Культура и империализм

III. Движения и миграции

Несмотря на свою очевидную силу, эти новые всеобъемлющие схемы доминирования, появившиеся в эру массовых обществ и направляемых мощной централизованной культурой и комплексной экономикой, оказываются нестабильными. Как сказал из-

* Ahmad Eqbal. The Neo-Fascist State: Notes on the Pathology of Power in the Third World // Arab Studies Quarterly. Spring 1981. Vol. 3, N 2. P. 170—180.

**Ahmad Eqbal. From Potato Sack to Potato Mash: The Contemporary Crisis of the Third World // Arab Studies Quarterly. Summer 1980. Vol. 2, N 3. P. 230—232.

*** Ibid. P. 231.

вестный французский социолог-урбанист Поль Ве-рильо, это политика, основанная на скорости, мгновенной коммуникации, доступности, невзирая на расстояние, постоянной опасности, нестабильности, обусловленной нарастающими кризисами, часть из которых приводит к войне. В подобных обстоятельствах стремительная оккупация реального, равно как и общественного пространства — колонизация — становится центральной милитаристской прерогативой современного государства, как это продемонстрировали Соединенные Штаты, направив огромную армию в Персидский залив и поставив СМИ на службу при проведении операции. В качестве альтернативы Верильо высказывает предположение, что можно провести параллель между модернистским проектом освобождения языка/ре-чи (la liberation de la parole) и освобождением критических пространств — госпиталей, университетов, театров, фабрик, церквей, пустующих зданий. В обоих случаях фундаментально трансгрессивный акт состоит в том, чтобы заселить то, что в нормальной ситуации не заселено.* В качестве примера Верильо приводит случаи, когда текущий статус людей является следствием либо деколонизации (рабочие-мигранты, беженцы, гастарбайтеры), либо значительных демографических и политических сдвигов (чернокожие, иммигранты, городские сквоттеры, студенты, повстанцы и т. д.). Это составляет реальную альтернативу авторитету государства. Если 1960-е теперь вспоминают как десятилетие массовых демонстраций в Европе и Америке (ведущее место среди которых занимают университетские и антивоенные бунты), то 1980-е точно должны быть десятилетием массовых восстаний вне пределов западных метрополий. Иран, Филиппины, Ар-

* Virilio Paul. L'Insécurité du territoire. Paris: Stock, 1976. P. 88 ff.

гентина, Корея, Пакистан, Алжир, Китай, Южная Африка, практически вся Восточная Европа, оккупированные Израилем территории Палестины, — вот наиболее впечатляющие случаи массовых выступлений. В каждом из них участвовали значительные массы по большей части безоружного гражданского населения, когда переполнилась чаша терпения от лишений, тирании и негибкости правительств. Больше всего запоминается, с одной стороны, изобретательность и поразительный символизм самих протестов (например, бросающие камни молодые палестинцы, группы раскачивающихся в танце людей в Южной Африке, перелезающие через стену восточные немцы) и, с другой — отвратительная жестокость или же коллапс и постыдное бегство правительств. Значительно различаясь по своей идеологии, эти массовые протесты бросают вызов самим основам искусства и теории управления, принципу ограничения. Чтобы править людьми, их надо посчитать, обложить налогом, дать им образование и, конечно же, управление должно осуществляться в регламентированных местах (дом, школа, больница, рабочее место), в конце концов представленных в наиболее простой и жесткой форме, как утверждает Мишель Фуко, тюрьмой, больницей и сумасшедшим домом. Действительно, в бушующей толпе в Газе, на Вацлавской площади или на площади Тяньаньмэнь есть нечто карнавальное, но последствия длительного массового разгула и хаотического существования в 1980-х были лишь немногим менее драматичны (и удручающи), чем прежде. Нарушенные в отношении палестинцев обязательства прямо говорят о мятежном народе, который платит дорогую цену за сопротивление. Есть и другие примеры: беженцы и «люди на лодках», беспокойные и беззащитные скитальцы; голодающие в Южном полушарии; обездоленные, но настойчивые бездомные, которые, подобно многочисленным Бартлби,¹⁶¹ омрачают рождественские распродажи в западных городах; иммигранты без документов и подвергающиеся эксплуатации гастарбайтеры, которые нанимаются на низкооплачиваемые и, как правило, сезонные работы. Среди крайностей неспокойной и опасной городской толпы и потоками полузабытых, обездоленных людей, мировые светские и религиозные авторитеты ищут новые или обновленные формы правления.

Ничто не кажется столь легко достижимым, столь заманчивым и привлекательным, как обращение к традиции, национальной или религиозной идентичности, патриотизму. И поскольку эти призывы подхватывает и разносит развитая система СМИ, ориентированная на массовую культуру, они оказывались поразительно, если не сказать пугающе, эффективны. Когда весной 1986 года рейганов-ская администрация решила нанести удар по «терроризму», рейд на Ливию был приурочен ровно ко времени начала новостей в прайм-тайм. Акция «Америка наносит ответный удар» получила громкий резонанс по всему мусульманскому миру с пугающими призывами к «исламу», что в свою очередь спровоцировало целый шквал ответных образов, работ и настроений на «Западе», подчеркивающих ценность «нашего» иудео-христианского (западного, либерального, демократического) наследия и гнусность, злобность, жестокость и незрелость их культуры (исламской, третьего мира и т. д.). Рейд на Ливию поучителен не только из-за поразительной зеркальной реакции обеих сторон, но также и потому, что обе они совмещают праведную власть и карающее насилие, причем так, что в этом невозможно усомниться. Воистину, это был век аятолл, когда фаланга защитников (Хомейни, папа римский, Маргарет Тэтчер) упрощала и оберегала те или иные убеждения, сущности или изначальную веру. Один фундаментализм яростно нападал на другой — во имя здравомыслия, свободы и добра. Забавный парадокс состоит в том, что религиозный пыл, похоже, всегда затемняет представление о священном или божественном, как если бы те не выживали в перегретой и по большей части секулярной атмосфере битв фундаменталистов. Разве придет на ум мысль о ниспослании Божьего милосердия, когда ты мобилизован Хомейни (или же мобилизован защитником арабов от «персов» в тех ужасных войнах 1980-х, которые вел Саддам): ты служишь, ты сражаешься, ты кипишь гневом. Аналогичным образом такие записные защитники холодной войны, как Рейган и Тэтчер, с праведным гневом и силой, которые не у каждого клирика встретишь, требовали верной службы против Империи зла. Пространство между нападками на другие религии или культуры и глубоко консервативным самовосхвалением не было заполнено поучительным анализом или дискуссией. В кипах публикаций по поводу «Сатанинских стихов» Салмана Рушди лишь малая толика была посвящена обсуждению самой книги. Те, кто осуждал ее и предлагал сжечь ее, а автора — предать смерти, отказывались ее читать, тогда как те, кто выступал за свободу писательства, лицемерно оставались в стороне. Большая часть страстных споров по поводу «культурной грамотности» в Соединенных Штатах и Европе была посвящена тому, что нужно читать — двадцать-тридцать книг — а вовсе не тому, как это нужно читать. Во многих американских университетах реакцией здравомыслящих на требования разросшейся маргинальной группы подчас было следующее: «покажите мне африканского Пруста (азиатского Пруста, женщину-Пруста)» или, «вмешиваясь в канон западной литературы, вы способствуете возврату к полигамии и рабству». Действительно ли подобное hauteur¹⁶² и столь карикатурный взгляд на исторический процесс должны представлять гуманизм и щедрость «нашей» культуры, эти мудрецы не поясняют.

Их притязания слились с множеством других культурных заявлений, чьи отличительные черты заключались в том, что все они были высказаны экспертами и профессионалами. В то же время, как часто отмечали и справа, и слева, обычный светский интеллектуал практически исчез. Кончины в 1980-х Жана-Поля Сартра, Ролана Барта, И. Ф. Стоуна, Мишеля Фуко, Реймонда Уильямса, С. Л. Р. Джеймса знаменуют уход старого порядка. Это были фигуры такой эрудиции и авторитета, чей масштаб давал им нечто большее, чем просто профессиональную компетенцию, т. е. критический интеллектуальный стиль. Технократы, напротив, как отмечает Лиотар в книге «Состояние постмодерна»,* лучше всего умеют решать локальные проблемы, а не ставить глобальные вопросы в рамках больших нарративов эмансипации и просвещения. Также существуют предусмотрительно наделенные полномочиями политические эксперты, которые состоят на службе у менеджеров системы безопасности, заправляющих международными делами.

С практическим исчерпанием великих систем и тотальных теорий (холодная война, Бреттон-Вудские соглашения,¹⁶³ советская и китайская коллективистские экономики, антиимпериалистический национализм третьего мира), мы вступили в новый период значительной неопределенности. Именно это так

* Lyotard Jean-François. The Postmodern Condition: A Report on Knowledge / Trans. Geoff Bennington and Brian Massumi. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1984. P. 37, 46. Cm. русск. пер.: Лиотар Жан-Франсуа. Состояние постмодерна. М.: «Институт экспериментальной социологии», СПб.: Алетейя, 1998.

ярко воплощал Михаил Горбачев, пока его не сменил куда более определенный Борис Ельцин. «Перестройка и гласность», ключевые слова, связанные с реформами Горбачева, выражали неудовлетворенность прошлым и по большей части смутные надежды в отношении будущего, но это не были ни теории, ни предвидения. Его неутомимые путешествия постепенно открыли новую карту мира, по большей части пугающе взаимозависимого и по большей части интеллектуально, философски, этнически и даже имагинативно не исследованного. Небывалые массы людей, ведомые небывалыми надеждами, хотят есть лучше и чаще; многие также хотят передвигаться, говорить, петь, одеваться. И если прежние системы не отвечали этим требованиям, то и гигантские, подхлестываемые СМИ, провоцирующие насилие и неистовую ксенофобию образы, также не подойдут. Возможно, они и будут работать некоторое время, но затем неизбежно утратят мобилизующую силу. Слишком много существует противоречий между редуктивными схемами и непомерными импульсами и стимулами.

Прежние изобретенные истории и традиции, а также методы управления уступают дорогу новым, более эластичным и свободным теориям по поводу столь разноречивого и интенсивного текущего момента. На Западе постмодернизм ухватился за аисторическую легковесность, консюмеризм и зрелище нового порядка. Сюда же примыкают и множество версий постмарксизма и постструктурализма, которые итальянский философ Джанни Ватимо охарактеризовал как «немощную мысль» «конца модерна». Однако в арабском и исламском мире многие художники и интеллектуалы вроде Адониса, Элиаса Хури, Камаля Абу Диба, Мухаммада Аркуна и Джамаля Бен Шейха (Adonis, Elias Khoury, Kamal Abu Deeb, Muhammad Arkoun, Jamal Ben Sheikh) все еще сохраняют интерес к самому модерну, чей потенциал еще далеко не исчерпан. Он все еще выступает как значимая альтернатива культуре, в которой доминируют тураф (наследие) и ортодоксия. Именно так обстоит дело в Карибском регионе, в Восточной Европе, Латинской Америке, в Африке и на полуострове Индостан. Эти движения в культурном отношении пересекаются в поразительном космополитическом пространстве, создаваемом такими выдающимися авторами международного уровня, как Салман Рушди, Карлос Фуэнтес, Габриель Гарсиа Маркес, Милан Кундера, — теми, кто ярко проявил себя не только в качестве романистов, но и в качестве комментаторов и эссеистов. И их споры по поводу того, что такое модерн и постмодерн, связаны воедино острым и насущным вопросом о путях модернизации, учитывая при этом те катастрофические потрясения, с которыми сталкивается мир, приближаясь к fin de siècle. Иными словами, это вопрос о том, возможно ли сохранение самой жизни, в то время как каждодневные потребности настоящего грозят сделать невозможным само присутствие человека?

Случай Японии, как его описывает японо-американский интеллектуал Macao Миёши, особенно симптоматичен. Заметьте, говорит он, каждому, согласно современным исследованиям «загадки силы Японии», известно, что японские банки, корпорации и конгломераты недвижимости в значительной степени затмили (а на самом деле притормозили) своих американских партнеров. Стоимость недвижимости в Японии во много раз выше, чем в Соединенных Штатах, которые некогда считались цитаделью капитализма. Среди десятки крупнейших банков мира больше всего именно японских, самая большая доля огромного внешнего долга США приходится на Японию (и Тайвань). Хотя отчасти прообразом этой ситуации было кратковременное доминирование в 1970-е годы арабских нефтедобывающих стран, межнациональная экономическая мощь Японии не имеет прецедентов, особенно если учесть, отмечает Миёши, практически полное отсутствие международной культурной силы. Современная вербальная культура Японии аскетична, даже скудна — в ней доминируют ток-шоу, комиксы, беспрестанные конференции и панельные дискуссии. Миёши диагностирует новую проблематику в сфере культуры как следствие поразительных финансовых ресурсов страны, абсолютного неравенства между тотальной новизной и глобальным доминированием в экономической сфере и иссушающей зависимостью от Запада в культурном дискурсе.*

От мельчайших деталей повседневности и до широкого диапазона глобальных сил (включая и то, что получило наименование «смерти природы»), — все это обращается к растревоженной душе и вряд ли возможно смягчить их напряженность и порождаемые ею кризисы. Почти повсеместно есть две общие зоны согласия: свободы личности должны быть соблюдены, и природную среду необходимо защищать от дальнейшего истощения. Демократия и экология — обе эти темы, обладая собственным локальным контекстом и множеством конкретных горячих зон, разворачиваются в глобальном масштабе. Взаимосвязь между индивидуальной идентичностью (воплощенной в отдельных деталях вроде курения или использования аэрозолей) и общими рамками, будь то проблема национальных конфликтов, исчезновения лесов или глобального потепления, оказывается в высшей степени непосредственной, а вот вековые традиции искусства, истории и философии уже не

* Miyoshi Masao. Off Center: Power and Culture Relations Between Japan and the United States. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1991. P. 623—624.

вполне им отвечают. Большая часть из того, что на протяжении четырех десятилетий было в западном модернизме и его последствиях столь привлекательным, например развитые интерпретативные стратегии критической теории или самосознание литературных и музыкальных форм, сегодня кажется почти старомодно абстрактным и отчаянно европо-центричным. Теперь больше доверия вызывают сообщения с передовой, где продолжаются бои между отечественными тиранами и идеалистической оппозицией, гибридами реализма и фантазии, картографическими и археологическими описаниями, исследования в технике смешанных форм (эссе, видео или кино, фотография, мемуары, истории, афоризмы) бесприютного опыта изгнанничества.

А потому главная задача — соответствовать новым экономическим и политическим дислокациям и конфигурациям нашего времени, поразительным реалиям взаимозависимости человека в мировом масштабе. В приведенных примерах Японии, Восточной Европы, ислама и Запада есть нечто общее: необходимость нового критического осознания, что возможно осуществить только через пересмотр отношения к образованию. Если просто побуждать студентов отстаивать собственную идентичность, историю, традицию, уникальность, это может подтолкнуть их отстаивать свои базовые права на демократию и гарантированное, достойное существование. Но нужно идти дальше и увидеть все это на фоне географии других идентичностей, народов, культур и затем понять, как, несмотря на все различия, все они неизменно пересекаются друг с другом — через неиерархические влияния, наложения, включения, память, намеренную забывчивость и, конечно же, через конфликт. Сейчас мы находимся где-то вблизи от «конца истории», но еще так и не сумели отказаться от попыток ее монополизации.

Это и прежде не было слишком уж удачно, несмотря на все заклинания политиков о сепаратистской идентичности, мультикультурализме, дискурсе меньшинств, — и чем быстрее мы научимся искать альтернативы, тем будет лучше и безопасней. Дело в том, что мы оказались перемешаны один с другим в такой степени, что большинству национальных систем образования даже и не снилось. Соединить знание в искусстве и науке с такими интегративными реалиями, по моему убеждению, — в этом и состоит интеллектуальный и культурный вызов момента. Нельзя забывать и о нарастающей критике национализма со стороны различных теоретиков освобождения, о чем я говорил ранее, поскольку мы не можем подвергать себя риску повторения имперского опыта. Каким образом можем мы в изменившихся, но все еще весьма близких современных отношениях между культурой и империализмом, — отношениях, которые потворствуют опасным формам доминирования, — сохранить раскрепощенные великими движениями сопротивления и деколонизации и массовыми восстаниями 1980-х освободительные энергии? Могут ли эти энергии избежать гомогенизирующих процессов современной жизни, сдержать интервенции новой имперской центральности?

«Все — иное, изначальное, лишнее, странное», — отмечает Джерард Мэнли Хопкинс в «Пестрой красоте»¹⁶⁴ (G. М. Hopkins. «Pied Beauty»). Вопрос в том — Где? И где также, можем мы спросить, это место поразительно гармоничного видения времени, переходящего в безвременье, о котором идет речь в конце стихотворения «Литтл Гиддинг»,¹⁶⁵ мгновение, которое Элиот прозрел в следующих сроках:

Впитало традицию и современность;

Разговорное слово — метко, но не вульгарно,

Книжное — точно, но не педантично:

Гармония общего ритма.

Пер. С. Степанова

Представления Верильо — это противожитье (counter-habitation): жить так, как живут иммигранты, в обычно необитаемых, но все же публичных пространствах. Аналогичное представление встречается и в работе «Тысяча плато» (2 том «Анти-Эди-па») Жиля Делёза и Феликса Гваттари. Большую часть этой поразительно богатой книги не так уж легко понять, но мне она показалась таинственно суггестивной. Глава под названием «Трактат о нома-дологии: Машина войны» («Traité de nomadologie: La Machine de guerre»), строится на работе Вирильо и развивает его идеи о движении и пространстве в высшей степени эксцентрическом учении о странствующей машине войны. Этот весьма оригинальный трактат включает в себя метафору о своего рода дисциплинированной интеллектуальной мобильности в век институционализации, регламентации и кооптации. Вооруженные силы государства, говорят Делёз и Гваттари, могут ассимилировать машину войны — но, коль скоро это глубоко изолированная сущность, в этом нет необходимости, как и в попытках поставить номадические странствия духа на службу институтам. Истоки силы машины войны заключены не только в ее номадической свободе, но также и в искусстве металлургии — которое Делёз и Гваттари сравнивают с искусством музыкальной композиции — при помощи которого материалы выковывают, оформляют «помимо отдельных форм; [металлургия, как и музыка], подчеркивает непрерывное развитие формы самой по себе, помимо ин-

* Элиот T. С. Четыре квартета // Элиот T. С. Полые люди. СПб.: «Издательский Дом „Кристалл¹'», 2000. С. 411.

дивидуальных различий материалов — непрерывные изменения самой материи».* Точность, конкретность, непрерывность, форма, — все это обладает атрибутами номадической практики, чья сила, по утверждению Вирильо, не агрессивна, но трансгрессивна.

Можно спроецировать эту истину на политическую карту современного мира. Вне всякого сомнения, одна из наиболее прискорбных характеристик эпохи — значительный рост числа беженцев, мигрантов, перемещенных лиц и изгнанников, — больший, нежели когда-либо прежде в истории. Большинство из них как сопровождение и, по иронии ситуации, как отдаленное последствие великих постколониальных и имперских конфликтов. Поскольку борьба за независимость вызывает к жизни новые государства и новые границы, она также порождает и новых бездомных скитальцев, номадов, бродяг, не вписывающихся в возникающие структуры институциональной власти, отторгнутых установившимся порядком по причине своей несговорчивости и мя-тежности. И поскольку эти люди находятся между старым и новым, между старой империей и новым государством, их состояние артикулирует напряжение, неуверенность и противоречия на пересекающихся территориях, возникающих на культурной карте империализма.

Однако есть большая разница между оптимистической мобильностью, интеллектуальной живостью и «логикой отваги», описанной множеством теоретиков, на работы которых я опирался, и массовыми дислокациями, утратами, нищетой и ужасами продолжающихся в нашем веке миграций и искалечен-

* Deleuze Gilles and Guattari Felix. Mille Plateaux. Paris: Minuit, 1980. P. 511 (translation mine). См. также Делёз Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип. Екатеринбург: У-Фактория, 2007.

** Virilio. L’Insécurité du territoire. P. 84.

ных жизней. Однако не будет преувеличением сказать, что освобождение как интеллектуальная миссия, рожденная в сопротивлении и оппозиции ограничениям и опустошениям империализма, теперь сместилась от доместифицированной динамики культуры к ее бездомным, децентрированным и изгнанническим энергиям, — энергиям, чьей инкарнацией сегодня выступают мигранты и чье сознание — это сознание интеллектуала и художника в изгнании, политической фигуры между сферами, между формами, домами и языками. Из этой перспективы все, конечно же, «иное, изначальное, лишнее, странное». Из этой перспективы также можно контрапунктически видеть «гармонию общего ритма». И пусть было бы полным паглоссовсовским бесстыдством утверждать, что бравурная подача интеллектуального изгнанничества и нищета перемещенных лиц и беженцев — одно и то же. Все же, по моему мнению, интеллектуал сначала доискивается до сути, а затем уже артикулирует уродующие современность проблемы — массовые депортации, заключение в тюрьму, перемещение населения, массовое лишение собственности и вынужденная иммиграция.

«Прошлая жизнь émigrés (эмигрантов), как мы знаем, порушена», — говорит Адорно в работе «Minima Moralia», где стоит подзаголовок «Размышления из порушенной жизни» («Reflexionen aus dem beschädigten Leben»). Почему? «Потому что все, что не овеществлено, что не может быть посчитано и измерено, прекращает свое существование»,* или, как он говорит несколько позже, низводится до уровня простого «фона». Хотя угнетающие дух аспекты такой судьбы очевидны, ее добродетели и возможности все же достойны исследования. Таким

* Adorno. Minima Moralia. P. 46—47.

образом сознание émigré — ум зимы, по выражению Уоллеса Стивенса — открывает в своей маргинальное™, что «взор, отвратившийся от избитой колеи, жестокой ненависти, погони за свежими концептами, еще не охваченными общей схемой, — вот последнее прибежище мысли».* Общая схема для Адорно заключается в том, что в другом месте он называет «управляемым миром» («administered world») или, когда речь идет о неодолимых доминантах культуры, «индустрией сознания». Однако существуют не только негативные преимущества бегства в эмигрантскую эксцентричность, есть и позитивные черты вызова системе, когда мы описываем ее на языке, недоступном тем, кто уже подчинился:

В интеллектуальной иерархии, которая постоянно делает всех подотчетными, одна только неподотчет-ность может назвать иерархию ее подлинным именем. Сфера обращения, чьи стигматы несут на себе интеллектуальные аутсайдеры, открывает уму последнее прибежище, которое он разменивает на пустяки именно тогда, когда прибежища уже больше нет. Тот, кто выставляет на продажу нечто уникальное, что никто не хочет покупать, воплощает собой, даже против воли, свободу от обмена.

Конечно, это минимальные возможности, хотя несколькими страницами далее Адорно расширяет возможности свободы, предписывая форму выражения, чья непрозрачность, темнота и уклончивость — отсутствие «полной прозрачности ее логического генезиса» — уводит нас в сторону от доминантной системы, устанавливая в ее «неадекватности» меру освобождения.

* Ibid. Р. 67—68.

** Ibid. Р. 68.

Эта неадекватность напоминает неадекватность жизни, которая описывает волнообразную, прихотливую линию, суля в сравнении с исходными ожиданиями разочарование, и все же оказывается, что это единственное в реальном ходе вещей, всегда меньшее, чем должно было бы быть, что способно при данных условиях существования представлять отсутствие регламентации.

Мы часто говорим об этой передышке от регламентации. Однако мы можем найти ее вновь, если и не у принципиально субъективного, даже негативного Адорно, то в публичных акцентах исламских интеллектуалов, таких как Али Шариати, ведущей силы в первые дни иранской революции, когда его нападки на «истинный, прямой путь, это гладкое и священное шоссе» — организованную ортодоксию — контрастировали с отступлением постоянной миграции:

мужчина, этот диалектический феномен, вынужден всегда быть в движении ... Мужчина никогда не может обрести окончательный покой и найти успокоение в Боге... Сколь бесчестны потому все установленные нормы. Кто вообще может устанавливать норму? Мужчина — это «выбор», борьба, непрерывное становление. Он есть бесконечное движение, движение внутри себя самого, от праха к Богу; он — вечный скиталец внутри своей души.**

Здесь перед нами подлинный потенциал становящейся ненасильственной культуры (пусть даже Шариати говорит только о мужчине, но не о женщине), который в понимании конкретных обстоятельств и конкретных шагов, точности без вульгар-

* Ibid. р. 81.

** Ali Shariati. On the Sociology of Islam: Lectures by Ali Sharia-ti / Trans. Hamid Algar. Berkeley: Mizan Press, 1979. P. 92—93.

ности, четкости без педантизма, разделяет чувство начала, которое присуще всем подлинно решительным попыткам начать нечто заново* — например, осторожное утверждение феминистского опыта в эссе «Своя комната» Вирджинии Вульф («Л Room of One's Own»), фантастическое переключение (reordination) времени и персонажа, дающее начало разделенным поколениям в романе «Дети полуночи»¹⁶⁶ или замечательное обобщение афро-амери-канского опыта во всех его подробностях в работах Тони Моррисон «Смоляное чучелко» и «Возлюбленная» (Таг Baby and Beloved). Толчок или напряжение исходят от окружающей среды — империалистическая сила, которая в ином случае заставит тебя исчезнуть или принять некую уменьшенную версию себя в качестве программы учебного курса. Это не новый дискурс господина, не новые сильные нарративы, но, как в программе Джона Бергера, просто еще один способ говорить. Когда фотографии или тексты используются только для того, чтобы установить идентичность или присутствие — просто дать репрезентативные образы Женщины или Индийца — они попадают в то, что Бергер называет контролирующей системой. Со свойственной им изначально двусмысленностью (а потому негативная и антинарративистская неуправляемость не отрицаются) они допускают, что и неорганизованная субъективность может иметь социальную функцию: «хрупкие образы [семейные фотографии] подчас трогают за душу; когда они висят над кроватью, то напоминают о том, что историче-ское время разрушить не в силах».

*Эта ситуация описана в моей работе: Said Е. Beginnings: Intention and Method. 1975; rprt. New York: Columbia University Press, 1985.

** Berger John and Mohr Jean. Another Way of Telling. New York: Pantheon, 1982. P. 108.

С другой точки зрения, изгнаннические, маргинальные, субъективные, мигрантские энергии современной жизни, высвобожденные освободительной борьбой и слишком эластичные, чтобы исчезнуть, также проявляются в том, что Иммануэль Валлерстайн называет «антисистемными движениями». Вспомним, что исторически главной чертой империалистической экспансии является процесс накопления, ускоряющийся в XX веке. Аргументация Валлерстайна состоит в том, что в основе своей капиталистическое накопление иррационально; оно порождает безудержное стремление к выгоде, несмотря на то что затраты — на поддержание процесса, стоимость войн по ее защите, на то, чтобы «откупиться и кооптировать» «вспомогательные кадры», на жизнь в атмосфере перманентного кризиса, — оказываются непомерными и не окупают получаемой прибыли. Таким образом, говорит Валлерстайн, «сама надстройка [государственной власти и национальных культур, которые поддерживают идею государственной власти], созданная для того, чтобы максимизировать свободный поток движущих сил производства в мировой экономике, является колыбелью национальных движений, которые восстают против внутренне присущего мировой системе неравноправия».* Эти люди в ее пределах, которых система вынуждает играть подчиненную роль, выступают как сознательные антагонисты, ее разрушители, они выдвигают претензии, развернутые аргументы, ставящие под сомнение тоталитарные поползновения мирового рынка. Не от всего можно откупиться.

* Wallerstein Immanuel. Crisis as Transition // Amin Samir; Arrighi Giovanni; Frank, André Gunder and Wallerstein Immanuel. Dynamics of Global Crisis. New York: Monthly Review, 1982. P. 30. См. также: Валлерстайн И. Конец знакомого мира: Социология XXI века. М.: Логос, 2004.

Все эти гибридные контрэнергии действуют в самых различных областях, через разных индивидов и в разное время, порождая сообщество или культуру многочисленных антисистемных возможностей и практик коллективного человеческого существования (но не доктрины и завершенные теории), которые основываются не на насилии и господстве. Именно они подпитывали восстания 1980-х, о чем я говорил ранее. Авторитарный, необоримый образ империи, исподволь охвативший многие сферы интеллектуальной власти, занимающие в современной культуре центральное место, встречает сопротивление в постоянных вопиющих разрывах интеллектуальной и секулярной нечистоты — смешанных жанрах, неожиданных сочетаниях традиции и новизны, политического опыта, основанного, скорее, на общностях усилий и интерпретации (в широком смысле слова), чем на классах или корпорациях владения, присвоения и власти.

Я понял, что и сам вновь и вновь возвращаюсь к памятному месту из произведения Гуго Сен-Виктор-ского, монаха XII века из Саксонии.

А потому источник великой добродетели для практикующего ума учиться мало-помалу, сначала изменить отношение к видимым и преходящим вещам, затем, возможно, удастся превзойти их. Человек, кому мила его родина, все еще робкий новичок; тот, для кого всякая почва как родная — уже сильнее; но совершенен лишь тот, для кого целый мир — чужбина. Робкие души привязываются к одному месту в мире, сильный человек распространяет свою любовь на все места, совершенный человек — превзошел и это.

Эрих Ауэрбах, великий немецкий ученый, который провел годы Второй мировой войны в изгнании

* Hugo of St Victor. Didascalicon, trans. Jerome Taylor. New York: Columbia University Press, 1961. P. 101.

в Турции, цитирует этот фрагмент как модель для всякого — мужчины и женщины — кто намерен превзойти узы имперских, национальных или провинциальных границ. Только через такой подход может историк, например, понять человеческий опыт и его письменные воплощения во всем их многообразии и специфике. В противном случае может оказаться, что вы более привержены к исключениям и предрассудкам, нежели к негативной свободе реального знания. Но заметьте, что Гуго дважды поясняет, что «сильный» или «совершенный» человек добивается независимости и беспристрастности не за счет того, что отвергает их, но за счет того, что изживает привязанности. Изгнание предполагает, что существуют родные места, существуют любовь и искренняя привязанность к ним. Всеобщая истина изгнания не в том, что кто-то утратил эту любовь или дом, но в том, что каждый из нас подвержен неожиданной и нежеланной утрате. А потому относись к опыту как если бы он мог в любую минуту исчезнуть: что в нем такого, что держит или укореняет его в реальности? Что из этого ты сохранишь, от чего отречешься, что вернешь вновь? Чтобы ответить на эти вопросы, нужно обладать независимостью и беспристрастностью того, кому «мила» родная земля, но чье действительное состояние делает невозможным возврат к этой «милости», — и еще более невозможно удовлетвориться ее заменителями, существующими в виде иллюзии или догмы, происходит ли то от гордости за чье-либо наследие или от уверенности в том, кто «мы» есть.

Никто сегодня не является чистой или цельной сущностью. Такие ярлыки, как индеец или женщина, мусульманин или американец — есть не более чем отправные точки, на которые в реальном опыте обращают внимание лишь на мгновение, с тем чтобы поскорее оставить их позади. Империализм консолидировал смешение культур и идентичностей в глобальном масштабе. Но его наихудший и самый парадоксальный дар состоит в том, что людям позволили считать, будто они — единственные, исключительные, белые, черные, западные или восточные. Тем не менее, поскольку люди сами творят собственную историю, они творят также и собственную культуру и этническую идентичность. Никто не может отрицать устойчивость линий давних традиций, обычаев и привычек, национальных языков и культурной географии, но, по-видимому, нет никаких оснований, кроме страха и предрассудков, настаивать на своей изолированности и исключительности, как будто бы только в этом и заключается вся жизнь. Выживание — это в действительности вопрос связей между вещами. По выражению Элиота, реальность невозможно лишить «других эхо, [которые] обитают в саду». Куда лучше — и куда труднее — конкретно и с симпатией, контрапунктически, думать о других, нежели о «нас». Но это также означает не пытаться управлять другими, не пытаться классифицировать их или выстраивать в иерархию и, кроме всего прочего, не твердить беспрестанно о том, что «наша» культура или страна — номер один (или не номер один, раз уж на то пошло). Для интеллектуала вполне достаточно дел и без этого.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Имеется в виду, до Второй мировой войны.

² В названии работы содержится аллюзия: в бухте Бо-тани-Бэй в новом Южном Уэльсе находилась известная каторжная тюрьма.

³ Цивилизаторская миссия (фр.).

⁴ Имеется в виду Первая война в Заливе.

⁵ Фанон Франц (1925—1961) — западно-индийский психоаналитик и социальный философ, известный также своими работами о национальном освобождении колониальных народов. Опубликованная незадолго до смерти книга «Проклятьем заклейменные» (Les Damnés de la terre), в которой он призывал к насильственному сопротивлению против европейцев-угнетателей, стала своего рода социальной библией, а его самого сделала пророком.

⁶ Уильямс Реймонд (1921—1988) английский (валлийский) культуролог и литературный критик. Занимал неомарксистские позиции, один из наиболее активных представителей группы новых левых в Великобритании, сотрудничал с Эриком Хобсбаумом.

⁷ Моррисон Тони (р. 1931), настоящее имя Хлоя Энтони Уоффорд — американская писательница, известная своей разработкой темы опыта чернокожего (преимущественно женского) населения. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1993 года. Сборник критических работ «Игра в темноте: Белизна и литературное воображение» вышел в 1992 году.

⁸ Баас (возрождение) — партия арабского социалистического возрождения. Общеарабская политическая партия, основанная 7 апреля 1947 года в Дамаске Мишелем Афляком и Салах ад-Дином Битаром.

⁹ Сили Джон Роберт (1834—1895) — английский историк. В своих работах пытался доказать, что английская империя была благом для подчиненных народов, которые не способны к самостоятельному управлению.

¹⁰ Спенсер Эдмунд (1552—1559) — английский поэт, современник Шекспира. За службу в английской армии получил в награду поместье в Ирландии. Восстание 1598 года в Ирландии разорило его и вынудило перебраться в Лондон. Яростный сторонник колонизации Ирландии и уничтожения ирландской культуры.

¹¹ Пиратский берег (Barbary Coast) — районы побережья Персидского залива, на которых ныне расположены Объединенные Арабские Эмираты. Название «Пиратский берег» возникло в ходе конфликтов между Ост-Индской компанией и местным арабским населением — племенной конфедерацией аот-касасим, попавшим под влияние ваххабизма. В начале XIX века Ост-Индская компания с переменным успехом вела боевые действия под лозунгом «свободы мореплавания» и борьбы против работорговли. В 1853 г. в связи с разгромом ваххабитов на суше Англия подписала соглашение с рядом арабских шейхов о создании «Договорного Омана», или «Договорного берега», который фактически стал протекторатом Англии более чем на столетие.

¹² Дурбар, дарбар (перс. — аудиенция, зал, царский двор). В Индии двор или помещение для аудиенций, а также любое официальное собрание аристократии, созываемое властями. В Британской Индии это наименование применялось по отношению к официальным имперским собраниям, созываемым по случаю государственных праздников и знаменательных событий.

¹³ Кухулин (Кухулэйн) — главный герой средневекового ирландского цикла уладов.

¹⁴ Блум Аллан (1930—1992) — американский философ, эссеист, переводчик. Известен своими работами, в которых критикует систему высшего образования в США. Сторонник концепции «великих книг», на которых должно строиться образование. Наиболее известная его работа — «Закрытие американского ума» (Bloom Allan. Closing of the American Mind. New York: Simon & Schuster. 1987).

¹⁵ Имеется в виду Первая война в Заливе (1991).

¹⁶ Английский телевизионный сериал (1984), получивший большую популярность. Создан по романам английского прозаика Пола Скотта, посвященным последним годам британского владычества в Индии.

¹⁷ Лин Дэвид (1908—1991), известный английский кинорежиссер. Фильм «Поездка в Индию» (1984), снятый по роману Э. М. Форстера, считается одной из лучших его работ наряду с «Лоуренсом Аравийским» (1962). Незадолго до смерти приступил к съемкам фильма «Ностро-мо» по роману Дж. Конрада. Российскому зрителю он также знаком по фильму «Доктор Живаго» (1965).

¹⁸ Речь идет об эссе Дж. Оруэлла «Во чреве кита» (1940).

¹⁹ См.: Салих ат-Тайиб. Сезон паломничества на Север. М., 1977.

²⁰ Описание Египта (фр.).

²¹ Университет ал-Азхар — главный центр исламского и арабского образования, его центральную часть составляет одноименная мечеть в средневековом квартале Каира. Основан Фатимидами в 970 году, официально открыт в 988 году. Основу образовательной программы до сих пор составляет исламское законодательство, теология и арабский язык. В XIX в. усилиями известного реформатора образования Джамал ал-Дина ал-Афгани в учебный курс введена философия.

²² Мухаммад Абду (1849—1905) — религиозный деятель и реформатор, муфтий Египта, разработал план реформы религиозных учебных заведений, введя туда преподавание современных наук — географии, математики, литературы и основ иностранных языков.

ал-Афгани Джамал ал-Дин (1839—1907) — религиозный и политический деятель, сторонник либерально-реформаторских и антиколониалистских взглядов.

²³ Так называли Византийскую империю.

²⁴ Тетради (итал.). Имеются в виду «Тюремные тетради».

²⁵ Гобетти Пьеро (1901—1926), итальянский публицист, литературный критик, историк, антифашист. Скончался в эмиграции.

²⁶ С точки зрения вечности (лат.).

²⁷ Антониус Джордж Хабиб (1891—1941) — один из первых историков арабского национализма.

Джеймс Сирил Лайонел Роберт (1901 —1989) — аф-ро-тринидадский журналист, политолог-социалист и писатель.

²⁸ Рус. пер.: Кингсли Чарльз. Вперед, на Запад. М., 2008.

29 Буржуа-завоеватели, победоносные буржуа (фр.).

³⁰ Романы Д. Дефо «Жизнь и пиратство славного капитана Синглтона» (1720) и «Радости и горести знаменитой Молль Флендерс» (1721).

³¹ Романы Г. Филдинга.

³² Уильямс Реймонд (1921—1988) — культуролог и теоретик литературы, неомарксист, один из наиболее активных деятелей движения «новых левых» в Великобритании.

³³ Удовлетворенные (фр.).

³⁴ Аллюзия на фрагмент из пьесы В. Шекспира «Король Ричард II», акт 2, сцена 1.

Подумать лишь, — что царственный сей остров, Страна величия, обитель Марса,

Трон королевский, сей второй Эдем,

Противу зол и ужасов война Самой природой сложенная крепость,

Счастливейшего племени отчизна,

Сей мир особый, дивный сей алмаз В серебряной оправе океана...

Пер. Мих. Донского

³⁵ Подветренные острова составляют южную часть Малых Антильских отровов.

³⁶ Рис Джин (1890—1979), настоящее имя Элла Гвендолин Рис Уильямс, вест-индская писательница. Дочь валлийского доктора и креолки, получила образование на о-ве Доминика (Малые Антильские о-ва). Писать начала под влиянием английского романиста Форда Мэдокса Форда. В 1920—1930-е годы имела шумный успех в богемной европейской среде. Затем в течение тридцати лет ничего не публиковала. Успех пришел вновь после выхода в свет романа «Широкое Саргассово море» (1966), где излагается предшествующая история вымышленного персонажа Антуаннет Косуэй, первой сумасшедшей жены м-ра Росчертера из романа Шарлоты Бронтё «Джейн Эйр».

³⁷ Карьеризм (фр.).

³⁸ Устарелый, отставший от времени (фр.).

³⁹ Так на Карибах называют рабов.

⁴⁰ Vexiîla régis prodeunt (лат.) — Знамена царя выступают вперед. Первая строчка из латинского гимна, сочиненного епископом города Пуатье Венанцием Фортуна-том в середине VI века по случаю переноса из Тура в Пуатье священной реликвии — части креста Иисуса. Слова этого гимна стали очень популярны в католицизме.

⁴¹ Fece per viltate, il gran rifiuto (итал.) — букв. «Совершено из-за трусости великого отказа» (60 строка III Песни Ада Данте). В пер. Лозинского:

Признав иных, я вслед за тем в одном Узнал того, кто от великой доли Отрекся в малодушии своем. (III, 58—60)

⁴² Имеется в виду Вторая опиумная война между Англией и Китаем (1856—1860).

Члены тайных организаций «Ирландского революционного братства» (ИРБ), основаного в 1858 г. (с центрами в США и Ирландии).

⁴³ Народ негроидной расы из группы акан, обитает в центральных районах Ганы.

⁴⁵ Вейден-Пауэлл (1857—1941) — британский военачальник, основатель скаутского движения.

⁴⁶ Имеется в виду Генри Джеймс Самнер Мэн (Maine) (1822—1888), английский юрист и историк права. В 1863—1869 гг. член совета при вице-короле Индии, вице-канцлер Калькуттского университета. Использовал сравнительно-исторический метод, стремясь на основе изучения индусского, древнеримского, германского, древнеирландского, славянского права создать всеобъемлющую картину развития права и ранних социальных институтов у индоевропейских народов.

⁴⁷ Речь идет об известной картине Джорджа Уильяма Джоя «Генерал Гордон убит».

Гордон Чарльз Джордж (1833—1885) — один из самых знаменитых английских генералов XIX века, известный под именем «Китайского Гордона», «Гордона Хартумского» или «Гордона-Паши». Он прославился многочисленными военными, дипломатическими и научными подвигами в Китае и Африке. В 1884 г. английское правительство послало Гордона в Хартум для усмирения Махдистского восстания в Судане, при выполнении которого он и был убит. Гордон был провозглашен национальным героем и главным мучеником британского империализма. В его честь сочиняли оды, его подвиги изображали на картинах, в Лондоне был установлен памятник Гордону.

⁴⁸ Абдель Кадер (1808—1883) — эмир Маскары, военный и религиозный вождь, основавший государство Алжир, в XIX веке возглавил сопротивление французскому завоеванию (1840—1846).

Бюго Тома-Робер (1784—1849) — маршал Франции. Сыграл важную роль во французском завоевании Алжира. В ходе недолгого пребывания в Алжире нанес поражение при Сиккахе (Sikkah) силам Абделькадера. В отличие от обычной довольно неуклюжей воинской тактики французских войск в Алжире он разработал и успешно применил новые методы, больше соответствовавшие условиям нерегулярных военных действий.

⁴⁹ Имеется в виду известная картина Делакруа «Смерть Сарданапала» (1827), выполненная в чувственном байроническом стиле, где женщины, рабы, животные, драгоценности и драгоценные ткани смешались воедино.

⁵⁰ «Аида» Верди — это драма неразрешимого конлик-та между этосом и биосом, между моральным законом и требованиями жизни» (нем.)

⁵¹ Гигантский фаллос (нем.)

⁵² Утрированный (фр.)

⁵³ Путешествие на Восток (фр.).

⁵⁴ Титул правителей Египта в XIX в.

⁵⁵ Саккара — село в Египте, примерно в 30 км к югу от Каира, где находится древнейший некрополь столицы Древнего Царства — Мемфиса.

Эдфу (Идфу) — город на западном берегу Нила в 100 км к югу от Луксора.

⁵⁶ Эффект отчуждения (нем.).

⁵⁷ Как Бог даст (фр.).

⁵⁸ Земля, прощай (итал.).

⁵⁹ Dicordia concors (лат.) — дружные разногласия.

⁶⁰ Один из внуков Рихарда Вагнера.

⁶¹ Пироли Джузеппе (1815—1890) — друг детства Верди, уроженец Буссето. Дружба Верди и Пироли продолжалась до самой смерти последнего.

⁶² Строго (итал.).

⁶³ Бульвары (фр.). *

⁶⁴ Название города Каир (по-арабски Al-Qahirah), означает «город-победитель».

⁶⁵ Мейдан (араб.) — большая площадь вообще, в частности базарная площадь.

⁶⁶ Легкая четырехколесная коляска с откидным верхом.

⁶⁷ «Emptied of this folk, this pious morn». Фрагмент из поэмы Дж. Китса «Ода греческой вазе» (пер. г. Кружкова).

⁶⁸ Предмет роскоши (фр.)

⁶⁹ В тексте некоторая игра слов, вызванная созвучием фамилии губернатора Эйра (Еуге) и старинным ирландским названием Ирландии — Эйр (Eire).

⁷⁰ Аллюзия на «Отелло», акт III, сцену 3: «Окончен труд Отелло».

⁷¹ В пути (фр.)

⁷² Kaiser-i-Hind (императрица Индии) — индийская версия титула, который приняла королева Виктория. Такое же наименование носит медаль, учрежденная королевой Викторией 10 апреля 1900 года, которой награждали за заслуги в развитии Британского Раджа, а также редкий вид бабочек Teinopalpus imperialis, обитающий в Индии.

⁷³ Истинно испанский характер (фр.).

⁷⁴ Шекспир В. Буря. Акт III, сцена 2 // Собр. избр. соч. T. X. СПб.: Изд-во КЭМ, 1993. С. 311.

⁷⁵ Именно в этот день обрели независимость Индия и Пакистан.

⁷⁶ См.: Мэн Г. С. Древнее право. СПб., 1873.

⁷⁷ См.: Мэн Г. С. Деревенские общины на Востоке и Западе. СПб., 1874.

⁷⁸ Ежегодные публичные лекции в Кембриджском университете в честь сэра Роберта Рида, главного судьи общегражданских исков в XVI в.

⁷⁹ Исходное наименование Comité d'Etudes du Haut Congo (Комитет по исследованию Верхнего Конго) — организация, под чьей эгидой шло исследование региона Конго. Создана в 1878 г. по решению короля Бельгии Леопольда II и действовала под его председательством. В период 1879—1882 гг. под руководством Генри Мортона Стэнли было создано несколько торговых и административных станций вдоль реки Конго, включая и Леопольдвиль (ныне — Киншаса). В результате деятельности исследовательских и торговых экспедиций, а также давления на африканских вождей Ассоциация сумела объединить в одно государство обширные территории в бассейне реки Конго и претендовала на управление этим государством. Права Ассоциации на управление были признаны всеми участниками берлинской конференции по Западной Африке в 1884—1885 гг., где ведущие европейские державы решали судьбу региона Конго. На этой же конференции Леопольд был признан сувереном нового государства, которое получило название Свободного государства Конго (Etat Indépendant du Congo).

⁸⁰ Здание в Лондоне, где с 1947 г. размещалось дипломатическое представительство Индии. Ранее там находилось Министерство по делам Индии (India Office).

⁸¹ Галиени Жозеф Симон (Galiieni Joseph Simon) (1849—1916) — французский военачальник, участник колониальных войн, военный комендант и организатор обороны Парижа в сентябре 1914 года.

Лиоте Луи Юбер Гонзалв (Lyautey) (1854—1934) — французский полководец, участвовал в колониальных войнах в Индокитае и Марокко, маршал Франции (1921), министр обороны Франции в 1916—1917.

Клиффорд Хью (1866—1941) — английский колониальный администратор и писатель.

Боуринг Джон (1792—1872) — английский экономист, путешественник и писатель, четвертый губернатор Гонконга (1854—1859). В период его правления произошла Вторая опиумная война (1856—1860).

⁸² Высшее предназначение (фр.).

⁸³ Шамплейн (Champlain) Самюэль (1567—1635) — французский картограф, исследователь Северной Америки, первый губернатор Канады. В 1605—1607 гг. исследовал часть Атлантического побережья США; в 1608 г. основал г. Квебек. В 1609 открыл горный массив Адирондак и озеро, названные его именем. Прошел по р. Св. Лаврентия до оз. Гурон (1615—1616).

⁸⁴ Бразза (Brazza) Пьер Саворньян де (1852—1905) — французский исследователь и колонизатор Экваториальной Африки. В 1875—1880 гг. исследовал бас. рек Огове, Ньянга и Квилу, в 1891—1892 гг. притоки Конго — реки Санга и Убанги. Подчинил Франции внутренние районы Габона и земли на правом берегу нижнего Конго.

⁸⁵ Возможно, в тексте неточность, и речь идет о Гюставе Ле Боне (1841—1931), известном французском психологе и социологе, основателе социальной психологии.

⁸⁶ Последний довод (лат.).

⁸⁷ Ферри Жюль (Франсуа-Камиль) (1832—1893), французский государственный деятель времен начала Третьей республики. Известен своей антиклерикальной политикой в области образования и успехами в расширении Французской колониальной империи. Он и группка энтузиастов колониализма сыграли большую роль в приобретении Францией Туниса (1881), Северного и Центрального Вьетнама (Тонкин и Аннам, 1883), Мадагаскара (1885) и Французского Конго (1884—1885). Из-за растущей непопулярности колониальных войн потерял кресло премьер-министра и министра иностранных дел (1885). Тем не менее был избран в Сенат и затем стал президентом (1893). Вокруг его деятельности развернулась яростная общественная полемика. Погиб в результате покушения на него психически неуравновешенного человека.

88 Аннаба (Бон, или Бона) — город и порт на северо-востоке Алжира. В античные времена неподалеку от него находился город Гиппон, где епископом был Аврелий Августин (396—430 гг.). После разрушения его вандалами (431 г.) город перешел к Византии, затем примерно через два века — к арабам. Впоследствии стал одним из ранних центров пиратства. Оставался незначительным городком вплоть до завоевания его французами в 1832 г.

⁸⁹ Белое письмо (фр.).

⁹⁰ Колонист (фр.).

⁹¹ 18 марта 1962 г. были заключены соглашения о прекращении огня и самоопределении Алжира путем референдума (Эвианские соглашения). За самоопределение Алжира в Алжире проголосовало 99.7 % явившихся, а во Франции мнения разделились примерно поровну, так что в итоге получилось 64 % «за».

⁹² Произведения Б. Констана и г. Флобера, соответственно.

⁹³ Классический пример (лат.).

⁹⁴ Дословно: темная нога (фр.). В данном случае — алжирская женщина европейцев.

⁹⁵ По-видимому, речь идет о Томасе Робере Бюго (1784—1849), маршале Франции и генерал-губернаторе Алжира.

⁹⁶ Набег, налет (фр.).

⁹⁷ Беспощадная война, не на жизнь, а на смерть (фр.).

⁹⁸ Ужасные набеги (фр.).

⁹⁹ Арабы не понимают ничего, кроме грубой силы (фр.).

¹⁰⁰ Туземцы, аборигены (фр.).

¹⁰¹ Гиссинг Джордж (1857—1903), английский писатель, представитель натуралистического романа. Рирдон — персонаж одного из романов Гиссинга «Новая улица литературной богемы» («The New Gmbstreet») (1891).

Роман Джорджа Мередита (1828—1909) «Бремя Ричарда Феверела» (1859).

¹⁰² Суждения (фр.).

¹⁰³ Рассуждение (трактат) о колониализме (фр.).

¹⁰⁴ Сезэр Эме-Фернан-Давид (1913—2008), французский (мартиникский) писатель, публицист и общественный деятель. Один из создателей теории негритюда.

¹⁰⁵ Битва при Дьен Бьен Фу — сражение между французской армией и силами Вьетминя в марте-мае 1954 г., считается решающим сражением Первой индокитайской войны. Это сражение иногда называют Вьетнамским Сталинградом. В этом сражении вьетнамский генерал Во Нгуен Зиап, бывший учитель истории, сумел превзойти опытного французского военачальника бригадного генерала Кристиана де Кастри, прошедшего всю Вторую мировую войну.

Французское командование создало в непосредственной близости от границы с Лаосом ударную группировку, которая могла бы оперативно перехватывать отряды

Вьетминя в деревне Дьен Бьен Фу, в удалении от основных французских сил. Считалось, что вьетнамцы не смогут перебросить сюда тяжелую военную технику по джунглям. Однако вьетнамцам это удалось, и в итоге все пути снабжения французского гарнизона, за исключением воздушного, были отрезаны. Вскоре была повреждена артиллерийским огнем и взлетная полоса, так что оставался единственный путь снабжения — десантирование. Соотношение сил между французскими и вьетнамскими войсками составляло примерно 1:4, примерно так же распределялись и потери. Однако поражение французской группировки 7 мая 1954 г. нанесло значительный удар по всей колониальной политике Франции. Метрополия оказалась не готова и к таким значительным потерям войск, и к тому, что вьетнамцы способны планировать и проводить серьезные стратегические военные операции. См. также: Дэвидсон Ф. Б. Война во Вьетнаме (1946—1975 гг.) М.: Изографус, Эксмо, 2002.

¹⁰⁶ Самори Туре (Самори ибн Лафия Туре) (ок. 1830—1900), северо-африканский политический и военный деятель, основатель империи Уасулу народа малинке в бассейне верхнего Нигера, исламского государства, сопротивлявшегося французскому правлению в Западной Африке с 1882 г. до его пленения в 1898 г.

Хаджи Омар, предводитель крупнейшего племени Сенегала, в 1860 г. признал протекторат Франции.

¹⁰⁷ Ндебеле — народ группы нгуни, проживающий в Южной Африке, главным образом на территории бывшей провинции Трансвааль.

Шона, машона — народ, живущий преимущественно в Зимбабве, а также в сопредельных районах Мозамбика.

¹⁰⁸ God is one, is not, was not, was (англ.).

¹⁰⁹ Стыдливость, целомудрие (фр.).

¹¹⁰ Блумсберри — фешенебельный жилой район в центральной части Лондона.

¹¹¹ Чиновничество в Индии из местных жителей, как правило, владеющих ломаным английским.

¹¹² Туземцы (фр.).

¹¹³ Светская администрация (фр.).

¹¹⁴ Сентиментальная и одновременно трагическая история, которая всколыхнула сознание европейцев, вдохновила нескольких литераторов Старого света. Англичанина Инкля, потерпевшего кораблекрушение у берегов Америки, спасает индианка Ярико, а он, взяв ее с собой в Европу, продает дорогой работорговцу. Немецкий просветитель Христиан Фюрхтеготт Геллерт (1715—1769) написал на этот сюжет басню (ее упоминает в своих заметках H. М. Карамзин), англичанин Ричард Стил (1672— 1729) — сатирический очерк в журнале «Зритель», а английский композитор Сэмюель Арнольд — оперу (первая постановка, Лондон, 1787 г.).

¹¹⁵ Причина существования (фр.).

¹¹⁶ Зайдан Жиржи (1861—1914) — известный арабский ливанский писатель, ученый и журналист.

¹¹⁷ Обряд самосожжения вдов после смерти мужа.

¹¹⁸ Уоллстоункрафт Мария (1759—1797), английская писательница, страстная поборница образовательного и социального равенства женщин. В своей работе «Обоснование прав женщин» (1792), одной из пионерных работ феминизма, она доказывала, что современная ей образовательная система преднамеренно воспитывает в женщинах легкомысленность и неспособность к самостоятельности. Требовала для девочек равных с мальчиками возможностей в сфере образования.

¹¹⁹ Тон Теобальд Вольф (1763—1798) — ведущая фигура в ирландском республиканском движении, активный участник Ирландского восстания 1798 г.

Граттан. По-видимому, имеется в виду Генри Граттан мл. (1789—1859), видный деятель ирландского парламентаризма, как и его отец, Генри Граттан cm. (1746—1820).

¹²⁰ Имеется в виду Бандунгская конференция 1955 г. — конференция 29 стран Азии и Африки; проходила в Бандунге 18—24 апреля. Инициаторы — Бирма, Индия, Индонезия, Пакистан и Цейлон. Осудила колониализм, политику расовой дискриминации и сегрегации. В основе принятой Бандунгской конференцией «Декларации о содействии всеобщему миру и сотрудничеству» — пять принципов мирного сосуществования (панча шила).

¹²¹ Пирс Патрик Генри (1879—1916) — один из лидеров ирландского национализма, поэт и деятель образования. Директор Гэльской лиги (основана в 1893 г.). Выступал за использование ирландского языка как оружия против британского господства.

Член Временного комитета ирландских волонтеров (1913) — контрсилы против Волонтеров Ольстера (военные отряды сторонников англо-ирландского союза). После раскола ирландских волонтеров (сентябрь 1914) стал лидером крайней националистической секции, которая противодействовала любой помощи Британии в Первой мировой войне.

Первый президент Временного правительства Ирландской республики, провозглашенной в Дублине в Пасхальный понедельник 24 апреля 1916 г., и главнокомандующий ее вооруженными силами в ходе антибри-танского восстания, начавшегося в то же день. После подавления восстания предстал перед военно-полевым судом и был расстрелян.

¹²² Йейтс У. Б. Видение: поэтическое, драматическое, магическое / Пер. с англ. Сост., предисл. К. Голубович. М.: Логос, 2000.

¹²³ Гарви Маркус (1887—1940) — активный деятель негритянского движения за равноправие и освобождение от угнетения. Основатель Всемирной ассоциации по улучшению положения негров (the Universal Negro Improvement Association, UNIA). В 1922 г. Гарви был осужден за финансовые махинации на пять лет заключения, после чего утратил авторитет в негритянском движении и умер в 1940 г. в Лондоне в политической изоляции.

М. Гарви придавал большое значение расовой чистоте негров. Доходил до того, что одобрял деятельность Ку-клукс-клана, которая также способствовала сохранению расовой чистоты. Выдвинул программу переселения чернокожих американцев в Африку и создания там государства черных. В одной из своих речей предсказывал коронацию черного короля на африканском континенте, что в итоге способствовало коронации в 1930 г. Рас (принца) Тафари, взявшего себе имя Хайле Селасси I, провозглашенного приверженцами растафарианства живым воплощением Джа (Иеговы).

¹²⁴ Шойинка Воле (Акинванде Воле Бабатунде Шойинка) — нигерийский драматург, писатель. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1986 г.

¹²⁵ До отвращения (лат.).

¹²⁶ Мои Даниэль Тороитич арап, президент Кении в 1978—2002 гг., стал исполняющим обязанности президента, а затем президентом после кончины Джомо Кениаты. В 1982 г. официально установил в стране однопартийный режим (фактически существовавший с 1969 г.).

¹²⁷ Мау-мау — восстание местных кенийских племен, главным образом, кикуйю, против английской практики отъема земли у африканцев. Началось с сер. 1940-х гг.

¹²⁸ Аббатский театр — театр в Дублине, основанный в 1904 г. Возник на основе Ирландского литературного театра (основанного в 1899 году У. Б. Йейтсом и леди Грегори и предназначенного для воспитания ирландской поэтической драмы).

Пасхальное восстание — см. примеч. \

¹²⁹ Цитата из стихотворения «Строки, написанные в минуту уныния» («Lines Written in Dejection»). Пер. Анны Блейз.

¹³⁰ Цитата из поэмы «Среди школьников». См.: У. Б. Йейтс. Плавание в Византию: Стихотворения. СПб.: Азбука, 2007.

¹³¹ Фрагмент из поэмы Йейтса «Под Бен-Бульбеном».

См. его поэму «Плавание в Византию». Йейтс У. Б.

Избранное. М.: Радуга, 2001. С. 208—209.

¹³² Вилайя — административная единица Алжира.

¹³³ Антониус Джордж (1891 —1941) — палестинский писатель и политический деятель, православный христианин ливанского происхождения. Первый историк арабского национализма, работал в Британской мандатной администрации (British Mandate Executive). В 1930 г. ушел с британской службы в знак протеста против дискриминационной политики англичан в отношении палестинцев. Автор книги «Арабское пробуждение» (1938), классического труда по арабскому национализму. Секретарь палестинской делегации на Лондонской конференции в феврале 1939 г. и генеральный секретарь объединенной арабской делегации.

¹³⁴ Туссен-Лувертюр Франсуа (1743—1803), сын роди-телей-рабов, родился в Сан-Доминго. Примкнул в 1791 г. к восставшим неграм-рабам, благодаря некоторому образованию и талантам стал их вождем и помог французским войскам вытеснить из Сан-Доминго англичан и испанцев (1797). За смелость и находчивость он получил прозвище Лувертюр, был возведен в чин генерала, стал главнокомандующим всеми вооруженными силами на Сан-Доминго. При заключении мира между Францией и Испанией первая получила испанскую часть острова, но в действительности весь остров был поделен между Туссеном, владевшим во главе негров северной его частью, и Риго, который во главе мулатов утвердился на юге. В 1798 г. он изгнал с острова английские оккупационные войска, занимавшие с 1793 г. ряд западных районов. После этого между Туссеном и Риго разгорелось соперничество, перешедшее в страшную расовую войну. Туссен одержал верх и установил единовластие. Стремясь освободиться от всякой зависимости от Франции, вынудил генерала Гедувилля с войсками бежать во Францию. В 1801 г. Туссен-Лувертюр провозгласил отмену рабства на всей территории острова, фактически ставшего самостоятельным, и с июля стал его пожизненным правителем. Когда во Франции к власти пришел Наполеон, он вновь послал войска для восстановления французской власти над Сан-Доминго. Туссен потерпел несколько серьезных поражений и отступил в недоступные части острова, вступил в переговоры, был изменнически схвачен, отослан во Францию и заключен в форте Жу (Joux), на швейцарской границе, где и умер в 1803 г.

Дессалин Жан-Жак (Jean-Jacques Dessalines, 1758— 1806) — национальный герой Гаити. Первоначальное имя — Жак Дюкло (фамилию унаследовал от своего хозяина), затем был куплен французом по фамилии Дессалин, который присвоил ему свою фамилию. После революции во Франции Дессалин участвовал в восстании на Гаити, вступил в революционную армию, участвовал в боевых действиях в Испании, дослужился до звания бригадного генерала (1799). Служил под командованием Тус-сена Лувертюра. После ареста Лувертюра Дессалин возглавил антиколониальное восстание на Гаити. В 1803 г. нанес поражение французским войскам. В 1804 г. избран генерал-губернатором острова, 1 января 1804 г. Жан-Жак Дессалин в городе Гонаив провозгласил Акт независимости Гаити, а в сентябре 1804 г. провозгласил себя императором Гаити Жаком I. По распоряжению Дессалина в 1804 г. было уничтожено практически все белое население Гаити. Убит в результате покушения.

¹³⁵ Гастингс Уоррен (1732—1818) — первый английский генерал-губернатор Индии (1773—1785 гг.). Вместе с Робертом Клайвом вошел в историю как основатель колонии Британская Индия. Расширил владения Ост-Индской компании, реорганизовал ее управление и увеличил доходы. Был вовлечен в многочисленные конфронтации с местными правителями, где проявил себя умелым руководителем и организатором.

Фрэнсис Филипп (1740—1818) — английский политический деятель, памфлетист, главный антагонист У. Гастингса.

Длительная конфронтация между Фрэнсисом и У. Гастингсом, занимавшим в то время пост генерал-губернатора Бенгалии, началась тогда, когда по рекомендации лорда Бэринга Фрэнсис был назначен в Высший совет Бенгалии. Итогом ее стала дуэль между Гастингсом и Фрэнсисом, в которой последний был серьезно ранен. После выздоровления Фрэнсис возвращается в Англию, избран в палату общин, где использует каждую возможность для критики Гастингса и его политики в Бенгалии, в чем его поддерживают его друзья Э. Берк и Р. Шеридан. В итоге У. Ганстинг по его отставке и возвращению из Бенгалии в Англию подвергся обвинениям в превышении власти и тираническом правлении. В результате длившегося 8 лет судебного процесса был оправдан по всем пунктам, но приговорен к уплате судебных издержек в размере 67 тыс. фунтов стерлингов.

¹³⁶ Уилберфорс Уильям (1759—1833) — британский политик и филантроп. Известен произнесенной в палате общин 12 мая 1789 г. речью против работорговли.

¹³⁷ Термин «квест», вошедший в русский язык из области компьютерных игр, имеет целый ряд смыслов, что затрудняет его однозначный перевод. Прежде всего, квест — это поиск чего-то (компьютерных разнообразных магических предметов или дополнительных заданий). Однако это еще и поиск-приключение, рискованное предприятие (что и реализуется в игровом жанре разнообразных «бродилок»). У Саида явно присутствуют оба этих смысла, а посему — оставляем термин «квест» без перевода, пусть даже это и влечет за собой ненужные коннотации с миром игр.

¹³⁸ Вежливость (фр.).

¹³⁹ Вопль души (фр.).

¹⁴⁰ Просто-напросто (фр.).

¹⁴¹ ФНО — Фронт национального освобождения.

¹⁴² Один из персонажей романа Ч. Диккенса «Холодный дом».

¹⁴³ Аббас Фархат (1899—1985) — один из лидеров борьбы за независимость Алжира; придерживался умеренно националистических взглядов.

¹⁴⁴ Перенос, сдвиг (фр.)

¹⁴⁵ Эта фраза из «18 Брюмера Луи-Бонапарта» играет ключевую роль в одной из наиболее известных книг Э. Саида «Ориентализм» (СПб.: Русский М1ръ, 2006). Он использует в ее в качестве эпиграфа ко всей работе.

¹⁴⁶ Кангильем Жорж (1904—1995) — французский врач и философ науки, специализировавшийся в области философии биологии и медицины. Оказал влияние на М. Фуко, Ж. Деррида, Л. Альтюссера.

¹⁴⁷ Поэма входит в состав «Четырех квартетов» T. С. Элиота.

¹⁴⁸ Кутзее Дж. М. В ожидании варваров. М.: Амфора. 2005. (Перевод изменен.)

¹⁴⁹ По-видимому, от названия известного клуба «Rotary International», объединяющего влиятельных бизнесменов и ставящего своей целью укрепление международного взаимопонимания и сотрудничества.

¹⁵⁰ Политическая доктрина, выдвинутая в 1845 г. в статье Дж. Л. О'Салливана об аннексии Техаса. В 1846 г. упоминалась в ходе дебатов в Конгрессе, а также служила предвыборным лозунгом президента Дж. Полка [Polk James Knox] применительно к Орегонским землям [Oregon country], а затем приобрела более широкое звучание. Состояла в том, что североамериканцы являются избранным народом, которому судьба предназначила превратить Американский континент в «зону свободы». С началом войны с Мексикой использовалась для обоснования включения Калифорнии и территории современного штата Нью-Мексико в состав США. Затем о ней вспомнили в конце века в период Испано-американской войны (1898) и наконец распространили на Тихоокеанский бассейн и даже на весь мир.

¹⁵¹ В тайне (итал.).

¹⁵² Джебран Халиль Джебран (1883—1931) ливанский, американский философ, художник, поэт и писатель.

¹⁵³ В тексте — «kick ass».

¹⁵⁴ Глэспи Эйприл Катерин (р. 1942), американский дипломат, занимала ряд дипломатических постов в Кувейте, Сирии и Египте. В 1989 г. была назначена посолом США в Ираке и стала первой женщиной-американским послом в арабских странах. Перед Войной в Заливе занимала позицию расширения культурных и экономических контактов с иракским режимом с целью его «цивилизации». Впоследствии была назначена в миссию США в ООН, генеральным консулом в ЮАР.

¹⁵⁵ Университет Айн Шаме (осн. 1950) — третий по времени основания университет в Египте после Каирского и Александрийского университетов.

¹⁵⁶ «Bonanza» и «I Love Lucy» — комедийные сериалы на американском телевидении.

¹⁵⁷ Жене Жан (1910—1986) — французский писатель, поэт и драматург. По-видимому, имеется прежде всего его посмертно опубликованная книга «Prisoner of Love», где содержится его отчет о встречах в палестинском лагере беженцев.

¹⁵⁸ Салих ат-Тайиб (р. 1929) — известный су

данский писатель, проживает в Англии. Наиболее известное произведение — роман «Сезон паломничества на север».

Кинсейд Ямайка (наст, имя Элен Синтия Поттер Ричардсон) (р. 1949) — американская писательница и мастер-садовод, родилась на Антигуа.

¹⁵⁹ 7 октября 1985 г. четверо палестинских боевиков захватили в Средиземном море итальянский круизный лайнер «Акилле Лауро», на борту которого находились 450 человек. Они требовали в обмен на заложников освобождение 50 палестинцев, находившихся в заключении в Израиле. 9 октября после убийства 69-летнего американского пассажира Леона Кингхоффера, пожилого парализованного еврея, террористы сдаются египетским властям. В обмен на освобождение заложников им была предоставлена возможность вылететь из Каира самолетом египетской авиакомпании. Четверка истребителей США, базирующихся на авианосце «Саратога», перехватили самолет и вынудили его сесть на аэродроме в Сицилии. Террористы сдались властям Италии. Однако из-âa разногласий между властями США и Италии остальные пассажиры этого борта, не принимавшие непосредственного участия в теракте, были отпущены. Среди них и вероятный руководитель теракта Абу Аббас. Террористы, ответственные за налет, были приговорены к тюремному заключению. Египет потребовал от правительства США официальных извинений за нападение на самолет.

Абу Аббас в 1996 году принес свои извинения за теракт США и семье Киргхоффера, высказываясь в пользу мирного сосуществования палестинцев и Израиля. Извинения не были приняты.

¹⁶⁰ Sound-bite (букв, «звуковой укус») — расхожие цитаты из речей политиков.

¹⁶¹ Бартлби — персонаж романа г. Мелвилла «Писец Бартлби». См. Г. Мелвилл. Собр. соч. В 3-х т. 1987.

¹⁶² Высокомерие (фр.).

¹⁶³ Валютно-финансовая конференция, проходившая в 1944 году в г. Бреттон-Вудз (США, Нью-Гемпшир). Страны-участники обязались поддерживать неизменный курс национальных валют по отношению к доллару США, который в свою очередь привязывался к золоту ( 1 унция — 35 долл.). Эта система фактически прекратила свое существование в результате кризиса 1971—1973 гг.

¹⁶⁴ Хопкинс Джерард Мэнли (1844—1889) — английский поэт и религиозный деятель, один из видных авторов викторианской эпохи. Был близок с англиканским Окфордским движением, но затем перешел в католичество и вступил в орден иезуитов. Уничтожил написанное прежде и отказался от писания стихов, к которому вернулся лишь в 1875 г. При жизни Хопкинс не заботился о публикации своих стихов. Его наследие опубликовал Р. Бриджес. Впоследствии Хопкинс был признан одним из крупнейших англоязычных поэтов своего времени.

¹⁶⁵ Входит в поэму T. С. Элиота «Четыре квартета».

¹⁶⁶ Роман С. Рушди. Русский перевод: Рушди С. Дети полуночи. М.: Лимбус-Пресс. 2006.

А. В. Говорунов

ОРИЕНТАЛИЗМ И ИМПЕРИАЛИЗМ. МОГУТ ЛИ «ОНИ» ГОВОРИТЬ ЗА СЕБЯ САМИ?

Это уже вторая из основных работ Эдварда Саида, вышедших на русском языке.* Можно подвести некоторые итоги.

Э. Саид постоянно подчеркивал, что ему самой судьбой была предназначена роль посредника между двумя культурами. Он постоянно ощущал себя человеком двух миров: прекрасно образованным и рафинированным представителем мира западной культуры, профессором Колумбийского университета и одновременно выходцем с Востока — «восточным человеком», разделяющим с ним его сильные и слабые стороны, а главное, остро ощущающим чувство горечи и обиды Востока в отношении Запада.

Его судьба — взрывоопасная смесь различных культурных, конфессиональных, политических и цивилизационных путей и традиций. Он палестинский араб, при этом христианин-протестант, получивший образование и значительную часть жизни проживший в Соединенных Штатах, что не могло не отразиться на его восприятии мира.

Позиции ориентализма

Сначала необходимо сказать несколько слов о, пожалуй, самой известной и самой концептуальной

*См.: Саид Э. Ориентализм. Западные концепции Востока. СПб.: Русский К'Пръ, 2006.

его работе — книге под названием «Ориентализм. Западные концепции Востока». По крайней мере без нее не будут в полной мере понятны многие сюжеты книги «Культура и империализм», которая во многом продолжает и развивает поставленные «Ориентализмом» проблемы.

«Ориентализм» — работа во многом скандальная, поскольку подвергает критике всю западную традицию востоковедения. Но также она ставит (хоть и не отвечает на него) вопрос о принципиальных основаниях взаимного восприятия и понимания существенно различных культур — Запада и Востока.

Основная идея в целом проста: на протяжении всей истории взаимоотношений Востока и Запада, начиная от античности, Запад всегда занимал по отношению к Востоку некую ангажированную позицию. Не то чтобы сильно не любил, но как-то недолюбливал Восток, противопоставляя себя ему и всячески подчеркивая взаимные различия.

Исходной точкой такой оппозиции-отторжения Саид вполне справедливо называет Древнюю Грецию и прежде всего период греко-персидских войн. Одним из важных итогов этих войн, длившихся около 40 лет, с 492 по 449 г. до н. э., стал мощный рост самосознания греков в их оппозиции к персам. Греция противопоставляла себя Востоку как носителю противоположных политических и экзистенциальных ценностей: как область свободы тотальной несвободе Востока.

Основной тезис Э. Саида состоит в том, что ориентализм — это не только определенная (и весьма почтенная) академическая традиция изучения восточных языков и культур Востока представителями западной культуры, но и целый культурный (а также идеологический, политический и экономический) комплекс, основывающийся на сравнительно компактной совокупности предпосылок фундаментального и мировоззренческого плана. Суть позиции ориентализма — обеспечение разнообразными средствами (в том числе и средствами академической науки, изобразительного искусства, музыки и литературы) доминирования Запада над Востоком.

Структура ориентализма

Саид настаивает на том, что подобная тенденциозность — не прискорбный недостаток каких-то отдельных работ, авторов или направлений в востоковедении, а многоуровневый и многослойный культурный комплекс, который в целом характеризует традицию изучения Востока и отношения к нему в западном обществе на протяжении большей части его истории. В этот комплекс входят не только политика и экономика (что не требует особых доказательств), но также и гораздо более широкий слой культурных практик, включая научные, академические исследовательские традиции, а также художественные, имагинативные практики: изобразительное искусство, оперу («Аида» Дж. Верди), а также одно из главных событий европейской культуры XIX—XX вв. — роман. Все эти разнообразные практики исходят из общих методологических и мировоззренческих оснований и представляют Восток таким образом, что господство над ним западной культуры выглядит совершенно естественным и даже необходимым актом. Иными словами, ориентализм — это целостная система репрезентаций, имеющая своей конечной целью легитимизировать господство Запада над Востоком.

Саид выделяет ориентализм явный и ориентализм скрытый. Ориентализм явный характерен преимущественно для политики и идеологии, для массового сознания, он лежит на поверхности и в этом смысле не представляет большой проблемы. Его тенденциозность вполне понятна, и ее легко выявить. Скрытый же ориентализм — это совокупность довольно глубоких и зачастую не осознаваемых предпосылок, которые определяют общую традицию восприятия Востока, размышлений и чувств по его поводу. С таким ориентализмом необходимо разбираться более пристально. Впрочем, критический анализ разного рода скрытых предпосылок дискурса составляет важную часть всей современной гуманитарной методологии — от философской герменевтики и практик деконструкции — до литературоведения.

Глубинное ядро в этом комплексе составляет специализированное профессиональное сознание востоковедов. Ведь именно с ними связаны не только профессия, но и призвание — быть мостом, соединяющим цивилизации. Именно они вносят немалый вклад, по мнению Саида, в формирование глубинных основ западного доминирования.

Ориентализм, как традиция систематического изучения Востока, на Западе отсчитывается от решения Вьеннского собора 1312 г. открыть кафедры арабского, греческого, древнееврейского и сирийского языков в Париже, Оксфорде, Болонье, Авиньоне и Саламанке. Но подлинный размах ориентализм приобретает в связи со становлением на Западе цивилизации модерна.

На пути изучения Востока всякого, кто посвятил себя этому занятию, ожидают немалые трудности. Прежде всего нужно освоить восточные языки, что само по себе непросто. Далее необходимо знание истории, обычаев, бытовой и священной истории, особенностей политической традиции и много всяких других довольно специальных знаний, которые трудно ожидать от простого смертного, не посвятившего значительную часть жизни изучению Востока.

В итоге формируется так называемое экспертное сознание, согласно которому эта тема настолько сложна и требует такой глубокой подготовки, что говорить об этом более-менее осмысленно может только эксперт. Все же остальные должны внимать его мнению. И трудно против этого возразить (знающий лучше, чем невежда) кроме того, что эксперты-ориенталисты в итоге формируют своего рода замкнутое сообщество, пропуском в которое является приверженность неким общим исходным принципам и предпосылкам, что и составляет основу скрытого ориентализма.

Э. Саид приводит множество разнообразных и подчас довольно остроумных примеров тенденциозности Запада в отношении Востока, среди которых можно выделить, на наш взгляд, следующие основные методологические черты ориентализма.

1. Использование широких обобщений и сумма-тивного подхода. Одним из методологических приемов, ведущих к формированию искаженного образа Востока, которыми пользуются не только идеология и политика или массовое сознание, но и академические исследователи, являются чрезвычайно широкие суммативные обобщения вроде «арабского ума», «восточного человека», «восточного характера», «восточной женщины» и проч. Причем эти генерализации характеризуют человека Востока далеко не лестным образом в сравнении с человеком западной цивилизации. Восточный человек в итоге одновременно хитер и инертен, по природе своей лжив, ленив, неискренен, коварен, нелогичен, сластолюбив, полон предрассудков, при этом одновременно многословен и не способен на рациональное обсуждение. Но самое главное — он не понимает ценности свободы и склонен к деспотии. В чем-то он похож на неразумного и испорченного ребенка, который нуждается в попечении взрослого — рациональной, объективной, энергичной и деятельной западной цивилизации, которая только одна и может спасти его от него же самого и вызволить из того жалкого состояния, в котором он пребывает ныне, несмотря на все великие культурные заслуги и достижения в классической древности.

2. А-историзм. Степень генерализации подобных обобщений настолько высока, что в итоге Восток характеризуется вне определенного времени и пространства. Суммативные обобщения как правило оказываются и предельно a-историческими. Восток как бы законсервирован и остается в своих принципиальных чертах неизменным на протяжении многих веков («Восток всегда...»). В итоге получается, что Восток следует воспринимать сквозь призму классических текстов, поскольку все остальное — просто результат размывания этих образцов. Мол, все интересное, что было на Востоке — это его прошлое. Современный же Восток — деградация, безумие, коррупция и терроризм.

3. В результате, даже оказываясь непосредственно в странах Востока, исследователь-ориенталист склонен видеть в окружающем не более чем слабый отблеск книжных схем, предпочитая не замечать того, что находится перед глазами. Отсюда следующий порок ориентализма — его текстуальный характер, книжность. Исследователь-ориенталист даже не видит особого интереса в том, чтобы заниматься современным Востоком, поскольку в классических текстах он представлен гораздо полнее и сущност-нее. И даже личный опыт пребывания на Востоке для него оказывается не более чем не слишком удачной иллюстрацией к исходному книжному знанию.

4. Следующая черта, которую ориентализм неизменно приписывает Востоку, — слабая представленность личностного начала (при этом, конечно, речь идет не о правителях и героях, а об общем менталитете). К этому моменту Саид возвращается несколько раз в различных вариациях. Если в жизни человека западной культуры главная задача — реализовать личностный потенциал, культивировать собственное Я, то на Востоке, в представлении ориентализма, продолжают безраздельно господствовать архаический коллективизм, трайбализм и клановость, личность обычного человека не имеет особого значения ни для общества, ни для него самого. Этому также способствует и иной тип демографической динамики, своего рода «плодовитость» Востока, что постоянно подчеркивается при любых описаниях Востока. А потому «восточный человек» — это безликая и безымянная масса, которая, подобно пустынному бархану, волнами приходит и уходит, не оставляя никакого следа. А значит, и жалеть их особенно нечего. (Отсюда невольный экзистенциальный ужас, который Саид так верно подмечает в эссе Дж. Оруэлла «Марракеш» (1939): «Неужели они одной с нами плоти? Есть ли у них имена? Или же они всего лишь часть аморфной смуглой массы и обладают индивидуальностью не более, чем, скажем, пчелы или насекомые на кораллах? Они вырастают из земли, несколько лет помаются и поголодают, а затем вновь уйдут в безымянные могильные холмики, и никто даже не заметит, что их уже нет на свете. Да и сами могилы вскоре сравняются с землей».*)

5. Все это приводит к постоянной ориентализа-ции Востока — подчеркиванию и утрированию различий Востока и Запада (пресловутая логика бинарных оппозиций).

* Orwell George. Marrakech // A Collection of Essays. New York: Doubleday Anchor Books, 1954. P. 187. См.: Саид Э. Ориентализм. C. 388.

«Восток, и в особенности Ближний Восток, еще со времен античности воспринимался на Западе как его великая комплементарная противоположность», — говорит Э. Саид.* Сталкиваясь на Востоке с чем-то новым и непонятным, Запад «справляется» с ним за счет того, что объявляет его «версией» чего-то уже знакомого, т. е. в конечном счете «версией» самого себя. Именно таким образом христианство усваивало ислам — как искаженный вариант самого себя. Восток предстает как извечная и фундаментальная оппозиция Западу и одновременно как его перевернутое, зеркальное отражение. Образ Востока складывался как бы из собственных образов «Запада наоборот».

При этом необходимо помнить, что «Запад» и «Восток» — это, конечно, не географические понятия,** а культурные конструкты, которые задают и канализируют любой разговор о соотношении этих основных цивилизационных стратегий таким образом, чтобы легитимизировать и воспроизводить доминирование Запада в мире.

Подобного рода подход присущ и академическим исследованиям, но в большей степени он охватывает искусство и литературу. Ориентализм в искусстве — отдельная и увлекательная тема обсуждения. Саид уделяет большое внимание отражению ориентализма в художественной литературе — тому, что он называет «имагинативными практиками». В западной литературе можно насчитать множество писателей первой величины, которые были буквально очарованы Востоком. Это Гете, Гюго, Нерваль, Флобер, Фитцджеральд, Эзра Паунд и многие другие.

* Саид Э. Ориентализм. С. 92.

**Саид различает терминологически запад и восток в пространственном, географическом смысле (East—West) и Восток и Запад как культурные конструкты (Orient—Occident).

Важно отметить, что это не только увлечение экзотикой и разного рода диковинками, что, вполне понятно и что в первую очередь привлекает внимание. В подобных репрезентациях Востока, правомерных и неправомерных, существенной чертой проходит также некоторая «зависть» к нему. Восток воспринимается не только как географическая и культурная граница Запада, вызов и угроза ему, но также и как вместилище утраченных или нереализованных возможностей самого Запада. Ориентали-зация Востока — это также и реакция на определенное разочарование от итогов развития самого Запада. На этом фоне Восток предстает (а здесь важен именно имагинативный статус Востока) не только как область великой загадки, неведомых Западу тайных знаний и древних богатств, но и как область великого раскрепощения. Это все, что связано с миром грез и фантазий, вытесняющее реальный мир (вспомним Томаса Де Квинси и его «Исповедь англичанина, любителя опиума»). Но это также тема искусства любви и сексуальной свободы, неведомых Западу. В этой связи интересен эпизод из биографии Флобера, который Саид упоминает несколько раз — встреча с известной египетской куртизанкой Кучук Ханем,* которая произвела на него сильное впечатление. Но и здесь женщина представлена скорее как чудесная машина любви — изощренная и неутомимая, но начисто лишенная личного начала и бессловесная — как и весь Восток в целом.

6. Активизм Запада в отношении Востока. Саид постоянно подчеркивает, что в этой паре Запад—Восток именно Запад играет активную роль. Прежде всего это выражается в самом факте Великих географических открытий, в настойчивых по-

*Как оказывается, это даже не имя собственное, а скорее обозначение статуса этой женщины.

пытках представителей западной культуры проникнуть как можно дальше вглубь таинственного и закрытого Востока, преодолевая подчас немыслимые трудности и опасности (что порождает отчасти странную фигуру первопроходца — авантюриста и исследователя одновременно).

В конечном итоге этот активизм Запада выплескивается в глобальном событии империи, о чем речь еще впереди.

Это также масштабность проектов Запада на Востоке. Египетская экспедиция Наполеона, в которой его армию сопровождала еще целая ученая дружина из представителей различных областей естествознания и гуманитарных наук, которая должна была дать всеобъемлющее и масштабное описание Египта. Саид неоднократно обращает внимание на то, что составленное Фурье итоговое многотомное «Описание Египта» и полиграфически воплощало величие пришедшего на Восток Запада — каждый его том был поистине громадных размеров и сопровождался многочисленными иллюстрациями.

Но, пожалуй, самые яркие страницы, свидетельствующие о масштабности проектов Запада в отношении Востока — это строительство Суэцкого канала. Несмотря на все финансовые злоупотребления, явное преобладание, как бы мы сказали сейчас, пиар-составляющей в сравнении с собственно инженерными проблемами и изрядной доли авантюризма, свойственной Фердинанду де Лессепсу (что в полной мере проявилось в его следующем проекте Панамского канала), Суэцкий канал коренным образом изменил всю ситуацию взаимоотношения Запада и Востока. Запад непосредственно и мощно втягивает Восток в свой уклад жизни. То, что раньше разъединяло, теперь соединяет. Теперь Суэц — не преграда, а средство приближения Запада и Востока, важнейший транспортный канал. Если раньше, как постоянно подчеркивает Саид, характерной чертой описания Востока была его удаленность (а потому относительная безопасность), то проект Суэцкого канала ознаменовал решительный поворот в этой ситуации. Начиная с этого момента Восток сам пришел на Запад, он вдруг оказывается не просто рядом, а буквально внутри самого Запада, что не могло не породить в итоге серьезных проблем.

7. Ориенталист как шпион. Но наиболее ярко активизм Запада в отношении Востока проявился в том, что ориенталисты не только изучали Восток, но и формировали свой предмет изучения, формируя его как рыхлую и податливую массу-глину.

Ориенталист — не только тот, кто не видит дальше своих книжек. В ориентализме ярко представлен также и иной экзистенциальный полюс: фигура, которая как нож в масло входит в рыхлую и податливо-неопределенную реальность и «обминает» ее под себя, под свои задачи, под свои представления о жизни и правильном устройстве мира.

Послевоенный Восток в значительной мере оказывается артефактом Запада, который тот создает в своих целях и в соответствии со своими представлениями о правильном пути не только политико-экономического, но и культурного развития. Это прежде всего целый ряд британских ориенталистов, сотрудничавших с Арабским бюро — среди них Гертруда Белл, Эдвард Лоуренс, Сент-Джон Филби и др.

Лоуренс Аравийский буквально собственными руками и буквально из ничего сумел создать вооруженное восстание арабов в тылах турецкой армии, что оказало значительно влияние на ход англо-турецкой кампании в Первую мировую войну.

Гертруда Белл — «дочь пустыни», женщина с поразительно яркой и трагичной судьбой, глубоко и искренне влюбленная в Восток (и в этом смысле также яркий представитель ориентализма), в значительной мере повлияла на формирование современной политической карты арабского Востока. Она же внесла важнейший вклад в современный строй культурной жизни и стоит у истоков музейного дела в Ираке. Все это были важные шаги на пути формирования арабской нации.

Правда, и сам ориентализм как академическая традиция неоднороден. Э. Саид довольно часто обращает внимание на региональные различия в ориентализме — он различает ориентализм французский и ориентализм британский. В политической сфере все более-менее понятно: Британская империя оказалась более удачным предприятием, чем Французская, поэтому любой разговор на эту тему для Британии означает еще один виток побед, а для Франции — скорее, горькое сознание утрат. Но ориентализм британский и французский различаются также и в академической сфере. В качестве символов таких различий в традиции Э. Саид берет фигуры выдающихся двух ориенталистов — А. Г. Гибба в Англии и Луи Массиньона во Франции. Оба они, безусловно, глубокие знатоки Востока. Но если для Гибба превосходство Запада — неоспоримый факт, то Массиньона всегда привлекала зона контакта и возможные пути сближения Запада и Востока. Отсюда его интерес к фигуре ал-Халладжа.

Но общий вывод Саида остается неизменным: ориентализм — это ангажированный и тенденциозный взгляд на Восток, смысл которого — разного рода и уровня способы обеспечения доминирования Запада над Востоком.

* * *

В принципе, все упреки, которые Э. Саид обращает в адрес ориентализма, заслуживают одобрения и могут быть сделаны в рамках методологии самой западной гуманитарной науки, т. е. ориентализма. Э. Саид неоднократно ссылается на работы М. Фуко, так что его критику вполне можно соотнести с самокритикой западной гуманитарной методологии.

Действительно, любая попытка зафиксировать какую-то беспримесную культурную линию непременно натолкнется на непреодолимые трудности. Все современные культуры гибридны. Саид иронически фиксирует эту ситуацию, говоря об истории «чистой и нечистой». Одна из главных тем современных постколониальных исследований — демонстрация сложного взаимодействия и взаимовлияния различных культур в истории. Всем известен поразительно неоригинальный характер древнегреческой культуры, вобравшей в себя различные влияния культур Ближнего Востока. Правда, важны не только истоки и заимствования (которые несомненны и весьма велики по всему миру, что легло в основу подзабытой ныне концепции диффузионизма в культурной антропологии), но и тот новый синтез, который возникает на основе заимствованных элементов.

Многократно подвергалась критике и методология бинарных оппозиций. Здесь, правда, следует отметить, что все же есть область, где бинарные оппозиции вполне работают. Это то, что касается формирования собственной идентичности и Запада, и Востока как двух различных цивилизационных стратегий. Коль скоро и Восток, и Запад — не географические понятия, а культурные конструкты, формирование собственной идентичности каждого из них предполагает этап экспансии, когда определенная версия идентичности, сложившаяся в локальных условиях, начинает активную экспансию и втягивает в себя другие этнические и культурные области, снимая все прочие различия как несущественные и оставляя только ту основу, которая и составляет костяк нового Я. Однако такой процесс формирования идентичности непременно предполагает еще и осознание собственных границ. Никакое Я не может быть сколько-нибудь определенным, пока не столкнется с тем, что не вмешается в его пределы, с не-Я. В этом смысле Восток — постоянное alter ego Запада, с которым тот сверяет свои достижения и неудачи и с которым постоянно конкурирует. С этим согласен и сам Саид.*

А-историзм исследования — это серьезное упущение и с позиций западной методологии, коль скоро метод историзма занимает в ней начиная с XIX в., ведущее место. И только отчасти подобное отношение можно оправдать тем, что мы соотносим традиционалистски ориентированные общества, где легитимность любого действия ищется в прошлом, с обществом модерна, где повсеместно выходит на первый план идея прогресса. Общество модерна в такой степени нацелено на новизну, что на этом фоне практически любой традиционализм выглядит как полное выпадение из истории и глубокая стагнация (что, конечно же, неверно).

Несколько сложнее ситуация с активностью познающего субъекта. Для послекантовской традиции конструирование своего предмета — необходимый момент всякой познавательной деятельности, включая и естествознание, не говоря уже о гуманитарном познании. Так что этот упрек можно было бы, пожалуй, и отклонить. Но ясно, что все дело в степени этой активности. Ясно, что нельзя подменять предмет исследования собственными фантазиями по его поводу.

*См.: Ориентализм. С. 513.

В целом суть стратегии ориентализма можно резюмировать в понятии репрезентации как вторичном по отношению к презентации процессе. Именно с этого и начинается книга. Саид ставит эпиграфом фразу из работа К. Маркса «18 брюмера Луи Бонапарта»: «Они не могут представлять себя, их должны представлять другие». Именно эта фраза в известной мере является ключом ко всей концепции.

В этом взаимоотношении с Востоком Запад оказывается более активным не только в военном и экономическом отношении, но также и в эпистемологическом. Все, что говорится на Западе о Востоке, говорит сам Запад (и потому говорит в своих интересах). Восток устраняется от артикуляции. Это присвоенная Западом и тщательно им удерживаемая прерогатива говорить о Востоке за Восток и от имени Востока. Следствием этого переприсвоения по сути и является комплекс ориентализма, главным результатом деятельности ориентализма является «доместификация» Востока, формирование некоего симулякра Востока, создаваемого на Западе для нужд Запада и в обеспечение гегемонии Запада.

Любопытным примером власти репрезентации может служить анализ Саидом деятельности французского филолога-востоковеда Сильвестра Саси, воспитавшего целое поколение ориенталистов и в значительной мере заложившего традиции французского востоковедения. Восток в его деятельности представлен преимущественно в виде компиляций, антологий и хрестоматий с тем смыслом, что сам по себе Восток, даже в виде великих стихотворных и прозаических текстов культуры, слишком хаотичен, многословен и невнятен, а потому нуждается в том, чтобы его предварительно обработал и упорядочил ум европейца-востоковеда.

Но в итоге этой в целом оправданной критики остается вопрос: а почему, собственно, Восток не может противопоставить ангажированной и потому неадекватной репрезентации Запада собственную, более адекватную и первичную автопрезентацию? Иными словами, если Запад так явно (или неявно, но совершенно неизменно, на протяжении всех эпох) ангажирован (и, по-видимому, не может иначе), то почему Восток не озаботится тем, чтобы самому выработать собственный более адекватный и аутентичный (но при этом не безудержно комплиментарный, а вполне самокритичный) образ в презентации?

Как с горечью признает Саид, Восток не слишком озабочен этой задачей. Познавательная активность по-прежнему целиком на стороне Запада. Культурная элита Востока либо бездумно воспроизводит основные тезисы ориентализма, либо столь же бездумно отрицает позицию Запада. «Нет ни одного крупного журнала по арабистике, который выходил бы сегодня в арабском мире, как нет ни одного арабского образовательного института, способного бросить вызов в области изучения арабского мира таким университетам, как Оксфорд, Гарвард или Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе».*

Ситуацию еще больше подчеркивает и рецепция самого «Ориентализма» Э. Саида в арабском мире. Она была сугубо идеологической. От автора ждали только обличения Запада, которое в полном соответствии с бинарной логикой самого ориентализма должно было восприниматься как утверждение исламской позиции. Саид говорит об этом с явным разочарованием, называя его карикатурой, посколь-

* Ориентализм. С. 501.

ку весь пафос его книги в том и состоял, чтобы выйти за рамки этой бинарной логики конфронтации.

Несмотря на то что к 1995 г., когда Саид писал новое послесловие к этой книге, «Ориентализм» уже был переведен на множество европейских языков и вышел даже в Израиле, арабский перевод, хоть и был уже давно сделан, так и не вышел из печати, поскольку все издатели требовали убрать тот иной фрагмент с критикой арабского мира.

Действительно, взгляд Запада на Восток пристрастен и ангажирован, и эту ангажированность нужно осознавать и соблюдать меру, не допуская явных передержек. Однако в самой по себе ангажированности большой беды нет, коль скоро современный уровень гуманитарной методологии позволяет оценить и контролировать ее степень. Ведь никакого «закультурного» пространства нет, и в гуманитарном знании позиция, аналогичная естественнонаучной объективности, невозможна. Любое постижение истории предполагает определенные ценностные предпосылки. Это всегда взгляд из какого-то определенного места, чей-то взгляд.

Ориентализм, как его описывает Э. Саид, — это, конечно, европоцентризм. Но такой (осознаваемый и контролируемый) европоцентризм вполне оправдан, правда, до той поры, пока Запад может обоснованно претендовать на мировое культурное и цивилизационное лидерство. Пока Запад воплощает собой наивысшее достижение цивилизации, у него есть основания строить картину мирового исторического процесса исходя из самого себя, как приближение (удачное или не слишком удачное) к тому образцу, который образован им самим и его представлениями о самом себе. Важно только, чтобы такой европоцентризм был в достаточной мере критичен по отношению к себе.

Главное достоинство книги Саида — не только в обличении несправедливостей Запада (на этот раз не только политических, но и дискурсивных), но даже в большей степени в острой постановке фундаментальной темы: каким образом возможно адекватное представление одной культуры в другой, существенным образом от нее отличной?

На первый взгляд, это проблема выбора адекватной познавательной стратегии. Эта тема активно разрабатывалась и в философской герменевтике, и в семиотике, и в культурной антропологии — дисциплине, изучающей многообразие культур. Каждая культура формирует свои коды коммуникации. Степень различия в этой сфере может быть весьма велика, и задача состоит только в том, чтобы тщательно описать эти коды и найти какие-то соответствия с кодами нашей культуры. Эта задача нетривиальна, но в принципе решаема, и культурантропологиче-ская литература полна яркими примерами такого рода. Это работы Р. Бенедикт, М. Мид, К. Гирца и многих других.

Если все дело в полноте наших знаний, и такие острые проблемы современности, как ксенофобия и интолерантность, есть прежде всего результат невежества, тогда примерно ясно, как нужно было бы такие проблемы решать: через образование, развитие семиотических и герменевтических процедур, выстраивания системы опосредований между культурными кодами и поиск хотя бы приблизительных эквивалентов в кодах и реалиях собственной культуры.*

* Именно таким путем идет Рут Бенедикт в своей ставшей классической работе «Хризантема и меч», выстраивая соответствия между различными видами морального долга (гиму и гири и их вариации) и совершенно, казалось бы, далекой сферой от-

Однако именно здесь нас поджидают некие серьезные парадоксы. И первый из них — наличие определенных пределов и границ такого транспонирования и, соответственно, границ понимания. По сути, это кантовская постановка вопроса о трансцендентальных (и мировоззренческих) условиях познания, что само по себе свидетельствует об определенной теоретической зрелости любой дисциплины. Все ли может быть понято из того, что предстоит пониманию?

Если классическая традиция не видит здесь никаких принципиальных барьеров — кроме сугубо временных, связанных прежде всего с неполнотой знания и зашоренностью познающего субъекта, его приверженностью собственным предрассудкам, — то предлагаемая позиция фокусирует внимание на некоторых принципиальных затруднениях. Они связаны прежде всего с фундаментальными пластами, определяющими характер и модус восприятия мира, с мировоззренческими моментами. Именно эти пласты задают характер воспринимаемой картины мира в рамках той или иной культуры, и именно на этом уровне формируется общность или удаленность культур.

Если герменевтическая традиция, уже достаточно хорошо освоенная не только в западной философской традиции, но и интегрированная в разного рода прикладные исследования культур, ориентирует нас на выявление скрытых и явных исходных предпосылок и очевидностей культурного восприятия, то предлагаемый подход фокусирует внимание на том, что статус подобных предпосылок далеко не ношений в американской культуре — сфере денежных обязательств. Выстроив такого рода правила перехода, можно определенным образом транспонировать, как говорят музыканты, схемы отношений, свойственные одной культуре, в схемы другой (см.: Бенедикт Р. Хризантема и меч. СПб.: Наука, 2004).

равноценен. И дело даже не в том, что позиции родной культуры ближе и понятнее исследователю, но в том, что они онтологизируются и приобретают статус картины мира, являющейся в свою очередь условием всех частных восприятий. Эти предпосылки уже не удается отбросить просто так, не разрушая собственной идентичности. Точнее, это такие пред-рассудки, снятие которых грозит разрушением самому рассудку.

Каковы фундаментальные методологические основы диалога с существенно иными культурами и возможности достижения взаимопонимания? Какие методологические схемы лежат в основе такого взаимодействия ?

На мой взгляд, одной из наиболее теоретически проработанных позиций такого рода выступает схема открытия Другого в «Картезианских размышлениях» Э. Гуссерля. Суть ее в том, что результатом анализа моей собственной сферы Я на определенном этапе оказывается открытие в ней многообразных связей, отсылающих меня за ее пределы, и обнаружение в нашем опыте таких особых сущностей, включающих в себя телесно-душевное единство, которые могут быть интерпретированы по аналогии с нашим собственным эго как alter ego. Синтез alter ego осуществляется на основе аналогизирующей апперцепции, или апрезентации, которая сообщает нам опыт переживания Другого. В отличие от эмпирического эго, границы эго трансцендентального могут быть достаточно широки, включая в себя различные варианты ценностей и предпосылок. Но важно, что они никогда не могут быть беспредельными. Рано или поздно в нашей попытке конституирования alter ego мы наталкиваемся на такие позиции, которые никак не можем совместить с фундаментальными структурами нашего эго, что, следовательно, приводит к отказу в восприятии alter ego в его равном со мной статусе. Иными словами, схема alter ego предполагает наличие границ, выход за которые приводит к дискредитации воспринимаемой сущности в качестве равноправного со мной субъекта. Да, данный интенциональный объект весьма похож на человека, но все же не может считаться таковым, потому что не соответствует базовым характеристикам человека, которые я черпаю из самых глубин моего эго. И действительно, именно по такому сценарию обычно разворачиваются самые глубокие и тяжелые конфликты, связанные с восприятием Другого.

Таким образом, получается, что в восприятии Другого я всегда пользуюсь масштабом и эталоном, который у меня всегда с собой, — это я сам. Правда, не мое эмпирическое Я, а Я трансцендентальное, в итоге совпадающее с мировоззренческими границами той культуры, с которой я себя отождествляю. Это означает, что границы такого трансцендентального Я и, соответственно, alter ego довольно подвижны и потому способны расширяться, включая в себя все новые и новые вариации Я соответственно изменившимся представлениям о сути меого трансцендентального Я. Однако они не беспредельны, и в какой-то момент мы столкнемся с тем, что не сможем принять (и понять), не изменяя собственной идентичности. Тот, кто так или иначе вписывается в эти границы трансцендентального Я и которого можно представить как alter ego, тот и есть Другой. Тот же, кто в эти границы не вписывается, тот Чужой, и с ним полноценный диалог в этом смысле невозможен.

Альтернативой понимания Другого как alter ego выступает испытывающая в последнее время серьезные трудности позиция мультикулыпурализма, которая принципиально уравнивает статусы всех культурных субъектов. Кроме того, позиция мульти-культурализма, в большей степени разработанная в политических и юридических моментах, слабее проработана теоретически. В ее рамках вполне возможны теоретические парадоксы, связанные со статусом взаимодействующих субъектов. Если исходить из презумпции многообразия культур, из которых каждая имеет полное право настаивать на собственном взгляде на мир, то мы, оставаясь последовательными сторонниками диалога культур, должны будем допустить существование культуры, которая предельно нам чужда и потому непонятна. Мы должны допустить возможность не только радикальной непереводимости языков культуры (подобно тому как непереводима поэзия) и культурных кодов, но и несоотносимости лежащих в их основе картин мира. Это своего рода мировоззренческая относительность (по аналогии с известной гипотезой о лингвистической относительности Сепира и Уорфа и тезисом об онтологической относительности Куайна).

При этом мы должны были бы стремиться к равноправному диалогу с ней. Больше того, мы должны будем стремиться к такому диалогу культур даже в том случае, если противоположная сторона сама никакого интереса и стремления к диалогу не проявляет. При всей своей гипотетичности — не столь уж редкий сюжет.

Культура и империализм

Тема «Ориентализма» продолжается, но очевидно расширяется и углубляется в следующей крупной работе Э. Саида «Культура и империализм», вышедшей в 1993 г. Теперь предметом исследования выступает не только Восток, но и вообще весь не-ев-ропейский мир, который противостоит Европе.

Проблема соотношения культур получает здесь новое и гораздо более драматичное развитие за счет того, что исследование переносится в конкретные исторические условия. Для понимания темы взаимоотношения Востока и Запада и формирования ими адекватного образа друг друга важно также то, что это взаимодействие происходило не в стерильных условиях академического исследования, не в тиши музеев и библиотек и даже не на археологических раскопах. В последние столетия основной формой этого взаимодействия было глобальное событие империи.

«Век империй» выступает кульминацией активизма Запада, когда происходит мощный экспансионистский выброс и ведущие европейские державы устремляются вовне, осваивая и подминая под себя весь остальной мир в мощной, жестокой и подчас весьма кровавой имперской экспансии. Это событие драматической встречи различных цивилизаций и их очного соперничества.

Если заочный спор о преимуществах различных цивилизационных стратегий может длиться до бесконечности, то в данном случае этот вопрос получает вполне зримое и осязаемое разрешение. Наследники древних великих культур Индии, Китая, Египта, Междуречья, Персии — которые лежат у истоков человеческой цивилизации вообще и которым столь многим обязана греческая культура и европейская цивилизация в целом — сходятся в очном противостоянии с европейской культурой модерна — и терпят сокрушительное поражение! Прежде всего это поражение военное, но очевидно, что за ним стоит не только превосходство военной техники, но и техническое совершенство Запада как таковое, что в свою очередь связано с событием научной революции, а также более эффективной организацией политической системы, системы администрирования и проч., в основе которых лежит опыт рационализации и секуляризации жизни, т. е. в целом все то, что мы связываем с фундаментальным проектом модерна). Цивилизация модерна оказывается гораздо более мощной в конечном итоге именно благодаря своим культурным новациям и преобразованиям, более «энергийной» в смысле Аристотеля. Притом Запад оказался сильнее не в силу тех или иных превратностей военной судьбы или доставшихся волей Провидения природных богатств, а именно благодаря лежащему в основе проекта модерна цивилизационому повороту. Западные империи потому и состоялись, что они оказались более эффективными культурно. Именно на этой основе длительное время цивилизация модерна выстраивала свои репрезентации события империи и всего не-западного мира в целом.

Удел Запада — повелевать и господствовать (не только по праву сильного, как это было в древних империях, но прежде всего по праву культурного и цивилизационного лидера!), задавать направление развития и, возможно, принуждать и втягивать силой в этот процесс другие цивилизационные регионы, которые по каким-то причинам сбились с «правильного пути». Иными словами, на Западе лежит определенная «цивилизационная миссия», воспетое Киплингом «бремя Белого человека» и, по большому счету, ответственность за судьбы всего мира. Удел Востока — быть ведомым, пусть даже против своей искаженной и извращенной неверным направлением развития воли. И тогда подобное распределение ролей в рамках империализма выглядит вполне справедливым: святой долг Востока поделиться с Западом (т. е. по сути со всем миром!) своими природными и человеческими ресурсами, которые в противном случае были бы бессмысленно растрачены.

В этом суть и историческая необходимость империализма, как это виделось с Запада. Причем не только отдельным алчным кондотьерам и безжалостным правителям. И передовая европейская культура — литература, даже философия в лице, например, Гегеля — воспринимала Восток как интересный, но явно не слишком удачный опыт развития духа. Эти ступени Дух, говоря гегелевским языком, уже давно оставил, исторической жизни там уже давно нет.

«Культура и империализм». Название книги звучит как цитата из Ленина. Да книга и в самом деле глубоко связана и с марксизмом в его европейском варианте, и с левым интеллектуальным и политическим движением в целом. Автор постоянно цитирует работы А. Грамши, Д. Лукача, Л. Альтюссера, но также и Ф. Фанона, яркого проповедника насилия как средства преобразования мира.

Но Э. Саида привлекает прежде всего не само событие империи — это слишком большая и слишком болезненная и для Запада, и для Востока тема — сколько отражение темы империи в культуре — как совокупности «лучшего из того, что знают и о чем думают» (М. Арнольд) — и прежде всего в художественной культуре — в европейском романе, изобразительном искусстве и опере. Эта книга, как отмечает сам Саид, написана на основе ряда статей и лекций, появившихся в разное время и по разным поводам, что несколько затрудняет ее восприятие. В этом смысле в работе «Культура и империализм» нет сквозного содержательного единства (как, впрочем, и в «Ориентализме»), а есть лишь единство тематическое: империя и ее соотношение с властью-знанием в стиле методологии М. Фуко.

Центральная тема «Ориентализма» — тема репрезентации — получает в книге «Культура и империализм» дальнейшее развитие в проблеме нарратива — власти говорить и формировать представление. И вновь смысл исследования нарратива в данном контексте — демонстрация скрытого и явного оправдания доминирования Запада в мире. Это также одна из центральных тем в так называемых постколониальных исследованиях — нового дисциплинарного поля, в немалой степени связанного с работами Э. Саида.

Проявляя впечатляющую эрудицию, Саид исследует нарратив европейского романа в его отношении к имперской теме. Его цель — показать, каким образом западная культура формирует у читателя то, что в предыдущей работе было названо скрытым ориентализмом — совокупность частично сознаваемых, а частично неосознаваемых предпосылок и подходов, стилей отношения к теме колоний. Это в значительной мере перекликается с сюжетом об «имагинативных практиках» из «Ориентализма».

Имперская тема становится в XIX в. общим фоном развития не только экономической и политической, но и культурной жизни Запада. Наряду с темой крушения иллюзий и разочарования героя при столкновении с жизненной реальностью ведущей темой европейского романа становится столкновение с не-западным миром. Причем это не только роман об экзотике, но в большей степени нарративы «путешествия в», колониального приключения. Да и в классическом романе нравов о жизни в метрополии, как показывает Саид, тема империи и колоний постоянно витает в истории героев.

Саид обращается к классической литературе в полном смысле этого слова — хрестоматийные произведения из университетской программы: Ч. Диккенс, Джейн Остин, Дж. Конрад, Джордж Элиот, А. Жид, А. Камю, Р. Киплинг. Среди них и завзятые империалисты, как Киплинг или Камю, и критики нравов эпохи, как Остин или Диккенс. Но всех их объединяет принятие темы империи по умолчанию. Осуждая насилие и разного рода эксцессы колониализма, в принципе они ничего не имели против самого имперского предприятия. Как показывает Саид (подчас углубляясь в слишком уж мелкие и несущественные детали), империя в ее зримом или незримом присутствии образует неотъемлемый компонент всякого мышления и даже речи европейского среднего класса.

Как и во всяком гуманитарном исследовании, одним из важнейших методологических вопросов является вопрос необходимого контекста исследования: в каком контексте необходимо рассматривать данный предмет, чтобы получить о нем адекватное представление? В каждую эпоху такой необходимый контекст определяется по-разному, и, собственно, само определение такого необходимого контекста рассмотрения составляет важную часть самого исследования. Понятно, что в зависимости от выбора такого контекста, мы получаем существенно разные представления о предмете. Сегодня, как утверждает Саид, таким необходимым контекстом восприятия проблемы взаимодействия культур выступает контекст империи и ее ближайших и более отдаленных последствий. Невозможно получить адекватное представление о соотношении Запада и Востока, как и о самой западной культуре, не учитывая событие империи. Невозможно читать Остин, не читая Фанона и Кабраля.

Применительно к теме книги исследование власти нарратива в романе обусловлено прежде всего тем, что он принадлежит к доминирующей культуре, что позволяет игнорировать взгляды подчиненной стороны как несущественные, т. е. недостаточно культурные.

Вот некоторые из основных черт западного нарратива в отношении не-западного мира в целом, как их выделяет Э. Саид на примере исследования отдельных литературных произведений.

«Сердце тьмы» Дж. Конрада. Африка — эксцентричная, нерациональная, пассивная, темная сила природы, которую вдохновляет, оформляет и ведет за собой белый человек. Центральным персонажем и подлинным адресатом нарратива в целом неизменно оказывается именно белый человек. Только его восприятие способно внести смысл и последовательность в эту стихию.

«Мэнсфилд-парк» Дж. Остин. Колонии присутствуют в жизни английского общества, как хороший дворецкий — он должен быть, но его не должно быть ни слышно, ни видно. Колонии необходимы, для того чтобы обеспечивать достаток и поддерживать существующий порядок в метрополии. Больше они ничем не интересны. Конечно, творимое на Антигуа в отношении рабов насилие ужасно и может вызвать только чувство отвращения. Но сами по себе колонии — вещь вполне приемлемая.

При всем том колонии занимают важное место в архитектонике пространства метрополии — отчасти именно своим отсутствием, точнее, удаленностью, отсутствием прямого вмешательства в уклад жизни метрополии. Это место «сброса» лишнего человеческого материала: это прежде всего разного рода преступники («Большие надежды» Диккенса), но отчасти и излишек представителей правящего класса — младшие сыновья «хороших» семейств, амбициозные молодые люди, стесненные в средствах, энергичные молодые политики и бизнесмены, да и просто разного рода авантюристы и люди неуемной энергии, которым по каким-то причинам не находится достойного места в метрополии (Куртц и

Марлоу в «Сердце тьмы» Конрада). «Недавно вернувшийся из колоний» загадочный персонаж — типичный романный ход, чтобы оправдать резкую перемену в судьбе героя или неожиданное богатство.

Ориенталистская репрезентация Востока, которая исследовалась в «Ориентализме», здесь дополняется аналогичными по сути дискурсивными ходами в отношении всего не-западного мира. В качестве типичного примера такого симулякра Саид анализирует «миф о ленивом туземце», где, собственно, название уже выступает главной характеристикой образа представителей подчиненной расы. Под разными наименованиями этот образ кочует из работы в работу и широко представлен в имагинативной практике романа. При этом повторяется типичный набор черт «восточного человека»: он ленив и неорганизован, слишком любит деньги, нерационален и погряз в предрассудках, слишком много времени тратит на пустые разговоры и вообще излишне многословен.

Однако в этом анализе имперского нарратива появляются и некоторые новые по сравнению с «Ориентализмом» нотки. Прежде всего это тема «радостей империализма», которая вновь выводит нас на представление о неординарной фигуре первопроходца, «солдата империи».

«Радости империализма» — это удачное сочетание познавательных и административных задач с природными чертами личности участников имперского предприятия. Свойственная им энергия, авантюрная жилка, предприимчивость и инициатива, а также верность принципам и понимание Бремени Белого человека — вот тот положительный образ рядового героя империи, который с такой любовью рисует Киплинг в «Киме». Прежде всего, это сам Ким О'Хара — сирота, сын сержанта ирландского полка Индийской армии и белой матери, но он ведет себя как туземный подросток. Участие в Большой игре удачным образом сочетается для него с природным артистизмом, склонностью к авантюре, переодеваниям, поразительным даром маскировки. Это так похоже на движение бойскаутов, как его понимал основатель движения лорд Баден-Пауэлл — защитников «стен империи»: сочетания игры и серьезного дела, удовольствия и долга.

Поначалу участие в шпионаже для Кима — по большей части действительно просто игра. Но впоследствии он уже вполне осознанно примыкает к миру Большой игры. Но тем самым, как подчеркивает Саид, он встает на путь коллаборационизма, действуя не на стороне того, кого прежде считал своим народом. Однако для самого Киплинга никакой проблемы в этом нет: он совершенно искренне не видел для Индии лучшей доли, чем находиться под управлением Британии. Дело империи — это благо для самой Индии. И в этом смысле Киплинг — убежденный империалист.

Вообще «Ким», как отмечает Саид, очень мужской роман. Это роман о мужской дружбе. В центре его — старик-лама, святой человек, совершающий паломничество в поисках Реки жизни, и его чела, смышленый и обаятельный ученик-подросток. Остальные фигуры индийцев — афганец-торговец лошадьми Махбуб Али и ученый-этнограф Хур-ри-Бабу, — участвующие в Большой игре, хоть и представлены с симпатией, но в целом, скорее, в ироническом плане. Определяет же в итоге жизненную судьбу Кима другой взрослый мужчина — британский этнограф-разведчик полковник Крейтон, в котором вполне органично сочетаются черты разведчика и серьезного ученого. Для Крейтона этнография и колониальная работа плавно перетекают друг в друга, он может интересоваться талантливым мальчиком и как будущим шпионом, и как антропологической диковинкой. Как и Ким, для Крейтона долг и личные склонности счастливо дополняют друг друга. Империя — это увлекательное занятие.

Киплинг, конечно, любит Индию, восхищается ее многокрасочностью, видит многие достоинства населяющих ее народов. Но при этом изображает исключительно западное представление об Индии. Киплинг совершенно искренне убежден, что процветание Индии возможно только в том случае, если направлять ее и руководить ею будет Белый человек, а именно — Британская империя. Какая-либо самостоятельность будет просто губительна для Индии. Сама по себе она лишена формы, слишком хаотична, чтобы обойтись без рационализующей поддержки Белого человека.

И этот сюжет вновь выводит нас на фигуру империалиста. Там были и суровые генералы и губернаторы (вроде Кромера, Бюго и Бразза), умелые и энергичные колониальные администраторы (вроде Керзона), но были и многочисленные солдаты империи, среди которых много талантливых, энергичных, умных и вполне честных людей, которым вдобавок нравилось заниматься своим делом. Конечно, многими колонистами двигала нажива, но было, как неоднократно отмечает Саид, и нечто другое, некая тяга, которая заставляла вполне благопристойных людей «воспринимать империю как долговременную, почти метафизическую обязанность». Перед колонистами стояли исключительные трудности, кроме того, всегда присутствовал количественный аспект: небольшие группы колонистов управляли большими массами туземцев. Имперское предприятие в значительной степени подкреплялось чувством позитивной общности с материнским государством.

И они также составляют существенную часть имперского нарратива, подкрепляя своей энергией тезис о цивилизаторской миссии и «бремени Белого человека». Есть от чего устыдиться, но есть и чем восхититься.

Важный момент имперского нарратива — коллаборационизм и сопротивление.

Разговор этот возникает в связи с двумя темами: допустимость насилия в борьбе колоний за освобождение (к чему призывает многократно цитируемый в книге Э. Саида Ф. Фанон) и наличие сопротивления колонизаторам с самого начала колониального завоевания. Колонизируемый народ так никогда и не смирился со своей участью подчиненной или низшей расы, которая непременно нуждается в управлении со стороны рационального и цивилизованного европейца. Этот тезис отчасти подрывает представление о цивилизаторской миссии. Правда, подрывает не в полной мере, поскольку сопротивление цивилизации — просто еще один признак неразумия туземцев. Яркий пример такого нарратива — небольшой фрагмент в «Киме» Р. Киплинга, где старый солдат, который «который в дни Мятежа служил правительству», воспоминает события знаменитого Мятежа сипаев 1857 г. Саид постоянно подчеркивает, что в английском языке для этого события имеется строго определенный термин — «мятеж» (mutiny), что сразу задает определенную перспективу восприятия; индийцы же называют его восстанием. Но здесь эта версия вкладывается в уста индийца как единственно рациональный взгляд на события, суть которых — безумие и жестокость. В этом и состоит власть нарратива как вариации темы репрезентации — возможности представлять свою позицию как исключительную.

Однако тема соотношения коллаборационизма и сопротивления выводит нас на еще одну чрезвычайно важную, на мой взгляд, методологическую тему — разорванность истории, непременное наличие «двух правд», двух вариантов истории: истории колонизаторов и истории колонизируемых.

«Историю пишут победители, поэтому в ней не упоминаются побежденные» (А. Дрекслер). Несмотря на некоторую скомпрометированность этого высказывания авторством, оно довольно верно передает суть коллизии. Возможность дать собственную версию событий — важнейшая прерогатива победителя любого конфликта, как политического или экономического, так и цивилизационного. Именно такая версия закрепляет и фундирует достигнутую победу, обеспечивая ее легитимность в глазах доминирующего сообщества. И Запад в полной мере воспользовался этой прерогативой и представил собственную связную и последовательную версию события колониальной экспансии, суть которой укладывается в тезис о цивилизаторской миссии. Однако существует и другая версия истории — версия колонизируемых. И она сплошь состоит из несправедливости, жестокости, насилия и крови. (Так, как подчеркивает Саид, предыдущий сюжет с мятежом сипаев для самих индийцев был «национальным восстанием против британского правления, против жестокого обращения, эксплуатации и глухоты к протестам туземцев».) До определенной поры это не составляло проблемы, но в наше время ситуация меняется.

В «Культуре и империализме» Саид вновь обращается к примеру, который уже упоминался в «Ориентализме». Это описания одних и тех же исторических событий — Египетского похода Наполеона, — выполненные с двух принципиально разных сторон. Одно принадлежит Фурье в «Описании Египта», другое — арабскому шейху ал-Джабарти.*

*См.: ал-Джабарти, Абд ар-Рахман. Удивительная история прошлого в жизнеописаниях и хронике событий. Т. 3, ч. 1. Египет в период экспедиции Бонапарта (1798—1801). М.: Изд. восточной лит-ры, 1962. С. 49.

Понятно, что различаются они буквально с точностью до наоборот. Там, где один видит величественную поступь европейского разума и создание последним фундаментального и целостного научного описания Египта, шейх видит кровь, ужас, смерть и разрушение, причиненные вторгшимся врагом. И оба они со своей точки зрения правы!

И так обстоит дело практически со всякой историей, поскольку история — всегда драматичный процесс. Означает ли это, что история обречена, помимо разного рода академических споров и расхождений, на принципиальную расколотость в понимании решающих исторических процессов, каковыми были контакты Запада и Востока, в особенности в «век империй»?

С точки зрения колонизируемых — героическая борьба народа за свои права, которая начинается с самого начала европейской экспансии и долгое время выглядит совершенно безнадежной, но в конечном итоге правда торжествует. Но вслед за этим начинаются неминуемые эксцессы национализма, поскольку наиболее распространенной политической формой обретения независимости было национальное государство. Саид с горечью говорит о многочисленных издержках национализма. Правда, он считает, что это неизбежная плата за переходный период.

С точки же зрения метрополии — и ее «цивилизаторской миссии» — все это выглядит как черная неблагодарность туземцев, которые просто не в состоянии в силу своей дикости оценить те блага цивилизации, которые раскрываются перед ними в результате колонизации.

Сходные процессы наблюдаются и в литературе. В качестве важного мотива культуры сопротивления Саид упоминает многочисленные попытки «вернуть утраченную власть над регионом» в латиноамериканских и карибских версиях «Бури» Шекспира, написать новые книги Просперо и открыть новую историю Калибана. Это борьба за нарратив, «страстный спор с Шекспиром за право представлять Карибы». И в это новом нарративе на первое место выходит уже не Ариэль, а Калибан, как «главный символ гибридности».

Если соотнесение разнородных дискурсов невозможно во всем их объеме, то нужно искать точки пересечения.

Выход, который предлагает Саид, представляет интерес. Он использует музыкальный образ контрапункта, когда в развитии нарратива, как при развитии музыкальной темы, один пункт, одна позиция непосредственно сопоставляется с другой. Но что нам это может дать, кроме понимания их полной противоположности ?

Могут ли субалтерны говорить за себя сами? До сих пор вся их речь была лишь бессвязным набором звуков, как речь Калибана. Это был протест, но протест, заключавший в себе лишь ярость и ненависть, протест, лишенный каких-либо признаков логичности. Либо выплеск гнева, приводящий к безумству насилия, либо плач побежденного. И это было одним из важных аргументов в пользу «цивилизаторской миссии» — отсутствие (или даже невозможность) членораздельного и внятного голоса субалтернов. «Покажите мне зулусского Толстого», — приводит Саид высказывание неназванного американского интеллектуала как показатель фундаментальной культурной пропасти, разделяющей колонии и метрополии. Так могут ли они говорить за себя сами?

Ключевым моментом, по мысли Саида, выступает появление не-европейского романа. Это произведения В. С. Найпола, Тони Моррисон, африканская литература Алекс Ла Гума, Воле Шойинка, Надин Гордимер, Дж. М. Котзи. Эме Сэзера, Чинуа Ачебе.

Причем это уже насколько массовый процесс, что его невозможно игнорировать при исследовании западной культуры. Даже оставляя в стороне вопрос о собственно художественных достоинствах этих произведений (хотя многие из них удостоены престижных литературных премий, в том числе и Нобелевской премии по литературе), возможно, еще более важен сам факт их появления. Это та форма, в которой побежденные овладевают языком победителя. Появляется альтернативная версия истории, выраженная легитимным для метрополийной культуры языком. Если раньше западная культура обладала «естественной» монополией на нарратив и репрезентацию всей ситуации в мире, включая и постижение Востока, то теперь прежние побежденные не просто выражают недовольство сложившейся ситуацией, но делают это в культурной форме, которая находится в русле наивысших культурных достижений самого Запада. Коль скоро язык метрополии остается доминирующим дискурсом, получается, что единственная возможность заявить свою версию событий и свой взгляд на мир — выразить его языком европейского романа или поэзии. Только в этой ситуации западный дискурс не сможет игнорировать появление новой версии событий, только в этой ситуации диалог становится неизбежным событием.

Это важный и методологический момент. Собственно, только таким образом можно получить ответ на вопрос, оставшийся без ответа по прочтении «Ориентализма», — почему Восток не может представить собственную аутентичную презентацию? Именно в виде не-европейского романа Запад получает своего Другого, свое alter ego. Единственный шанс субалтер-нов быть услышанными — это заговорить языком наиболее «энергийного», доминирующего дискурса — языком западной культуры культуры.

Правда, и этот процесс неизбежно оказывается драматичным: ведь говорить языком поработителя — это форма коллаборационизма.

Саид ярко говорит об этом на примере европейской колонии — Ирландии. Хотя сегодня Ирландия — член Евросоюза, сравнительно недавно ее статус в Британской империи немногим отличался от статуса заморских колоний. Только колонизация ее началась на несколько веков раньше. И все те нарративы, которые теперь относятся к Востоку, первоначально были направлены в сторону вполне европейской страны — Ирландии. История британо-ирландских отношений полна весьма непростых коллизий. Но несомненно и другое — именно ирландская культура дала целый ряд великих европейских литераторов — прежде всего Дж. Джойса и У. Б. Йейтса. Именно их творчество позволило представить ирландскую культуру и позицию ирландцев как неотъемлемую часть культуры Запада. Правда, при этом появляется новый и довольно драматический момент — сам факт говорения на английском языке. Саид справедливо обращает внимание на сцену из «Портрета художника в юности» Дж. Джойса, где Стивен Дедал говорит о почти физическом мучении, которое доставляет для ирландского писателя необходимость говорить и писать по-английски.