«А зори здесь громкие». Женское лицо войны

ВАРГИНА Зинаида Васильевна

Война меня застала на Звенигородской улице, угол Загородного проспекта. Жила я там на территории военной части, поскольку я работала в Медицинском училище имени Щорса. После того как началась война, начались обстрелы. Там как раз Витебский вокзал, и по нему все время стреляли и бомбы бросали. У нас все время зажигалки сыпались, потому что у нас одноэтажный дом был, деревянный. Все эвакуировались. Нас осталось двое, это я и женщина, которая у нас работала дворником. Больше никого. Медучилище наше эвакуировалось. Когда мне предложили, то я отказалась, сказала, что пойду на фронт. Мне говорят: «Как хочешь. Будет трудно». Я говорю: «Я знаю, что будет очень трудно, но все равно останусь». И вот началась эта беготня в бомбоубежища. Дворничиха эта меня все время просто за руку таскала в это бомбоубежище. Но у меня какая-то истерика была тогда. Я не иду в бомбоубежище, обхвачу столб и стою. Она все равно меня утащит туда. Я соберу вещи, какие — не помню, потому что в истерике, сяду посреди дороги, сижу и хохочу. Вот такая у меня была истерика. Потом мне все это настолько надоело, что я сказала, что я больше туда не буду ходить. Но потом она меня притащила. Потом я сама пошла все-таки. Не знаю, что там случилось — был то ли сильный артобстрел, то ли авианалет, и меня волной как дало! Я в дрова улетела, и лежала там. Меня долго искали, я там лежала без сознания. Ничего не помню, привели меня домой, и я сказала: «Больше я никуда не пойду, здесь буду умирать».

После того как с Ханко эвакуировалась дивизия, еще бывшая в то время бригадой, к нам во двор попали командиры этой части. Генерал, заместитель по политчасти — ходили и узнавали, где что. Пришли они, я говорю: я такая-то и такая-то, осталась одна, не эвакуировалась. Мне сказали, что война скоро кончится, через три месяца. Но тяжело пришлось. Мы уже начали голодать, и только благодаря какой-то другой части, которая там рядом стояла, нам удалось как-то прожить. И я попросилась в медсанбат. Там во дворе ходили командиры, чем-то занимались, я подошла и говорю: «У вас хотя бы дуранды нет?» Они говорят: «Есть». Принесли немного. Все, что у меня было, я за эту дуранду отдавала. Эту дуранду я намачивала и жарила. Только этим я жила. Когда этот генерал пришел, я его попросила: «Возьмите меня в армию. Хоть медсестрой, хоть кем. Мне неважно кем». И так меня взяли в армию. Генерал этот пообещал поговорить с командиром медсанбата. Правда, когда я туда пришла, это был еще 81-й госпиталь, а потом стал 70-й медицинский батальон. После этого пошла 2 января 1942 года в армию.

Началась моя служба. Мы стояли на Международном проспекте (ныне Московский проспект) в Артиллерийском училище до марта месяца. В марте месяце нас перебросили в Парголово. Но там было вообще страшно. Когда мы приехали и стали располагаться, оборудовать палаты, пришли мы в дома. А дома были деревянные, и там было что-то невероятное. Там дети — дети были в бочках засолены. Все люди лежали умершие. Все мы выносили оттуда, все мыли. Стали жить. Работа у нас там была та же самая, больные поступали, все как обычно.

Я была медсестрой, мы еще учились дополнительно — и на Международном проспекте, и в Парголово, пока там было спокойно. Сдавали экзамены, все как обычно. Присваивали звания, мне присвоили младшего сержанта. Потом сержанта.

Потом в сентябре 1942 года, когда началась Тосненская операция, к нам начали привозить раненых. К тому моменту у нас уже палатки были построены, все готово. Вы знаете, я как посмотрела на раненых — у кого челюсть полуоторвана, у кого рук нет, у кого ног, у кого голова еле-еле держится. Мне так было плохо, я упала, потеряла сознание. Прибежал командир нашего медсанбата Макаров, начальник медслужбы, заместитель по политчасти. Дали лекарство, я пришла в сознание. Макаров мне и говорит: «Зина, может быть, ты и не сможешь работать?» Я как-то сразу очнулась, говорю: «Что значит — не смогу? Я должна работать, и все. Больше со мной этого не случится». Это было в первый и в последний раз со мной, крови нанюхалась. После этого я стала работать, все нормально, внимания не обращала. Работы было очень много. После этого был прорыв блокады, потом мы переехали в Морозовку. Там тоже было много работы, но я уже работала быстро, нормально работала. Привыкла. Все это прошло, работы было много, раненых было много. Не знаю, как мы столько могли работать — по двадцать четыре часа в сутки работали. Питания нормального не было, только чай с хлебом перехватывали, и все. Только иногда была горячая пища. По весне ходили, собирали крапиву и щавель. Работали мы и носили иногда даже раненых, потому что не хватало санитаров. Раненых привозили сразу помногу, по несколько машин. Их же нужно быстро разгрузить. Потом нужно их куда-то быстро определять. Смотрели, куда ранение, грудная клетка, животы, голова, ампутация, все эти шли в первую очередь. Спать мы даже не могли, ведь в палатках все! Ноги мокрые, холодно, сама трясешься. Я там почки себе простудила еще. Ведь и зимой в палатках, а печками ведь улицу не натопишь! Мы же все уходили из этой палатки, кому топить-то? Приходили на несколько минут вздремнуть, ложишься, трясешься, встаешь, и опять работать. Вот такая была работа.

Я была в сортировочном отделении и причем работала почти все время одна. Хотя у нас была врач сортировочного взвода, я почти все время была одна. Со мной работал Хомицын только. Врач, Беспрозванная, всегда уезжала и говорила: «Зина, ты справишься». Во все операции она уезжала, не только когда были на отдыхе. Мне нужно было послать всех больных — кого в операционную, кого в эвакуацию, кого в отделение сразу. Я справлялась более-менее.

Когда я работала там, все время приходил один художник и писал мой портрет. Потом он мне говорил: «Ваш портрет вы увидите после войны в Доме офицеров, в музее». Я один раз его видела.

Потом я уже была в терапевтическом отделении. Поступало много раненых, они все грязные приезжали из окопов. Лежали они там на передовой, чуть ли носом землю не копали. Нужно было их всех привести в порядок. Вначале мы обмывали их всех, потом переодевали, приводили в божеский вид. Кто кричит: «Сестра, утку, судно и попить сразу!» Я в ответ: «Только не все сразу». Как это можно все три вещи сразу. Ну вы же знаете, какие раненые и больные могут быть. Конечно, мы не справлялись. Кто судно кричит, кто утку. Со мной еще работала санитарка, она говорит: «Я же не могу справиться, их так много!» Я говорю: «Так, давай в обе руки бери, я тоже в обе руки посуду возьму, пошли работать». Работа была неблагодарная, но все-таки мне эта работа нравилась, потому что я с детства мечтала быть врачом. Но не получилось, потому что после ранения я только по госпиталям находилась.

Когда сняли блокаду, я помню, что нас направили в Прибалтику, под Нарву. Мы как раз расположились напротив кладбища. Там притаились эстонцы и немцы. Все время снайперы били. Очень много стреляли. Потом где-то под Нарвой меня тяжело ранило. Я пришла на смену, раненые начали поступать. Один меня спрашивает: «Сестра, а вы были в полку?» Я говорю: «Нет, а что?» — «А у нас сестра в полку есть, похожа очень на вас». Я говорю: «Нет, на передовой я не была». — «А ранены были?» Я говорю: «Не была, так буду». И в это время был большой обстрел, и меня тут же ранило. Я тут же упала, меня скорее на но-силки и в операционную. Я долго не отходила, потом в операционной все-таки пришла в сознание и слышу, хирург говорит: «Она не будет жива, у нее проникающее ранение в череп, все». Я думаю: «Жизнь моя кончилась, все». Ничего не стали делать, просто перебинтовали. Сразу эвакуировали. Сначала на санях, меня положили между двумя красноармейцами. Когда ехали по Нарве, был опять обстрел, и я одна осталась жива. Всех убило, пока везли. Привезли меня на ППМ, там мне бинты крутили-крутили, но не стали ничего делать. Мне уже головы стало не поднять, потому что контузия была, голова болела страшно. В общем, довезли меня до санпоезда, в санпоезде места нет, я сказала, что согласна просто на полу. Такие боли были, что я рада была и на полу лежать. Привезли меня в распределитель и говорят: «Что это столько бинтов у вас?» Я говорю: «Не знаю, это мне все в полевых госпиталях только бинты на голову наматывали, ничего не делали». Привезли меня на Бородинскую, там женский госпиталь был развернут в школе. Привезли меня туда уже в почти два часа ночи. Поскольку у меня было такое ранение, с которым они столкнулись впервые — один осколок попал в ухо, а второй — в затылок, там дырка была, то они быстро вызвали профессора Давиденского, и он начал меня туда-сюда осматривать. Делал снимки и в конце концов обнаружил эти осколки. Санитары, которые там были, уже отказывались: «Профессор, мы не можем больше таскать, она такая тяжелая». Он им отвечает: «Ребятушки, в последний раз, я уже придумал, что делать». Он сделал рентген, засунул мне руку в рот и нащупал этот осколок. Он застрял во рту в левой челюсти. Через ухо прошел и расположился в челюсти. А один осколок в затылке. Говорит: «Вы сможете постоять?» Я говорю: «Постою как-нибудь». Осмотрел меня и говорит: «Все, несите ее в палату, завтра будем делать операцию». Какое завтра, когда было уже четыре часа ночи? Утром привезли меня опять в операционную, и он хотел мне челюсть снаружи разрезать, чтобы вытащить осколок. Я говорю: «Нет, профессор, я это вам не дам делать». Зачем, говорю, вам меня уродовать, когда можно операцию через полость рта сделать и осколок оттуда вытащить. Он говорит: «Что?!» Я говорю: «Ничего! Осколок надо через рот вытаскивать, не надо мне всю щеку разрезать». — «А кем ты работаешь?» — «Медсестрой». — «Ну тогда понятно», — говорит. Я говорю ему: «Я же молодая, всего двадцать два года. Зачем же вам меня портить так?» Он в ответ: «А я-то, старый дурак, и не догадался бы». Я говорю: «Да все вы догадались, только вам ведь нужно все побыстрее сделать, и все».

Сделал он мне эту операцию. Операция проходила как? Три раза сознание теряла, потому что без наркоза, анестезию сделали небольшую. Вытащил он мне этот осколок изо рта и показывает. Этот осколок был прямо как ключ загнутый. Говорит: «Вот какой у тебя там осколок лежал!» Я в ответ: «А вы хотели мне такой осколок снаружи вынимать!» Он говорит: «Ну все понятно, боишься, наверное, что тебя замуж никто не возьмет». Я говорю: «Не знаю, возьмут или не возьмут, но не надо молодых девушек портить. Делайте все как положено». В общем, привезли меня в палату и назначили врача, чтобы она дежурила у меня круглосуточно. Они по очереди дежурили, потому что со мной могло случиться в любой момент что угодно. Нерв поврежден, контузия, ни сесть, ни лечь, ничего не сделать… В общем, дежурила она.

Прошла неделя, я стала вроде бы выздоравливать, врач ушла. А девчонки, которые там со мной лежали, говорят: «Пошли вместе в кино на четвертый этаж». Пошли мы, а там я сознание потеряла. Притащили меня обратно, прибегает опять этот профессор, врачу нагоняй, и мне то же самое: «Вы что? Вам же еще нельзя двигаться, нерв поврежден». Потом все нормально стало, стала выздоравливать. Два с половиной месяца прошло, меня готовили к выписке. Выписали меня и увезли в запасной полк. Ребята из моего медсанбата на пять минут опоздали — приезжали меня забрать, но не успели. Запасной полк был под Ленинградом, привезли туда нас вдвоем. Там землянки, воды полно, нары низко. Положили хвои, халаты больничные, и шинелями накрывались. И как встаем утром, так ревем вдвоем, как коровы. Старшина приходит, и говорит: «Вы что тут ревете? Девчонки там ходят развлекаются, а вы что?» Потом нас вдвоем определили в медсанчасть, я работала врачом, а вторую санитарку забрали вскоре в санпоезд. Я работала одна, врач уезжала, только давала мне инструкции, кому и как делать инъекции. Пробыла я там месяц, потом мне сделали палатку на улице, не в землянке с водой. Топчан, чтобы спать, столик, часового поставили. Иногда ко мне приходили больные на перевязки.

Вызывает меня как-то раз командир этого запасного полка и говорит: «За вами приехали из вашего медсанбата». Они меня проводили, подвели к этому солдату, начали готовить меня к отправке. Я опять была одна, врач опять была в Ленинграде. В общем, уехала я оттуда. На перекладных и пешком отправились. У меня ноги распухли, то посидим, то подвезет кто-то немного. Это уже было на Карельском перешейке. Там тоже был какой-то бой. Они принесли мне какие-то тапки большие, и я в них работала. Вот так до самого конца. Была представлена к Красной Звезде, но ее не получила. Тогда я еще была молодая, мне все равно было, что я получила, а что не получила. Когда война кончилась, 25 июля нас демобилизовали, и я вернулась в Ленинград. Квартира моя была занята, и мне нужно было заново всю мою мебель и вещи искать.

Пришлось мне в общежитии прописываться. Потом пришел суженый-ряженый, повел в ЗАГС и повез меня на родину свою, на Украину, и так закончилась моя эпопея. Потом получили мы комнату в Ленинграде. Во всяком случае, эта война никогда не забудется. Никогда.

(Интервью Б. Иринчеев, лит. обработка С. Анисимов)