«Между Индией и Гегелем»: Творчество Бориса Поплавского в компаративной перспективе

Вместо заключения ПОПЛАВСКИЙ И ХАРМС

Во время работы над книгой мне было трудно удержаться от обращения к творческому наследию Даниила Хармса и других чинарей отчасти из-за того, что мои научные интересы довольно долго были связаны с этой творческой группой, но главным образом потому, что Поплавский и Хармс шли параллельными «дорогами», причем как в экзистенциальном, так и художественном смысле. Действительно, оба принадлежали к одному и тому же поколению, вхождение которого во взрослую жизнь и в литературу произошло в момент радикального политического и эстетического «сдвига», предопределившего дальнейшую их судьбу и творческую эволюцию. Оба прошли через этап отрицания авторитетов, причем протест их был направлен не в последнюю очередь против собственных родителей, демонстрировавших откровенное непонимание и даже неприятие художественных экспериментов сыновей. Футуризм, которому оба отдали дань, был одной из форм протеста против «литературы отцов», однако довольно быстро эволюционировал в сторону менее радикальной, но более глубокой поэтики, имеющей основы в метафизике, оккультизме, религиозной мысли и ставящей пред собой уже не столько формальные, сколько содержательные задачи. Естественным образом отход от футуризма у Хармса и в еще большей степени у Поплавского проходил под знаком возрождения интереса к символизму и его пониманию искусства как теургической деятельности. При этом как «реальная», «алогическая» поэзия первого, так и «постфутуросимволизм» второго подразумевали органическое единство футуристических (в широком смысле, вбирающем в себя и заумь, и сюрреализм) и символистских элементов.

Надо признать, что у Поплавского гораздо больше поэтических удач, чем у Хармса, метафизико-поэтическая концепция которого была более амбициозной и менее реализуемой на практике. К тому же она была внутренне противоречива: главная опасность крылась в необходимости открыться навстречу бессознательному и при этом не дать ему полностью поглотить личность поэта, лишить его индивидуальности. Однако если в поэтической сфере издержки концепции сыграли для Хармса скорее негативную роль, то именно они послужили генератором того типа письма, который в полной мере реализовал себя в хармсовской «абсурдной» прозе.

Во второй половине 1930-х годов Хармс еще пишет стихи, но в основном для того, чтобы напомнить себе, что он поэт. Серия «Упражнений в классических размерах» с очевидностью свидетельствует об этом. Для Поплавского же «неоклассицизм» «Снежного часа» оказывается вполне органичным продолжением линии на фиксацию «тихих переживаний», намеченной еще в таких стихотворениях «Флагов», как «Мир был темен, холоден, прозрачен…» и «Солнце нисходит, еще так жарко…».

«Случаи» Хармса и дилогия Поплавского, конечно, имеют мало общего. Для Поплавского характерно полное отсутствие такого важнейшего элемента поэтики хармсовской прозы, как юмор. Поплавский вообще всегда очень серьезен и по отношению к миру, и по отношению к себе самому. Даже ранние его «каламбурные» стихи совсем не смешны, в то время как Хармс и в самых «взрослых» стихах и трактатах оставляет место юмору. Несвойственна Поплавскому и самоирония, что особенно бросается в глаза при чтении его дневников. Написать что-либо подобное «Случаям» он никогда бы не смог.

Однако и у Хармса есть текст, в котором очень мало смешного, — я имею в виду повесть «Старуха» (1939). Путь героя повести, ведущего рассказ от первого лица, можно определить как «из дома на небеса»: в начале текста он покидает свой дом и устремляется в неизвестность, где единственной опорой ему будет молитва, которой текст и заканчивается. Пользуясь термином Мераба Мамардашвили, можно сказать, что Хармса интересует здесь «топология» пути, и в этом смысле «Старуха» является таким же «человеческим документом», как «Аполлон Безобразов» и «Домой с небес».

Расставленные ниже «дорожные» знаки маркируют этапы жизненного и творческого пути обоих поэтов и могут, как мне представляется, стать основой для сопоставительной топологии двух «духовных маршрутов».

ПОПЛАВСКИЙ: родился 24 мая (7 июня) 1903 года в Москве.

Отец: Юлиан Игнатьевич Поплавский, из польских крестьян, окончил Московскую консерваторию по классу фортепьяно, был одним из учеников Чайковского, работал дирижером, затем служил в Обществе заводчиков и фабрикантов, почетный гражданин Москвы. Автохарактеристика отца, данная в некрологе сыну: «Его отец был свободный художник — музыкант, журналист и известный общественный деятель». По свидетельству самого Бориса (в изложении В. Варшавского), отец за всю жизнь не прочел ни одного его стихотворения, однако сохранял с ним добрые отношения, фактически содержал его.

Мать: Софья Валентиновна Кохманская, из прибалтийских дворян, окончила Московскую консерваторию по классу скрипки. Характеристика, данная мужем в некрологе сыну: «… принадлежала к стародворянской культурной семье, была европейски образованная женщина, скрипачка с консерваторским стажем». В дневниках упоминается редко и в негативном контексте: «Поскандалив из-за тарелок и прокляв меня родительским проклятием, мама ест, жрет, чавкая» (апрель 1934 г.). Из письма к Юрию Иваску (19 ноября 1930 г.): «Я происхождения сложного: русско-немецко-польско-литовского. Отец мой по образованию дирижер, полурусский, полулитовец. Занимался промышленными делами. Мать — из дворян. Жили богато, но детей притесняли и мучили, хотя ездили каждый год за границу и т. д. Дом был вроде тюрьмы, и эмиграция была для меня счастьем».

Другие родственники: старший брат Всеволод (офицер Белой армии, в эмиграции — шофер такси); старшая сестра Наталия, по определению Марины Цветаевой, «профессионалка наркотической поэзии», автор сборника «Стихи Зеленой Дамы» (М., 1917), умерла в Шанхае от воспаления легких, вероятно осложненного приемом наркотиков; младшая сестра Евгения (умерла от туберкулеза).

ХАРМС: родился 17 (30) декабря 1905 года в Санкт-Петербурге.

Отец: Иван Павлович Ювачев, из семьи придворного полотера, служил штурманом, за участие в деятельности «Народной воли» приговорен к повешению, замененному ссылкой в каторжные работы сроком на 15 лет. Около четырех лет провел в одиночном заключении в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях, затем несколько лет в ссылке на Сахалине. Вернувшись в 1899 году в Петербург, служил по финансовой части и писал книги религиозно-нравственного содержания. По свидетельству жены Хармса Марины Малич, «отец был каким-то образом в курсе того, что писал Даня, хотя я не припомню случая, чтобы Даня ему что-то свое читал. Тем более написанное не для детей, взрослое. Но Иван Павлович прекрасно знал, что пишет Даня. Как, откуда — не могу сказать, но знал. И то, что Даня писал, его раздражало. Он совсем не одобрял его». Хармс: «Мои стихи тебе папаша / Напоминают просто кашель».

Мать: Надежда Ивановна Колюбакина, до революции заведовала прачечной, затем работала кастеляншей в Барачной больнице им. Боткина. Е. JI. Шварц: «Мать Хармс очень любил». В дневниках практически не упоминается. Друг Хармса В. Н. Петров: «У Даниила Ивановича была, как мне кажется, совершенно особенная и отдельная жизнь, и он держался несколько в стороне от своих родственников».

Другие родственники: старший брат Павел умер в младенчестве; две младшие сестры — Наталия (умерла в раннем возрасте) и Елизавета.

ПОПЛАВСКИЙ: Ю. И. Поплавский: «В детстве Борис Поплавский был сначала на руках няни Ираиды, а затем немецкой бонны и французской гувернантки. Позже, подростком, Борис Поплавский находился в ведении гувернеров, швейцарцев и англичан, а в школьном возрасте учился под наблюдением русских репетиторов-студентов. Учился Борис Поплавский и музыке, не проявляя к ней особой склонности, уроки же рисования всегда были для него любимыми». Учился во французском лицее Филиппа Нерийского в Москве. В Париже посещал художественную академию Гранд Шомьер, потом, по утверждению отца, поступил в Сорбонну на историко-филологический факультет. Из письма Ю. Иваску (19 ноября 1930 г.): «Учу в университете историю религий, думаю часто — не в этом ли мое призвание».

ХАРМС: домашнее образование под руководством тети и крестной матери Наталии Ивановны Колюбакиной. Интерес к рисованию и музыке. С 1915 г. учеба в Главном немецком училище Святого Петра (Петришуле). В 1924 г. окончил Вторую детскосельскую единую трудовую школу, в том же году поступил в Первый Ленинградский электротехникум, откуда отчислен в феврале 1926 г. Объяснял отчисление следующими причинами: «1) <Слабая посещаемость> 2) Неактивность в общественных работах, 3) Я не подхожу к классу физиологически».

ПОПЛАВСКИЙ: 1918 г. — отъезд с отцом на юг России. Константинополь (с марта по лето 1919 г.; с декабря 1920 по май 1921). С конца мая 1921 г. постоянное место жительства — Париж, за исключением нескольких месяцев, прожитых в 1922 г. в Берлине.

ХАРМС: в годы Гражданской войны с матерью в Поволжье. Постоянное место жительства — Ленинград, за исключением 5 месяцев ссылки, проведенных в 1932 г. в Курске.

ПОПЛАВСКИЙ: из записей апреля 1930 г.: «Борис — Вестник».

ХАРМС: в разговоре с Друскиным в сентябре 1933 г.: «Вестник — это я».

ПОПЛАВСКИЙ: из письма Ю. Иваску от 19 ноября 1930 г.: «Приехав в Париж, занялся сперва живописью, затем, разочаровавшись, стал писать стихи и уехал в Берлин на время, где Пастернак и Шкловский меня обнадежили. Долгое время был резким футуристом и нигде не печатался». Первая публикация (стихотворение «Герберту Уэллсу») в 1920 г. в футуристическом альманахе «Радио» (Симферополь). С конца 1921 г. регулярно общается с Ильей Зданевичем, становится «студентом» «перемещенного» из Тифлиса заумного «Университета 4Г», посещает заседания авангардных объединений «Палата поэтов», «Гатарапак», «Через», принимает участие в «заумных балах». Формирует несколько так и не вышедших в свет сборников («Дирижабль неизвестного направления», «Граммофон на Северном полюсе»).

ХАРМС: входит в авангардные объединения «Орден заумников DSO», «Левый фланг», «Фланг левых», «Академия левых классиков», «ОБЭРИУ». Испытывает влияния А. Крученых, А. Туфанова, В. Хлебникова; планирует сотрудничать с Игорем Терентьевым (организатором, совместно с Крученых и Зданевичем, тифлисского объединения «41°»). Проектирует так и не вышедшие сборники стихов, среди которых «Управление вещей. Стихи малодоступные» (1927). Первое (из двух) опубликованное «взрослое» произведение — стихотворение «Случай на железной дороге» (1926). 24 января 1928 г. на сцене Дома печати ставится пьеса «Елизавета Бам».

ПОПЛАВСКИЙ:

зарубежная литература — Данте, Шекспир, Гете, Сервантес, Блейк, Жан Поль, Гельдерлин, Нерваль, Бальзак, Рембо, Лотреамон, Бодлер, Верлен, Малларме, Лафорг, Гюисманс, По, Уэллс, Верн, Жарри, Аполлинер, Кокто, Жакоб, Валери, дадаисты, сюрреалисты, Пруст, Джойс, Клодель, Селин, Майринк;

русская литература — Державин, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Достоевский, Тютчев, Л. Толстой, Блок, Белый, Вяч. Иванов, Г. Иванов, О. Мандельштам, Ходасевич, Бунин, Ремизов, Оцуп, Зданевич, Шаршун, Маяковский, Есенин;

философия — стоики, Гераклит, Эмпедокл, Секст Эмпирик, Филон Александрийский, Марк Аврелий, Плотин, Аверроэс, Спиноза, Лейбниц, Кант, Гегель, Шеллинг, Баадер, Гартман, Бергсон, В. Соловьев, Шестов, Бердяев, Розанов, Фрейд;

религиозная литература и эзотерика — апокрифы, гностики, Маркион, Фома Кемпийский, св. Тереза Авильская, св. Тереза Лизьеская, св. Иоанн Креста, св. Франциск Ассизский, Кунрат, Сен-Мартен, Парацельс, Бёме, Л. Блуа, Пеги, Элло, Э. Леви, Блаватская, Безант, Папюс, Кришнамурти, П. Успенский, Штайнер, Гурджиев, Каббала, Мережковский.

ХАРМС:

зарубежная литература — Рабле, Данте, Шекспир, Сервантес, Гете, Руссо, Блейк, Гофман, Новалис, Байрон, Жан Поль, Бальзак, Диккенс, Мериме, Мопассан, Флобер, Эредиа, Лир, Гамсун, Пшибышевский, Берн, Уайльд, Уэллс, Кэрролл, Гашек, Майринк, Перуц, Селин, Честертон, Пруст;

русская литература — Державин, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Л. Толстой, Лесков, К. Прутков, Чехов, Блок, Белый, Брюсов, Сологуб, Ахматова, Бунин, Куприн, Ремизов, Гумилев, Северянин, Клюев, Кузмин, Маяковский, Есенин, Каменский, Крученых, Мариенгоф, Мережковский, А. Н. Толстой, Хлебников, Туфанов, Шкловский, Тынянов;

философия — Аристотель, Кант, Виндельбанд, Вундт, Бергсон, Вейнингер, Гуссерль, Розанов, В. Соловьев, Флоренский, Лосский, Бердяев, Розанов, Фрейд;

религиозная литература и эзотерика — апокрифы, Иоанн Дамаскин, Бёме, Ж. Буа, Фабр д'Оливе, Сент-Ив д'Альвейдр, Э. Леви, Папюс, Шюре, Рамачарака, Кришнамурти, Каббала, П. Успенский.

ПОПЛАВСКИЙ: из дневниковой записи конца 1927 года: «Как я не люблю детей!». Из дневника мая-июня 1930 г.: «Затем обед у Дины, белый закат, стихи и огромный разговор с Диной о сумасшествии и оккультных науках. О невозможности одновременно еть и заниматься медитациями, о разрыве в мозгу, о головных болях, о страшной судьбе. Затем простили друг друга и плакали». Из воспоминаний Иды Карской: «Он мог ухаживать одновременно за несколькими барышнями, но идти под венец… — это было немыслимо!».

ХАРМС: из записной книжки декабря 1928 г.: «Дина Васильевна никогда не сможет стать моей. Она будет другого. Хочу сделать ей минет». Из записей 1937–1938 гг.: «Травить детей — это жестоко. Но что-нибудь ведь надо же с ними делать! Я уважаю только молодых здоровых пышных женщин. К остальным представителям человечества я отношусь подозрительно». Из записей апреля 1940 г.: «Мне чрезвычайно не нужна семейная жизнь. В семейной жизни нет ни одного пункта, который был бы мне нужен».

ПОПЛАВСКИЙ: из статьи «О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции»: «…в повороте головы, в манере завязывать галстук, в тоне, главное, в тоне, — больше человека, чем во всех его стихах». Из записей марта 1934 г.: «На докладе я был вне себя от невроза, униженья и противопоставлены! себя всем. Неожиданно вырвали меня говорить, и я холодно твердил, но ни к селу ни к городу». Из письма к Дине Шрайбман (сентябрь 1932 г.): «Вчера я был в госпитале Ste Anne. Хочу лечиться от невроза гипнозом. Не вылечусь (я больше, признаться, рассчитываю на молитву и чудо), решил твердо прекратить свои мучения сам, как тот бедный голландец».

ХАРМС: из списка июня 1933 г.: «1. 2 Перчатки желт. кож. 2.6 шт. темн. лайк. перч. 3. 6 шт. бел. лайк. перч. 4. 3 шт. серых перчат. 5. Перч. [свет]коричн. 6. Перч. светлые». Из дневника ноября 1932 г.: «Я очень застенчив. И благодаря плохому костюму и, все-таки, непривычке бывать в обществе, я чувствовал себя очень стесненным». Из записей июля 1937 г.: «Создай себе позу и имей характер выдержать ее. Когда-то у меня была поза индейца, потом Шерлока Холмса, потом йога, а теперь раздражительного неврастеника».

ПОПЛАВСКИЙ: из письма Иваску от 31 декабря 1930 г.: «…я тоже не церковник практически и не поповец. Церкви люблю, но не хожу в них, может быть, потому, что церкви в Париже служат родом клубов, где на паперти решаются эмигрантские вопросы. Вообще, милы церкви пустые, хотя и несправедливо это, так что я охотнее хожу в католические». Из рецензии на журнал «Путь»: «…не пора ли православие защищать и даже реабилитировать его, как это ни смело сказано». Из записей августа 1930 г.: «Только что медитировал. Нужно быть тверже, суровее, мрачнее, неуклоннее. Нужно быть протестантом в черном с суровым лицом». Из записи 17 июня 1935 г.: «На скамейке, против редких дерев, борьба за железный буддизм пустыни».

ХАРМС: из записи 1927 г.: «Изучай и пользуй хатху и карму йогу». Из записи 24 декабря 1930 г.: «Был с Заболоцким в костеле». Из записи 22 ноября 1932 г.: «От Чуковского я зашел в Преображенский собор. Там служил епископ Сергий. Когда епископ надевает фиолетовую мантию с дивными полосами, то превращается просто в мага. От восхищения я с трудом удержался, чтобы не заплакать. Я простоял в Соборе вечерню и пошел домой».

ПОПЛАВСКИЙ: из неопубликованной при жизни статьи «О субстанциальности личности»: «…немецкий идеализм лежит в основании немецкой музыки, по счету, в сущности, второй, ибо первая музыка есть музыка непроизвольной песни, орнаментальная; декоративную и лирическую — цыганскую — стадию никогда русская музыка не перешла: ни в лице Мусоргского, ни в лице Стравинского — этого песенника, клоуна-декоратора по существу Вторая музыка есть музыка смерти или небытия, сквозящего сквозь половую оптимистическую песенную стихию, и это есть Моцарт, Бетховен, Шуберт, Шуман, Вагнер; наконец, третья музыка должна была бы быть музыкой воскресшего о Христе Пана, пан-христианской, — союза бессмертия и солнечного жара, которые трагически разлучены в предыдущем союзе, ибо солнечный жар в нем есть пол и, следственно, смерть, а бессмертие есть аскетизм, стоицизм и раньше всего холод высот. Так, к третьей музыке касается, на мой взгляд, едва ли только один Бах, единственный бесспорный оптимист германской мистики».

ХАРМС: из письма доктору: «В Вас еще много осталось хорошего германского, не немецкого (немец-перец-колбаса и т. д.), а настоящего германского Geist'a, похожего на орган. Русский дух поет на клиросе хором, или гнусавый дьячок — русский дух. Это всегда или Божественно, или смешно. А германский Geist — орган».

ПОПЛАВСКИЙ: да Винчи, Тициан, Рембрандт, Лоррен, Делакруа, Домье, Сезанн, Моне, Писарро, Матисс, Гоген, Ван Гог, Руссо, Модильяни, Де Кирико, Дюфи, Мари Лорансен, Пикассо, Паскен, Сутин, Ларионов, Гончарова, Шагал, Минчин, Терешкович, Пуни, Шаршун.

ХАРМС: да Винчи, Тициан, Федотов, Малевич, Мансуров, Матюшин, Филонов, Порет, Стерлигов, Глебова, Татлин, Пиросмани.

ПОПЛАВСКИЙ: из записей апреля 1930 г.: «Числа меня всегда интересовали. Ясно, например, что один — это круг, два — линия, три — треугольник, четыре — с него начинается мир отражений».

ХАРМС: из письма к К. В. Пугачевой от 4 ноября 1933 г.: «Между прочим, числа меня интересовали давно. И человечество меньше всего знает о том, что такое число».

ПОПЛАВСКИЙ: из дневников: «Внутренняя революция начинается с языка: не надо принимать слова в их привычном значении, особенно такие слова, как смех, плач, обида, нужно найти язык, в котором все будет наоборот».

ХАРМС: из записей 1931 г.: «Сила, заложенная в словах, должна быть освобождена. Есть такие сочетания из слов, при которых становится заметней действие силы. Нехорошо думать, что эта сила заставит двигаться предмет. Я уверен, что сила слов может сделать и это. Но самое ценное действие силы — почти неопределимо».

ПОПЛАВСКИЙ: из дневниковой записи 22 марта 1929 г.: «Подслушать это внутреннее становление, еще находящееся в возможности, еще не нашедшее или же почти не нашедшее еще себе воплощения, есть назначение действительно благодатной поэзии, как нам это кажется. Тогда, как я уже говорил, поэзия была бы предварением грядущих дней или даже первым их рождением в мире снов, из коего они впоследствии прорастут в мир реальности. Т. е., думаю я, все будущее уже вызревает, уже напирает изнутри на настоящее и склоняет его уступить ему место. Грядущее не вдалеке, а внутри настоящего, и первый мир, в который оно прорывается, есть всегда искусство. Но служить будущему, взыскующему к воплощению, т. е. подчиняясь внутреннему восходящему звучанию времени, создавать чувства, которых никто еще не переживал, и пейзажи, которых еще никто не видел, может только поэт, внутренне морально согласившийся с духом музыки.».

ХАРМС: из письма к Пугачевой от 16 октября 1933 г.: «Когда я пишу стихи, то самым главным кажется мне не идея, не содержание и не форма, и не туманное понятие „качество“, а нечто еще более туманное и непонятное рационалистическому уму, но понятное мне и, надеюсь, Вам, милая Клавдия Васильевна. Это — чистота порядка. Эта чистота одна и та же в солнце, траве, человеке и стихах. Истинное искусство стоит в ряду первой реальности, оно создает мир и является его первым отражением. Оно обязательно реально. Но, боже мой, в каких пустяках заключается истинное искусство! Великая вещь „Божественная комедия“, но и стихотворение „Сквозь волнистые туманы пробирается луна“ — не менее велико. Ибо там и там одна и та же чистота, а следовательно, одинаковая близость к реальности, т. е. к самостоятельному существованию. Это уже не просто слова и мысли, напечатанные на бумаге, это вещь такая же реальная, как хрустальный пузырек для чернил, стоящий передо мной на столе. Кажется, эти стихи, ставшие вещью, можно снять с бумаги и бросить в окно, и окно разобьется. Вот что могут сделать слова!»

ПОПЛАВСКИЙ: запись 10 июля 1935 г.: «Когда садишься писать, откуда такая странная, внезапная усталость, отвращение, раздражение, истома белой бумаги; с ручкой в руке в белый тяжелый день, когда солнца не видно, но оно всюду разлито за облаками так что больно смотреть на небо, рука сама собою рисует бесконечные квадраты, параллельные линии, профили, буквы, и ни с места повествование, как будто не о чем писать. На рассвете же, возвращаясь домой, когда переутомление оборачивается сказочным, болезненным, стеклянным избытком сил среди болезненно-отчетливых утренних домов и деревьев, целые книги во мгновенье ока раскрываются, проносятся перед глазами, но не следует и пытаться записывать: мертвая, каменная усталость без перехода сожмет голову, и часто я засыпал лицом на тетради, где значились лишь две-три совершенно бессмысленные фразы».

ХАРМС: запись декабря 1936 г.: «Я был наиболее счастлив, когда у меня отняли перо и бумагу и запретили что-либо делать. У меня не было тревоги, что я не делаю чего-то по своей вине. Совесть была спокойна, и я был счастлив. Это было, когда я сидел в тюрьме. Но если бы меня спросили, не хочу ли я опять туда или в положение, подобное тюрьме, я сказал бы: нет, не хочу».

ПОПЛАВСКИЙ: из записей лета 1935 г.: «И снова, в 32 года, жизнь буквально остановилась. Сижу на диване и ни с места, тоска такая, что снова нужно будет лечь, часами бороться за жизнь среди астральных снов. Все сейчас невозможно, ни роман, ни даже чтение. Глубокий, основной протест всего существа: „куда Ты меня завел?“ Лучше умереть».

Умер 9 октября 1935 г. от передозировки наркотиков.

ХАРМС: запись 23 октября 1937 г.: «Боже, теперь у меня одна единственная просьба к Тебе: уничтожь меня, разбей меня окончательно, ввергни в ад, не останавливай меня на полпути, но лиши меня надежды и быстро уничтожь меня во веки веков».

Умер 2 февраля 1942 г. в тюремной больнице.