Круговерть бытия

Глава 2

Так вот, по прибытии на место служения, из меня стали готовить будущего офицера. Для этого я был поручен для дальнейшей науки (грамоты) сотенному писарю: через год перешёл для обучения к полковому писарю.

Господские науки давались мне трудно. Мои наставники-писаря за занятостью своими делами мною мало занимались, так как я не был подарком, а у меня не было никакой охоты к этому ученью. Или к мучению.

Потому, что я с раннего детства не выносил так называемой "бюрократии", подразумевая под этим словом все неприятные правила, предписания, и прочее дерьмо, которое мне не нравилось. К тому же, я не выносил дураков и бездарей и не привык скрывать своих чувств.

Так что я, нагло игнорируя отцовские наказы и правила, по целым дням и ночам вертелся в казармах среди казаков, с жадностью слушая рассказы о делах давно минувших дней, преданьях старины глубокой. Об отваге предков наших в морских походах по Азовскому и Чёрному морю, об Азовском сиденье, и о разных эпизодах в последующих войнах, проводимых новыми поколениями донцев, и под эту гармонию нередко засыпал сладким сном.

Зато в полку у меня были лучшие учителя и инструкторы для обучения казачьей удали. Все это были бывалые, опытные волки, поседевшие в походах и битвах, сподвижники Платова, Суворова, Кутузова и других славных русских полководцев.

Многие из них носили на своих телах следы шведских палашей, французских и польских сабель, персидских, турецких и черкесских шашек, у некоторых под кожей, как не совсем приятный сувенир, до сих пор плотно сидели неприятельские пули, и не было из них ни одного, у которого на груди не красовались бы кресты и медали — воспоминание совершенных ими подвигов.

Я научился отлично стрелять из однозарядных кавалерийских пистолетов. В условиях конной сшибки основной упор делался на скорость выхватывания оружия из кобуры и открытии стрельбы. Но практиковал я и обычную стрельбу с дуэльной дистанции и скоро с двадцати пяти шагов стал метко попадать в середину туза, висящего на стене.

А так как пистолеты считались неточным оружием, то это было довольно круто. Я только и делал, что повышал свою сноровку как можно быстрее выхватить свое оружие.

Благодаря регулярным тренировкам я достиг того, что мог выхватить пистолет с непостижимой, почти незаметной для глаза быстротой, и на расстоянии восьми шагов расщепить игральную карту, поставленную на ребро. Потому, что выхватывал оружие привычным способом, так же, как мальчишка швыряет камешек. В это время я уже был смертельно опасен, хотя и выглядел как желторотый цыпленок весеннего выводка.

Меткость у меня была врожденной ( это был семейный дар, передающийся по наследству) и с годами она становилась еще более уверенной. Но быстрота извлечения оружия могла быть улучшена, и я поставил перед собой задачу добиться предела в скорости, возможной для человека.

Скоро я обнаружил у себя склонность то и дело непроизвольно тянуться рукой к пистолету. Это могло возникнуть от привычки, выработанной в результате длительных упражнений. Но точно так же причиной могло послужить и едва уловимое чувство, о котором я не задумывался до сих пор, — чувство давнишней, тесной и неизбежной взаимосвязи между мной и оружием.

Учителя из бывалых казаков не могли нарадоваться моим успехами, делая по ходу тренировок дельные замечания.

Полковые умельцы, ревнители обычаев, прекрасные наездники и стрелки, сами постоянно тренировались в быстроте выхватывания пистолета из кобуры до тех пор, пока на больших пальцах у них не появлялись ссадины и мозоли, и которые, в глубине своей нервной системы, настойчиво вырабатывали безусловную привычку заканчивать любые, даже самые безобидные движения руки на уровне бедра или на нем самом.

Рука у этих мастеров перестрелок представляла собой нечто особенное. На ней никогда не носили перчатку, ее никогда не травмировали и не держали вне поля зрения или в неудобном положении. При этом ни один выстрел у них никогда не пропадал даром.

Из-за своего, еще детского развития, я предпочитал заниматься огнестрельным оружием. Но тренировался и в обращении с холодным, хотя мне еще и недоставало сил для уверенной работы с пикой и шашкой. В общем, казачья шашка имела что-то общее в приемах с пистолетом, так как основной упор тут тоже делался на быстрое выхватывания оружия из ножен и нанесения смертельного удара. Это все делалось слитно, одним движением.

Но силенок мне пока не хватало. Тот, кто разделывал хотя бы цыпленка, тот знает как сложно резать мясо, так как внутри есть еще и кости, и сухожилия. Обычный человек не сможет пробить тушу свиньи копьем, пикой или гарпуном. Даже твердо стоя на двух ногах на земле.

Казаки же могли наносить ужасающий воображение удар пикой на всем скаку и пронзали человека как букашку. Насаживали как поросенка на вертел. При этом часто удар наносился только одной рукой, так как вторая поводьями правила лошадью. Сила и сноровка тут требовалась неимоверная.

Не всякий мясник топором на колоде с первого удара перерубит тушу той же свиньи. Для казака развалить человека легкой шашкой пополам - пара пустяков. Некоторые умельцы, лихие рубаки обладали страшным, мастерским ударом с потягом, который получил в будущем название "баклановский". Человека им разрубают пополам наискосок, от плеча и до луки седла лошади.

Тренировки здесь проводились не на тростинках, а, для наработки силы, на туше человекообразного болвана, сделанного из мокрой, вязкой глины. Обычный человек при ударе тяжелой саблей изо всех сил мог вонзить оружие в глину глубиной в пару пальцев.

Мои же учителя легко перерубали эту глиняную фигуру наискосок, и при этом линия среза блистала, словно отполированная хорошим ювелиром. Я тоже так пытался, но сил моих пока отчаянно не хватало. Впереди еще был долгий путь.

В 1823 году все поняли, что в ближайшие пару лет война с турками не начнется и наш полк был отпущен на Дон. Я, проведя с полком шесть лет, уже стал тринадцатилетним подростком.

С 1823-го по 1825 г. жил в доме, занимался в хозяйстве, пахал землю, косил сено и пас домашних животных, продолжал свои боевые тренировки, но о грамоте моей не было речи.

Отец, сам человек мало грамотный, не счёл нужным проверить мои знания, а был отчего-то твердо убеждён, что его сын, пройдя такие знаменитые заведения, под руководством вышесказанных знахарей, стал большой дока, мастер читать и писать. На деле же выходило иначе: я не мог нормально подписать своей фамилии, а в книгах слова читал по слогам с величайшим трудом. В это время у меня появилась сестра.

Османская угроза все обострялась. Градус рос не по дням, а по часам. В преддверии войны, словно стая черных воронов заволновались гололобые - крымские татары. Их адат был прост: "Смерть гяурам!"

Они мечтали под шумок большой войны снова свершать свои кровавые подвиги: убивать, жечь, грабить и уводить в плен молодых женщин и детей. Им же безвинного человека убить, как мне воды попить. Гололобые - трусы известные, хоть и разбойники порядочные, всегда по волчьи норовят тяпнуть и наутек...

В 1825 году отец, в полку Попова, был командирован в Крым. Татары понимали только силу и еще раз силу. Казаки приговорили принять крутые меры по отношению к хищникам и о возмещении им тою же мерою: отвечать убийствами за убийства и за набеги платить такими же и даже еще более жестокими набегами.

К этому времени мне исполнилось пятнадцать лет, все свои недостатки во владении пикой и шашкой я давно ликвидировал, в джигитовке всегда был одним из первых и вообще превратился в справного казачка.

Отец взял меня с собой в Крым с зачислением в комплект полка. Ведь чем раньше ты начинаешь службу, тем быстрее ты достигнешь первого чина. А как я уже говорил, из меня старались сделать офицера.

Кроме того, мой батя рассуждал так. Без войны одурь возьмет, особенно нашего брата казака: народ у нас вольный, лихой, с бабами на печи прохлаждаться не любит, что ему без войны прикажете делать? Тем паче молодежи, подросткам казачьим, которым на деле учиться надо ремеслу военному, как им-то быть?

Ему один офицер когда-то рассказывал, будто у немцев все делается по науке, на все своя система имеется: взамен людей чучела понаделаны, их и рубят, и колят, а по его мнению, все эти немецкие хитрости это срамота одна. Ну, как ты будешь заставлять казака клинком, которым еще его прадед славу добывал, какое-то там чучело соломенное рубить, посудите сами?

Да, наконец, разве чучело можно до живого человека приравнять, у которого и мясо, и кости? К тому же живой человек стоять тебе на месте не будет, как чучело. Он либо от тебя бежит, либо на тебя, и в обоих случаях разная сноровка должна быть.

Догоняя, рубить надо так, чтобы главным образом из строя вывести, а ежели враг на тебя прет, ну, тут уже плошать не приходится: либо ты его, либо он тебя, а чучело что? Чучело так чучелом и останется, как ты его ни поверни. И скажите сами, разве мой батя не дело говорил?

Кроме того, ростом и фигурой я пошел в отца и в свои годы уже выглядел внушительным детинушкой, молодцом - кровь с молоком. В ближайшие же пару лет я угрожал превратиться в настоящего былинного богатыря. Так явственно дала всем знать природа, что я потомок доблестного рода.

Помимо этого, кое-какие деньги у нас теперь водились, так что сборы на службу, столь мучительные для простого казака, зачастую вынужденного для этого залазить в тяжелую долговую кабалу, для меня прошли относительно легко. И оружие и амуницию отец приобрел для меня справные. Так же он купил мне и двух молодых верховых коней, так что теперь я был молодцом "как с картинки".

Эти лошади были уже обучены для войны. Они прекрасно слушались команд, привыкли к шуму сражений, выстрелам и разрывам, не боялись запаха крови и вони сгоревшего пороха. Обладание такими прекрасными животными сразу поставила меня в привилегированное положение над основной массой простых казаков.

Но тут нарисовалась одна проблема на стезе моей карьеры. Я был довольно быстро произведен в урядники, стяжав себе среди своих сподвижников славу лихого джигита.

Мы ходко верхом продвигались по направлению к Крыму. Глядя на хладнокровие казаков, спокойную, самоуверенную посадку, нельзя было не восхищаться ими. Все до последней мелочи, до пригонки самого ничтожного ремешка показывало в них природных воинов, рожденных для войны и войною же воспитанных.

Словно тени, бесшумно следовали они один за другим. Ловко пригнанное оружие не бряцало, вымуштрованные кони шли спокойным, просторным шагом, не горячась и не тратя понапрасну сил. Доносилась удалая многоголосая боевая песня: "Донцы казаки воевать умеют..."

Еще во время начальной части нашего конного перехода, при доставшейся очереди дежурить по сотне, мне следовало при утреннем рапорте писать рапортички и подписывать их, но я не смог исполнить ни того, ни другого. Такой вот случился огромный конфуз. Эта неожиданная моя безграмотность сильно поразила отца. Батя позеленел, усы его обмякли. Он схватился за ногайку и сильно избил меня за обман.

Но этот человек был не из тех, что отступают перед трудностями. Мой батя уже нацелился на чин войскового старшины (подполковника), в то время еще предусматривающий потомственное дворянство, и мое невежество на этом пути выглядело досадной помехой.

По прибытии в Крым, отец первым долгом счёл нужным отправиться в город Феодосию, где было расположено уездное училище. И там, бывшему смотрителю этого заведения, Фёдору Филипповичу Бурдунову, отдал меня, чтобы дообучиться, за условленную цену. Науку в меня следовало вколотить любой ценой, так как лишних денег у нас в семье отродясь не водилось.

Конечно, отец уже достиг приличных ступеней в местном табеле о рангах, но жалованье казачьим офицерам отчего-то платилось вдвое меньше, чем у пребывающих в таких же чинах русских. Видимо, царское правительство считает, что за удовольствие воевать можно и не платить.

Нашим хозяйством бате за постоянной занятостью было заниматься недосуг, рабочих рук там не доставало, а на иждивении он имел жену, троих детей и достаточно престарелых родителей. Офицерского же жалования есаула на все искушения постоянно не хватало.

В этот раз я старался как мог, понимая, что поставлено на карту. Благодаря такому честнейшему человеку, как Федор Филиппыч, я с чувством огромного воодушевления, в продолжение полутора лет бытности моей у него, прошёл всю премудрость, которой обучают в уездном училище и стал первым из учеников.

Быть может я бы еще долго пробыл у Бурдунова, но мать, оставшаяся одна с детьми в доме, в письмах своих настоятельно требовала, чтоб отец мой приехал со мною в отпуск и женил бы меня. Помимо прочих известных выгод, этим предусматривалось получение рабочих рук ей в помощь.

Как только мне исполнилось 17 лет, отец исполнил просьбу матери, а вместе с женитьбой прекратилось и дальнейшее моё ученье. При женитьбе тесть подарил мне шашку. Шашка была старинная, родовая с муаровым узором на лезвии. Такого клинка, как у нее, я, признаться, еще до сих пор не видывал.

"Когда апрель обильными дождями разрыхлил землю, взрытую ростками...", в 1828 году, наконец, разразилась долгожданная турецкая война. Уже несколько лет как восстали православные греки. И хотя Россия им мало помогала, но султан уже пару лет как выгнал наших купцов и других русских подданных из своих владений. Всем русским судам был запрещен проход через проливы. Южная морская торговля встала.

Султан Махмуд II отчаянно хотел вернуть Молдавию, где с христиан можно было взимать большую дань стадами и продуктами, чтобы кормить многолюдный Константинополь. Так называемые "дунайские княжества" Молдавия и Валахия, вкупе с Болгарией, не могли полностью заменить выпадающие объемы.

В турецкой столице росло недовольство таким положением вещей и султан перебрался в Адрианополь, поближе к будущему театру военных действий. Османские войска прибывали на Дунай, лихорадочно укреплялись тамошние крепости. Так же значительные турецкие войска стали массово прибывать в Закавказье. Весь Восток собирался двинуться с небывалыми до сих пор полчищами против России.

Кроме этого, опасность стала грозить непосредственно казачьим землям. Так как в турецкую причерноморскую крепость Анапа был переброшен большой гарнизон, поголовно состоящий из отборнейших янычар.

Повелителю Правоверных уже хуже горькой редьки надоела янычарская вольница, устраивающая бесконечные дворцовые перевороты, так что года полтора назад султан ее решительно прекратил. Янычарский корпус ликвидировал, а "орты" спешил перебросить подальше от столиц, на северную границу.

В Османской империи, привольно раскинувшейся в трех частях света, Европе, Азии и Африке, людей очень много. Выбьют один батальон, Осман-Падишах пришлет взамен его два свежих; лягут эти — придут новые, и так без конца, пока не поредеют бесчисленные толпы защитников Корана.

Помимо того, в восточную Черкессию прибыли из Турции толпы "мюридов", которые стали подбивать горцев на войну с неверными - "джихад". В частности, нападать на кубанских казаков.

А как известно кубанцы - наполовину бывший наш народ. При императрице Екатерине донские казаки своей значительной частью были переселены на восток Кубанской линии, от Усть-Лабинска до Моздока.

Взяв на себя за триста с лишним лет до этого момента, после оккупации мамлюкского Египта, функции верховного «халифа правоверных», султаны Порты одновременно и приняли обязательства, во-первых, везде и всюду защищать мусульман от гяуров, а во-вторых (и в главных), рьяно исполнять завещание Пророка насчет подчинения исламу всего «неверного» мира.

Муллы, со всей силой мусульманского фанатизма, активно и умело проповедовали на улицах селений и базарах Черкессии идеи джихада против проклятых гяуров, которые во всем виновны. Суля шахидам мгновенное попадание в рай.

Особенно черкесская молодежь, как и везде, нетерпеливая, воинственная, жаждущая славы и подвигов, рвалась на войну. С каждым днем все новые и новые толпы ее уходили к наибам и мюридам, и хитрые османские имамы и муллы уже предвидел тот день, когда им удастся выбросить слабые казачьи отряды из Прикубанья и подчинить себе эту страну.

Грядет вражда беспощадная, свирепая, вражда до тех пор, пока или мы не перебьем их всех до последнего человека, или они не вынудят нас покинуть кубанский край.

Пикантности ситуации добавляло то обстоятельство, что сам султан говорил в отношении горцев, что « должно считать их дикими животными, непригодными ни к стрижке, ни к дойке, а потому избавиться от них будет благом». Так что натравливать их на нас считал двойным выигрышем.

Все катилось с фатальной правильностью вниз по наклонной плоскости. Дела шли скверно. Хоть страна и велика, а отходить нам некуда. Это наша земля.

Новый русский царь Николай, получивших трон после подавления мятежа в столичном Петербурге в 1825 году, решил не дожидаться турецкого вторжения и сам объявил султану войну. Бабахнуло снова.

Полк наш, по распоряжению начальства, был спешно выдвинут в Европейскую Турцию. Пред выступлением в поход, бывший Новороссийский генерал-губернатор, князь Воронцов, приехал в Крым.

Тут князь Воронцов потребовал от нашего полка лихого офицера, для посылок того с депешами к великому князю Михаилу Павловичу, что осаждал сейчас Браилов. Отец, за смертью командира полка Попова, уже стал заместителем нового командира Бакланова, я же был в полку том офицером. Подхорунжим, что соответствовало прапорщику.

Так что в эту командировку назначили меня.