Купол Экспедиции

16.

В некотором смысле я все же дождалась признания. В последний полевой день суровый Ермаков объявил, что весь сезон держалась молодцом. Даже не ожидал, что кисейная барышня не отравит экспедиционный аскетизм своими капризами.

Однако гармонию я все-таки умудрилась нарушить, и как ни странно, именно в этот день. Возможно, это было неосознанной истерической реакцией на окончание счастья, но я устроила настоящий кухонный скандал. Дело в том, что остатки медвежьей туши, которые мы таскали с собой последние две недели, издавали совершенно недвусмысленный смрад, а очередной супчик откровенно горчил. Я демонстративно вылила его в речку к великому негодованию голодных мужиков. Сваренный из остатков провианта экстремальный «кондёр» содержал горстку сушеных овощей, вытряхнутых из пустых мешочков круп и кое-какой подножной зелени, но мясо в нем отсутствовало. Мне такое варево нравилось гораздо больше тухлого медведя, но мужики выглядели сумрачно и разговаривали со мной сквозь зубы. Борис, правда, пытался сгладить ситуацию, сварганив из остатков муки какие-то лепешки, но радости это не добавило. Последнее чаепитие прошло в неприятном молчании.

Долго не могла заснуть от ощущения дисгармонии, мною же и спровоцированной. Виталька давно похрапывал, я же мучилась раскаянием, пока последствия выпитого чая не заставили вылезти из палатки. Хотя названные братцы уже крепко спали, деликатность заставила меня отойти подальше.

Ночь была беспросветно темной, я наугад добрела до близлежащих кустов. И тут меня осенило, что завтра буду ночевать уже на вулканостанции, и мне захотелось прочувствовать последнее общение с дикой природой.

Я стояла в полной и совершенно ирреальной темноте, речка шумела так, что заглушала все ночные шорохи. Отчетливо пахло осенью, и, кроме обоняния, нечем было прильнуть к миру. Но мне и этого хватало. Возможно, совсем улетела бы в область счастливых грез, если бы не дуновение звериного запаха, укол смутной тревоги, вдруг превратившийся в неподдельный ужас. Ледяные мурашки побежали по спине — меня сверлил дикий и недобрый взгляд. Речка шумела, скрадывая шорохи, и я не могла понять причины страха. На совершенно ватных ногах вернулась к палатке, заползла в спальник и провалилась в кошмарный сон. Утром, когда все пили чай и веселились в ожидании конца приключений, я отправилась к давешним кустикам в поисках ответа и нашла там свежие медвежьи следы и кучку помета — зверь действительно глядел мне в спину из темноты, дышал совсем рядом, и кто его знает, что при этом думал.

Мироздание не собиралось наказывать — только предупредило.

Я все поняла.

Через тридцать лет я с ними наконец увижусь — так странно, в пяти остановках от моего дома и как раз тогда, когда я раскрыла тетрадь. Но встречают меня только двое. Виталий умер несколько лет назад. Не смог приспособиться к обстановке, объясняет Шеф. Очень прозаично — не смог приспособиться. К вулканам, медведям и лошадям мог, а к нынешнему беспределу не смог. И тут я понимаю, что его-то мне больше всех и не хватало.

Поэтому у нас грустное застолье. Но постепенно расслабляемся, начинаем вспоминать смешное.

— А помнишь, как ты Виталю достала? — веселится Шеф.

— Ей-богу, не помню.

— Ну, как же, как же, он еще утром вылезал из вашей палатки и орал: «Меняю Флэсси на банку сгущенки!»

Правда ничего не помню. Вытеснение какое-то.

— А почему это?

— Флэсси, ну ты все такая же, — смеется Билл. — Это, понимаешь, чисто мужская проблема — весь сезон спать в палатке рядом с девушкой, но чтобы ни-ни! Это ж какую силу воли надо!

Теперь уже смеюсь я. Какую силу воли! Три месяца не замечала никакой проблемы.

Жалко Витальку.

…………………

Иду домой по темной улице. Мне было хорошо — просторная квартира Шефа, его жена — плотная, немолодая, величественная в своей роли гостеприимной хозяйки, три богатыря-сына, каждый на голову выше отца. Покой и основательность. Грустный взгляд Билла — почти шестидесятилетнего, с грубыми тяжелыми руками слесаря и таким же, как раньше, печальным и понимающим выражением красивого лица.

Они были тогда молодцами. Мою восторженную нелепость, девичью непосредственность, трепет и жар — ничего они не спугнули. Хохмя и ворча, придираясь и подтрунивая, не дали своей мужской природе, азартной и победительной, устроить охоту, загнать в ловушку, показать свою силу. Ни словом, ни взглядом. Как братья. Ничего я не понимала, обижалась. Гармонии мне, видите ли, не хватало. А ведь они мне эту самую гармонию и обеспечивали все три месяца. Вытри слезы, дура.

Это место мне снится часто. Дорога (хотя там не может быть никакой дороги) идет вдоль серо-желтого склона конической горы, ее сыпучую монолитность протыкают большие конусы кроваво-бурого цвета и еще желтые поменьше, между ними серные выцветы, курящиеся из трещин дымки и запах, как в преисподней. Ни травинки. Иногда дует ветер, он несет песок, колет глаза и чуть завывает, задевая об острые торчащие камни. Странная смесь покоя и тревоги, утешения и опасности. Здесь всегда должно что-то произойти и никогда ничего не происходит.

Да нет, все уже произошло.