Красный дождь в апреле

III

Как он выбрался из вагона и очутился на холодных плитах перрона, Цвиллинг не помнил. Короткий обрывок сна: из водопроводного крана бьет тугая радужная струя. И никак нельзя напиться. Стоит чуть оторвать губы и рот пересыхает. При такой духоте кислого бы кваса…

— Дяденька, вы живой?

Цвиллинг разлепил веки. На плитах шевелились кружевные тени. Над головой раскачивался неуспевший сбросить листву вяз. Черные узловатые ветви уходили вверх, туда, где по-сентябрьски неуютно и сиротливо бледнела луна. Будто кто-то взял да и выплюнул в небо обсосанную лимонную дольку.

— Замерзнете, дяденька, — вновь услышал Цвиллинг тот же голос. С трудом повернул голову: перед ним на корточках сидел мальчишка. Сзади мальчишки белела стена. На ней краны и таблички: «Кипяток» и «Сырая». Ага, значит он пошел сюда пить и упал. Цвиллинг приподнялся и сел. Пошарил по карманам гимнастерки, наскреб махорки. Свернул тоненькую цигарку. Закурил.

— А ты, малыш, что здесь ночью делаешь?

В ответ сердито шмыгнули носом: видимо, обиделся, что назвали его малышом. Парнишка молча пожал плечами. Вынул кисет. Ловко свернул папиросу. Лихо чиркнул спичкой. Огонек ярко осветил лицо сидящего, заиграл на золотом зубе.

— Мы работаем, гражданин солдат, — он ткнул рукой вправо. Только тут Цвиллинг увидел, что в нескольких шагах от них, за деревьями, стоит небольшая киргизская лошаденка. — Второй год с Тауром развозим господ, то есть граждан. Отец ушел в шестнадцатом и пропал… Не встречал где Козлова Семена Порфирьевича? Нет, конечно, где там… Кого ни спросишь — не знают. Вот сколько солдат приезжает, а никто не встречал. Мать уж померла, не дождавшись…

Ленька прикусил язык: что-то разболтался не в меру. У солдата было доброе худощавое смуглое лицо, во рту поблескивал золотой зуб. Золотой зуб? Неужто это тот самый? Шпион? О нем сказал поручик: «большевистская сволочь», но большевики не шпионы. Отец всегда говорил о большевиках уважительно. Да этот ли человек, которого ищет поручик? Что золотых зубов нет у других? А все же, не о нем ли писано в записке? Уйти? Ведь ослушаться поручика — дело опасное. Ленька осмотрелся: рядом никого, ни души. Бросить больного? Может, и отец где-то в далеком разрушенном войной поселке лежит вот так же, одинокий и беспомощный…

Серые прищуренные глаза солдата смотрели доверчиво и с надеждой. Уйти и бросить его невозможно. Солдат громко вздохнул и стал сосать тухнущую цигарку.

— Вы не думайте, дяденька, я не маленький, я все понимаю…

Цвиллинг положил руку на плечо Леньке, под ватником прощупывались острые ключицы:

— Извини, брат, схватило, видишь, меня. Как всегда некстати. В темноте тебя за малыша принял, а ты вон герой какой! Извини…

— Дяденька, вы поручика Виноградова знаете, а? — приглушенно спросил Ленька и оглянулся. Нет, вблизи никого не было.

— Виноградова? — переспросил Цвиллинг. — Нет, не знаю.

— А Коростелева знаете? — и сердце у Леньки тревожно замерло.

— Слышал, — равнодушно, будто нехотя, произнес Цвиллинг и вдруг спросил:

— Как тебя зовут? Ленька. Ага, так вот, Ленька, просьба к тебе: подвези меня в больницу. К доктору мне надо, к доктору Войцеховскому…

И Цвиллинг смежил веки. Кружилась голова и страшно хотелось пить. И все же он поднялся и пошел к коляске. И тут Ленька увидел, что был он не солдат, а унтер-офицер. Это его смутило. Но вот погоны спороты… Вдруг где-то у вокзального здания хлопнул выстрел. Ленька побежал и помог Цвиллингу сесть: поехали!

Прохладный встречный ветерок приятно обдувал лицо. Цвиллинг снял фуражку и, не открывая тяжелых век, положил ее где-то рядом. Слабо стукнуло. Ленька обернулся: чего?

Цвиллинг приоткрыл глаза, вяло улыбнулся.

— Вези, вези, Лелька! То есть — Ленька… Это у меня сын — Лелька… Вези.

Мимо проплыл минарет. Среди мириада звезд резко чернела его остроконечная верхушка.

— 1001 ночь, азиатчина, — подумалось Цвиллингу, — минарет, старая киргизская кобылка и революция… А домишки и улица похожи на челябинские…

Челябинск. Там — жена и сын. Туда он послал последнее письмо из госпиталя. Которое, может быть, сейчас читает в сотый раз Соня. И думает о нем… Почему же так, вдруг, стало холодно?.. Звезд не видно… Были же звезды… Когда писал, то они светили в окно… Светили так ярко…

…светили звезды… писал… Что писал? Ах, да, все о сыне, ему писал…

«Леля, мальчик мой славный, приди… Я буду рассказывать твои любимые сказки. Нет, не нужно старых сказок. Они такие скучные-прескучные, и ты все их знаешь. Я расскажу тебе новую сказку. Сам сочиню ее для тебя, украшу ее миллионами огненных блесток. Она будет гореть…»

Жаркая потная духота тяжко давила на грудь. Где-то над головой непрерывно и нудно гудело и от этого гудения хотелось одного: спать… Спать…

Он очнулся от толчка: носилки опустились на скользкий кафельный пол. Над головой качается керосиновая лампа-«молния». Два бледных мужских лица склонились над ним.

— Это не тиф, говорю вам. Вы что не видите?

— Я вижу: самый банальный сыпняк. Тащите его в изолятор! Бесполезно…

— Вы устали, Нестор Сократович, нельзя же так… Тише, он очнулся… Мальчик, это твой отец?

Носилки качнулись, поднялись и поплыли.

— На вашу ответственность, Петр Петрович. А ты не стой, мальчик, уходи!

— Погодите, — Цвиллинг мучительно припоминал: его должен встретить в больнице доктор Войцеховский. — Подождите, мне нужен товарищ Войцеховский, Войцеховский, Войцеховский… Ленька, позови доктора…

— Не волнуйтесь, гражданин, лежите спокойно, доктора Войцеховского у нас нет. Он работает в Александровской больнице, а вас доставили в губернскую… Да несите же его!

Последнее, что слышал Цвиллинг, это раздраженные выкрики второго врача:

— Войцеховского надо им! Революцию надо! Кругом зараза! Если у него тиф, пеняйте на себя!

Доктор подошел к Леньке вплотную, уперся пухлым животом и сердито стал выговаривать:

— А ты чего уши развесил? Завтра приходи — получишь от него одежонку, если не сожжем. Можно бы и сейчас отдать: все равно конец ему!

Он наступал на Леньку, пока не вытеснил его к самым дверям.