Крестики-Нолики

Глава 1

Я шла во внутренние войска потому, что мне просто нечего было делать. Да, вот так вот банально – элементарно нечего делать. Кто-то ломился за золотом, кто-то за славой, а я – по такой дебильной причине.

Ну, правда, я помалкивала об этом – иначе меня сочли бы дурой, а то и кем-нибудь похуже.

А потом и помалкивать не пришлось: оказалось, что пара дней – и из меня вышел заправский вояка. Потому что истинная причина была в том, что я могла спокойно делать своё дело.

Да, я могу написать об этом самыми настоящими буквами, сложив их вот в эти настоящие слова – и мне ничуть не стыдно. Я даже могу сказать это вслух – и мне снова не будет стыдно. И – вот честно – я не знаю, почему мне вообще должно быть стыдно за то единственное, что я действительно умею делать?!

Не все, однако, такие, как я. Мне достаточно сунуть два пальца в рот – да и проблеваться так, что дым из ушей. А на следующий день я уже не помню ничего из того, что помнить не следует. Лейтенант Берц, ротный нашей карательной роты, один раз стала говорить какую-то чушь про то, что нельзя смотреть в глаза, когда знаешь, что вот этого типа надо завалить, но я не слушала. Зачем, если всё одно – у меня свой способ. Действенный, ребята, честно, я не вру. Я вообще никогда не вру.

Ну, по ходу пьесы, я немного преувеличиваю, если вдруг говорю, что мне не нужно золото. Где вы найдёте того, кому оно и вовсе не нужно? Разве только на том свете. Национал-монархисты вовсю колошматили недобитков из оппозиции, инородцев, вякающих из-за их спины, и вообще всех, кто осмеливался сказать хоть полслова поперёк, и для выжигания всей этой заразы нужны были исполнители, которые не падали в обморок при виде крови. А исполнителям нужно было золото. Национал-монархисты сидели в своих креслах давно и прочно, аргументируя тем, что только люди, у которых чуть ли не в подсознании заложены века управления страной, могут правильно делать это и дальше с точно таким же успехом, и счастье есть и будет – всем и почти что задаром. Особенно если изничтожать под корень врагов нации и прогрессивного будущего: демократов, социалистов, ассимилировавшихся иноверцев и их потомков-полукровок – и много кого ещё. Демократы-недобитки орали, что всё дерьмо и равны все: орали из каких-то щелей, пока их не вытравливали оттуда, как тараканов, с подпольных радиостанций, пока их не брали под колпак глушилки, и ещё из тысячи разных мест. Не знаю, кто как, а я в себе никаких особых способностей не ощущала. Понятия не имею, при ком мне было бы лучше, но сейчас мне явно жилось просто зашибись, потому что за всё, что я делала, мне платили звонкой монетой.

Конечно, а то нет, о чём разговор? Золото было нужно и мне. Родители сподобились оставить в наследство только красивую фамилию, родословное древо, и состояние, на пересчёт которого ушла бы от силы пара минут. Тот факт, что когда-то они не сглупили и присоединились к национал-монархистам, разнообразил их жизнь обладанием двумя партбилетами, которые, увы, нельзя было ни съесть, ни превратить в наличные. Едрить твою налево, и ещё кто-то говорил, что я должна была сидеть тише воды, ниже травы и дальше трястись над кучкой медяков, что оставили мне папаша и мамаша?! Ни черта подобного. Можно сказать, мне повезло: в Империи начались волнения, и официальным режимом в качестве меры лояльности ценилось как раз то единственное, что было у меня в целости и сохранности: родословная, на ура прошедшая сквозь решето расового отдела – то есть, вот эта самая кровь. Иначе мне пришлось бы торговать ею в розлив, не иначе – ни на что другое она не годилась.

Сначала ни про какие волнения и слыхом не слыхивали, а я подвизалась в городе в качестве не-разбери-поймёшь-кого. Грязная халупа на окраине – да только меня это волновало мало, потому что я приходила туда только ночевать, да и то не всегда. А днями напролёт я рассекала по городу – "сто монет за пакетик, чувак, и если ты попробуешь слинять, я размажу тебя по стене…", "А сейчас товар подорожал, двести монет – или я ухожу…"

Мы работали на пару с совершенно беспринципным кексом по имени Ник – ничего личного, всего лишь бизнес. Однажды была моя очередь разгребать дерьмо – то есть, что-то срочно делать с придурком, который был готов бежать и сдать нас властям. Завалить его не стоило ровным счётом ничего – кроме того, что после ко мне подкатил солидный дядя с предложением, от которого я не смогла отказаться. А потом была гражданская война, которая отнесла меня куда-то далеко на задворки страны. Я вообще не интересовалась ни политикой, ни географией, по которой в школе у меня была хлипкая тройка, да и то только потому, что я могла вскочить и лихо отбарабанить, как называется столица нашего государства – а остальных тридцать человек этот вопрос ставил в тупик. У меня были другие приморочки. Кроме того, скажи я сейчас, что это было за государство, на задворках которого началась вся эта канитель, я бы выдала военную тайну. А моя собственная жизнь, как ни крути, относилась к тем приморочкам, которые интересовали меня в первую очередь.

…В тот день нас зажали в клещи. Нашей работы там было ноль, да только началась какая-то очередная буча, и нас непонятным образом занесло на самую окраину. Чёртов молокосос Уилкс профукал всё на свете, а когда мы спохватились, было поздняк метаться. Проще было выдернуть на любом огороде соломенное чучело и послать в разведку его, а не Уилкса. Фишка была в том, что предместья города то и дело переходили из рук в руки, временами они вообще напоминали паззл – один квартал был наш, а другой уже нет. Мы к регулярной армии имели такое же отношение, как и, к примеру, дивизионная кухня – за исключением того, что нас в случае чего вздёрнули бы на первом же столбе без суда и следствия.

Я помню только вспышку, ударившую прямо мне в лицо, а потом какие-то мусорные бачки, от которых воняло тухлой рыбой и картофельными очистками – впрочем, чем ещё может вонять от помойки, – и лейтенанта Берц, которая волокла меня прямо к ним. Ноги никак не хотели идти, мир виделся словно сквозь красную непрозрачную пелену. Кровь заливала глаза, но это я узнала уже позже, когда мы были в прихожей какого-то домика с зеркалом на стене, и я увидела в этом зеркале чью-то рожу, похожую на страшные маски, которые делают спецом для Хеллоуина. И только спустя минуту до меня дошло, что это я.

– Тебя как зовут-то? – у кого-то спросила Берц.

– Адель, Ада, Ад… как вам будет удобней, – ну, и имечко… а не хочет ли она назваться раем или ангелом господним? – последнее, что мелькает в голове; ещё мне хочется заржать, хоть это и глупо, но почему-то всё равно ничего не выходит. Вместо этого я проваливаюсь в глубокий колодец тёмной воды. А ведь раньше я никогда не падала в обмороки.

…Я очухалась от того, что голова гудела так, словно по ней колотили кувалдой. Зелёные стены, зелёные шторы – из такой мягкой штуки, и, когда падает свет, они словно переливаются волнами. Всё время забываю, как называются такие шторы, а в тот момент я вспомнила только, что когда-то читала книгу, где баба, за неимением лучшего, сшила из них себе платье, да и выскочила в этом платье замуж.

А рядом со мной сидела та, кто в коридоре, да ещё в темноте, сдуру, видать, склоняла по-всякому своё имя… Она держала зачем-то мою руку, и я только потом догнала, что она смотрит на браслет. Мне тут же захотелось вскочить, да и заехать ей по морде – в качестве лекарства от любопытства. А потом мне стало всё равно.

Нет, если вас шарахнули разрывной прямо в грудь, вы точно не будете ни вскакивать, ни заезжать никому по рогам… Ведь это только потом я узнала, что кто-то совсем рядом жахнул из гранатомёта. Осколки чудом прошли по касательной, иначе я уже была бы в обществе радостной толпы всех своих клиентов. Но всё равно, думаю, какое-то время вы станете просто лежать и соображать, как бы ненароком не сдохнуть. А после вы не вспомните ни имени, ни рожи того, кому намеревались дать по рогам – если, конечно, останетесь живы.

Хотя, нет. Может, и не так. Мне не с чем было сравнить. Берц кинула мне пачку сигарет, а сама отвалилась к этой серебристо-зелёной стене и залипла – потом я узнала, что трое суток без сна чуть не уложили её прямо посреди докторшиной хаты. Она швырнула мне через полкомнаты свои вишнёвые и сразу после этого ничего больше не помнила. Как я поймала-то её, эту пачку, не могу понять до сих пор. Верно, докторша нашпиговала меня морфием по самые уши. Иначе с чего бы минут через пятнадцать меня понесло так, что мама, не горюй?

Мне, конечно, давно надо было рассказать всю эту шнягу. На то был святой отец, но не лежала у меня душа ко всяким отцам – ни к святым, ни к каким вообще. Хорошо, ладно, согласна: тогда мне надо было зажать в углу кого-нибудь из своей роты и вывалить всё, как на духу, да только это было идиотством чистой воды, и ни чем иным – я была бы послана матюгами, вот и всё. Не то, что кто-то счёл бы это слабостью, просто у каждого из нас подобных баек было выше головы, а потому чужие всем были как-то до лампочки. А тут подвернулась эта докторша. И пара ампул морфия.

Про каждый наколотый крест на запястье, про каждого сучьего мертвеца, которые, видать, не давали мне покоя – иначе зачем я стала бы трепать языком в этой странной зелёной хате? Один морфий не смог бы развязать мой язык настолько, что сама себя потом обзывала дурой, да уж чего задним числом махать кулаками? А она держала меня за руку – за ту, чёрт подери, на которой был наколот браслет, – и мне казалось, что она кто-то вроде святого отца, с этим своим странным именем, странно-мягкими пальцами, и в этом своём странном доме, вместе с цветами, шторами и мягким диваном…

Когда я отрубилась, ничего не произошло. Она могла вызвать патруль, как они себя называли, "народной милиции" – и нас бы поставили к стенке под радостные вопли зевак. Она могла просто сбежать, куда глаза глядят, в промозглую осеннюю ночь, да и отсидеться, пока мы не свалим восвояси. Но она спала за столом, как младенец, положив голову на скрещенные руки, и очки съехали на бок, надавив ей на переносице красный полукруг. Берц дала мне в бок тумака, и мы неслышно вышли. Это, конечно, было бы не так просто, не всади она мне в задницу ещё один укол. Я так и не узнала, откуда она взяла ампулу – но в тот момент это меня интересовало ещё меньше, чем вопрос "Есть ли жизнь на Марсе?" – то есть, вообще никак. Верно, позаимствовала у докторши, пока мы спали.

Я уж подумала было, что не миновать нагоняя за то, что меня угораздило прикемарить – да только Берц тоже была, видать, с понятием. Впрочем, если бы я сомневалась в этом, то оказалась бы круглой дурой.

Не помню, как мы добрались до своих – и вот тогда потянулись дни лазарета, уток, холодных сортиров по ночам и запаха мочи, хлороформа и каких-то едких лекарств, которые, капнув на пол, прожигали в нём цветные дырки. И ещё был белый потолок, и я рассказывала ему разную лабуду без всякой опаски, что он пошлёт меня далеко и надолго. Вот тут-то я и вспомнила во всех деталях про докторшу.

Однако дни шли – а мне никак не выходило это боком. А могло, ой, как могло! И тех, кто сносил бы мне башку, мало волновало бы, морфий то был, или анальгин пополам с димедролом: мне по-любому не стоило распускать сопли перед полукровкой. Помнится, мой папаша захаживал-таки к портному-иностранцу, который приехал из какой-то дыры и брал намного дешевле, да только делал он это тайком. А уж про то, чтоб разговаривать с этим портным, кроме, конечно, как по делу, и речи не было. Но жалеть было поздно, а потом я стала поправляться и выкинула весь этот бред из головы. А потом наступила почти настоящая весна, и повар стал давать мне по два обеда и по четыре завтрака. А потом я, ещё немного задыхаясь, вышла на свежий воздух, пахнущий дымом, мокрой собачьей шерстью и углём, которым топили печи в этом долбанном лазарете, что надоел мне пуще горькой редьки. В кармане у меня лежало предписание явиться в штаб части, которой была придана наша рота, выданное на Еву Ковальчик. Моё имя, вписанное чернилами от руки, было единственным читабельным текстом, а всё остальное словно долго стирали резинкой – и таки стёрли, чтоб неприятель нажил себе на задницу проблем – если бы, конечно, он стал озадачивать себя расшифровкой.

Я шла – сначала быстро, поражаясь, какого хрена меня так долго держали в проклятом госпитале, что даже моя корма стала от уколов твёрдой, словно мозоль. До штаба части надо было миновать всего несколько домов, но на третьем я вдруг скисла. Впереди уже маячили гранитные ступеньки подъезда, когда на лбу у меня выступила испарина, и пришлось сбавить темп до гуляющей походки городского бездельника, который бесцельно бредёт, оставляя за собой дорожку из подсолнечной шелухи.

В подъезде сквозило так, что мне чуть не дало со всей дури по морде входной дверью, обтянутой коричневой эрзац-кожей; стёкла были заляпаны мелкими брызгами – аж до третьего этажа. Словно кто-то снаружи прошёлся по ним пульверизатором с грязной водой из лужи, так, что они стали напоминать рыночные полиэтиленовые мешки, которые торговки из экономии по пять раз моют под краном. Перед окном на лестничной площадке стояла Берц и курила – стандартно – свои вишнёвые. Её за километр можно почуять по запаху вишни – и по тому, как она негромко покашливает, а потом сплёвывает на пол…

…Я познакомилась с Берц зимой того года, когда господин Шэдоу чуть ли не за шкирман приволок меня на аэродром и засунул в крошечный транспортный самолёт, в котором по случаю перевозили за небольшие бабки поросят и гусей. Навстречу мне пахнул сырой воздух, насыщенный запахом хлева и комбикорма, и я совсем уж было приуныла – да и кому прибавит энтузиазма полёт до будущей работы, сидя согнувшись в три погибели на дощатом ящике, которым я чуть было не занозила себе зад, да ещё и по колено в гусином навозе?

Чем таким я буду заниматься, пришлось выжимать из господина Шэдоу прямо в самолёте – с такой силой, что и самолёт бы раскололся. Но только не господин Шэдоу. Мне было наплевать, что смешно мне, уличной девчонке "сто-монет-за-пакетик-или-оторву-яйца", пытаться развалить бывалого вояку, или даже разведчика – или кто там такой вообще был господин Шэдоу. Мне, если честно, было наплевать на всё, кроме своего ближайшего будущего. А потом он привёл меня к Берц – и всё стало ясно, как на ладони.

Для начала Берц стала сосредоточенно шарить по карманам, точно у неё в жизни не оставалось более важного занятия. Думаю, в этом была вся фишка – дать мне время обосраться, передумать всё, что можно, просчитать пару попыток свалить в окно и только потом приступить к делу, да и то – ПРЯМО к делу.

– Девочек любишь? – спросила Берц.

– Ага, – я сглотнула и подумала, что у неё в мозгах явно не хватает винтика. Или шпунтика, раз первое, что она спрашивает, это то, кого я там люблю. Тут уже я собиралась добавить, что ко всему прочему я просто обожаю карманные вибраторы серии "сделай сам", как она продолжила:

– Или мальчиков?

– Девочек, – я решила, что теперь уж пан или пропал. – Тупых, как пробка. Но красивых.

Она посмотрела на меня строго – строже просто некуда, и мне сразу захотелось сообщить, что я собираюсь спать в казарме голой, зато регулярно ходить к мессе.

– Ба-а-абу… заведи себе, – томно сказала она, первую "а" растянув так, словно это была жвачка. – Иначе рехнёшься – от крови.

Я чуть не подавилась.

– От чего? – эх, мало меня учили, как надо разговаривать с теми, кто заведомо круче – ну, да я не удержалась: уж больно странным мне показалось то, как она связывает вопросы секса – и то, чем мне, по намёкам господина Шэдоу, теперь придётся заниматься.

Это он был тем солидным мужчиной, который нежно и ласково развёл меня на непыльную работёнку – и плотно подсадил на энные суммы наличными. Когда я видела господина Шэдоу, мне всякий раз хотелось первым делом ткнуть его в живот и сказать "Уууу" – правда, не думаю, что он был бы от этого в восторге. Не пристрой он меня вовремя к делу, я в итоге оказалась бы на мели или в тюрьме. А при таком раскладе я была при деньгах, при работе – и при куче позитивных эмоций.

Берц посмотрела на меня так, словно я только что сплясала канкан, аккомпанируя себе на губной гармошке. Мне показалось, что прямо сейчас она возьмёт откуда-нибудь здоровенную дубину, да и треснет меня ею промеж глаз за такое нахальство.

Нет, я была, конечно, кем-то вроде помоечного котёнка, которого подобрали на улице и притащили жить в богатый дом – но даже я соображала, что могу запросто наполучать по голове, если не буду фильтровать базар.

– Извините, госпожа лейтенант Берц, – поправилась я. – Думаю, нет проблем. Главное, чтоб неподалёку продавались батарейки. Тут всё очень просто: нужны совершенно новые батарейки, электрическая зубная щётка, запирающийся сортир и пятнадцать минут времени…

Я несла полную чушь, параллельно соображая, что будет дальше. Мне давно отстрелили бы за это башку, если бы я не умела нести её с совершенно особенным выражением лица. Собеседник стряхивал с ушей лапшу, а я выходила сухой из воды.

Берц задумчиво затянулась, бросила окурок под ноги – и неуловимым движением её рука скользнула куда-то по направлению к кобуре. Я уж хотела было зажмуриться и приготовилась получить если не пулю в лобешник, то промеж глаз рукоятью ствола, – как увидела, что она еле сдерживается, чтоб не заржать.

Хелена Берц была позитивной до кончика мизинца. Позитив пёр из неё вёдрами – даже тогда, когда от него тошнило. Мы все со временем становились настолько позитивными, что, кажется, даже свежеизготовленные нами трупы излучали уверенность в завтрашнем дне.

– Хотя нет, – сказала она, – ты не рехнёшься, – и она стала хохотать, будто я рассказала ей анекдот.

Это точно. Если мне захочется, я займусь сексом с бутылкой пива Миллер, с Миллером с этикетки от этой бутылки или вообще с пивным глюком. Вопрос в том, что пока что мне не хочется.

– Лейтенанта отставить, – добавила она, и я поняла, что к ней надо обращаться просто "госпожа Берц".

После этого в дверях нарисовались два субъекта – с такими рожами, что я снова подумала, что хорошо бы выломиться в закрытое окно даже несмотря на двойные стёкла, – но это оказался всего-навсего особый отдел со своей машинкой и шлангами, по которым переливалось какое-то дерьмо мерзкого цвета, словно они только что чистили засорившийся сортир. То ли они были глухие, то ли придуривались – но, как я ни извращалась, толку было мало. Итогом встречи стала татуировка на левом запястье, где был штрих-код и цифры 6661971.

– Ну, что, Ковальчик? – сказала Берц, хлопая меня по плечу и выбивая из моей тушки остатки гражданской пыли. – Добро пожаловать в ад!

Через пару дней жизнь пошла как по накатанной. Подъём, холодный сортир, брызги ледяной воды в качестве утреннего прикола – на затравку. Кто-нибудь гулко шлёпает мокрой рукой пониже спины, и звук этот раздаётся, кажется, на весь этаж. Вечером отбой. Гаснет свет, кто-то ещё минут пять бубнит себе под нос молитву, но потом и они затыкаются – и снова только полосы света на потолке. Посередине возникали какие-нибудь марш-броски с полной выкладкой, ещё было много всякого оружия, хотя в этом я волокла и раньше. Не помню, чтобы что-то вызвало у меня какие-нибудь особые затруднения. Ясен пень, что не в один день учишься всему сразу – так и что ж с того?

Ну, не знаю, как насчёт ада, а мне тут было самое то.

Я получила возможность говорить не "я", а "мы" – и не важно, к чему это "мы" относилось, даже если к тому, чтобы одновременно сидеть на толчке и хором распевать национальный гимн. Ещё я научилась говорить "разрешите" вместо "можно" и бегать марш-броски вдвоём с пулемётом. За кого мы воевали, или против кого, я не сильно вдумывалась; меня это мало волновало, и вся национал-монархистская пропаганда, которой нам набивали головы, пролетала у меня мимо ушей. Минимум политграмоты – держать на мушке всех, кто был инородцем, полукровкой, или не принадлежал к официально правящей партии, – я усвоила быстро. Ещё я усвоила, что врагом надлежит считать всех, кого прикажут. Кажется, я даже спать научилась с открытыми глазами, пока до начальства не дошло, что никого из нас агитировать не требовалось. На мой счёт где-то в нейтральной стране регулярно капало золотишко – и этого было довольно.

У меня имелась своя койка – с одеялом в клеточку и маленькой дыркой в правом верхнем углу – от неудачно затушенной об него сигареты. Была тумбочка с двумя открытками от командования – на прошлое Рождество и на Пасху. И не было никаких вопросов – за исключением, пожалуй, того, что значит "666". В первые же пять минут моего пребывания в расположении, когда я стояла, как полная дура, и пялила глаза на запястье, ко мне подвалила здоровая бабища, рыжая, как будто её окунали башкой в ведро с краской.

– Ковальчик, – лениво сказала она.

– Что? – я приготовилась вливаться в новый коллектив.

– Не "что", а "я", – просветила она меня.

– Ага, – покорно сказала я.

– Ладно, шучу, – снисходительно продолжила она и зевнула. – "Я" – это для Берц.

Я поймала себя на мысли, что мне тоже хочется зевнуть. Потому что за сегодняшний день я успела ряд в ряд отодрать от подошв гусиное дерьмо, но никак не поспать. Про вчера вообще можно было молчать.

– Рот закрой – диафрагму застудишь, – посоветовала она.

– Надо будет – закрою, – ответила я.

– Какие проблемы-то? – наверное, я была похожа на неполноценную по самое не хочу.

– Где проблемы? – я сделала вид, что удивилась.

– А чего вылупилась, как баран на новые ворота? – грубо спросила она.

– А тебе что за дело? – я уже приготовилась к тому, что сейчас мне точно надают по голове.

– Спокуха, не гони волну. Моё дело такое, что надо же сделать ликбез, что к чему, – сказала она. – Семьдесят первый, ну, и что там у тебя ещё – личный номер, так?

– Ну? – мрачно изрекла я.

– Не нукай – не запрягла, – относительно миролюбиво сказала она. – А три шестёрки – это расстрельщики.

– Да? – с сомнением спросила я.

– Два, – передразнила она. – Карательная рота – то есть мы.

– Зашибись! – философски подвела итог я.

– Ну, я бы не сказала, что типа очень уж зашибись, – она сделала печальную рожу, и я поняла, что это сто пудов какой-то развод. – Вот представь: ловит тебя противник за жо… за задницу…

– И? – мне действительно было интересно – что будет, когда противник поймает меня за жо… за задницу?

– И, не заводя в особый отдел, ставит тебя прямиком к стеночке, потому что знает, что ты за крендель, – она явно наслаждалась моментом.

Мать моя ведьма! Да я больше боялась привидений, чем смерти от пули в башку.

– Круто, – с интересом сказала я. – А что делаю с противником я?

– Когда? – она слегонца сбилась с ритма.

– Ну, как когда? До того, как он поймает меня за жо… в общем, за это место? – надо же было выяснить все подробности.

– О! – воскликнула она. – Вот мы и добрались до сути вопроса.

– И? – подбодрила я.

– Слушай, тебе череп на мозг не давит? – обиделась она. – Или мысля за языком не поспевает?

– Иногда, – нагло сказала я. – Не боись, я справлюсь.

– Ладно уж. Учись, пока я жива. До этого ты шпигуешь свинцом мирное население – в количествах, не совместимых с жизнью, – сказала она и щёлкнула пальцами.

Может, кто-то, приходя сюда, этого и не знал. Я знала. И мне было всё равно.

– Класс, – подытожила я.

– Джонсон, – она протянула руку.

– Ковальчик, – назвалась я – хотя она прекрасно знала мою фамилию.

Через пять минут оказалось, что её койка – рядом с моей. Через десять минут я знала, что жратва тут хорошая, а в городе у неё есть какой-то мужик, потому что всё равно скучно и нефиг делать. А через день я убедилась на своей жо… то есть, заднице, что делать действительно нефиг.

Я приходила, плюхалась на койку и часами могла разглядывать потолок, пуская в него кольца дыма. Я осмотрела прямо-таки километры этого потолка, он задрал меня уже не на шутку – с этим своим пятном, похожим на клубничину, прямо возле стенки, и полосами света от фонаря, который стоял во дворе, возле здания котельной. Чёртов фонарь горел даже днём. Иногда я ненавидела его настолько, что мне хотелось выскочить наружу, обойти здание и со всей дури запустить в него обломком кирпича. Многие предавались созерцанию потолка. Джонсон тоже пялилась в него часами, зажав в углу рта сигарету. Сигарета в итоге гасла на середине, или тлела и дотлевала до фильтра, подпаливая эту дрянь, из которой делают сигаретные фильтры.

– Стару-у-уха, ну едрить твою налево! – орал кто-нибудь из другого конца казармы, а кто-нибудь другой принимался колотить кулаком по стене.

– Напра-а-аво, – ворчала она и тушила бычок о железную планку своей койки.

Пепел с крошками тлеющего табака сыпался на пол, Джонсон набирала в грудак побольше воздуха, наклонялась и задувала всё это хозяйство под койку.

– Хорош стучать, я тебе по голове сейчас постучу, – это относилось уже к тому, кто не жалел ни кулаки, ни стену.

Пару минут она продолжала бубнить – пока в неё не летела подушка, или ботинок, или ещё какая-нибудь хрень.

– Нежные какие стали, ты посмотри, – говорила она напоследок, перед тем, как захлопнуться.

Внезапно где-то далеко раздавались тяжёлые шаги, и дверь бухала с такой силой, что отскакивала обратно; мы знали, что она обязательно отскочит обратно, если ею звездануть со всей дури.

– …Мать вашу… хоть топор вешай… простынёй маши… – Берц было слышно, наверное, на улице, если не в Старом городе. На фоне её голоса хилая фраза "…за время моего дежурства никаких происшествий… бла-бла-бла…" как-то незаметно исчезала в неизвестном направлении.

Двери доставалось снова, а потом в проёме возникал вздрюченный дневальный или дежурный по роте.

– Мать вашу за ногу! Оборзели совсем! Топор вешать можно! – во-о-от, теперь то, что сказала Берц, было передано слово в слово, и конец фразы тонул в хохоте.

За курево на территории расположения Берц орала на дневального, дневальный орал на нас, и жизнь весело трюхала дальше. Поорать – это было самое то, иначе башка начинала съезжать набок быстрее, чем находился ещё какой-нибудь способ поставить мозги на место.

Мы мстительно следили за новичками – и нарочито-печально просвещали по поводу того, что их рожи отныне будут висеть у противника на всех заборах. Это был классический прикол – потому что в нём почти не было прикола: в расстрельных списках мы были если не на первом, то уж точно не на последнем месте.

Начинался день, все эти булочники и молочники мирно пёрли по своим делам, потом наступал вечер, и они же не спеша волоклись домой к жене и спиногрызам. Но если бы невзначай произошёл переворот, то из нас в мгновение ока сделали бы военных преступников, идущих с оружием в руках против собственного народа. Козлов отпущения, которых вполне можно было показательно перевешать, украсив фонарные столбы.

Но нам и это было параллельно. А новичков больше не прикалывали никак – просто так, с чистого листа люди сюда не попадали. Вербовщики "на глазок" не работали.

Периодически военные действия вспыхивали заново и приближались вплотную к городу, который считался вроде как спокойным. Халява с увольнениями заканчивалась, и наша рота временно превращалась из карательной в некий странный придаток действующей армии. Самый отстой был в том, что граница проходила не так уж далеко – из-за этого мы и попадали под раздачу.

Иногда кто-нибудь разваливался, словно грецкий орех – и тогда ни с того ни с сего начинал нести всю эту шнягу про людей, которым он укатал пулю в башку, или про штатских баб из местных, которым тоже укатали что-то и куда-то. Только, я думаю, на большинство местных баб патронов требовалось куда больше, чем один. Хотя бы исходя из габаритов.

Лекарство было одно – подойти и влепить пару затрещин. Способ действовал, как по волшебству: человек резко включал позитив и прекращал гонять порожняки.

Правда сначала Берц пыталась силком затащить меня к капеллану, но после второй попытки сдалась.

Это лекарство помогало всем – помогло бы оно и мне. Но на моём пути встретилась докторша. И мой путь с тех самых пор приобрёл пугающую тенденцию неожиданно для меня самой резко заворачивать то туда, то сюда под совершенно нереальными углами.

Итак, перед окном на лестничной площадке стояла Берц и курила. Она выглядела, словно загнанная скаковая лошадь, только что пена с неё не падала – и даже в лице проглядывало что-то лошадиное. Было ощущение, что её не кормили минимум неделю, или она слегка поехала крышей и села на диету.

– А. Ковальчик, – Берц всегда говорила так, словно ты расстался с ней минуту назад. Она никогда не спрашивала, где ты была, или куда собираешься, потому что у неё почти всегда были свои жутко неотложные планы, и именно ты вписывалась в них как нельзя лучше.

Я поняла, что красивый финт ушами сделать не судьба. По крайней мере, сегодня. Я хотела реактивно забросить бумагу, которая лежала у меня в кармане, делопроизводителю или секретарю – или вообще первому встречному, кто попался бы мне на глаза, а потом пойти к себе, благо мы располагались в соседнем здании, и с часок поиграть в гляделки с потолком. Однако по всему было видать, что халява кончилась.

– Одна сигарета, – сказала она. – Время пошло.

Под окнами раздалось урчание мотора.

– Ни одной сигареты, – поправилась Берц.

Она быстро поднялась и забухала ботинками вниз по мраморной лестнице.

– Давай, Ковальчик, булками шевели, – рявкнула она так, точно я собиралась упорно тусоваться возле окна.

Мне захотелось плюнуть. Ну что мне стоило задержаться всего на пару минут? Тогда бы Берц уехала без меня, а я отправилась бы на свидание со своей койкой, которое теперь откладывалось на неопределённый срок.

Под окнами стоял раздолбанный внедорожник. Берц села позади шофёра, и машина, чихнув, тронулась с места.

Мимо меня скачками проплывал город, и вдруг я поняла, что каким-то боком он изменился. Дело было не в весне, не в цветущих каштанах и не в серёжках какого-то дерева, названия которого я так никогда и не запомню – тех, что пачкают пальцы жёлтой пыльцой, если взять их в руки. Когда я видела Старый город последний раз, была осень или даже почти зима, однако обледенелые тротуары каждое утро посыпали жёлтеньким песочком, и тот, кто осмелился бы вылить помои на мостовую или высыпать туда же печную золу, не отделался бы штрафом в несколько монет. Стройные башенки поднимались к серому небу, где-то наверху скрипели флюгеры, а внизу было тихо, словно морозные ветры боялись попасться в ловушки узких улиц и остаться там навсегда. Утром того дня, когда мы попали в зелёный дом, в костёле ещё играл орган, а главный врач больницы прогуливался по центральной улице в шляпе пирожком и огромном касторовом пальто пошива прошлого века. Иногда он останавливался возле освещённых витрин и степенно раскланивался с кем-то, но при этом не снимал шляпы, видать, опасаясь простудить макушку. Заварушка началась позже, к ночи, когда этот старый засранец уже спал – а вероятнее всего, как и большинство, отсиживался в погребе.

Сейчас каштаны цвели, как ненормальные, в ветвях уже вовсю прыгала какая-то мелкая живность, но тишина в городе стояла такая, будто эта заварушка и не кончалась. Как будто в ту ночь Старый город вымер или резко свалил в полном составе, собрав манатки. Хотя, может быть, снова намечалось веселье, и народ живо попрятался по подвалам.

– Ты помнишь врачиху-то? – вдруг спросила Берц прямо над ухом – так, что я даже вздрогнула. – Тебе башку напрочь не отшибло?

– Какую врачиху? – тупо спросила я. Мне правда как будто заехали по башке, я только и догадалась прибавить: – госпожа Берц.

– Какую-какую. Которой ты полночи по ушам ездила. А она тебя за лапку держала под шум дождя, – сказала она.

Водила хмыкнул. В машине запахло так, будто она работала на спирту.

– За врачихой мы едем, – пояснила Берц; видать, тупая у меня была рожа.

Вот это номер. Голова у меня вдруг стала, как пустой котёл, по которому треснули кулаком. С одной стороны, я должна была бы радоваться, что сгинет навсегда человек, кому я выболтала многое из того, про что лучше было бы промолчать. Одновременно я понимала, что никогда и никому эта докторша не сказала бы ни слова. Вот непонятно иной раз, отчего и почему ты вдруг знаешь что-то такое, просто как факт этой чёртовой вселенной: вот едет наш драндулет, распугивая воробьёв от лужиц на обочине – это объективный факт. И вот где-то сидит себе эта странная Адель, или не сидит, а поливает из чайника глиняные горшки, и всё, что было сказано ей в ту ночь, так при ней и останется. И это тоже объективный факт. И ещё я почему-то думала, что те сволочи, что после займут её домик, нипочём не будут поливать цветы. Они просто отмоют со стены брызги крови, а то и вовсе поклеят новые обои какого-нибудь тошнотного розового цвета, а горшки просто свалят в кучу у помойки, где воняет тухлой рыбой и прелыми овощами…

Мне точно не удалось бы шариться в Старый город хотя бы через день и поливать эти чёртовы цветы. Не знаю, почему они беспокоили меня больше, чем птичка в клетке – но я залипла именно на цветы. Наверное, потому, что птичку можно было и выпустить. Итак, Старый город отпадал. Тогда я стала думать, под каким соусом притащить их в расположение и куда деть там. Может быть, никто не заметит, если я засуну их под койку?

В этот момент машину тряхнуло, и я автоматически подобралась, чтоб не влипнуть мордой в ствол оружия, которое я всегда сжимала коленями, и не остаться ненароком без передних зубов… но не тут-то было. Должна была сжимать – но не сжимала. В мою башку заколотили ещё сильнее – зачем, зачем, зачем Берц взяла с собой меня, – не послав предварительно в оружейку? Ведь не собиралась же она делать дело сама, прихватив меня только в качестве гибрида зрителя и группы поддержки? Маразм крепчал, и мне уже начало было казаться, что это запланированная акция, и Берц нарочно поджидала меня около окна, чтобы сейчас устроить мне… что именно устроить, я придумать не успела, потому что мы приехали.

– Пошли, – Берц хлопнула расхлябанной дверцей так, что моя дверца дёрнулась в пальцах и открылась сама собой. – А ты тут порядок наведи, на раз-два. Мухой, – это относилось уже к небритому мрачному водиле. – Сзади чтоб пусто было, иначе шмотки мадам докторши не влезут.

– Успею, – буркнул водила в сторону, распространяя мощный запах вчерашнего перегара.

– Живенько давай, – прикрикнула Берц. – Ишь ты. Борзометр у тебя там на жопе не вырос? Успеет он.

– А то, – сказал водила. Откуда-то с днища драндулета с шумом отвалился кусок глины.

– Не подфартило тебе, – сказала Берц, когда мы шли по тропинке. – Рано ты из лазарета свалила, а то ходила бы каждый день на исповедь. К мадам Дельфингтон.

От неожиданности я чуть не хлопнулась, запнувшись о какую-то кочку, которая выступала над землёй хорошо, если на сантиметр, и получила секундную передышку. В этот момент каким-то чудом в моей башке наступило просветление, и я разом поняла, что Берц подкалывает меня совершенно просто так, без задней мысли – и что, даже будь это по-другому, сделать ноги всё равно не удастся. Прямо перед нами уже был докторшин домик, и я не додумалась сказать ничего умнее, чем "да, госпожа Берц". Впрочем, ей было всё равно.

Потом докторша собиралась, а мы сидели и почему-то даже не подгоняли её. Я смотрела только в окно, думая, каким образом пешком добраться сюда из части, и как сделать это возможно быстрее – и не понимала, за каким чёртом я думаю именно об этом. Тогда я стала смотреть на её пальцы, которые ловко собирали небогатые пожитки: она и сама допетрила, что мы не из тех, кто пригоняет фургон и грузчиков. У неё был только чемодан и небольшой саквояж – наверное, с какими-нибудь врачебными примочками.

За обратную дорогу я не сказала ей ни слова, да и не смотрела на неё. Я почему-то думала про то, какие у неё мягкие пальцы – и снова смотрела на дорогу.

Ведь шлёпать через весь Старый город за цветами не сегодня-завтра всё равно было больше некому…