«Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой.

1

Над речной отмелью проносится влажный ветер. Гнилостные испарения, сгустившиеся над поверхностью черной реки, постепенно поднимаются вверх, растекаясь по сторонам. Появляется солнце.

На другом берегу виднеется хижина на сваях, обычная для этих тропических мест. Ведь в дневную пору вода доходит почти до самого пола. Если пройти немного вперед, можно увидеть небольшую верфь, где строятся баркасы. Сейчас она пуста — все рабочие уже разошлись по домам. В зловонной жиже лежит деревянный остов незаконченного судна, похожий на причудливый скелет доисторического животного. Порыв ветра несет по отмели стружки, которые с тихим шуршаньем скатываются в черную реку и медленно уплывают прочь.

Тяжелые, свинцовые облака надвигаются на гаснущий диск солнца. Быстро спускаются сумерки и обволакивают все вокруг мглой. Над отмелью темнеют, будто очерченные зеленовато–черной тушью, стволы высоких хлопковых деревьев [103]. Вдалеке, где раскинулся парк увеселений, небо загорается светом многочисленных огней. Десятки лавок и лотков со всевозможной снедью уже готовы встретить первых вечерних покупателей, кинотеатры — своих зрителей…

«Кажется, будет дождь…» — подумала Ша–мэй и невольно ускорила шаг. Пробежав мостки, она спустилась по камням вниз, к отмели. Женщина спешила, чтобы до дождя успеть в больницу, где лежал ее муж.

Место здесь совсем голое, думала Ша–мэй, укрыться негде. А в больницу попасть ей просто необходимо — уже два дня она не навещала мужа. Ша–мэй раскаивалась, что так задержалась в Нючэшуй [104].

Сегодня тридцатое число. После уроков она пошла к директрисе и, получив остаток месячного жалованья — всего двадцать долларов, — сразу же отправилась в центр за продуктами, а главное, за яблоками для больного мужа. Еще она купила в кондитерской лавке небольшую коробку австралийского печенья за четыре доллара. Цена вначале показалась ей слишком высокой, но продавец объяснил, что товар это редкий, «попутный», случайно попавший после освобождения в эти места. Все же печенье куда лучше клубней маниоки, которую им приходилось есть чуть ли не четыре года, пока шла война, и Ша–мэй сдалась на уговоры торговца. Она подумала, что, в конце концов, четыре доллара — это сущие пустяки. Главное, чтобы печенье доставило хоть небольшую радость больному.

Воина кончилась. Японские солдаты, с печатью мрачного отчаяния на лицах, еще более заметного, чем у пленных австралийцев в том далеком 1942 году, направились в лагеря отбывать заключение. Жители Сингапура, старой английской колонии, с облегчением вздохнули и радостно улыбнулись лучам безмятежного и вольного солнца. В этот момент они, казалось, забыли, что жизнь по–прежнему еще очень тяжела, потому что война [105] разрушила все вокруг и им придется жестоко расплачиваться за те ошибки, которые эту войну породили, а настоящий мир придет к ним не сразу, лишь через долгое время.

В страшные дни оккупации на лбу Ша–мэй появились две глубокие морщины, но лицо ее оставалось по–прежнему привлекательным, и, хотя на нем почти не сохранилось красок молодости, большие глаза ее горели манящим огнем. Правда, где–то в самой глубине их затаилась грусть, но блеск говорил о жажде жизни, о том, что невзгоды ее не сломили.

Ша–мэй вспомнила, что от получки у нес остался всего доллар и несколько десятков центов. Да, туго ей придется на следующей неделе. Ну и пусть! Главное, что она сейчас работает, пусть учительницей в начальной школе, но работа эта настоящая, она за нее получает сорок — пятьдесят долларов в месяц. По крайней мере, это лучше, чем сидеть на иждивении у двоюродной сестры, у которой она жила полгода назад, когда на остров вернулись рыжеволосые [106], сразу же отменившие оккупационные банкноты — «пальмовки».

С противоположного берега ветер принес запах гнили. Он спутал длинные волосы Ша–мэй, и одна прядь упала ей на лицо. Ша–мэй остановилась, переложила сверток из правой руки в левую, державшую парусиновую сумку с продуктами, поправила растрепавшиеся волосы и посмотрела туда, где стояла сбитая из досок хижина с островерхой крышей, сверху прикрытой зонтообразными кронами деревьев, которые раскачивались под порывами ветра.

Ее беспокойство усилилось. Она надеялась вернуться пораньше домой, быстро приготовить ужин и сбегать к сестре за ребенком, чтобы до дождя успеть в больницу. Еще утром в школе она прочитала в газете небольшую заметку о том, что в годы войны какой–то врач изобрел замечательное лекарство от чахотки. Автор статейки, всячески расхваливая чудесные свойства снадобья, между прочим сообщал, что в скором времени оно должно появиться в Сингапуре. Счастливая весть! Надо обязательно рассказать А–даю, мужу.

Она быстро преодолела отмель, и ей осталось лишь обогнуть заливчик, за которым находился ее дом. У дверей она с удивлением заметила двоюродную сестру, а рядом с ней своего четырехлетнего сына А–хэя. С тех пор как Ша–мэй устроилась работать в школе, она каждый день отводила мальчика к сестре, которая жила на городской улице. Сестра, обремененная заказами на шитье, приводила ребенка редко и только в исключительных случаях, обычно за ним ходила сама Ша–Мэй.

Сердце Ша–мэй тревожно забилось. «Почему она сама привела малыша? Неужели что–то случилось с А–Даем?» Ей стало страшно, и она невольно замедлила шаги, боясь, что дурное предчувствие подтвердится.

— Мама! Мама! — закричал малыш. Спотыкаясь, он бросился навстречу матери и схватил ее за руку. — Дай конфетку!.. Конфетку хочу!

Подняв сумку повыше, Ша–мэй подбежала к вставшей ей навстречу сестре и сделала приветственный жест рукой. Во взгляде, обращенном к сестре, застыл выражение напряженности, за которой угадывался вопрос: «Почему ты пришла? Что случилось? Ну отвечай же скорей!»

— Заждалась я тебя… Почему ты сегодня так поздно? Есть важная новость. Пойдем в дом! — В голосе сестры слышалось волнение.

Когда они вошли в дом, сестра сказала:

— Сун–шэн вернулся! — голос ее прозвучал торжественно и сурово.

Сказала всего лишь короткую фразу, но Ша–мэй казалось, будто ее ударили тяжелой палкой по голове. В широко раскрытых глазах застыли ужас и удивление.

— Не может быть! — Ша–мэй ушам своим не верила.

— Точно говорю! Он возвратился.

В полдень, когда сестра развешивала белье, кто–то ее позвал. Она вытерла руки и пошла к лестнице. У дверей стоял мужчина с чемоданом в руке. Увидев его, сестра изумилась так же, как сейчас изумилась Ша–мэй.

— Как он мог вернуться? Это невозможно! — Ша–мэй тяжело опустилась на детский стульчик. Ее испуганный взгляд был устремлен на отмель, которую уже заглатывала темнота надвигавшейся ночи. Расплывчатые очертания недостроенного баркаса и свайных хижин, разбросанных за рекой, были сейчас едва заметны. У моста желтели два пятна от газовых фонарей. Ша–мэй даже не заметила, когда их успели зажечь. — Неужели А–дай меня обманул? Он же сказал, что Сун–шэн погиб! — Она ладонью прикрыла рот и заплакала…

Это случилось четыре с лишним года назад. Однажды на рассвете над городом появилась стая японских бомбардировщиков и на узкие улицы упали первые бомбы. А спустя несколько дней вдруг явился А–дай, который вместе с Сун–шэном плавал на одном корабле. Он пришел один, залепленный с головы до ног грязью, и сообщил страшную весть. Едва судно вышло из Гонконга, разразилась война и судно потопили японцы.

— Спаслось всего пятеро, вместе со мной, нас с трудом выловили в море…

Ша–мэй спросила о муже.

— Сун–шэн? Не знаю, что с ним. Я только видел собственными глазами, как он упал в воду. Может быть, он…

Последних слов Ша–мэй не расслышала, потому что потеряла сознание.

Потом началась оккупация острова. Больше трех лет длился кошмарный сон. Если бы не А–дай, они с сыном наверняка умерли бы с голоду. Человек, как известно, способен ценить ласку и доброту. В конце второго года оккупации Ша–мэй и А–дай стали жить вместе. Она согласилась на это не только из чувства благодарности к нему, А–дай и в самом деле был очень хорошим.

И вдруг такая новость! Она грянула словно гром среди ясного неба.

— Ах, боже мой! Что же мне теперь делать?

Сестра обняла ее за плечи.

— Ну хватит! Слезами не поможешь. Надо что–то придумать!

— Что тут придумаешь? — Ша–мэй душили рыданья.

Маленький А–хэй, испуганно тараща на мать глазенки, разревелся. Мать привлекла его к себе, обняла.

— Горькая наша доля! — Она щекой прижалась к щечке ребенка.

— Вот что я думаю… — проговорила после некоторого раздумья сестра. — Ты ничего не говори ему об А–Дае. Пока тот в больнице, все как–нибудь и уладится.

Сестра не стала ни о чем рассказывать Сун–шэну. Она оставила его у себя и прибежала предупредить Ша–мэй.

— Сколько же можно держать его в неведенье? — прошептала Ша–мэй.

— Трудно сказать… — вздохнула сестра. — Может быть, день, а может, два или три. Но дело не в этом. Главное, оттянуть время, что–нибудь да придумаем!

Ша–мэй была в смятении. Сердце ее бешено колотилось. Что делать? Она не видела никакого выхода.

Идя к двери, сестра бросила взгляд на фотографию А–дая, висевшую на стене, и заметила:

— Надо спрятать все вещи А–дая.

2

Едва первые лучи солнца коснулись отмели, Ша–мэй уже была на ногах. Ее муж, вернувшийся после долгих скитании домой, сейчас громко храпел. Взглянув на него, Ша–мэй пошла на кухню готовить завтрак. Сегодня у нее был выходной, и она собиралась провести его с Сун–шэном, но чувствовала, что не в силах оставался с мужем наедине. Стоило Ша–мэй взглянуть на Сун–шэна, как в душе ее тотчас возникало чувство вины перед ним. Ей надо во что бы то ни стало уйти. Но как быть с А–хэем? Накануне вечером она пыталась внушить ребенку, чтобы он ничего не говорил новому дяде о папе, который лежит в больнице. Но ведь мальчику всего четыре года. Несмышленыш еще! Если его оставить с Сун–шэном, он может сказать что–то лишнее, и тайна будет раскрыта. Лучше увести его к сестре… Но главное, надо чем–то заняться, чтобы не думать о нелепом положении, в котором она сейчас очутилась.

Погруженная в тревожные мысли, Ша–мэй ничего не замечала вокруг. Она машинально положила в кастрюлю рис, но не могла вспомнить, помыла его или нет. Вдруг ей послышалось, что Сун–шэн проснулся и встает с постели. Он вошел в кухню с полотенцем в руке и, взглянув на огонь в очаге, спросил:

— Почему ты так рано встала?

— Мне надо бежать на уроки! — ответила Ша–мэй, продолжая резать овощи. — Ну как, выспался?

— Здесь хорошо, прохладно… Открыл глаза, а оказывается, уже день. Надо же! — В его голосе слышалась радость, такая же чистая и светлая, какой был напоен воздух тихого тропического утра.

— Ша–мэй! — произнес он уже другим тоном, с нотками огорчения. — Может быть, ты останешься дома?

— Не могу! — Она как–то жалко улыбнулась и опустила глаза, боясь смотреть мужу в лицо. — В школе сейчас никого нет, только директриса да я. Одной ей не справиться с этими озорниками…

Она приготовила завтрак и принялась накрывать на стол. Поставила блюдо с дымящимся рисом и тарелку с овощами. А палочки для еды забыла и вернулась за ними на кухню.

— Мама! Мама! — звонким голосом крикнул, проснувшись, А–хэй.

Она подбежала к сыну. Взяла его на руки, принесла комнату и посадила на стульчик.

— Посиди немного, малыш. Сейчас мама тебя умоет, а потом накормит!

— Иди ко мне! — поманил Сун–шэн мальчика, хлопнув в ладоши. — Иди к папе!

Он поднял ребенка, прижался к нему лицом.

— Ах ты мой сладкий!.. Поцелуй своего папу!

— Не хочу! Не хочу! — Мальчик изо всех сил замотал головой и стал вырываться из рук незнакомого человека. — Ты совсем не мой папа! Мой папа в…

Мальчик осекся и испуганно поглядел на мать, которая смотрела на него полными ужаса глазами. А–хэй вспомнил, что она говорила ему накануне.

— Ах, негодник! — крикнула Ша–мэй. — Как ты смеешь так разговаривать с папой?

— Ребенок не виноват! — проговорил Сун–шэн. — Ведь он с самого рождения не видел своего отца.

Они сели за стол. Напряжение, охватившее Ша–мэй, не прошло. Лицо бледное, руки дрожат, дыханье прерывистое.

— Ты выглядишь очень усталой, — сказал муж. — Отдохни денек. Не ходи в школу.

Сун–шэн, разумеется, ни о чем не догадывался. Он был уверен, что это его неожиданный приезд так взволновал Ша–мэй… Эх! Знал бы он, что все теперь не так, как было, что она живет с другим. Это будет для него тяжелым ударом. Ша–мэй украдкой взглянула на мужа.

Он почти не изменился за эти несколько лет. Только волосы поредели и на лбу прибавилось морщин. А в остальном он все такой же, приветливый, заботливый. Ша–мэй знала, что он ее любит, да и сама она его любила. Особенно остро она почувствовала это сегодня, когда снова увидела мужа. Но теперь она навсегда его потеряла, потому что не осталась верной ему, и он никогда ей этого не простит.

Во всем виноват А–дай. Это он нарочно подстроил… Нет, А–дай ни при чем. Все эти годы он кормил их: ее и ребенка. Он работал как вол, не разгибая спины, и в конце концов заработал чахотку. Перед ее глазами всплыло землистое, с нездоровой желтизной лицо А–дая. Щеки ввалились, глаза напоминают две пустые дыры. Смотреть страшно! Никто не поверил бы, что он моложе ее, что ему всего тридцать.

Она сама во всем виновата, и нечего сваливать вину на других. Из–за своей слабости и неумения жить она искалечила судьбу двух дорогих ей людей…

Что–то сдавило грудь, защемило сердце. По щекам покатились слезы и упали в чашечку с рисом.

— Что с тобой? — встревожился муж, заметив у жены слезы. Он тяжело вздохнул, видимо, терзаемый сомнениями. — Это я во всем виноват! Сколько пришлось тебе из–за меня пережить…

Ша–мэй разрыдалась.

3

Все последующие дни Ша–мэй не покидали тревога и страх. Ведь рано или поздно Сун–шэн узнает о ее связи с А–даем. Ша–мэй, правда, предприняла некоторые меры предосторожности, но случилось непредвиденное и в то же время неизбежное.

Постреленок А–хэй помнил запрет матери и молчал об отце, лежавшем в больнице. Постепенно он привык к новому дяде, который неожиданно появился в их доме и почему–то тоже назвался его отцом, и скоро сам стал звать его папой. Накануне, когда Ша–мэй пришла после уроков домой, мальчуган, заливаясь веселым смехом, появился в черных ботинках А–дая, которые он извлек из какого–то угла и напялил на маленькие ножки. Выбежавшая из кухни мать хотела было увести ребенка, но было поздно. Сун–шэн увидел злосчастные ботинки и, взяв их в руки, принялся вертеть, очень внимательно рассматривая.

— Совсем новые… — Он с недоумением взглянул жену.

Ша–мэй похолодела. Лицо ее покрылось бледностью.

— Это… это, наверное, туфли жильца, который до нас снимал комнату… — запинаясь, сказала она.

Муж вытер с ботинок пыль и поставил их на пол, собираясь примерить.

— Ловко! — довольно засмеялся он, сунув ноги в ботинки. — Как раз в пору. Мои совсем прохудились, буду эти носить, чтобы не покупать новых. — Ты уж прости меня, — сказал муж со вздохом, помрачнев. — Вернулся я с чужбины нищим, даже пары приличных ботинок нет.. Эх! Знала бы ты, какая у меня была жизнь!

Он замолчал. Перед глазами извилистой лентой побежала бирманская дорога, петлявшая среди суровых и диких гор. Некоторое время он, бывший матрос, которого судьба забросила в Китай, работал шофером в одной транспортной части. Немало пришлось ему поездить по этой дороге, зато он заработал целую кучу американских долларов. Только все они пошли прахом. Он потратил их на одну девчонку — дочь мелкого гоминьдановского офицера. Но после войны бессовестная потаскушка его бросила, убежала с каким–то крупным чиновником. Ему потом рассказывали, будто она улетела на самолете в Шанхай…

Охваченный безрадостными воспоминаниями, он украдкой взглянул на жену. Нет! Он не станет ей ничего рассказывать. Что было, то было!

— Я знаю! Только и нам досталось! Проклятая война! Она не только принесла разрушения, она искалечила всю нашу, жизнь! — возбужденно проговорила Ша–мэй. Стараясь отвлечь внимание мужа от ботинок, она стала рассказывать ему о тяжких временах японской оккупации, о голоде на острове в те годы, когда фунт риса стоил больше сотни оккупационных банкнот, и даже за такие деньги его нельзя было достать. Приходилось довольствоваться маниокой и картофелем, но и за ними стояли длиннющие очереди. На улицах валялись умершие от голода, их некому было убрать. Над ними носились тучи мух, в нос бил сладковатый запах тления. А сколько людей погибло от штыков и пуль оккупантов! Всех не перечесть.

Да, если бы не эта проклятая война, Ша–мэй никогда не попала бы в такое положение.

Унесенная воспоминаниями в тяжелое прошлое, она замолчала, глядя куда–то в пространство широко открытыми глазами.

На днях во время уроков с ней произошло то же самое. Перед ней на столе лежал учебник, из которого она должна была читать ученикам. Но она забыла о нем — забыла обо всем, думая лишь о своей судьбе. Из оцепенения ее вывел голос одного из учеников: «Учительница! Учительница!»

В последнее время директриса как–то странно смотрит на нее. Неужели старая дева пронюхала о том, что у нее два мужа? Вряд ли она теперь захочет оставить Ша–мэй в школе!

В поселке, где они жили, на нее поглядывали с неизменным любопытством. Соседи, обладавшие каким–то обостренным нюхом и особой страстью мутить воду, уже заметили, что в ее доме появился какой–то мужчина. Всякий раз, как Ша–мэй шла по улице, за спиной у нее раздавалось шушуканье, сопровождаемое смешком и оживленной жестикуляцией. Но вряд ли стоило винить в этом людей. Она сама виновата, обманула мужа и сына…

Ночами Ша–мэй почти не спала, лежала в постели, вперив взгляд в черную мглу. Рядом раздавалось мерное дыханье Сун–шэна, заглушаемое лишь шумом гулявшего по крыше ночного ветра да плеском воды. Не раз ей приходила в голову мысль поговорить с мужем начистоту, выложить ему все, как есть, вместо того чтобы лгать и терзаться угрызеньями совести.

Она посоветовалась с сестрой, но та ее отговорила.

— Пойми, я больше так не могу! Я не выдержу такой жизни! — вскричала Ша–мэй, судорожно сжимая руки.

Но сестра, словно бы не заметив этого, спросила, как поживает больной.

— А–дай заболел гриппом, два дня у него был сильный жар. Но сейчас ему лучше, да и кашляет он поменьше.

Мысль об А–дае снова вселила в душу Ша–мэй тревогу. Сестра посмотрела на ее искаженное страданием лицо и вздохнула. Она хотела сказать, что А–дай вряд ли поправится, что жить ему осталось совсем немного. Прямо из больницы его можно будет увезти на кладбище Бирюзовой Горы — Бишаньтин, и тогда Сун–шэн ни о чем не узнает. Но ничего этого она не сказала, не решилась сказать, только с укоризной подумала: «Эх ты, Ша–мэй! Всегда была такой сообразительной! Неужели тебе в голову не пришла такая простая мысль?» Сестра снова вздохнула.

4

Не успел скрыться за дверью белоснежный халат медицинской сестры, как А–дай, полулежавший на больничной койке, крепко сжал своей исхудавшей рукой запястье Ша–мэй. Его глухой голос то и дело прерывался кашлем и хрипами. За два последних дня щеки его еще больше ввалились, нездоровый румянец на скулах стал еще ярче, видимо, от возбуждения. Глаза лихорадочно блестели.

— Знаешь, состояние у меня значительно лучше… Если так дальше пойдет, я, может быть, выпишусь к Новому году… Вот тогда… — А–дай закашлялся и, немного помолчав, продолжал: — …тогда первое, что мы сделаем, — переедем в другое место. Здесь жить невозможно. Везде кучи мусора, грязная жижа… Вода в реке черная словно деготь, зловонная. Сам воздух кажется напоенным отравой. К тому же в будущем году нашему А–хэю пора учиться, а поблизости нет ни одной приличной школы. Та, где работаешь ты, никуда не годится!

Больной говорил, устремив взгляд на голубевшее за прямоугольником окна безоблачное небо. Он мечтал об их будущей счастливой жизни.

Ша–мэй отвела глаза, боясь посмотреть больному в лицо, на котором блуждала мечтательная улыбка.

К горлу подступил комок. На глаза выступили слезы, которые Ша–мэй быстро вытерла тыльной стороной ладони.

Неожиданно А–дай повернул голову и заметил, что Глаза ее покраснели.

— Ты плачешь, Ша–мэй? — с тревогой в голосе спросил он.

— Ну что ты! — успокоила она его и через силу улыбнулась. — Просто соринка попала в глаз.

После ужина Сун–шэн с сыном сели у входа, наслаждаясь вечерней прохладой. Ша–мэй осталась в комнате и рассеянно переставляла вещи с места на место. После возвращения из больницы ей хотелось побыть одной. Так пусто было у нее на душе и в то же время тревожно.

— Посиди с нами, Ша–мэй! — раздался голос Сун–шэна. — Погода отличная! I

— Мама, иди к нам! — крикнул А–хэй.

Ша–мэй поняла, что отказываться неловко, вытерла руки, вышла из дому и села рядом с мужем и сыном.

Вечер и в самом деле выдался прекрасный. Небо все было в отблесках заката: темно–красных, почти пурпурных, и бледно–лиловых. Река, похожая на багровую ленту, причудливо извивалась между темными берегами. Вода блестела и искрилась, готовая вот–вот вспыхнуть. Возле верфи виднелись рабочие с полотенцами, перекинутыми через плечо. Они возвращались домой.

Но вот они скрылись из виду и отмель снова погрузилась в безмолвие, нарушаемое лишь криками птиц, слетавшимися на ночь к хлопковым деревьям. Зато на ближнем берегу царило оживление. Жители вышли из своих хижин подышать свежим воздухом. Некоторые вынесли низенькие столы, собираясь ужинать. Возле реки с шумом гонялись друг за другом ребятишки.

Все вокруг гудело от голосов, оживленных споров, веселого смеха. В этом бурлящем мире одна Ша–мэй, казалось, испытывала одиночество и тоску. Ее настроение постепенно передалось Сун–шэну. Он хотел многое ей сказать, но не решался, видя, что жена не в духе. Маленький А–хэй, присев на корточки, что–то чертил веткой на влажной глине.

Краски вечерней зари постепенно тускнели и блекли. Со стороны верфи подползала темнота. Она поглотила кусты на берегу и двинулась дальше — на поселок.

Ша–мэй взглянула на мужа. Как странно. Ведь она по–прежнему любит этого человека с честным лицом, на котором лежит печать пережитых страданий. Любит за доброту и отзывчивость. Она вспомнила, как А–дай принес страшную новость. После этого она почти каждый день оплакивала погибшего мужа, руки хотела себя наложить. И вот он вернулся, здоровый и невредимый. Казалось, ей сейчас только радоваться, а радости нет. Вместо радости горе и стыд и опять слезы.

Незаметно все вокруг погрузилось во мрак. Из мрака доносилось тихое журчанье реки и еще какие–то едва слышные звуки — не то обрывки разговора, не то приглушенные стоны. Яркие фонари освещали бежавшие по мосту автобусы, легковые машины, педикебы. Севернее моста небо засветилось огнями, вспыхнувшими в парке увеселений, куда по случаю субботнего праздника толпами валил народ.

— Пойдем в парк! — неожиданно предложил Сун–шэн.

Ша–мэй не сразу поняла смысл сказанного, она словно пробудилась от тяжелого сна. Сун–шэн повторил:

— Пойдем в парк!

— Что–то не хочется… — ответила Ша–мэй, смущенно улыбаясь.

— Почему? — Сун–шэн огорчился. — Я так давно вернулся, а мы с тобой еще никуда не ходили.

— Голова разболелась, — солгала Ша–мэй.

А–хэй, слышавший разговор родителей, схватил мать за край кофты и стал просить повести его в парк. Он не хотел упускать такую прекрасную возможность.

Тогда Ша–мэй сказала:

— Своди его в парк, Сун–шэн! А я останусь дома. Мне правда что–то нездоровится.

Сун–шэн надел ботинки А–дая, взял сына на руки и направился к двери.

И тут в голове Ша–мэй пронеслось: если ее не будет рядом, несмышленый мальчишка еще что–нибудь сболтнет, произойдет беда. Нет, ей никак нельзя оставаться, надо идти вместе с ними.

— Погоди, Сун–шэн. Я тоже пойду, мне вроде бы полегчало!

Они долго гуляли по парку и вернулись домой около одиннадцати. Устали и сразу легли в постель. Сун–шэн мгновенно уснул как убитый, а она по–прежнему лежала без сна. Вот пробили на городской башне часы двенадцать ударов. Потом пробило час, наконец, обессиленная, Ша–мэй уснула.

Ее разбудил громкий стук в дверь. Женщина торопливо вскочила с постели, ощупью нашла лампу, зажгла.

— Кого там несет среди ночи? — сонным голосом спросил Сун–шэн, протирая глаза.

Ша–мэй ничего не ответила. Дрожа от холода и предчувствия беды, она с лампой в руках пошла открывать дверь. На пороге, освещенный луной, стоял полицейский.

— Здесь живет Ша–мэй? — спросил он по–малайски.

— Это… это я!

— Я из больницы… Ваш муж скончался!

— А–дай… Он умер?.. — едва слышно проговорила она.

— Умер! — твердо ответил полицейский с убежденностью человека, всегда знающего, что говорит. — Совсем недавно, часов в десять вечера.

— Эй, что случилось? — Из дома вышел Сун–шэн. — Кто умер?

— А–дай умер! — Ша–мэй заплакала. — Бедный А–дай!

Малаец, покачав головой, пошел прочь.

— А–дай? — повторил муж. В его памяти всплыл облик старого приятеля. — А разве он в Сингапуре? Почему ты мне ничего не сказала?

Ша–мэй в изнеможении опустилась на стул.

— Сун–шэн! Я… я очень виновата перед тобой!

5

Под одной крышей живут два человека, живут и страдают.

Три дня прошло после похорон А–дая, и за все это время Сун–шэн не обмолвился с женой ни единым словом. Но на похоронах был, правда, шел в самом конце печальной процессии. Вернувшись с кладбища, он сел в углу и молча сидел весь день, уставившись в одну а точку. В его черных, казалось, еще больше потемневших глазах вспыхивали искорки гнева и обиды. Он не мог разговаривать с женщиной, которая опозорила его, даже смотреть на нее не мог. Несколько раз к нему подбегал А–хэй. Заглядывая в глаза, ждал, когда отец приласкает, но тут же убегал прочь, напуганный взглядом отца или резким жестом его руки, и забивался в угол.

Сестра Ша–мэй, желая разрядить обстановку, попыталась помирить супругов.

— Эй, будет вам дуться! Вы оба не виноваты. — Она вздохом посмотрела сначала на Ша–мэй, потом на Сун–шэна. — Сун–шэн… ты…

Сун–шэн неожиданно встал, хлопнул дверью и исчез. Женщины обменялись тревожными взглядами.

— Ша–мэй! Посмотри, куда он пошел. Нехорошо ему сейчас быть одному.

Ша–мэй побежала к двери и выглянула наружу. Сун–шэн, низко опустив голову, медленно брел по берегу. Потом подошел к самой воде и сел возле дикой сливы.

Сестра ушла, а Ша–мэй, вернувшись в дом, долго сидела застыв, словно оцепенела.

Она тоже молчала все эти дни, хотя жестоко страдала. Несколько раз, правда, она порывалась заговорить с мужем, но, встретив его мрачный взгляд, так и не решилась рта раскрыть. Почему он не устроил скандал сразу, когда она открылась ему. Уж лучше бы он ее побил, забрал вещи и ушел. Ей наверняка было бы легче, чем сейчас.

С трудом прожив день, она встречала другой, а тяжесть, лежавшая на душе, все увеличивалась.

Ночь. Над черной рекой холодно блестит полукруг южного месяца. Отмель объята мертвой тишиной, лишь изредка нарушаемой пронзительным кваканьем лягушек в прибрежной траве. Вот тихо отворилась дверь хижины и на пороге появилась женщина. Нетвердой походкой она устремилась к реке. Остановилась на берегу и обратила к луне мертвенно–бледное, искаженное страданьем лицо. Закусив губу, словно от боли, она ступила в воду босой ногой. Вода показалась ей холодной, почти ледяной. Женщину охватила дрожь, и она остановилась. Вдруг до ее слуха донесся плач ребенка. Наверное, сын проснулся и зовет сейчас свою маму. Она прислушалась.

В этот момент из дома выскочил мужчина и побежал к берегу.

— Ша–мэй! — Задыхаясь, он подбежал к женщине, схватил ее за руку. — Ну зачем ты?

Ша–мэй не сопротивлялась. Она тихо плакала. Сун–шэн обнял ее и повел в сторону отмели.

— Прости меня! — Ее голос прерывался от рыданий.

— Нет, нет!.. Ни ты, ни я ни в чем не виноваты…

Порыв ветра, набежавший на отмель, унес его последние слова.

Перевод с китайского Д. Воскресенского