«А зори здесь громкие». Женское лицо войны

ОВСЯННИКОВА Тамара Родионовна

В 1940 году я окончила 7 классов 30-й железнодорожной школы в поселке Петрославянка (это бывший Павловский район) и поступила в авиационный техникум, который стал впоследствии называться авиационный приборостроения. 22 июня, в воскресенье, я готовилась к последнему экзамену по тригонометрии. В час дня по радио выступил министр иностранных дел Молотов и объявил о том, что началась война. Мы уже чувствовали, что будет война. Конечно, я сразу засуетилась, побежала к соседям, к моему однокласснику, Вовке Щербакову, говорю ему: «Вовка! Слышал?! Война началась!» Он отвечает: «Я уже слышал».

На следующий день мы поехали сдавать экзамен по тригонометрии. Мы думали, что теперь экзамен нам сдавать не надо, но экзамен приняли, и я получила четверку. А во дворе техникума, что на Благодатной улице, уже было очень много студентов старших курсов, записывающихся в народное ополчение. Больше я в техникум не попала.

Начали мы работать в совхозе «Большевик», сначала на заготовке сена, я была на конных граблях. Сено в валки сгребали. Это был июль месяц. И в июле же нас направили на рытье траншей в Федоровское, что под Павловском. Там мы немного порыли, нас оттуда сняли, и немец начал бомбить Славянку. Летали самолеты очень низко, а наших самолетов мы не видели. От совхоза «Большевик» к Славянке шла раньше дорога грунтовая. Как-то раз ребята шли по ней в магазин за хлебом, немец обстрелял их, и трое детей погибли. В сентябре месяце в Славянку стеклось много, как называли их женщины, окопников. Все сено, которое заготовили в скирдах, было по траншеям разбросано. И началась бомбежка, через Славянку летели самолеты на Ленинград. Сильно немец бомбил 8 сентября, самолеты шли так, что не было видно и неба даже — так их много было. Мы тушили эти зажигательные бомбы с братом на крыльце. Я осталась невредимой, а вот мой брат Василий, младше меня, 28-го года рождения, был ранен, причем серьезно. Зажигательная разорвалась, и в голову, и в ногу, и в плечо попало. Его отправили в больницу в Ленинград.

Мы выехали из домов в так называемый третий Ручей, где сейчас южная ТЭС. Там построили землянку и жили в ней. Сильно немец бомбил Славянку 16 сентября, много было раненых и убитых, и военных, и наших, деревенских. Правда, жили мы в этих землянках до Нового года, все разъехались, а мы последними остались. Родители мои были уже пожилые, отец пошел в сельсовет, там ему выделили лошадь с повозкой, и привезли нас в дом. В квартиру, где были все стекла выбиты и ничего не было. Забили окна фанерой и начали зимовать. Голод. Я вам скажу, что такое голод. В ноябре отец принес мясо, сказал нам, что подстрелил ястреба на охоте. Сварили, съели. Оказалось, что это кошка была. Ничего, мясо нормальное. У нас еще собака была охотничья, так в ноябре много людей приходило, просили продать собаку. В результате мы ее сами съели. Мясо по вкусу было похоже на баранину.

У нас в совхозе было три девочки из детского дома, они к началу войны достигли шестнадцати лет, дали им комнатку, где они жили и работали. Все три умерли в первую блокадную зиму. У последней девочки, когда она умирала, безумные такие глаза были, не видящие ничего.

Я помню, что лошадей всех съели, даже раскопали могилы лошадей, которые были захоронены, и могилы свиней, которые были захоронены еще в апреле 1941 года (у нас тогда случилась эпидемия, и много скота пришлось забить и захоронить). Все это раскопали и съели. Прогнившее мясо долго отваривали, прежде чем есть, — это выводило токсины. Можете себе представить, какой запах от этого стоял в поселке. Кто съел это, тот остался жив.

Голод пережили, совхоз потихоньку начал работать в феврале 1942 года. Меня и еще трех женщин в феврале председатель совхоза Кочетков Федор Тимофеевич откомандировал в Ленинград за семенами. Мы взяли два мешка, саночки и пешочком пошли вдоль железной дороги от Славянки. Мосты мы обходили, потому что они охранялись. Дошли до Обводного канала. Ленинград меня поразил: кучи мусора, ледяные горки, народу очень мало. Мы дошли до Сенной площади, получили там два мешка семян — мешок семян свеклы и мешок турнепса — и двинулись обратно. Часов в двенадцать ночи прибыли домой.

В совхозе тем, кто работал, давали прибавку небольшую, суп какой-то, не помню даже из чего. Весной пришла женщина-агроном, появились две лошади, начали пахать. Трактора не было. Распахали, парники засеяли, все сделали, как надо. Я работала сначала простой колхозницей, потом меня взял к себе председатель совхоза. Я была и делопроизводителем, и пропиской ведала. У нас в колхозе стоял 952-й полк, и 22 июня 1942 года я отпросилась из колхоза в армию.

Наша дивизия сформировалась 4 июля 1941 года. Формирование происходило в Загорске, ныне Сергиев Посад. Поэтому врачи и медсестры нашего медсанбата в основном из Москвы, Московской области и Центральной России. А среди командного состава было очень много пограничников. Почему так получилось? Многие командиры приехали в отпуск на лето 1941 года, и тут началась война. Многие не смогли вернуться на свои заставы и попали к нам в пехоту. Дивизия была брошена под Можайск, только один полк, какой именно, не знаю. Затем дивизия была отправлена в Вологду и после нескольких часов простоя отправилась в Ленинград. В районе Бологого железная дорога была разбита, и Клюканов по собственной инициативе организовал ремонт путей. Дивизия прибыла в Ленинград и направилась в Эстонию. Оттуда они отступали через Нарву, Кингисепп и в результате оказались на Ораниенбаумском плацдарме. С Ораниенбаумского пятачка дивизию перебросили в Ленинград. После этого дивизия принимала участие во всех значимых операциях Ленинградского фронта.

Поскольку многих женщин нашей дивизии уже нет в живых, хотелось бы в начале повествования рассказать о них, их судьбах на войне и после войны.

Маша Фридман была из Риги. Она и ее семья были на пароходе, который шел из Риги и был потоплен немецкой авиацией. Моряки ее спасли. В каком месте она пришла в дивизию — я не знаю. Знаю одно: при отступлении из Прибалтики в одной деревне скопилось много наших раненых. Полк отступал, и Маша Фридман спасла всех этих раненых. Она организовала отступающих бойцов, чтобы они держали оборону и сдерживали немцев, сама нашла подводы и лошадей и всех бойцов вывезла. После этого она была зачислена санитаркой в нашу дивизию и представлена к награждению орденом Красного Знамени, но была награждена только Красной Звездой. В нашем полку она была санинструктором роты и комсоргом роты. На Ивановском пятачке она была у лейтенанта Сафронова в роте и много вытащила раненых из Долины смерти. Помимо этого, она поднимала бойцов в атаку — это очень страшно. А Сафронов ее все держал, не давал этого делать. Атака была бы самоубийством, такой плотный был пулеметный огонь немцев. Так она командиру полка пожаловалась на Сафронова! Командир полка на это сказал: «Я там не был, поэтому лейтенанта не осуждаю, он поступил правильно». Потом она участвовала в прорыве блокады, вытащила много раненых. Закончила войну она младшим лейтенантом. Боевая дивчина была. После войны она вышла замуж за француза, у них родились две дочери, но потом развелась. Потом она уехала в США. Кому-то из ветеранов нашей дивизии она писала письма. Дочь ее вышла замуж за американца и хорошо устроилась.

Одной из легенд нашей дивизии стала Кларисса Чернявская, санинструктор, представленная к званию Героя за бои на Ивановском пятачке, где я с ней и столкнулась. Я о ней слышала и до этих боев. Она была ветфельдшер, но поскольку в зиму 1941/42 гг. мы всех коней поели и кони остались только у артиллеристов, ветфельдшер был уже не нужен. Так что она стала заведовать лабораторией нашей дивизии — брать пробы воды в источниках и водоемах в тех местах, где останавливалась наша дивизия. Она сама была из Подмосковья, из Сергиева Посада. Ее муж тоже был врач-ветеринар и тоже был призван в армию. Приказ о том, что муж и жена могут служить в одной части, появился позже, и его направили куда-то на юг. Там он погиб при отступлении. Она после его гибели перекрасила гимнастерку в черный цвет и пилотку в черный цвет в знак траура. Как ее ни ругали за это, она все равно носила их в память о муже. Она была красивая, ничего не скажешь. Она все время рвалась в бой. Когда Ям-Ижору брали, еще хватало мужиков-санитаров, а когда начались бои на Ивановском пятачке, то она к нам пришла санинструктором. Еще несколько девушек к нам пришли в то же время, и дивизия сразу пошла в бой. Из наших девушек Голубенко Татьяна погибла там. Она была студентка из 1-го Медицинского института. 19 августа 1942 года мы переправились через так называемый «горбатый» мост и закрепились в развалинах и подвалах бывшего пивоваренного завода. В первом отделении подвала лежали раненые, очень много раненых, во втором был наш штаб — у немцев, очевидно, тоже там было что-то вроде штаба. Раненые лежали и стонали, все время просили пить. Я с котелком все бегала к Тосне за водой для них. Клюканов мне говорит: «Раненных в брюшную полость не пои, если видишь, что живот перевязан, воды не давай, как бы ни просил!» Кларисса Чернявская пришла к нам на второй день с пополнением. Они прибыли к нам не через «горбатый» мост, а через мост, который наши саперы навели между «горбатым» и Усть-Тосно. Вместе с ними пришел замкомандира дивизии подполковник Дементьев для руководства операциями. Кларисса сразу начала эвакуировать раненых. На лодках она с помощью санитаров и нескольких бойцов эвакуировала всех раненых. А с утра немцы начали атаковать, и так сильно, что все принимали участие в обороне плацдарма, я одна в подвале оставалась у телефона и у рации. Клюканов мне строго приказал никуда не высовываться и сидеть у телефона и рации. «Голову не высовывать, никуда не рваться, никакой воды». Ну как не высунуться? Любопытно же ведь! Но я боялась страшно. Это тогда мы храбрились, говорили, что не страшно, а на самом деле было ужас как страшно. Подвал был на берегу, чуть выше по берегу стояли большие чаны пивзавода на подставках — человек влезет. Как грохнет немец минами, так все летит кувырком. Потом, когда у меня уже связь была оборвана, ничего не работает, почему бы не выглянуть? Пятачок находился в небольшой низине и был весь изрезан траншеями. Наши в траншеях в низине. Немцы были в траншеях у шоссе, чуть на возвышенности. Я видела, что везде в траншеях идет гранатный бой и немцы бьют отовсюду. Потом немцы встали в рост и пошли в атаку. Наши поднялись им навстречу, и началась рукопашная. Кто лопатой, кто штыком, кто чем, кто кого рубил. В рукопашную вместе со всеми кинулся Клюканов, командир батальона, и Жуков, его адъютант. Клюканов был метра два ростом, он сильный, только их раскидывал. Жуков, хоть и поменьше, тоже высокий и здоровый, метр восемьдесят. Я видела, как от них немцы просто разлетались в разные стороны. Немцы откатились. Я смотрела от подвала. А что? Делать в подвале все равно нечего. Кларисса в это время все перевязывала раненых, таскала их. Потом меня увидела: «Уйди отсюда! Нечего тебе здесь делать!» Ладно, я ушла в подвал. Дверь осталась открытой. Вижу, ведут пленного немца начальник штаба капитан Георгиевский и еще один боец. Старшина и еще какой-то боец подбежали к нему, заорали на него матом, замахнулись. Клюканов им кричит: «Не трогайте пленного!» Немца била крупная дрожь. Его привели в подвал и посадили напротив меня. Он смотрит на меня, а я на него. И мне бойцы говорят: «Карауль его!» — а у меня ничего нет, никакого оружия! Я смотрю на его форму, на петлицы и спрашиваю его: «Что это? СС?» Он говорит: «Я не СС, я вермахт». Потом поставил деревяшки, рассказал, где стоят эсэсовцы и где вермахт. Потом вроде разговорились — он мне два слова по-русски, я ему два слова по-немецки. У меня было немного хлеба, я с ним поделилась. Он отказался. Потом он жестами меня спросил, будут ли его бить. Я руками замахала: «Найн, найн». Знаками показала, что его в тыл пошлют. Ночью Клюканов позвонил Донскому, командиру дивизии, и пленного переправили на тот берег.

Ночь чуть спокойнее прошла, а потом утром как началось опять! Сначала мощный минометный обстрел, а потом со стороны церкви как пошли опять автоматчики, и там такое началось! И Клюканов, и Кукареко — все были в бою. Не стреляли только мертвые. Раненые, кто мог держать оружие, стреляли до последнего. Там все перемешано было: песок, пыль, дым. Немцы пошли в психическую атаку, а со стороны церкви они вели постоянный минометный огонь. Наши бойцы под этим шквалом огня залегли. Чернявская их два раза поднимала в атаку. Первый раз они с Жуковым их поднимали, потом сама, а потом она пошла раненых перевязывать. Я увидела, как она тянет раненого к подвалу. Притащила второго с собой. А потом я слышу, кричат: «Клариссу убило!» Как убило? Она раненого стала перевязывать и повернулась к шоссе лицом, а к церкви боком. И ее то ли из автомата, то ли из пулемета очередью прошило. В сердце. Ее с поля боя вынесли и ночью переправили на тот берег. Похоронили ее в Рыбацком. Как рассказывала потом Мария Васильевна Орлова, после войны педиатр, они ее вымыли, сняли гимнастерку простреленную. Медицинские сестры покрасили гимнастерку в черный цвет, одели ее и похоронили в Рыбацком. В 1965-м или 1966 году ее родственники приехали и забрали ее прах в родные места. Посмертно она была награждена орденом Ленина. Ее представляли к Герою Советского Союза, но дали только орден Ленина. Это уже позже, в наступательных операциях, нам более щедро давали ордена и медали. А тогда, в 1942 году, нам всем сказали: «Вы не выполнили боевую задачу». То есть все усилия, все жертвы, все павшие герои остались не отмеченными наградами. Вот и все. Такая ее история. Я ее, конечно, очень вспоминаю. Она была такая энергичная, очень твердая. Ее слово действовало как приказ. Она мне выбросила два котелка, говорит: «Принеси воды, Тамара!» И в то же самое время: «Смотри, осторожнее!» Я к Неве добралась с этими котелками между чанами, немцы простреливали это место. Я немного сориентировалась, после того как немец выпустил очередь, подскочила к реке и набрала воды. А там в воде лежит боец убитый, голова разбита, и мозги везде! А что делать? Воду-то надо брать. Я зачерпнула полкотелка одного, полкотелка второго. Принесла воду, рассказала, что там мертвый в воде лежит. Кларисса меня спрашивает: «А откуда ты знаешь, что он мертвый?» — «Да у него мозги вытекли». — «Ну тогда там воду больше не бери!»

Ольга Мурашова жила до войны в Зеленогорске, работала на хлебозаводе. Когда началась война, она вступила в народное ополчение Зеленогорска. Их там был батальон. Они обороняли город от финнов, и она уходила последней в отряде прикрытия, который подрывал склады, чтобы финнам не достались. Потом, когда они пришли в город, этот батальон был придан какой-то дивизии народного ополчения. В нашу дивизию она попала как раз перед Ивановским пятачком. Тогда как раз были нужны медсестры, и она пришла в 942-й стрелковый полк. К нам тогда пришло новое пополнение девушек, и о судьбе многих никто не знает. Потому что привезли их к нам в дивизию, а на следующий день — в бой. Например, Таня Голубенко пришла с тем пополнением и погибла в первом же бою в нашей дивизии. Ольга Мурашова вспоминала, какой отважной была Таня Голубенко и как она погибла в бою. Пулей ее убило, когда она раненого перевязывала. Ольга ее до самой смерти вспоминала, с матерью ее переписывалась. Ольга была очень боевая и талантливая девушка. У нее было звание старшины медицинской службы, и в прорыв блокады она отличилась. Ее все мужики боялись. При этом она была очень душевная — одно другому не мешает. А мужиков она по-своему отшивала. Как-то раз на учениях офицеры собрались и начали обсуждать девчонок — как она на них налетела! А командир полка шел мимо и слышал. Он был очень порядочный человек, подошел к офицерам и говорит: «Ольга вам все правильно сказала. Эти девушки смотрят в лицо смерти каждый день, а вы про них всякие гадости говорите. Это от вас зависит, как они себя с вами будут себя вести. Не все могут устоять перед искушением!» Вообще, благодаря командиру полка у нас все в отношениях между мужчинами и женщинами было хорошо. Он строго преследовал всякие неприличности, но при этом говорил: «Если уж они действительно полюбили друг друга, то я им сыграю свадьбу!» И у нас были свадьбы в полку. Одна из них случилась уже после моего ранения, под Синявинскими высотами. Связистка и офицер сыграли свадьбу. Через три дня в ту землянку, где они ночевали, было прямое попадание, и все, кто там был, тринадцать человек, погибли. Клюканов сам женился в 1944 году, расписался с женой в поселке Пери.

После Ивановского пятачка была комсомольская конференция, где обсуждались недостатки, ошибки и так далее. Сначала эти конференции прошли по полкам, а потом уже в дивизии. Там, на этой конференции, я Ольгу Мурашову и увидела. До этого в боях я с ней не встречалась, потому что она была в 952-м стрелковом полку, а я с 942-м стрелковым полком была в долине смерти. О ее отваге уже говорили в дивизии. Я попала на полковую комсомольскую конференцию потому, что была комсоргом роты. Наш комсорг роты, сержант, стал членом партии и стал заниматься партийной работой, а комсоргом стала я. После полковых конференций я была избрана делегатом на дивизионную конференцию. Там я с Ольгой Мурашовой и познакомилась. В прорыв блокады она столько раненых вынесла! Потом нашему полку и их полку во время прорыва блокады было придано несколько танков, и она вместе с танковым десантом пошла туда в атаку. Там ее ранило, прямо на танке. За эти бои ее наградили орденом Красной Звезды. Ее ранение было не сложное, и она лечилась в медсанбате. Так что в первую Красноборскую операцию она еще лечилась в медсанбате. А во вторую Красноборскую операцию она нас всех вытащила из разбитого укрытия, когда меня ранило. Она нас всех тогда вынесла к Московскому шоссе, погрузила на грузовик, а сама опять ушла к передовой, на поле боя. Ей никто не приказывал, она сама туда ушла. Когда меня привезли в медсанбат, меня спросили, кто нас вынес. Я ответила, что это была Ольга Мурашова. Они сказали: «Мы ее сами ищем, куда она подевалась?» Раненые бойцы в ответ: «Да она сама на передовую ушла, там будет работать, наверное, еще сутки».

Ольгу я запомнила хорошо, и потому, что она меня спасла, и потому что мы с ней раньше встречались. Она всегда в ватнике и брюках ходила, наган на поясе. После того как она вынесла меня раненную с поля боя, я с ней встретилась только в 1965 году. Тогда наш бывший командир полка был заместителем по тылу командующего Ленинградским военным округом, и устраивал большие встречи ветеранов. Вдруг я услышала: «Ольга, Ольга идет! Спасительница!» Все ее обступили. Она же многих вытащила и спасла. Я стою в уголке и говорю тихо: «Спасительница моя пришла!» Рядом стоял Миша Жуков, адъютант Клюканова, и он спрашивает: «И тебя спасла?!» Я ему отвечаю: «Миша, разве ты не помнишь? Мы были в одном укрытии, когда в него две мины попали. Меня первой миной ранило, а тебя и Клюканова — второй. Вы ушли, а я осталась там с другими тяжелоранеными». Тут Ольга повернулась ко мне и говорит: «О, Тамара!» Я ей: «Ольга! Спасительница!» Мы обнялись. Я ей говорю: «Я тебя почти каждый день вспоминала, как нога заболит, так сразу тебя вспоминаю!»

Она сама из Подмосковья, из большой семьи. Ее сестра Галина была врачом в 90-й стрелковой дивизии. Две сестры Мурашовы, Ольга и Галина, встретились на Синявинских высотах в 1943 году.

Ольга была четыре раза ранена, один раз в голову. Из-за ранений она каждый год два месяца лежала в больнице, и после этого ей приходилось заново учиться ходить. Очень тяжелая у нее жизнь была после войны из-за ранений, но она никогда не жаловалась.

Еще одна женщина из нашей дивизии — Валя Сукалова, тоже санинструктор. Ее история особая. Перед второй Красноборской операцией наша дивизия продолжала стоять на передовой, у Невы. Относительно спокойная обстановка позволяла наладить быт, организовать концерты. Рядом с нами на Неве на огневой позиции стояли эсминцы, и мы там проводили концерты (агитвзвод в дивизии у нас был хороший), а моряки ходили в гости к нам. Во время этих концертов, разумеется, завязались знакомства. За Валей начал ухаживать блестящий морской офицер, лейтенант. Еще один мичман, из младших чинов, оказывал Вале знаки внимания, да куда уж ему до лейтенанта!

Потом началось наше наступление, тяжелые бои, и Валю Сукалову ранило в бедро, да так сильно, что ногу ампутировали в медсанбате. Когда об этом сказали лейтенанту, он промолчал. Стало ясно, что Валя ему без ноги неинтересна. Мичман, когда услышал эти новости, правдами и неправдами отпросился в Ленинград в увольнительную. Какими-то чудом в январе 1944 года в Ленинграде он нашел розы и с букетом пришел к Вале в госпиталь делать предложение. После войны они поженились, у них трое детей, и живут они под Петербургом.

Я сама пришла в армию 22 июня 1942 года. Так как мы жили на второй линии обороны, у нас было много военных — жили на квартирах. У меня был тогда красивый костюм, мамин, довоенный. Я его носила на работу, когда работала паспортисткой. Не пойду же я в этом костюме на войну! И военные, которые у нас жили, дали мне гимнастерку и ремень. Я в этой гимнастерке и шерстяной черной юбке и пришла в дивизию. Пилотку выдали еще. И в этой форме я прошла все операции на фронте до ранения — Путрово, Ям-Ижора, Красный Бор, Ивановский пятачок, прорыв блокады. Дали мне пилотку и кирзовые сапоги. Поскольку мне нужен был размер 34-й, мне дали размер 38-й. Меньше размеров не было. Сапог не хватало. Один мне ветеран рассказывал, что ему даже выдали два сапога, оба на правую ногу. Так что с этим плохо было. У Пани, еще одной девушки в нашей дивизии, гимнастерка вообще доходила до колен. У меня гимнастерка была еще ничего, но приходилось укорачивать — иголка есть, нитки есть, руки тоже есть. Сапоги, которые мне выдали на фронте, я спрятала в рюкзак. У меня с собой были хромовые сапоги из дома — как раз перед войной молодые ребята стали обзаводиться хромовыми сапогами, и обязательно в гармошку! Такая мода была. У моей двоюродной сестры муж ушел на фронт, у него были сапоги 38 размера. Сестра мне их еще до моего прихода в армию отдала. Такие блестящие, красивые! На фронте все на мои сапоги заглядывались. «Какой офицер вам их дал?» — «Генерал!»

После Ивановского пятачка нас перевели в Рыбацкое, потом полки раскидали по разным деревням. Солдаты вырыли себе землянки в горах, и наша рота связи тоже разместилась в трех землянках. Для нас, девчонок, вырыли отдельную землянку. Уже прохладно было, это осень 1942 года. Роту пополнили, пришло много солдат из Средней Азии и из Сибири. Старшина принес фуфайки. Ни одна мне не подходит — все чуть ли не до пят. Старшина говорит: «Ну во что мне тебя одеть? Ты такая маленькая! У тебя, может, дома фуфайка есть?» — «У меня дома пальто есть, да и кто меня домой отпустит?» Стали шинель искать мне. Страх один. Я шинелью могла два раза обернуться и еще пол подметать. Как ни примерю, все смеются. Начальник связи убивается: «Что у меня за боец, не одеть!» Вдруг идет Жуков, смотрит, как нас на площадке одевают. И говорит Клюканову: «Посмотри, как там Тамару одевают, ее хоть на огород пугалом ставь». Клюканов выругался, по телефону начал крыть нашего начальника по снабжению (у нас снабженцем был майор-южанин из Майкопа). Приказал подогнать обмундирование мне. Рядом была сапожная и швейная мастерская. Там хозяином был дядя Ваня-Коми, наш портной. Его все офицеры уважали, так как он шил и подгонял обмундирование. Я к нему пошла, и он мне разрешил выбрать гимнастерку. Я выбирала из командирских гимнастерок. Померила несколько, нашла гимнастерку из очень добротного сукна, только с левой стороны простреленная. Он ее мне ушил, и я в ней еще 8 лет после войны проходила. Потом шинель мне выбирать стали. Кучей лежат солдатские, офицерские, иностранные. Мне приглянулась английская, небольшого размера. Не немецкая, а зеленоватая. Она там одна такая была, очень красивая. Он поставил на гимнастерку блестящие пуговицы, на шинель тоже. Посмотрел, говорит: «К этой шинели не солдатский ремень нужен». Порылся и достал комсоставовский ремень. Потом еще портупею достал.

Мы с ним разговорились, оказалось, у него в Коми восемь дочерей. Он вообще на фронте жил неплохо — молодые офицеры, конечно, хотели пофорсить и заказывали у дяди Вани форму по последней фронтовой моде. Они ему отдавали часть своего пайка, так что у него был и сахар, и масло. Он чай заварил мне, напоил, приглашал еще: «Буду хоть дочерей своих вспоминать, как с тобой чай пить буду. В любое время заходи. Надо девчонкам белье будет — скажи, я для вашей роты связи подберу».

Потом достали мне фуфайку, дядя Ваня ее укоротил, и нормально было. Но он мне шинель сделал так, что если фуфайку надеть, то шинель на ней уже не застегнуть.

Потом удалось достать на складе полушубок. Он мне очень помог при снятии блокады, особенно когда меня ранило.

Итак, после боев на Ивановском пятачке нас вывели в тыл, и началась подготовка к прорыву блокады Ленинграда. Готовились очень серьезно. С октября по самый январь. Учения были максимально приближены к боевым условиям, 7 января вся дивизия выезжала в Кавголово на полигон, было учение, в котором принимали участие все три полка со всеми службами. Там был Говоров, начальник артиллерии Одинцов и сам Ворошилов. Наш полк два раза прогнали. Была даже настоящая артподготовка, потому что пополнение было необстрелянное, молодые ребята из Сибири, которые еще не участвовали в боях. К месту прорыва блокады, на Неву, мы выехали вместе с командиром взвода связи Молчановым Иваном Ивановичем раньше, чем все остальные. Там были построены типа землянок, и мы подводили связь к батальонам на исходные позиции для атаки. И наблюдали за немецкой стороной — как они свой берег заливали водой. Нева там широкая была! Уже в ночь на двенадцатое подтянулись все наши батальоны. Оборонял этот рубеж отряд под командованием полковника Соколова. Они оборону держали там. В первую же ночь мы легли спать, потому что устали, конечно. Вдруг стук, и сам полковник Соколов появляется. Говорит: «Что вы пост-то не выставляете?» Молчанов в ответ: «А мы чего, у вас же посты есть!» — «А были случаи, что немецкая разведка сюда прорывалась». Стали и мы тогда выставлять посты. А в ночь на двенадцатое пришли уже наши батальоны, заняли позиции, и утром началась артподготовка.

Очень серьезная артподготовка была, более двух часов. Мы были на берегу, я была на КП полка вместе с командиром взвода нашего. Сидели в большом напряжении, мы правофланговые, к 8-й ГРЭС шли, левее шла 136-я дивизия Симоняка с оркестром. За пять минут до конца артподготовки нужно было давать команду к атаке на спуск к Неве. Большое нервное напряжение у бойцов. Наши батальоны раньше выскочили на Неву. И перед самым берегом они залегли. Там есть водозаборное здание, и внизу окна. Даже наш командир дивизии вел наблюдение целый месяц до наступления, засекал огневые точки. С ним были топографы. А точки, которые у немцев были в этом здании, ни разу за этот месяц не говорили. Наши полки понесли на льду Невы большие потери, потому что эти огневые точки были не подавлены. Перед самым берегом они залегли. На правом фланге нашей дивизии шла штурмовая рота, в броне. Они как раз попали под этот пулемет и все полегли.

И тут огневой вал дали «катюши». По всему фронту били только «катюши». После этого наши пошли на штурм укреплений на берегу. Мы пошли вперед уже минут через двадцать, так как прибежали разведчики и сказали, что там все нормально, идет бой. Мы подошли к этому берегу, а он высокий, обледеневший, и проволока везде. Полезли туда, впереди командир полка, он здоровый был. Он с адъютантом быстро перелез. А у меня телефонный аппарат, коммутатор — катушку командир взвода Осипов нес, — и я повисла на рукавицах на проволоке. И вот Жуков меня за руки втащив туда наверх, и в окопы. Там в окопах и наши, и немцы вперемешку — трупы. Минут двадцать искали, куда приткнуться, и потом Жуков нашел — немецкая землянка большая, она даже сейчас под погреб для картошки используется. Большая, с двумя отделениями, нары, карты, перины. Мы все это выбросили, я установила аппаратуру. Наши связисты уже протянули связь, и я подключила всех: батальоны, роту автоматчиков, артиллеристов. Командир полка говорит: «Давай мне всех». Я всех подключила параллельно, они все доложили, что и как. Кукареко доложил, что он уже далеко, ведет бой.

И вот началась бойня. С двенадцатого по восемнадцатое число. Самый тяжелый был четвертый день, когда немцы со Мги дивизию и танки перебросили. Правее нас переправился КП командира дивизии Борщева. Немецкие танки подошли, но дивизион Чернышева отбил их. Я не помню сколько, но много танков набил. Наши, и командир полка, и все, вооружились гранатами и залегли, мне приказали держать связь с тем берегом, чтобы артиллерию запросить. Но сдержали. Но командир батальона Кукареко, что держал дорогу на Мгу, конечно, погиб, и его заместитель по политчасти Сальников тоже. Погибли и два наших радиста полковых, два Михаила — Маслов и Потапов. Точнее, их оглушило, и, как очевидцы рассказывают, их немцы захватили и увели. Но так или иначе, они пропали. А вот Лиза Кузякова погибла, она была связисткой второго батальона, держала связь с ротами. Они там оборонялись сильно, и когда немцы уже были готовы их захватить, они встали в круг, порядка пятнадцати человек, и подорвали себя гранатой. Это рассказал выживший очевидец, узбек из Средней Азии, он потом приезжал после войны и рассказывал об этом. Числится она пропавшей без вести, но она погибла. Не осталось ничего от нее.

Мы продержались до восемнадцатого. Утром нас сменили, осталось нас немного. Вывели нас в деревню Большое и Малое Манушкино, на исходные, в землянки в лесу. Сменили обмундирование, в бане помыли. Стали пополнение получать, не только солдат, но и офицеров. Ротных не осталось, батальонных командиров тоже не осталось. Нас, связистов, тоже мало осталось. Стало прибывать пополнение, молодые ребята из Сибири. Я даже не успела их себе переписать в свой список — я комсоргом роты была, как мы перешли в Овцино — это на правом берегу Невы, напротив Ижоры. Там тоже небольшие учения, и в феврале 1943 года мы пошли на первую Красноборскую операцию — станция Поповка. Там мы участвовали в освобождении деревень Степановка, Торфяное, Мишкино. Был такой случай с взятием деревни Мишкино. В боях там участвовала какая-то морская бригада, и моряки захватили эту деревню. Немцы оставили в деревне много шнапса, моряки выпили, и немцы снова захватили у них эту деревню. Командир дивизии дает приказ нашему полку, что деревню надо отбить. Командир полка позвал роту автоматчиков, а там сандружинницей была как раз Фридман Мария. Она была парторгом этой роты. Пополнением в роте автоматчиков были молодые ребята из Сибири, командир — молодой лейтенант, не помню, как зовут.

Они расположились на исходных. Днем нельзя было атаковать, они бы все полегли, и договорились начать атаку вечером. Договорились, что днем они будут наблюдать, вечером будет небольшая артподготовка, и они эту деревню возьмут. А связь с ними вдруг пропадает! Еще днем оборвалась. У нас связистов никого как раз не оказалось на КП. КП у нас был совместный с нашим артполком и располагался в немецкой землянке в насыпи железной дороги. Я сижу у телефона, связи нет. Командир говорит: «А где твои линейщики?» Я говорю, откуда я знаю, где они. Взяла катушку, поискали, нет никого в сопровождающие. Я взяла катушку и побежала по этому полю около железной дороги по кустарникам. Это сейчас оно заросло. И вдруг смотрю — вроде как волки, две собаки. Смотрю — волокуша, раненый лежит, и они вокруг раненого вертятся, вертятся. Я волокушу подтащила им. Собака легла рядом с раненым, а у нее на боку санитарная сумка — раненый себе ногу перевязал, я им помогла его на волокушу погрузить, они впряглись и потащили его. Вот так я в первый раз увидела собак-санитаров. Это меня поразило очень. С тех пор я собак очень уважаю. Бегу я дальше, бегу и вдруг провалилась. А это яма, и там тот самый лейтенант, что мне нужен! Я его спрашиваю: «Чего вы связь не держите?!» Связь-то у них была! Они говорят: «А мы не подключаем ее». Я не буду говорить, что я им сказала. Ну все им наладила, связь дала, катушка у меня старая в запасе осталась. Командир полка говорит: «Ну, подключила, а теперь возвращайся». Я вернулась на КП, доложила, что задание выполнено. Он говорит: «Ну, молодец». Через какое-то время наши дали артподготовку, и рота автоматчиков отбила это Мишкино. Сколько дней мы были в этой операции, я не помню, нас опять отвели в Петрославянку. Выходило нас немного из этого боя.

Когда мы шли туда на исходные позиции, встретили какую-то дивизию. Шли мы вместе с артиллеристами из этой дивизии, которая участвовала в битве под Сталинградом. И когда мы шли вместе с артиллеристами, с этими ребятами, они говорят: «Мы такого трудного фронта, как у вас, не встречали. Здесь у вас не окопаться, болота кругом». После этой операции был так называемый Красноборский «котел» (или вторая Красноборская операция). Эти бои описаны у Борщева. Тоже очень тяжелые бои. Мы пришли числа двадцатого. Двадцать пятого был сильный бой, немцы наступали, хотели нас отрезать, но мы выдержали. И двадцать пятого числа в десять часов пять минут нас всех ранило — в КП попали две мины. Командира полка, адъютанта, меня, радистов дивизионных — в общем, тринадцать человек нас было. Меня перевязал радист Новосельцев Павел, из дивизионных радистов. Командир радиовзвода Коля Тимофеев, только что из Ульяновского училища связи, был сильно ранен. Но помощи-то нет. Он был сильно ранен, в бедро, выше колена. Мы как-то его перевязали, но примерно часов в восемь вечера он скончался. Только в одиннадцать часов слышим голос Ольги Мурашовой. Слышим, как она кричит: «Кто здесь жив?» Вытащила нас всех оттуда, откуда-то бойцов взяла, кого нужно, еще раз перевязала. У нее повозка была, и она вытащила нас к Московскому шоссе.

Тогда меня переправили сначала в медсанбат 942-го полка, потом дальше в тыл, и там сделали операцию. Хорошо, что в полку укол сделали от столбняка и чаем со спиртом напоили. Я, правда, от чая со спиртом отказалась, и солдат раненый рядом со мной двойную порцию выпил. После этого сразу на машины — и в медсанбат. Иван Васильевич Гусев делал операцию, Колесов, хирург, присутствовал. Долго меня оперировали. На Понтонной медсанбат стоял в госпитале. Помню, привезли нас туда, большой холл, в нем нас всех на носилках поставили. Человек двадцать. А это уже ночью было, я посмотрела на часы — пять минут второго. Подошла сначала Юлия Михайловна, хирургическая сестра подошла (ей лет за 30 было, она еще в финской участвовала. Родом она была со Ставрополя). Увидела меня и говорит: «А нам сказали, что ты убита. Тяжелое у тебя ранение?» — «Да». Она сразу ушла, сказала хирургу, что Тамара там лежит. Он подошел, усталый-усталый, едва на ногах стоит. «Где это тебя угораздило?» — «Там же, где и всех. В мешке». — «А когда тебя ранило?» — «В пять минут одиннадцатого». — «Вечера?» — «Утра!» — «И ты столько тут лежала?!» Сразу же распорядился, чтобы меня несли в операционную. Раздели меня — все мокрое. Брюки ватные разрезали, нижнее белье разрезали. Посмотрели на бедро — там осколок торчит, почти насквозь бедро прошел. Гусев посмотрел и говорит: «Королев, тебе дальше жить, диссертацию писать. Я тебе эту операцию поручаю. У меня уже руки не работают. Что хочешь делай, а вынимай этот осколок. Только не так, как Вале Сукаловой. Я ей уже ногу загубил, а ты ей спасай ногу». Вот такой разговор между хирургами я своими ушами услышала. После этого мне надели маску, и я ничего больше не слышала. Проснулась уже после операции. Юлия Михайловна сидит, плачет, с хирурга пот градом, все лицо мокрое, медсестра за мной убирает. До шести утра этот осколок у меня вынимали. Положили его мне на блюдечке на память. А я его там и забыла, не взяла в качестве сувенира. Гусев посмотрел, говорит: «Перевязывайте, накладывайте шины, и сегодня будет погрузка». До Рыбацкого меня доставили на машине медсанбата в эвакогоспиталь. Там стояли палатки, меня туда положили на пару часов. В медсанбате меня хотели накормить, но я отказалась, а тут вдруг есть захотелось. Попросила санитара об этом, а он мне в ответ: «А пирожное не хочешь?» Я промолчала. Потом подогнали вагоны, и довезли нас до Ленинграда, до Обводного канала. При погрузке тот же санитар украл у меня мой полушубок. Такие дела. Поместили в палату — чистота, белые стены, подушки. Вдруг голова с соседней кровати поднимается забинтованная: «Тамара, это ты?» — «Да, это я». А кто спрашивает, не знаю — голова вся в бинтах, лица не видно! Это была Ирина Дунаевская, переводчица из нашей дивизии. Мне было холодно, так как я крови много потеряла. Ирина могла ходить и поправила мне одеяло. Потом меня всю заковали в гипс. Начальник отделения был армянин, хирург. Строгий, но очень внимательный и опытный. Много нас, девчонок, в одной палате лежало. Нашу палату прозвали «44-я гвардейская девчоночья». Помню, с нами еще лежала врач из полковой санроты. Ее ранило так — они расположились под печкой, под трубой, а взрывной волной трубу сбило и ей ребра поломало. Из девчонок помню Циру из Лахты, ее ранило на Неве. Она была метеорологом в 55-й армии. Ее очень сильно ранило, весь таз был разворочен и поломан, ей подпорки ставили. Как она кричала! Никакие уколы не помогали. Она почти все время была без сознания, и как она в бреду крыла Гитлера! Какими словами! Потом пришла в себя, мы ей говорим: «Ну, ты даешь! Такие этажи складывала на Гитлера!» Она в ответ: «Да не врите вы». Вера Лазука из Лахты тоже там была, тяжело раненная в бедро. Запомнилась девушка Аня из Смоленска, из танковой бригады, награжденная тремя орденами Красной Звезды.

Вроде бы все ранены, но как весело было! В карты все собирались играть вокруг меня, поскольку я двигаться не могла. Все с разных мест, все про свои родные места рассказывали. Одна девушка-москвичка была, так как мы с ней спорили, какой город лучше — Ленинград или Москва. Прямо до обиды. Нас, ленинградок, там было много, так что в споре, как правило, побеждали мы.

Перед Синявинской операцией надо было освобождать места в госпитале, и нас всех либо эвакуировали на Большую землю, либо отправили домой на амбулаторное лечение. Повезли нас по железной дороге, которая была проложена вдоль берега Ладоги, где блокаду прорвали. Я у окна была и видела, что колеса поезда в воде! Потом стали потихоньку высаживать раненых, через чьи родные места мы проезжали. В Череповце вышли несколько девушек, в Вологде, а нас повезли до конца. После лечения в госпитале я была демобилизована из рядов вооруженных сил по ранению. На этом война для меня закончилась.

(Интервью Б. Иринчеев, лит. обработка С. Анисимов)