Глава 9 Устами младенца

Я млад пока еще летами,

Но вот что вам скажу теперь,

А вы уж там решайте сами.

Не обойтись вам без потерь:

Един закон, чтоб всех судить,

Един господь на небесах,

И царь единый должен быть,

Иначе Русь повергнут в прах…

П. Миленин

Целых пять дней еще судили да рядили Рюриковичи, крутя и так и эдак предложения рязанского князя. Иногда цеплялись вовсе за пустяк, затрачивая на него чуть ли не по полдня, но бывало и наоборот. То, что по предварительным прикидкам Константина должно было вызвать ожесточенные споры, неожиданно воспринималось очень спокойно. Например, слова о том, что любые территориальные претензии будут находиться в ведении царя, прошли почти незаметно. Не только князья-изгои, которым такое и впрямь на руку, — где самому-то силы взять, чтобы тягаться с могучим соседом? — но и властители Киевского и Смоленского княжеств восприняли это хладнокровно.

Да и к самим предложениям рязанского князя отношение постепенно становилось иным. Если в первый день многие воспринимали их настороженно, выискивали тайный смысл, то на второй день уже успокоились, расслабились.

А уж когда к князьям вышли молодые Константиновичи, то тут вообще некоторые умилились. Особенно после того, как на вопрос Мстислава Романовича, не обижал ли их князь Константин Рязанский, Василько, как старший, тут же, не колеблясь, замотал головой и ответил:

— Не-е, он хороший. Сказы нам всякие сказывал о странах дальних. И о батюшке покойном тоже много чего говорил.

— А о батюшке чего?.. — насторожился обиженный Ярослав Всеволодович, которому Мстислав Удатный не позволил пообщаться с племяшами без свидетелей.

Спросил и замер в надежде. Вдруг они сейчас, сами того не подозревая, выдадут своим неосторожным ответом Константина. Василько же с детским простодушием произнес совсем иное:

— О том, какой он славный был и мудрый. Знаниями же не гордился, охотно с книгочеями беседы вел.

— А еще о том сказывал, каким он воителем был великим, — добавил Всеволод.

— Да уж, воителем, — пренебрежительно хмыкнул Ярослав. — Из Ростова разлюбезного не вылезал до самой смерти.

— Однова же вылез, когда под Липицей вместях с князем Мстиславом Мстиславовичем Удатным тебя, стрый, побил нещадно, — набычился Василько.

Отвык мальчик от такого пренебрежения к отцу, потому и огрызнулся, чтоб память родителя никто порочить не посмел. От подобной дерзости у Ярослава даже дыхание перехватило. А тут еще и смех дружный раздался. Нет, нет, княжичи как раз помалкивали. Стрый есть стрый. Зато все прочие… Особенно выделялся басовитый хохот тестя.

«Радуется, поди, что еще раз про его победу помянули. Нет бы своему родному зятю заступу дать. Пусть не обо мне, так хоть о дочери позаботился бы. Ишь, регочет, аки жеребец стоялый перед случкой», — зло сопел Ярослав, не зная, что тут ответить.

И еще один ответ княжича многих поразил своей необычной взрослостью. Произошло это, когда Василько отвечал на вопрос о добровольности своей роты.

— Един бог на небесах, едина правда в сердцах, един царь должон быть на Руси. Тогда токмо никакой ворог ей страшен не будет, — отчеканил он.

Мстислав Романович — люди к старости вообще сентиментальны становятся — даже прослезился, услышав такое.

— Устами младенцев глаголет истина, — не удержался от реплики митрополит, едва княжичи удалились из гридницы, и осведомился: — Никто более не желает о чем-либо спросить князя Константина?

Наступившая тишина была самым красноречивым ответом.

Что же касается самого обсуждения, то последующие дни трудными назвать было нельзя. Тяжело рязанскому князю пришлось лишь пару раз, но отбился, отстоял свои позиции. Иногда он просто уступал в малом, непринципиальном, но затронуть основополагающее не дал.

Меж тем дело близилось к избранию. Оставалось всего ничего — обсудить порядок наследования. Оно поначалу тоже вызывало недовольство. Как же это? Некоторые князья по простоте своей думали, что царя избирать будут каждый раз, а оказывается — только сейчас и уже навсегда. Далее же он сам себе станет назначать замену. И опять же — почему от отца к сыну? Завсегда было иное — от брата к брату. И лествица древняя о том же говорит. Не мы придумали, не нам и менять.

И вновь шум и крик поднялся, только на этот раз Мстиславу Романовичу спорщиков было не остановить. И вдруг всех перебил зычный голос Мстислава Удалого. И не то чтобы он был особенно громким, просто в нем прозвучала такая неизбывная тоска, что многим стало не по себе.

— А если вовсе нет сыновей?

Было непонятно, то ли вопрос, то ли жалоба, и уж никак не к тем, кто рядом с ним за столом сидит. Бери выше — к небесам это было обращено. Как стон.

Константин вздохнул и ответил:

— Я так мыслю, что в этом случае царь, понимая, что наследника у него нет, должен сам себе подыскать достойную замену. Тогда да, княжеский совет сызнова понадобится собрать, потому как царь наследника лишь предложит, а совет должен согласиться или отвергнуть оного. Но это лишь при условии, что царь совсем бездетен. Если же он имеет дочерей, то тут престол должна старшая занять.

Тут уж крику и шуму прибавилось вдвое против прежнего. Не бывало такого на Руси, чтобы баба княжила. А тут и вовсе — шутка ли — трон царский. Опять-таки войны возьми. Кто рати супротив врагов поведет?

И вновь не меньше часа князья спорили до хрипоты. Порешили в конце концов на том, что как рязанец сказал, так тому и быть, но… без баб. На том все твердо урядились и побрели к вечерней трапезе. На сей раз особого веселья во время ужина не замечалось. Напротив, почти каждый впал как бы в задумчивость, понимая, что раз все до конца обсудили, то завтра грядет решающий день — само избрание.

Иные уныло вздыхали, прекрасно понимая, что царская корона им не светит и скорее небо на землю рухнет, чем она на его голову. Другие подходили к этому вопросу более деловито, решая, за кого будет выгодней отдать свой голос. Третьи же, из числа реальных кандидатов на престол, размышляли, к кому стоило бы еще раз подойти под благовидным предлогом, чтоб перетолковать, постараться аккуратно намекнуть на некие выгоды, а кто и без посулов голос за них отдаст.

Что-то и сам Константин успел провернуть, кое с кем перемолвившись, но далеко не со всеми. Да и времени свободного явно не хватало. Даже с Мстиславом Удатным, которого надлежало предупредить, ему лишь один раз, улучив момент, и удалось перемолвиться.

— Сам-то как мыслишь о царе будущем? — спросил галицкий князь.

— А я слова своего не меняю, — твердо ответил Константин. — О чем мы с тобой тогда в шатре говорили, то я и теперь перед всеми повторить готов. Вот только не обессудь, Мстислав Мстиславич, но нельзя мне самому твое имя предлагать. Тут же припомнят, как ты до Ростиславля не дошел, да еще и половину ратей с собой увел. Решат сразу, будто в сговоре мы с тобой.

— Это кто ж обо мне такое помыслить посмеет?! — вспыхнул от гнева галицкий князь.

— Сам ведаешь, найдутся. Вслух не скажут, а промеж себя перешептываться станут. Но я так мыслю, что сыщутся люди, кои и без меня твое имечко назовут. Да такие, что рот им никто заткнуть не посмеет.

— А ты почем знаешь?

— Да уж знаю, — лукаво улыбнулся Константин. — Разве такое можно на самотек пускать? Так что поверь на слово, княже, назовут твое имя.

— А я вот иначе мыслю… — начал было задумчиво галичский князь, но тут откуда ни возьмись появился Александр Бельзский, который в последние дни старался как можно дольше и чаще маячить перед будущим вероятным кандидатом на престол, и Мстислав, досадливо махнув рукой, лишь бросил Константину: — Опосля поговорим.

Однако разговора так и не получилось, о чем Константин вскорости очень сильно пожалел. Эх, кабы знать ему, что задумал галицкий князь, уж он бы…

Да что там говорить. Все мы себе соломки бы подстелили, чтоб помягче приземляться пришлось, да вот беда — не знаешь, где это самое падение тебя подстеречь может…

День избрания выдался на редкость хмурым. Мать городов русских и без того уже неделю не баловала князей солнечными днями, но этот был не просто пасмурным. Свинцовые снеговые тучи безостановочно засыпали древнюю столицу Руси тяжелыми хлопьями. Поэтому на улице целый день царили сумерки, а через тонкие веницейские стекла, вставленные в окошки терема, и вовсе ничего нельзя было разглядеть.

В гриднице стояла жара. К теплу, щедро изливавшемуся от муравленых изразцов русской печи, прибавлялась немалая толика от дыхания свечей, в обилии горящих на многочисленных ажурных поставцах, закрепленных прямо в бревенчатых стенах.

Не поскупился Мстислав Романович, повелел, дабы холопы как можно ярче залили всю гридницу светом, ибо в сей торжественный день негоже, чтобы хоть кто-то был укрыт в тени. И опять-таки свет — он от бога идет, потому и важно, чтоб нигде полумрака не наблюдалось, разве что под столом, покрытым нарядной льняной скатертью с богатой вышивкой по краям. Можно было бы и подороже ткань выбрать, но все они были цветными, а для такого случая — опять-таки с намеком — требовалась непременно белоснежная, символизирующая чистоту помыслов и слов.

Сам киевский князь тоже по такому случаю принарядился. Сарафанец[86] его с обилием серебряных пуговиц был попросту накинут на плечи. Из-под него выглядывала красиво расшитая по вороту и подолу длинная, почти до колен рубаха из золотого аксамита.[87]

Широкие серебряные браслеты в виде змеек, кусающих себя за хвост, туго охватывали запястья Мстислава Романовича. Глаза змей изумрудно поблескивали. Довершал великолепное убранство киевского князя широкий пояс, переливавшийся обильным разноцветьем рубинов, сапфиров, алмазов и прочих драгоценных камней.

По сравнению с ним даже Мстислав Удатный, Владимир Рюрикович и старший сын киевского князя Святослав Мстиславович, одетые наряднее всех, выглядели уже серовато, а что касается прочих, то они и вовсе близко не стояли.

Константин слегка подосадовал на то, что вовремя не позаботился о своей экипировке, выглядевшей более чем скромно.

«Ну и ладно, — подумал он. — Зато у меня штаны с карманами. Таких ни у кого нет, даже у киевского князя, вот».

Торжественное заседание, как и в предыдущие дни, начал митрополит Мефодий. Вот только обычно он предлагал вознести молитву для того, чтобы господь послал ясность уму и умягчил душу, изгнав из нее всяческую корысть, после чего его миссия заканчивалась. Теперь же он не ограничился молитвой.

Повернувшись к князьям, он строго оглядел всех собравшихся в гриднице, величавым движением руки усадил их на лавки, после чего произнес:

— Правда без силы немощна. Посему собрались мы с вами, дабы избрать единого правителя, нарекая его царем и добровольно вверяя в его руки всю силу Руси. Вникните, князья, умудренные жизнью и вовсе юные, убеленные сединами и младые ликом, на свершение коего великого дела посягаем мы ныне, проникнитесь благодатью небесной, дабы при выборе чистота ваших помыслов не была замутнена мерзкими водами корысти, вражды и ненависти. Особливо же, дети мои во Христе, надлежит при этом чураться черной зависти, — возвысил он голос и строго оглядел окружающих. — Мыслите тако: не на величие вы ныне изберете одного из вас, а напротив — для трудов тяжких и неусыпных во славу Руси. Корона лишь с виду искриста яхонтами и рдеет златом и серебром. На деле она — венец терновый, кой тяжек и неудобен. И яко нескончаема его тяжесть, такоже нескончаемы будут заботы и труды избранника нашего на благо родной земли. Вечор призывал я всех вас погрузиться в благочестивое раздумье, просить господа поведать имя, за кое вы отдадите свой голос. Верую, что многие из вас тако и поступили. Мне же, яко носителю власти духовной, стоящей превыше всех князей и царей, надлежит первым произнести это имя. Одначе допреж того поведаю я об этом князе. Уродился он Рюриковичем, яко и все вы, но град имеша захудалый, а княжество — невеликое, — певуче начал митрополит свой рассказ.

Князья настороженно переглянулись, и почти каждый краешком глаза посмотрел в самый дальний конец стола, где, распрямив плечи, гордо сидел Константин Рязанский.

«Что происходит?! — взывал к Мстиславу Романовичу Киевскому красноречивый взгляд Владимира Рюриковича Смоленского. — Это же он про своего рязанского князя речь ведет?! Сейчас еще, чего доброго, имя его назовет, и тогда все — убийца моего сына сядет на царский трон. Сделай же хоть что-нибудь, братан многомудрый, иначе поздно будет!»

И тут же в голове его мелькнуло запоздалое сожаление: «А я еще, остолоп, кочевряжился, князя галицкого не желая, да все мыслил, как самому на трон вскарабкаться. Вот и доупирался. Или не все еще потеряно и удастся Мстиславу венец вручить?»

— И бысть у князя оного в жизни его одна главная мысль — дабы правда на Руси силу обрела, кривда же подлая в ад низринулась, — тем временем продолжал владыка Мефодий. — Не даровал ему господь многочадия, но возвеличил имя его, кое ныне слышно во всех уголках русской земли. Но славен сей князь первым делом потому, что всегда, во всех битвах стоял за правду. Ради нее не жалел он ничего и никого, ибо дороже всех ему истина святая была. И потому господь в своей милости даровал возлюбленному чаду свому победы над ворогами своими, яко внутри земель русских, тако же и за пределами их, отчего и княжество его ныне велико, богато и людом обильно.

«Да-а, промахнулись мы с Ярославом и Владимиром, — сокрушался и киевский князь, горько досадуя на себя самого и пеняя на собственную гордыню. — Куда уж теперь самому вверх карабкаться? В самую пору задуматься, как Мстислава отстоять. А все моя вина. Забыл, что нынешний митрополит две седмицы назад еще в рязанских епископах хаживал. Вот он за своего князя голос и подал. Эх, не надо было на предложение Константина соглашаться, дабы первым слово духовному владыке давали. И что теперь делать?» — думал он, беспомощно глядя на Владимира Рюриковича.

«А не бывать тому, — ходили у того желваки на скулах. — Хоть Мстислав Галицкий, хоть черт, хоть сам сатана, но рязанцу сесть я не дам!»

— За правду оный князь и родни не щадил, — журчал голос митрополита.

Насмешливо кривились губы и рубцы на лице князя Ярослава.

«Так я и думал, что этим все кончится. И ведь какая же я дубина! Знал ведь, что митрополит своего разлюбезного рязанца предложит, а не настоял, чтобы ему слова не давали, да еще самому первому. А теперь попробуй-ка останови его, перебей. Не князь речь держит, а сам духовный владыка всей русской земли. Эх!» — чуть не крякнул он досадливо вслух, но удержался.

Ярослав осторожно покосился в сторону Константина и в душе взвыл от злости. Рязанец не просто внимал речам митрополита — он явно наслаждался ими, благосклонно кивая время от времени. Ну, ни дать ни взять — мартовский кот, перекормленный сметаной.

— А о том, как добра его душа, одному богу ведомо. Иные люди, достойные царского венца, тоже сидят в этой гриднице, но повторюсь, что оный князь достойнее прочих.

Ярослав с тоской покосился на своего тестя, который — удивительное дело — сидел весь какой-то просветленный, сосредоточенно внимая словам митрополита.

«Дубина! — захотелось ему заорать во весь голос. — Ты-то чего молчишь?! Ну ладно, ладно, в конце концов, отче криводушный, твое слово — не последнее. Ты предложил, я предложу — посмотрим, кого князья изберут».

— И ежели ваш выбор падет на него, то я, чада мои возлюбленные, не просто его благословлю, но сделаю это с превеликой радостью, — завершил свою речь владыка Мефодий и… сел.

— А… имя? — первым подал простодушную реплику Михаил Городненский.

— Имя, имя назови, отче, — поддержали князя остальные.

— Разве же я не назвал? — удивился митрополит и встал. — Вот те на. Совсем памятью слаб становлюсь, — пожаловался он сокрушенно и торжественно произнес: — Мстислав Мстиславич Галицкий, в народе по праву прозываемый Удатным. Верую, что оный князь, будучи царем, принесет удачу не токмо своему княжеству, но и всей Руси.

Реакция присутствующих на сказанное была разной. Ярослав, уже привставший с места, чтобы категорично заявить: «Не бывать тому», растерянно плюхнулся на лавку, не в силах вымолвить ни слова. Мстислав Романович только покрутил головой, избавляясь от оцепенения, а Владимир Рюрикович с облегчением вздохнул. Некоторые князья из числа тех, кто под конец речи митрополита тоже решил, что тот рассказывает о Константине Рязанском, дружными вздохами поддержали смоленского князя, оставшиеся тугодумы восприняли названное имя как должное.

Наиболее загадочно повели себя двое. Первым был сам рязанец. Как ни удивительно, но на лице его гуляла легкая беззаботная улыбка, будто и он, подобно другим, ожидал услышать именно это имя. На нем не промелькнуло ни тени разочарования или злости.

А чего злиться, когда все идет как надо? Ведь это он, Константин, посоветовал Мефодию так составить свое выступление, чтобы все подумали, будто речь идет именно о рязанском князе. Он не собирался попусту трепать нервы присутствующим — цель его была абсолютно практическая.

— Представь, отче, какая буря негодования поднимется в душе у каждого, кто решит, будто ты сейчас назовешь мое имя. И на тебя, как на бессовестного обманщика, и на меня, на которого чуть ли не у всех зуб имеется.

— Ну, представил, — растерянно произнес ничего не понимающий митрополит. — А зачем тебе эта буря?

— Вместе с ней еще и девятый вал поднимется, чтобы отстоять своего кандидата, который не окаянный рязанец, а Мстислав Удатный. И даже те, кто еще колебался с выбором, немедленно захотят выступить в защиту галицкого князя.

— Так-так, — задумчиво протянул владыка Мефодий, уже начиная кое-что понимать.

— А дальше все элементарно, — развел руками Константин. — Ты называешь имя Мстислава, а положительные эмоции в отношении его в головах уже есть. Так разом схлынуть они просто не могут — по закону инерции человеческих чувств на это нужно время. И тогда все разом проголосуют за галицкого князя, что нам и нужно.

— Как-то оно… — поморщился митрополит. — Чем-то неприятным от затеи твоей отдает. Только не пойму, чем именно. Знаю лишь, что не очень хорошим. Прохиндейство какое-то получается, да и только. А по-простому нельзя?

— Можно, — согласился Константин. — Но вот шансов на избрание Удатного тогда будет меньше. Не думаю я, что его двоюродные братья так вот безропотно царский венец ему уступят. Один уже сейчас на старейшем столе сидит и совсем не прочь корону на свою голову напялить. Второй в затылок ему дышит, потому что не сегодня завтра тот умрет и киевский стол смоленскому князю должен перейти. А вот теперь представь, что все они начнут о своих правах вспоминать — и что тогда получится?

— А что получится? — осведомился митрополит.

— Разброд, всеобщее шатание и никакого царя. Это я тебе гарантирую. А времени до Калки остается все меньше и меньше. Так что, владыка ты мой разлюбезный, это у нас последний шанс добром и миром все решить. Ва-банк — иначе не скажешь. Да и не сделаешь ты ничего предосудительного. Ну, пугнешь малость народишко. Не страшно. В конце-то концов, они сами виноваты, если решат, будто ты обо мне говоришь. Ты же по-честному, без обмана.

— А как же я буду о нем говорить, но так, чтоб о тебе все подумали? — сдался митрополит.

— Это ерунда. Будем исходить из сходства биографий и опираться именно на них, — улыбнулся Константин. — Я уже все продумал детально. Слушай внимательно, — принялся он растолковывать отцу Мефодию, что именно тот должен упомянуть в своей речи.

Но все это было накануне. Теперь же, сидя в жарко натопленной гриднице и блаженно улыбаясь, Константин начинал осознавать, что до момента, когда все сбудется именно так, как он задумывал еще несколько месяцев назад, оставалось всего ничего — считанные минуты.

— Кто инако мыслит? — спросил митрополит и строго оглядел сидящих.

— Да нет, чего уж тут, — послышались разрозненные голоса.

— Славный выбор наш митрополит учинил.

— По совести.

— Быть Удатному!

Выждав для приличия десяток секунд, владыка Мефодий удовлетворенно кивнул и уже хотел было обратиться к Мстиславу Мстиславовичу с напутственной речью, но тут, опережая митрополита, со своего места тяжело поднялся сам галицкий князь.

Он хмуро оглядел всех присутствующих, глухо кашлянул в кулак и медленно произнес:

— За то, что восхотели избрать меня, благодарствую, — он тяжело склонил свою седеющую голову, в которой — Константин это хорошо помнил — белоснежных волос по сравнению с их предыдущей встречей изрядно поприбавилось. — Тут наш митрополит накануне всем предложил еще раз помыслить как следует, кого возвести на царский стол. И я тоже поразмыслил. И впрямь изрядно достойных людей здесь собралось. Это славно. И молодых немало, — широким жестом указал он на своего зятя Даниила с братом Василько, не забыв и про Ингваря с Давыдом. — И тех, что в соку самом, — последовал взгляд в сторону Владимира Рюриковича и Святослава Мстиславовича. — И тех, кто поболе меня сединой убелен да опытом умудрен, — отдал он дань уважения хозяину терема.

«А на меня даже не посмотрел. — Мимолетное сожаление мелькнуло на краткий миг в голове Константина, но он тут же отогнал его прочь. — А ты что хотел? — упрекнул он себя. — Сейчас он целоваться к тебе полезет. Выкуси! Да и ни к чему мне его спасибо. Лишь бы он…»

Додумать рязанский князь не успел. Точнее, все мысли у него из головы своим неожиданным поворотом вышиб галицкий князь. Сказанул такое, что…

— Подумал я и о том, что ведь и мое имечко выкрикнуть могут. Как тогда — смогу ли я? Хватит ли у меня сил всех удоволить, чтоб никто в обиде не был? Словом, много чего мне передумалось, и порешил я следующее. Кто бы меня ни кликнул, а надлежит мне отказаться от такого почета. Не мое ныне времечко, и не о том мыслить царю надобно, чтоб не обидеть никого. Русский владыка должен так поступать, дабы держава его вся целиком цвела. Потому и говорю вам: недостоин я венца. Отказуюсь же от него в пользу…

Галицкий князь пристально обвел взглядом присутствующих, будто не имел еще ответа на этот вопрос и не сделал своего окончательного выбора. В этот момент не только у старейших и самых знатных что-то екнуло в душе: «Неужто меня выкликнет?!»

— Вот на кого надлежит венец златой надеть, — провозгласил он громогласно, уперев свой палец чуть ли не в грудь Константина, и тут же уточнил: — Опять же по лествице он от Святослава исходит, а тот постарше Всеволода будет.

Первым возмутился Владимир Рюрикович. Пока митрополит расписывал будущего кандидата в цари, он уже приготовил для рязанского князя хороший отвод, да потом выяснилось, что владыка предлагает не Константина, а Мстислава Удатного. Сейчас же для него пришла самая пора.

— Это верно, — заявил, поднявшись, смоленский князь. — Святослав постарше Всеволода. Да только если по лествице судить, то тут старшинство не за ним, а за Ярославом Всеволодовичем, который на одно колено постарше всех нас будет.[88]

Ярослав мгновенно приосанился, но смоленский князь гнул свою линию и отдавать царский трон в чужие руки не собирался:

— Однако уже после того решили наши пращуры, что право на великий киевский стол надо оставить лишь за Мономашичами, дабы не учинилось всеобщей распри. Из них же Мстислав Романович — самый старший.

Тут пришел черед расправлять плечи самому киевскому князю. Он с благодарностью посмотрел на своего двоюродного брата.

— Можно и иначе поступить. Чин за Мстиславом Романовичем прежний оставить — великий князь. Пусть память о старине у нас будет. Царем же следующего по старшинству избрать.

Красиво сказал Владимир Рюрикович. Красиво и умно. Так все вывернул, чтоб и всех прочих претендентов осадить, и себя напоказ выставить. Ведь именно он и был этим самым следующим.

Вот только сам смоленский князь мало кого устраивал. Тут-то и началось то, чего так боялся Константин. Чуть ли не каждый припомнил злополучную лествицу именно к своей выгоде. Уже никто никого не слушал — все кричали о своем. Кое-кто пытался даже ухватиться за меч, но предусмотрительный Константин еще накануне через митрополита порекомендовал киевскому князю, дабы Мстислав Романович во всеуслышание объявил о том, что если кто забудется и прихватит с собой по привычке меч или иное оружие, то все это будет немедленно изъято его гриднями.

«Ну, хоть в чем-то пользу оказать смог, — грустно подумал Константин. — И еще хорошо, что князья — не епископы, приучены не кулаками махать, а мечами».

Об остальном же и думать не хотелось. И так ясно, что все пошло прахом.

Последнюю попытку примирить собравшихся предпринял виновник всего учинившегося непотребства — Мстислав Удатный.

— Тихо тут! — взревел он от досады, начиная понимать, что если бы не его опрометчивое выступление, то ничего этого не случилось бы.

Шум слегка утих, хотя и ненадолго, но галицкому князю хватило и этой небольшой паузы.

— Скажи мне, Мстислав Романович, — обратился он к своему киевскому тезке. — Чем тебе князь Константин не угодил? — И тут же, не дожидаясь ответа, перенес свой указующий перст на смоленского князя. — А тебе, Владимир Рюрикович, чем Константин не по душе? Ответьте мне вы оба!

Киевлянин слегка замялся, не желая называть истинную причину, но его двоюродный брат оказался откровеннее.

— Вои рязанские моего сына срубили, — тихо произнес он. — Ты же сам, брате, чадо потерял. Ведаешь, какое это горе.

Воцарилась тишина. Даже сам Мстислав опешил, не зная, что говорить дальше. О том, как тягостно переживать такое, он и в самом деле знал не понаслышке — его единственный сын умер от тяжелой нутряной болезни всего два года назад.

— К тому же больно властен рязанец, — произнес Мстислав Романович, поддерживая смоленского князя. — Он и без царева венца вона как о себе возомнил. — И катнул по столу блестящий серебряный кругляш в сторону князя Вячко. — Ну-ка, зачти, Вячеслав Борисович, что там он сам о себе понаписывал.

— А я и так знаю, — отодвинул в сторону монету Вячко. — Правильно там написано. Кто из вас может сказать, что он не только свои земли хранит, но и вотчины пращуров обратно под свою длань возвращает? Среди нас и есть всего двое таких — Мстислав Мстиславич Удатный, который у угорского короля Андрея Галич отнял, да Константин Рязанский.

— Мы тоже не раз хаживали на немцев орденских, — возмутился Святослав Новгородский.

— И чудь[89] не раз примучивали, — это уже Ярослав голос подал.

— Чудь лишь дурень не примучит. Из них вои никакие, — заметил ему Вячко. — Ты немцев поди одолей. Да чтоб крепкой ногой встать в тех местах! Чтоб навечно!

— Подумаешь, Кукейнос с Гернике взял рязанец. Вот ежели бы он вовсе немчуру орденскую в море загнал, то я бы первый — богом клянусь — за него голос подал, — задиристо выкрикнул Ярослав, размашисто перекрестился и тут же осекся.

Но было поздно. С противоположного конца длинного стола тяжело поднимался Константин.

— А если загоню? — спросил он негромко и продолжил, обращаясь уже ко всем: — Все слышали, братья Рюриковичи, что тут сейчас Ярослав Всеволодович сказал? Обидой это я бы не назвал. Он мне на слово не обязан верить в том, что я и впрямь хоть сейчас могу те земли до самого моря очистить. Меня другое заботит — кто еще так же мыслит, как он?

— Сомнения и меня берут изрядные, — уклончиво ответил Мстислав Романович. — Не сочти за обиду, Константин Володимерович, но не похвальба ли это пустая?

— Выходит, ты целиком с князем Ярославом согласен?

— Выходит, что так.

— И я так же думаю, как и брат мой. Не совладать тебе с немецкой и датской силой в одиночку, — с вызовом произнес Владимир Рюрикович.

— То есть и ты к его словам свою руку прикладываешь?

— Прикладываю, — согласился смоленский князь.

— И я! И я! И я! — посыпалось отовсюду.

Князьям помельче бояться теперь и впрямь было уже нечего. Силен рязанский князь, но и смоленский не лыком шит, крепки вои у Константина, но и у Мстислава Романовича тоже дружины добрые. Словом, имеются могучие спины, есть за кого схорониться, ежели что. Вон даже Мстислав Удатный, и тот не сдержался. Одним из самых последних высказался, но ведь произнес свое слово, и было оно тоже не в пользу Константина.

— Ты, Константин Володимерович, и впрямь того, — крякнул он смущенно. — Сдается мне, погорячился малость. Лучше бы ты гнев свой унял да разумно все рассудил. Немец, он, конечно, не то чтоб непобедим был — бивал я его не раз, знаю. Однако и с чудью заволоцкой его тоже равнять негоже. Сила у него крепкая.

Но рязанский князь, судя по всему, всерьез закусил удила и уступать уже не собирался.

— А теперь слушайте меня, — решительно произнес он. — Князь Ярослав Всеволодович при всех сказал, что если я от немчуры полностью все земли очищу до самого моря, то он на выборах за мое избрание первым голос подаст. Вы же все с ним согласились. Выходит, как только я это содею, так мы все соберемся и вы меня увенчаете царской короной? Это было слово каждого из вас, сказанное по доброй воле. Так?! — почти выкрикнул он.

— Ты допрежь короны дело сделай, — буркнул Ярослав, начиная жалеть, что ляпнул не подумавши.

А вдруг и впрямь рязанец немцев одолеет? Это что тогда выходит — корону ему?! Хотя… Орден и епископ и впрямь сильны, а тут еще и датчане с ними заодно встанут. Нет, не одолеть их Константину. Зато силенку поистратит изрядно, и тогда уж…

Додумывать он не стал, решительно махнул рукой и с задором выкрикнул:

— А понял ты правильно. Твоя корона. Как латинян в море искупаешь, так забирай себе царев венец.

— Вы что скажете? Или ты передумал, Мстислав Романович? Или решишь свои слова обратно взять, Владимир Рюрикович? — обрывисто раскидывал свои вопросы рязанский князь.

Смотрел он при этом чуточку насмешливо, и красноречивый взгляд стегал значительно больнее слов: «Слабо стало, Мстислав Романович? Струсил, Владимир Рюрикович?»

— Так кто желает отказаться от своего слова? — обратился Константин напоследок ко всем.

Никто не проронил ни звука.

Митрополит, до этого времени сидевший молча, еще раз внимательно посмотрел на Константина, который еле заметно моргнул ему сразу двумя глазами, и размашисто осенил князей крестным знамением.

— Благословляю на решение единодушное, к коему вас всех господь подвигнул. Да будет все так, как изречено вами по доброй воле, ибо нет ничего крепче княжеского слова. Целуйте же крест сей, подтверждая изреченное, и помните, что и в писании так же сказано: «Твердо держи слово и будь верен ему — и ты во всякое время найдешь нужное для себя».[90]

Подставляя крест для поцелуя, владыка Мефодий и здесь успевал произнести что-нибудь из библии, приличествующее случаю. Самое суровое и даже чуточку угрожающее напутствие досталось Ярославу Всеволодовичу. Протянув ему золотой крест, митрополит напомнил:

— Когда даешь обет богу, то не медли исполнить его, потому что он не благоволит к глупым: что обещал, исполни. Лучше тебе не обещать, нежели обещать и не исполнить,[91] — и тут же вновь обратился ко всем: — А теперь давайте дружно вознесем благодарственную молитву за то, что сподобил нас господь прийти к единодушию.

Князья послушно встали и принялись покорно повторять за митрополитом слова молитвы.


Первый раз за все время Константин по-настоящему, до конца расслабился на вечерней трапезе. Шутки-прибаутки так и неслись у него с языка одна за другой, но чем гуще был их нескончаемый поток, тем мрачнее становилось лицо Ярослава, который всем нутром чуял, что рязанец вновь, в который раз его в чем-то надул.

Не очень-то веселились и прочие. Князей-изгоев расстроило заявление Константина о том, что раз царь не избран, то и о выделении им даже малой части бывших владений надо забыть. Но даже среди явных сторонников рязанского князя царило затишье.

Один только Мстислав Галицкий, подгадавший так, чтобы усесться рядом, казался таким же беззаботным, как и рязанский князь. Судя по всему, он ни на секунду не сомневался в победе русских ратников. Пока длился пир, он то и дело поглядывал на Константина с явным одобрением, с удовольствием похохатывал над его шутками и анекдотами, которые рязанский князь тоже аккуратно запустил в обиход, но, разумеется, из числа соответствующих времени.

Особенно ему понравилась история про Илью Муромца и побитых Змея Горыныча с Соловьем-разбойником. Дошел ее смысл до князя не сразу, и после заключительной фразы рассказчика: «И говорит тут Змей Горыныч Соловью-разбойнику: «Как трезвый — ну золото настоящее, а как напьется — дурак дураком»» — Мстислав с минуту еще напряженно думал. Константин с досадой решил уже было, что тот так и не въедет в суть хохмы, но тут Удатный расплылся в широкой улыбке и буквально взорвался от простодушного, по-детски искреннего смеха.

Поинтересовавшимся соседям галицкий князь самолично рассказывал о причине своего хохота и был очень доволен тем, что они тоже некоторое время озадаченно хлопали глазами, вникая в суть, и лишь после этого начинали смеяться.

Под конец пира Мстислав смотрел на рязанского князя настолько влюбленными глазами, что даже у его младшего зятя, почти всегда улыбчивого Даниила Романовича, слегка подпортилось настроение. О старшем зяте Ярославе и говорить было нечего — сидел чернее тучи.

А галицкий князь настолько простер свое благоволение на Константина, что даже намекнул:

— Не знаю, ведомо ли тебе, княже, что у меня три дочери имеются, из коих младшенькая лета через три-четыре заневестится.

Константин знал это и явный намек на княжну Елену понял прекрасно. Поначалу он попытался отделаться шуткой:

— А у меня как раз сыновцы неженатые имеются, — и кивнул на Ингваря с Давыдом.

Но Мстислав, решив, что рязанский князь не понял его, еще откровеннее заявил:

— Погодь о сыновцах-то думать. Тебе и самому лет-то всего ничего. Нешто естество мужское свово не требует?

— Естество-то требует, но ведь сдается мне, что с ней сейчас в ладушки сподручнее играть, нежели утехам любви предаваться. Увы, но староват я для нее.

Заметив, как тут же омрачилось лицо галицкого князя, Константин торопливым шепотом добавил:

— А главное — однолюб я, Мстислав Мстиславич. Ты уж прости меня, но сердцу не прикажешь. А кого я люблю, то тебе ведомо, — и с радостью заметил, как Удатный вновь посветлел.

— Это ты верно сказанул, Константин Володимерович. Вот только… — Мстислав, не договорив, бросил выразительный взгляд на Ярослава Всеволодовича.

— А я верю, что господь ниспошлет мне счастье, — упрямо заявил рязанский князь.

— Ишь ты какой, — проворчал Мстислав с невольным уважением, и больше они не возвращались ни к этой теме, ни к вопросу о том, как Константин собирается одолеть немцев.

Лишь перед самым отъездом в Галич Удатный поинтересовался:

— Ты роту епископу рижскому на мече давал?

— И еще крест целовал, — добавил Константин.

— Совсем худо, — вздохнул Мстислав и осведомился строго: — И как ты теперь мыслишь от слова своего отказаться?

— Там видно будет, — беззаботно ответил Константин, но, заметив, как нахмурился галицкий князь, торопливо пояснил: — Я так думаю, что они раньше меня от своего слова откажутся. Тогда уж и мне уговора не обязательно держаться.

— Ну, ежели так, то конечно, — с сомнением протянул Удатный.

Сам того не подозревая, он подтолкнул рязанского князя к новой идее, которую Константин старательно прокручивал в голове всю обратную дорогу, пока она не обрела определенные контуры.

Однако едва он прибыл в Рязань, как понял, что действовать будет совсем иначе. Внести существенные изменения в первоначальный план потребовала сама жизнь, а точнее, нежданно-негаданно прибывшие тайные послы.

* * *

И собрашася князья русские в Киеве, и решиша избрати единого над собою. Одначе понеже князь Константин себя насаждал всем, аки муха надоедлива, иных же он не желаша вовсе, порешили все оставить оную затею. И даже митрополит, там сидючи, глас подаваша за Мстислава Галицкого, а не за свово князя. Все отвергоша Константина, и все за один противу него встали.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года. Издание Российской академии наук. СПб., 1817

* * *

И всташа Мстислав Мстиславич, князь Галича по прозвищу Удатный, и тако рекоша: «Зрю я наидостойнейшега, и лишь единага изо всех очи мои видят — то княже резанский Константин Володимерович». И случилось тут замятня велика, и приговорили все князю резанскому допреж венца царева службу великую сполнить, дабы славу и величие Руси подъяти. И на том они крест целоваша митрополичий…

Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года Издание Российской академии наук. СПб., 1760

* * *

Предполагать, что именно произошло на этом съезде русских князей, можно до бесконечности. Во-первых, неясна причина, по которой все съехались для выбора царя. Триста пятьдесят лет стояла Русь без него, обходясь великим киевским князем, который зачастую и сил не имел, чтобы повелевать прочими, а тут вдруг на тебе — давайте царя выберем.

Итак, кто инициаторы? Я предполагаю, что ими были в первую очередь князья юго-западной Руси, а также Владимир Рюрикович Смоленский, которых поддержали новгородцы и псковичи. Цель их тоже понятна — от страха перед все более растущим могуществом Константина у них появилась идея таким образом обуздать опасного соседа.

Не знаю, как им удалось обольстить самого рязанского князя и что они пообещали ему, чтобы он согласился приехать в Киев, да это и не важно.

Далее же, скорее всего, мы имеем дело с одним из тех немногих случаев, когда, по моему мнению, более близок к истине именно летописец Филарет. При такой обширной территории и столь могучих вооруженных силах Константину было бы просто глупо соглашаться на любую другую кандидатуру в цари.

Вполне возможно, что определенная «домашняя заготовка» у князей была, но уговорить на нее рязанского князя им так и не удалось. Кстати, по поводу того, кто именно был намечен первоначально, есть указания в обеих летописях.

Но очень уж неудачно слукавил Пимен, рассказывая, что Константина в цари предлагал Мстислав Удатный. Зная его честолюбивый и вспыльчивый характер, можно утверждать, что навряд ли он выдвинул бы кандидатуру рязанского князя. А вот самого Удатного, одного из немногих, кто не воевал с Константином, вполне могли избрать, но тут встал самый могучий из русских князей, и этот выбор не состоялся.

Ну а слова склонного к литературным преувеличениям Пимена о том, что князья предложили Константину какую-то непонятную «службу сполнить», принимать за факт и вовсе не стоит. Неужто нашелся бы в то время смельчак, отважившийся даже не приказать, но хотя бы поставить в более мягкой форме некое условие, обязательное для получения царского венца? Да и что за службу можно было ему поручить — яблок молодильных принести или жар-птицу раздобыть?

Словом, здесь у Константинова любимца налицо явная передозировка предельно допустимой нормы вымысла, что заметно практически сразу.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности. СПб., 1830. Т. 3, с. 39.

Загрузка...