свою страну, убежденными в превосходстве существующей в ней социальной системы и в необходимости сотрудничества всех граждан во имя ее совершенствования и прогресса. Именно поэтому религиозные догмы довольно легко приспосабливаются к новой действительности. Возьмем к примеру пост рамадан, который не соблюдается большинством населения, но который остается обязательным для верующих. Правила его соблюдения облегчены. «Бог не требует от людей того, что выше их сил», — говорится в одном из «хадисов». Верующий может «заменить» дни, во время которых он не мог поститься. Он может также при некоторых обстоятельствах не поститься вообще, например, если речь идет о действии, приравненном к «джихаду», который сегодня является не только «священной войной» в своем примитивном смысле, но также любым коллективным предприятием, полезным обществу и поэтому «справедливым и святым». Так, например, Гамаль Абдель Насер назвал «джихадом» строительство Асуанской плотины. В том же духе в первый день месяца рамадана Хабиб Бургиба, глава тунисского государства — после того, как его сняли в кинохронике в довольно уязвимом виде — со стаканом апельсинового сока в руке в часы поста, — так объяснял свой жест перед камерами: «Работающий человек не может вынести поста и не должен лишать себя еды из-за страха скандала. Сам пророк нарушал пост… Всякий раз, когда требования времени было трудно совместить с обязанностью поста, наш пророк отдавал предпочтение логике и государственным интересам. А в настоящее время нашим главным интересом является труд…»[48] Следовательно, современные течения присущи не только советскому исламу. Они лишь отражают происшедшие в обществе изменения. Больше, чем где бы то ни было, они проявляются, естественно, в стране, чьи общественные структуры были полностью перевернуты социалистической революцией. Один из советских специалистов отметил, что, если бы религиозные деятели не учитывали всего нового в советском обществе, они бы полностью оторвались от населения.

Членам духовных управлений, как и всем верующим, не приходится совершать над собой насилия, чтобы высказать согласие с политикой защиты мира во всем мире и поддержки национально-освободительных движений, проводимой правительством их страны.

Например, заявлять, что присутствие советских войск в Афганистане якобы породило «беспокойство», а тем более «протесты» в Узбекистане и Таджикистане, — значит распространять еще одну басню. «Те, кто под флагом ислама, в частности, на конференции в Исламабаде в мае 1980 года выступали с нападками на СССР в связи с помощью, оказанной им афганской революции, на самом деле защищают не ислам и не независимость Афганистана, а свои собственные привилегии», — говорил мне Темирбай Орунбаев, имам мечети во Фрунзе. «В то же время они отвлекают внимание арабских и некоторых других мусульманских народов от истинной проблемы, одинаково затрагивающей их всех, — экспансионизма израильского государства, взятого под защиту рейгановской Америкой. Чего они хотят, так это помешать упрочению народного строя в Афганистане. Естественно, что это нам не безразлично. По ту сторону границы люди живут так, как мы сами жили 60 лет назад, а ведь там есть миллионы близких нам людей, говорящих на узбекском и таджикском языках. Понятно, что они сравнивают наше положение со своим. Ведь так естественно задаваться вопросом: «Если то, что сделал мой сосед, хорошо, то почему мне не сделать то же самое?» Афганцы, как и мы 60 лет назад, сражаются с басмачами. И как в прошлом, возглавляющие их рейды бывшие феодалы получают оружие и деньги от империалистов и международной контрреволюции. Можем ли мы отказать нашим братьям в помощи?

Пророк сказал: «Добрые люди должны приходить на помощь добрым людям». Именно так мы и делаем…»

Эти слова могут служить ответом на домыслы по поводу якобы грозящей СССР опасности мусульманского «интегризма», которого будто бы боятся советские руководители.

Однако что-то не видно, чтобы трудящиеся казахи, узбеки, киргизы, туркмены или таджики выходили на улицы с требованием вернуть те «счастливые» времена, когда у них хозяйничали крупные собственники и процветала капиталистическая эксплуатация! Не видно также, чтобы их жены и дочери ратовали за возвращение к парандже, к насильственным бракам, к невежеству и другим «благородным идеалам», которые защищают — конечно же, от имени ислама — самые махровые мракобесы и реакционеры.

Согласно переписи 1979 года число советских граждан, принадлежащих к тюркским, иранским и кавказским этнолингвистическим группам, традиционно исповедовавшим ислам, составляет примерно 44 из 262 миллионов жителей СССР. Крайне упрощая положение (явно с задней мыслью), советологи договорились классифицировать их как «мусульманские народы СССР».

Разумеется, ислам, а также культура, традиции и образ жизни, которые он определяет, веками влияли на эти народы и их цивилизацию, и это наследство не скоро исчезнет. Но, употребляя выражение «мусульманские нации» по отношению к советским республикам Востока, большинство западных авторов подразумевают, что местные жители остаются активно верующими и, уж во всяком случае, глубоко привязанными к вере своих предков. Однако в действительности религиозная община на Советском Востоке постоянно уменьшается, как это происходит и в масштабе всего СССР независимо от вероисповедания. То же самое происходит во всех промышленных странах, как социалистических, так и капиталистических. Во Франции, например, сотни деревенских церквей закрыты за неимением кюре, да и самой паствы.

Посещение ташкентской мечети в день молитв убеждает, что число прихожан уменьшается, а количество среди них пожилых возрастает. Много аксакалов, мало молодых. «Термин «мусульманские нации», — сказал мне член Совета по делам религий при Совете Министров СССР Абдул Нуруллаев, — совершенно неверен. Будь то в Средней Азии или в других местах, в семье, где есть верующие, есть и неверующие. Некоторые веруют, другим религия безразлична, а третьи (и не обязательно только коммунисты) скажут вам, что они атеисты. Внук часто думает о религии иначе, чем его отец или дед… Именно это скорее является правилом. Нет возможности (такой статистики не существует, поскольку религия — это личное дело каждого) сказать точно, сколько верующих в СССР, но в результате опросов, проведенных около десяти лет назад, можно представить — конечно, довольно приблизительно — такую картину: в масштабе всего СССР из 100 взрослых 20 называют себя верующими, 10 «колеблются» или не высказывают никакого мнения, а 70 заявляют, что они неверующие. В краях с мусульманскими традициями даются показатели, несколько отличные от этих цифр, хотя в последние годы наблюдается тенденция к уравниванию средних данных по СССР. В некоторых из этих регионов пропорция такова: 30 процентов объявляют себя верующими, 20 процентов колеблются, а 50 процентов говорят, что не верят в бога. Особенно много верующих среди пожилых людей. В настоящее время в Советском Союзе около 50 миллионов пенсионеров. Все они получают пенсии, но в восточных республиках именно они чаще всего делают пожертвования в пользу мечетей».

Хотя неверующие — и в первую очередь коммунисты — следят за тем, чтобы не оскорбляли религиозные чувства верующих, они при этом не остаются «идеологически нейтральными». Парадоксально, но именно прекрасные отношения между представителями ислама и советским государством, постоянная позиция религиозных деятелей, защищающих советские идеалы и социализм, проповедующих любовь и уважение к ближнему (какими бы не были его происхождение и убеждения), а также любовь к труду и уважение к социалистической собственности, затрудняют ведение атеистической пропаганды. Ведущим ее активистам иногда отвечают: «А что плохого в том, что говорят имамы? Они защищают Советский Союз и социализм и борются за мир!»

Время от времени в газетах Средней Азии встречаются статьи, которые ведут полемику против тенденций, проявляющихся у некоторых деятелей культа, стремящихся вдохнуть новую жизнь в чисто религиозные обычаи, под предлогом сохранения национального достояния или представить чисто исламскими обычаи, которых придерживаются все, как верующие, так и неверующие. По правде, говоря, иногда трудно различить, «национальные» это или чисто «религиозные» традиции? Так же обстоит дело и с обрядом похорон (по-прежнему раздельно существуют мусульманские, еврейские, христианские кладбища), со свадьбами, с торжествами по случаю обрезания (этот обычай существовал еще до ислама), справляемыми в ряде регионов практически всеми семьями, независимо от того, есть там верующие или нет, чаще всего без религиозной церемонии и с профилактическими гарантиями, которые обеспечивают оперирующемуся в клинических условиях. Молодые играют комсомольские свадьбы, разумеется, без религиозного благословения, а часто и вопреки протестам разгневанной бабки или деда. Впрочем, может случиться и так, что последние потом устраивают дело по-своему, найдя муллу, который (в отсутствие молодых и не ставя их в известность) соединит их перед лицом бога. Есть еще одна традиция, так глубоко вошедшая в жизнь, что, похоже, даже обосновавшиеся в Средней Азии русские, немцы или евреи ощущают на себе ее влияние, — это высочайшее уважение, которое дети выказывают родителям, а в более общем плане молодые — старикам. Другая традиция — исчезающая, но еще живучая — это полновластие хозяйки дома, где живут вместе ее сыновья, ее снохи и внуки. Узбекский автор Саид Ахмад в пьесе «Бунт снох», поставленной многими театрами Средней Азии, высмеял этот обычай. В пьесе дородная матрона, восседающая на огромной подушке со счетами в руках, подсчитывает получки, вручаемые ей сыновьями и снохами, спорит с каждым по поводу количества оставляемых карманных денег, критикует слишком короткие юбки самой молоденькой из снох, заставляет всех перед едой возносить молитву и охотится за бутылками водки, которые сыновья тайно проносят в дом. Корреспонденту же местной газеты, пришедшему написать очерк об этой узбекской семье, мать семейства уверенно заявляет, что в семье каждый сам себе хозяин и прежние феодальные нравы навсегда ушли в прошлое. Публика реагирует на представление взрывами смеха…

Одна великая и несколько малых родин

Есть еще одна укоренившаяся на Советском Востоке традиция — иметь много детей: советских «мусульман» сегодня 45 миллионов, а по расчетам советологов к концу века их должно стать 70–80 миллионов. Эта «галопирующая демография» служит темой для всяких рассуждений по поводу «нарушения внутреннего равновесия», которое якобы тоже грозит монолитности государства.

В 1959 году население СССР равнялось 208,8 миллиона жителей. К 1982 году оно увеличилось до 270 миллионов. За 20 лет прирост составил 29,3 процента. За это же время количество таджиков, узбеков, туркмен, а также дунган и уйгуров удвоилось. Число киргизов, казахов, азербайджанцев, чеченов, ингушей, каракалпаков и народов Дагестана выросло на 75—100 процентов. Если с 1970 года (предыдущая перепись) до 1979 года средняя величина прироста населения была 5,9 на 1000 у русских, то она равнялась 28 на 1000 — у узбеков, 29 — у таджиков, 27 — у туркмен, 23 — у киргизов и 17— у казахов. По мнению профессора московского Института демографии С. Брука, эти очень высокие темпы прироста стали, однако, заметно снижаться, и ни один серьезный наблюдатель не решится утверждать, что население достигнет цитированной выше цифры, которую с легкостью называют в своих целях наши «эксперты». Напротив, все заставляет думать, что наступит период относительного спада. Рост населения, впрочем, ничуть не тревожит советских руководителей. Если бы это было предметом для беспокойства, то чем тогда объяснить государственную политику, направленную на поощрение рождаемости всеми возможными средствами — материальными преимуществами многодетным семьям, знаками отличия, вручаемыми «матерям-героиням», имеющим по десять и больше детей, и многим другим?.. «Нас волнует не то, что рождается слишком много детей, — сказал мне профессор С. Брук, а то, что их рождается недостаточно. Мы испытываем повсюду нужду в рабочей силе как для существующих заводов и строек, так и для тех, которые предстоит создать, нужду в мужчинах, женщинах и детях, чтобы заселить малонаселенные области, в частности в Сибири. При этом не имеет никакого значения, брюнеты наши граждане или блондины, со светлой или смуглой кожей, с обычным или миндалевидным разрезом глаз…»

Проблема существует, но она в другом. Она возникает из особенности, свойственной обитателям Советского Востока: они не любят покидать родные места. Несмотря на призывы руководителей КПСС и Советского государства, несмотря на предоставление больших преимуществ тем молодым людям из Средней Азии, кто соглашается поехать на жительство в Сибирь и на Дальний Восток, число желающих переехать очень невелико. Во многих местах рабочей силы не хватает, в то время как в других, в частности в оазисах, она в избытке: средняя плотность населения по всему СССР равна 12,1 человека на квадратный километр, а в Андижанской области Узбекистана она достигает 343,8. Каждая среднеазиатская семья, принявшая решение переселиться на Дальний Восток, получает в виде кредита на устройство 12 тысяч рублей. Эта беспроцентная ссуда должна быть погашена в течение 20 лет, а те, кто устроится на новом месте окончательно, должны будут выплатить всего 2 тысячи рублей. Кроме того, в первые два года переселенцы освобождаются от платы за квартиру, за электричество и отопление. Предложение заманчивых условий и повышенной оплаты за труд не приводит, однако, к желаемым результатам. «Наши сельские жители, — отмечал в газетной статье Первый Секретарь ЦК компартии Узбекистана И. Усманходжаев, — закоренелые домоседы. Возьмите наши семьи из Бухарского оазиса или Ферганской долины: четыре, если не пять поколений живут под одной крышей. Детям покровительствуют как матери, так и бабушки и прабабушки, материальная поддержка со стороны детей потеряла свое значение — все получают пенсии. Поэтому крупные заработки в отдаленных районах страны не являются определяющим фактором. А телеграфный бланк не заменяет внука»[49].

Кроме того, многочисленные семьи лучше чувствуют себя в сельской местности. Там у них есть просторный дом, приусадебный участок, приносящий им дополнительный доход, и другие удобства, которыми раньше пользовались лишь жители городов. Одним словом, сельские жители Средней Азии, будь то мужчины или женщины, даже если они заканчивают высшие учебные заведения, а это случается часто, предпочитают жить на старом месте, и материального стимулирования оказывается недостаточно, чтобы они изменили своим вкусам и уехали из родных мест.

Следствие этого — некоторое отставание в уровне урбанизации республик Средней Азии и Казахстана. В 1982 году городское население в целом по СССР составляло 64 процента (против 48 процентов в 1959 году). В том же 1982 году оно достигло 42 процентов у узбеков (против 33,6 процента в 1959 году), 48 процентов у туркмен (против 46,2 процента по переписи 1959 года), 34 процентов у таджиков (против 32,6 процента), 56 процентов в казахов (против 43,7 процентов также двадцать лет назад). Несмотря на определенную эволюцию, это явление остается причиной устоявшегося неравновесия: в столицах среднеазиатских республик преобладает концентрация выходцев из европейской части СССР и ощущается дефицит местных квалифицированных рабочих кадров в промышленности.

В этом и заключаются истинные проблемы: жалуются не на то, что на предприятиях слишком много рабочих, а на то, что их недостаточно. Жалуются не на то, что деревенские жители бегут из сельской местности, а на то, что их выезжает недостаточно много, чтобы обеспечить рабочей силой существующие заводы и строить новые.

Стоит ли называть это признаками «кризиса»? Несмотря на вольное обращение со словами и приклеивание всякого рода ярлыков, хулителям социалистической системы трудно скрыть то обстоятельство, что речь идет о совершенно другом мире.

Совместная работа на заводах, в университетах, на стройках, перенесенные на полях сражений последней войны испытания и общие надежды на строительство будущего разрушили между людьми многие барьеры, которые могли поддерживаться различиями в этническом происхождении, языке, религии и традициях. Наряду с этими мощными факторами сближения были и остаются такие, как уравнивание уровней жизни, развитие культуры, прогресс в науке и технике, формирование единого советского общественного сознания.

«В Ташкенте 95 процентов трудовых бригад состоят из представителей различных национальностей, — объяснял мне известный московский социолог, профессор Масхуд Джунусов, узбек по национальности. — В 1975 году на одном из заводов в этом городе был проведен интересный опрос. Среди вопросов анкеты был такой: «Что влияет на выбор вами друзей? Возраст? Близость места жительства? Уровень образования? Религия? Встречи в семейном кругу или вне его? Национальность?» Из опроса вытекало, что выбор друзей и частота общения зависели для большинства — шла ли речь об узбеках, русских или представителях других национальностей — от личных человеческих отношений, сложившихся в процессе работы или повседневной жизни. Ни религия, ни национальность не выступали в ответах значимыми факторами. Только пять процентов опрошенных сочли, что определяющую роль в их выборе играет национальность. Лишь для 1,5 процента этим фактором явилась религия».

То, что советские люди называют процессом сближения народов, проявляется также в увеличении числа браков между людьми различных национальностей и в рождении в этих смешанных семьях миллионов детей. В конце 50-х годов из примерно 50 миллионов советских семей таких семей насчитывалось около пяти миллионов, то есть 10 процентов.

В 1970 году общее количество семей в СССР достигло 60 миллионов и в то же время число смешанных семей увеличилось больше, чем наполовину, — с пяти до восьми миллионов. В Средней Азии увеличение числа смешанных браков за тот же период было следующим: в Киргизии с 12 до 15 процентов, в Узбекистане, Таджикистане и Туркмении — с 8–9 до 11–15 процентов, в Казахстане — с 14 до 21 процента.

Советологи все время подчеркивают редкость браков между «мусульманами» и «европейками», а особенно между «мусульманками» и «европейцами». Действительно, супружеские пары, где жена узбечка, туркменка или таджичка, а муж — русский, украинец или еврей, встречаются реже. Тем не менее смешанных браков год от года становится все больше. Таким образом, долго выдвигавшийся «специалистами» аргумент, построенный на так называемой «непроницаемости» этнических групп, уже не имеет никаких подтверждений.

Но как чувствуют себя эти «метисы»? «Мой отец — узбек, моя мать — русская», — говорит молодая женщина, преподаватель немецкого языка в Ташкентском университете. «Я одинаково хорошо говорю на обоих моих родных языках. Когда я нахожусь в семье моего отца, я чувствую себя совершенно узбечкой. Когда я общаюсь с моими русскими родственниками, я чувствую себя абсолютно русской и вместе с ними пою по-русски. Для меня в этом нет никакой проблемы, возможно, потому, что я чувствую себя прежде всего советской».

Батир Диаров и его жена Валентина живут в пятикомнатном доме на северной окраине Ташкента. Оба работают инженерами в типографии. Он узбек, а она — украинка, из-под Полтавы. Они встретились, когда были студентами полиграфического института во Львове. Их весемнадцати-летнюю дочь зовут Эльмира (имя и узбекского, и европейского звучания), она учится в институте и станет инженером-текстильщиком. Их сыновьям-близнецам — двенадцать лет. Они еще школьники. В «мусульманских» семьях близнецам часто дают созвучные имена. Этих назвали Тимур и Артур, одного на восточный, другого на европейский лад.

В Алма-Ате в семье Хальковых жена — казашка, работает сварщицей на домостроительном комбинате. Муж — русский, родом из Челябинска, инженер-механик на том же заводе. Они познакомились на этом заводе, где насчитывается более семи тысяч рабочих и служащих. Были ли сложности в этом браке? «Возможно, вначале — говорит муж, — наши старики не сходили с ума от радости. Но это было двадцать лет назад. Сегодня все прошло бы гораздо легче. В конце концов они меня приняли и теперь любят не меньше, а может быть, и больше, чем своих собственных детей». Жена говорит по-русски, а муж хорошо понимает по-казахски: «Если я не понимаю какой-либо фразы в телепередаче, моя жена объясняет ее мне…» В семье две дочери, которым в шестнадцать лет нужно было выбрать себе национальность. «Первая, — рассказывает отец, — которую зовут Джанат — это казахское имя, — сказала нам: «Я чувствую себя русской» (именно эту национальность она и выбрала). Другая, по имени Наташа, ответила: «А я чувствую себя казашкой». А мы с женой сказали им: «Это ваше дело, доченьки, главное, чтобы вы были счастливы…»