Красный дождь в апреле

II

Ленька любил тихие уютные вечера. Небо тихонько, неприметно тускнеет, а улицы спокойны и пустынны; еще тепло и можно часок-другой посидеть в Собачьем садике, посчитать падающие пергаментные листья, помечтать. Но то было раньше, при царизме. А теперь, уважаемые господа-граждане, — революция. Ре-во-лю-ция!

Она захлестнула Оренбург сразу: на улицах вспыхивали красные флаги, пелись крамольные песни. Куда-то попрятались жандармы и лишь растерянные городовые бродили по Николаевской, жались все больше у городской думы.

Всю ночь напролет стонали гармошки в казармах. Кипели на площадях митинги. Но вот потихоньку все как-то угомонилось, успокоилось. Ленька мог, правда, ходить на любые сеансы в кинематограф, свободно заходить в рестораны, но как и раньше, при Николашке, продолжал ежедневно сдавать хозяину выручку и кланяться ему, получая жалованье.

И это революция? Нет, нужен ветер, упругий и соленый, такой, что рвет паруса на бригах в шторм. Нет, нужна стрельба, пороховая гарь и кровь на булыжных мостовых… Как красиво говорили об этом студенты с бантами на груди! Где они теперь?

— Эй, извозчик! — пролетку тряхнуло так, что Ленька чуть не свалился под колеса. В лицо Леньке дышал водочным перегаром высокий офицер. Худое, смуглое лицо его судорожно дергалось. Провалившиеся глаза отливали каким-то неестественным фиолетовым светом.

— Куда прикажете?

— А я уже не приказываю, — офицер прижал подбородок маленькой белой рукой, глухо выдавил, — вот она пусть приказывает.

Он тяжело привалился к колесу, и тогда Ленька смог, наконец, разглядеть его спутницу. Высокая и стройная женщина подошла ближе, встала в светлый круг от фонаря, висевшего над ресторанной вывеской.

Ге-ге, это же сама Красинская! Алиция Красинская, певица, из-за которой что ни день, то в ресторане офицеры бьют зеркала, а купцы в вечер просиживают годовые барыши.

— Борис, — капризно произнесла Красинская, — куда вы поедете? Вы еле стоите, да и без шинели. Брр, — добавила она и зябко повела покатыми узкими плечами, — ну как хотите, а мне холодно…

— А мне… мне жарко! — внезапно заорал офицер и, рванув воротник, выгнулся дугой и захрипел. Красинская брезгливо поморщилась, повернулась и пошла к дому. Туда, откуда сквозь запотевшие окна слышались томные стоны скрипки и перезвон посуды. Офицер протянул руку:

— Куда же вы? Бросьте все — уедем! Убежим!

Красинская ушла. Он вытер рукавом глаза и схватил Леньку за руку. Цепко впились маленькие сухие пальцы:

— Все убежим… Куда только?..

Он качнулся. Встал прямо. Звякнули шпоры. Сухие пальцы обмякли, отпустили Ленькину руку. Офицер вынул из кармана брюк портсигар:

— Жди меня… Даже любовь и та уходит… Все уходят…

Он жадно закурил, втягивая дым короткими и глубокими рывками.

— Она презирает меня… Кто я теперь? Кто? Опо-зна-ва-тель! Ха-ха, она права… Права.

Офицер обхватил голову, с силой провел пальцами по лицу, будто хотел стереть с него боль. Руки задергались, заплескались судорожно. Губы искривились, червяком поползли вбок, странно и быстро-быстро.

— Отвернись, дурак!

Но не успел Ленька отвернуться, как офицер быстро приставил черный револьвер к виску. Раскололся сухой ночной воздух, зазвенело металлическое эхо, уходя к небу, вверх, к звездам.

Все это произошло очень быстро. Ленька, не слыша себя, страшно закричал, падая куда-то в черноту… Дернулся Таур, но кто-то остановил его. Ленька остальное помнил смутно. Кажется, он даже помогал нести самоубийцу в номер. Затем какой-то высокий и черный мужчина спрашивал его, о чем говорил есаул, да как говорил, да с кем говорил. Расспрашивал черный мужчина и Красинскую. Та спокойно отвечала что-то. А рядом с ней стояла еще одна Красинская. Почти такая же ладная и длинноногая, большеглазая и грустная. Только моложе. Когда мужчина закончил говорить с Ленькой и стал спрашивать Красинскую, вторая, молодая Красинская, пододвинулась к Леньке и, кокетливо прищурившись, подала ему руку:

— А вы невежливый: когда входите в комнату да еще к чужим людям, то надо знакомиться. Меня зовут Ева…

В ладонь Леньке ткнулась бумага, тонкие розовые пальчики настойчиво тискали какой-то листок. Ленька проглотил сладкую отчего-то слюну, мотнул головой:

— Ясно. А меня — Леней. Леонидом.

И зажал бумагу в кулаке. Как замком защелкнул.

В это время в дверь комнаты просунулась голова хозяина ресторана. Желтое лицо, зеленоватый иней на висках, маленькие угодливые глазки.

— Еще не явились, — доложил он.

Мужчина в черном кивнул головой, продолжая методически обыскивать труп. Только сейчас Ленька разглядел, что мужчина казался черным оттого, что одет в черное пальто, черный котелок, а сам он светлый, даже брови белые.

— Ничего не брали у него, — мужчина кивнул на труп, — пока меня не было, а? Так-с… Эй, хозяин!

В дверь тотчас же просунулись желтые скулы.

— Никого сюда не впускать и не выпускать отсюда. Эти дамы пусть тоже сидят здесь, — и, видя, как Красинская-старшая недоумевающе подняла брови, добавил твердо: — никуда никому не выходить.

Он взглянул на часы и тихо выругался. Алиция Красинская возмущенно хрустнула пальцами и закурила. Бумажка в руке Леньки слиплась от пота.

— Дяденька, — протянул Ленька, — можно мне идти? У меня же конь там…

— Конь? — живо переспросил мужчина, снял котелок и погладил белесые маслянистые волосы. — Ах, да, конь. Хм… Эх, он же один знал его! Дурак, размазня!

Алиция Красинская не удержалась:

— Извольте сдерживаться, господин Виноградов, здесь не казарма!

Мужчина еще раз взглянул на часы и лишь тогда пристально оглядел Красинскую с ног до головы:

— Простите: я увлекся.

— Дяденька, отпустите, — взмолился Ленька, он избегал смотреть на труп. Он смотрел на затылок мужчины в черном пальто и ему становилось даже весело: шея очень уж напоминала молодого поросенка. Такая же полная, розовая, и вся в серебристой щетинке.

— Да прекратите эту комедию, — начала Красинская, но мужчина прервал ее:

— Тише, тише, уважаемая. Хм, а Борис был… — он сухо улыбнулся, приложил руку к груди. — Адью.

У двери топтался хозяин. Мужчина надвинул котелок до самых бровей и коротко бросил на ходу желтолицему:

— Все понял?

— Так точно, господин поручик…

Ленька вздрогнул и широко раскрыл глаза. Поручик жестко ткнул его в спину:

— Чего уставился? Иди!

Ленька съежился, заторопился. Только сейчас он понял кто это: слухи о поручике Виноградове растекались по всему Оренбургу.

Еще несколько месяцев назад этого розовощекого офицера знали лишь, как посредственного актера-любителя. В домашних спектаклях купца Панкратова он играл злодеев. Февральская революция будто подменила поручика. Он увлекся политикой, стал появляться всюду — на митингах, собраниях, в дворянских особняках, легко сходился с разными людьми. Однако последнее время стали замечать, что кое-кто из его знакомых исчез бесследно. Имя Виноградова стало наводить страх. Говорили, что он, якобы, возглавляет какую-то тайную террористическую организацию. Говорили, что Виноградов — правая рука полковника Дутова. Говорили, что поручик связан с английской разведкой. Говорили, что Виноградов анархист или даже большевик. Да и чего только не говорили о нем, но всегда шепотом…

У одноэтажного дома в конце Водяной улицы поручик велел остановить пролетку.

— Ну, молодой человек, значит узнал меня? Ха-ха! Страшно? А ты не бойся. Мы еще друзьями с тобой будем такими, эх! Я тебе вот одному скажу секретную вещь: к нам должен приехать один человек, опасный очень смутьян, враг отечества, шпион. Если кого подозрительного на вокзале встретишь, сообщи мне.

Поручик спрыгнул на землю. Крикнул уходя:

— Отблагодарю! На вокзале ищи, рыскай. Не раскаешься!

Неожиданно Виноградов остановился у самой двери низкого белого дома. Повернулся кругом. Поднял руку и поманил Леньку согнутым пальцем.

— Иди-ка сюда!

Ленька подошел.

— Я вижу ты парень смышленый. Так вот: увидишь на вокзале военного, худого, с золотым зубом, — поручик говорил размеренно, четко, будто гвозди вбивал, — понял? Увидишь — бери на подозрение… И мне сообщай тут же…

И ткнул Леньку в плечо:

— Ну, иди! Меня здесь отыщешь, а тебя я всегда найду.

Уже подходя к пролетке, Ленька услышал:

— Большевистская сволочь, все равно не уйдешь…

Ленька хлестнул Таура по позвонкам и облегченно вздохнул. Нет уж, избави бог от встреч с поручиком. Хватит. И вечер же выдался суматошный: сразу и не поймешь что к чему. Уже сворачивая с Николаевской на Госпитальную, Ленька спохватился: где же записка? А, он сунул ее в карман. Вот он, комочек бумаги, переданный Евой. Ева — чудесное имя. Молодая Красинская — девчонка, каких только в кинематографе и увидишь…

У одинокого фонаря Ленька остановился и развернул бумажку. Большие, круглые буквы торопясь бегут вкось.

Ленька задумался. «Что делать? Пока он доберется до мастерских, будет уж часов двенадцать ночи. Да и кто там сейчас есть. И этого Коростелева сразу-то не отыщешь… До утра пробегаешь. А хозяин проверит: когда вернулся, во сколько, какова выручка. А ее-то кот наплакал. Что же делать? Куда и к кому идти?» Ленька глубоко вздохнул, провел языком по сухим губам. Огляделся. Слабый восточный ветер лениво сбрасывал с тополей увядшие листья. В холодной прозрачной синеве отчетливо слышны были грустные вздохи паровозов и резкие перестуки сцепок. Таур нервно перебирал ревматичными ногами и недовольно косился на Леньку. Крутые, бугристые бока Таура неровно вздымались и опадали. Леньке вдруг стало до слез жалко Таура. Все переживания вечера как-то снова встали в сознании и, чтобы не расплакаться, Ленька негромко, как мог грубее и жестче, прикрикнул:

— Работай, чего встал-то?

И дернул вожжи. Снял с рукава прилепившийся листок, — да, вот такие многоцветные листья любил собирать отец, собирать в букеты, охапки, рассыпать дома по полу. — Ленька снял листок и сунул в рот. Горечь успокаивала. Таур продолжал трястись вдоль Госпитальной к вокзалу.